Светлая тайна любви

                СВЕТЛАЯ ТАЙНА  ЛЮБВИ               
               
   Она пришла в нашу школу в третьем классе - родители ее, геологи, много ездили по свету. И сердце, исполнившись тайною, засветилось, очарованно войдя в светлые аллеи любви!
   Когда луч солнца, радуясь, заглядывал в большие окна класса и достигал завитка у розовой мочки, от ее волос начинало исходить золотое сияние! Я заворожено смотрел на золотистый свет. Он вел себя, словно игручий котенок. Коснется прядки, заставит ее сиять. Потом, будто испугавшись – солнце в небе закроет серо-белое облако – отпрянет. И меркнет золото. В классе все нахмурится, мутнея, расплывутся тени от рам на партах, полу. Через мгновение котенок вновь насмелится  и мягкой лапкой коснется другой прядки. И так, пока не овладеет всею игрушкой – воспламенит золотистый нимб над головою! Вдоволь натешившись, он, лучистый, пойдет искать новой забавы. А я останусь с хрупкой фигуркой в голубой форме с белым отложным воротничком, потому как в сердце теперь на веки вечные запало чудо!
   Видел ли кто еще, что происходит в эти светлые утренние минуты? Похоже, нет. Учитель диктовал, ребята писали, решали. Правда, на переменах за Светой увивался Коля Вилкин. Мать его работала библиотекарем в школе, поэтому он был на виду среди одноклассников и учителей. Он и жил в одном дворе со Светой. А в третьем классе какая любовь?! Бегать друг за дружкой на перемене, щипаться, дергать за косу. Света с подружкой Леной Марковой визжали-убегали от Коли и еще одного мальчишки. Как я завидовал Вилкину, мчащемуся по школе за ней!
   Замечала, понимала ли золотоволоска мои мучительные, мятежные взгляды? Не знаю. Только в один хороший день подошла ко мне Лена и, поводя роскошными черными бровями, предложила:
   -Будешь за нами бегать?
   В дверях класса стояла моя любовь с веснушками и ожидающе смотрела на нас. Разве мог  отказаться, встретив глаза, в которых отражалась вся простота ее наивно-открытой, распахнутой, как синее море в солнечный день, души!
   От Коли узнал –  мальчишка, что бегал за девочками до меня, с ним в ссоре. И отказался ловить Лену со Светой. Коле же не к лицу это было делать одному, обзовут еще девчонкой. Вот и пригласили меня. С Колей разработали план погони. Но … следующей перемены не состоялось, окончились уроки и все побежали домой. Однако мое сердце торжествовало – завтра!
   Недолго длилась радость. Участвовал в погоне за девчонками всего раз или два. Наш дуэт с Вилкиным быстро распался. Коля поссорился с девчонками и сказал -  за ними бегать не будет. Потом помирился, но нашел себе другого союзника. А я оказался в стороне, так как во время ссоры стеснялся один ловить Лену и Свету. Был мал ростом, неказист и чувствовал себя неуверенно в отличие от Коли, защищенного материнским авторитетом.
   Так и не знаю до сих пор: в чьем сердце возникла мысль предложить  мне гоняться за ними? Ах, как бы хотелось, чтоб в Светином! И сейчас, спустя двадцать лет, хочется. Верно, воспоминание – тебя любили! – просветляет, согревает в любом возрасте.
   И целый год ждал, когда солнце, ворвавшись в класс, зажжет костер сияющих волос! Учился хорошо, так что надежда оставаться на виду у веснушчатой девчонки была. Одного из первых меня приняли в пионеры. Вступал со мною и Коля, он учился хуже. И Света. Моя любовь с чуть вздернутым носом… Где она сейчас?
   В конце учебного года родители Светы, видимо, наскучившись нашим незавидным городком, решили откочевать дальше. Заныло мое сердечко –   уедет! Ходил с другом, одноклассником Музыкой около ее дома, глядел на  окна, искал случай увидеть издали. Задавал Музыке вопрос:
   - Кто еще из наших в этом дворе живет?
   Музыка, судя по всему, ни о чем не догадывался. А мне хотелось хоть слово услышать о ней!
   Так и уехала моя первая любовь, оставив опустевший двор…Так я и не признался ей. Только признаются ли в любви в девять, десять неполных лет?!
   Постепенно Света уходила, ушла из моего сердца. Бережок души, который посетила грусть, омыло детство волною новых впечатлений, заилило наслоениями последующих событий, встреч, дел. Жизнь, словно речка, не останавливаясь, бежала дальше. И сердце, оглянувшись впервые на рану, наносимую неразделенной любовью, исцелилось еще легко, по-младенчески не умея и не желая глубоко и долго страдать.
   Только в седьмом классе что-то вновь, похожее на любовь, зарумянилось, как первозорька, в моем подростковом сердце. Это была Лена Федькина, симпатичная белокурая девчонка с носом аккуратной картофелинкой, пухлыми губами.
   Пришла весна. Я спешил в школу. А впереди меня ножками в светлом капроне торопилась Лена. И оттого ли, что весна была щедра на чистоту и запахи, блестели ручейки и подсыхал асфальт, над которым летели, парили  чудные ножки, в сердце у меня смешались счастье и маета. Я любил ее, любил, быть может, только один этот день!
            

           Посвящаю Галине Тихоновне Киркижовой-Филипсон      
               
              ПОСЛЕДНИЕ  СТИХИ
    В этом городе тополя и звезды. В этом городе закружилась, заплутала в ветвях акации моя любовь…

   Звали ее Василя. Как объяснить, как передать благоухание любви – первой, юношеской, тонкой и трепетной, словно крылышки народившегося птенца. Бережной, с душевной робостью. Даже неизъяснимо словами это: светлое имя, звонкое, как колокольчик, и ласковое – ВА – СИ – ЛЯ – чудо любви, чувство восторга!
   Сердце так и ахнуло, когда она вошла в класс, в который Витек попал переводом из другой школы. Красивая, очень красивая! Сидела в том же ряду, что и Витя, только на четвертой парте. Витя же пристроился на первую, с Володей Поляновским. Володя, добродушный верзила, вечно улыбался, носился по школе, с шутками приставал к девчонкам. Витек привязался к нему, точно собачонка, держался рядом на переменах: школа была новая, и отовсюду пахло обидой для щуплого паренька. Ну а влюбился он не по росту, не по ранжиру и, можно сказать, заранее был обречен в борьбе за сердце своей дамы.
   Василя-Василечка, конечно, отмечала, выделяла видных парней, высоких и стройных. Однако… лучше по порядку.
   Была середина сентября. Дни стояли солнечные, золотистые! Земля ночью уже пристывала, и от нее поутру, когда Витек спешил в школу, сквозило ощутимым холодком. Но к полудню солнце отогревало землю, и день, процеженный сквозь голубое, лучился сквозной свежестью, летали в воздухе паутинки – вестницы бабьего лета, и от опавшей листвы в палисаднике пахло переспелым арбузом.
   Поле, куда они школой приехали копать кузику, находилось за деревней. Неподалеку светился молодой березняк, где среди чахнущего болотца высвобождал чистую воду прохладный ключ. Утомившись, бегали в лесок пить. И надо же, случись так, что Витек ненароком, чудом вышел к ключу вслед за нею. Золотисто и мягко шумел в березах ветерок, осыпая на окраину поля, на черную сырую землю теплую, еще живую листву.
   Он увидел, как Василя присела у ключа и зачерпнула в ладошку воды. Поверх ее волнистых темных волос был повязан красноватый шерстяной платочек. Как ей шел этот платочек и этот цвет! Василька, приподнявшись, заметила его.
   «Мальвина! - ухнуло, пронеслось внутри, когда он впервые так близко глянул в ее глаза с темными, взлетающими, словно испуганные бабочки, ресницами. – Одни,- обрадованно заколотилось сердце. –Впервые одни! Сказать, надо сказать – люблю!»
   -Ой,- удивилась она внезапности его появления.
   И, очарованно оглядывая все вокруг, освобождаясь от легкого смущения-замешательства, сказала:
   -Красиво как, правда?!
   Голос ее прозвучал, точно весело-голубой бубенец, и растворился в осени. Так же звучал ее смех на поле, когда она веселилась с подружками.
   -Правда…- ответил он, смущаясь и не зная, что еще добавить.
   Ветерок набежал порывом, зашелестели березы, и под ноги к ним полетели огненные птицы.
   «Сказать, сказать сейчас», - стучало сердце, и глаза выпивали ее до дна – легкую, улыбающуюся, веселую. Но вместо этого он, глупо улыбнувшись, пропустил Васильку, когда она пошла, а потом, оглянувшись, побежала по тропинке к полю. Там, словно на другой планете, тарахтел трактор и слышались ребячьи голоса. А он мучительно переживал:
   «Ну почему не сказал: «Василя, Василечка, я тебя люблю!» Это ведь так просто?..»
   Так и остался тот убранный березовым золотом небесно-родниковый день в памяти на всю жизнь! Она, тихий вскрик листопада, сверкающие на солнце паутинки, улыбающиеся встревоженные глаза и мелодия голоса: «Красиво как, правда?!»
   Затягивал его волшебный сладкий омут. Можно на пальцах пересчитать редкие и потому святые минуты, когда они говорили. Он никогда не решался начать первым, она… Как-то, возвращаясь в класс из спортзала, девчонки и ребята завели разговор о том, кто куда станет поступать после школы. Витек признался: «В мореходку».
   -Матросом? Ты хочешь стать матросом? – посмотрела она на него со счастливым любопытством. Взгляд ее всегда проникал в самую душу, в глубокую и чистую ее серединку. И он терялся. И сейчас смущенно глянул на нее и, не выдержав, отвел глаза в сторону, улыбнулся: «Да».
   Ребята заспорили, хорошо ли быть моряком, спасая Витю от возникшего молчания. А он еще долго переживал ее вопрос и взгляд. Казалось, в них было нечто большее, чем любопытство.
   Вольно себя чувствовал Витек только на уроках литературы. Учительница с лучистыми глазами и солнечной улыбкой, Галина Тихоновна, любила Витю, называла его «капитан Тушин». И он, вдохновленный, рассказывал о глубоком голубом небе Аустерлица, благородном князе Андрее, добром Пьере, живой, радужно играющей росинке – Наташе! Класс заворожено слушал, а она… Она внимательно смотрела на него. И тогда верилось – любит, не может не любить!
   Но, Боже, как нечасто ощущал на себе он этот взгляд! Сам же всегда чувствовал ее за спиной. Оборачиваясь поболтать с соседками со второй парты, украдкой взглядывал на четвертую, боясь встретить ее глаза, и в то же время так хотел встретить! Ах, как мечтая, засыпая вечерами дома, он целовал эти дивные глаза!..
   Так в несмелом чувстве промчались два изнурительно-прекрасных года! Тайна их любви осталась тайной. Она не раскрылась у окон дома, где жила Василя, и где он проходил с надеждой, что вот сейчас она выглянет, заметит его. А что дальше? Этого он не знал. Она схоронилась в родном дворе, в который однажды мимоходом Василька впорхнула со стайкой одноклассниц. А он не успел выскочить из дома и ждал еще одной подобной милости, бесцельно ковыряя скамейку утром, полным солнечного осеннего блеска. Блестело все: роса на траве, желтые мокрые листья, полуоголенные ветви гладких яблонь. А Василя не проходила…
   Милость даровала зима. Синий хоккейный корт, где Витек гонял шайбу, и куда Василя заглянула со старшеклассниками из добровольной народной дружины. Но Витя не подъехал к ней лихо на коньках, как умел, простоял у дальнего бортика, покуда она не ушла. Ушла, оставив беспокойное, мучительное, болезненное в груди.
   И был май. Нежная, теплая, трепетно-ласковая ночь. Судьба подарила им встречу. Ее глаза мерцали, как звезды, и платье явно и в то ж время целомудренно обнимало ее тело. Она не позволила проводить.
   На выпускной Витек шел в старом пиджачке. Хоть и отгладил его, все равно пиджак казался ему мятым и некрасивым. Брюки были «не родные» пиджаку, рубашка не новая. Все это имело значение. Перед выпускным он слышал, как ребята и девчонки хвастались новыми костюмами и платьями. И главное – там ведь будет она, и это последняя возможность признаться, пригласить на танец! И в таком виде? Ему было мучительно стыдно бахромы на рукавах, как он ее ни обрезал, ни заглаживал. Витя вообще бы не пошел на выпускной, но – Василя?! Целый и, может быть, последний вечер не видеть ее, добровольно отказаться? Нет!
   Вот и школа. Чувствуя себя неловко перед общим обворожительным шелком, дабы не разглядели его костюм, Витек сразу юркнул в малозаметное местечко у лестницы, ведущей на чердак. Здесь ютилось его негромкое товарищество. Любимый уголок: зал видно, а их едва-едва. Начинались танцы. Лестничная компания по-мальчишески стеснительно толкалась в закутке, когда зазвучали первые мелодии. Особенно пугали их вальсы, которые танцевали несколько смелых пар. Когда вокруг расплясались, вышли подергаться под шейк.
   Витя ни на минуту не выпускал ее из виду. Она была в новом переливающемся синем платье! И счастлива его праздничной красотой. Сияли ее глаза, чудесно развевались волосы в вальсе, который она кружила с подружкой. Витек знал: скоро они не будут видеться, надо как-то решится и признаться, но не мог даже подойти, пригласить на танец. Так и жался на лестнице или с другом Володей внешне беззаботно болтал с парнями, девчатами, тревожным взглядом ловя ее.
   Он мог блеснуть перед ней стихами, которые, по просьбе Галины Тихоновны, написал к выпускному. Когда учитель, увидав его, улыбнулась и спросила: «Витенька, ты написал, что обещал?» - он только виновато глянул в ответ: «Нет, не сумел…» И облегченно вздохнул, избавившись от сомнения: выступать или не выступать? «Скажут еще, - думал Витек, -  поэт нашелся…» И следом пожалел: «Эх ты, еще один шанс упустил…»
   Вместо него на эстраде возникла секретарь комсомольской организации, пьяненькая, и пропела пошленькие куплеты. Такие наяривают под гитару ребята во дворе, когда взрослых рядом нет. Потом было застолье, снова танцы. И сердце Витька болезненно сжалось – он увидел, как на белый танец она пригласила Тополева, стройного симпатичного парня из их класса, и Василя в танце о чем-то говорила с ним.
   За большими окнами школы светлела ночь. Облеклись неверной плотью старые тополя во дворе. Засобирались гулять. На улицах, обычно шумных, стояла тишина. Свежо и прохладно веял утренний июньский ветерок, и листья тополей и акаций о чем-то шептались. Скорее всего, о долгом лете, которое почти все впереди, и его предстоит прожить. Сколько радости, счастья, ласковых солнечных дней, лазоревых рассветов и теплых дождей сулило оно! И этим молодым людям, шумной вереницей растянувшимся по дороге!
   Витек не выдержал этого утра, тишины, все более светлеющего неба, того, что не смог, не сможет уже признаться, и, не находя себе места в общем веселье, пошел, побежал домой по молчаливым, привыкшим к нему за школьные годы улочкам. На душе было горько: он больше не увидит ее, не увидит! Законченность жгла и требовала какого-то исхода. Мама и отец еще спали, когда на кухне, задыхаясь, дрожащими руками он писал, как ему казалось, последние стихи.
               
             

                СЛАДКИЕ  МГНОВЕНИЯ
               
   Ротный построил их на плацу.
   -Все взяли, никто ничего не забыл?!- еще по-привычному командуя, задал он вопрос.
   -Так точно,- откликнулись дембеля, улыбаясь. Как же: последняя команда в армии и – свобода! Особенно широко развел рот Метрик. Высокий, в отлично отглаженной и превосходно сидевшей на нем форме. В глазах его было что-то детское, не ушедшее с возмужанием.
   Ротный, коренастый крепыш Сапрыкин, мог пальцами гвозди гнуть, раздал дембелям военники и скомандовал:
   -Бегом в машину!
   Дембеля, толкаясь, но не бегом, не теряя дембельского самоуважения, заспешили к КПП, блестя начищенными ботинками ( к вокзалу уже был послан курсант с вещмешком, в котором с ладно приточенными неуставными каблуками лежали сапоги, приготовленные задолго до дембеля).
   У КПП стояли котлы, становившиеся  дедушками. Вот длинный белозубый, белобрысый Леха Милкин. Теперь все тяготы на плечи его – держать в повиновении роту. Губошлеп Вязьма из учебно-боевого взвода машин. Он, как всегда с широким лягушачьим ртом, открыто улыбался. Пожали руки, обнялись. Никогда не были по-настоящему друзьями, иерархия служебных сроков разделяла. Но сегодня хотелось всех прощать. Правда, Квакун, в лице его проступало что-то от хищной птицы – нос клювом, острые скулы, небольшой шрам на щеке, недалеко от плотно сведенных губ, волос вороньим крылом, невысок, но крепко сбит – и здесь нашел едкое словечко:
   -Ну, служите, мы вас подождем.
   Полезли в фургон шестьдесят шестого. Борька, небольшого роста парень с типично русским лицом, еще раз глянул на казарму из белого кирпича. Сердце немного защемило – часть себя оставлял здесь. Сколько пережито: и дурного, и хорошего. В машине капитан Сапрыкин приказал открыть дембельские чемоданы – не везут ли чего запретного, недозволенного? Пролистал дембельский альбом у Борьки. Квакун и Метрик свои давно отослали почтой, избегнув проверки. Оборвал буквы с титульного листа, расшифровывающие название батальона. Фотографии сжалился, не тронул. Были и на фоне боевой техники. ГАЗ зарычал и тронулся, когда нажали кнопку сигнала водителю. Все! Прощай, служба!
   На станции Карымской, где маньчжурская ветка железной дороги соединялась с центральной, сделали пересадку. Пришили в гостинице неуставные штучки на форму. В Чите теперь не надо будет выходить, патруль не обдерет. И вечером на скором помчались к дому.
   В поезде на душу блаженно опустилась мирная гражданская атмосфера. Сладко пело радио, весело выводило: «Обручальное кольцо – непростое украшенье…». Все, что слушал Борька до армии и теперь, отслужив, на воле умиляло, трогало до слез. Хотелось петь и радоваться – тяжелое, сложное позади. Тепло касались сердца воспоминания доармейского былого. В проходе плацкартного вагона ходили нормально, не в зеленую форму одетые люди. И в этой обычности было столько необычайно-прекрасного.
   -Пошли в ресторан,- предложил Метрик.
   -Пошли,- поддержал Квакун.
   В вагонах то и дело встречались цветущие девушки, женщины. Они все казались красавицами. Глаза разбегались от обворожительных, чарующих под нарядами форм. В ресторане дембеля уселись за отдельный столик, ощупывая взглядами присутствующих.
   Подошла официантка. Она была хороша собой: белолицая, пышнотелая. В разрез платья, поверх которого был надет фартук, выглядывало соблазнительно начало полной груди. Борьке официантка виделась особенно красивой и оттого недосягаемой. Она принесла графин красного крепленого вина и закусить.
   -Спасибо,- ухмыляясь, сказал Квакун.-Больше ничего нам не можете предложить?- заигрывая и с наглецой в упор поглядывая на официантку, продолжил он.
   -А чего вам хочется?- кокетливо отклоняясь, живо откликнулась она. На лице ее играла загадочная улыбка.
   -Чего-то,- начал было Квакун, но официантку раздраженно позвали к другому столику.
   Выпили. Вино взяло сразу. Внутри живота будто включили сладко угревающий прибор.  Стало приятно, легко и весело. О чем-то болтали, смеялись. Борька следил опьяневшими глазами за движениями официантки, порхающей меж столиков.
   Отобедав в первый раз вкусно, не армейской кашей, пошли обратно. Квакун по дороге пристал к какой-то перекрашенной девке. Она, увидев их, хохотнула:
   -О, солдатики!
   В вагоне Борька тут же плюхнулся на полку. Метрик, посидев пяток минут, предложил:
   -Пойдем к Квакуну.
   -Нет, я полежу,- отнекался Борька.
   Его разморило. Сладостные мечты-волны поднимались в голове. Музыка лилась из репродуктора, навевая теплый гражданский сон. Перед внутренним взором снова возникла официантка, ложбинка уходящей в завораживающую глубину под платье груди…
   На следующий день была его станция. В холодном, загустевшем синевой к вечеру воздухе, пожал руки Квакуну и Метрику. Так и расстались, не друзья и не враги.
   Дом, первые дни, принесшие разочарование. Хотелось чего-то большего от мирной жизни. Не зря же он так рвался из армии домой?! Мама в старой комнате с желтым светом. Отец, прибыв из командировки, удивился: «О, пришел, солдат!» Двоюродная сестренка на танцах изумилась больше: «Вернулся!» А она подросла, танцует, женихается. Друг Санька, курчавый, с пышно-черными бровями, еще не служил. Ходит с симпатичною девчонкой Наташей, стройной и чернявой. Честно говоря, Борька завидовал Саньке, тому, как он целовался запоем с худюсенькой Наташкой в подъездах, на улице по вечерам. Ездили с ним к сослуживцу Борьки: тому еще год быть в армии. Упились у гостеприимных родителей, получивших весточку от сына, самогонки. На следующий день болела голова. А тут как раз седьмое, праздник. Сашкина Наташка позвала к подружкам справлять.
   Собрались у Веры, родители которой уехали в гости. Вера – красавица! Бело-румяное лицо, тонкая изящная переносица, чуть припухлые губы, глубокие загадочно-заманчивые глаза. Другая подружка – Лена – здоровая некрасивая деваха с простонародным лицом в мелких точках угрей.
   Стол был накрыт, девчонки постарались, в зале у большого дивана. С противоположной стороны стояли полированные стулья. На тумбочке телевизор, в углу фикус, в другом – кресло. На стене, где ковер, висела гитара. В общем, было довольно просторно, хоть танцуй. Разлили вино.
   Борька, когда мыли руки с Санькой, спросил:
   -Что за девчонки?
   -Лена – библиотекарши дочь, с ней никто не ходит.
   -А Вера?- Борьку особенно интересовала она.
   -У нее парень в армию осенью ушел.
   За столом Лена заглядывала Боре в глаза, подлаживала салатику, громко смеялась после выпитого. Борьку отталкивало, когда Лена, она сидела рядом на диване, накладывая что-нибудь в тарелку, пыталась придвинуться к нему плотнее. Он чувствовал это ее желание и внутренне отпрядывал, внешне оставаясь спокойным, чтобы не обидеть. Вера сидела с другого конца стола и то и дело загадочно взглядывала на него.
   -О, гитара!-  как будто только сейчас заметил охмелевший Борька инструмент.
   -А ты умеешь?- уставилась большими глазами Наташка.
   -Еще как!- ответил Санька.
    Боря неплохо брякал, разучил в армии песенки о том, как тяжело служить солдату. Все засуетились, подавая ему гитару. Поудобнее рассевшись, приготовились слушать. Борька начал со страдательных, стараясь умягчить и услезить девичью душу. Потом, почувствовав, – подействовало, девчонки заворожено смотрели на него, перешел к веселым, напрягая голос и хрипя под Высоцкого:

   А я нашел себе другую,
   Хоть не люблю, но целую.
   Когда ее обнимаю,
   Милая, тебя я вспоминаю.

   Девчонкам особенно понравилась эта песня. Борька ощущал себя героем, порой вставляя пару фраз-воспоминаний, если тема хоть как-то перекликалась с армией. Он и на гулянку пришел в солдатской зимней шапке, аккуратно обрезанной, вытянутой и выглаженной так, чтобы сидела с форсом только на макушке. Лена слушала его сентенции, вовсю пялила глаза. Вера что-то думала про себя, смотрела под ноги, изредка поражая Борьку внезапными глубокими взглядами, от которых у него внутри все обмирало. Сашка с Наташкой были заняты собой, сидели, обнявшись.
   Отложив гитару, принялись вновь пить, закусывать, шутить. Скоро должны были вернуться родители Веры. Лена с Наташкой пошли мыть посуду. Сашка тоже потянулся на кухню перекурить. В кресле осталась одна Вера. Она сидела, задумавшись, казалось, глубоко уйдя в себя. Борьке стало неудобно сидеть один на один и молчать. И он вышел. На кухне его радостным светом глаз, разговором встретила Лена.
   Наташа, выходившая за грязной посудой, вернулась.
   -Иди, тебя там Вера зовет,- сказала Борьке.
   У Борьки радостно подпрыгнуло сердце – зачем? На лице же Лены явилась усмешка.
   Вера все так же глубоко сидела в кресле. Поза у нее была печальная.
   -Ты звала меня?- нерешительно остановился Борька в дверях.
   -Да, садись пожалуйста,- показала она на стул рядом с собой и отвела глаза. Пальцы ее длинной и нежно-белой руки теребили ниточку на обшивке…
   Вера, чуть помолчав, начала:
   -Скажи. Вот ты служил, ты, наверное, знаешь, как это…- Вера взглянула Боре глубоко в глаза…- У меня парень в армии,- выдохнула наконец она.
   -Знаю,- подтвердил Борька кивком головы.
   Вера опять отвела взгляд.
   -Мне девчонки говорят, что я его не дождусь, выйду замуж…Как ты думаешь?- Вера прямо и проникновенно снова глянула Борьке в глаза.
   -Что?- не понял Борька, тряхнув для прояснения мыслей головой.
   -Дождусь или нет?- Вера не спускала с него глаз.
   -Но я же тебя совсем не знаю!- искренне удивился Боря.
   -Ну вот на первый взгляд,- глаза Веры восторженно засияли, и в то же время в них мелькнула еле уловимо лукавинка.
   -Дождешься!- в порыве хорошего отношения к Вере вырвалось у Борьки.
   В дверях уже стояли, сгорая от любопытства, Наташка и Лена. За ними высился Санька.
   -Ха, дождется она,- съехидничала Ленка, ревнующая Веру к Боре за уединение.-Такие, как она, не дожидаются.
   -И дождусь,- дернулась Вера.
   -Пошлите гулять,- чтобы замять надвигающуюся ссору, предложил Санька.
   -Пошли,- поддержал Борька. - Возьмем гитару!
   Пока они сидели дома, стемнело. На улице зажглись фонари. Шарахаясь по знакомому околотку, орали песни.
   -Давай эту,- просили девчонки,- «про другую».
   И Борька с удовольствием хрипел:

   Губки твои, словно маки.
   Платье по моде носишь.
   А ты на меня уж не смотришь,
   Ну и смотри, куда хочешь…

   Пальцы мерзли и Боря отогревал их дыханием.
   -А теперь про…- просила Наташка, а Сашка обнимал ее, лапил.
   Когда окончательно замерзли, двинулись обратно. Было что-то около одиннадцати часов. Ленке выпало уходить первой, дом на пути самый ближний.
   -Вот, запоминай, где я живу, заходи в гости,- обратилась она к Боре.
   -И ко мне заходи,- вставила свое Вера.
   -У тебя он уже был, а у меня не был,- заспорила Лена.- Ну, ладно, заходи.- И, блеснув очарованными глазами, девушка исчезла в подъезде.
   У развилки, где расходились дороги к домам Наташи и Веры, решили:  Борька пойдет провожать Веру.
   -Ну, до завтра!- поцеловала Наташка подругу в щечку, заговорщицки подмигнув.
   Вера ответно чмокнула:
   -До завтра…
   Она была задумчива, шла медленно.
   -Смотри, какие звезды!- подняла голову к небу.
   -Да, -подтвердил Борька, толком не всматриваясь. Он не знал, что с ней делать, что говорить.
   У подъезда Веры остановились.
   -О, мои уже дома!- улыбнулась девушка. В ее окнах горел свет.
   -Приехали,- подхватил Боря, лишь бы что-то сказать, не молчать.
   -Значит, ты говоришь, дождусь?- вернулась девушка к недоконченному разговору.
   Они стояли рядом. Глаза ее были близко, такие большие и загадочные в вечернем свете. Борьке захотелось их поцеловать. Но вместо этого он сказал:
   -Дождешься.
   -А сели мне еще кто-то нравится?- при этих словах Вера привстала на невысокую скамейку у крыльца, опершись на плечо парня и не отпуская руки.
   -Ох,- вдруг дрогнула, покачнулась, не устояв на скользкой лавочке и начала падать на Борьку. Борю точно что-то подхватило, окрылило и понесло. Он обнял Веру за подгибающиеся колени и понес в сторону стаек, темневших невдалеке, к наметенным сугробам.
   -Ой, ты что?!- засмеялась Вера, побалтывая ногами, а руками крепко обхватив его за шею.
   Борька совсем рядом видел ее морозную щечку, блестящие глаза.
   -Я тебя поваляю,- словно оправдываясь, произнес он. И бережно положил Веру на снег. Оправдывался он внешне, а внутренне напряженно думал, как ее поцеловать? Обидится она или нет? Решившись, он приблизился губами к щеке. Она, будто готовая к поцелую, молча и ожидающе глядела на него…
   Из дома вышел и направился к стайкам какой-то человек.
   -Ой, сосед!- испугалась Вера и стала поспешно подниматься.
   Борька подскочил и помог ей. Сосед свернул в сторону, на дорожку к другой стайке.
   -Отряхни меня,- попросила Вера, когда сосед прошел.
   Борька осторожно и с восторгом начал отряхивать ее пальто, наклонившись. Она сверху, словно королева, смотрела на него.
   -Я пойду, поздно уже,- внезапно для Бори, не дав ему опомниться и возразить, произнесла она.- До завтра,- подмигнув и улыбнувшись, пошла, побежала к подъезду. Еще раз обернулась у входа, махнула рукой в варежке. Он слабо махнул в ответ.
    Борька глянул на ее окна и представил, как она у порога сейчас раздевается…
   «Что это значит – до завтра?- думал парень, идя домой.- Ну, конечно, она моя!- подсказывало, подпевало сердце.- Завтра я приду к ней,- восторженно пронеслась по всему телу обжигающая мысль,- и тогда уж точно поцелую!»
   И тут же ругал себя:
   «Дурик. Надо было целовать сразу, как упали в сугроб. Че тянул, мямлил?»
   И снова сомневался:
   «Может, она просто так? Ну нет, просто так никто на руки не пойдет,- отгонял сомнения.- Ах, как она хороша!»- сладко обливало сердце воспоминание о персиково-румяных щечках. Они так были близко от его губ, только чуть потянись и дотронешься.
   «Болван, надо было целовать,- ругнул себя снова. –Ну, ничего, до завтра, до завтра»,- в мечтательном упоении пело сердце под мерные шаги по скрипящему снегу на одинокой пустынной улице.
   Дома, укладываясь спать, он все видел перед собой темные, глубокие, восторженно сиявшие в вечернем освещении глаза.
 
 
             ТОНКИЕ РАНЫ ЛЮБВИ
               
                И пойдет, пойдет, пойдет, как благодать…
                Валентин Распутин

   Коля Данилов шустрый малый среднего роста, не особо обремененный нравственными нормами. Светловолосый, в очках, с обаятельной улыбкой. Легко заводит знакомства, легко шутит, правда, не всегда глубоко.
   -Шевели булками,- например.
   Это означает – быстрей иди. Но ему нельзя отказать в уме и порой в глубине наблюдений. С Верой он сблизился в электричке, которою они добирались до областного центра для занятий на одном факультете. Русый пробор, темнеющий посреди головки, от него в разные стороны спускаются до плеч волосы, нос уточкой, широкий рот с большой улыбкой, стройный, чуть полнеющий стан, обещающий в зрелости дородность – вот она. Совместные поездки закончились подачей заявления в ЗАГС. Свидетелем Коля пригласил быть однокурсника Витю Добронравова. Он ниже Коли на полголовы, русоволосый, с глубокими глазницами около прямого и длинного носа, с глазами цвета зеленой волны. Серьезнее и прямолинейнее Коли.
   Свадьба проходила в ресторане. Рядом с  Верой сидела свидетельница, подружка Марина, высокая некрасивая девица, ответственная и исполнительная. Витя расположился по правую руку от жениха. Пышные, в волнистую сборку шторы на больших окнах скрывали темноту зимнего вечера. Блестела посуда с закусками, гремела музыка, произносились тосты, звенели бокалы, лились напитки. Никого кроме матери Коли, выросшего без отца, Витя здесь не знал. Приметил только одну подружку
Веры с их биофака. Худая, стройная, небольшого роста, не без приятности в лице, с прической карэ. Она танцевала медленный танец с мужчиной из гостей, пока Витя караулил Веру - Коля отлучился на минуту (все уже были на градусе, того и гляди начнут воровать невесту или ее туфлю). Знакомая танцевала вызывающе. Изрядно выпив, она весилась на мужика, терлась об него, не стесняясь чужих глаз. В Вите ее движения будили чувственного зверя.
   -Ты посиди-ка, - сказал он, дождавшись очередного медленного танца, подошедшему Коле. Со свидетельницей Витя уже танцевал, и с сознанием исполненного долга отправился приглашать биологиньку.   
-Вас можно?- по-джельтменски склонился Виктор над Светой.
   -А как же! –  дохнула она запахом вина.
   Он провел партнершу на середину зала. В блестящем и гладком, обтягивающем платье студентка  походила на  змею… Витя чувствовал во время танца, как она  трется низом живота об него, вызывая определенные ощущения. С ним еще никто так не танцевал.
   -Стоит позвать ее сейчас, поманить и она пойдет, куда угодно,- думал, обнимая липкое тело.
   Вера, глядя на них, говорила за столом Марине:
   -Ты смотри, что она выделывает?! Ну, Светка, стерва! Витька то он порядочный парень. Нашел, кого приглашать?! Слушай, когда закончится танец, ты позови его, как будто он мне и Коле нужен.
    Рыженькая Марина кивнула головой… Витька еще не успел после танца довести Свету до места, как его настигла свидетельница:
   -Витя! Тебя Коля с Верой зовут, надо торт продавать.
   -Хорошо,- Витька покорно пошел за Мариной.
   Больше Вера ни на минуту не отпустила его от себя, находя новые дела. Да Витя особенно и не рвался. Стройная биологинька еще до конца вечера исчезла с кем-то…
   Домой к Коле ехали в такси. Пока они гуляли в ресторане, пошел  мохнатыми перьями снег. Широкий и вольный, как свадебное платье невесты! Покачиваясь, он танцевал свой медленный танец с улицами, освещенными фонарями. И это чудо светлого доброго снега давалось всем вот так просто, ничего не требуя, не прося взамен. На сердце у Витьки было грустно. Душа чувствовала какую-ту вину, свое недостоинство перед этим чистым снегом. Сожаление, что не удалось обладать Светой, было ниже, глуше светлой грусти, зазвучавшей от видения белых хлопьев как прекрасная мелодия из глубины души. Чувство невозможности земной горячечно-сладкой и в то же время животной страсти, несовместимости ее с внутренним человеком, глубоким и грустным, мучило его. У парня невольно вырвался вздох.
   -Что вздыхаешь? - заметил Коля.
   -Да так…
   Душа светлела.

            
                СВЕТЛЫЙ  МАЙ               
               
   Она сошла с троллейбуса в светлом платье, являя собою юное создание, легкое, как облака в голубом небе. Крупные правильные черты лица русской девицы. Немного полная, несла дородное тело так плавно-мягко, что невозможно было не заглядеться на дивные движения бедер и несколько отставленной  правой руки с  отогнутой в сторону ладошкой. Левая в кулачке  целомудренно прижата. Чуть склоненная голова, когда шла быстрая под общими взглядами, отображала скромность. Девушка с тяжелой темно-русой косой до пояса, с золотистой на солнце челкой. В ней не было и тени изъяна. Если б не глупый смех и выходки.
   Виталя говорит о серьезном:
   -Надо тетради на проверку сдать.
   -Да?- брызнет смехом, будто тетради не с конспектами, а с карикатурами.
   Или во время разговора возьмет и потрогает  его за ухо. А на недоуменный взгляд засмеется:
   -Я хотела пощупать: холодное оно или нет?
   Май. Полдень. Почти по-летнему пекло солнце. Смолисто и ароматно в мягком воздухе пахло тополиными почками, шелуха  которых с сухим щелком  падала на асфальт. На деревьях висели  зеленые и бардовые гусеницы сережек. Улыбались, словно глаза проснувшегося младенца, яблони в белых цветах.
   -О, привет, Хэлен!- Виталя поцеловал  ей ручку, спрыгнув с троллейбуса следом.
   -Привет,- прыснула она в отнятую у него ладошку, губами касаясь пальцев, словно целуя их.
   -Можно, я вас провожу?
   -Пожалуйста,- смешливо опять наморщила переносицу, от которой  отпустила ладонь.
   Он любовался ею в этот страстный, поющий птицами и требующий любви май. Большие глаза, крупные малиновые губы, широким размахом брови – все в славной гармонии на лице.
   -Ну, как экзаменэйшен?- вопрошал Виталий. Они учились в группе, где преподавали немецкий.
   -Нормально, сдала,- машет она ладошкой, вроде это неважно.
   -Я – тоже,- продолжал он с нею говорить шутливым тоном.- А замуж собираешься?
   -Дурак,- она замахнулась на него рукой, чтобы притворно шлепнуть.
    За  Виталю она бы вышла, но…
   Он отскочил, продолжая балагурить почти влюбленно.
   -А что? Я бы на твоем месте пошел,- и чувствовал, что кроме  мгновенного любования-созерцания в глубине сердца ничего не обреталось.
   -За кого?- улыбнулась чуть грустно она.
   -За меня, например!- блеск юмора в глазах.
   Вдруг огорошила:
   -А у меня глаза разные!
   -Как это?!
   -А вот. Один – зеленый, другой – карий… присмотрись,- опять прыснула в ладошку и глядела веселыми искристо-смеющимися глазами.
   -Ух, ты! Разноцветная какая! Ну, все, теперь не возьму тебя в жены. Мне нужна жена с одинаковыми глазами.
   -Хм,- фыркнула безвредно, отмахнувшись и отворачиваясь к дороге, где мчались машины.
   В небе, ликуя, целовались, хороводились стрижи, черными молниями пронзая светло-голубое пространство. Недалеко звенели трамваи, звучала городская, рваным ритмом пульсирующая жизнь. И чувство молодой, брызжущей от избытка сил юности так  согласно изливалось на все вокруг от этих двоих, идущих рядом, красивых и веселых…
   Любви не было. Была просто встреча, весна, светлый май.
   Ах, немного жаль – отчего он не полюбил тогда надолго, всерьез?

                ТИХАЯ ЛЮБОВЬ

   Шел снег. Падал на длинные ресницы и на белый оренбургский платок. И она шла тихо, как снег, по вечерней улочке. Все в ней было тихо. И черные глубокие глаза в черных ресницах, и мягкий пуховый платок. Навстречу в красноватом свете фонарей шагал парень.
   -Ой, он!- дрогнуло сердце девушки.- Здравствуй,- засветилась любовь в глазах.
   -Привет! Куда идешь?
   -Домой.
   -А у тебя глаза плачут! Не плачь,- пожалел ее.
   -Я не плачу, это снег тает.
   -Можно, я тебя провожу,- предложил Василий. За секунду до этого сам от себя не ожидал подобного предложения. Делать, конечно, было нечего, но все же. И он знал, за три года по долгим внимательным взглядам догадался: любит она его и никого больше! А Василий любил безответно другую.
   -Ну, проводи,- она маленькой аккуратной рукой в варежке смахнула налипший снег с темно-русой челки, выглядывающей из-под платка. И подумала: « Что это с ним? Что-то сегодня изменилось в его взгляде. Помягчел он – что ли? Стал более внимательным? К ней».
   Он устал от неразделенной и оттого тоскливой любви.
   «Вот почему потянуло провожать ее,- сообразил.- Потом этот снег. И Алена, мягкая плавная русская лебедушка, так подходившая всему вокруг».
   -У тебя что-то случилось?- догадывалась она о его состоянии.
   -А … ничего,- махнул он рукой.
    И вдруг добавил:
   -Может, я люблю тебя сегодня?! Вот этот снег, ты, древний наш город – все это я сегодня люблю!- он рукой подхватил пригоршню снега, смял в снежок и запустил на крышу деревянного дома. Снежок скатился, оставив легкий след.
   Алена остановилась и изучающе посмотрела на Василия.
   -Что?- улыбнулся он. – Не веришь?
   -Верю,- серьезно и просто сказала она. – А завтра?
   -Что завтра?
   -Завтра будешь любить?- озадачила прямотой вопроса.
   -Не знаю,- помедлив, ответил Василий, пожав плечами.
   -Эх, ты, горе луковое, - она по-матерински стряхнула с его шапки снег. – Пошли…,- вздохнула и взяла его под руку.
   -Пошли,- вздохнул и он…
   В нем уже проснулись терзания совести – зачем пристал к девчонке, растравил, быть может, заживающую рану? Теперь не будет спать, будет думать, что с ним делать?..
   -Ты прости меня, Алена. Я не хотел тебя обижать,- он прислонился к стене дома у ее подъезда и почувствовал твердость сквозь шубу.
   -Спасибо.
   -За что спасибо?
   -Спасибо за сегодняшний вечер,- смотрела она влюбленными глазами. Они проникали в душу, ласкали, гладили. Но в сердце занозой сидела та, с топкими немного раскосыми глазами. С подбористыми крепкими ножками в туфельках. Невысокая, ладная, обжигающая взглядом и красотой. И Алена, лаская глазами, невидимо ранила себя до крови об острую глубокую занозу.
   -Прости еще раз. До свидания.
   Алена не хотела уходить, но, когда он повернулся вполоборота, рассмеялась:
   -До свидания. Какой же ты чудак!- и захлопнула двери.
   «Смех ее,- заметил Василий, - словно пушистая кошка».
   И тут  дверь еще на мгновение приотворилась и прозвучала серебристо-мягко, нежным саксофоном мелодия.
   А снег шел тихими хлопьями, искристый, блесткий. Широкий и вольный, как большая взлетевшая птица! Струился, в белом танце медленно кружился под фонарями, укрывая город чистотой. Земля, казалось, отдыхала, вздохнула, распрямилась от суеты, болезней, каждодневной тяжелой работы. И небо открылось! И земля, и небо соединились вечным снегом!
   «Как-то неправильно, как-то не так мы живем,- думал Василий, бредя по светлому снегу. – И что-то надо сделать, чтобы жить легче, проще, вот как этот снег. Но что?»
   Ответа на вопрос он не знал, только чувствовал - так надо жить. А не по-другому…
   Алена вошла в квартиру. Медленно разделась и легла на кровать. Родителей не было, уехали на дачу. Она боялась спугнуть в себе тишину.
   «Пусть он ее не любит. Но сегодня, сегодня любил! Значит, был у них этот вечер любви на двоих. И пусть их больше не будет, не будет. Но сегодня был!»
   Сердце, переполненное любовью, светило тихо. И таяло, словно свеча. Она мокрыми от слез глазами смотрела в потолок. И хотела родить от него ребеночка, такого же доброго, милого, как этот кудесник снег за окном. Взгляд затуманился. И Алена уснула счастливым сном. Ночью в ней звучали стихи:
   
   Светло-глубокая, тихая!
   Твой снегопад, листопад.
   Помнишь, забыла, красивая?
   Прошлых столетий наряд.
   Помнишь ли наши акации,
   Сад в золотистом цвету?
   Как танцевали три грации
   В этом волшебном саду.
   Светло-глубокая, тихая…
   Твой снегопад, листопад.
   Мне говорила: « Трусиха я».
   Тысячелетье назад. 
 
               
                ГОЛУБОЕ  И  РОЗОВОЕ

                Мучение такое не каждому дается,
                Оно тебе, приятель, за то, что ты живой…
                ( из бардовской песни)
   
   Однажды Сашка сказал другу Виктору:
   -Когда я смотрю на чужую женщину с вожделением, чувствую неудобство в сердце.
   -Да?! Я этого как-то не ощущаю,- ответил Виктор.
   -Быть может, это развилось после того, как  стал ходить в церковь?
   Виктор в церковь не ходил и не был крещен.
   -Нет, оно и раньше было. Только не так ясно сознавалось. А чувствовалось остро,- Сашка вспомнил студенческие годы…
   Они гуляли шумной компанией на квартире в кирпичной пятиэтажке. Две комнаты на четвертом этаже были обставлены стандартно – стол, стулья, диван, кровать, шкаф. Снимала жилье Оля, братсковатого вида девчонка в очках. С ней были небольшого роста, красивая, с маленькими аккуратными чертами лица, ладной фигуркой и точеными ножками, с как-то зазывно глядящими глазами Женя. И высокая, с длинным телом, вытянутым лицом и носом и выступавшими сильно вперед зубами белокурая Лена. Парней тоже трое – курносый светловолосый Сашка, бурят Петька с носом всмятку и черным ежиком волос, и квадратный, словно шкаф, улыбчивый, себе на уме Васька. Их крики и танцы за полночь привели к тому, что соседи вызвали милицию. Пришлось прятаться в шкаф, кому под кровать, а Оле гасить свет, отпирать дверь и лгать – мол, уже разошлись. Милиция уехала.
   -Ну ладно, давайте ложиться спать,- предложила Оля.– Свет не будем включать. Вдруг они на машине стоят за углом, караулят…
   Все легли, не раздеваясь. Сашка неожиданно для себя, подстроили – догадался - девчонки и Васька, оказался на кровати с Леной. Петька прильнул к Оле на диван, а хитрован Вася соответственно к Жене, им постелили на полу. Но разве можно спать, когда рядом с тобой лежит девушка?! Сашку это донимало. Наконец  не сдержался – Лена ему совсем не нравилась, а он ей очень – и как бы случайно положил руку на ногу в теплом с вафельными прожилками чулке. Лена словно ждала этого. Лежавшая до того прямо, лицом вверх, она стала с тихим стоном поворачиваться к нему. Сашке сделалось неприятно, противно, нехорошо на душе, он отнял руку. Лена застыла, затихла. Сашка еще немного полежал, уже без внутренней борьбы, со скверной в сердце. И уснул. Морозным январским утром он возвращался в общежитие. Сияло солнце, сверкал, переливался чистый снег. Дорога вывела к лестнице у высокого холма. Сашка невольно поднял голову вверх, и впервые за это утро увидел небо, голубое и ясное, со светлыми легкими вуальками облачков. Стоявший на холме заброшенный белый храм и синева ударили в глаза и еще ярче напомнили, как он чуть не измазался. А сейчас не знал, как избыть муторный осадок в душе…
   Летом Сашка заночевал в общежитии во время практики со знакомой девчонкой в одной комнате. Девчонка была симпатичная: нос с горбинкой, миндалевидные карие глаза, удлиненно-нежный овал лица. Она часто подсмеивалась над Санькой, его нерешительностью в обращении с женским полом.
   -Ой, а Портнягин то, разве на что способен?!- задирала со смехом при подружках.
   Дразня, прижималась плотным и твердым бедром. Ее горячее дыхание, пылающий румянец на щеках, ироничное подтрунивание вводили Сашку в смущение. И Сашка решил доказать - способен.
   -Нина,- лежал он раздетый на кровати.- Меня здесь клопы кусают. Можно я к тебе?
   -Нет,- твердо отозвалась Нина. До этого они болтали о всякой всячине, сразу не засыпая.
   -Ну, Нина,- клопы действительно были (как будто их не было в другом углу, где стояла кровать девчонки). Больше кусала сердце похоть, воспоминание, какой у Нины живот, белый, рыхлый, словно весенний снег, он видел ее обнаженную на пляже. Сашка поднялся на локте. Нина, лежавшая спокойно, видя движение Сашки, подскочила в комбинации, прикрываясь одеялом:
   - Куда?! Я же сказала – нет!- грубо рубанула она.– А то уйду или включу свет!
   Сашка лег… А днем, бродя вдоль светло-зеленой и прозрачной реки, под широкими и тяжелыми в июле листьями тополей, блестевшими смолой, сквозь них нежно и высоко голубело далекое небо, Сашка ощущал в сердце неудобство, жгучий стыд от ночной сцены. Будто надавил клопов в собственной душе и гнусный запах этой твари смердил, сопровождал его всюду.
   -Ну, хоть бы что-то случилось,- думал он. – А так одна грязь.
   И понимал - если бы случилось, возможно, было бы еще гаже. И встал бы вопрос: что дальше?
   Была в студенческом отряде кудрявая, с темным волосом и пышными черными бровями Наташа. Курносая, ямочки на щеках. Сашка Наташе сострадал, ее оставил другой парень. Видя, как ею любуются другие ребята, подумал однажды: «А почему бы ей не быть моей?» Наташа играла роль оставленной серьезно. Искренно призналась Сашке, что страдает. В походе с ночевкой они оказались в палатке рядом. Ночью Сашка под девичьей майкой нашел рукой и размял жидкий кисель груди. И не получил от этого никакого удовольствия. Только самодовольная мысль мелькнула: вот, другие заглядываются, а я обладаю. Она, вырвавшись, вышла из палатки, но через минут пять вернулась и легла рядом. Но все уже в Сашке погасло. Осталась только брезгливость. Утром было стыдно и неестественно смотреть в глаза друг другу. Ведь ничего дальше не могло, не должно было быть, потому что он не любил. Встретились глазами. И отвели взгляды, покраснев…
  Волоокая вольного поведения девица Ира явно заигрывала с Сашкой. Ему она была не люба худобой, не вызывала душевного и чувственного притяжения. Не добившись взаимности, с длинными ресницами хохотушка пошла гулять, не дожидаясь окончания танцев, с другим. Сашка, выйдя из клуба подышать на крыльцо, увидел, как она целуется с ухажером у фонаря. В свете его кружились ночные бабочки и мотыльки. Было уже поздно, за одиннадцать. Самолюбие Сашки загудело: она принадлежит мне, я больше на нее имею права!
   -Так что ж ты ее отталкивал?- задал себе вопрос.
   Парочка тронулась в темноту. И Сашка решил проследить за ними. Пока обегал клуб и перескакивал через деревянный забор, двое исчезли. Сашка еще пробежался по полю, споткнулся в темноте о вывороченный ком, упал, зашиб колено. Но не столько болело колено, как жгло душу – обладать ею должен он!
   Будто опозоренный, возвращался в деревню, куда они приехали помогать совхозу в уборке урожая. А вдруг кто-нибудь заметил, что он шпионит, она могла увидеть?
   -Духовное убожество,- думал он поутру.- Ночь, иногда одна ночь заносит в душу столько грязи, никак не можешь избавиться от нее. Как обозвать это состояние? Не в своей тарелке. Смущена и злобствует душа оттого, что кто-то может уличить. Ничего не скажешь, быстрое развитие событий – любовь в апогее за два часа. Кляну ее. Тьфу. Но чувствую и свое ничтожество, потому мне плохо. Главная вина не во мне, но все же. Превращаешься в монстра, схимник, внешне. Душою ты же не отвергаешь это? Тебе жгло все внутренности, и ты хотел ее, очень, даже забыл обо всем отталкивающем. И про тонкие ягодицы, и про любовь. Значит, с тобой можно, с другим нельзя?! Вот она, мера эгоизма. С утра я другой, и наши отношения уже другие. Неужели она меня засекла в подглядывании? Беликов чеховский. Но Маркес не отвергает чувственности, не осуждает такое… Быть может, для тебя с воспаленными нервами и существует эта ночь. Другим начхать, в том числе и ей. Измарался, изгадился. Нервы, нервы. Осталось два дня. Ничего, как-нибудь. Не хочу видеть ее глаза, ни показывать, что в моих. С утра вышла – шуточки, зевает: « Не выспалась…». Злость, злость и злость. Или месть. За что? Но как вести себя теперь с ней. На людей нельзя выливать свое внутреннее состояние дряни. Ты хотел сказать ей: «Иди, умойся. Не хочу целовать чужие облизки». И тебе было совершенно все равно ее восприятие. Вдруг бы она не согласилась, не пошла? Даже у проституток есть гордость… Витька и Васька тебя правильно не приняли сейчас, когда играли в теннис, раздраженного. Послушай. Какая тебе разница? Послезавтра разъедетесь, и будет безразлично. Пусть марается, себя позорит. Никак не могу обрести душевный покой. То одно из себя выбьет, то другое. Гадкое настроение, мерзкое. Не читается, не пишется, не спится, ничего не хочется. Думал: послушаю гитару, очищусь. Нет. Жжет внутри души и выть хочется. Кто-то творит гадости, а ты отвечай. Ничто не мило, сам себе не мил. Надо же так измараться, допустив лишь мысленное убожество да небольшое подглядывание. Пятно нанесла на мое сердце, не ведая о том…
   Отмякает сердце. Прочитал письмо от друзей из города. Там меня, если не любят, то уважают точно… Есть еще свет в мире – природа! С утра соловьи издавали редкие трели. К полудню замолкли. На небе прогремел гром - кажется, что там ломают и перетаскивают мебель…
   Волоокая Ирина, выйдя утром из корпуса, заспанная, в халате, с полотенцем на плече, как-то искусственно, неискренне улыбалась.
   -Не выспалась!- потянулась, как кошка.
   На  ее бледном лице Сашка не заметил красных пятен. Вид у Сашки тоже не из лучших. Он сидел, побледневший и злой, опустошенный на лавочке и ждал, когда приедет совхозная машина. Рядом с деревянным одноэтажным корпусом ребята в майках стучали ракетками у обшарпанного стола, звонко скакал шарик. Бурят Петька брякал на гитаре, сидя на стуле с железными ножками. Сашка спал плохо, все чудились, давили сердце нелепые видения, кошмары. И поутру чувствовал – внутри нет света, точно перегорела в душе какая-то лампочка.
   -А ты как спал, Саша?- обратилась по привычке уделять ему внимание хохотушка к парню.
   -Ничего,- ответил он зло.- Нормально.
   В душе опять мелькнула змейкой мысль: вдруг кто-нибудь видел и доложил Ирине?
   Не понимая Сашкиной злости, Ира, хмыкнув и пожав плечами, длинные ресницы взлетели над цвета мутной зеленой волны прищуренными глазами, прошла, подняв выше голову, к девчонкам. Они стояли гурьбой у умывалки. Как всегда над чем-то смеялись.
   Весь день Сашка ходил убитый, пережженный происшедшим. Вздыхал. Никакого большого чувства кроме телесного вожделения он и ночью не испытал…
   Наступил следующий день. Вставало солнышко, заливались звонкоголосые птицы, веял мягкий свежий ветерок, сияли росою травы. Вся эта утренняя обнимающая благодать вдруг как-то коснулась, тронула сердце, колыхнула в нем радость, вернула в душу свет!
   -Нет,- думал Сашка.– Обладать женщиной без любви нельзя, не можно, не должно, противоестественно.– Слава Богу, устоял,- светлел он сердцем и лицом.– Есть в нас, во мне что-то до того по-детски чистое, розовое, голубое, светлое, радостное, лазоревое, как это утро!



                АНГЕЛ  МАНЕЧКА               
               
   Манечка! Голубой лепесток, отлетевший от неба! Я увидел тебя, когда отцвели ландыши. Смотрю – идет, светится, лозинка! Пряча тоненькие точечки грудей, сияет белая блузка. Темная до коленок юбочка, босоножки. Бирюзовые глаза – в них душа твоя, как на ладони - отражают чистоту и невинность  мысли, благоуханную свежесть чувств. Светлые локоны рассыпаются на плечи, солнечными прядями укрывают высокую шею. Милый легкий румянец играет на лице.
   Посмотрите, какова она днем! Невысокий обрыв над быстрой и холодной речкой. Перед ним поляна, поросшая густой, курчавой травой. Стеклится прозрачная вода, изредка проносятся желтые, полые травинки. Неглубоко мутно-зеленое глинистое дно. В жаркий полдень стекло воды с криком и визгом, прыгая с обрыва, разбивает голопузая ребятня. Купаются до сини на губах, до дрожащих в ознобе коленок. У чахлого костерка, сложенного наполовину из выловленных в воде палок, греют тщедушные, покрытые гусиной кожицей тельца. Хилыми легкими пытаются раздуть пламя. Вожатые, распластав на одеялах роскошные тела, млеют на жаре. Иногда кто-нибудь из них сгоняет сонную одурь нырянием. Время обеда, пора в столовую. Но разве выгонишь из воды мокроносое братство? Сегодня это пытается сделать Манечка.
   -Ребята,- легко, ласково, словно пушинки сдувая с одуванчика, просит она. - Раз, два, три, вышли из воды,- и хлопает при этом в ладоши.
   Расслабленные, но уже оторвавшие головы от земли вожатые, прыснув, вновь утыкаются носами в одеяло. У Бориса аж сводит тело от внутреннего неудержимо рвущегося наружу хохота. И он елозит огромным животом, то сгибаясь, то распрямляясь. Манечка продолжает упрашивать, убеждать:
   -Дети! Ну, выходите, уже пора…
   Дети не слышат. Когда хохот у Бориса все же прорывается, он встает и, меняя смеющееся  выражение лица на злое, зычно кричит:
   -А ну выходи строиться! Самсонов, Петров, я кому сказал! Вихров, ты че, не понял?!
   Реплики Бориса, словно плеть, свищут над головами, и дети подчиняются.
   А ночь полна звуков и любви! Вновь обрыв и – река. Небо светится от звезд. И Млечный путь – искристой пылью дорога в бездну. Рука Манечки тепла и вздрагивает от прикосновения моей руки. И я шепчу под тихое и таинственное журчание, взбулькивание августовской речки:

   Есть оный час в ночи всемирного молчанья.
   И в этот час в святилище небес
   Божественная колесница мирозданья
   Катится…   

   На земле не видно ни зги. Черный лес окружает молчаливо и пугающе. Вдруг доносится крик, топот копыт. Кто это, что за всадники?! Манечка пугается и жмется ко мне хрупкой, как хрустальная рюмка, фигуркой. Я беру ее за руки и мы замираем. Только слышно, как стучит, трепещет ее сердечко.
   -Только б не на нас, только б не на нас…
   Топот нарастает, крики уже ясней, звонче, слышнее храп лошадей. Когда, кажется, кони вот-вот выскочат на  поляну, звуки, достигнув предела, начинают удаляться, рассыпаются и постепенно стихают. Только ветерок, точно остатки тревоги, доносит острый запах лошадей.
   -Испугалась?- обнимаю Манечку.
   -Нет, ты же со мною.
   Идем обратно. С неба бесшумно падают звезды. И в моей руке уютной лодочкой Манечкина ладонь.
   Мы приходим в ее комнату. Все давно уснули. Манечка снимает  бойцовку, наброшенную мною, и остается в голубом чудесном платье с короткими рукавами-фонариками. Бойцовку протягивает мне и, сияя любящей бирюзой, говорит нежно:
   -Саша, иди, уже поздно, спать пора…
   -Сейчас пойду,- отвечаю, а сам тянусь к  ней руками и губами.
   Она закрывает глаза и безропотно отдает мне лицо. Тыльная сторона мускула руки касается, скользит по обнаженному предплечью и сердце замирает от наслаждения: ах, как бархатиста, шелковисто-нежна девичья кожа! Наши губы встречаются… Она же совсем не умеет целоваться! По-детски открывает рот и поднимает к моим губам. Будто пробует их на вкус, как малыш леденец-конфетку. И опять, и опять так. Я не смею быть опытным и подражаю ласковой чистоте первых поцелуев.
   Ухожу. А в душе лелею образ Манечки – шелк волос, золотистость кудрей, детскость губ и нежность кожи. Под ее окном, еще не погасшим, кружатся, бьются о стекло ночные мотыльки.
    

              ГОЛУБЫЕ БЛЮДЦА

   Сияли большие голубые глаза, сияли оттого, что любили…Девчонки в комнате напевали, подтрунивая:

   Света Опарина – наша Татьяна Ларина.
   Наша Татьяна Ларина – Света Опарина…

   Ее беда – парней в общежитии мало, а девчонок – много. И выбор-то пал на Виталю Звездкина. На него многие девчонки обращали внимание. Ничего особенного в лице Виталия не наблюдалось. Мягкая линия-складка губ, нос картошкой. Улыбка, правда, обаятельная.
   -Звездкин меня не любит,- жаловалась она подругам.
   И все же надеялась: вдруг да полюбит!
   Виталя учился отлично и был активистом, заводилой. Однажды в газете он напечатал статью про общежитских гнусных дерущихся самцов и блудных самок, сбивающихся в курилках на лестничных клетках. Статья вызвала ожесточенные споры.
   -Толпа объединяется на инстинктах,- утверждал Виталий. Обобщение он взял у Льва Толстого, из его дневников.
   На Звездкина в комнате, где жила Света, напала Люба-старшекурсница. Она уже выходила неудачно замуж. Полная, невысокая, подвижная и живая. В лице ее проступало что-то не чисто русское.
   -Написав это, он и нас обозвал! Я тоже курю на лестнице. Ну и что?!- говорила она с вызовом.
   -Нет,- заступалась Света. – Иначе бы он к нам не приходил.
   Виталя по старой доброй студенческой привычке гонял чаи в комнате у девчонок. Жила здесь еще худая, нервная в смысле художественной восприимчивости Татьяна Костромина. Прямой белый нос ее был туго обтянут тонкой до синевы просвечивающей кожицей. Когда Виталя однажды случайно прикоснулся к бледной руке, девушку будто током ударило. Она тут же ее отдернула. Горячие темные глаза Татьяны часто смотрели печально. И высокая близорукая землячка Виталия Марина Дробышева. Спокойная и флегматичная, что не мешало ей плакать от выходок Виталия, его резких слов.
   -Ну что ты, Люба? Написал да написал,- успокаивала Татьяна. Она сидела на кровати и читала Достоевского.
   -А меня, девчонки, сегодня спрашивали с другого института,- заговорила Марина. « Это ваш, который к вам ходит, написал?!» - Я говорю: «Да!»
   -Он вас обзывает, а вы хвалитесь,- кипятилась Люба, расхаживая по комнате.
   -Кого обзывает?- спокойно и твердо, отложив книгу в сторону, поднялась Татьяна.- Меня он не обзывает. Я не курю на лестничной площадке.
   -Меня тоже, - подхватила Марина. Она присела на стул у единственного в комнате большого стола, служившего для учебы и еды.
   -Ну и что, что он не такой, как другие парни? Не пьет и не курит…,- не успокаивалась Люба. – Зато подыми подол, побежит, как миленький,- спорила со всеми, не чувствуя поддержки. – Все они кобели, на словах только хорошие.
   -Зачем ты так обо всех судишь?- не согласилась Татьяна.
   -О нем и в Бархатово плохого девчонки не говорят, кто его знает, - добавила Марина.
   Света молчала и соглашалась с подругами, во все глаза глядя на взъерошенную Любу.
   -И чего он к нам ходит?- недоумевала разгоряченная девушка.
   -Ходит потому, что зовем,- по-прежнему спокойно заметила Татьяна. Она у большого зеркала на стене расчесывала гребнем светлые волосы.
   -Лучше б не ходил,- бросила в ответ Люба.
   -Нет, пусть ходит!- в отчаянии произнесла Света. Она весь спор простояла, словно ледяная фигура, посреди комнаты. Только когда Люба нападала на Виталия, с болью подергивалось, искажалось ее добродушное лицо.
   -Хотите, я его совращу?- страстно прорвалось у Любы, и на лице ее появилась хитрая усмешка. – Так, поиграю с ним, ради вас, в шутку. Посмотрим, какой он в статье и какой на самом деле!
   -Нет!- выкрикнула Света и, схватив чайник, выбежала в коридор поставить  на кухонную плиту. Спорить и ругаться она не любила.
   -Ну, зачем ты?- вернувшись на кровать и взяв книгу, заметила Татьяна. – Не видишь, что ли, что она его любит?
   -Пусть подбирает слова,- пылали щеки старшекурсницы. Впрочем, была она не злая, а так, нашло.
    Марина промолчала, не зная, кого поддержать.
   Вечером Виталя по обыкновению заглянул к девчонкам.
   -Привет честной компании,- распахнул дверь и улыбку.
   Почему его тянуло в эту комнату? Есть на этаже и другие девчоночьи сообщества. Тут были к нему добры, без лишних придирок. Даже Люба. Она и сейчас не подала виду, что обижена:
   -Заходи, гостем будешь,- улыбнулась натянуто и коротко.
   Когда Виталя присел на табурет у кровати, Люба незаметно передвинулась ближе и, не откладывая дела в долгий ящик, взяла его руку в свою ладонь.
   -Какая у тебя интересная рука! Хочешь, я тебе поворожу?
   -Давай,- улыбнулся Виталя. Ему было приятно женское внимание.
   Люба мягко, вкрадчиво перебирая пальцы Виталия, шептала:
   -О, какая красавица у тебя жена будет,- и плотнее придвигалась к парню, горячей дышала в лицо.
   Виталя недоуменно смотрел на Любу, не отнимая ладонь.
   Света, не выдержав, быстро вышла, Таня тоже. Марина, замешкавшись, возилась в углу у своей кровати, что-то доставала из тумбочки.
   Ни одна жилка не дрогнула ни на руке, ни в лице Виталия во время ворожбы. Лишь уголки губ, обычно поднятые вверх, оттягивались вниз, складываясь в ироническую улыбку. Люба это увидела.
   «Коль в мужчине нет влечения к тебе, его не разбудишь»,- поняла.
   Ей вдруг сделалось нехорошо на душе от роли развратницы. И она, бросив ладонь, резко встала и направилась к двери, оставив Марину и Виталю в тягостном молчании.
   -Ну, я пойду,- сказал наконец Виталя. Он не совсем понимал, что это сегодня с девчонками творится, какая муха их укусила?
   -Иди,- тихо ответила Марина, сквозь очки как-то странно посмотрев на него.
   -Ну что?!- торжествовала Света, когда Виталя ушел. Глаза ее, большие, как небо, изливали лазурь.- Совратила?!
   -Ладно, глупая,- отмахнулась Люба. – Тебя-то он все равно не любит.
   Выражение лица Светы переменилось. Губы задрожали и она, зажав руками голубые блюдца, наполнившиеся крупными слезами, упала на кровать и зарыдала. Девчонки кинулись к ней. Подошла, чуть помедлив, и Люба, стала гладить по вздрагивающей от рыданий спине.
   -Не плачь, не плачь,- стояла над кроватью Светы расстроенная и растерянная Марина, не зная, что делать. Татьяна со стаканом выбежала за холодной водой. Люба подсела к Свете.
   -Прости, я не хотела тебя обидеть. Так, сорвалось, сама не знаю отчего,- и поворачивала к себе за плечи плачущую девушку. Целовала ее волосы, лицо. Света поддавалась.
   -Может, он и любит, откуда мне знать?- гладила приподнявшуюся от подушки подругу.
   Света успокаивалась, меньше вздрагивала от всхлипов.
   Прибежала с кухни Татьяна, брызнула воду на полотенце и стала им утирать покрасневшее от слез Светино лицо.
   -Любит, любит,- подтверждали Марина и Таня. Им хотелось, чтобы их тоже любили. Но сейчас надо было утешить Свету. – Не к нам же он ходит!..
   Когда Виталя на следующий вечер опять заглянул в 322, глаза девушки цвели незабудками!
   Спохватившись – нельзя так долго неотрывно глядеть, она быстро взяла со стола свой излюбленный чайник и пошла ставить на плиту, скрывая любовь и смущение, вспыхнувшее румянцем на лице.
   
         ТОГДА  ШЕЛ  СНЕГ

   -Оля…
   -Витя? Ты?! Откуда?!
   -С луны свалился!
   -Луна называется Иркутском?– милые ямочки тихо углубились на щеках.
   -И даже улицей Софьи Перовской.
   Он заметил: странно, раньше не удавалось так легко говорить с ней.
   -Сколько же мы не виделись? Десять?
   -Кажется, так… А ты изменился, красивый стал.
   -Да ну, скажешь. Вот ты по-прежнему…
   -Какая? Наверное, старая, нехорошая…
   -Не-е-ет. Хорошая … не такая, как все.
   -Я вышла замуж,- возвращается ему дар смущенно опущенных на мгновение бархатных глаз, в которых, или это ему только кажется, мелькает, вздрагивает виноватинка. –А ты, женился?
   -Да, уже двое детей. Дочка и сын.
   -Правда?! И у меня девочки, Маша и Саша. Маше – пять, Саше – два. Не набегаешься за ними.
   -А ты откуда? Как здесь, зачем?
   -В командировке, на курсах. Завтра уезжаю… Слышала, что ты здесь живешь. Танечка рассказывала, Пеструхина. Помнишь ее, со мной сидела?
   -Помню, еще чуть косила.
   -Ага. Я ее летом встречала. Она говорила, что ты в Иркутске. У нее тоже сын, она в магазине работает, продавцом,- многословит Оля, будто прячет за словами что-то.
   -А знаешь что?! Ты никуда не спешишь? Поедем ко мне! Жена уехала к своим с детьми. Поедем, поговорим. Все-таки столько лет, и так расстаться… Ребят, школу вспомним, а?
   -Неудобно… Вдруг жена вернется, что скажет?
   -Скажу – одноклассница. Что в этом плохого? Поедем…
   Окно трамвая обнесло изнутри плотным инеем. В протаянные детскими пальчиками и еще не успевшие замерзнуть кружочки виднелась вечерняя улица, мелькали огни светофоров. Входили люди, садились, выходили, скрипели двери трамвая. Голос водителя что-то хрипел, то пропадая, то вновь возникая в микрофоне. Ему было приятно сидеть с ней, чуть касаясь плеча. При ярком свете заметил: немного подкрашены глаза, губы.
   Она исподволь тоже наблюдала за ним. Возмужал. Лицо отлилось, загрубело, обрело твердые формы. А глаза какие глубокие стали!
   Из неисправного микрофона донеслось:
   -Кон… я ост…ка…
   -Нам здесь.
   Виктор спустился со скользской трамвайной подножки с налипшими бугорками темного снега, подал руку.
   -Вот ты где живешь!
   -Да, молодому специалисту квартира в центре города не светит.
   Пока ехали в трамвае, пошел снег. Из подсвеченного красноватыми фонарями серого неба падал хлопьями, точно ворох листьев, подброшенных глубокой осенью счастливой женской рукой.
   -Помнишь, когда я тебя последний раз провожал, тоже шел снег? Такой же тихий, блестящий, нежный. А на крыльце у твоего общежития целовались парень с девушкой. Помнишь, ты была еще с сестрой?- он сбоку взглянул на нее.
   -Помню,- Оля опустила темные ресницы.
   Неловко замолчали. Она держала его под руку и наблюдала, как на ходу на носках ее сапожек вырастают пушистые холмики, рушатся и опять вырастают.
   -Вот и парадный подъезд,- шуткой сгладил он неловкость.
   Над входом в пятиэтажку сквозь толстый колпак мутно светила лампочка.
   -Посмотрим твои апартаменты,- сказала Оля, радуясь, что молчание кончилось.
   На лестничной клетке пахло пылью, из-за дверей доносились детские крики, женские возгласы, музыка.
   -У вас здесь целый театр!
   -Да, смеху и слез хватает.
   Она сразу уловила – в квартире есть хозяйка. На трюмо у входа лежала наспех брошенная косметичка, аккуратный коврик у двери…
   -Проходи, проходи,- он скинул шапку и стал снимать с нее пальто, на пушистом воротнике которого блестели тающие полукапельки-полуснежинки.
   -Не стесняйся, это для дорогих гостей,- подал мягкие новые тапочки. –Проходи,- и подтолкнул за плечи в комнату.
   Оля смущенно обживалась, оглядывалась. В комнате было уютно, со вкусом расставлены диван-кровать, полированный стол, шкаф с книгами, торшер.
   -Присаживайся, тут книжки, журналы, жена покупает. Хочешь, музыку включу? Шопен. Прекрасная музыка. Придешь с работы ощетинившийся, включишь и отходишь.
   -Включи.
   Оля опустилась на краешек кресла у стола, оправила платье на коленях.
   Виктор только тут рассмотрел ее как следует. Кофейного цвета платье скромно облегало стройную, немного полную фигуру. В неглубоком вырезе на груди нежно белело.
   -Хороша,- тронуло его чувство незажившей, неушедшей любви.
   -Что?
   Она быстро взглянула на него, тут же пробегая глазами по себе: все ли ладно?
   -Ничего,- стушевался он. –Ты сиди, я пойду приготовлю что-нибудь к чаю.
   Виктор схватил передник, висевший на стуле, и, не надевая его, заспешил, на кухне чем-то застучал, звякнул. Включенная пластинка, пошипев, заиграла. Музыка тронула комнату, колыхнула воздух. Первые робкие хрустально-серебристые звуки слетели с черного диска.
   «Господи! Как давно и как недавно все было! Виктор, он, Виктор… Какими глазами на нее смотрел там, в городе детства и юности, поздней темной осенью! А теперь он – добропорядочный семьянин. И ничего не вернешь…»
   Она вздохнула, заметила на стене фотографию – он с женой. Подошла. Симпатичное лицо, чайкою брови, глаза, пожалуй, недоверчиво глядят. Как-то он с ней живет? Счастлив?
   -О чем задумалась?– Виктор коснулся ее плеча.
   -Да так, вспомнила,- быстро обернувшись, машинально дотронулась рукой до прически, охорашиваясь.
   Он глянул за нее, на фото, кивнул головой:
   -Жена. Как тебе, понравилась?
   -Хорошая,- тихо ответила она.
   И вдруг вспыхнула:
   -А хорошо, что мы встретились! Правда?
   У Виктора внутри что-то перевернулось от ее сияющего взгляда:
   -Правда.
   Он чувствовал, что тонет, как в юности, в этих колдовских, не знающих дна омутах.
   -Послушай,- Оля отвела взгляд.- Поцелуй меня. Ведь мы никогда не целовались.
   И снова посмотрела на него, удерживаясь на грани отчаяния и решимости.
   Он вздрогнул, глупо протянул к ней руки и губами коснулся прохладно-розовой щеки.
   -В губы,- еле слышно попросила она, подавшись к нему и закрыв глаза.
   Он, набравшись смелости, прижал ее к себе, губами охватил алую податливую мякоть и почувствовал, как ее губы напряглись в ответном поцелуе. Кажется, это было долго – поцелуй, ее лицо, губы, которые узнавали, пытали друг друга, будто хотели запомнить навек. Они еще стояли некоторое время молча, не зная, как им быть. Он опустил руки, в которых держал полотенце и заварник.
   -Я пойду,- наконец тихо сказала она.
   -Куда?- спросил он, еще не понимая, что она говорит.
   -Я пойду,- повторила Оля, глядя мимо него.
   -Я тебя не пущу, а как же чай?!- опомнился он.
   -Не надо, я пойду,- умоляюще глянула она ему в глаза. -Я прошу тебя, давай так,- голос ее задрожал.
   Оля еще раз припала к нему, жадно, словно пытаясь понять какую-то тайну, поцеловала и, отвернувшись, быстро пошла, почти побежала к двери. Он кинулся за ней.
   -Не ходи, прошу тебя,- выкрикнула она, не обернувшись, и крик этот выдал слезы.
   Он остановился, как истукан, застуженный этим вскриком. Захлопнулась дверь, щелкнул замок. Виктор снова бросился было в прихожую и опять остановился. Стоял и бессмысленно глядел на запертую дверь. Потом повернулся и медленно, сразу как-то осев, двинулся в комнату.. По пути выключил на кухне давно перекипевший, бурливший чайник, поставил на стол заварник, который тупо стукнул, словно в чем-то высмеивая или упрекая его. Сцепив руки замком и уткнувшись в них подбородком, Виктор сел на диван. Потом вскочил, накинул шубу, хлопнул громко дверью.
   Бежал по темной улице, по мягкому белому снегу и хотел, хотел еще раз увидеть ее! Но остановка была пуста, и снежинки, падая с неба, уже укрыли тонким слоем рельсы за последним трамваем. И все падали, падали, закрывая путь к прошлому… Подошел к ближнему тополю, прислонился щекой к стылой коре. Не мог понять, что за чувство навалилось, нахлынуло на него. Сердце хотело чего-то и не понимало – чего?
   И, сам того не желая, подумал: «А ведь это последняя встреча… Мы больше не встретимся… Зачем?»
   Снег перестал падать. Виктор посмотрел на небо глазами, мокрыми то ли от слез, то ли от  снега. Из неведомой глубины сияли мирные звезды. 

 

              УЛЫБКА  БОГА

   Однажды, когда дал жене прочитать рассказ о моей любви на первом курсе, вечером того же дня мы возвращались из гостей. И на остановке вдруг заметил ее, ту, о которой был рассказ, с мужем. Я не стал подходить, шепнул только жене, что это она! И улыбка редкая, светлая, должно быть, озаряла мое лицо! Жена после говорила:
   -Ты так необычно улыбался.
   И добавила:
   -Она все на нас смотрела, пока мы в троллейбусе ехали.
   А я не заметил, что Жанна с мужем вошла в тот же троллейбус…
    Что это было? Воля Провидения?! Именно в тот вечер, когда писал перед тем и много думал о ней, когда дал почитать жене, встретить. Ни чуть раньше, ни позже. У Бога случайного нет. Его милость – пусть улыбнется, в ответ на труд? Нет, не суров, не строго аскетичен Отец наш Небесный. Он улыбается нам даже по мелочам.
   

     ЧУДО НА ЗЕМЛЕ  -  ЖЕНЩИНА!

   Петровским постом ехал в электричке. В вагон зашла молодая женщина и присела рядом. Была она одета в тонкое платье светлого цвета с короткими рукавами. Женщина стала доставать из сумочки билет – по вагону шла контролер. И, когда доставала, мягкими, бархатными, шелковисто-нежными прикосновениями дотрагивалась рукой выше локотка моей тоже обнаженной до предплечья руки в летней легкой рубашке. О, как дивны были эти прикосновения! Какая прекрасная музыка, мелодия тотчас зазвучала в душе! Краем глаза я видел белую нежность ее ног, полных и округлых, платье прикрывало их чуть ниже колен, короткую до плеч прическу льняных волос, миловидный профиль лица. И славословие, и благодарение Богу было в этот восхитительный миг за подаренное мгновение! И озарение, какое же это чудо на земле – женщина!