Одна моя жизнь

Конец сентября, день Веры, Надежды, Любови. В этот день каждый год   мы с друзьями приезжаем в лес на берегу Оби.  Грибы, рыбалка,  костер да неторопливые разговоры под тихий перебор гитарных струн — все, как в молодые годы.  В этот раз наш Олежка, врач в третьем поколении,  рассказывал о своем увлечении восточными практиками. По его словам, все хронические заболевания и страхи так или иначе связаны с какими-то сильными эмоциями в прошлых жизнях. Обсуждая эту тему, мы повеселились от души, и незаметно разговор вылился искренними признаниями каждого. Кто-то искал объяснения своих неудач в предыдущих воплощениях, кто-то радовался, что у него будет возможность следующую жизнь прожить по-другому. Подошла и моя очередь открыть самое сокровенное. И мне подумалось вдруг о том, как прекрасен миг текущий, как здорово сидеть у костра рядом с друзьями, которых я знаю уже без малого 30 лет, и осознавая, что это никогда больше не повторится, жить здесь и сейчас!
…«Терпи, девочка, терпи, жизнь-то у нас одна!» —  будто ветер донес голос моего деда из далекого детства. Сердце вдруг охватило горячей волной. «Я – жизнь, ты – жизнь, Алька – жизнь, Луиза — жизнь!» —  загибаю я пальчики в маленький кулачок, дед закутывает меня в одеяло и, не обращая внимания на протесты медсестры, выносит из палаты...
 —  Мне было всего 5 лет, когда мои родители уехали работать на Дальний Восток, а нас с братом Алькой оставили на попечение деда и тетки Луизы,  —  начала я свой рассказ.   Компания притихла, собравшись ближе к костру,  и я продолжила:
 —  Мы жили в большом деревянном доме на Иньской улице в небольшом районном городке.  Я была слабым, болезненным ребенком, а в ту осень простудилась так сильно, что получила крупозное воспаление легких.  Несмотря на старания врачей, болезнь не отступала. Меня осмотрел какой-то важный доктор и сухо сказал:
  — В общем так. Если до завтра жар не спадет, то… Мала она еще с таким недугом бороться. Воли к жизни не достает. Взрослый не каждый способен болезни противостоять, а тут ребенок. Силенок маловато. Родителям сообщили? А чего вы ждете, чуда? Давно я уже в чудеса не верю, знаете ли.
          После ухода врача, дед  забрал меня из больницы.  На руках, быстрым шагом, почти бегом, принес  домой и с порога сказал Луизе:
  — Растапливай печь! И к бабе Поле сходи за молоком. Травок еще попроси, она знает, какие помогут.
             Луиза только руками всплеснула:
          — Где же такое видано, а? Вместо доктора бабу Полю! Разве можно ребенка в таком состоянии из больницы забирать?
  — Хватит причитать, Луиза! Доктор твой сделал уже все, что мог. Ничего, сами девчонку выходим.
        Луиза расстелила постель, вытащила из сундука пуховое одеяло и поспешила выполнить остальные указания деда — его слово было законом в этом доме. Дед увидел Альку, который присел на край кровати и молча смотрел на сестренку.
— Алик, сынок, а ну-ка, сбегай к председателю в гараж. Там Митяй должен быть. Давай его сюда, скажи… А, ничего не говори. Бегом, сынок!
Хлопнула дверь, и стало совсем тихо. Дед  склонился, прислушиваясь к моему дыханию:
— Ничего, ничего, девочка. Ишь ты, чудес он не видал. А мы ему покажем. Мы еще им всем покажем. Ты ведь у нас сильная, отважная, кому же это знать, как не мне. Спи, Спи, Анна. Мы  обязательно справимся. Жизнь-то, она у нас одна!
Дед шептал и шептал, уговаривал и просил. И я, убаюканная, уже не слышала, как он вышел, тихо притворив за собой дверь.
Алик привел Митьку Разгуляя.
— Что за срочность, Петрович? —  Митька подошел к столу, перепачканными руками поднес ко рту кувшин и на одном дыхании отполовинил компот. Дед вернул кувшин на место и расстегнул ворот Митяевой рубахи:
— Крест носишь, знаю. Да ладно, ладно, не тушуйся, я тебе не партбюро.
— Так это. Крестик от бабки остался!  Меня бабка моя, покойная уж, часто к попам носила, тайком от бати, правда. Батя попов терпеть не мог. А бабка, вот, —  Митька застегнул рубашку и погладил себя по груди, оставляя черные полосы от рук,  —  к попам носила. И крестили меня Дмитрием.  Только батя мой…
— А ну-ка, Митя, дыхни!
— Зачем это? – Митька привычно выдохнул, — да не вру ведь, ей Богу, крещеный!
— Мить, машина  на ходу? Помощь твоя нужна.
— «Победа» в гараже, при всем параде! Завтра председатель большого человека ждет, на станцию поедем встречать. А вы чего такие все пасмурные? Случилось что?
  — Случилось.  Тут вот дело какое, Мить.  Нам бы девочку покрестить.
—  А, так вам в Яр Лог надо, к батюшке тамошнему, отцу Алексею. Был я там, на Покрова еще. Дорога никудышная. Разве что по сухой погоде или в объезд? Жаль только, церковь закрыли.
—  А батюшка Алексей как же?
—  Так он, это, санитаром в инвалидном доме. Там же, в Яровом Лугу. А службы дома правит. Никому не отказывает. Если отпевать кого, он и заупокойную и … фу-ты. И покрестить может!
— Ну, давай, Митяй, за машиной! А я с председателем договорюсь.
Через полчаса старая «Победа» уже ехала по грунтовой дороге.
Погода портилась. Сначала чуть накрапывал  мелкий дождь, потом поднялся ветер, небо затянуло свинцом. И хлынул ливень!  Я до сих пор помню, как отчаянно стучали дворники, сгребая с лобового стекла струи воды. Митька крутил  баранку и  чертыхался:
  —  Что же так дорогу-то разворотило? Самосвалы что ли, мать их за ногу!  Ну, давай, родная, потихонечку! Как там мала, Петрович?
Проехали лес, он остался теперь слева, дорога тянулась вдоль высокого склона, повторяя русло реки. Машина ехала медленно, подчиняясь ворчанию Митяя, дорога лентой скользнула вниз, и еще ниже, пока не легла в один уровень с кипящей дождем рекой.  Почва на этом участке пути была глинистой, быстро набирала влагу, и машина все-таки увязла и остановилась. Дед положил меня на сиденье, поправил одеяло:
—  Спит, укачало ее. Ты, Мить, рули, а я толкнуть попробую. Спешить надо, темнеет уже.
 Дорога крепко держала свою добычу и не собиралась отпускать. Митька вышел из машины:
— Все, Петрович, перекур. Утром здесь техника пойдет к сплаву, вытянут нас. — Митя затянулся пару раз и бросил папиросу в лужу. Дед насторожился:
  — Слышь, Митяй? Никак едет что?
Прошло немного времени, сумерки разбил свет встречных фар. Через пару минут рядом остановился милицейский УАЗик. Водитель, молодой сержант, спрыгнул в скользкую грязь. За ним появился грузный, с тяжелым взглядом капитан:
 — Кто это у вас там в машине? – капитан заглянул в салон «Победы». – Ребенок? Куда это вы на ночь глядя, в такое ненастье? – в его голосе путалось человеческое участие со служебным интересом.– Девочка больная говорите? Так ее в больницу надо, а вы вроде как в другую сторону от города направляетесь,  —  заметил капитан.
 — Да не поможет больница,  — Митька пытался прикурить, чиркая сырыми спичками.—  К попу везем, на него последняя надежда! Окрестить бы ее, не спасем, так хоть… —  наконец затянулся жадно и выдохнул дым в сторону.
К капитану подошел дед, протянул ему термос с горячим чаем и,  сбиваясь и подыскивая нужные слова, объяснил, куда и зачем они везут ребенка. И что делать теперь? Как быть? Как быть,  до села еще полпути, в город возвращаться поздно, темень сгустилась, дождь хлещет, у девчонки жар, до утра не дотянет.
– Вон оно как! — Капитан повернулся к УАЗику и махнул кому-то рукой. Из милицейской машины вышел высокий человек в болоньевой куртке и надвинутом на лоб капюшоне.
 —  Отец Алексей, батюшка родимый, благослови грешного,  — 
Митька будто и не удивился появлению отца Алексея, будто ждал его тут, на разбитой дороге, среди темноты и дождя. Батюшка перекрестил склоненную Митяеву голову и поприветствовал остальных:
—  На Господа Бога нашего уповайте. На все Его воля.
—  На все его воля, говоришь,  —  Митя не унимался,  —  как же он беду такую допустил, а? Девчонка-то за что страдает? За что ей погибать, душе невинной? – Митька вплотную приблизился к человеку в куртке и обеими руками сгреб мокрую болонь. Отец Алексей спокойно отвел его руки:
 —  Он допускает, Он и спасает. И с каждой душой страждущей сам страдает. Молитесь с верою.
Дед стянул с головы промокшую шапку и, отвернувшись от капитана, бросился к отцу Алексею.
 — Помоги, родимый, Христом Богом прошу спаси мою Анну!  —  и заметался, расшлепывая грязь,  между капитаном и молодым безбородым батюшкой.  —  Вот он, ты, здесь! И может, Господь Бог-то рядом, сделай же что-нибудь, помоги, я-то ведь кроме «прости-господи» да «слава КПСС» ничего уже не могу!
Отец Алексей обнял деда, похлопал его по спине тонкой рукой и вдруг, улыбнувшись, сказал:
 —  Не плачь, старик. Для таинства крещения вера нужна, Божья воля да вода святая. Во всем этом нет недостатка ни под небом темным, ни в сердцах ваших. Вот если товарищ капитан позволит?
Капитан в ответ махнул рукой, мол, делайте, что хотите.
Мужики быстро прониклись ситуацией. Дед достал из багажника котелок и спустился к реке. В УАЗике нашелся кусок брезента, чтобы прикрыть от дождя ребенка, а Митька добыл из бардачка огарок свечи и прилепил его ко дну банки.
 —  Не лампада, конечно, но живой огонь, как-никак. Сейчас, сейчас, мала, сейчас все будет, ты держись только, — и что-то вдруг вспомнив, сунул «лампаду» батюшке и опустил в котелок, снятый с шеи, засаленный шнурок с потертым нательным крестиком. — Это еще от бабки моей. Ну, давайте брезент, мужики.
 Та живописная картина на фоне пасмурного вечера была достойна кисти самого мудрого Творца, который свел вместе этих разных людей, чтобы глядя на них улыбнуться еще раз: все правильно, все хорошо, все так и должно быть.
Так и должно быть —  в конце октября дождь упрямо лил, шумел, разговаривал с обнаженным лесом, с широкой рекой, с дорогой, одиноко убегающей вдаль. УАЗик урчал и подсвечивал желтыми глазищами косые стрелы дождя и необычную группу людей. Четверо мужчин раскинули над головами брезентовый полог, под которым стоял потрясенный Митяй, прижимая к себе спящую девочку. Он тихонько подпевал молодому отцу Алексею «под покровом Всевышнего, под сенью Всемогущего» и «во имя Отца и Сына». Мужики молчали и крестились каждый свободной рукой, не отрывая глаз от батюшки, который держал в одной руке банку с горящей свечой, а в другой – котелок со святой водой. Таким вот необыкновенным образом и подарила мне судьба моих крестных родителей: Митьку Разгуляя, «человека мудрого, хоть и пьющего», да полноводную матушку-Обь…
Я закончила рассказ, сняла с шеи шнурок и протянула ладонь, на которой старым, потертым, бабкиным крестиком лежала одна моя жизнь.