Волоха

«Хорош!» - саркастически произнёс Алексей Филиппович, осмотрев мою разбитую вдрызг физиономию. Алексей Филиппович, или просто Филиппыч, был мастером нашей удалой бригады грузчиков-стропальщиков, приписанной к заводскому отделу снабжения. На дворе постреливали девяностые, страна кубарем катилась под откос «реформ» и моей тётушке, ветерану завода, с большим трудом удалось пристроить меня после окончания института на это «тёплое» местечко. Помню, для этого мне  пришлось пройти собеседование с самим начальником снабжения.
- Пьёшь? -  в лоб спросил он.
- Да так .., - замялся было я. Тут тётушка, стоявшая сзади, толкнула меня в бок.
- … По праздникам.
- Понятно.., -  обречённо вздохнул начальник и подписал приказ о моём приёме на работу.
         
            Бригада наша состояла из одной молодёжи. Был в ней даже один субъект, оказавшийся моим собратом по высшему образованию. Его звали Сашка-компьютерщик и он постоянно что-то налаживал, настраивал и ремонтировал в малознакомых тогда заморских изделиях, к которым народ относился с известной опаской и подозрением, как к бомбе с часовым механизмом, неведомо каким образом оказавшейся на твоём рабочем столе. Остальные члены коллектива, в отличии от нас с Сашкой, были не столь просвещёнными личностями, но физический труд, как известно, быстро нивелирует любое неравенство между людьми. Советские граждане прошли в этом смысле прекрасную школу на многочисленных вольных и подневольных стройках коммунизма.
            
            Молодёжь, к тому же, подобралась у нас дружная, озорная, ломили мы как лошади и, соответственным образом, пили. Ясное дело, не только по праздникам. Хотя, тут всё произошло именно в праздник. Справляя славный день Советской Армии, я что-то не поделил с работниками транспортного цеха, и получил по зубам, с полным «травматическим вывихом» некоторых последних, как было впоследствии записано в моей медицинской карточке. Через неделю, появившись на работе, я и услышал от Филиппыча это саркастическое «Хорош!».

            Алексея Филипповича мы все уважали. В нём самым удачным образом соединялись качества, столь необходимые любому мало-мальскому руководителю. Был он строг, справедлив, но самое главное, обладал состраданием к людям. Сам он молодости простым работягой вкалывал где-то на Крайнем Севере, был женат, имел двоих сыновей, один из которых был глухонемой, а второй - полный оболтус, и, примерно, раз в пол-года уходил в тяжёлый, многодневный запой, оканчивавшийся всегда койкой в неврологическом отделении нашей городской больницы. На этих основаниях о жизни и о людях он знал всё.
                - Нечего тут в таком виде начальству глаза мозолить, — продолжил Алексей Филиппович начатый монолог, — давай дуй на площадку «Б», пока. Будете там с Волохой на пару — два саблезубых.
Бригада встретила его слова подлым гоготанием.
                - Чего ржёте, сволочи! - крикнул я на них, позабыв про свою покалеченную дикцию. В ответ раздалось что-то уж совсем гомерическое. Я развернулся и ушёл. На площадку «Б».
            
        Площадкой «Б» именовались заводские корпуса, построенные намного позднее и находившиеся по другую сторону дороги от площадки «А». Там, на отшибе, располагались склады тары, также принадлежавшие снабжению. Мы с бригадой часто ходили туда выгружать вагоны с картоном, но постоянный грузчик на этих складах числился один. Это и был Волоха, как называл его Филиппыч. Теперь к нему, отправленный в позорную ссылку, присоединялся и я.
             Волоха был на заводе личностью известной, почти легендарной. Никто, кроме, наверное, отдела кадров не знал сколько ему лет и сколько лет он здесь работает. Многим, даже заводским старожилам, казалось, что всегда, с самого своего рождения. За это время он сумел слиться с заводом, стать неотъемлемой частью заводского пейзажа, такой же, например, как ордена на фасаде. Его знал здесь каждый  и он знал всех. Когда он шёл по территории, его бесконечным «Здорово!» не было конца. При этом он неуклюже вскидывал вверх правую руку и улыбался своей беззубой улыбкой. И люди улыбались в ответ и долго смотрели ему вслед. С таким выражением, должно быть, смотрят в цирке на доброго клоуна,  который одним своим видом заставляет людей хоть на несколько минут забыть, что на свете существует зло. А вид у Волохи действительно был по-клоунски несуразный и потешный. Маленького роста, кривоногий, со сморщенным лицом, озарённым вечной беззубой улыбкой, одетый всегда в какое-то засаленное тряпьё, с таким же засаленным, всепогодным, сплющенным, как блин, треухом на голове — он производил впечатление то-ли нищего, то-ли юродивого, а скорее всего — шута горохового. Таким его все и считали. В том числе и я.
             - Привет, Волоха! -  крикнул я ему, явившись в первый день на своё новое место работы. Волоха как раз выходил из склада с ломом в руках и, увидев меня ,просиял.
             - Здорово, Толян, здорово! Вместе значит теперь...будем. Хе-хе!.. - ответствовал он, озарив меня своей всегдашней улыбкой.
               - Будем, будем... - я огляделся вокруг. Ржавые складские ангары, покосившаяся, чёрная от времени избушка, служившая здесь «офисом», бесконечные штабеля ящиков, близкая железная дорога, круглосуточно взывавшая к небу гулкими и одинокими голосами диспетчеров — все эти, виденные не раз картины, наводили тоску. Разбитое лицо и ощущение ссыльного тоже не добавляли радости.
             -Ничего, нормально, Толян, — вероятно видя моё состояние, попытался утешить меня Волоха. Тут на склады въехал потрёпанный фургон и остановился у одного из ангаров.
         - Пошли, едрись-бодрись, коробочку разгружать, — Волоха махнул рукой водителю и бодро зашагал в сторону машины. За ним следом поплёлся и я.
             
              Через пару часов, втянувшись в работу, я уже позабыл про свою печаль и площадка «Б» не казалась мне таким уж пропащим местом. Действительно, со временем я понял, что плюсов здесь было гораздо больше, чем минусов. Во-первых, сюда редко заглядывало начальство и мы по сути были предоставлены самим себе, что, впрочем, вовсе не означало анархии, но дышалось от этого как-то легче. Во-вторых, чтобы попасть на склады, не надо было проходить через проходную, а можно было рвануть напрямую, через «железку», что опять же усиливало ощущение личной свободы. В-третьих, сюда не долетал грохот заводских цехов и шум города , и тишину нарушал лишь убаюкивающий перестук вагонных колёс да загадочные голоса маневровых диспетчеров. Кстати, тут я с удивлением заметил, насколько  меня утомил весь этот заводской тарарам и пьяный бригадный гвалт. В первое время я просто наслаждался местным безмолвием и собственной относительной трезвостью. Четвёртым же и самым главным плюсом оказался сам Волоха. Чем дольше я существовал рядом с ним, тем всё больше убеждался, что наблюдаю совершенно новый, неведомый мне ранее тип человека. Вот только в чём эта новизна, и чем Волоха так не похож на остальных людей, долго оставалось для меня загадкой.

                Кроме нас с Волохой, на складах присутствовали ещё четыре кладовщицы, которые, однако, не находились здесь постоянно, а имели свой кабинет в ближайшем заводском корпусе, и появлялись в наших краях набегами. Всё это, почти, были бабы молодые, здоровые, с глубокими деревенскими корнями и обширными сельскими угодьями. Все они «ездили» на Вовке (как они его называли), кто как хотел. Он постоянно для них что-то грузил, разгружал, перевозил, перекапывал, перетаскивал и перекантовывал. Причём, занимался он всем этим совершенно безвозмездно, ну если только кто-то поставит ему за труды бутылку дрянной, самогонной сивухи. Особенно усердствовала в деле безжалостной эксплуатации Волохи самая старшая из них — Верка. Это была квадратная баба с красным лицом и хриплым визгливым голосом. Когда я слышал его, мне казалось, что она при разговоре  всё время тужится. Верка жила в пригородной деревне и занималась картофелеводством и прочим огородничеством в поистине феодальных масштабах. Периодически она привлекала Волоху к вывозу навозной жижи на свои бескрайние поля. Жижу эту Волоха грузил где-то на ферме в полипропиленовые мешки, потом загружал в машину и разгружал в поле. Всё это он проделывал один. Кто перевозил навозную жижу в полипропиленовых мешках, тот знает, что это всё равно, что таскать её пригоршнями. После таких операций от Волохи потом неделю смердело за километр, а зловредные бабы сами же первые воротили от него носы и презрительно фыркали: - «Вонючка!».

                Меня это возмущало до глубины души и первое время я пытался вразумить Волоху.
          - Пошли ты их подальше — советовал я ему. Волоха весело смотрел на меня и мне было  ясно, что он абсолютно не понимает о чём это я.
          - Ничего, девчонки хорошие, едрись - бодрись, надо помочь.., - говорил  он в ответ и, заслышав в очередной раз придушенное Веркино «Вовка!», со всех ног ковылял на её призыв, вскинув руку и крича на ходу: - «Верунька! Всё сделаем в лучшем виде!» Я со временем заметил, что любая просьба была для него в радость и радость эта была самая искренняя, как-будто горбатиться на других было для Волохи самым высшим наслаждением и смыслом существования. Да и других радостей   в его нескладной жизни просто не было. Об этом я вскоре узнал от тех же наших вездесущих кладовщиц.

           Они поведали мне о том, что проживает Волоха вместе со старухой матерью и младшим братом в каком-то бараке, что у матери он «постылый», нагулянный в молодости не пойми от кого, в отличии от младшего — любимого и законного. По этой причине все пряники с детства предназначались последнему, а Волохе доставались лишь тычки да подзатыльники. Узнал я также о том, что никаких имущественных прав на барачную жилплощадь Волоха не имеет и существует там на правах приживалы, со всеми вытекающими отсюда возможностями ежедневного бытового шантажа и витья из человека верёвок. Поэтому, всю зарплату до копейки он отдавал мамане и был паинькой. Этот самый братик частенько захаживал на склады и, честно говоря, иногда здорово помогал нам во время всяческих авралов. Звали его Славик, это был мужик неопределённого возраста, с капризным и порочным лицом и совершенно спившийся.
   
             Волоха, завидев его всегда радовался как ребёнок, но в тоже время было заметно, что он немного побаивается «младшенького». Альтруизм Славика был для меня первое время загадкой. Просто так прийти помочь брату в тяжких трудах — от этого веяло благородством. Разгадка оказалась до гнусности банальной. За каждый такой «трудодень» Славик, в прямом смысле, вышибал потом у Волохи денег на выпивку. Об этом мне тоже рассказали наши женщины. Они, надо сказать, несмотря на свои кулацкие замашки, относились к Волохе всё-таки с жалостью, как испокон веку русские бабы жалели калек и убогих.

              Как-то раз я даже побывал у Волохи дома. Дело было в пятницу после работы и мы, по обыкновению, были слегка навеселе. Но, почему-то, этот странный визит запечатлелся в моей, затуманенной алкоголем,  памяти с фотографической чёткостью. Волоха со своими домочадцами проживал в самом центре нашего замшелого от древности города в большом, старом ,но ещё довольно крепком доме. Они занимали две комнаты на втором этаже. Когда мы  вошли в одну из них, то я увидел сидящую за столом спиной к нам худую женщину с распущенными седыми волосами. Она обернулась на наши шаги, и я невольно содрогнулся от взгляда застывших, мёртвых глаз. Поистине, передо мной был лик Горгоны. Разметавшиеся в стороны седые лохмы делали это жуткое сходство почти правдоподобным. Волоха под взглядом Горгоны сразу весь съёжился, задёргался и затрепетал, как пришпиленное насекомое.
         - Маманя хе-хе... Мы тут с товарищем.., - пробормотал он и потянул меня за рукав. Старуха молчала и продолжала смотреть на нас своим немигающим, страшным взглядом. Мы постарались поскорее ретироваться и, чуть ли не бегом, вылетели на улицу. После этого мне сразу стала понятна, например, неудержимая тяга Волохи к рыбалке. Он часто отправлялся на реку в ночь, жёг на берегу костёр, ночевал около него, а утром, весь иззябшийся и мокрый от росы, приходил на работу, где отогревался у буржуйки в нашей «офисной» избушке. На этой самой рыбалке с ним часто происходили  всякие забавные происшествия, о которых он всегда с довольным видом рассказывал нам, вероятно радуясь людскому вниманию.

- Сижу сегодня на зорьке, жду клёва, - начинал Волоха свой очередной рассказ, - вдруг из тумана вылетает машина - огромная, чёрная, типа нашего "уазика", только ещё больше.
- Джип, наверное, - вставлял я.
- Во, во, точно он, - соглашался Волоха. - Из него - трое амбалов и воду какой-то кирпич кидают. Мне кричат: - "Мужик ложись!" Я - за корягу. Тут как бабахнет! И рыба - пузом  кверху, и всё ведь почти одна стерлядь! Амбалы её в мешки и только их и видели.
- Волоха! - гремел басом Вова-ледокол - водитель, прозванный так за общую необъятность фигуры и, сродную ей, циклопичность своей допотопной фуры, - Хорошо они тебя к этой стерляди не отправили. А то плавал бы сейчас с ней - тоже пузом кверху.
- Ничего, хе-хе! - весело отзывался Волоха - Хорошие ребята. Мне вот две рыбки дали. Мамане отнёс на уху.
Обычно же улов его составлял десятка два мелких рыбёшек и Волоха, оправдывая свои рыбацкие неудачи, всегда говорил показывая мне полупустой котелок: - "Ну, едрись-бодрись, хоть коту наловил." Хотя, я сильно сомневался в существовании этого мифического кота. Просто, надо полагат,ь на воле, вдали от Славика и от мамани ему всё-таки было легче и он, не в силах противостоять домашнему тиранству, просто сбегал от него.

    Сам же Волоха никогда не жаловался на свою жизнь, никого ни в чём не винил и не упрекал. И это было ещё одной удивительной чертой его натуры. Он, вообще ,никогда ничего не говорил о людях. Единственным эпитетом, который он употреблял для их характеристики, было слово "хороший". А когда при нём обсуждали кого-либо, Волоха всегда молчал, лишь изредка, когда на него уж слишком сильно наседали, ограничиваясь своим всегдашним "хе-хе". Да и слова в своей речи он использовал только для описания событий, но никак не для их оценки. Казалось, что мир, во всём своём многообразии, был для Волохи абсолютно ясен и однозначен. Конечно, всё это можно было списать на ограниченность натуры, но в его нездешнем молчании всегда чудилась какая-то, недоступная для меня, великая мудрость, которая стала открываться мне много позднее, да и то по крупицам.

     По этим самым причинам и собутыльник из Волохи был никудышный. С ним совершенно невозможно было "поговорить по душам", что всегда является основным содержанием любого возлияния. Он или молчал, или во всём соглашался с собеседником. Да и на вино он был слабоват. После нескольких рюмок его, и без того невнятная речь, становилась совсем неразборчивой, что для наших кладовщиц всегда было самым верным критерием для оценки степени Волохиного опьянения. "Ну всё - заболтал!" - обычно безнадёжно махала рукой Верка, и это означало последнюю степень. Впрочем, Волоха никогда сам не выступал в роли инициатора производственного пьянства, и мне казалось, что он выпивает только для того, что бы доставить  удовольствие другому человеку. В этом был он весь.

     Однажды за рюмкой Волоха рассказал мне историю своей любви. Я слушал её, поражённый, с трудом продираясь сквозь дебри Волохиной дикции. А была эта повесть проста и до стона пронзительна. Волоха говорил о том, как после армии привёл домой "хорошую девушку" Настю, и как маманя спустила её с лестницы и что он больше её никогда не видел и что... Дальше было уже не разобрать. Волоха плакал. Я первый раз видел, как он плачет. Потом он уснул прямо на кабельной катушке, где мы с ним расположились и ещё долго бормотал и всхлипывал во сне. Начался дождь и слёзы, вперемешку с каплями дождя, катились по его морщинистому лицу и падали в искажённый страданием, беззубый рот. Я накрыл Волоху брезентом и оставил его там - на катушке. А после  жестоко напился - назло мамане, Славику и всему этому  миру.

Скоро в моей жизни произошли большие перемены. Я скинул с себя робу грузчика, вставил зубы и обосновался в настоящем офисе, навсегда покинув площадку "Б". Волоху с тех пор я больше не видел. О его судьбе я  узнал лишь через несколько лет, случайно встретив на улице Алексея Филипповича. Оказывается, Волоху уволили с работы вскоре после моего ухода. Уволили стараниями Верки, которая, внезапно озлобившись,  стала усиленно кляузничать на него начальству. Причина Веркиного озлобления так и осталась для всех загадкой, но остальные кладовщицы устроили ей после этого настоящий бойкот, и она сама вынуждена была уйти с завода. Волоха же, выбитый и привычной колеи, по русскому обычаю стал пить и шататься непонятно где. До добра, понятно, это никогда, никого не доводило. В один роковой день он забрёл в котельную, где  истопником работал Славик. Через какое-то время Славик ушёл, вероятно за водкой, оставив брата спящим в кочегарке. Пока он ходил, в котельной начался пожар и она сгорела до тла. Причём, пылало так, что от Волохи потом ничего не нашли. Его чистая душа вознеслась на небо, не оставив в память земле даже бренного тела.

     Теперь, спустя почти двадцать лет, я вполне уверен что Волоха был святым. Тем святым, которых люди упорно ищут по глухим монастырям и "расщелинам земным". А мне посчастливилось встретить его вот так вот - запросто, под видом обычного грузчика.

 ...Как далеки уже эти годы. Но чем дальше они, тем сильнее в лживой суете жизни мне не хватает моего доброго, простого Волохи. Человека, который не мыслил зла.