Поджигатель

                Скелет  акулы   Сахалин     oт  Москальво  до  Лаперуза,
                Как  не  вполне  законный  сын  материкового  Союза.
                Здесь  волны,  в  бешеной  красе,  порывам  ветра  вторя,
                Рисуют  пеной  по  косе    кардиограмму  моря.

Заявляю  ответственно,  потому  что  знаю:  всё  дело – в  «сучкЕ».
Эта  дешёвая  водка – привилегия  моряка,  идущего  в  рейс,  скупалась  в  Корсакове  ящиками.  Мы  растеклись  по  отсекам  уже  обжитого  в  плаваньи  на  Иону  «Полярника»   и,  в  ожидании  магического  «отдать  концы»,  слонялись  от  юта  до  камбуза. 
     Курс - на  Монерон,  что  лежит  на  равных  радиусах  от  мыса  Крильон  и  Хоккайдо.  Накануне,  скинувшись,  просили   административного  руководителя  нашей  экспедиции  добыть  и  доставить  к  причалу  Корсакова  месячный  провиант;  лицу  ответственному    легче     выбивать  транспорт,  ну,  это  понятно.   
   Хороший  дядечка!  Он,  в  уме  себе,  решил,  что  экипаж  «Полярника»  голодом  нас  не  заморит  и  на  выделенный  транш  закупил  два  ящика  «сучкА». 
О  наивнодушный  стратег!  На  двое  суток  у  баталёра  хватило  гостеприимства,  а  там  скудеющие  на  глазах  пайки  приходилось  выменивать  на  названный  продукт.  Запланированный  на  полдень  выход  всё  почему-то  откладывался. 
Часа  в  2  пополудни   мегафон  разнёс по  МРТ  нетрезвый  голос  чифа: 
«Капитана  Юхновца  просят – ик – подняться  в  рубку.  Старпом - ик – уже не  может». 
Дело  привычное,  перебрал  старпом.
Капитан,  разбуженный ни свет, ни  заря, не  стеснялся  озвучивать  своё  неодобрение. 
Мы  с  удивлением  узнали,  что  экипаж – сплошь  уроды,  дети  блудливых  макак  с  бараньими  мозгами,  безразмерные  пьяницы  и  подлежат  списанию  на  берег  без  похмельного  пособия. 
Дело  тронулось  однако,  и  характерный  узор  корсаковского  уреза  стал  медленно  пятиться  от  кормы  траулера. 
    Начало  плаванья  было  дивным.  В  эйфории  беспечности,  подогретой  «сучком»,  овеваемый  радужными  брызгами  волн,  сидел  я   на  самом  носу  «Полярника»,  то  взлетая  с  ним  на  гребень,  то  обрушиваясь  в  провал,  мыслил  себя  то  ли    Орфеем,  то  ли  Одиссеем,  и  выводил  неведомо  что,  но  громкое  и  лирическое,  колоратуря  хорошо хлорированной  гортанью. 
Прямо  подо  мною  неслись  играя  две  пары  дельфинов;  выпрыгивали,  когда  тонь  моего  вокала   была  особенно  высока,  вспарывали  волны  то  параллельным,  то  пересекающимся  курсом  и  сопровождали  нас,  будто  указывая  дорогу. 
Утром,  уже  ввиду  острова,  моряки  на  крепкую  японскую  снасть  ловили  молодых  акул.  Поразился,  помню,  их  чешуе.  Что  ни  чешуйка, то  зуб.   
Был  конец  октября.   Для  Сахалина - это  бархатный  сезон.  Доброе  солнце,  нерест  кеты  и  горбуши.   
Полдень.     Стоим  на  рейде  и  готовимся  к  десанту. 
С  капитанской  рубки,  якобы  «ласточкой»,  бросаюсь  в  море,  огибаю  корму  и,  подплывая  уже  к  верёвочному  трапу,  слышу:  «Акула!»  Бешено  спуртируя,  ловлю  ускользающие  петли  трапа.
Кто  смеётся,  кто  крутит  пальцем  у  виска,  а  начальник   монтажно - ремонтной  партии  управления  просит  застенчиво:  «Саш,  нырни  ещё  разок,  мне  нужен  кадр  для  альбома.»  «Трам-тара-рам!»  Нырнул,  однако.   
Ближе  к  вечеру  забавы  кончились,  и  началось  проклятие  доставки  станционного  оборудования  на  берег,  каменистый,  бурунный,  грозящий.
 С  корабля   груз  на  бот  и  буксируемую  им  «маруську»,  мытарства  с  проходом  меж  скал  и,  по  грудь  в  воде,  скользя  по  морским  ежам  и  звёздам - на  окатанные  валуны  Монерона.   К  ночи  управились  и,  несколько  утомлённые,  пожевав  паёк,  устроились  в  спальниках  на  брезенте  под  звёздами. 
Под  утро  сказалось  длительное  отсутствие  женской  ласки  (дома  не  были  уже четыре  месяца)   и  тонизирующее  питание  морским  продуктом. 
Саша  Кусков,  атлетически  сложенный  парень,  спросонок  подмял  под  себя  невеликонького  Сёму  Вольфсона. 
« Саша,  Саша,  опомнись,  это  же  я,  Семён!!!» 
«Молчи-и!»  Еле  разобрались.
Утром – Голгофа. 
По  вертикалке,  срывающейся  в битые  камни,  цепляясь  за  наведённые  леера,  поднимали  тяжёлое  станционное  оборудование  на  плато  острова. 
Рафиков – кинооператор  центрнаучфильма  снимал  процесс.  Не  обошлось  без  дублей,  вызывающих   у  нас, не  профессионалов  в  смысле  актёрского  ремесла,  бранное  недоумение.   Прошло  и  это. 
Плато,  заросшее  льющейся  ковыль-травою,  выбалтывало  свои  тайны. 
Несколько  дней  утомительного  нулевого  цикла – работа  биндюжников  и  ломовиков,  рудокопов  и  бетонщиков  с  последующим  монтажом  автоматической  радиометеорологической  станции  вымотали  нас  предельно. 
С  провиантом  стало  настолько  плохо,  что  на  вечернем  совете  было  решено  отправить  депутацию  на  поклон  к  маячникам,  работающим  на  противоположной  стороне  острова  и  уж  конечно   харчем  обеспеченным,  ну,  может  быть,  кроме  «сучкА». 
Дело  привычное.  10  километров  не  крюк. 
Со  мной  пошли  двое  аборигенов:  Коля  Тысячный,  поджарый  такой,  гончий,  с виду,  и  розоватый  с  носу  Аркаша. 
«Здравствуй,  дедушка  мороз,  борода  из  ваты,- тянул  занудливо  Коля,-  ты  подарки  нам  принёс?»… «Ладно- себе  думаю- сейчас  язычок-то  тебе  присушу»,  и  так  наддал  по  чуть  заметной  тропке,  что  пыхтенье  ребят  очень  скоро  осталось  далеко  позади. 
К  маячникам  Зое  и  Виктору  Калишкиным  они  явились,  когда  мы  допивали  по  второй  уж  чашке  чаю  с  баранками  и  с  самогонкой   «в  чаю».

Трактор  с  пером – вот  как  они  стали  звать меня.  Не  долго,  правда.  Через  время  экспедиционники  нашли  более  определённую  дразнилку:  поджигатель. 
А  дело  было  так.
Через  неделю  опять  кончились  продукты.  После  дневных  псевдошевелений   по  запуску  автоматики,  я  с  удовольствием  налегке   и  в  гордом  одиночестве  сгонял  к  Калишкиным.  Возвращался  уже  затемно.  Перевалив  водороздел,  увидел  в  створе  лагеря  зонтик  красной  ракеты.  Тревожатся,  значит. 
Связь  в  экспедиции – первое  дело.  На  этот  случай  и  у  меня  ракета  была,  да  не  простая,  а  о  шести  огнях.  Дёрнешь  за  шнурок  и – пожалте  бриться – салют  из  шести  звёзд. 
Холодновато  уже  было  ночами  и  сухо.  Ковыль  под  ногами  хрустел  инеем. 
Там  и  тут  росли  звенящие  деревца  с  изломанной  как  на  японских  миниатюрах  кроной.  Ракету  в  левую  руку,  правой – за  шнур  дёрг  и  реактивная  струя,  качнув  руку,  сбивает  направление  стрельбы.   Шесть  огней  летят  не  вертикально,  а  под  пологим  углом.  Заряды,  не  успев  догореть,  падают  в  сухую  траву  и  в  трёхстах  метрах от  меня  разгораются  шесть  костров.  Огнетушителя  с  собой  не  было.  Заполыхал  остров  весело,  неостановимо.    Спасибо  ветер – брат  метеоролога  - гнал  беспощадное  пламя  от  станции  в  сторону  моря.   
Ах,  какой  ветер  на  Монероне!  Розовый,  на  голубом.
Разлетевшись  по  белым  кудряшкам  волн,  с  ревущим  присвистом  вкручивается  в  седые  скалы,  опененные  снизу.  Выгибается,  взрываясь  солёными  вихрями  над  береговым  карнизом.  Стелется  оранжевой  лисой  осенних  красок  по  ковылям  и  приплюснутым  сосёнкам,  разгоняясь  до  40-ка  метров  в  секунду. 
Передвигаемся  почти  лёжа  на  его  плотных  влажных  ладонях  и  падаем  ниц,  синкопически,  в  неожиданных  паузах  его  ровного  властного  бега. 
А  ты  говоришь – не  сучок.  Всё  он,  окаянный!  Тут  и  диета  строгая,  и   вояжи  к  маячникам,  и,  вот  тебе,  пал  островной.   
Ко  всем  бедам,  у  потенциального  виновника  этих  коллизий  случился  сердечный  приступ,  и  проблема  отплытия  в  цивилизацию  стала  потребной  необходимостью. 
Благо,  станция  была  пущена  и  нарабатывала  контрольное  время. 
Этой  же  ночью  я  вновь  посетил  маяк,  недалеко  от  которого  на  якоре  болтался  «Полярник».  Крутя  фонариком  над  головой,  привлёк  наконец  внимание  вахтенного  и  световой  морзянкой  отбил  ему  несколько  раз:  «Бот». 
Смекнув  постепенно  нашу  нужду,  бот  выслали. 
На  МРТ  я  попал,  когда  небо  во  всю  розовело.  Разъяснил  ситуацию  капитану  и  через  пару часов,  обогнув  остров,  встали  уже  ввиду  лагеря.   
Вновь  утомительный  процесс  перегрузки  и  вот  плотно  задымленный  остров  ретушируется  моросящим  туманом,  неспешно  погружается  в  волны  пролива  Лаперуза. Лишь  в  Южно - Сахалинске  узнаём,  что  над  Монероном  прошла  полоса  дождей  и  смыла  беду.   Дразнилка   «поджигатель»  вцепилась,  однако,  как  репей.   

         ***
С  ковылём  переплетались
Пальцы  ветра  и  огня,
Бесновались  и  метались
И летели  на  меня.

Очарованые  боги
За  невидимой  чертой
Перепутали  пороги
Между  явью  и  мечтой.

Сердце  дрогнуло  у  края, 
Смятена  волненьем  грудь.
И  тоскуешь, замирая,
Медлишь  миг  перешагнуть.
 
Пыль  над  островом  клубится,
Плетью  стелется  лоза.
Ветер, вытянуты  лица,
Перекошены  глаза.

Перепил  морского  зелья
И  поводья  закусил
Ветер – буйное  веселье
Молодых  ревущих  сил.

Налетал на  крыльях  алых,
Гнал  на  берег  мутный  вал.
Разбивал  его  о  скалы 
В  прах  и  гордо  завывал.
               
Снова  вдаль  летел,  срывая
Одеянье  белизны,
И  свистел,  перекрывая
Крик  поверженной  волны. 
               
                О. Монерон.  Яп. Море.