Про Усалгин...

Вооружившись  до  зубов ( У  Юры  Варнавского  пукалка – мелкушка, а  у  меня – старенькая  Тулка  с  двумя  патронами – жакан  и  катечь),мы  неторопливо  брели  по  косе  залива  Усалгин,  разглядывая  раковины,  корни,  оглаженные  прибоем,  канаты,  сети,  поплавки – хлам,  что  выплёвывает  море  -  шалаболили,  как  здесь  говорят,  и  не  сразу  заметили  его,  что  так  же  неторопливо  шёл  навстречу,  а,  заметив,  не  узнали.   
Коса  плавно  выгибалась  к  востоку,  открывая  слева  бесконечную  упругую  марь  кедрового  стланика,  с  редкими  сутулыми  деревьями,а  справа – такую  же  бесконечную  морскую  даль,  что  мерно  дышала,  вся  в  солнечных  ладошках.
«Юр,  а  мы  не  одни,  однако». 
На  едва  различимом  глазом  удалении, двигались,  как  нам  показалось,  двое.   Но  это  был  он – босоногий  хозяин  этих  мест  на  сотни  километров,  спокойный,  непуганый,  передвигающийся  как-то  даже  боком.   Пару  недель  назад  на  мысе  Мухтель  мы  встречались  с  таким  же  красавцем, но  ночью,  и  сфотографировать  его,  естественно,  не  удалось.  Восьмирублёвая  «Смена»  болталась  у  меня  на  груди  и  я  не  стал  спорить  с   соблазном.
На  правах  руководителя,  предложил  Юре  вернуться  в  лагерь  за  карабином  (подстраховки  для),  а  сам  по  мари,  скрываясь  за  деревьями, пошёл  навстречу  редкому  кадру.  Позади  сто,  двести  метров  и,  выйдя  на  косу,  столкнулся  с  мишкой  носом  к  носу,  ветер  тянул  от  него.
Он,  от  удивления,  встал  на  задние  лапы  и  открыл  пасть.  Оттуда  пахнуло  смрадом.  Не  думаю,  что  это  была  улыбка. Мне  это  сразу  не  понравилось.
О  «Смене»  как-то  забыл. Пятясь,  сделал  несколько  шагов   в  марь,  укрылся  за  дерево и взвёл  курки.  Долго  ждать  не  пришлось.  Миша  захотел  продолжить  знакомство  и,  похрапывая,  двинулся  ко  мне. Целясь  в  морду,  шарахнул из  правого  ствола  жаканом. Не  то,  чтоб  совсем  не  попал, но  пуля  срикошетила  от  его  черепа. Зверюга  взревел,  осел  на  гальку  и  стал  загребать  лапами,  выбрасывая  её  из  под  себя.  Раненый  взрослый  медведь – это  серьёзно.  От  него  не  уйдёшь   (догонит  и  лошадь,  не  спасут  ни  дерево,  ни  море).  Остаётся  ждать  и,  в  случае  нападения,  надеяться  на  отрезвляющую  картечь – в  упор.  Медведь  оказался  благоразумным  и,  не  преследуя,  потянул  в  марь.   Слава  провидению… но – подранок  у  лагеря…
Вернувшись,  я  снарядил  карабин  и,  незамеченный, (ребята  ушли  на  рыбалку) двинулся  исправлять  шкоду.
Вечерело.  Обглоданный  блин  луны  ехидно  посмиеивался.
Следы  медведя,  слабо  различимые  в  мари, в  сумерках  исчезли  вовсе.
Теперь,  издали,  осознаю  глупость  своего  поведения, но  тогда   мной  руководил  даже  не  азарт  охоты, а  вело  чувство  вины  за  подранка.
Трусил,  конечно,  но  до  полной  темноты  пытался  отыскать  косолапого.
Потом  приказал  себе:  ещё  сто  шагов  и,  если  не  встретимся – возвращаюсь.  Отсчитал  их  честно.
В  лагере  ребята,  которым  Варнавский  уже  поведал  в  красках о приключении, выдали  мне  полной  мерой. Отношения  у  нас  и  так  складывались  не  так,  чтобы  очень, а  тут  совсем  разладились.  С  Фёдором  Кафановым – представителем  Хабаровского  управления – суперменом  и  стрельцом,  поставщиком  дичины  и  рыбы  барскому  столу, и  его  сотоварищем  -  радистом  Пашей  Ветровым  мы  резко  разошлись  при  выборе  места  для  нашей  станции.   К  единственно  пригодной  площадке,  в  зоне  указанных  координат,  примыкал  полуразрушенный  барак   давно  заброшенного  рыбхоза. 
Есть  в  метеорологии  понятие – угол  закрытия.  Это - препятствие,  изменяющее  направление  ветра  на  контролируемой  территории.    Барак  и  был  таким  «углом  закрытия»  и  делал  нашу  площадку  однозначно  нерепрезентативной,  как  говорят  те,  кто  хочет  блеснуть  знанием  малознакомого  словечка, а   попросту   превращал  один  из  главнейших  показателей  станции  во  пшик.
Я  предлагал  раскатать  постройку, но  хабаровчане,  что  прилюбовали  эти  места  для  охоты  и  рыбалки,  когда  станция – лишь  повод,  для  выбивания  сюда  вертолёта, рассчитывали  переоборудовать  строение  под  баньку.   Все  правы,  конечно,  но  всяк  по  своему.
Лев  Филимонов,  входивший  в  мою  группу – полуписатель,  нештатный  корреспондент  издательства  «мысль»,  оказавшийся  в  экспедиции  по  моей  протекции  (в  Москве  мы  прекрасно  ладили),  всё  своё  художественное  восприятие  сосредоточил  на  сборе  материала  для  печати  и,  попутно,  шкур,  напрочь  игнорируя  обязанности  очередного  дежуранта,   -  приготовление  еды,  мытьё  посуды  и  т.д.  Развлекался  он  и  тем,  что  своей  хорошей,  по  тем  временам,  аппаратурой   тайком  снимал  нас  обнажённых  во  время  купания  и  загорания,  чтоб  повеселить  своих  дам.  Не  брезговал  и  стукачеством,  выслав  руководству  нашего  НИИ   фотографии,  где  я  работал  на  ветромачте  без  страховки… Непросто  складывались  отношения  в  группе,  что  и  говорить… А  тут – такой  сюжет.
Заутра  бывалые  Федя  и  Паша,  прихватив  карабины,  ушли  к  месту  нашего  рандеву  с  людоедом.  Медведь,  как  выяснилось,  вскрывал  могилы  давнишних  рыбхозовских  захоронений  и  пожирал  останки.
Охотникам  ведомы   повадки  зверя.   Они  обнаружили  его  там  же,  где  и  мы  и  метров  со  ста  начали  отстрел.  Стреляли  трижды  и  не  сделали  ни  одного  промаха.  Первые  две  пули  привели  зверя  в  ярость   и   он  крупным  скоком  пошёл  на  людей.  Вторые  два  выстрела  приостановили  его,  и  лишь  после  третьего  залпа  он  потерял  себя  и  бросился  в  море,  мелководное  тут,  впрочем.  Всем  скопом,  верёвками   выволокли  медведя  на  гальку.  Страшен  и  неприятен  был  вид  его.   На  черепе  обнаружилась  лыска  от  моего  жакана.  Ребята  ещё  раз  выговорили  мне  за  глупость.  Правы,  конечно.  Шкуру    с  него  мы  содрали  и  коллективно  присудили  её  мне,  как  инициатору  этой  бестолковой   затеи,  хоть,  видит  Бог,  я  хотел  только  сфотографировать  его.   Мясо  было  жёстким  и  невкусным. Шкуру  я  долго  мездрил,  высушивал  под  палящим  солнцем  на  самодельном  подрамнике  и  привёз   таки  в  Москву.  Впрочем  Лариса,  моя  жена,  не  довольная  качеством  выделки,  в  моё  отсутствие  сожгла  её  в  костре:  собаками, -  говорит,-  пахнет.