Бдщщщщ

         
        Скоробогатов

        И широко поле перейти, а мотнёй побудь здоров трясти. Но коли жизнь путную на миру человеком прожить, тут оно и подавно не лёгок труд. Не за пьяным штофом при харчевне трапезной, в хуторе ли каком тупиковом, от глаз утаённом, за лесами-болотами да под подолом бабьим. И чур вас, свидетелей зарниц тех пламенных, от кривых стёжек, и светлый вам путь за трудовой спиной – раз уж само товарищ-время нас к тому назначило.
        Вот же и Осип Карпович Скоробогатов, сколь ни помнил себя, сызмальства и по теперешние деньки был кем-то. Так она, судьбина заполошная, распорядила: красной нитью вплестись в скрижали, позолотою летописи расцветить геройские, в славных анналах кружевной финифтью залечь. И вовеки там обосноваться по праву.       
        Потому как не отсиделся Карпыч, не пригнулся, а прошёл. Настежь прошёл, через не могу, в полный, сколь отмерено было рост. Косоворотку распоследнюю на груди рванувши, в смертельном оскале зубы железные сцепив до единого, но с краюхой хлебца завсегда напополам. Оттого и неслась окрест благодарная людская молва – слава Скоробогатову, земной поклон богатырю. Вона, бабоньки, каков он мимо идёт: исполин, утёс. Даром что с виду неказист, в плечах саженью косой не отмечен. Зато простой, нашенский. Плоть от плоти крещёного мира.   
        А ить и было почём славить-то. Не он это ли, Оська-пострелёныш, Карпа безногого сынок, в десять юных годков не убоялся, от красного партизана Загумённого депёшу доставил. Пластунским, до кровяных колен ходом доставил. И пущай ежели на словах депёша, а жгёт посейчас кажное то командирово слово, так вот тебе и ухает сердечным набатом, и в седую память калёной иглой что ни ночь шир да шир: «Кончились… Припасы… Варим… Буланого… Нема… Спирту… Срочно!» Или опять же, учётчиком, когда немчура пленная завод возрожала; ой ведь, глаз за саботажником, гла-а-з… И там сумел, выстоял. Железным феликсом фабрика из пепла в поднебесную высь взметнула, соррок лет вымпел безутратно держали, а ему грамота от бюро и пожатия. Так и вонон же он, не хотите гляньте, Архип наш Никодимович Хвощ, партийный области второй секретарь. Чин чинарём, с тоей самой грамотой в серванте рядышком…   
         
        …Осип Карпович взбултыхнул склянку с остатками в палец, сощурился, изучая на просвет, прибрал в комод под ключ. Слива. Она самая. Двенадцать банок в чулане, под ободок, токо спичку поднеси, а вот не радостно; ох-ох-хо. Эдак возьми, к примеру, спроси кого, что людям слива даёт – не, не скажут. Небось скажут, сливы и даёт. А лекарство человеку слива даёт, силу даёт и задушевный, на долгий срок времени обогрев.   
        Карпович посвистел носом, колупнул ногтем подоконник. Застыл на время, прислушиваясь ко двору. За серым тюлем распластался август, ленивый сытый мордоворот, столбик термометра сомлел на присохшей мошке. 
        В зиму-то Скоробогатов был бодрячком. Румян, охоч на словцо, с нежным полом и вовсе озоровит, и неизменно в пёсьем красивом треухе. Нравился как есть и себе и людям. А нынче вот квасился. До комарей обыкновенно справлялся, а теперь нате, ровным счётом пружину вынули. Хошь плачь, не хошь – в горло квач. 
        Евдокия Устиновна, подруга сердечная, зачем-то на Спас приснилась. Она ж, лапушка, по женскому у нас ушла, совсем молодкою. Оставила своего Осипа: мужайся, Осип. Держись, мол, как-нибудь. Дак он и держится.   
        Стало быть, коль за вспомин, то и грех наверху не ахти тяжким запишут. Карпович вздохнул снова, правда, что в этот раз наскоро, не вдумчиво, всё более по дисциплине. К буфетной заторопился.

 
        Катюша

        Катя в свои почти шестнадцать была чудо как хороша собой. Располагала наружностью, любо-дорого глянуть, если не сказать просто ангельской. Должно оттого столь часто обращалась к зеркалу – пусть девочка и пребывала в уверенности: ничего такого, например, не произошло. Йогурт Bunny не нарисовал усов, или же из носика предательски не выглянула лишняя козочка. Текущая самооценка, радость идентификации.
        Ну ещё Брэд Питт. Брэдик. Тут, в общем-то, и объяснять ни к чему. Кстати, на крайний случай можно не он, только чтоб похожий-похожий. Слава богу, катино изображение всякий раз оставалось безмерно притягательным, ровно как за минуту прежде. А то и вовсе приятнее того.
      
        Ну жила и жила себе Катюха. День через ночь жила, без передышки как бы. Буквально в навязанных не по её воле обстоятельствах и слившись воедино с красотой. Любая на Катином месте смирилась бы с генетическим даром, рукоделием занялась, геранями. А вот она нет. Недосуг было. Стерегла юную росу – пуще глаза, нон-стоп. Под малую нужду когда-никогда оторвётся и пулей обратно, к трюмо. Или тоже. Возьмёт вдруг, выплюнет непрожёванное в салфетку, трах по лбу вполсилы и снова с языком наружу к зеркалу. А ну вдруг гланды. У кого гланды, изо рта плохо воняет.
        Да. И что интересное, не стоило б наверно упоминать, через отражение Катя изучала анатомию: Prot'undus. Может доктором впоследствии рассчитывала стать или вообще, для себя. Обычно она изучала как. Отцепит трюмо с дюбеля, на пол его, тяжелючее, спустит и приседала сверху, будто пописать.
        Это был трудный способ, сопряжённый с риском и тому подобное. Требовал выносливости в положении предельно широкого седа. Как точно в одной уборной, на автостанции Чалтырь Ростовской области. Чтобы вы не поняли, там у них приёмное окно в преисподнюю вандалы разрушили. Спизжено кирпичей шесть, если не семь, типа так и было. А кроме нигде не пристроиться: кал куда ни ступи, вакханалия и любовные граффити.      
        Аналогично и Катя у нас раз от разу претерпевала inkommodite. Только у Кати, в отличие от прочих, по-настоящему серьёзная цель имелась. Не абы наскоро навалять горку, вперегонки с остальными, кто не сходили в Таганроге. Она выучить себя хотела. Чем, пожалуйста, конкретно, во что. Детки откуда. Шла на трудности, корячилась над вашим ****ским трюмо.   
        Ей же там вдобавок и ракурс при обзоре здорово загораживало – фотографическими карточками и розами из клеёнки. Знаете, в которых домах встречается пережиток, совать безумную херню между рамой и стеклом. Думали кто, Катькин дед стебался, ни в какую не мог допустить бриться в одиночку. А так скоблит репу и перемигивается с корефанами. С Жуковым, Гагариным, кем-то другими разными. С покойной супругой. 
        Дичь дикая, похлеще баяна с молью. Всё-таки правду говорят, из ума выживать надо красиво.
 
        Бабка с фото взирала мученически. От прежнего карминового румянца разве что намёк остался. Одно новые родинки за каждым летом; выцвел портрет, ну и мухи, куда без мух-то.
        Или космонавта взять. Ведь то ж самое. Набрыдло космонавту маячить в ихнем доме, до синих чертей остоебянило. А что, вечно какая-нибудь пакость спереди. Завернулась карточка стружкой, как чуб у буратино, пол-улыбки видно, а на бороде ямка. Ровняли тыщу раз, дед ровнял, утюжком или на ночь под гнёт; неделю отстоит, как положено, и готово. Снова в трубочку.
       Ладно, шлем с ним, по бороде не спутаете. Маршал вон молодца, хрена согнёшь. Картон. 
        Однажды Катюха вынула цветы и людей перед началом, ворохом на коврик сбросила. И нет же, блин, вернула на место экспозицию не в том порядке. Порушила заведённый ранжир. А, подумала, прямо вам, не принципиально. От тогда было. Дедушка с утра обнаружил, кровью набряк – страх, преисполнился решимостью. Катю в смерть перепугал. Искрил хай бог милует, губами так и плясал, слюни по полировке. В сердцах ****ью ругнул.
        Она и оставила их трогать. С той поры Катькин низ наблюдало сразу вроде небольшого консилиума. Нет, реально, она с непривычки что-то такое стеснялась. Перебарывала себя: чи ни чи. Другое дело, когда живые подсмотрят. А эти не живые, те же, считай, астры из полихлорвинила.      
        Скоро Катюха про мертвяков полностью забыла, перестала париться. Пускай себе как дед вставлял. Она, разобраться, ничего и не делала, только гладила. Типа это Брэд.


        Виктор Ильич Тихонов

        был не стар и не молод. Опытен, а по-юношески пытлив, смел, но осторожен. Мог себе иногда кое-что позволить – усики, влажные салфетки, очки для зрения. Одеколон. Чистоплотный такой был человек. Ну и поразмышлять любил, используя промежутки в служебном положении.
        А работал Виктор Ильич шофёром, у богатого нувориша Бивалли. Он на напёрстках для швейного дела когда-то поднялся. Но то в прошлом, теперь стал жить не по лжи. «Ат ёпта… Давай-ка, Ильич, в мэрию ещё разок заскочим. Я токшто у архитектора зажигалку ненарочно подмотал». Тихонов кивнёт слегка или бровью вот так сделает: «принято», и точно, тут же летят в мэрию.   
        Вообще если, маршрут у начальства редко менялся. В восемь ноль-ноль снимаешь его тёпленьким с Лизы Чайкиной, сто шестнадцать «а», и по делам. Офис, банк Райффайзен, приют для одарённых деток. Потом кушать и на ****ки. Обрусел он, этот Бивалли, обрёл важные в арсенале качества: расторопность и прямодушие. А кто б не обрусел – где родился, там сгодился. 

        Виктор Ильич пересёк на мигающий зелёный Ушакова, свернул вправо и опять вправо, прижался к торцу высотного здания. Здесь жила тайная возлюбленная Бивалли. Кажется, некая Юля Вовк. Вряд ли она могла бы жить в ином месте, все дома в городе были плотно заселены совершенно другими людьми. 
        Тихонов не слишком много знал о Юлии, но достаточно. В хорошую сторону её отличали приветливые, размером с небольшой жёлудь глаза, гладкие ляжки без единого волоса и съёмная гостинка в южном крыле. Девушка, к сожалению, нигде не работала и наверняка смирилась с несостоятельностью по части оплаты жилья. Должно быть, что-то ей высылала мама, или мамин друг, координатор свадебных торжеств из Ясиноватой. «Надо идти», помедлил Бивалли. «С Богом», отозвался Тихонов.
        У Виктора Ильича тоже имелся кое-какой опыт свиданий. Он решил упорядочить воспоминания, но не сразу, сию же секунду, а немного погодя, управившись для начала с полдником. Времени хватало в избытке; Бивалли расходовал на каждую интимную встречу не менее пятидесяти минут. Виктор Ильич заглянул в рундук с компакт-дисками, сделал выбор и наполнил салон авто Звуками Океанского Прибоя. Меню водителя-профессионала включало сегодня и морские продукты.
        Обычно Тихонов использовал в качестве столика сложенное пополам пассажирское кресло, однако в этот раз что-то заставило мужчину пренебречь незатейливым, но удобным подспорьем. Скорее всего, на ум пришёл случай, когда однажды во время приёма пищи он утратил контроль за левым флангом. Не заметил, как ему подбросили петарду через водительское окно. На Виктора Ильича это произвело эффект разорвавшегося маслопроводного шланга: он всплеснул руками с горячим эспрессо. Шалили местные дурно воспитанные подростки, завзятые лоботрясы и пакостники. Им было смешно. Гневная отповедь Тихонова лишь добавила смеху, ни один из кодлы не ускорил шаг. Просто перекочевали в соседний двор, будут и там ставить праздное времяпровождение во главе приоритетов. Кто бы сомневался.
        Тихонову отчего-то вновь сделалось тревожно. Ему даже померещилось, будто некто, в малиновой футболке Reebok, высокий, сухопарый и коротко стриженый, предпринял попытку укрыться за колесом трактора - «петушка».
        Поразмыслив, водитель решил прибегнуть к испытанному средству: молитве и трём плевкам. Только за тем, окончательно нивелировав риски, сосредоточил усилия на подготовке к трапезе. До упора сдвинул назад сиденье и установил на коленях пластиковый лист. Ослабил галстук и подоткнул под ворот вафельное полотенце. Плотно закрыл окна.

        Ветер заметно свежел. Игривый и безобидный в интродукции, уж скоро он бился в стенах седана поистине припадочным малым: заставлял человека рефлекторно щуриться и хвататься за невесомые разовые стаканчики. В какую-то минуту порывы, слившись в беспрестанный иерихонский гул, достигли Sforzando; ошмётки пены на прибрежных валунах в панике затрепетали, силясь удержаться за чёрные и осклизлые их бока – и не удерживались, и срывались прочь, под победный хохот неистового Борея.
        Мужчина одним движением пальца мог бы положить конец безумству, тем не менее продолжал, к его чести, крепиться. Орали чайки. В клочья, мерзавки, разрывали душу. Пронзали сердце отточенной укоризной; столик заполняли абсолютно пригодные к употреблению лакомства: белые булочки с маслом и севрюжьей икрой, козий сыр «Добрая Дереза», четыре отваренные в специях королевские креветки. Что-то там ещё, по мелочи. Несколько загодя очищенных от кожуры картофелин, паштет из гусиной печени, томно-розовая свиная рулька, два пряного посола огурца в жёлтых бисеринках горчицы. Баночка хрена.
       И десерт: стакан топлёного молока с мёдом, столбик печенья – овсяного с курагой, шайба мезима, початый коробок драже «тик-так» и кофейная сигарка. До поры до времени в тонком серебристом тубусе.

        …Виктор Ильич промокнул платком губы, лоб, шею. Аккуратно ссыпал мусор в плотный полиэтиленовый мешок. Баста. 
        Алкое до дармовщинки пернатое племя, осыпая каналью проклятиями – и таки повинуясь кличу вожака, сорвалось вдаль, туда, к слабо светлеющему горизонту, где всё ещё буруны и катавасия, где непременно полно легкомысленных жирных сардин, а бирюзовые дельфины расточают позитив и от щедрот запросто сплёвывают придушенную мелкую особь. Грозовой фронт двинулся в сторону континента: средоточия порока, страстей и электрических подстанций. Небо над дюнами разгладилось, божьей милостью утихомирились волны – чшш, чшш.
        Но недолго господствовала нечаянная тишина. То зазвучали песни совецких композиторов. Дунаевского, Баснера, Мокроусова. Блантера М.И. На слова Фатьянова, Исаковского, Матусовского и Феликса Лаубе.
        Тихонов поспешил воспроизвести череду движений коленями – энергичных, пружинистых, в размер две четверти; насколько могло позволить тесное пространство под рулевым колесом. В данном случае человек задавался исключительно скромными целями. Захотелось сымитировать участие в марше трудящихся и отлепить припотелые яички от внутренней поверхности бёдер.
        Вдосталь напитавшись бравурным, Виктор Ильич убавил громкости, скрестил руки на груди и теперь принуждённо наблюдал за одурманенным алкоголем юношей. Не тем, что пинал по асфальту говяжье копыто, утерянное неизвестными, а другим, чуть поодаль: метившим цоколь домостроения.
        «Ссыт, валера. А люди строили…» – подумалось мимолётно, с грустинкой. «Белый верх, тёмный низ» – автоматически отсканировал намётанный глаз. Дождавшись, когда маргиналы исчезнут за углом, мужчина выбрался из-за баранки и осмотрелся.

        Территория была безлюдна, бродячие собаки развалились в причудливых позах и выглядели окоченевшими. Малое беспокойство доставлял неугомонный полоумный старик, предположительно лидер дворовых форумов на лавочках. Он один исторгал звуки со стороны верхних этажей, если не принимать во внимание белый шум горно-обогатительного комбината. Несчастный пенял кому-то за явно серьёзную провинность: взвизгивал и затихал снова, подвывал, гремел стеклотарой – меж тем поспевая выныривать на балкон, точно заводная кукушка. Таким образом дедушка, очевидно, просто переводил дух. Осмысливая донесённые претензии и спешно стряпая новые. Запасшись ими впрок, пенсионер по-птичьи клокотал горлом, отхаркивал с высоты мутную ядовитую медузу и устремлялся на поле брани к очередному раунду.
        Да, он мог бы вполне походить на механическую кукушку, рассудил Тихонов. Если бы только старик выпевал мелодичное «ку-ку». До – соль-диез. Но не обстреливал вместо того харкотиной зелёные насаждения.
        На миг в окне беспокойной квартиры мелькнуло и тотчас скрылось за занавесью нечто ангельское: то ли девочка, а то ли виденье. Тихонову не удалось разобраться доподлинно, штору сразу и задёрнули. 

        Мужчина натянул диэлектрические перчатки. Стал не спеша прохаживаться; деланая его ленца обязательно собьёт с толку затаившихся любителей слежки. Будто бы ненароком, приблизился на расстояние шага к пока что по-прежнему бесхозному копыту. Оно лежало у подножья известковой кучи, в облаке тополиного пуха. Выпирало из него, как пень с выеденной сердцевиной, одинокий и неприкаянный. Ещё раз оглядевшись, Тихонов проворно нагнулся и завладел копытом.
       Всё верно: это было увесистое, килограмма на два, если не более, весьма добротное копыто. Не исключено, что оно десятки лет принадлежало главному производителю стада по имени Рамзес. Как минимум глупо было бы отбрасывать такую вероятность. Виктор Ильич несколько раз дунул, очищая добычу от муравьёв, поднёс Ungula Taurum к лицу и втянул тёплый, с примесью пыли запах. Чему-чему, но обонятельному анализу он придавал значение с юных лет. Собственно, всякий раз, когда маленький Витюша нуждался в наиболее детальном исследовании предмета; будь это незнакомый цветок, погибшее земноводное, либо впопыхах забытый пассажиром билетик со следами помады. 
       Водитель распахнул багажник и, обернув копыто тряпицей, сунул его подальше вглубь. Куда-то между флягой с трансмиссионной жидкостью и аккордеоном. Улыбка триумфатора разверзла сжатые сурово уста, осанка обрела вальяжность, взор потеплел. 

       Внезапно всё переменилось. Под ложечкой у Виктора Ильича сквозанул пугающий нехороший холодок. К сладкому чувству обладания примешивалось теперь что-то тягостное, едкое и враждебное, подёрнутое налётом человеческой греховности. Мужчина торопливо перебрал цепочку недавних событий; чутьё изменяло ему редко. Нет, никто, – ни ветреная девица Вовк, ни беззаботные молодые люмпены, ни даже старик-кукушка, – никто из них не был тому причиной. 
        Опасность исходила от Бивалли. Тихонов в порыве озарения стиснул коробок со спичками, дальновидно припасённый когда-то для складывания ёжика. Коробок смялся, на брюки упали пепел и треснувший в месте изгиба окурок. Чужой окурок, женский. В его спичечном коробке, взятом на сдачу именно для складывания ёжиков. Но почему-то уже без спичек. Зиппо, при всех достоинствах, включая ветрозащиту, нестираемый кремень и монограмму владельца на корпусе, всё же не позволяла складывать фигурки. Можно было бы пощёлкать зажигалкой, да только остатки сомнений развеялись и без того.   
        Выходило, что если Бивалли заглянет в багажник – от нечего делать, по сумасбродной прихоти – и обнаружит находку, на размеренном благополучном будущем можно ставить крест. Ещё бы. Сокровенное Тихонова мигом превратится в мишень для шпилек. Уничижительных, мерзких. Тихонов, знаете ли, неплохо разбирался в людях.
        Ведь сластолюбец непременно позавидует ему, этот как раз из числа тех, что падки на чужое добро. И бессовестно поднимет водителя на смех, скрывая за откровенно дрянными bonmo досаду, а то и гнев. Назавтра же, промучившись ночь без сна, в отместку растрезвонит в бизнес-кругах города. Вот что могло сулить Тихонову присвоенное копыто Рамзеса.
        Мужчина занервничал. Взмахнул кистью, выкатывая из-под манжета Auguste Reymond. Щегольские, посеребрённые, в масть к запонкам. Нет-нет, вряд ли в такой момент это согревало Тихонова. Безучастный к бренному механизм сообщал о шестнадцати с четвертью; Бивалли, конечно, сию минуту топчется в пороге, пыхтит, ощупывает напоследок карманы – одной ногою он, считай, на лестнице. Чертыхаясь, водитель снова ринулся к багажнику. К счастью, копыто покоилось на прежнем месте. 

        Словно зачарованный застыл Виктор Ильич, взгляд его упал на походную сумку хозяина. Знакомую до тошноты, до последней клёпки. Вечно она болталась среди по-настоящему нужных вещей, унылая бурая лепёха из чайна-дерматина. Правда, как на грех сидор был нынче загружен, отчего гонористо лоснился боками. Там лежал пакет с телячьей вырезкой, дань уважения большому человеку от тружеников топора и колоды. «Да пропади ж ты пропадом», – стряхивая оцепенение, плюнул под ноги Тихонов.
        Время неумолимо таяло. Оно попросту не оставляло выбора. Пришлось скрепя сердце забурить злосчастное копыто под пласты расчленёнки, в тёплые филейные недра. Опустошённый, мужчина рухнул на сиденье. Сил едва хватило послать в щель дископриёмника великого тёзку, Виктора Яковлевича Дробыша.
        Грянули бурановские бабушки: дружно, не откашливаясь, во всю грудь. Улыбчивые и озорные, милые и простодушные. Очень хорошие. Эдакие пейзаночки с налитыми пазухами – окружили кольцом редкого гостя, неженатого метросексуала, и хороводят, и заглядывают в глазки, и рдеют щёчками.
        Пульс у Виктора Ильича, понемногу умеряясь, возвращался к привычным параметрам.

        Бивалли и в самом деле успел покончить с прелюбодеянием в срок. Да вот он, лёгок на помине, как миленький вышагивал в сторону авто: грузный, степенный, с просветлённым лицом, в который уж раз состоявшийся как особь – вскинув подбородок, схватывал на лету порции дворового воздуху. К огорчению Тихонова, даже издали в экипировке босса просматривался непорядок. Майка вылезла из трико и нависала абажуром, шнурок развязался; в полёте обвивал лодыжку, затем вновь припадал к местной земле.   
        — М-м? – обозначил солидарность водитель – перегибаясь через ручник и распахивая дверку перед начальством.   
        — Две… – скрипнул пружинами порядком довольный Бивалли. С живостью подтвердил цифру на пальцах, чуть было не коснувшись тихоновских усов. Виктор Ильич слегка отпрянул в замешательстве. Просто-таки не ожидал соприкоснуться с чужим секретом, столь буднично, походя. 
        Секрет таил намёк на повышенный прогестерон. Вместе с тем, ощутимо отдавал жжёной резиной. «Что ж, немудрено» – заключил про себя Тихонов, успокаиваясь. Наконец, несколько запоздало, разразился трелью:
        — Ф-фьюиу!
        Бивалли кивнул, дружески хлопнул водителя по колену. Упершись бровями в торпедо, затеял перешнуровывать кроссовок; бритый затылок босса сложился складками и побагровел. Пожалуй, впору пришлось бы тёплое человеческое слово. Виктор Ильич нашёлся без заминки: — Надо ведь… Замечательная штука коитус.
        — А что, Ильич, хорошо бы сейчас чебуреков где-нибудь. Ты как? – нувориш выпрямился, притопнул ножкой. Шутливо ткнул Тихонова в бок ногтем – «пс-с-с».
        Он мог, казалось бы, выглядеть изнурённым, но нет, отнюдь. Напротив, плотские утехи с красавицей Юлией сделали мужчину заметно свежее и моложе. Морщины на лбу исчезли, лицо озарял юношеский румянец, карие глаза наполнились синевой.
         — Стоит ли, – посерьёзнел Виктор Ильич. Негромко, вместе с тем убеждённо, изложил доводы. — Ингредиенты для фарша. Вот что исподволь вызывает сомнения.
         — Это да, – легко согласился Бивалли. – Это верно. Ну их в ****у. К Зауру.


        Сомоса

        Мало кто помнил, что имя котовскому назначил прохожий мужик из переулка. Брюнет, скупой на улыбку, в ботинках и спецовке – с буквами ИКСУБ-28 поверх кармашка. Путник постучался в стекло нижнего этажа: испросил бриллиантового зелёного, стакан воды и маршрут к ближайшему недорогому шинку.   
        На его удачу, бабка Анохина в то утро томилась скукой, и отозвалась. Участливо, как привыкла, и определённо в охотку. По итогу внакладе не осталась. 
        — Вот спасибочки, мать, – мужик приплющил без того узкий рот в подобии смайла. Зыркнув по сторонам, подул на только что пролеченные зелёнкою пальцы. Все четыре перстня на фалангах, – зелёных же, исполненных мастерской рукой: с геральдикой, с коронами и вензелями, – растворились под слепыми мутными болотцами. — На-ка, раз такое дело, получи от сердца. Сеструхе вообще-то нёс. Тратилась, дачки засылала… Да и ладно, перетопчется. 
        Дядька полез в подмышку, с предосторожностями вытянул за загривок рыже-серое, тщедушное, как пить дать глистявое. Но когтистое, шальное. Отодрал от куртки не сразу, с треском, будто новую липучую застёжку.
        — Ты, мамаша, на всякий случай поаккуратнее с ним. Лаской отогреешь. А попервах стерегись: вишь как, падла, клешню мне распанахал. Сомоса, в натуре.
        — Свят-свят… Боюся я что-то, – начала было Анохина, но мужик глянул строго.   
        — Обидеть надумала. Глупая. Месяц-другой, всех крыс-мышей на километр вокруг переведёт. Да что мыши, вшивого кабыздоха во дворе не увидишь. Зуб даю.
        С тем зашвырнул котейку бабушке и растворился влёгкую, как тот сахарок. 
         
        Через час знакомства с бабкой Анохиной юный Сомоса обрушил с буфета терем для сыпучих.  Фаянсовый, первый из трёх. На предъяву склабился и шипел гадюкой.
        Неделей спустя выкрал из супа петуха у верхних соседей. Доказательная база – запись видеожучка на кухне потерпевших. 
        А уже в феврале, в канун Святого Валентина, огулял спаниельку Беатрис; протесты хозяина, инвалида 3-й группы, силы не возымели. Как выявило время, беременность у суки оказалась ложной. 
        Наконец, ближе к лету, по достижении 0,57 м в холке, Сомоса напал на беззащитную семейную пару. Мужчине удалось скрыться под покровом сумерек, бросив на откуп пакет с провизией, женщина же пострадала серьёзно. Импортная бижутерия, смартфон Lenovo. Права, косметика, обувь… Заявленный перечень, увы, далеко не полон.   

        С той поры каждый божий день превратился для старухи Анохиной в ад. Бабушка непрестанно пила сердечное и вскорости растеряла былой, честью нажитый авторитет. Мусор выносила крадучись. При встречах с соседями отводила глаза. Злое, но справедливое слово принимала безропотно, с трепетом и покаянием. Зверя она сама давным-давно боялась как огня. И бывало, страшась самосовской мести, часами исполняла питомцу уютные колыбельные. Люли-ли, дя-дю-ди, спи-спи – с дому не ходи… 
         Толерантность общества лопнула, когда после замечания владелицы Инфинити, Гусейновой Р.М. – а именно: не мочиться в сопла воздухозаборников – бабкин выкормыш в ярости изорвал дорогостоящие покрышки BRIDGESTONE, 275-45R-19.
        Наиболее крепкие мужчины района устроили на подонка облаву. Ветеран-энтузиаст С. предоставил ловчим исправный кабаний капкан. Супруг Гусейновой на Коране поклялся лишить Анохину квадратных метров, а ненавистного котяру грохнуть, вот этими руками. Без сантиментов, насмерть, как подлый ш'акал. Не тут-то было. Сомоса, не будь дураком, исчез. То есть, как в воду канул.
        Люди расправили плечи, с этажей горохом высыпала детвора. Отовсюду зазвучали голоса, пение, смех. Женщины вновь принялись красить губы и ходить в коротком через подворотню. 
        Мир стал светел и прекрасен.         
       
      
        * * *

        …Шарахнуло задорно и звонко: БЫДЫЩ-Щ-Щ-Щ-Щ!!.
        Взвыли, заголосили дурным криком десятки сигнализаций, на мгновенье ослепла наружная камера на Ушакова. Картинка подпрыгнула, по экрану растёкся красивый радужный блик. Вскоре он истаял, но кое-что в прежних контурах успело измениться. Дом на переднем плане будто бы ссутулился, осел и теперь обнажал укрытую за спиной перспективу. На Энтузиастов, ровно как год назад, стоял август и дозревали каштаны. 
        Нет же, ничего ещё не закончилось. Где-то продолжало громыхать и вспыхивать; стонало, плевалось стеклянным крошевом, кряхтело, лопалось и выплясывало чёртом. Заполошная Нива ворвалась в сектор зрения камеры, потеряла скорость, раз-другой клюнула носом. Заглохла, уткнувшись решёткой в дорожный отбойник. Двое – едва различимые фигурки, столь крохотные на расстоянии, что с трудом и угадывались – что-то тянули волоком по тротуару. Безжизненное, страшное. 
        Солнечный диск завис над проходной ГОКа; он-то всегда на месте, к назначенному часу как штык. Только почти не видно его в клубах чёрного смрада.
        Эх-ма… Разнесла по кочкам день Огненная Лошадь. 
 
        Человек перед монитором затушил окурок, щелчком оттолкнул пепельницу. Судя по приведённой статистике, ролик посмотрели сто девять тысяч шестнадцать пользователей. Многие успели отметиться лайками.
        Он снял очки, прошёлся по комнате. Встал у окна.
        С того воскресенья, когда перевели часы, солнце стало проваливаться в чашу горстадиона недолгим после обеда. Мир на глазах съёживался, как спущенный шарик, пока не умещался целиком в диагональ из семнадцати дюймов. Если не отключали электричество.
 
         …В кадре тем временем уже разбирали завалы. Экскаватор поддел ковшом плиту, несколько человек бросились крепить расщелину бетонными обломками. Кажется, изнутри раздался вопль, и общая суматоха усилилась. Молодой доброволец, совсем ещё юный парнишка, кинул под ноги ветровку, ужом стёк в трещину. Через секунду выставил руку с оттопыренным большим пальцем; кто-то, как видно, родился-таки в жилетке.
        Камера описала полукруг, с пристрастием заостряя внимание на мелочах. Искорёженная панель TV, россыпь подгузников. Кукла. На чудом уцелевшем штакетнике – чьи-то допотопного образца галифе и пегий собачий малахай. То, на что смотреть было нельзя, ретушировалось крупным зерном, но, как назло, воображение без труда восполняло недостающие детали.
        Издали донёсся рёв пожарной. Рудой котяра, явный вор и бандит, повёл ухом, зевнул и вернулся к недополированным ядрам.
      
        Видеоряд кончился. Зазвучала Пятая Бетховена, по пустому экрану справа налево потекла вереница неизвестных имён. Вовк Ю.А. 1990 … Скоробогатов О.К. 1932 ... Анохина М.Ф. 1940 … Бивалли Л.Э. 1967 … Гусейнов М.Г. 1975 … Гусейнова Р.Ш. 1974 … Скоробогатова Е.В. 1998… Тихонов В.И. 1959 … Яхно В.В. 2012 … Малакуцкий … Зинченко … Белова …
        Музыка смолкла, в комнате наступила тишина. Компьютер несколько раз мигнул глазком в ожидании команды и, не дождавшись, отключился.
        Город засыпал, окутанный стылой ноябрьской мглой, где-то поскуливала бездомная псина. В стёклах влажно отсвечивали фонари, девочка за стеной играла на фортепиано.