12. Немцы

        Чем дальше уходили они от клуба, тем тише становилась музыка и громче трещали цикады. Редкие окна освещали мрак. Село погрузилось в ночь и в сон, будто вымерло. Углубившись в свои мысли, Лёшка тупо шагал по дороге, стараясь не отставать от Димы. Без проводника можно было заблудиться среди этих одноэтажных каменных домов с оградами из ноздреватого камня-ракушечника.
— Ты здесь? — заботливо спрашивал Дима.
— Здесь! — отвечал Лёшка, гадая, что блестит под ногами: лужа или осколок стекла.
Ещё ни разу он не был в гостях у Димы. Обычно они встречались перед входом на танцплощадку и, поговорив о том и о сём, на этом же месте расставались: Лёшка уходил на танцы, а Дима — к себе домой. Танцы он считал баловством, но музыку любил не меньше Лёшки. У них было много общего. Любили порассуждать о жизни. Дима увлекался философией и штангой, поступал в институт, два раза провалился и осенью собирался в армию. Выглядел он моложе своих восемнадцати, чрезвычайно мускулистый, широкоплечий, симпатичный, вынуждая девичьи сердца биться учащённо. Верно, о таких говорят: «первый парень на деревне». И Лёшка страшно гордился тем, что они были с ним на короткой ноге.
— Скоро придём, минут пять осталось, — сказал Дима, сворачивая в переулок. — Не отставай!
— Не понимаю одного, — заговорил Лёшка, — почему она выбрала их?
— Женщинам нравятся мерзавцы.
— Значит, я не мерзавец?
— Увы! — с деланной скорбью сказал Дима. — В тебе злости мало.
— Ты плохо меня знаешь. Иной раз я злой, как собака.
— А-ну, порычи.
— Р-р-р…
— Слабовато.
— Р-р-р… — громче прорычал Лёшка.
— Не внушает.
Лёшка набрал воздуху, но его перебил собачий рык из-за решётчатой ограды дома.
— Рр-вав! Рр-вав!
Собака была в полушаге от него. Лёшка, вскрикнув, отпрыгнул и едва сдержал себя, чтобы не пуститься наутёк.
— Альма! Фу! — прикрикнул Дима. — Не узнала. Пугает, а сама ещё больше боится, — сказал он, догнав Лёшку.
— Я, брат, уже не раз кусанный… Знаю. А ты заметил, как они бесятся, когда видят хромого, или кособокого, или кого-то с нетвёрдой походкой?
— Не обращал внимания.
— Собаки и те следят, чтобы никто не выделялся. Ходить нужно в стаде.
Дима остановился перед домом с потухшими окнами.
— Здесь я живу. Мои рано ложатся. Ты присядь на скамейке. Я ненадолго.
Толкнув калитку, он вошёл за ограду. Слышно было, как об лампочку над крыльцом бились ночные совки. Лёшка сел на скамейку возле калитки. Тихо шептались деревья, воздух обнимал за плечи тепло, нежно. Лёшка вздохнул, оглядываясь. Хорошо тут было! И невольно вспомнил, как всего три дня назад он играл со смертью. Точнее говоря, играл в смерть. И было это так пошло.
— И трусливо, — добавил Лёшка вслух.
— Ты с кем тут? — подходя к нему, спросил Дима.
— Сам с собой.
— Говорить с собой — признак гениальности.
— Правда? А мама дразнит меня Достоевским. Идиотом.
— Достоевский — гений.
Дима сел рядом и поставил на скамейку бутылку с вином. Один стакан сунул Лёшке, другой взял себе.
— Ты же не пьёшь?
— Не напиваюсь! — уточнил Дима и, показав пальцем на грудь, спросил: — Как у тебя там? Всё ещё жжёт?
Лёшка, поморщившись, промолчал.
— Что ж, зальём тлеющие угли. — Дима налил в стаканы. — По чуть-чуть.
Они выпили. От двух глотков вина Лёшка размяк.
— Отпустило?
Лёшка кивнул утвердительно.
— Я утешать не умею, ты уж прости, Лёха. Мужик должен быть мужиком. Знаешь, как плавать учат?
— Кидают в воду.
— Именно! Жить захочешь — выплывешь. Как там по-латыни?
— Et post naufragium maria temp…tan…tur. Тьфу, ты, еле выговорил. А вроде вино как вода.
— Молодое, в ноги даст, увидишь.
Они чокнулись. Откинув назад длинные волосы, Лёшка поднял глаза к небу. Звёзд было много, гораздо больше, чем в Салехарде, они будто дышали, то сжимаясь, то расширяясь. Белые, голубые, красные. У каждой было своё имя, своя семья. Вот, прочертив справа налево, пролетела звёздочка.
— Не удержалась…
— Что там? — спросил Дима, задирая голову.
— Небо…
— Не обижайся, Лёха, но я это уже видел.
— Когда?
— В четверг.
— Не, тогда всё было по-другому, — обронил Лёшка и, подняв глаза, продолжил: — Такого волшебного неба тогда не было!
Терпкие запахи трав дразнили. Стало ещё теплее. Казалось, и в груди пели беззаботные цикады.
— Давно хочу спросить, — робко начал Лёшка, — имя у тебя русское, фамилия русская, и говоришь ты по-русски, а ведь это Украина. Или нет?
— Украина, Лёха, Украина. А я — русский. Родители у меня из Рязанской области. Приехали по зову сердца. Там — соседи из Белгородской, там из Псковской. — Дима тыкал рукой по сторонам.
— Не понял! Разверни подробнее.
— Село было немецкое. Одни немцы жили. Даже газета была на немецком. А война началась, их турнули. Ты думаешь, в клубе живёшь? Как бы не так. В бывшей кирхе! А кладбище видел, немецкое?
— Видел, но значения не придал… В Салехарде, кстати, тоже есть немцы. Когда меня на теплоход провожали, то встретили одну такую. Она как узнала, что я сюда еду, давай вспоминать своё село. Мариналь какой-то… Рядом с Одессой.
— Может, Мариенталь? Так Марьяновка называлась до войны.
— Вот оно что! Слушай, Дима, а вдруг и правда это её село, а это её дом?
— Дом мой! Я в нём родился! Это всё наше!
— Тсс! Я лишь предположил…
— Тсс! — приложив палец к губам, повторил Дима, затем подумал, встряхнул головой и сказал: — Ну что, встали? Ать-два!
Лёшка попытался подняться, однако ноги не слушались. Он рассмеялся.
— Ага! — обрадовался Дима. — Не идут? Я предупреждал. Молодое вино.
Они посидели ещё немного. Наконец Дима пригладил ладонью ёжик волос на голове (вопреки моде он носил короткие волосы) и, хмыкнув, обратился к Лёшке:
— А ну скажи: электрификация.
— Электри-фикация.
— Молодец! У меня мамка так батю проверяет. — Дима, встряхнув часами на руке, посмотрел на циферблат. — Пойдём, Лёха! Провожу тебя. Мне вставать рано.
Они вышли на дорогу и, обнявшись, двинулись к клубу. Печатая шаг, они горланили:

Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren…

Широким взмахом Лёшка показал на тёмные окна.
— Спят. В такую ночь! — удивлялся он. — Люди, своё счастье проспите! Эта ночь не повторится! Никогда!
— Не приставай к людям, — перебил Дима, опуская его поднятую, как шлагбаум, руку. — Видеть сны — тоже счастье.
— Я дурак, Димка! Жить стоит даже тогда, когда в этом нет смысла.
— Разумеется. У нас ещё столько дел…
В ту минуту Лёшка не знал, что Марьяновка действительно была родиной Иды Кляйн и что жил он не на клубной сцене, а в алтаре кирхи, в которую Ида со своей семьёй ходила молиться по воскресеньям. И если бы смог прочитать надпись на кресте на кладбище, то понял бы, что это могила отца Иды Кляйн:

Hier ruhet in Frieden
Peter Maria
Klein
geb. den 7. Sept. 1897
gest. den 7. Nov. 1918
alt 21 J. 2 M.