12. Немцы

            Впервые, пожалуй, Лёшка шёл с Димой по селу. Обычно они общались, сидя на камнях ограды перед входом на танцплощадку. Мускулистый Дима, с короткой стрижкой и вдумчивым взглядом, выглядел моложе своих восемнадцати, увлекался философией и штангой. Танцы считал несерьёзным занятием, но музыку любил. Институт он провалил во второй раз и знал, что осенью его заберут в армию. В селе его все уважали. И Лёшка был горд, что они с ним на короткой ноге.
Редкие фонари освещали им дорогу, обставленную с обеих сторон одинаковыми каменными домами с оградами из ноздреватого камня-ракушечника. Тёплый воздух ласкал кожу. Трещали цикады. Лёшка, погруженный в свои переживания, тупо шагал, стараясь не отставать от Димы. А тот безуспешно подбадривал его, поминутно оглядываясь назад. С большой дороги они свернули в тёмный переулок и двинулись вдоль высокого белевшего во мраке забора.
— Не понимаю, — произнёс Лёшка вслух, — почему она выбрала их?
— Женщинам нравятся мерзавцы.
— Значит, я не мерзавец?
— Увы! — с деланной скорбью сказал Дима. — В тебе злости мало.
— Ты плохо меня знаешь. Иной раз я злой, как собака.
— А-ну, порычи.
— Р-р-р…
— Слабовато.
— Р-р-р… — громче прорычал Лёшка.
— Не внушает.
Лёшка набрал воздуху, но его перебил собачий рык из-за ограды дома. 
— Рр-вав! Рр-вав!
Судя громкости собака была в полушаге от него. Лёшка вскрикнул, отшатнулся и едва сдержал себя, чтоб не пуститься наутёк. Не оглядываясь, он быстро пошёл прочь.
— Альма! Фу! — прокричал Дима и, догнав Лёшку, сказал бодрым голосом:
— Слышал, да? Пугает, а сама боится.
Лёшка покосился на приятеля, ожидая увидеть на лице у Димы осуждение или насмешку, но тот был невозмутим. «Я бы живот надорвал от смеха... А он! Нет, Дима определённо лучше меня», — подумал Лёшка и сказал:
— Я уж не раз кусанный…  А ты заметил, как бесятся собаки, когда видят хромого, или кособокого, или с неуверенной походкой?
— Не обращал внимания, — ответил Дима.
— Надо быть как все. В стаде. Нельзя выделяться.
Переулок закончился, они остановились перед домом с потухшими окнами.
— Здесь я живу, — показав рукой, в полголоса сказал Дима и пояснил: — Мои рано ложатся. Я в хату, а ты присядь на скамейке. Я недолго.
Толкнув калитку, он вошёл за ограду. Лёшка сел, озираясь на Димин дом. Ночные совки бились о лампочку, зажжённую над крыльцом. Звенели цикады, деревьях тихо шептались. Воздух тепло обнимал за плечи. Лёшка вздохнул глубоко. Хорошо тут! И поневоле вспомнил, как три дня назад он играл со смертью. Точнее говоря, играл в смерть. Это было так пошло.
— Пошло и трусливо, — повторил Лёшка вслух.
— Ты с кем тут? — спросил Дима, подходя к нему.
— Сам с собой.
— Говорить с собой — признак гениальности.
— Правда? А мама дразнит меня Достоевским. Идиотом.
— Достоевский гений.
Дима сел рядом и поставил на скамейку бутылку с вином. Один стакан сунул Лёшке, другой взял себе.
— Ты же не пьёшь?
— Не напиваюсь! — уточнил Дима и, показав пальцем на грудь, спросил: — Как у тебя там? Всё ещё жжёт?
Лёшка, поморщившись, промолчал.
— Так давай зальём тлеющие угли. — Дима налил в стаканы. — По чуть-чуть.
Они выпили. От двух глотков вина Лёшка размяк.
— Отпустило?
Лёшка кивнул утвердительно.
— Я утешать не умею, ты уж прости, Лёха. Мужик должен быть мужиком. Знаешь, как плавать учат?
— Кидают в воду.
— Именно! Жить захочешь — выплывешь. Как там по латыни?
— Et post naufragium maria temp…tan…tur. Тьфу, ты, еле выговорил. А вроде вино как вода.
— Молодое, в ноги даст, увидишь.
Они чокнулись. Откинув назад длинные волосы, Лёшка поднял глаза к небу. Звёзд было много, гораздо больше, чем в Салехарде, они будто дышали, то сжимаясь, то расширяясь. Белые, голубые, красные. У каждой было своё имя, своя семья. Вот, прочертив справа налево, пролетела звёздочка. Не удержалась…
— Что там такое? — спросил Дима.
— Небо… — ответил Лёшка.
— Не обижайся, Лёха, но я это уже видел.
— Когда?
— В четверг.
— Не, тогда всё было по-другому, — обронил Лёшка и, подняв глаза, продолжил: — Такого волшебного неба тогда не было!
Терпкие запахи трав дразнили. Стало ещё теплее. Казалось, в груди пели беззаботные цикады.
— Давно хочу спросить, — робко начал Лёшка, — имя у тебя русское, фамилия русская, и говоришь ты по-русски, а ведь это Украина. Или нет?
— Украина, Лёха, Украина. А я — русский. Родители у меня из Рязанской области. Приехали по зову сердца. Там — соседи из Белгородской, там из Псковской. — Дима тыкал рукой по сторонам.
— Не понял! Разверни.
— Село было немецкое. Одни немцы жили. Даже газета была на немецком. А война началась, их турнули. Ты думаешь, в доме культуры живёшь? Как бы не так. В бывшей кирхе! А кладбище видел, немецкое? 
— Видел… И не задумывался. Вот тебе и чёрная кошка!
— Какая кошка?
— Которая дорогу перебегает. Примета такая. Когда меня в Салехарде провожали, то встретили бывшую соседку Иду Кляйн, немку. Она как узнала, что я сюда еду, давай вспоминать свою родину. Село под Одессой. То ли Маринхаль, то ли Мариналь…
— Кстати, до войны Марьяновка называлась по-немецки: Мариенталь.
— Вот! А вдруг и правда это её село, а это, может быть, её дом?
— Дом мой! — возмутился Дима. — Я в нём родился! Это всё наше!
— Тсс! Я лишь предположил…
— Тсс! — приложив палец к губам, повторил Дима, затем встряхнул головой и сказал: — Ну что, встали? Ать-два!
Лёшка попытался подняться, однако ноги не слушались. Он рассмеялся.
— Ага! — обрадовался Дима. — Не идут? Я предупреждал. Молодое вино.
Они посидели ещё немного. Наконец Дима, пригладив ладонью ежик волос на голове, хмыкнул и обратился к Лёшке:
— А ну скажи: электрификация.
— Электри-фикация.
— Молодец! У меня мамка так батю проверяет. — Дима, встряхнув часами на руке, посмотрел на циферблат. — Пойдём, Лёха! Провожу тебя. Завтра вставать рано.
Они вышли на дорогу и, обнявшись, двинулись к клубу. Печатая шаг, они горланили:

Венн ди зольдатен
Дурьх ди штад марширен…

Широким взмахом показывая на тёмные окна, Лёшка говорил:
— Спят. В такую ночь! Люди, своё счастье проспите! Эта ночь не повторится! Никогда!
— Не приставай к людям, — перебил Дима, опуская его поднятую, как шлагбаум, руку. — Видеть сны — тоже счастье.
— Я дурак, Дима! Жить стоит, даже когда в этом нет смысла.
— Понимаю.

Шагая по ночному селу, Лёшка не ведал, что это действительно была родина Иды Кляйн и жил он не на клубной сцене, а в алтаре кирхи, в которую Ида со своей семьёй ходила молиться по воскресеньям. И если бы прочитал надпись на кресте, на кладбище, то знал бы, что это могила отца Иды Кляйн:

Hier ruhet in Frieden
Peter Maria
Klein
geb. den 7. Sept. 1897
gest. den 7. Nov. 1918
alt 21 J. 2 M.