Взлётная полоса

 ***

 Приземление выходит тяжёлым и сложным, и у Лили закладывает уши, но она всё равно — вместе с остальными — аплодирует пилоту. Это традиция, и у неё нет настроения нарушать традиции, тем более, персонал выполнил свою задачу, они теперь на твёрдой земле, в порядке и безопасности, так что какая, в сущности, разница.
 Незнакомый город встречает их ярким солнцем и лёгким ветром, приятно ерошащим волосы, пока они ловят такси. Артур забрасывает в багажник два чемодана — её красный, большой, и его чёрный, в два раза меньше, и она, конечно, сама справилась бы с этой несложной задачей, но если он хочет… От недосыпа мысли лезут в голову самые разные (самые глупые), и ровно на секунду Лиля задумывается о том, что было бы, раскройся её чемодан и высыпись его содержимое наружу, но тут же усмехается.
 Они с Артуром дружат около двадцати лет, и вряд ли его напугаешь в спешке и беспорядке заброшенными в сумку вещами — без пакетов, без глажки, без тщательных сборов.
 У него самого, она готова поспорить, в чемодане царит полный порядок. Носки лежат отдельно, рубашки отдельно, всё компактно сложено и занимает ровно столько места, сколько должно занимать, чтобы влезло всё остальное. Можно было бы свалить эту разницу на наличие у Артура жены — мол, ей-то, Лиле, никто не помогает собирать вещи, но она прекрасно знает, что Нелли к аккуратности Артура не имеет ни малейшего отношения.
 Он такой, какой есть, она такая, какая есть, они дружат около двадцати лет и — так уже не первый раз получается — вместе отправляются в рабочую командировку.
 За столько лет можно запросто друг другу надоесть, особенно если вы когда-то учились, а теперь работаете вместе, но вместо того, чтобы друг другу надоедать, они молчат, глядя — каждый в своё окно — на убегающие улицы, раскрашенные яркими красками рекламных плакатов.
 Всё идёт как обычно, и у Лили нет никаких предчувствий, которые съедали бы её изнутри, уверяя, что скоро что-то изменится. Интуиция — не её сильная сторона, и когда через неделю она оглянётся назад, то, конечно, поругает себя за беспечность и привычку не ждать ниоткуда подвоха, а пока…
 А пока всё стремительно начинает меняться.
 Они сталкиваются в лифте, и девчонка на первый взгляд кажется ничем не примечательной. В ней нет ничего особенного, и Лиля считает её девчонкой в силу скорее привычки, чем возраста, потому что чёрт знает, сколько на самом деле ей лет. В джинсах и пушистом розовом кардигане поверх футболки, со свисающей на бок косой, выбившимися прядками щекочущей ключицы, девчонке может быть как семнадцать, так двадцать семь (двадцать пять, как потом выясняется), но дело не в этом. Лиля давно замечает: все, кто младше её больше, чем на пять лет, автоматически становятся юными, наивными и жизни не знавшими. Неважно при этом, какую дату она отпраздновала сама, так было и в пятнадцать, и в двадцать, и сейчас – в тридцать два.
 Девчонка успевает в гостиничный лифт только потому, что Артур, заметив движение в коридоре, ловко ставит ногу между серебристыми створками. Их тёмные кромки сдавливают его коричневый, искусственно состаренный ботинок, в недоумении застывают и, чуть помедлив, разъезжаются обратно. Лиля отступает к стене, пропуская новоприбывшую, и думает только о том, как добраться до своего номера, точнее, даже адресно до кровати, потому что подушка и одеяло — вот что волнует её сейчас больше всего.
 Ничего необычного не происходит.

 ***

 Если он и знает что о Лиле, так это то, что после полётов она проваливается в такой глубокий сон, что из пушки не добудиться. Даже если полёт длился всего пару часов, ей требуется как минимум в два раза больше времени для того, чтобы отоспаться и почувствовать себя хорошо… Именно поэтому, собственно, они и взяли свои командировочные билеты на день раньше, чем могли бы.
 Рабочие встречи, семинары и тренинги начнутся только завтра, причём после обеда, так что сегодняшний день абсолютно свободен, и он, по традиции, намерен провести его сначала за завтраком, а потом либо в собственном номере, либо за прогулкой по городу.
 Артур, конечно, не собирается спать — его лучшая подруга спит за двоих, но ему нравится гостиничный быт. Есть что-то особенное в комнатах, которые становятся твоими только на время, в похожем расположении мебели во всех номерах, где он побывал. Есть что-то особенное в мыслях о людях, которые жили там до него и будут жить после, и что-то особенное в самом ощущении скоротечности времени, хотя обычно он старается об этом не думать.
 Гостиничные завтраки в счёт проживания — ещё одна его слабость.
 Артур методично набирает на большую тарелку всё, что привлекает его внимание, пока в один момент его взгляд не останавливается вовсе не на еде. Девушка, которая ехала с ними в лифте, стоит неподалёку и, перегнувшись через витрину, сражается с огромным сверкающим термопотом. Судя по всему, безуспешно.
 Тело срабатывает быстрее, чем разум успевает решиться, и в следующую долю секунды Артур уже направляется к ней. Отставив свой поднос в сторону, он с силой нажимает на запавшие кнопки.
 — Бесполезно, — пожимает плечами девчонка.
 Она выглядит совсем молодой в пушистой розовой кофте на пуговицах и в мешковатых джинсах с заправленной в них футболкой… Пояс у этих джинсов расположен высоко — как будто девяностые снова вернулись, и, может быть, это чертовски модно в новом сезоне, но выглядит оно так, что хочется эти джинсы поскорее стянуть.
 Вздрогнув, Артур отводит глаза, но тут же говорит:
 — Тогда, может быть, сок?
 — Я люблю апельсиновый. Вы?
 Ему, честно говоря, всё равно. Он неопределённо мотает головой, и они бок о бок направляются к той части раздачи, где рядом со сверкающими графинами замерли пустые стаканы. Девчонка наливает сразу два, один себе, другой — ему, и Артур нисколько не возражает.
 Вместе, они усаживаются за столик у окна.
 — Мы уже виделись, да? — спрашивает он, чтобы что-то сказать.
 Она просто кивает. Не играет, не изображает задумчивость, не пытается вспомнить, кто он такой, а просто кивает.
 — В лифте. Я так запыхалась бежать за ним, что даже не сказала «спасибо».
 — Ну так… — Артур приглашающе поднимает брови.
 — Спасибо.
 Омлет тут просто божественный.
 — По делам здесь?
 Ничего не значащие разговоры его обычно раздражают, но только не сегодня. Заправив за уши выбившиеся из короткой косички пряди, девушка смотрит на него с искренним интересом, и он отвечает:
 — Командировка. Повышение квалификации. А вы? Отдыхаете?
 — Здесь? — Она смешно морщит нос и машет ложкой в сторону окна. — Самый серый город из всех, где я только бывала. Нет, я не отдыхаю. Меня пригласили… помочь.
 — Помочь? Звучит интригующе.
 Острые плечи чуть дёргаются.
 — Я танцую, — поясняет она. — Хореограф и постановщик. У меня друзья в местном театре, и они захотели, чтобы я помогла им с очередной постановкой. В этом сером городе, представляете, нет никого, кто бы им подошёл.
 — Ого.
 К людям искусства Артур обычно относится с лёгкой опаской, есть у него за плечами пара неудачных знакомств, но эта девушка — с косичкой, острым подбородком и розовой кофтой, пушистой, как персидская кошка, — вовсе не выглядит опасной или неприятной.
 Напротив.
 — А где ваша жена? — спрашивает она.
 Артур застывает, держа вилку в руках, и переспрашивает:
 — Жена?
 Чувство вины подступает под горло, хотя, по идее, вряд ли он должен чувствовать себя виноватым за то, что разговаривает с другой женщиной. С девчонкой, как наверняка назвала бы её Лиля.
 — Ну да. — «Девчонка» кивает и, приподняв брови, поясняет: — Та, с которой вы ехали в лифте.
 Глаза у неё разноцветные, замечает Артур. Один светло-карий, ближе к зелёному, второй голубой.
 На шее — две родинки.
 Он усмехается.
 — Это не жена, это Лиля. Мы дружим с юности.
 — Понятно. — Через стол, она протягивает ему руку. — Я Майя.
 Ногти у неё коротко подстрижены и накрашены фиолетовым лаком, уже слегка облупившимся, а на худом запястье болтается фенечка из разноцветных ниток с бусинами на потёртых завязках, и Артур с улыбкой пожимает протянутую ладонь.
 Её пожатие оказывается неожиданно крепким.
 — Артур.
 Через пять минут они переходят на ты, ещё через пять — смеются, неотрывно глядя друг другу в глаза, а ещё через пять — заканчивают с завтраком, но вместе с тем даже не думают расходиться.
 Кольца Артур не носит. И о том, что женат, почему-то не говорит.

 ***

 На следующий день он снова идёт на завтрак, не дожидаясь Лили, да и бесполезно её дожидаться. Между поспать и поесть она всегда выбирает поспать, так что завтрак будет проще всего захватить с собой и отнести ей прямо в номер.
 Зато Майя между поспать и поесть очевидно выбирает поесть. В его компании, за его столиком. Или, лучше сказать, уже за «их» столиком, потому что именно там она пьёт кофе, вяло ковыряя вилкой пирожное, когда Артур входит в полупустой ресторан.
 — Привет, — она поднимает голову ему навстречу, и глаза у неё сияют ярче ночных фонарей, не дававших ему заснуть.
 Самообман ещё никого ни от чего не спасал, но почему бы всё-таки не попробовать убедить себя в том, что именно ночные фонари не давали ему заснуть, а не что-то другое.
 — Привет.
 За завтраком они почти не разговаривают, но Артур не чувствует неловкости, которая обычно присуща молчаливым минутам рядом с людьми, которые ещё недавно были тебе совсем незнакомы. Он вообще не чувствует неловкости, только странное предвкушение, и ожидание, и трепет, как перед началом чего-то нового. Как перед первой попыткой проехаться на сноуборде, к примеру.
 Лучше не вспоминать, чем она закончилась, так?
 Как бы то ни было, в царящей вокруг них тишине он не чувствует ни опасности, ни дискомфорта. Уюта, впрочем, тоже: уют появляется исключительно рядом с теми, с кем ты знаком целую вечность.
 Здесь что-то другое. Что-то волнующее и будоражащее, что-то полузабытое.
 — Мы ещё увидимся? — спрашивает Артур, когда его кофе заканчивается и пустая кружка с глухим стуком занимает своё место на пластиковом подносе.
 Он твёрдо знает, что не должен ничего подобного не то, что спрашивать, но даже просто хотеть, но так же твёрдо знает и то, что действительно хочет.
 В любом случае, он же не планирует ничего криминального. Обычная прогулка. Они просто пообщаются, посмеются, пройдутся по городу и, может быть, выпьют бутылку вина — из пластиковых стаканов или прямо из горлышка… Ничего плохого.
 Он взрослый человек, у него голова на плечах, он не собирается заходить далеко.
 — А мы уже расстаёмся? — Майя чуть наклоняет голову, глядя на него с улыбкой, которая выглядит как лукавая, хотя вряд ли задумывалась именно такой.
 Артур чувствует кожей: она не кокетничает. Она просто есть. Вот такая вот.
 Он усмехается.
 — Нет.
 К гостинице они возвращаются вместе, и он ловит себя на том, что его губы постоянно растягиваются в улыбке, когда он смотрит на Майю: на её огромный клетчатый шарф, которым она накрывается словно пледом, на трогательно белую шею с двумя точками родинок и завитками прядок, выбившихся из небрежно собранного пучка, на её широкие брови, разлетающиеся к вискам…
 В лифте они прощаются. Замирают друг напротив друга, покачиваясь на носочках, но ничего не говоря, и в конце концов на своём этаже Артур выскальзывает в приоткрытые створки.
 Салфетка с телефонным номером обжигает карман.
 Собираясь на тренинги, он оставляет её на тумбочке — специально, чтобы не отвлекаться. Он с головой уходит в процесс обучения, перерисовывая в блокнот сложные схемы и графики, а во время тимбилдинга они с Лилей привычно халтурят: это уже традиция — вставать в пару для дурацкого упражнения, когда кто-то один падает спиной вперёд, а кто-то второй его ловит. Лиля знает, что он всегда её поймает. Он знает, что Лиля всегда сможет его удержать.
 Ведущий тренинга хвалит их, а они хихикают как первоклашки.
 У него отлично получается не думать о Майе. И нет, не потому, что ему всё равно, а потому, что некоторые вещи, некоторые планы нужно откладывать. Растягивать. Смаковать.
 Вечером он надевает самый свободный, самый не-официальный свитер (джемпер? пуловер? кто только придумал все эти названия) из всех привезённых с собой и даже пытается подвернуть джинсы — так же, как носит Майя, но в конечном итоге отказывается от этой идеи.
 Ей двадцать пять, она говорила, он старше её на семь лет, и, честное слово, ему ещё рано чувствовать себя пытающимся омолодиться дедулей. С ним и без того всё в порядке.
 С ним всё просто великолепно. С ними обоими.
 — Помнишь, я ругала этот город? — спрашивает Майя, когда на улице начинает темнеть. — Я была не права. Я ни один город на свете, ни один не люблю так, как этот.
 Почему-то Артуру хочется думать, что он к этому как-то причастен.
 — А расскажи о своём?
 Между их городами — две тысячи километров, это он уже успел выяснить.
 Листва на деревьях местами уже окрашена в жёлтый цвет, но под ногами пока ещё ничего не шуршит. Воздух, в котором смешались лето и осень, по-особенному прозрачный, дрожит между ними, и Артур протягивает руку, чтобы переплести свои пальцы с пальцами Майи.
 Она не возражает.
 Артур — киноман, за свою жизнь он просмотрел тысячи фильмов и даже когда-то мечтал в них сниматься, и в происходящем сейчас ему отчаянно не хватает кинематографичности.
 Ему отчаянно не хватает той самой опавшей листвы. Или моря, в которое она могла бы опустить ноги, сидя на пирсе. Ему отчаянно не хватает заката, который окрашивал бы её волосы в золотисто-рыжий оттенок. Ему отчаянно не хватает хотя бы банального проливного дождя, который заставлял бы её одежду льнуть к телу, а глаза — блестеть ещё ярче.
 Ему отчаянно не хватает чего-то, что прошило бы его насквозь яркой вспышкой и ясно дало бы понять, что скоро он окажется у неё внутри, и ничего тут не изменишь.
Посреди действительно серого города Майя смеётся, запрокинув голову, и, глядя на трепещущую жилку на белой шее, Артур безо всяких киношных подсказок понимает, что — сегодня или на пару дней позже, неважно, — окажется у неё внутри. И с этим ничего не поделаешь.
 День спустя так и происходит, и её «внутри» ощущается как лучшее место на свете.
 Это неотвратимо, это предопределено, с этим невозможно бороться. Вот он и не борется. Раньше Артур всегда презирал тех, кто списывает свои слабости на волю судьбы, но здесь и сейчас всё совсем по-другому. На собственной шкуре всё всегда по-другому.
 Особенно когда узкие ладони скользят по спине, и следом за ними верёвочные браслеты щекочут лопатки, а сияющие глаза (один зеленовато-карий, другой — голубой) неотрывно смотрят на него — и, сколько ни пытайся, всё равно не прочитаешь, что в них написано. Бесполезно догадываться, можно только смотреть, и он смотрит, смотрит, смотрит, пока его не затягивает безумным водоворотом. Майя закусывает губу и подаётся навстречу, когда он делает первое движение вперёд, а потом в тишине её номера есть только несколько звуков: скрип старой кровати, и стук железной спинки о стену, и её постепенно набирающие громкость стоны, и его собственное сдавленное дыхание.
 Артур слышит его как будто со стороны.
 Да, он всегда презирал тех, кто списывает свои слабости и свои решения на волю судьбы, но здесь и сейчас ему слишком хорошо, чтобы об этом задумываться. У него наверняка есть выбор, ведь почти всегда у человека есть выбор, и исключением обычно становятся ситуации куда более запутанные и сложные, чем у него… Так что да, выбор у него есть, но это — выбор между взять себя в руки или двигаться вместе с ней, ощущая, как тонкие пальцы размазывают капельки пота по его пояснице, и Артур выбирает второе.
 Говорят, что когда человек делает выбор, он осознаёт и принимает последствия. Может быть, это неправда. Может быть, когда человек делает выбор, он просто хочет остаться в этом конкретном моменте навечно — и чтобы никаких последствий не наступило.
 Повернув голову (её светлые волосы на подушке переливаются золотисто-рыжим оттенком), Майя прижимается губами к его запястью, и Артуру окончательно и бесповоротно становится наплевать на последствия.

 ***

 Лиля не помнит, где и когда прочитала о том, что самое опасное в авиаперелётах — это первые и последние пятнадцать минут, сразу после взлёта и ровно перед посадкой, но именно мысль о них не даёт ей покоя.
 Летает она часто, и чаще всего — с Артуром. Комфортно и забавно одновременно, можно шутить над тем, как он бледнеет и вжимается в кресло, стараясь весь полёт не расстёгивать пояс безопасности и, по возможности, не отрывать пальцев от подлокотников. А ещё с ним не надо бояться выглядеть глупо, если вдруг заснёшь.
 С ним вообще не нужно бояться: летать вдвоём ещё и безопасно. К сожалению, многих мужчин от приставаний к женщине может отвратить только присутствие рядом с ней другого мужчины, так что Артура, в случае чего, всегда можно взять за руку — и тогда вопросы про то, нужен ли зять её маме (серьёзно?) отпадают обычно сами собой. Да, она всегда может взять Артура за руку — а ещё пообещала Нелли, его жене, следить за тем, чтобы его не взял за руку кто-то другой. Кто-то другая.
 Наверное, Лиле должно быть стыдно за то, что она не собирается выполнять этого обещания. Нелли — её подруга, но отказывать Артуру в праве принимать самостоятельные решения она не может. Кроме того, он — ровно из тех, кому можно довериться в плане подобных решений. Один из тех, кому можно доверять. Кому можно верить.
 Лиля прокручивает эти слова в голове ровно столько раз, сколько нужно, чтобы они зазвучали фальшиво. Стоя на балконе — стеклянная стена от пола до потолка — она смотрит, как Артур идёт по асфальтированной пешеходной дорожке, улыбаясь вчерашней девчонке-из-лифта. Девчонка-из-лифта улыбается ему в ответ.
 Её волосы завязаны в небрежный пучок, на плечах болтается огромный клетчатый шарф, больше похожий на плащ-палатку и скрывающий её практически всю, до середины бедра, подвёрнутые светлые джинсы кажутся коротковатыми — ещё один писк глупой моды. На ногах у девчонки кроссовки, бело-салатовые, такие яркие, что у Лили даже на расстоянии режет глаза.
 Кошмар эпилептика, бормочет она себе под нос.
 Ничего страшного пока ещё не происходит, Артур просто идёт по асфальтированной пешеходной дорожке, разговаривая с девушкой в клетчатом шарфе-палатке, и они смотрят друг на друга так, что в конце концов Артур запинается.
 На ровном месте.
 Стиснув кулаки, Лиля на шаг отступает от стекла. Вряд ли её кто-то увидит, но всё же. Вечное стремление впасть в преждевременную панику — её самая худшая черта, равно как и непревзойдённое умение в преждевременную панику впасть, так что сейчас она в красках представляет себе, как, скорее всего, очень скоро Артур придёт к ней с вопросом «Что дальше?», а она вместо ответа только пожмёт плечами и скажет «Тебе решать». О, Лиля знает такие вопросы, и каждый из них — всего лишь попытка избавиться от ответственности, переложить её на чужие плечи, а у неё сполна хватает своей, так что она не хочет никому помогать.
 Нет, помогать она хочет, но брать на себя чужой груз и полностью решать чужие проблемы — это не к ней. Потому что не ей жить с последствиями.
 Хотя, чёрт побери Артура, теперь и ей тоже.
 Возвращаясь в комнату, Лиля мысленно прикидывает, какова вероятность того, что она преувеличивает и неправильно понимает, какова вероятность того, что из увиденного сегодня не выйдет ничего страшного и разрушительного. Надо признать, вероятность всё-таки есть, и ей стоит перестать накручивать саму себя, приписывая лучшему другу грехи, которых он, вполне возможно, даже не собирается совершать.
 Или наоборот.
 Ещё Лиля думает о девчонке, мечется между «жаль» и «совершенно не жаль», и так и не может решить, к чему именно стоит склониться. В конце концов, она решает, что ничего в жизни не происходит случайно и каждая ситуация — опыт.
 Может быть, когда-нибудь эта девчонка скажет подругам (или, чем чёрт не шутит, собственной дочери), мол, не связывайтесь с женатыми. Может быть, кто-то из них даже последует этому совету. Может быть, чьё-то сердце не будет разбито.
 Может быть, она просто придумывает. В голове у неё сейчас такой же беспорядок, как в чемодане.
 …На следующий день она предлагает Артуру прогуляться до кинотеатра или ресторана — что угодно, чтобы развеяться. Тот отговаривается головной болью, но часом позже, когда Лиля стучится в дверь его номера, ей отвечает лишь тишина.
 Это ещё ничего не значит, говорит себе Лиля.
 Это ещё ничего не значит, повторяет она столько раз, сколько нужно для того, чтобы они зазвучали фальшиво.
 (На самом деле, фальшивыми они звучат с самого первого раза).

 ***

 Он слишком взрослый для того, чтобы верить в любовь и прочие глупости.
 У него дома жена, и он всегда считал, что в их отношениях всё замечательно. Нет, конечно, у всех свои трудности, куда же без них, но «смотреть на тебя не могу» или «меня от тебя тошнит» — это совсем не про них. Ему нравится смотреть на Нелли, его от неё совсем не тошнит, он относится к ней с заботой и уважением (если можно вообще говорить об уважении после всего, что происходит сейчас).
 Если его от кого-то и тошнит, то исключительно от себя.
 Умывшись холодной водой, Артур несколько долгих секунд смотрит в зеркало. Он знает, что это бессмысленно и бесполезно: внешне в нём ничего не изменилось, если только не считать засос под ключицей, все изменения остаются внутри.
 Прошло всего лишь четыре дня в этом городе, улетать — на седьмой, и блаженный момент, когда Артуру было плевать на последствия, уже далеко позади. Точнее, не так. Когда Майя рядом, ему действительно плевать на последствия, но стоит им оказаться на расстоянии хотя бы нескольких метров друг от друга…
 Он ещё ничего не делает, он не рушит никакую привычную жизнь. Короткий роман нельзя отмотать назад и выкинуть из памяти, но всегда можно сделать вид, будто ничего не было, всегда можно никому о нём не сказать. Разве что Лиля смотрит странно — скорее всего, всё понимает, даже «всё понимает» безо всяких «скорее всего», но они — лучшие друзья столько лет, и Лиля, вне всяких сомнений, сохранит его тайну.
 Вот только честно ли это по отношению к ней? Честно ли заставлять её хранить его тайну? Или, больше того, честно ли вообще втягивать её в такую историю?
 Это удивительно и отвратительно одновременно. Удивительно, что решения принимает и действует он один — он один пересчитывает пальцами позвонки на спине Майи, и один поочерёдно целует её в каждую родинку, и один прикусывает тонкую кожу у неё на ключицах, и один медленно-медленно входит в неё, и один (хотелось бы верить, что один!) разрывается между желанием провести всю жизнь, слушая её жаркие стоны, и просто не-об-хо-ди-мос-тью держать её за руку. Да, решения принимает он один, но втянутыми в это оказываются как минимум Лиля и Нелли, а он не имеет никакого права так распоряжаться их жизнями. И это уже отвратительно.
 Есть и ещё кое-что.
 Он понятия не имеет, что в их ситуации хуже — то, что всё это вообще происходит, или то, что совсем скоро это закончится.
 — У нас нет никакого будущего, и это, наверное, хорошо, — вот что говорит он самому себе, застёгивая рубашку и оборачиваясь к шкафу за свитером.
 У них нет никакого будущего, и это сводит его с ума.
 — У нас финальная репетиция, и ты можешь посмотреть, если хочешь, — вот что сказала Майя ему вчера на прощание и вот что служит причиной того, что он сегодня вечером он пораньше уходит с последнего семинара.
 Сцепив пальцы в замок, Артур сидит в зрительном зале, и его коленки почти упираются во впереди стоящее кресло. Кто только придумал расположить ряды так близко друг к другу!
 Он мог бы, конечно, усесться на первый, но только там — слишком близко, ничего толком не видно, а он хочет смотреть. Он действительно очень хочет смотреть, хоть и не узнаёт сам себя: раньше ему не было ни малейшего дела до танцев.
 Но сейчас Майя стоит на сцене, и всё по-другому.
 Сейчас Майя стоит на сцене, и ничто не в ней не напоминает ни артистку, ни танцовщицу, ни хореографа. Её волосы стянуты в привычную косу, на всякий случай закрученную ещё и в пучок, свободные хлопковые штаны невесть почему заправлены в толстые шерстяные носки, а широкая серая футболка сползает с худого плеча, обнажая лямку спортивного лифчика — кислотно-розового. Эта полоска розового — единственное яркое пятно, всё остальные цвета колеблются между серым и ещё посерее, но поразительным образом он всё равно не может на неё не смотреть.
 Она бурно жестикулирует, в очередной раз объясняя своим танцорам что-то, очевидное для неё самой, но непонятное остальным, и тут же хмурится, сдувая с глаз почти невидимую прядь, таки выбравшуюся из удобной причёски. Между широких бровей залегает морщинка, почти неразличимая — с такого-то расстояния, но проблема в том, что за несколько дней Артур успел изучить её лицо достаточно для того, чтобы просто взять и представить.
 Её бледные руки то и дело взлетают вверх (верёвочные фенечки скатываются вниз по запястьям), причудливо изгибаясь. Резко откинув голову, она делает несколько движений — показывает, и Артур забывает дышать. Пара скользящих шагов заканчивается жёсткой, намеренно фиксированной позой, изломанной и дышащей обречённостью. Прогибаясь в позвоночнике, Майя высоко выбрасывает правую ногу, и даже в шерстяных носках это выглядит грациозно.
 Она кружится, высоко подняв руки. Её тело напряжено и напружинено — от кончиков пальцев до кончиков пальцев, все движения — ломаные и причудливые, странные и прекрасные одновременно. Майя танцует как будто дышит, двигается в ритме собственного сердцебиения.
 В зале не звучит музыка, но на сцене происходит священнодействие. Другого слова Артуру не подобрать. Это похоже на ритуальный танец. Наверняка, в танцевальной среде существует какое- нибудь мудрёное слово для того, чтобы назвать и обозначить происходящее, какой-нибудь понятный только им термин, какое-нибудь заимствованное из другого языка модное определение, но он никогда не вращался в танцевальной среде, а даже если бы и вращался, у него всё равно бы не было слов.
 Так что — он просто смотрит.
 Артур смотрит и вспоминает о том, как давным-давно, ещё до Нелли, встречался с художницей. Тогда ему хватило трёх вполне невинных свиданий для того, чтобы понять: подходить к краю этой пропасти слишком страшно и слишком опасно.
 А представь себе актрису театра, смеялась над ним Лиля. Или поэтессу. Или цирковую артистку.
 Он честно пытался представить: первая то и дело косилась в сторону, пытаясь разглядеть несуществующих зрителей, вторая прислушивалась к каждому его слову, мысленно подбирая к ним рифмы, и не интересовалась им самим от слова «совсем» — только искала в нём повод для вдохновения, а третья… А третья шла по тонкому канату у самого купола и без страховки, и смотреть на неё было страшно. Страшно было связываться с каждой из них, потому что у творческих людей за плечами — та ещё тьма и та ещё бездна, а у него — ни малейшего желания связываться ни с тем, ни с другим.
 Но, как ни крути, танцовщица — тоже творческий человек, та же художница, или актриса, или цирковая артистка, или поэтесса… Точно так же берёт всё, что посылает ей жизнь, и лепит из этого то, что захочет. Творит. Точно так же не спит и мучается кошмарами, точно так же висит над своей собственной пропастью, которая вообще-то есть у каждого человека, но у таких, как она, обычно темнее и глубже. И камни на дне у таких, как Майя, намного острее.
 Иначе откуда в ней взялось бы всё это? Эти разноцветные глаза, которые вроде как и сияют, а с другой стороны — протыкают сердце иголками. Или эта улыбка, такая искренняя и открытая, но так быстро исчезающая с лица, стоит ей о чём-то задуматься. Или брови, сходящиеся в одну точку так привычно, как будто каждый день хмурятся. Или все эти движения, ломаные и резкие, грация птицы, но птицы, подбитой в полёте, обречённость и безысходность, отчаяние и свобода (потому что отчаяние и свобода всегда ходят парой, и такие, как Майя, свободны только тогда, когда на краю).
 Ему нужно отойти — или даже убежать со всех ног (а ещё лучше было просто сразу подумать головой и не приближаться), но ему не хочется отходить и убегать. И не приближаться не хочется. Словно под гипнозом, Артур не отрывает взгляда от сцены.
 Магия и волшебство, вот что это такое. Обнажённая душа, танцующая на деревянном полу, и он отчего-то вспоминает где-то прочитанную строчку, расхожий афоризм, глупую цитату из социальных сетей о том, что любовь, мол, далеко не всегда раздевает тела, но вот душам уйти от неё одетыми невозможно.
 У нас не любовь, говорит он самому себе и ни секунды не сомневается в этом. У нас не любовь, и наши тела уже были раздеты.
 У нас не любовь, говорит он самому себе, и наши тела уже были раздеты.
 И души тоже, кажется, раздеваются прямо здесь и сейчас, одна на сцене, другая — в зрительном зале.
 Определённо, это не то, чего он планировал. Хотя, стоит признаться самому себе, он вообще ничего не планировал, потому что он не из тех, кто изменяет жене, и его Нелли — одна из лучших женщин на свете, и то, что происходит сейчас, совершенно неправильно, и Майя на сцене подпрыгивает, и натянутые носочки — в шерстяных носках! — должны смотреться нелепо, а смотрятся потрясающе, и она танцует, танцует, танцует…
 Как неправильное может ощущаться так правильно?
 Артур привык задавать вопросы самому себе или иногда Лиле, но сейчас у него есть стойкое подозрение, что ни один из них на такой вопрос не ответит. Что никто в целом свете на такой вопрос не ответит.
 Майя танцует. Магия и волшебство. Может быть, это и есть тот самый ответ.
 А потом Майя останавливается и, через плечо оглядываясь на ребят из балета, спрашивает:
 — Понятно?
 Волшебство рассеивается, магия пропадает. Это опять просто сцена — деревянная сцена с тусклым освещением и пыльными тряпками занавеса, а Майя — просто девчонка со сползшей с плеча футболкой и короткой косичкой, всё-таки раскрутившейся из пучка.
 Между ними семь лет разницы, а ещё разные города и штамп в его паспорте, о котором она, к слову, не знает, и, на самом деле, всего этого более чем достаточно для того, чтобы взять себя в руки и отойти в сторону, но проблема заключается в том, что никаких сторон нет. Артур ощущает себя внутри огромной, сверхпрочной трубы диаметром в человеческий рост, и один конец трубы намертво запаян, так что назад пути нет, а другой теряется в лучах слепящего света, исходящего от Майи, когда она поворачивается к нему и улыбается.
 Все дороги ведут не в Рим, все дороги ведут к этой улыбке.
 Полчаса спустя они воровато запираются в театральной гримёрке. Руки у Артура трясутся, как у подростка, и вряд ли это от того, что он никогда в жизни не думал, будто когда-нибудь окажется настолько за кулисами театра.
 Дело не в закулисье. Дело в Майе.
 Её лопатки вжимаются в стену, а острые колени обхватывают его бока. Она тянет вверх его рубашку, он забирается ладонью ей под футболку.
 Они любят друг друга быстро и торопливо, но это всё равно запоминается ему как кадры из замедленной съёмки: её ключицы поднимаются и опускаются у него перед глазами, и он касается их носом, пока растрепавшаяся коса щекотно тычется в щёку, а потом она запрокидывает голову — белая шея с двумя точками родинок и острый подбородок, треугольником глядящий в посеревший, покрытый трещинами потолок.
 Этот треугольник врезается ему в память навечно — этакий выжженный след от раскалённого утюга, которым она проходится по тому, что у него было и есть.
 Всё о ней полно такого внутреннего надлома, что внутри собирается колючий комок, и Артур рад, что происходящее с ними не продлится дольше недели.
 Потом, когда он, опустошённый, опускает её на пол и её ноги в шерстяных носках касаются холодного кафеля, Майя смотрит на него — и неожиданно улыбается. Она улыбается широко и искренне, такая юная здесь и сейчас, но первые полсекунды он почему-то думает о том, что если она продолжит так улыбаться, то лет через пять вокруг её разноцветных глаз расползутся морщинки, а потом связных мыслей не остаётся. Она сияет ярче всех виденных им в жизни ламп, фонарей, софитов и огней, вместе взятых.
 Всё о ней полно такой яркости, такой полнокровности, такой настоящести, что внутри собирается колючий комок, и Артуру жаль, что происходящее с ними не продлится дольше недели.

 ***

 Пальцами, он пересчитывает её рёбра и позвонки, губами — проверяет подсчёты.
 Самое пугающее — осознавать, что можно было бы обойтись и без этого. Будь они здесь, в её номере, совершенно одетыми, или будь они вообще не в её номере, будь они в любом другом месте, занимайся они каким угодно занятием, ничего бы не изменилось.
 Такое осознание — страшнее полёта. Артур закрывает глаза, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Он близок к панике, но у него нет ни спинки кресла, на которое можно откинуться, ни подлокотников, в которые можно с силой вцепиться, ни Лили, которая всегда готова высмеять его страхи. Больше того, Лиля устроит ему головомойку, если узнает, что происходит. Не убьёт, нет.
 Убьёт, наверное, Нелли.
 Уткнувшись лбом Майе в живот, он замирает. Тонкие пальцы невесомо прикасаются к его волосам, осторожно гладят по голове. В нехитрой ласке нет ни страсти, ни истомы, одна только нежность, ничего не требующая взамен, и от того ему становится даже хуже. Страсть и истому можно пережить и забыть, можно остыть без особых потерь, но когда появляется нечто подобное….
 Инстинкт самосохранения подсказывает Артуру, что настало самое время бежать. Пальцы Майи соскальзывают чуть ниже, дробью проходятся по шее, дотрагиваются до плеч. Её лёгкие прикосновения скатываются вниз — до локтей, а потом тёплые ладони накрывают его запястья.
 Попался.
 Она не держит его, даже не собирается, её руки совершенно расслаблены, и Артур знает, что нет никакого смысла вести себя как-то иначе. Нет никакого смысла удерживать то, чего всё равно ни за что не удержишь, нет никакого смысла пытаться повиснуть на хвосте самолёта, если только опасный эксперимент не наделил тебя сверхчеловеческой силой. Но они оба, он и Майя, обычные люди, а значит, о суперсиле придётся забыть. Хвосты их самолётов как-нибудь обойдутся без того, чтобы их кто-то держал.
 Забавно, но им улетать в один день. Майе — первой, ему — на два часа позже.
 Он не ищет никаких тайных знаков и никаких тайных смыслов, он вообще ищет только одно — причудливое созвездие родинок у неё над пупком, но Майя тянет его на себя, заставляя лечь рядом.
 — Завтра самолёт, — говорит она, и голос у неё напряжённый.
 Артур знает, что это значит, чего тут не знать, он и сам секунду назад вспоминал про их несчастные самолёты, но сейчас ему не хочется думать о неизбежном. Оно всё равно случится, так что чего уж теперь.
 — Боишься? — спрашивает он.
 Плечо обдаёт теплом, это Майя прижимается к нему губами. Ни на секунду Артур не сомневается в том, что она понимает: он просто уходит от темы. Как будто, если лежать вот так, на полутораспальной кровати в гостиничном номере, свесив одну руку вниз, а другой обняв Майю, то можно притвориться, что никто из них никуда не улетает, а время можно остановить и никакого завтра не будет.
 Впрочем, нет, притворяться — это не то, к чему он привык, и не то, что ему нравится делать. Он не из тех, кто пытается придумать себе другую реальность, просто конкретно сейчас в его собственной ему слишком тесно.
 Так что он уточняет:
 — Боишься летать?
 Они могли бы называть это аллегорией.
 Майя снова целует его в плечо. И смеётся.
 — Нет. Не боюсь. Чего мне боятся?
 Он говорит медленно, взвешивая на языке каждое слово перед тем, как ответить.
 — Террористов? Крушения? Кого-то неприятного по соседству?
 Того, что всё закончится. Того, что я о тебе забуду. Того, что ты сама обо мне забудешь.
 Не те вопросы, которыми он привык задаваться, и Артур стискивает кулаки, пока Майя — он слышит по голосу — улыбается.
 — Я люблю летать. Мне нравится, как самолёт набирает сначала, на взлётной полосе, скорость, а потом, уже в небе, и высоту. Двигатели гудят, и крылья разрезают облака, такие надёжные крылья, а земля под тобой становится всё меньше и меньше… Я однажды видела рассвет в окошко иллюминатора, и это было прекрасно. — Она отодвигается, переворачиваясь на спину, и её тёплые пальцы касаются запястья Артура, скользят ниже, пробираются в его кулак, превращая его из орудия силы в нечто вроде створок ракушки, охраняющих жемчужину. Её пальцы и есть жемчужина. А она продолжает: — Помню тот рассвет до малейшей детали, а вот кто сидел рядом, не помню. И тот рассвет, он любого крушения стоил.
 Некоторое время они оба молчат, а потом Майя спрашивает:
 — А ты? — ей нет нужды объяснять, что именно она имеет в виду.
 Он честно отвечает:
 — А я — боюсь.
 И, ясное дело, говорит в этот момент не только о самолётах.

 ***

 До их вылета остаётся не больше двух часов, но Лиля сидит в зале ожидания совершенно одна. Конечно, вокруг неё — много людей, это же аэропорт, но Артура рядом нет. Артур пропадает в другом конце огромного пространства, заполненного искусственным светом, серостью стен и незнакомыми людьми. Он провожает Майю на контроль, и Лиля честно старается не думать о том, что это значит, но всё более, чем очевидно.
 Девчонка, в последний момент заскочившая в их лифт, из абстрактной, случайно встреченной фигуры превращается во что-то значимое. Важное. Да что там, превращается. Она уже превратилась.
 Злость и растерянность, вот что Лиля ощущает по этому поводу. Пусть она никогда не придерживается распорядка дня или не складывает вещи в чемодан как на выставку или витрину, но её бесит, когда что-то идёт не по плану. И в её планах на нынешнюю командировку совершенно точно не было никаких девчонок-из-лифта и никаких связанных с ними проблем.
 В её планах на командировку совершенно точно не было собственных моральных терзаний. Врезать Артуру за то, что он творит, или пожалеть его за то же самое — потому что дома его ждёт Нелли, а заводить интрижку на стороне всегда чревато проблемами. Ну, только если ты не полный мудак. Артур — совершенно точно не полный мудак, а значит, и само слово «интрижка» сюда не подходит. Получается, всё намного серьёзнее, и, начиная с этого момента, злость постепенно затихает, остаётся лишь беспокойство.
 Лиле не хочется оказываться втянутой в чужие разборки, но ещё меньше ей хочется, чтобы в такие разборки оказывались втянутыми её друзья. Её лучший друг. Но вот, тем не менее…
 Артур так и не пришёл к ней с вопросом «Что делать?». Никто не спрашивал её мнения.
 Если уж на то пошло, её твердое, сформированное годами и жизненным опытом мнение заключается вот в чём: нет никакого смысла искать в ком-то ещё то, что уже и так ждёт тебя дома. Другое дело, что если Артур нашёл что-то в этой девчонке, значит, дома у него ничего подобного не было.
 Да, раз уж женился — изволь не оглядываться по сторонам, но вместе с тем у неё нет никакого права решать за него. Он — её друг, и вряд ли он сам рад тому, как всё теперь получается, и она должна быть на его стороне, а ещё она не хочет быть ни на чьей стороне, потому что представлять полные слёз глаза Нелли, если та вдруг узнает, просто выше любых человеческих сил, и это Артур поставил их всех в такую дурацкую ситуацию, и она снова на него злится, так злится, что…
 Он возвращается хмурый, и Лиля спрашивает только одно:
 — Было?
 Выходит почти агрессивно, но он вместо ответа только дважды моргает непонимающе, а потом щурится. Догадался. И вопросом на вопрос:
 — А ты жене моей сможешь смотреть в глаза, если узнаешь?
 Ярость и смятение почему-то прячутся под маской спокойствия, и Лиля спокойно пожимает плечами. Можно, конечно, ответить, что жена-то его — а значит, и проблемы тоже его, или что оно, на самом деле, не так, потому что его жена ей подруга, или что он ей тоже друг, и это ещё больше всё усложняет. Или что иногда неважно — было-таки или не было, потому что в обоих случаях может быть одинаково невыносимо не то, что смотреть в глаза окружающим, но и вообще просто жить, или что она сама не понимает, зачем что-то спросила, когда и так всё понятно.
 Сколько раз в жизни она твердила, что из Артура получился бы хороший актёр и зря он не поступил в театральный, как собирался, но сейчас он не выглядит способным что-то сыграть. Спокойствие не удерживается у него на лице, даже не пытается. Он хмурый, и виноватый, и растерянный, и будто бы слегка оглушённый. Так, наверное, выходят из комы или из пещеры, в которой провели последнюю тысячу жизней.
 Ей становится ужасно неловко.
 — Выйдем на улицу, — просит она, а оказавшись на крыльце, тут же лезет в сумочку за сигаретами.
 Небо сегодня низкое, серое, и самолёты гудят где-то на взлётных полосах у неё за спиной, но это больше знание, чем ощущение: здесь, на крыльце, самолётов не слышно из-за сигналящих машин и гомонящих людей. Даже само ощущение аэропорта как будто теряется, словно они застряли на крохотном бетонном островке между встречей и прощанием, не зная ничего ни о первом, ни о втором.
 Но правда в том, что за последнюю неделю Лиля успела увидеть и то, и другое. Не говоря уж об остальной жизни.
 Она молча протягивает Артуру сигарету и зажигалку. Он курил при ней — пару раз ещё в студенчестве и столько же после, чтобы отвлечься. Чтобы затянуться, закашляться, запястьем вытереть слёзы, спросить у неё, как кому-то вообще и ей в частности может такое вот нравиться, и да, именно на это отвлечься.
 Сигареты у неё тогда, в студенчестве, были толстые дешёвые, пахнущие скорее чем-то химическим, чем табаком, а сейчас — тонкие, ментоловые, изящные… нелепые в пальцах Артура. Но он закуривает и даже не возмущается, только, опустив голову, выдыхает:
 — Кошмар.
 Лиля отводит глаза.
 Она знает, он имеет в виду всё и сразу. Ей хочется сказать ему про седину в бороду и беса в ребро (хотя какая в тридцать два седина), или про собственную злость, которая непременно грозит ему, если Нелли будет плакать (если Нелли узнает), или про собственную злость на собственное бессилие — потому что она ничем, решительно ничем не может помочь. Ей хочется сказать Артуру про то, что всё новое — это хорошо забытое старое, уж ей-то известно, ведь она как сейчас помнит его счастливую улыбку на свадьбе, и рано или поздно она сойдёт с ума от того, как все на свете вещи друг на друга похожи, как все задают друг другу одинаковые вопросы и получают на них одинаковые ответы, как отношения между людьми развиваются по разным, но всё равно одинаковым схемам, и как всё в итоге заканчивается болью и разочарованием, даже если (особенно если!) ты веришь в то, что это никогда не закончится.
 Артур крутит сигарету в руках, и Лиля смотрит на выступающие вены, убегающие под подвёрнутые рукава грубого свитера. Они похожи на взлётные полосы, эти вены, и где-то у неё за спиной настоящие взлётные полосы подбрасывают к небу самолёт, в котором сидит ничем с виду непримечательная девчонка, а здесь, на крыльце, стоит её лучший друг, и взлётные полосы у него на руках уносят прямо к сердцу его новые чувства. Их много, как и самолётов на поле.
 Чёрт побери, они столько лет знакомы, Лиля может читать у него по глазам.
 Грусть. Злость. Тоска. Сожаление. Стыд. Страх. Отчаяние.
Нежность.
 На какое-то мгновение вокруг них воцаряется тишина. Или, может быть, Лиле просто так кажется.
 — Может быть, и кошар, — в конце концов, говорит она. — А может быть, благословение.
 Она не имеет в виду ничего такого, она совершенно точно не пытается сказать, что Артуру нужно хватать свои чемоданы и спешно покупать другой, новый билет, и она тем более не утверждает, что случайная встреча превратилась в судьбу, а судьба для Артура заключается в том, чтобы бросить всё, что у него есть, и погнаться за тем, чего ему не хватало. Всё намного сложней (и больней), но в том вся и прелесть.
 Они живы, они чувствуют, они совершают поступки, а вместе с поступками — и ошибки, куда же без них. Но правда в том, что даже ошибки никогда не бывают ошибками, и в конечном итоге каждая из них оказывается единственно правильным вариантом.
 — Может быть, — запоздало отвечает Артур.
 Она видела, как Артур смотрел на эту девчонку, и видела, как девчонка смотрела в ответ, так что «было или нет» действительно не имеет значения, потому что, сколько ни считай себя циничной, взрослой и всё на свете успевшей узнать, есть вещи, которые больше постели. Их не накроешь одеялом, даже если захочешь, и не выкричишь из себя, даже если сорвёшь голос до хрипоты… Их не посадишь в самолёт и не отправишь восвояси, думая, будто бы это позволит забыть.
 Нет, тут, конечно, никто не запрещает попробовать.
 Её рука ложится Артуру на плечо, и он растягивает губы в улыбке. Самое трудное здесь — сделать вид, что ты в неё веришь.
 Люди вокруг гомонят, а машины сигналят, и Артур разворачивается, чтобы вернуться в здание аэропорта. У них есть ещё с полчаса до того, как механический голос диктора объявит о начале посадки, и они тратят свои полчаса минут на молчание и поиски кофейного автомата.
 Позже, уже усаживаясь рядом с ней в самолёте, Артур говорит тихо, будто рассчитывая, что она не услышит.
 — Я понятия не имею, что дальше.
 Лиля слышит. Они дружат почти двадцать лет, и она, чёрт побери, всегда его слышит. Он наконец-то задаёт ей этот вопрос (ну, почти что задаёт и почти что вопрос), и она реагирует вовсе не так, как собиралась.
 — А какая разница? — спрашивает она.
 Пряжки их ремней безопасности звякают одновременно. Бортпроводники закрывают двери.
 Какая разница, что дальше, думает Лиля.
 Самолёт выруливает на взлётную полосу.
 — Взлётная полоса, — она говорит тихо-тихо, и Артур недоумённо поднимает брови, глядя на неё, как на маленькую. Лиле приходится пояснить: — Всю жизнь считаешь, будто бы всё, что происходит с тобой, это взлётная полоса, и так в это веришь, что даже не замечаешь полёта. Но так же нельзя.
 С тем, что будет позже, ты разберёшься позже. Просто пилотируй свой собственный самолёт. Разве что, в отличие от настоящих пилотов, можешь не слушать диспетчеров и не придерживаться одной-единственной траектории.
 Вот что она хочет сказать.
 Артур кивает, и по выражению его лица Лиля понимает: когда они приземлятся, всё будет совсем по-другому. По-другому, но вместе с тем — так, как нужно.
 Самолёт отрывается от земли.
 Самое удивительное, что на этот раз Артур не бледнеет, и не вжимается в кресло, и не цепляется пальцами за подлокотники.
 Он почему-то совсем не боится лететь.

 Fin~