Свет далекой звезды Надежда Плевицкая

 СВЕТ ДАЛЕКОЙ ЗВЕЗДЫ: НАДЕЖДА ПЛЕВИЦКАЯ (1885-1940)

               
                «Поехал далеко  казак на чужбину на верном коне,
                Коне вороном! Cвою он Украйну на веки покинул,
                Ему не вернуться в отеческий дом..."               
(Русская народная песня «Казак на чужбине», из репертуара   Надежды Плевицкой.)
 
Ночью,  5  ноября 1940 года в каторжной тюрьме французского  города Ренн умерла  пожилая  женщина.  Перед смертью она пожелала исповедоваться,  просьба была исполнена, и к ней в камеру привели священника….  Женщина  долго и горячо говорила с ним,  плакала и била земные поклоны….  Французская  разведка не могла не воспользоваться случаем разузнать тайну исповеди,  в камеру арестантки заранее были установлены микрофоны и другие подслушивающие устройства.     Арестованной женщиной была великая русская певица Надежда Плевицкая.  Ее жизнь похожа на  захватывающий сюжет для романа, а  смерть до сих  пор вызывает  много вопросов…
Талантом этой женщины  восхищалась вся Россия,  включая  императора Николая  Второго и его окружение.   Ее песни родились от  нашей земли. У  Надежды Васильевны была бурная, насыщенная жизнь, трудная судьба…
Плевицкая  родилась  17 сентября (30го по новому стилю)  1885 года  в селе Винниково   курской губернии.  Ее родители Василий Абрамович и Акулина  Фроловна  были люди   бедные, в семье было 12 детей, к моменту рождения  Нади оставалось только четверо, остальные дети умерли в младенчестве.  Отец был солдатом, служил в армии еще при Николае Первом. 
Акулина Фроловна родила Надю поздно, в 58 лет.   В тот вечер она приготовила ужин, и, постанывая, пошла  рожать в заранее натопленную баню.  Роды принимала соседка.  По крестьянскому обычаю должна принимать женщина, которая намного старше самой роженицы. Но старше Акулины Фроловны  в селе были только совсем немощные старушки, поэтому, вопреки традиции, роды принимала женщина моложе.
«Последняя она у тебя чай, Хроловна?» – осведомилась соседка, - «Хроловна»  устало кивнула… «Да голосистая –то какая!  Первой певуньей на всю Русь будет!» Пророчество соседки в точности исполнилось…
Девочку назвали Надеждой. Тогда это было редкое имя среди крестьян и все окружающие для краткости называли ее Дежкой.
О своем детстве и юности поможет рассказать она сама.  В эмиграции Плевицкая написала  две замечательные книги:  "Дежкин карагод"и "Мой путь с песней".  Первая книга вышла в 1925 м году, в Берлине, вторая в Париже, в 1931м году.  Вот что Надежда Васильевна вспоминала о своем детстве:  «Надо сказать, что кроме  матери, все были  у нас малую толику грамотны. А если я умею немного читать и писать, то потому лишь, что горькими слезами выплакала у матери разрешение ходить в школу.  Рукава моего серенького платья  были мокры от безутешных слез, так убедительно просила я мать отдать меня в школу.  Да и кто же корову –то стеречь будет? – говорила мне мать. К тому же, ты молитвы-то знаешь, а замуж тебе не за лавочника идти, не за прилавком сидеть. Грамота тебе не нужна. Вот я и без грамоты, а до мильена считаю. Но я думала иное и пуще мочила слезами руковенки моего серенького затрапезного платья. Грамоте учиться хотелось. И тут помог случай, не было бы счастья, да несчастье помогло. В канун Петрова дня вся наша семья ушла в поле. […] Уходя мать наказывала:  «Хату не бросай открытой, а то побирухи залезут. Квас в погребе, наберешь огурцов и пообедаешь сама, а мы до вечера не воротимся». Была у меня подруга – однолетка – Машутка, рябая и немножко с глушинкой. Ее я и позвала к нам, коротать длинный день одиночества. Когда пришла пора обедать, спустились мы в погреб за квасом. […] А на полке выстроилось много кувшинов свежего молока. Мать за три дня до Петра заготовляла молоко бескоровным крестьянам,  чтобы и они могли разговеться на праздник.
И вдруг шкодливая Машутка нечаянно толкни полку, и в единый миг кубганы с молоком полетели на пол. Пропало все добро, которое было заготовлено для благой цели: Машка оставила бедняков без молока. Дрожащие, вылезли мы из погреба. Машутка побежала домой, а я осталась одна и с отчаяния кричала ей вслед: «Рябомордая  глухня!» Она была мне ненавистна, как розга, которую предстояло мне по приходе матери отведать. […] Вот и мать. Она идет раньше всех, чтобы подоить корову и приготовить ужин. Завидев ее, не бросилась я радостно на встречу, как всегда, а ушла подальше от избы и села на окопе погоста, что был против нашего дома.
Мать почуяла что-то неладное, манила меня пальцем, кричала: «Дежка, иди ягоды несу. Дежкой меня все тогда называли. Но Дежка не трогалась. Пусть ведьмы ходят на погост. Розга-то пострашнее ведьм. […]
Из погреба мать вышла тихая. Это всегда бывало, когда она сильно огорчалась. Только пальцем мне погрозила: «Ну, вернись ты домой!»
Она мелькала из хаты в амбар и из амбара в пуньку; и вдруг зашла как-то в сторону. Я тут смекнула, что она хочет обходом меня изловить. И пустилась на погост. Хотя и храбрилась я, покуда светло, а к ночной темноте забоялась ведьм и пошла к дому.
В избе уже горели лампадки и лавки, и стол были вымыты; завтра Петров день, праздник, а у меня, Дежки, тяжесть на душе. Вдруг сзади мать, удалось ей меня схватить. Розга ожгла, я кинулась в святой угол, где красуется вышитая пелена. Но и святость меня не спасла. Мать наступает, я розгу ловлю, себя защищая, поймала, переломила, и нечаянно поцарапала прутом мамочке до крови лицо. Тогда не помня себя, она схватила меня за волосы, да о стенку. У меня в глазах потемнело. А мать, отойдя от гнева, через минуту уже плакала надо мной, и тут, в слезах, я ей рассказала, что во всем повинна Машутка. Мать мочила мне голову святой водой и шептала: «Что делает лукавый с человеком, и откуда такая злоба? Господи, спаси и помилуй!» Я же, хотя из шишкой на голове, чувствовала себя именинницей: пронесло беду. Мать тут же рассыпалась в милостях: обещала мне купить палевое пальто, щегреневые, со скрипом полусапожки, а на зиму пустить меня в школу. Первый раз мать была со мной так гневна и первый раз я была так счастлива: «Буду, слава те  Господи, в школе».
Так Дежка добилась права получать образование. Брат Николай, по воспоминаниям Надежды Васильевны, всегда любил выпить.  Первый раз он  напился и полез в драку с ребятами из соседнего села, когда ему было 19 лет.  Отец с матерью очень рассердились и не пустили парня ночевать в избу, постелив ему на улице. Испугался ли Коля старого кладбища напротив, или хотел, чтоб его пустили, но только стал стучать в избу и говорить, что по кладбищу бродит неупокоенная душа церковного сторожа Кости. Отец посоветовал Николаю не тревожить покойников и идти спать. В дом парня так и не впустили. А Дежка забралась к матери подмышку и не спала всю ночь, дрожа от страха. 
Как губка впитывала в себя Надежда все тяготы и прелести крестьянской жизни. Ходила в церковь, мечтая о тихой монастырской жизни, вдыхала запах пасхальных куличей, работала в поле, и конечно водила с девушками хороводы и пела песни. Песни были самые разные, и далеко не все из услышанного и перепетого в детстве она запишет потом на пластинки. 
Первый «дебют» Наденьки Винниковой  состоялся совершенно для нее неожиданно. Вечером на троицу они с Машуткой погнали под гору, на речку гусей. Придя к реке, подружки стали плясать, а потом Надя запела «Дунай –речка, Дунай, быстрая». А в это время мимо проезжал экипаж соседей-помещиков Рашковых. Сидевшие в коляске  жена и три дочери     бросили девочкам на дорогу кулек с гостинцами. Чего там только не было!  Пряники, бублики, конфеты…  Как напишет потом Плевицкая: «Это был первый дар за мою песню». Далеко еще были те грозные и смутные годы, когда ей придется плакать!  А пока пой, веселись Дежка! И наслаждайся коротким счастьем… 
Впрочем, первые утраты в семье Винниковых начались гораздо раньше…  Когда Наде было 13 лет, умер ее отец. У Василия Абрамовича были слабые легкие. Еще на дне рождении дочери глава семьи почувствовал себя плохо. Акулина Фроловна поила мужа зверобоем и делала припарки.  Дней через пять старику стало лучше, он настолько окреп, что поехал за восемь верст на мельницу, за мукой. Отца  не было целые сутки, и домашние ужасно беспокоились за него. Наутро  Василий Абрамович приехал совсем больной, он весь горел, и бедного старика опять душил кашель. Он рассказал, что с вечера был здоров, но был большой завоз и он остался на мельнице. А ночью захотелось ему пить, и напился старик холодной водицы из ручья: «Видишь, мать, наказал Господь, человек, как скотина, наклонкой и без креста пить не должен». Василий Абрамович застудил свои и без того слабые легкие этими глотками. 
На третью ночь Дежку разбудил плач сестер. У отца началась агония. Василий Абрамович благословлял всех по очереди. Дежку благословил последнюю, как самую младшую. Ему было трудно говорить и губы, запекшиеся от жара, еле произносили последние слова.  Затем, три раза вздохнув, старик  отправился в мир иной. Надежда вспоминала, как на кладбище, убитые горем, они все обнимали закрытый гроб отца…
От нервного потрясения Надя серьезно занемогла и несколько дней не вставала с постели. А когда выздоровела, стала в очередной раз просить Акулину Фроловну отправить ее в монастырь.  Мать долго не соглашалась и наконец, сдалась: «Видно уж сам Господь направил Дежку на путь праведный, истинный». 
Надежда была отправлена в Троицкий монастырь города Курска на Сергеевской улице.  Настоятельницами там были добрые старушки,   матушка Мелетина и матушка Конкордия.  В монастыре каждый жил для себя, и все содержание Дежке присылали из дома. Для того чтобы стать монахиней, нужно было прожить послушницей три года, а потом внести вклад  в сумме триста рублей. Далеко не у каждой женщины были такие деньги, и многие оставались послушницами по много лет.
Так прошло два года.  Надюше пошел уже шестнадцатый год, тот самый возраст, когда человеку надоедает рутина, и хочется новых впечатлений и ощущений.  Да и физиология человеческая дело свое делает.;
Разрешили  Дежке раз на пасху навестить свою сестру Дуню, которая служила в красильне.  В то время каждый год, на пасхальную неделю, приезжал большой цирк.  Дежка и упросила свою сестру сходить на представление, «посмотреть балаган». Дивный, пестрый мир открылся девочке: клоуны, жонглеры, животные! Но больше всего поразила Надю девушка в красном, ходящая по канату, и молодая наездница на сером коне.
«Хоть и грешно такой голой на коне прыгать, а все ж так и я бы смогла, - подумала Дежка. «Уж если всюду грех: и в обители, и в миру, так уж лучше на миру жить».  И в голове у девушки созрело решение: «Сбегу! Сбегу из монастыря и стану акробаткой!» Ночевала она у сестры, и всю ночь Наде снились клоуны и молодая девушка на сером коне…
Рано поутру, ничего никому не сказавшая Надежда  пошла устраиваться в цирк. На работу ее приняли сразу.  Даже не спросили, кто она, откуда, и где ее родители.  Девушка, танцевавшая вечером на коне, оказалась дочерью директора, Лелей.  Потом  Наде объяснили, что завтра  всю труппу будет снимать фотограф, и для нее приготовлен специальный голубой наряд.  Тоска по дому, по матери, сжала Дежке сердце, когда она его примеряла…
На другой день кто-то спросил внизу Надежду Винникову,  Надя вышла, и на пороге стояла заплаканная и растрепанная Акулина Фроловна. Бедная женщина шумела и причитала, ругая непутевую дочку: «И за что наказал меня Господь? Терпеть такой срам. Ишь, что вздумала: из святой обители, да в арфянки! Что тебя, лукавый чтоли осетовал?» «Лукава ты, жизнь, бес полуденный!» - любила всегда говаривать Надежда Васильевна.
Сестра Дуня, не найдя Дежку в монастыре, сообщила в деревню,  а на вопрос матери о Надежде цирковой клоун ответил, что кажется такая девушка в балагане есть.  Потом все успокоилось, и на семейном совете было решено отвезти Надю в Киев, погостить к сестре Насте.  Мужа Настеньки угнали туда в солдаты, и девушка жила в Киеве уже третий месяц.  По приезде мать устроила Надю горничной  в особняк миллионера, купца Гладкова.
Семья эта была хорошая  и порядочная.  Сам хозяин дома  Николай Васильевич Гладков имел одну особенность: щипать хорошеньких женщин. Как не пройдет мимо, обязательно ущипнет за мягкие места: «Странно, думала я, барин, а щиплется,  неужто все они таковы?»
Летом Гладковы уехали в свое имение. Купаясь в реке, Надя сильно простудилась и схватила ангину. Боясь заразы, Гладковы отправили девушку к матери в деревню.  Больше Надежда никогда не вернется в эту семью, ей суждено будет идти совсем по другой дороге…
В конце июля пришло время вновь ехать в Киев.  Перед отъездом Акулина Фроловна  всю ночь просидела у постели дочери, давая ей наставления: «Ты молода, Дежка, несмышлена. Пуще всего на свете бойся ребят. Они изверги лукавые, и обмануть девушку, обвести, это у них разбойников за милую душу. А как посмеется над девушкой, так и бросит, - она тут и гибнет. Бойся, не попадайся им в лапы, а то и глазки твои потускнеют и голосок пропадет.»  Эти наставления матери в отношениях со своим первым мужем Надежда будет соблюдать до положенного часа… 

Через дом от Надиной сестры, находилась большая прачечная. Племянницу хозяйки тоже звали Надежда.  Они с Дежкой были однолетки  и быстро нашли общий язык.  Новая подруга не раз хвасталась,  что у нее есть знакомые студенты и артисты из сада «Аркадия», которые могут достать туда билеты, если Дежка пожелает пойти. От такого праздника музыки Надя отказаться не могла.
И вот, взвился занавес и девочки увидели, как  на открытой сцене  тридцать дам в черных платьях с белыми воротниками исполняли какой-то лихой марш.  Потом  знакомый артист Волощенко спросил Дежку, понравилось ли ей выступление. «Еще бы, - ответила Надежда -, да это куда лучше балагана!»  «Если хотите, вы можете поступить туда» - предложил знакомый. И девочки решили, не откладывая дела в долгий ящик завтра пойти к хозяйке хора, знакомиться. 
Хозяйкой хора была  Александра Владимировна Липкина, коротко стриженная женщина с гордой осанкой.  Она очень понравилась девочкам, а девочки ей.  Александра  Владимировна сказала, что они приняты  и завтра могут приходить за авансом а  за одно и  на прослушивание. 
Девочки решили  тихо удрать из дома: одна от сестры, другая от тетки. И вот, в зимнем зале «Аркадии» началась репетиция.  За роялем сидел Лев Борисович  Липкин, муж хозяйки: «А ну, Надежды, покажите, какие у вас голоса!»  Дежка взяла ноту. «Ну смелее, смелей!» - подбадривал Лев Борисович, Надя взяла смелее, - «Ооо, хорошо»!  Потом Надежда прослушала свою партию и с первого раза спела все без ошибок. А вот у второй Нади голоса не оказалось.
В другой  части сцены репетировали танцы, и девочек послали туда, к руководительнице.  Фамилия ее была Астродамцева. По странной прихоти судьбы, звали ее тоже Надежда, а три Надежды в одном помещении – знак добрый…  Астродамцева  была скромно одетая, бледная женщина средних лет.  «Ну, тезки, покажите ваши таланты, вот ты, станцуй гопака, - обратилась она к Дежкиной подруге, Надя станцевала, ее одобрили, а у Дежки гопак не заладился.  Астродамцева  покрикивала на нее, заставляла размахивать руками. «Хорошо, подумала Дежка, размахивать, так размахивать»,  и дала рукам простор. Астродамцева  отскочила: «Ну, ты, деревня, чуть мне зубы не вышибла!  Но толк из тебя, я вижу, выйдет». Так Надю Винникову приняли в хор, положив ей жалованья восемнадцать рублей в месяц. 
Хор делился на учениц, хористок и дам, которые делали  все что им заблагорасудится. А учениц держали в ежовых рукавицах, и гнали спать после исполнения программы.
Вот как сама Плевицкая писала о своем первом дебюте: «В первый раз я надела черное платье и в модной прическе вышла с хором на сцену, когда пела с Любой соло-«Пророк». Волнение мое было велико. Я стояла справа первой и боялась, как бы мне от волнения не свалиться в оркестр. В голове шум, звон уж какое тут соло, даже не помню, когда мне вступать: вся надежда на Любу. Тут меня ободрил выразительный взгляд Льва Борисовича, и я поняла, что вступать скоро. Тут же случилось чудо: Люба вступила вовремя, я за ней. Лев Борисович улыбался из-за пианино: ну, значит ничего… Действительно, мой первый дебют сошел, слава Богу, хорошо…»
Все бы ничего, но скоро по гастрольному  графику труппа должна была ехать на две недели в Курск, что для Дежки могло иметь весьма неприятные последствия, ведь родные беспокоились за нее.  В Курск ехать она боялась, и расстаться с труппой, к которой уже привыкла ей было жаль… Посоветовавшись с подругой, Дежка решила сидеть в гостинице и на улице не показываться.  В Курске жила ее сестра Дуня, которая при встрече могла рассказать обо всем матери, и тогда конец… 
Тревожно было у Нади на душе, когда ранним утром, из окна поезда она услышала родные колокола. Однако приезд прошел благополучно. Но так  велико было искушение вырваться из номера и побродить по улицам. И Дежка не выдержала.  Она одолжила у подруг шляпу с большими полями и густую вуаль.  Шляпа очень меняла лицо и узнать Надю в таком наряде было трудно.  Однако пауки на вуали мешали смотреть вокруг,  и Дежка отодвинула материю от лица.  С бьющемся сердцем она прошла мимо дома сестры, но когда они с подругой шли обратно, из ворот показалась Дуня в большом платке, и взгляды сестер встретились. «Аааа, барышня, пожалуйте-ка домой!»  Дуняша схватила сестру за руку и повела за собой. Дунечка была убеждена, что ведет за собой «милое и погибшее создание», и сколько Дежка не говорила ей, что она добродетельна, ничего не помогало. Дуня привела сестру домой, а сама пошла в мастерскую, чтобы взять отпуск и отправиться с Дежкой в деревню.  Понимая это, Надя решила действовать.  Схватив шляпку она выбежала на улицу и приказала извозчику ехать в гостиницу.  Погони не было, и Дежка перевела дух, но швейцару приказала  строго: «Если будут спрашивать Винникову, скажи, что такой нет». 
В последний свой день пребывания в Курске Надя спускалась по лестнице,  что-то беспечно напевая, и замерла от неожиданности: в дверях гостиницы стояла Дунечка, а на улице – сгорбленная, заплаканная мать… Слезы так и катились по старческим щекам ее, и ругала Акулина Фроловна свою блудную дочку, на чем свет стоит: «И в кого ты уродилась? Родила тебя на свое великое горе. Глаза б мои не глядели, в какое место пошла. И как тебя земля носит!»  Дежка стала приглашать мать и сестру к себе, чтоб посмотрели, как живет. Скрепя сердце, Акулина Фроловна согласилась, а Дуняша осталась на улице.
Дежка привела мать в комнату Липкиной. В углу горела лампадка, а в кресле сидела бабушка в чепце, тихо играя с внучкой. Акулина Фроловна этого никак не ожидала: «Ооо, да тут и старушка, божий дар, и лампадочка, знать не совсем Бога забыли!»  Александра Владимировна сказала, что Дежка очень талантлива, и что она будет хорошей артисткой, если ее как следует муштровать. Надя просила мать оставить ее в хоре, и Акулина Фроловна сдалась. Заплакала старушка и благословила наконец – таки свою блудную дочку: «Слава Богу, что хоть нашлась, а то ночи не спала, все думала о тебе, непутевая ты моя Дежка!»  Совсем успокоившись, Акулина Фроловна просила Александру Владимировну быть для Нади второй матерью.  На следующий день мама и Дуняша провожали Дежку на вокзал. Надежда передала прощальный привет старушкам-монахиням, у которых жила в монастыре. В этот раз с родиной она прощалась надолго. Потом Дежка вернется в Курск уже известной певицей и будет давать в родных местах сольные концерты, а пока труппа хора Липкиной ехала в Царицын.
Как же сформировалось у Плевицкой осознанное отношение к своей профессии?  На этот вопрос Надежда Васильевна ответит сама:  «А в Царицыне  я  впервые увидела нашу Александру Владимировну на сцене. Я и не знала раньше, что она так задушевно и просто пела народные песни. Не мудрено, что публика ее встречала любовно. Она и не знала, с какой жадностью, с каким горячим восторгом я слушала ее пение… 
[…] Cлушая Александру Владимировну, я думала, что хорошо радоваться и горевать с песней наедине, но еще лучше стоять вот так, перед толпой, и рассказывать людям про горькую долю-долюшку горемычную, про то, как «гулюшка-голубок сизы перья горкунок»  подслушал тоску девичью, что отдают за постылого.  А то завести людей во зеленый сад, где «поют –рыдают соловушки», а то позвать в хороводы, в карагоды веселые. «Вот если бы я могла стоять на месте Александры Владимировны», я слушала ее песни, а сама горела».

Но кроме восторгов и поэзии в этой жизни есть еще и проза. И она порой бывает не только будничной, но и страшной. В это время семнадцатилетняя Дежка пережила попытку изнасилования.  Этот случай описывает историк Елена Владимировна Прокофьева в своей книге: «Плевицкая, между искусством и разведкой».  Дело в том, что в то время о певицах и актрисах общество отзывалось весьма нелестно.  Их  считали кем-то вроде облагороженных проституток.  Отчасти это было правдой, т.к. мало было людей, которые искренне любили искусство.  Молодые девушки и женщины искали себе богатых покровителей, как сказали бы нынче «папиков и спонсоров».  Поэтому они хватались за любую возможность «спеть в отдельном кабинете» для какого-нибудь богатого промышленника или купца. Нередко случалось, что певица исчезала из хора, заканчивая свою артистическую карьеру в публичном доме.               

Но не такова была наша Дежка.  В тот вечер она пела в Царицыне,  в ресторане Ракитского.  После концерта всем девушкам прислали роскошные букеты  и коробочки с конфетами и пирожными, в которых были записочки с просьбами «спеть в кабинетах».  Остальные девочки разошлись, а к Дежке подошел высокий, худой старик, хорошо одетый, по виду купец, с золотой цепью на шее. Он ласково заговорил с девушкой, хвалил ее пение, называл дочкой, и просил спеть для него «без хора, и по-простому».  Надя согласилась и ничего дурного не заподозрила.  К великому сожалению, Александры  Владимировны рядом не было, а те, кто был, и не подумали остановить наивную деревенскую девчонку… 
Старик  заказал роскошный ужин с фруктами и много вина. Когда Дежка его спросила, каких песен он желает: русских, цыганских, или опереточных -купец накинулся на нее. Надю словно обожгли  его мертвые, сухие  губы, седая борода до пояса…  Девушка кричала и вырывалась.  Старик запускал руки под платье и шептал: «Озолочу тебя, дура! В шелках ходить будешь! Накуплю разных платьев, денег дам, в роскошных экипажах стану катать!» Дежка отбивалась и кричала так сильно,  что люди в зале переполошились и стали стучаться в дверь. Старик побагровел  и принялся колотить Надю по щекам и бить кулаками по голове, выкрикивая непечатные слова.  Потом он открыл дверь и что было сил, кулаком вытолкнул заплаканную и растерзанную девушку в зал: «Дура, счастья своего не понимаешь!» Тут только Надя увидела, что на ней порваны платье и лифчик.  Она стояла перед толпой лохматая, заплаканная и растерянная, прикрывая руками голую грудь… А толпа смеялась!  Наде было мерзко и противно. Ей было все равно, смеялись ли над ней, или над стариком, она твердо знала: в этот ресторан она больше не вернется  никогда! 
На следующее утро директор ресторана Ракитский сделал строгий выговор Александре Владимировне: «Одна из ваших барышень вчера вела себя недопустимо!  Оскорбить невниманием такого почтенного гостя, известного всей России купца! Какая слава теперь пойдет про наш ресторан!» «Что ж поделать, - отвечала Липкина, -  Надежда еще девушка молодая, неопытная, испугалась, не угадала намерений гостя»…   «Испугалась!» Счастья она своего не понимает! Ну, вот что, отныне и впредь,  я вас прошу Александра Владимировна, приводить в наш ресторан только ПОНЯТЛИВЫХ барышень! Иначе мы навсегда разорвем контракт с вашим хором!»
Пока не истек срок контракта, Дежка не выходила из номеров, починяя девушкам платье.  Она боялась. Боялась встретить этого старика, или тех людей, кто видел ее позор…  Так продолжалось до тех пор, пока хор Липкиной не подписал новый контракт с каким-то захудалым театриком.  Надя стала гораздо осторожнее, не принимала больше подарки от мужчин и тем более, не ходила с ними в отдельные кабинеты.  Она знала, что возвращаться в деревню нельзя. Односельчане засмеют, назовут «арфянкой» и «падшей женщиной». И Дежка продолжала петь.
Вскоре случилось непредвиденное.  Александру Владимировну украли. Какой-то богач-перс увез ее на своей яхте в Баку и сделал своей наложницей. Никогда больше Надя не встретится со своей наставницей и ничего не узнает о ее судьбе…  Так, без наставницы, труппа перебралась в Киев.
Муж Липкиной, Лев Борисович,  хотел покончить жизнь самоубийством, но хористки вовремя досмотрели.  Липкин взял, было,  хор в свои руки, но с горя запил, и хор распался.  Всех тех, кто не мог сам найти работу, Лев Борисович пристроил в польскую балетную труппу Штейна.  Балет в ту пору сильно отличался от современного,  в задачу танцовщиц входило только ритмично покачиваться в такт музыке, взявшись за руки, и переступать ногами, поднявшись на носочки.  Надя писала матери часто, и с большим трудом удалось ей объяснить Акулине Фроловне, что такое балет.
В это время у Дежки случился неудачный роман  с актером местного театра. Это был человек очень самонадеянный,  рисовавший перед собой перспективы светлого будущего.  Он называл себя  «новым российским Кином».  Кто такой этот Кин, (Эдмунд Кин - Знаменитый  английский актер-  романтик  19го века, Е.П.) Дежка понятия не имела, но своему избраннику она верила беззаговорочно.   Однако, из-за того, что Наденька  продолжала оставаться девственницей, их отношения сошли на нет, а жениться новоиспеченный «российский Кин» на ней вовсе не собирался.  Однажды, в припадке злобы из-за неудачи своих эротических поползновений, он назвал Дежку «неграмотной деревенщиной». Надю это конечно страшно обидело, и она залепила жениху такую звонкую оплеуху, что сама же потом побежала в аптеку, чтоб  остановить «Кину» кровь из носа.  Больше, разумеется, они не встречались.  В этой балетной труппе Надю ждала настоящая, судьбоносная встреча со своим первым мужем  -  польским танцором, Эдмундом Плевицким.
О встрече с ним  Надежда Васильевна  писала в своей книге крайне не охотно, не вдаваясь в подробности.  Но страсть между ними была сильная. Как и положено было в то время всякой порядочной девушке, Дежка написала Акулине Фроловне  письмо с просьбой благословить их брак, и вот теперь, с замиранием сердца  ждала ответа.  Жарким тихим днем Надя шла на почту, боясь, что письмо может затеряться…  Писать Акулина Фроловна не умела, и просила всегда сельского учителя, Василия Гавриловича. Больше всего боялась Дежка, что односельчане станут смеяться над непутевой «арфянкой».  У Нади в деревне было большое приданое. Целый сундук пастельного белья и сверху шесть подушек. Вот только не было красивому, элегантному Эдмунду до ее приданого  никакого дела. Дежка представила, как бы она вручила Плевицкому это добро – и не смогла удержаться от смеха.  Жениха она до материнского ответа держала на «пионерском» расстоянии, сохраняя девственность до положенного часа.
На почте сидели парень и девушка. «Письмо для артистки Винниковой из деревни Винниково?» - спросила девушка с притворной любезностью, - «Да». «Есть такое письмо», - ответил парень с робкой улыбкой.  Дежка схватила бумагу торопливо пробегая глазами строчки…  В голове радостно стучало: «Благословила…  Благословила!!!!»  Акулина Фроловна только боялась, что Плевицкий иноверец,  и настаивала на венчании по православному обряду. По законам Российской Империи  если новобрачные были разной веры,  то венчание могло идти в двух церквях: сначала, разумеется, в православной, а затем в той, к какой вере принадлежал один из молодых.  Плевицкий был католиком,  но он не настаивал на венчании по-католически.  Они обвенчались в тот же день в православной церкви, и у Дежки была теперь другая фамилия, с которой она и войдет в историю – Надежда Плевицкая.   В ту же ночь наша Дежка наконец стала женщиной… Только жаль ей было, что не было на этой свадьбе ни хороводов, ни плясок, ни свадебных величальных песен.
Сначала с гастролями все шло хорошо, но потом их директор Штейн внезапно прогорел  и, не заплатив жалованья, скрылся. Плевицкая с мужем остались без работы, но, на их счастье, в Киев приехала балетная труппа Минкевича и чета Плевицких поступила туда.  Эдмунду была предложена должность балетмейстера и большое жалование. 
С этой труппой Надя впервые попала в Петербург.  Атмосфера лихих троек, цыганских хоров и ресторанной роскоши пьянила ее. Минкевич сам бывший оперный певец, настаивал, чтобы Плевицкая  как можно больше пела народные песни.  Надя хорошо исполняла и цыганские романсы, но все-таки, это было не то. Какая была цыганка из дородной и крутобедрой деревенской девушки!  Ее много раз уговаривали поехать в Москву, «к Яру».  Дежка отказывалась, боясь расстаться с привычной труппой. Но однажды, все-таки , предложение  приняла.   Директором ресторана «Яр» был тогда чинный и строгий купец Судаков.  Надю он спросил: «Госпожа Плевицкая, а большое ли у вас декольте? Боже сохрани, чтобы какого неприличия не было». «Не беспокойтесь, Алексей Акимович, я не посрамлю вас, - отвечала Надежда.  Она имела шумный успех. Москва с первого раза полюбила Плевицкую и Надя отвечала москвичам той же любовью. 
Сама Надежда Васильевна вспоминала, как однажды, в Нижегородском ресторане Наумова, вышла петь грустную песню «Тихо тащится лошадка», это о крестьянине, который хоронит жену и после нее остаются пятеро детей. В зале стояла страшная тишина: 
Тихо тащится лошадка
По пути бредет;
Гроб, рогожею покрытый,
На санях везет.

На санях в худой шубенке
Мужичок сидит;
Понукает он лошадку,
На нее глядит.

На лице его суровом
Налегла печаль,
И жену свою, голубку,
Крепко, крепко жаль.

Спит в гробу его подруга,
Верная жена, -
В час родов, от страшной муки,
Умерла она

И покинула на мужа
Пятерых сирот;
Кто-то их теперь обмоет?
Кто-то обошьет?

Вот мосток, вот и часовня,
Вот и божий храм, -
И жену свою, голубку,
Он оставит там.

Долго станут плакать дети,
Звать и кликать: “Мама! Мать!”;
Не придет она с погоста
Слезы вытирать.
В зале сидел старый купец с седой бородой. Во время исполнения он как-то странно потупился, и Надя подумала, что ему не нравится, но когда он повернул лицо – обильные слезы текли по его седой бороде…
 День спустя в том же ресторане Надя пела песню «Ухарь – купец»:               
С ярмарки ехал ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец.
Вздумал купец лошадей напоить, вздумал деревню гульбой удивить.
Вышел на улицу весел и пьян, в красной рубахе, красив и румян.
Старых и малых он поит вином - пей, пропивай, поживём - наживём!

Проигрыш.

Красные девицы морщатся, пьют, пляшут, играют и песни поют.
К стыдливой девчонке купец пристаёт, он манит, целует, за ручку берёт.

Проигрыш.

Красоткина мать расторопной была, с гордою речью к купцу подошла.
"Ой, ты, купец, ой, не балуй, дочку мою не позорь, не целуй."
Ухарь-купец позвенел серебром: "Нет, так не надо, другую найдём".

Проигрыш.

По всей по деревне погасли огни, старые, малые спать полегли.
В одной лишь избушке не гаснет ночник,  спит на печи подгулявший старик.
В старой рубахе, в дырявых лаптях, скомкана шапка лежит в головах.

Проигрыш.

Молится богу старуха - жена, плакать бы надо - не плачет она.
По всей по деревне славушка прошла, дочка - красавица на зорьке пришла.
Дочка - красавица на зорьке пришла, полный подол серебра принесла.
Полный подол серебра принесла, а девичью совесть вином залила.

Проигрыш.

С ярмарки ехал ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец.
С ярмарки ехал весел и пьян, в красной рубахе, красив и румян. 
После слов: «А девичью совесть вином залила», Надя энергично взмахнула рукой и пустилась в пляс.  Когда кончилась песня, среди аплодисментов кто-то раздраженно крикнул:  «Народная печальница плясать не смеет!» Люди не поняли ее пляски.  А ведь русская душа всегда быстро переходит от «сердечной тоски» прямо «к удалому разгулью».
Так бы и осталась Надя ресторанной певицей если бы не его величество случай.  В Нижегородском оперном театре  гастролировал тогда известнейший оперный тенор – Леонид Витальевич Собинов. Однажды он зашел поужинать в ресторан Наумова. Собинов заказал себе макароны и как раз нанизывал их на вилку, когда вышла Плевицкая.  Леонид Витальевич так и застыл с приподнятой  вилкой и открытым ртом.  После выступления он зашел к Наде познакомиться и сказал: «Заставить смолкнуть такую аудиторию может только талант! Вы – талант!».  Затем он пригласил Надю выступить в сборном концерте Нижегородского оперного театра.  Плевицкая разволновалась:  «Да что Вы!  Там же оперные певцы, и среди них я – вопиющее музыкальное беззаконье!» На следующий день Собинов  подарил ей букет чайных роз и подтвердил свое приглашение. 
Легко было понять Надино волнение, когда она вышла на сцену Нижегородского оперного театра.  Но уже после первой песни публика приняла Плевицкую  очень тепло. Волнение улетучилось,  и Надя имела заслуженный успех. Это был 1909 год.  Год восхождения новой российской звезды – Надежды Плевицкой. 
На следующее утро после выступления в какой-то газете появилась первая рецензия. Было написано, что «какая-то кабацкая певичка затесалась среди оперных соловьев  со своим народным репертуаром».  Собинов страшно возмутился, увидев такую рецензию. Он лично пошел в редакцию и потребовал  от сотрудников письменного извинения  перед Плевицкой. Требование певца было исполнено.  Но Надя не обиделась, она поняла – пришла слава. 
Сразу после Нижнего Новгорода Надя поехала с гастролями в Ялту.  Там около Ливадийского дворца она впервые издали увидела Николая Второго и его семью… Из своей резиденции они направлялись в Италию, и Дежка, еще недавно простая деревенская девчонка Дежка, видела воочию  своего Государя!  Надя стояла в толпе провожающих людей и утирала слезы…   
Плевицкая пела в Ялтинском театре, который находился под открытым небом. Неожиданно погода испортилась, пошли дожди, и часть публики уехала восвояси.  Надя осталась без работы.   На свое счастье, она познакомилась с неким Глазуненко, труппа которого располагалась  в городском театре. Этот человек пожаловался Надежде, что сборы плохие, и ему даже нечем заплатить за аренду помещения. Дежка предложила ему свои народные песни.  «Но я ничего не могу вам обещать, - ответил Глазуненко, - я вас совсем не знаю».  «Ничего, зато меня уже знают в Москве  - я пела у «Яра», а москвичей сейчас много в Ялте», - ответила Плевицкая.  Глазуненко согласился и обещал Наде заплатить двадцать процентов от чистой прибыли, если таковая появится.   
И вот настал день первого выступления. Плевицкая выступала после спектакля «Запорожец за Дунаем».  Надя так волновалась, что успела два раза поссориться со своим аккомпаниатором  Заремой:  «Эх, вы, Рубинштейн!»  «Ух, ведьма»! – шипел старик, глядя на нее. За считанные минуты до выхода они рассмеялись и помирились. Вот как сама Надежда Васильевна описывает тот день: "После третьего звонка, когда занавес, шурша, поднялся вверх, я перекрестилась и вышла на ярко освещенную сцену. За мной тянулся длинный шлейф моего розового платья. А пол-то грязный, а платье-то дорогое, но Бог с ним, с платьем, — унять бы только дрожь в коленях. А в зале темно, не вижу никого, и лишь пугающе поблескивают из тьмы на меня стекла биноклей. Мне непривычна такая темень, кому я буду петь, с кем беседу поведу, кому буду рассказывать, не этим же страшным стеклам, мерцающим в потемках? Я должна видеть лица и глаза тех, кто меня слушает. Но с первым аккордом мой страх унялся, а потом, как всегда, я захмелела в песнях.
По моему знаку зал осветили. Мне стало уютно. Сверху, из райка, мне кивали гимназистки, мне улыбались из первых рядов. И я уже знала, что все в зале — друзья мои. Успех полный, понапрасну я так волновалась.
В уборной теснился народ. В голове у меня перепутались лица и имена поздравляющих, и во всем теле звучит радость победы. А на другое утро прочла я в "Ялтинском вестнике" первую обо мне статью: "Жизнь или искусство ". Неизвестный автор ее удивил меня тем, как почувствовал каждую мою песню, будто душу мою навестил".
Статья эта пролилась бальзамом  на восприимчивую душу Дежки.  Автор писал, что пение Плевицкой есть сама жизнь во всей ее неистовой красе, что от ее песен исходит какая-то земная сила, которой не было доселе ни у одной певицы! Тогда Надя поняла, что нет худа без добра, ее первая неудача обернулась большой удачей и слава ее, Надежды Плевицкой, покатится по всей России. 
И покатилась… Эта слава была, действительно, совершенно заслуженной. Ведь Надежда Плевицкая была первой, кто исполнял на нашей эстраде русские народные песни!  Это именно она первая народная певица, сделавшая сольную карьеру. Раньше русские  песни исполняли только в составе хора.  Другим первопроходцем в этом жанре был любимец старой Москвы - Семен Павлович Садовников.  Именно Садовников и Плевицкая дали мощный толчок и  подготовили почву для появления таких талантов как Лидия Русланова, Людмила Зыкина, Ольга Воронец  и д.р.  Даже наши сегодняшние «звезды» две Надежды: Кадышева и Бабкина испытали влияние своей знаменитой тезки.  Но в отличие от нее, творчество этих певиц  – почти стилизация. У них нет той природной живости и залихватского темперамента деревенской женщины. Эта живость еще была у Лидии Руслановой, но со временем в связи с ростом числа городов стала ослабевать.  Да простят меня Кадышева и Бабкина, но от них уже пахнет городом. Какой бы красивый народный костюм певицы  на себя не надели,  эти люди почти уже утратили связь с деревней.  Что касается Воронец и Зыкиной, то при всех своих замечательных вокальных данных они были слишком монументальны. У Надежды Плевицкой, особенно когда она пела веселые песни, работало не только горло, но и другие части тела.  Она плясала, делала энергичные движения руками и ногами, наверняка в ход шли и глаза, и брови. Надежда Васильевна брала не только голосом, но и актерской игрой.  В этом она даже была чем-то похожа на Аллу Борисовну Пугачеву. Каждая песня Плевицкой была маленьким спектаклем. Настоящей поющей актрисой была Дежка. Она могла «играть» и голосом, придавая ему разные оттенки, от баса до фальцета.  Настоящей преемницей  Плевицкой можно считать Лидию Андреевну Русланову, которая знала все ее песни наизусть. У нас, в двадцать первом веке, появилось новое дарование – Пелагея.  На мой взгляд, это именно та певица, которой суждено продолжить дело Надежды Васильевны. 
После возвращения из Ялты о Наде заговорили как о каком-то чуде. Первые концерты произвели на общество эффект разорвавшийся бомбы. Вот что в то время писал о ней журнал «Граммофон»: "Сейчас в большую моду входит Н. Плевицкая, гастролировавшая в "Буффе" и получившая имя певицы народной удали и народного горя. Карьера ее удивительная. Прожила семь лет в монастыре. Потянуло на сцену. Вышла за артиста балета. Стала танцевать и петь в кафешантанах, опереттах. Выступала и с Собиновым, и одна. В "Буффе" среди сверкания люстр пела гостям русские и цыганские песни. Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос. Ее слушали, восторгались. И вдруг запела как-то старую-старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись. В чем дело? Какая дерзость. Откуда в "Буффе" гроб? Люди пришли для забавы, смеха, а слышат: "Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб рогожею покрытый на санях везет". Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь. И жутко, как смерть".
Надя очень скоро наняла для себя импрессарио, маленького полного человечка с белым кукольным лицом.  Он находил концертные залы, печатал билеты и жить Наде стало на много легче. Первым делом Плевицкая расторгла все контракты, по которым ей приходилось петь в ресторанах.  Вид жующих ртов, звяканье вилок и ножей о тарелки – все это ужасно раздражало Надю.  Она с облегчением писала Акулине Фроловне, что «больше не будет петь в зазорных местах».  Надина жизнь с Эдмундом протекала внешне спокойно. Он был нежен и покладист, но Дежка к нему сильно охладела.  Известно, что гастрольная жизнь никогда не способствовала крепости брака. Упоенная славой, Надя словно не замечала мужа. Она сполна получала любовь зрителей и Эдмунд уже стал не нужен. Хотя они доверяли друг другу, Надя была ласкова, но прежней страсти не было. Супруги виделись все реже, Эдмунд переживал очень, но вида не подавал. 
А тем временем восхождение Нади на олимп славы шло быстрыми темпами.  Однажды ее пригласил выступить у себя министр императорского двора барон Фредерикс. Он занимал аппартаменты в гостинице «Россия», и Надю с почетом доставили туда.  Плевицкой очень не понравилось высшее петербургское общество. Москвичи с их хлебосольством казались ей проще и радушнее.  Наде казалось, что все рассматривают ее в лорнет как вещь. После концерта подошла одна дама и спросила: «Скажите, а что такое куделька? Что это батожа?» Плевицкая объяснила.  Дама осмотрела ее в лорнет и произнесла: «Sharmant! Вы очень милы!»  Надя спросила у стоящего рядом генерала Николаева: «Разве эта дама не русская?»  Генерал с добрыми голубыми глазами ей тихо ответил: «Видите ли, Надежда Васильевна, она русская, но дура».  Произошедшее неудивительно, потому что «сливки общества» имели  весьма смутное  представление о той крестьянской России, которую в своих песнях воспевала Дежка. Надя приобрела на этом вечере много друзей.  Особенно сблизилась она с дворцовым комендантом Дедюлиным.  «Мне жаль, говорил он, - что государя нет сейчас в Ливадии. Он наверное пожелал бы послушать вас. Он так любит народную песню!»  При этих словах глаза дворцового коменданта наполнились слезами… 
Очень осерчал на Плевицкую директор «Яра» Алексей Акимович Судаков. Не давало ему покоя, что Надя навсегда забыла ресторанные подмостки. Алексей Акимович подослал к ней судебного пристава, описывать пожитки. Это произошло в театре Блюменталь –Тамарина, где у Плевицкой был концерт, но предприимчивая горничная Маша успела попрятать от пристава все платья хозяйки.  Войдя в гримерную, Надя увидела человека, который описывал сиротливо стоящие на полу парчевые туфли. Они от  души  посмеялись, и скоро резвая тройка с колокольчиком понеслась к «Яру».  В ресторане Судаков и Плевицкая распили мировую из этих самых парчовых туфель. Больше Алексей Акимович вернуться Дежку не уговаривал. Он понял: перед ней открываются гораздо большие перспективы. К Надежде, наконец,  пришел достаток, она сменила импресарио и зажила на широкую ногу. Плевицкая купила хорошую квартиру в Дегтярном переулке и отделывала ее, а пока шли работы, жила в меблированных комнатах на Большой  Дмитриевке.  Соседями ее по номерам были: певец Михаил Вавич и опереточная итальянская певица Меликетти, в общем общество самое что ни наесть изысканное.
А вот как сама Надежда Васильевна вспоминала о своей первой встрече с царем и его семьей: "Помню, в первых числах марта белое московское утро. Падал хлопьями тихий снег, ложился мягким пуховиком за окном, на подоконник, причудливо и пышно нарядил деревья, и все стало серебристым и светлым. Снег тихо колдует над Москвой, и впрямь стала Москва, словно Серебряная Царевна в своем покое снежном. Так бы и не отходила от окна, все смотрела, смотрела бы на эти белые колдующие хороводы, на притихшую, запушенную улицу, по которой с храпом проносятся рысаки, в дымке дыхания и снега, а бубенцы бормочут, смеются и все куда-то спешат, спешат. Сквозь белую дымку мелькают дуги расписные, легкие сани, седоки в бобрах. Зимнее московское утро, родимая Москва, Серебряная Царевна моя, сон далекий. Я помню, это было утро посте моего прощального бенефиса в театре "Буфф". В то белое утро, посте театральных именин, я и себя чувствовала именинницей, глядя на цветы и подарки, от которых было тесно в комнате. Горничная Маша, мой неизменный спутник тех лет, принимала мои успехи и на свой счет и говорила:
— Ну и подарков мы вчера получили — пропасть. А успех у нас был — ужасти.
В дверь постучали. Выбежав на стук, Маша вернулась с ошалелыми, круглыми глазами: просит приема московский губернатор Джунковский.
— Милости прошу, — сказала я входящему генералу Джунковскому. Губернатор был в парадном мундире.
Мне была понятна оторопь Маши при появлении в нашей скромной квартире такой блестящей фигуры: было с чего ошалеть.
— Я спешил к вам, Надежда Васильевна, прямо с парада, — сказал Джунковский. — Я приехал с большой просьбой, по поручению моего друга, командира Сводного Его Величества полка генерала Комарова. Он звонил мне утром и просил, чтобы я передал вам приглашение полка приехать завтра в Царское Село петь на полковом празднике, в присутствии Государя Императора.
— Кто же от своего счастья отказывается, — сказала я, вставая. — Только как быть с моим завтрашним концертом? Ведь это мой первый большой концерт в Москве, да и билеты распроданы.
— С вашего позволения я беру все это на себя. Я переговорю с импресарио, а в газетах объявим, что по случаю вашего отъезда в Царское концерт переносится на послезавтра.
Конечно, долго уговаривать меня не приходилось. Я была согласна. Генерал Джунковский сказал, что для меня оставлено место в курьерском, пожелал успеха в Царском Селе и распрощался. От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова. Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора". 
Один из главных вопросов, который им с Машей предстояло решить: Какое одеть платье?  И решили надеть белое, украсить себя всеми драгоценностями, а наверху еще парчовую повязку.  Впоследствии, Государь выразил сожаление, что Плевицкая не была одета более скромно. С тех пор для встречи с царем Дежка одевала только скромные платья…
Далее вновь я предоставляю слово самой Надежде Васильевне: «С трепетом садилась я в придворную карету. Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном, и с черными императорскими орлами ловко оправил плед у моих ног и захлопнул дверцу кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасные волнения городовых и околоточных: завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались. Такой почет, больше к карете, чем ко мне, все же вызывал у меня детское чувство гордости.
Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя. Если глазами не разгляжу, то сердцем почувствую. Оно не обманет, сердце, оно скажет, каков наш батюшка Царь.
Добродушный командир полка В А. Комаров, подавая мне при входе в собрание чудесный букет, заметил мое волнение.
— Ну чего вы дрожите, — сказал он. — Ну кого боитесь? Что прикажете для бодрости?
Я попросила чашку черного кофе и рюмку коньяку, но это меня не ободрило, и я под негодующие возгласы В Л. Дедюлина и А А. Мосолова приняла двадцать капель валерианки. Но и капли не помогли.
И вот распахнулась дверь и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя. Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом. Словно чудо случилось, страх мой прошел, я вдруг успокоилась. По наружности Государь не был величественным, и сидящие генералы и сановники рядом казались гораздо представительнее. А все же, если бы я и никогда не видела раньше Государя, войди я в эту гостиную и спроси меня — "узнай, кто из них Царь?" — я бы не колеблясь указала на скромную особу Его Величества. Из глаз Его лучился прекрасный свет царской души, величественной простотой своей и покоряющей скромностью. Потому я Его и узнала бы.
Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.
Я пела много.
Государь был слушатель внимательный и чуткий. Он справлялся через В А. Комарова: может быть, я утомилась.
— Нет, не чувствую я усталости, я слишком счастлива, — отвечала я.
Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечаний мне не сделал.
Теперь, доведись мне петь Царю, я, может быть, умудренная жизнью, схитрила бы и песни этакой Царю и не пела бы, но тогда была простодушна, молода, о политике знать не знала, ведать не ведала, а о партиях разных и в голову не приходило, что такие есть. А как я была в политике не таровата, достаточно сказать то, что, когда услышала о партии кадетов, улавливала слово "кадет" и была уверена, что идет речь об окончивших кадетский корпус. А песни-то про горюшко горькое, про долю мужицкую, кому же и петь-рассказыватъ, как не Царю своему Батюшке? Он слушал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.
Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.
Я пела Государю и про московского ямщика:
— Вот тройка борзая несется,
Ровно из лука стрела,
И в поле песня раздается —
Прощай, родимая Москва!
Быть может, больше не увижу
Я, златоглавая, тебя,
Быть может, больше не услышу
В Кремле твои колокола.
Не вечно все на белом свете.
Судьбина вдаль влечет меня.
Прощай, жена, прощайте, дети.
Бог знает, возвращусь ли я?
Вот тройка стала, пар клубится,
Ямщик утер рукой глаза,
И вдруг ему на грудь скатилась
Из глаз жемчужная слеза.
После моего "Ямщика " сказал А.Л. Мосолову:
— От этой песни у меня сдавило горло.
Стало быть, была понятна, близка Ему и ямщицкая тоска.
Во время перерыва ВЛ. Комаров сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.
Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:
— Пропоем заздравную, славные солдаты,
Как певали с чаркою деды наши встарь,
Ура, ура, грянем-те солдаты,
Да здравствует Русский наш сокол Государь.
И во время ретурнеля медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему:
— Солнышко красное, просим выпить,
светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура, грянем-те, солдаты,
Да здравствует Русский родимый Государь!
Государь, приняв чару, медленно ее осушил и глубоко мне поклонился.
В тот миг будто пламя вспыхнуло, заполыхало, грянуло громовое ура, от которого побледнели лица и на глазах засверкали слезы.
Когда Государя уже провожали, Он ступил ко мне и крепко и просто пожал мою руку:
— Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда.
Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу.
— Надеюсь, не в последний раз слушаю вас. Спасибо!
И снова крепко пожал мне руку.
В ответ на милостивые слова Государя я едва могла вымолвить:
— Я счастлива, Ваше Величество, я счастлива.
Он направился к выходу, чуть прихрамывая, отчего походка Его казалась застенчивой. Его окружили тесным кольцом офицеры, будто расстаться с Ним не могли. А когда от подъезда тронулись царские сани, офицерская молодежь бросилась им вслед и долго бежала на улице без шапок, в одних мундирах. Где же вы — те, кто любил Его, где те, кто бежал в зимнюю стужу за царскими санями по белой улице Царского Села? Иль вы все сложили свои молодые головы на полях тяжких сражений за Отечество? Иначе не оставили бы Государя одного в те дни грозной грозы с неповинными голубками-царевнами и голубком-царевичем. Вы точно любили его от всего молодого сердца"…
Невозможно без слез читать последние  строки этого эпизода в мемуарах Плевицкой. Их наизусть следует запомнить нам всем, так легко когда-то предавшим своего Царя… Дикие звери не сделали бы друг другу того, что мы, которые называем себя  ЛЮДЬМИ с сердцем и душой, сделали с семьей Николая Второго! Будь жива сейчас Надежда Васильевна, возможно, она подписалась бы под моими словами…  Царская семья очень любила песни Плевицкой, а великая княжна Ольга Николаевна часто наигрывала отцу их на фортепьяно…
Потом состоялся концерт  в большом зале московской консирвотории. На улице тысячная толпа студентов устроила вокруг Нади живую цепь. У двери автомобиля  стоял без шапки московский градоначальник Адрианов и что-то возбужденно ей говорил.  Эта тысячная толпа молодежи бежала за ее автомобилем, а поезд, который вез Надю обратно в Петербург – утопал в цветах…
И тут приехал Плевицкий.  Надя встретила мужа с холодным недоумением, а Эдмунд, ничтоже сумняшеся, обвинил ее в измене, за что и получил от жены тяжелую оплеуху. Плевицкий сказал Дежке, что ее деревенское целомудрие наверняка не устояло перед соблазнами богемы.  После этого Надежда долго рыдала в углу, а незадачливый поляк капал валерьянку ей в чай…
С этого дня отношения с мужем окончательно дали трещину.  Надя устроила Плевицкого в один из московских театров, ведь его танцевальная карьера уже клонилась к закату. Сама Дежка, не видя мужа месяцами, колесила по городам и весям необъятной империи…               
Надя была знакома со многими известными людьми, но особенно запомнилась ей встреча с Шалярпиным. Федор Иванович в тот вечер рассказывал анекдоты и говорил всякую чепуху, а Плевицкая покатывалась со смеху.  На прощанье певец обнял Надю так, что ее голова оказалась у Шаляпина подмышкой, и произнес: «Помогай тебе Бог, родная Надюша! Пой свои песни что от земли принесла! У меня таких нет – я слобожанин, - не деревенский!» И поцеловал так, будто они были знакомы всю жизнь. Да, популярность делала свое дело. 
Хвалебные рецензии в газетах посыпались на Плевицкую, как из рога изобилия:    
 
ТЕАТР и МУЗЫКА
Полный успех выпал на долю Н.В.Плевицкой, давшей свой первый концерт в зале Тенишевского училища. И чем дальше, тем больше и больше. Под конец народную певицу не хотели отпускать с эстрады. Предать манеру ее пения, рассказать, как она оригинально декламирует, нельзя: это надо слышать самому. Настоящего музыканта певица не удовлетворит: она даже не вполне умеет распоряжаться своими обширными голосовыми средствами. Но русского человека она, наверное, приведет в восторг своими бытовыми песнями, то радостными, то грустными. (19 февраля 1910 года)

«ТЕАТРАЛЬНОЕ ЭХО»
Г-жа Плевицкая, восходящая звезда на концертном горизонте, вчера справляла новоселье: переезд в Дворянское собрание. Из крошечного «малого зала» консерватории г-жа Плевицкая сразу переселилась в громадный зал Дворянского собрания, который оказался переполненным «плевистами» и «плевистками». Артистка ярко передала бесконечный ряд русских народных песен, полных то тихой грусти, то веселого юмора, то сильного драматизма. Песни исполнялись под аккомпанемент балалаечного оркестра г.Андреева и без оркестра. Публика, обступив эстраду, заставила г-жу Плевицкую выложить весь свой репертуар. (Апрель 1910 года)


ВЪ ГОРОДЕ И СВЕТЕ
Вчера несколько великосветских вечерних «reunions». Очень многолюдное собрание у графини Клейнмихель. Как всегда очень оживленно и весело. Не менее многочисленное общество собралось на званом вечере у графини Толь. Для развлечения приглашенных играл хор балалаечников и пела с обычным успехом талантливая артистка Н.В.Плевицкая, без участия которой не обходится ни один великосветский музыкальный вечер. По окончании концерта ужин, после которого довольно поздний разъезд. Гостей принимала любезная хозяйка графиня Е.А.Толь, вместе с сыном, ротмистром графом Толь. Все дамы в светлых вечерних туалетах, среди которых выделялся скромный, но изящный темный туалет певицы г-жи Плевицкой. Среди многочисленных присутствующих: статс-секретарь П.А.Столыпин с супругой и дочерью, фрейлиной Н.П.Столыпиной. [...]. («Петербургская газета»,  май 1910г.)

К концерту Н.В.Плевицкой
Сегодня в «Эрмитаже» Н.В.Плевицкой, в числе других номеров, будут исполнены следующие песни: «Циня дудка» - белорусская песня Иванова, «Ах, о чем ты ласточка» - муз. В.Бакалейникова и «Помню, я еще молодушкой была», старинная песня, записанная для Н.В.Плевицкой Ф.И. Шаляпиным. (Июнь 1910 года, газета "Столичная молва".)


Вчера состоялся концерт Н.В.Плевицкой. Зал Дворянского собрания был переполнен публикой, умеющей ценить неподдельное дарование. Г-жа Плевицкая пела много новых песен, записанных ею в разных концах России. Все народные песни и те, в которых звучит задор, лихая удаль и задушевная, тихая печаль – удаются Плевицкой замечательно. Прекрасно она спела: «Ой, вы куры, куры рябые», «Гривачи», ямщицкую песню, «Лучинушку» и др. Артистка имела недюжинный успех. (Октябрь 1911 года) 




 
Концерт Н.В.П л е в и ц к о й.
   Пение Плевицкой это совершенно новый и оригинальный вид искусства.
Строго говоря, это даже не пение.
Или, вернее: вместе и пение, и мелодекламация, и яркая, образная игра.
В этом жанре Н. В. Плевицикая не имеет пока себе равных.
Как не имела их в свое время, покойная А. Д. Вяльцева.
Подражательниц много. „Вторая Плевицкая“ — это слышится довольно часто. Но, все - таки, Н. В. Плевицкая остается единственной.
Русская песня нашла в Плевицкой свою исключительную и оригинальную выразительницу.
Концерт Н. В. Плевицкой 30 октября в зимнем гор. театре имел шумный успех и дал полный сбор.
Особенно хорошо исполнены простонародные мотивы, записанные певицей в ее родном селе Винниково, Курской губ.
Великолепно передана „Лучинушка “ и „Калина".
Талантливую певицу много вызывали.
Овациям и аплодисментам не было конца.(14 ноября 1913 года)

Вот что в своей статье «Заметка писателя» рассказывал о Плевицкой Александр Иванович Куприн: «Г-жу Плевицкую мне довелось впервые увидеть лишь на днях, в Ессентуках, в санатории Азау, где она выступала в небольшом кружке слушателей перед своим отъездом с Кавказа.
Не о голосе певицы и не об исполнении ею песен я намерен здесь говорить; мне захотелось только сказать здесь, о чём думается, когда смотришь и слушаешь — и именно впервые — г-жу Плевицкую.
Плевицкая выходит — и прежде всего запоминается её характерное русское лицо с яркими глазами и широкой  улыбкой, которую можно назвать деревенской. Ещё не начала она петь, а вам почему-то чудится, как, — помните, — сказано у Тургенева: «кумачи и поднизи, дымком попахивает, чудесно»… Я был, сказать кстати, доволен, что моя первая встреча с Плевицкой произошла не в театре, при искусственной рампе, а в обыкновенной комнате с наскоро составленными в ряды стульями, с распахнутыми в широкий простор тёмной летней ночи дверями. Мне казалось, что создание города — театр — как-то чужд деревенскому искусству певицы. Пожалуй, даже не хочется называть искусством то, как поёт Плевицкая, и не потому, чтобы этим как-либо умалялось её своеобразие, а просто потому, что в Плевицкой прежде всего, на мой взгляд, ценна общая безыскусственность, как бы натуральность исполнения, и что там, где начинает проглядывать у неё «искусство», уже делается нехорошо.
А хорошее есть. Я не знаю, в том ли хорошее, что г-жа Плевицкая имеет хорошее русское лицо, или в том, что она хорошо наслушалась деревенских песен и хорошо приняла их в себя, — только то, что в ней от деревни, запоминается.
В самом деле, нам, отвыкшим от изб и полей и годами сидящим в каменном городе, приятно увидать характерные русские глаза, широкую русскую улыбку, приятно услышать простую «доподлинную» русскую речь, деревенскую песню и широкий безудержный русский крик, — именно крик мне больше всего и нравится в Плевицкой. Интересно и видеть её во время пения: у неё милые жесты, милая манера держаться; она умеет быть вовремя неподвижной, «вкопанной», и вовремя двинуться и чисто русским и словно застенчивым и немного лукавым движением поднести руку к лицу. В её юморе нет шаржа и насмешки над деревней, из которой она пришла, — и это в ней привлекательно. Вообще же особенность Плевицкой, как мне кажется, в том, что она может, не обладая сверхобыкновенным голосом, временами создавать безыскусственную иллюзию русской силы, русского простора, русской хватки и — порой — скорби, — что в ней лучше всего, — и нарисовать перед нами подлинное русское лицо, которое всем нам сродни и которое мы в обычной своей жизни видим слишком издали. То же, что поёт г-жа Плевицкая от «романа» или «искусства», к ней не идёт. Это пели до неё, поют и будут петь, несомненно, лучше… Потому у неё и русское лицо, потому она и пришла из деревни, чтобы оставаться постоянно с ней и петь только так, как поют в деревенских равнинах. А кто уйдет спокойным и безучастным от русских равнин и полей?»

Из статьи Сергея Мамонтова «Капля живой воды»:  Где-то, когда-то я слышал сказку.
Добрая фея кропит людскую толпу живой водой и те, на которых попадают брызги, становятся счастливцами.
То же самое можно сказать и о талантах, — на них тоже попадает капля живой воды из рук Музы и они выделяются из серой обывательской толпы.
Брызги таланта попадают в самые неожиданные места, иногда даже за тупые монастырские стены и там под клобуком тоже загораются искры живого дарования и рвутся на свободу. Так было с Н. В. Плевицкой, исполнительницей русских песен, подвизающейся ныне в Москве.
У неё нет никакой школы, нет развитого музыкального вкуса, нет верхнего регистра в голосе, но есть искра Божия, благодаря которой она захватывает и покоряет даже накрахмаленную в Лондоне великосветскую публику.
Певица душой переживает всё то, о чем поет и отсюда получается та дивная по искренности и силе передача, которой недостает очень и очень многим, окончившим консерватории с золотыми медалями.
Типичное российское лицо г-жи Плевицкой во время пения становится одухотворенным, дышит вдохновением и обаятельно красиво. Но «миг один и нет волшебной сказки», — певица замолчала и перед вами скромная и самая обыкновенная русская женщина…»

Из дневников Фаины Георгиевны Раневской: «Просят писать о Плевицкой… Я видела больших прекрасных актрис, но Плевицкая была чудо неповторимое. Сила её таланта была такова, что и теперь, через десятки лет, вспоминая её, испытываю чувство восторга и величайшей нежности и благодарности ей за счастье встречи с ней на сцене. Мне повезло и в том, что я была знакома с ней, и слушала всё, о чем она говорила, заворожённая её вдохновением, умом, её изяществом»…   
 «Царевой любимицей» - называли  когда-то простую крестьянскую девчонку Дежку! Николай Второй снова и снова хотел послушать ее простые песни. Поговаривали даже, что царь влюбился в певицу. Но эти слухи улетучились так же быстро, как и появились: "В Царском Селе, в присутствии Государя, я пела уже не раз. Было приятно и легко петь Государю. Своей простотой и ласковостью Он обвораживал так, что во время Его бесед со мной я переставала волноваться и, нарушая правила этикета, к смущению придворных, начинала даже жестикулировать. Беседа затягивалась. Светские, пожилые господа, утомясь ждать, начинали переминаться с ноги на ногу.
Иной раз до меня долетал испуганный шепот:
— Как она с Ним разговаривает!
Это относилось к моей жестикуляции. Но Государь, по-видимому, не замечал моих дурных манер и Сам нет-нет, да и махнет рукой.
Как горячо любил Государь все русское. Я помню праздник в гусарском полку, большой концерт с участием В.Н. Давыдова, Мичуриной, Ленского и оперных итальянцев. Я была простужена и пела из рук вон. Государь заметил мое недомогание и, ободряя меня, передал через Алексея Орлова, что сегодня Он особенно мною доволен. Я до слез была тронута Его чуткостью, но знала, что пою ужасно.
Государь долго мне аплодировал. Меня усадили за стол недалеко от Него. Он ободряюще на меня посмотрел. После меня на эстраду вышел итальянский дуэт. Государь взглянул в программу, посмотрел на итальянцев и затем на меня. Голоса итальянских певцов звенели чистым хрусталем, и казалось, что зал не вместит их. Но и после победного финала Государь остался холоден и, похлопав раза два, отвернулся и снова посмотрел на меня, точно желал сказать глазами: "Теперь ты поняла, что хотя ты и безголосая, но поешь родные песни, а они пусть и голосистые, да чужие ".
Государь не раз говорил мне о желании Ее величества послушать меня. Но как-то все не удавалось, В Ялте каждый год Государыня устраивала трехдневный благотворительный базар, который всегда заканчивался концертом. В этом концерте я ежегодно участвовала, но Государыня за дни базара так уставала, что на концерте никогда не присутствовала, а посещали его Государь и все Великие княжны.
Мой успех в Царком кому-то не понравился. Я получала много анонимных писем.
Однажды, в день концерта в Царскосельской ратуше, я получила письмо, в котором неизвестный доброжелатель уговаривал меня не ехать в Царское, так как на меня готовится покушение. Я передала письмо командиру конвоя. Он сказал мне по телефону, что все это глупости. Да и я думала то же. Вечером, отправляясь в Царское Село, я села в карету у подъезда Европейской гостиницы и заметила, что за мной неотступно следует лихач с двумя господами в чиновничьих фуражках. На Царскосельском вокзале двое этих чиновников не спускали с меня глаз. В вагоне они сели рядом со мной. Тут я подумала, что это, верно, мои убийцы и есть. В Царском они проводили меня до ратуши, а потом куда-то исчезли.
Чтобы не прослыть трусихой, я никому ничего не сказала. Но каково же было мое волнение, когда на обратном пути снова замаячили два этих господина. Они следовали за мной до самой гостиницы. Когда я была наконец у себя, мне позвонил из Царского князь Трубецкой, осведомляясь, все ли благополучно. Я сказала, что покуда жива, но какие-то разбойники за мной следили неотступно, а что они намерены делать дальше, не знаю. Князь посмеялся и успокоил меня, сказав, что эти чиновники были присланы не для убийства, а для моей охраны, из-за анонимного письма"…
Узнав об этом случае,  Государь послал ей подарок, огромную бриллиантовую брошь с двуглавым орлом.  До конца жизни Надя считала эту брошь своим талисманом…   Плевицкая выступала в русском народном костюме, а на голове была шикарная бриллиантовая диадема, которая  очень нравилась и простой публике, и  Государю.  Николай Второй был русский националист, или, как бы нынче сказали русофил. Он желал полного освобождения лексики от заимствованных слов. Такая точка зрения, мне думается, неверна и однобока. Лексика любого языка очень подвижна и никогда не сможет обойтись без иностранного влияния. Без заимствованных слов язык подобен ребенку, которого решили оградить от внешнего мира.  Государь любил Плевицкую за русские песни. Но, как это ни странно звучит, Надежда Васильевна  и «святой черт» Григорий Распутин были в глазах Романовых  чем-то похожи: они оба были людьми из народа. Они из той самой крестьянской России, которая так далека была от царя, а он от нее… 
Образ Плевицкой уже тогда вдохновлял художников и поэтов.  Сергей Тимофеевич Коненков сделал ее скульптурный портрет, где уделял особое внимание рукам.
 А известнейший театральный критик того времени Александр Рафаилович Кугель, который мог одним росчерком пера уничтожить любого художника, написал о Плевицкой восторженную статью: "В душевной жизни нашей, однако, гораздо чаще чувствуется голод из-за недостатка простоты, наивной лирики, беспечального смеха, чем голод по жирным композициям. Следует различать: наши страдания и наши рефлексы страданий. Публика, слушающая Плевицкую, самая разнообразная: в нее входят организации от довольно простых до крайне сложных и тонких. Но различны рефлексы, отражения собственных настроений и страданий, а не сами настроения и страдания, которые так легко свести к немногочисленным группам. И когда пела Плевицкая, она своим простым, но самобытным, необычайно лирическим искусством свела сложные рефлексы, затейливые тени душевных порывов к их, если можно так выразиться, реальным первообразам. И тут уже произошло слияние душ — как чего-то вполне определенного, ясного и простого. Ну, может быть, это и не совсем вразумительно, что я написал. Но ведь есть же что-то в художественном примитиве, что не только равно художественной сложности, а гораздо ее выше, потому что нужнее мне, вам, толпе, купцам, философам. В эту минуту нам нужно возвращение к первоисточнику, нам нужна мать сыра земля, в которую непреоборимо хочется уткнуться лицом. Я не хочу вина, чаю, шоколаду. Дайте мне стакан воды. Только воды, Н20, живой, чистой влаги, или песни Плевицкой, или сказки, или полевых цветов и свежего сена".
Встречалась Надя   и  с Константином Сергеевичем Станиславским. Навсегда осталась в памяти эта встреча.  Константин  Сергеевич подарил ей сноп красных гвоздик и дал один хороший совет.  «Когда у вас нет настроения петь, сказал он,  - выберете  в зале лицо, которое вам нравится, и смотрите на него». До конца своей сценической карьеры  Плевицкая  будет пользоваться этим советом…
Настал момент, и в зените своей славы Дежка прибыла в родной Курск.  Случилось то, чего когда-то так боялась Акулина Фроловна.  Непутевая блудная дочь вернулась. Но вернулась, овеянная не позором, а славой.  Курский оперный театр был набит до отказа. Все хотели видеть и слышать свою знаменитую землячку.  Собрались и простые люди и весь высший свет Курска.  В первом ряду, на почетном месте,  Надя желала видеть Акулину Фроловну. Весь концерт старушка очень смущалась и плакала от радости… На нее направляли бинокли, и в зале то и дело слышался шепот:  «Смотрите! «Смотрите!  Это ее мать! Мать!»  В конце программы  Дежка поклонилась матери в пояс.
Обильные слезы заструились по щекам старой крестьянки… Не в силах сдерживать волнение и радость, Акулина Фроловна встала и поклонилась в пояс дочери. Все, кто находился в тот момент в зале,  разрыдались  от умиления… 
Во время этого концерта произошел курьезный случай.  Брат Надежды Васильевны, Николай, как я уже говорил, любил выпить.  Он тоже приехал в театр, но был очень пьян уже сутки, со свадьбы другой сестры. Пьяный, грязный, и без билета, Николай материл двух городовых, которые удерживали его в дверях: «Пустите,  сволочи!  Да вы знаете, кто у меня сестра?? Сама Плевицкая! А ежели я ей прихожусь братом единоутробным, то и желаю послушать, как она там петь будет!  И вы мне не смеете препятствовать, барбосы, морррды усатые!»  «Успокойтесь, - говорили ему, - нехорошо - с в таком расстроенном виде в зал входить и сестрице неприятности делать! Идите, поспите лучше!»   Ничего не помогало. Вызвали околоточного, но и тот ничего не смог поделать.  Послали за полицмейстером. Полицмейстер  приказал: «Усадить господина Винникова в его, полицмейстера, личный экипаж и показать ему город Курск, со всеми достопримечательностями.  А заодно и угощать господина Винникова за свой счет, сколько душенька его примет». И ушел. Уж очень ему хотелось концерт досмотреть до конца.  А околоточный поспешил выполнять приказ. ;
Всю ночь возил он пьяного Николая по ночным питейным заведениям города Курска.  К утру  еле стоявший на ногах околоточный привез бесчувственного Николая  к дому его сестры Дунечки.  Там в это время находились сама хозяйка, Акулина Фроловна, и жена Николая  Параша.  Бедные женщины не знали, куда деваться от стыда. Ох, и ругали они потом  «угостившегося» Колю! Как он смеет так позорить свою знаменитую сестру- певицу!  Бросать тень на нее! А Плевицкая, узнав обо всем, только посмеялась, да махнула рукой, мол, по пьяной лавочке чего не бывает! 
Это был 1911 год.   После концерта в Курске,  Надежда решила отдохнуть и вернулась в родную деревню. Она привезла с собой Плевицкого, отношения с которым давно разладились, но как законного мужа Надя обязана была представить его матери и родне.  Акулина Фроловна с первой встрече души не чаяла в зяте. Привечала старушка мягкого, элегантного Эдмунда.   В свои двадцать шесть лет Надежда уже достигла такой вершины, и пела самому Царю! Поэтому никто из односельчан, даже почтенные старики, друзья ее покойного отца, не осмеливались первыми заговорить с ней.  Надю это очень печалило.  Она видела, как резвятся маленькие племянники, и ей тоже хотелось иметь детей. Но не получалось. Никак. К сожалению, мечта Плевицкой о материнстве так никогда и не осуществиться…
Муж  был ей все так же безразличен. Надежду даже злило, что мать так ценит и любит Плевицкого, хотя для нее самой он уже чужой.  Эдмунд был с ней все также ласков, хотя любил Надю уже не столько как женщину, сколько видел в ней залог своей спокойной старости. Карьера танцора уже давно закончилась, и богатая, знаменитая Плевицкая   фактически содержала мужа. Эдмунд этим нисколько не тяготился, принимая все как должное.
Была у Плевицкой мечта – построить за родной деревней собственный дом, куда можно вернуться, отдохнуть душой от своей славы, которая уже надоела, и от шумных поклонников. А в случае чего, и коротать старость. Мечта осуществилась. Вот только старость коротать ей в этом доме не придется… Старости у нее не будет. Вот как сама Надежда Васильевна вспоминала о своем доме: "С сердцем, полным добрых чувств, словно готовая мир обласкать, начат я странствовать по родным просторам и городам, где давно меня ждали в гости. В 1911 году осуществилась моя заветная мечта: Мороскин лес по краю моего родного села, куда я в детстве, на Троицу, бегала под березку заплетать венки и кумиться с Машуткой, наконец, стал моей собственностью. К четырем десятинам леса прилегают двадцать десятин пахоты, и там, где пахота подходила к лесу полукруглой лужайкой, я начала строить дом-терем из красного леса по чертежам моего друга В.И. Кардосысоева. Моя усадьба граничила с имением М.И. Рыжковой, и мои северные окна выходили на чудесную поляну Рыжковых, а сочная и буйная трава, а цветы на ней были так разнообразны и красивы, что соблазняли нарушить заповедь — не укради. Словом сказать, это была та самая поляна, на которой дед Пармен, стороживший сенокос барыни Рыжковой, не раз собирался нам, деревенским девчонкам, ноги дрекольем переломать, чтобы неповадно было сено топтать".
"Сколько было бы обиды, если бы я уехала из Москвы, не отведав хлеба-соли у многочисленных моих друзей. Эти пышные обеды и банкеты отбирали у меня последние силенки, которые еще оставались от концертных поездок. А жестокие хлебосолы к тому же и песен просили.
— Ну спойте, дорогая, ну что вам стоит.
Сказавший такие слова сразу становился для меня неприятным человеком. Им я даже объяснять не желала, чтобы, когда бы петь мне "ничего не стоило " я не теряла бы по пятнадцати фунтов в весе и не трясла бы меня за кулисами лихорадка, и не пила бы я бездну успокоительных лекарств, и наконец, не мучилась бы с расстроенными нервами.
Песни петь, их любить и выносить любимое, затаенное и душевное на суд чужой толпы, стало быть, что-нибудь да стоит. А когда толпа полюбила тебя, возвела на высоту за песни, то куда как надобны силы, чтобы устоять наверху, — ведь падать с высоты страшно, а толпа от своих любимцев требует много, но прощает мало, ничего не прощает. Вот для того-то, чтобы сил даром не бросать, я рвалась из Москвы к себе, в село Винниково, на простор. Там от цветущих садов веет райским дыханием, там вечерними зорями убаюкивает переливами родной соловей, а поутру разбудит ласковая мать".
Акулина Фроловна поселилась с ней, в Мароскине. Одергивала вороватую прислугу, прогоняла не прошенных гостей, если Надя была слишком уставшей, но и сама старушка потом просила у людей за это прощение, она же не со зла, а чтобы дочери дать отдохнуть… На гастролях Надя сильно теряла в весе и почти ничего не ела. Дом в Мароскине стал для нее настоящей отдушиной… 
Сексуальной жизни с опостылевшим мужем у Нади почти не было. У Плевицкого появились любовницы. Не в Винникове конечно, он гулял, когда они жили в городе.  Надя все знала и смотрела сквозь пальцы.  Понимала причина измен – ее охлаждение и позволяла ему все…  Эдмунд был очень обаятелен, и имел у женщин неизменный успех.
С годами любовь к родной деревне и матери у Нади только росла. В присутствии Акулины Фроловны она чувствовала себя маленькой, резвой на ногу Дежкой.  Даже будучи взрослой,  она  продолжала прислушиваться к мнению матери.  Тот деревенский мир, от которого она в юности так стремилась бежать, был теперь ее спасением. Он дарил покой и гармонию, которой ей так  не хватало в шумной городской жизни…   
Надя очень любила читать, и как всякий  читающий человек не могла пройти мимо творчества Льва Николаевича Толстого. Она запоем прочла «Войну и мир» и «Анну Каренину», но дальше у Дежки отношения с Толстым не заладились.  Когда  она дошла до произведения «Разрушение ада и восстановление его» резко разлюбила Толстого.  Надя не приняла душой его философские искания и разрыв с православной церковью.  «Лучше бы он оставался только художником слова», - говорила Плевицкая. «Что с ним случилось потом? Он похож на занудливого старика, который только ругает всех, и он один всем судья».  И уход в публицистику тоже пагубно отразился на нем, по мнению Дежки. Не могла понять Надя его ухода из Ясной Поляны, и смерть вдали от дома больного старого человека. Она удивлялась и жалела Толстого, когда  все газеты мира писали о его последних днях. Жаль было Дежке, что такой добрый писатель  впал в отрицание и так трагично окончил свои дни.  Читала Надежда  позже и стихи Есенина. Один раз она встретилась с «златокудрым Лелем», Есенин на нее впечатление не произвел, как и она на него.  Сережа был парень хоть и деревенский, но из породы щеголей  -«ухарей».  По мнению Нади, он страдал манией величия, а таких людей она не любила и старалась обходить стороной. 

Как же складывались отношения Плевицкой с кинематографом?  В том же 1911 году режиссер Владимир Гардин решил снять ее в своих фильмах  «Власть тьмы» и «Крик жизни».  Съемки проходили в ее имении. Вот как об этих ролях вспоминал сам Владимир Гардин: "Плевицкая работала с забавным увлечением. Она совершенно не интересовалась сценарием, ее можно было уговорить разыграть любую сцену без всякой связи ее с предыдущей. Впрочем, мы всячески поощряли это её увлечение, так как необходимость заснять её одновременно для двух разных картин диктовалась большой суммой гонорара, да и любопытно было проследить, как в эстрадной певице рождается актриса.
Каждое утро, как только мы начинали репетиции, особенно ей нравившиеся, Надежда Васильевна входила, сияя своей ослепительной улыбкой, и восклицала:
— Ну, во что мы сегодня поиграем?
— Прыгнем в обрыв и немножко покатимся вниз! — острил Маликов.
— Но ведь это так страшно?!
Флегматичный, большеглазый оператор А. А. Рылло утешал Надежду Васильевну:
— Прыгнуть вниз надо всего на пол-аршина, только выскочить из кадра. А катиться вместо вас будет Орлицкий.
— Значит, я умру? — спрашивала она Маликова, ставившего эти сцены.
— Да нет же, какая там смерть! Так, легкий обморок.
Надежда Васильевна прыгала, артист Малого театра М. И. Мартынов выносил «мертвое тело», а через несколько дней, переодетая в роскошное вечернее платье, она «выпивала яд» в своём будуаре и «мертвая» (снова!) сползала с кресла и падала на ковер.
Маликов бережно помогал ей встать, и бедная певица, недоумевая, восклицала:
— Убейте меня в третий раз, но я совершенно ничего не понимаю. Тогда, в обрыве, я ведь тоже умирала?
— Там был обморок. От страха. Вы ушиблись, а Мартынов вас спасал.
— А как же гроб? Я ведь лежала в гробу?!
— Какая вы странная, Надежда Васильевна! Это ведь летаргический сон, очень эффектный, под музыку.
— Ведь я была в простой крестьянской одежде. А теперь на мне роскошное платье?
— Разбогатели, Надежда Васильевна, разбогатели. Это-то вам, наверное, понятно?
Она успокаивалась, смеялась:
— Довольно, хватит на сегодня. Идем обедать. После обеда буду петь вам новые романсы». Это называлась съемка по «карманному» режиссерскому сценарию. Из одной картины получались две с различными сюжетами!»

Потом два фильма были объединены в один, под названием «Агафья». Но все эти пленки не сохранились. После революции они были безжалостно  смыты большевиками, как «не представляющие художественной ценности!»
Такая же участь постигла многие фильмы, в том числе и  работы с Верой Холодной, которых из пятидесяти осталось четыре. Горько. Горько и обидно. Мы всегда были беспамятной страной. «Отринем прах с наших ног» - вот что много раз губило Россию!  До тех пор, пока мы будем руководствоваться принципом: «Старое на слом, на свалку истории», - ничего хорошего нас, русских людей, не ждет никогда. Это не означает, что нового не должно быть. Органичное единство старого и нового в искусстве  - вот залог успеха. Только не забывая прекрасное наследие русской культуры, свои корни, русский человек будет смело идти вперед, в  будущее. 
Упоенная славой, Плевицкая дала свое первое интервью корреспонденту газеты «Утро России»:  "Мне особенно больно, когда господа-этнографы обвиняют мои песни в ненародности. Господа-этнографы приезжают в деревню с граммофоном, запишут пару песенок и уедут, а я родилась и жила в деревне, и знаю ее. Меня упрекают, что я пою ненастоящие песни, из сборников. Но, поверьте, я изучила все сборники — и Филиппова, и Римского-Корсакова, и Мельчукова, и Ильинского, и все, что можно, я оттуда беру. Но, если петь оттуда все, никто не станет слушать, это скучно, архаично. Я пою песни, которые правдиво рисуют народную жизнь, создают яркие картины. Я пою "Ветку-однолетку ", которую я пела с подругами в деревне, пою "Хаз-Булата", которого мы распевали девушками. "Ухарь-купец", на которого так нападают, написан на слова Никитина, "Тихо тащится лошадка" дает трогательную картину крестьянского горя… Вообще все искреннее, талантливое, понятное народу, близкое ему, рисующее его жизнь правдиво, трогательно, я пою, не считаясь с тем, вошло ли это в сборники ученых или нет. И уж в знании народной жизни со мной, крестьянкой, не господам — этнографам с их граммофонами спорить. Я ни на что не претендую, но я певица народная, народ меня понимает, я ему близка…"
Однако  результат этого интервью оказался не таким, как она ожидала. В редакцию «Утра России» пришло возмущенное письмо от Митрофана Ефремовича Пятницкого, того самого, основателя знаменитого русского народного хора:  «"Госпожа Плевицкая чувствует себя обиженной "этнографами"… Может ли кто-нибудь обидеть такую самоуверенную "крестьянку", для которой кажутся неинтересными "архаичные" народные мелодии? Невзлюбила госпожа Плевицкая сложившуюся веками народную песню и утверждает, что "Хаз-Булат", "Ветка-однолетка" и другие песни ее репертуара вполне народные и что "не этнографам с ней в знании народной жизни спорить"… Удивляюсь, зачем понадобилось газете публиковать смешные претензии милейшей Надежды Васильевны".
       Письмо Пятницкого не напечатали.   Оно ходило в рукописных списках, и очень скоро популярную и модную Плевицкую стали высмеивать. Зазналась, «зазвездилась», как сказали бы нынче.  Во многих газетах начали появляться карикатуры  на Плевицкую, шаржи и комические куплеты:               
А вот вам баба от сохи
Теперь в концертах выступает,
Поет сбор разной чепухи.
За выход тыщу получает…»

  В знаменитом   тогда журнале «Сатирикон»  появился шарж: Изображен домашний концерт, на стене плакат: «Все билеты проданы», на стульях сидят нарядный барин, барыня, горничная и студент, а на «сцене» перед ними поет кухарка с широко открытым ртом, аккомпанирующая себе на кастрюле… 
А другой критик написал статью, внешне хвалебную, но со скрытым, едким сарказмом.  Эпиграфом к своей статье он взял слова из седьмого явления «Плодов просвещения» Л.Н.Толстого:               
Григорий (кухарке): Давай капусты кислой!
Кухарка: Только с погреба пришла, опять лезть. Кому это?
Григорий: Барышням тюрю. Живо! С Семеном пришли, а мне некогда.
Кухарка: Вот наедятся сладкого так, что больше не лезет, их и потянет на капусту.
1-й мужик. Для прочистки, значит.
Кухарка: Ну да, опрастают место, опять валяй!»
Под «сладким» подразумевалось увлечение знаменитыми оперными соловьями того времени, а пение Плевицкой сравнивалось «с тюрей» и «кислой капустой».  Искусство  Надежды Васильевны, как следовало из этой статьи,  «для прочистки», а потом всех вновь потянет «на сладкое», т.е. на оперное пение.   
Плевицкая всегда отличалась болезненным самолюбием и жадно вчитывалась в каждую газетную строчку о себе.  Другой критик написал восторженную статью, в которой, однако заметил, что «концертное платье дурно на ней сидит». С тех пор она стала покупать одежду в самых дорогих магазинах, и нашла портниху, сшившую платья, плотно облегающего фигуру как перчатка. 
От постоянных переживаний  и напряженной работы крепкое здоровье Надежды начало давать сбои. Она часто падала в обморок  прямо на концертах,  приходя в сознание,  Надя ощущала затяжные приступы тошноты и рвоты, а встревоженная горничная Маша терла ей виски одеколоном.  Плевицкая  лишилась сна и начала потихоньку принимать морфий. Эдмунд заметил однажды, как она капала настойку морфия в стакан с водой… Произошла крупная ссора, в результате которой Надежда разрыдалась на груди мужа.  И тогда Эдмунд понял: жене надо отдохнуть. 
В  феврале 1912 года  Надежда Васильевна уехала на Ривьеру.  Уехала, нарушив все контракты: «Там, в тихом Болье, у моря, я отдыхала, и когда сухопарые англичанки бегали в запуски, чтобы еще похудеть, я не двигалась с балкона, чтобы прибавить в весе. Голубое море то тихо, то бурно плескалось у самых окон, французы кормили меня салатами, я поправлялась, и полтора месяца пролетели».  Ездили они с мужем и в Монте-Карло, играть в казино, но Плевицкая, боясь что Эдмунд  станет игроком, запрещала ему туда ездить.  Супруги часто ссорились, и тогда Плевицкий понял свое унизительное положение: жить на содержание богатой жены. В своих мемуарах Надя даже никак не называла Плевицкого, писала инициалы: Э.М. Никаких эпитетов по отношению к бывшему мужу.  Так пишут о чужом человеке,  которого хочется забыть, как можно скорее.  А те места книги, где рассказывается о родной деревне, о соседях, о матери, так и пестрят цветистыми эпитетами и метафорами. Плевицкого  она не могла забыть, но и не хотела часто вспоминать…
За полтора месяца Надя набрала в весе и поняла: пора возвращаться в Россию. Надя приехала в Москву и взяла с собой Акулину Фроловну.  Сначала город понравился старушке обилием храмов и автомобилей. Машины Акулина Фроловна называла «храпунками», не в силах была старая крестьянка запомнить мудреное слово «автомобиль»… 
«Я понимала, что матери, привыкшей к деревенскому простору, было тесно в городской квартире…
— А как же ты в деревне одна жить зимой будешь? — спрашивала я.
— Там веселее. Там перед окном снежная поляна, кругом лес. Ветер с листьями сухими играет. Подхватит, в кучу соберет. Они на месте покружатся, опять разбегутся, — словно карагоды, танцы водят, а я гляжу в окно. С ними веселее.
Так Акулина Фроловна и уехала в деревню, а я должна была ехать в Петербург".
В Петербурге она часто останавливалась в гостинице «Европейская» (Нынешний гранд – отель «Европа»:  "Я смотрела на публику, которая через несколько минут будет разглядывать меня.
Съезд кончался.
Я медленно иду через Михайловскую улицу из отеля в собрание. В артистическом подъезде, в неосвещенных углах, на лестнице, стоят темные фигуры и суют мне письма — все просьбы, просьбы.
Вот и белое зало собрания. Как я любила его, когда оно сияло хрусталями люстр и приятно шумело толпой. Весь первый ряд всегда был занят гусарами. Царская ложа редко пустовала.
На эстраде я пьянела от песен, от рукоплесканий, и могла ли я думать тогда, что за спиной у каждого из нас стоит призрак ужасный, что надвигается дикая гроза, которая согнет наши спины и выжжет слезами глаза, как огнем"…
Плевицкая  блистала на всех светских мероприятиях, ей восхищались, как некой «экзотикой», что конечно Надю очень печалило, ведь никому ни была интересна ее душа… 
Она по-прежнему была вхожа в дом Государя, именно благодаря знакомству с царской семьей Наде посчастливилось встретить свою самую большую в жизни любовь – поручика Василия Шаньгина. Вот как это произошло:               

« В тот приезд в столицу, в одно из воскресений, я получила приглашение от Великой княгини Ольги Александровны приехать к пяти часам во дворец на Сергиевскую. По воскресеньям к ней приезжали из Царского Села дочери Государя: Великая княгиня устраивала у себя племянницам маленькие развлечения. Когда я приехала, Великие княжны уже были там и пили с приглашенными чай. Там была блестящая гвардейская молодежь, кирасиры, конвойцы. Была Ирина Александровна, похожая на лилию, и круглолицая принцесса Лейхтенбергская Надежда. Великая княгиня Ольга Александровна подвела меня к юным княжнам и усадила за чай. Царевны были прелестны всей свежестью юности и простотой. Ольга Николаевна вспыхивала, как зорька, а у меньшей Царевны, Анастасии, все время шалили глаза.
Во дворце царили простота и уют, которые создавала сама высокая хозяйка, Великая княгиня. Когда я увидела ее впервые, мне казалось, что я ее уже давным-давно знаю, давно люблю и что она издавна мой хороший друг. Каждый ее взгляд — правда, каждое слово — искренность. Она сама простота и скромность. Обаяние ее так же велико, как ее Царственного брата. Великая княгиня старалась сделать так, чтобы все забывали, что она Высочество. Но она оставалась Высочеством, истинным Высочеством.
Я пела, потом начались игры в жмурки, прятки, жгуты — эти милые, всем известные игры. Помню, Великая княжна Анастасия побежала со мной со жгутом, а я от нее, поскользнулась да растянулась на паркете. Царевна помогла мне подняться, наступила на мое платье, оно затрещало да разорвалось. Великая княгиня Ольга Александровна мягко заметила тогда мне, что лучше было бы надеть простое платье, как она и советовала в письме.

После игр Великие княжны отбыли в Царское Село, а мы были приглашены к обеду. На прощание принц Петр Александрович Ольденбургский просил меня спеть его любимую песню и, растроганный, не зная, как меня благодарить, схватил цветы, украшавшие чайную горку с пирогами, и засыпал землей все торты, все сладости. Мне памятен этот день во дворце, эти цветы: в тот день я впервые встретила там того, чью петлицу украсил один из этих цветов, того, кто стал скоро моим женихом"…
Владимир  Шангин был поручиком кирасирского ее Величества полка.  У кирасир была самая красивая армейская форма того времени. Шангину на момент знакомства с Плевицкой было около тридцати лет.   Еще студентом он стал участником русско-японской войны, получил георгиевский крест. После войны Шангин и решил посвятить себя армии, бросив учебу.
Надю он совершенно покорил своей утонченностью и аристократизмом.
Все при царском дворе следили за развитием их отношений. То, что она замужем Надю не остановило:  развод уже тогда не считался серьезным препятствием… Шангин был человек без предрассудков, и общественное мнение мало его интересовало. Василий заявил о своем намерении жениться на Плевицкой. Пока они были любовниками и ничуть не скрывали этого.
Словно предчувствуя появление Шангина в своей жизни, Надежда сшила себе черное бархатное платье, точь-в-точь такое, какое было на Анне Карениной  в тот день, когда она познакомилась с Вронским на балу. Вообще, «Анна Каренина»  - любимое произведение Надежды Васильевны. Она часто отождествляла себя с главной героиней Толстого.  Плевицкая верила: их судьбы схожи. Только ее будет со счастливым концом. Ошиблась Надежда Васильевна… До встречи с Шангиным она часто будучи, на гастролях , выходила из поезда, и запорошенная снегом, прохаживалась по перрону, в надежде не дрогнет ли сердце, и не встретит ли того самого, которого полюбит и сможет уйти от доброго, но опостылевшего Плевицкого.  Когда Надя встретила Шангина, ее муж отдыхал в Винникове, после перенесенного воспаления легких, под неусыпной заботой Акулины Фроловны. Старушка очень любила зятя. Боялась Надя,  не одобрит мать  ее новую любовь, а тем более измену. Очень осуждала Акулина Фроловна дочку за ее холодность к мужу. И всегда бывала на стороне Эдмунда.         Боже мой, как же Надя хотела сейчас детей от Владимира! Но… Не случилось…
Певческая карьера Плевицкой продолжала идти в гору: «"Весной я пела в Ливадии. Я и мои друзья втайне беспокоились, что Государыня не оценит простых русских песен. В десять часов вечера, после обеда, в большом дворцовом зале я ожидала наверху выхода Их Величеств. Тогда в Ливадии гостил брат Государыни. Ровно в десять раскрылись двери и вышел Государь под руку с Государыней. Ее брат повел Ее к приготовленному креслу, а Государь подошел ко мне. Он крепко сжал мою руку и спросил:
— Вы волнуетесь, Надежда Васильевна?
— Волнуюсь, Ваше Величество, — чистосердечно призналась я.
— Не волнуйтесь, здесь все свои. Вот постлали большой ковер, чтобы акустика была лучше. Я уверен, что все будет хорошо. Успокойтесь.
Его трогательная забота сжала мне сердце. Я поняла, что Он желает, чтобы я понравилась Государыне.
Сначала я так волновалась, что в песне "Помню, я еще молодушкой была" даже слова забыла. Заремба мне подсказал. После третьей песни Государыня послала князя Трубецкого осведомиться, есть ли у меня кофе. Все присутствующие знали, что это милость и что я нравлюсь Ее Величеству. В антракте Государыня беседовала со мной, говорила, что грустные песни ей нравятся больше, высказывала сожаление, что Ей раньше не удавалось послушать меня. Государыня была величественна и прекрасна в черном кружевном платье, с гроздью глициний на груди.
Государь подошел ко мне с Ольгой Николаевной. Он пошутил над моим волнением, из-за которого я забыла слова, и похвалил Зарембу за то, что он подсказал. Государь сказал, что Он помнит мои песни и напевает их, а Великая княжна подбирает на рояле мои напевы. Я ответила, что все мои напевы просты, музыкально примитивны. Государь убедительно сказал: - Да не в музыке дело — они родные.
А на другой день я получила из Ливадии роскошный букет. Тогда же старый князь Голицын принес мне фиалок в старинном серебряном кубке. Как известно, у него была коллекция редких кубков".
Это был 1912 год. Плевицкой в ту пору было 28 лет. Она так стремилась проводить с Вовой как можно больше времени… Словно чувствовала, что отпущено им немного…
На  Бородинских торжествах Надя пела так много, что от перенапряжения пошла горлом кровь.  Вызвали доктора, специалиста по туберкулезу. Он сказал, что это просто перенапряжение, советовал немного отдохнуть и глотать лед, для сужения горловых сосудов.  Плевицкая лед не глотала, боялась охрипнуть, вместо этого пела с еще большей силой. После бородинского юбилея Николай послал ей в подарок роскошнейшую бриллиантовую брошь…  Потом Надя поехала в очередное концертное турне по Сибири: «Поездка по Сибири всегда доставляла мне удовольствие. Была я там и зимой, и весной. Что за ширь необъятная. Зимой я любовалась уральскими грозными елями, которые покоились под снегами. На сотни верст ни одной души, ни одного следа — только сверкает алмазами белая могучая даль. Любуешься чистой красотой сибирской зимы, и вдруг мелькнет в голове: "Что бы ты делала, если бы очутилась тут одна, да не в поезде, а в снежном поле или в тайге?" Весной я видела в Сибири такую красоту, что не могла от окна оторваться. Экспресс мчался между огромных кустов пионов, по пути расстилались ковры полевых орхидей, ирисов, огоньков. К сожалению, я, молча любоваться не умею, все ахаю да охаю, и было, поди, утомительно соседям слушать мои аханья тысячи верст.
Когда я вернулась из Сибири и пела в Царском, помню, как Государь в беседе со мной осведомился:
— Ну, как вас принимали там? Я знаю, сибиряки хлебосольные, и меня они хорошо встречали.
Какое сравнение и какая святая скромность".
Это был последний раз, когда она пела для Николая второго. Больше последнего русского царя она никогда не видела…
В личной жизни Плевицкой есть одна закономерность: почти все ее мужчины были чем-то похожи на Государя. Либо внешностью, либо чертами характера, деликатностью и обхождением. Почти все избранники певицы были мягче и сентиментальнее, чем она сама. В отношениях Надя всегда была лидером, как впрочем, и в карьере. В основном ее мужчины были с рождения гораздо выше по своему социальному статусу, чем она.  И только один человек, большевик, «товарищ Шульга» позже не впишется в эту закономерность… За всеми остальными Наде приходилось «тянуться», чтоб лучше понять любимых людей и стать образованной светской дамой.
Таков был и Владимир Шангин.  Блестяще образованный, умный, тонкий, начитанный. Храбрый офицер, приятный собеседник, красивый  внешне, добрый человек, нежный и чуткий любовник. Он был похож на прекрасного принца на белом коне, пришедшего из доброй сказки. Наде было даже не понятно, как  все эти хорошие качества могут так уживаться в одном человеке.
Наступил роковой 1914 год. Надежда и Владимир собирались, наконец, пожениться. Развод с Плевицким был уже оформлен. Сам Эдмунд остался в Винникове, в так полюбившемся ему доме – тереме. Надя даже подумывала подарить этот дом бывшему мужу, а себе с Володенькой выстроить новый. Но, увы!  Ход истории, как это всегда бывает, путает  все наши надежды и расчеты. Если бы Надя знала, что после гибели Вовочки она будет  в этом доме коротать дни с Эдмундом до самой февральской революции!  Если б знала – не строила бы таких планов, да кто ж из нас, смертных, способен предугадать будущее?!  В 1914м над страной замаячил первый грозный призрак апокалипсиса. Началась первая мировая война…    
Надя  не читала газет и не интересовалась политикой, поэтому когда 26 июня 1914 года в газетах появилось сообщение, что сербским террористом Гаврилой Принципом в Сараево убиты Эрцгерцог Франц  Фердинанд и его жена, принцесса София Хотек, Плевицкая не придала этому значения.  Она тогда была на гастролях за границей  и лежала утром у себя в номере, в теплой пастели, с чашкой горячего шоколада.  Вдруг  в номер врывается бледный, встревоженный Шаньгин: «Надя, собирай свои вещи, мы возвращаемся в Россию. Завтра».  Надежда не поняла, что произошло, но вещи собрала быстро.  Она еще не понимала, что выстрел в Эрцгерцога  - это выстрел в ту самую Россию, которую она так любила…  Это выстрел в нее, Надю Плевицкую. Люди не просто хоронили Фердинанда и его жену, они хоронили старую мирную жизнь, старую, тихую Европу, которая уже никогда не воскреснет…

 Первая мировая  была первой войной моторов.   Первые танки и самолеты. Первое химическое оружие массового уничтожения  - отравляющие газы. Отныне начиналось время гонки вооружений и техногенных катастроф.
Вот что Плевицкая сама писала о своих ощущениях:  «"Ах, я ничего не понимала в политике и удивилась, какое отношение имеют мои вещи в убийству чужого принца где-то в Сербии? И не знала я, что надвигается на нас горе великое. Вот оно — грянуло, и содрогнулась земля, и полилась кровь. Слава вам, русские женщины, слава вам, страдалицы! Вы отдали все дорогое отечеству. Россия закипела в жертвенной работе, все сплотилось воедино, никто не спрашивал, — како веруешь, — все были дети матушки-России. А кто же ее не любил? Не стану описывать того, что знает каждый, а я сбросила с себя шелка, наряды, надела серое ситцевое платье и белую косынку. Знаний у меня не было, и понесла я воину-страдальцу одну любовь. В Ковно, куда пришла второочередная 73-я пехотная дивизия, я поступила в Николаевскую общину сиделкой, а обслуживала палату на восемь коек. Дежурство мое было от восьми утра до восьми вечера. К нам поступали тяжелораненые, которые нуждались в немедленной помощи…"
Вот что писала по этому поводу газета «Ранее утро»:   
06 сентября (24 августа) 1914 года

ПЛЕВИЦКАЯ—СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ.ВИЛЬНА.
 Певица Плевицкая поступила в сестры милосердия и отправилась в Ковно, на передовые позиции, давая попутно концерты в пользу раненых. (Наш. корр.)

Да, Надя была истинной патриоткой, но главной причиной была любовь. На фронт она пошла ради Владимира Шангина, чтобы постоянно быть рядом с ним и не маяться в ожидании писем. И правильно сделала. Времени им было отпущено немного.  К тому же санитарками работали и Императрица Александра Федоровна, и две старшие дочери Николая, великие княжны Ольга и Татьяна, которые были в госпитале от рассвета до заката, выполняя самую грязную работу.  Как не вспомнить сестру императрицы, великую благотворительницу, княгиню Елизавету Федоровну!  Сколько больниц и приютов она организовала, заботясь о сирых и убогих, и до самой революции продолжала оказывать помощь раненым, работая санитаркой.
Но  в такое жестокое и суровое время  душа требовала отдыха от крови и смерти. Начали образовываться «кружки», состоящие из медсестер и выздоравливающих  офицеров.  Пели песни, слушали пластинки, пили чай, флиртовали…   
Но главное была работа. Много позже Надежда Васильевна вспоминала те дни: «Бывало, скажешь раненому, чтобы он не стонал и не мешал соседу спать. Он сейчас же и притихнет. Мне так становилось жаль его, затихшего, что я едва сдерживала слезы. У меня не доставало крепости, какую должна была иметь сестра. Я подходила к страдальцу и долго и тихо гладила ему руки, покуда он не засыпал. И все они тосковали по семьям. Им нужна была ласка. Я знала каждого из них и так к ним привыкала, что когда кто-нибудь выписывался, я скучала. Сидя у постели страдальца, я думала, что у Бога мы все равны, а тут лежит передо мной изувеченный, неизвестный человек, и никаких чинов – орденов у него нет. […]
“Сестрица, у меня завтра Престольный праздник Покрова, -  шептал тяжелораненый, - на будущий год, Бог даст, отпраздную»…  А я знала, что дни его сочтены, и никогда он не увидит родного угла. Чтобы порадовать его, я приносила ему из церкви просфору, убирала кровать багряными осенними ветвями, покупала вина, фрукт и устраивала для всей палаты Престольный Праздник.
Я им пела для праздника.   «И откуда ты, сестрица, наши песни знаешь? Неужто сама деревенская?» На мой утвердительный ответ я получала  предложения: один говорил, что у него богатый дом, двенадцать десятин земли, сад и новая изба, и если бы Бог послал ему такую «жану», то была бы не жизнь, а рай. Другой объявился еще богаче: у него пасека. И в конце концов, я всей палате обещала по жребию выйти замуж, а до того, все они мои женихи, только бы выздоравливали скорее. […]
А иногда мои песни требовались, как лекарство. Помню, сестра пришла однажды ко мне в палату из офицерского отделения  и просила там успокоить тяжелораненого, которому даже морфий не помогает. Сидя у его постели, я тихо мурлыкала песни, и под них он затих и уснул. Я долго-долго сидела, не шевелясь, так как он крепко держал мою руку. 
Не раз потом мне приходилось петь ему колыбельныя песни…  Уже теперь, в Берлине встретила я своего ковенского пациента: он пришел ко мне за кулисы совершенно здоровый, чем приятно меня поразил. А ведь был он ранен в позвонок, лежал без движенья, и мы, сестры, думали, что останется он калекой»…
Телеграмма, посланная Шангиным в ставку, с просьбой зачислить Надю в дивизионный  лазарет не имела действия. Женщин на передовую тогда еще не пускали.   Тогда, с разрешения местного начальства, Плевицкая, переодевшись  в мужскую форму солдата, ушла работать на передовую. Поступок был рискованный, и все равно, ушлые журналисты узнали народную любимицу:

ПЛЕВИЦКАЯ — ВОЕННЫЙ РАЗВЕДЧИК.
 Под Сталупененом разъезжает в костюме солдата в качестве разведчика известная исполнительница народных песен Плевицкая, бывшая до этого времени сестрой милосердия в Ковно.
 
До разведчика нашей Дежке было еще далековато. Она хотела работать в лазарете, чтобы быть рядом с Василием…  Но вместе с тем, никогда еще так остро она не чувствовала чужую боль и страдания, как на этой войне:
«Я остановилась и послушала тишину, и вдруг там, где изнемогал Коротоярский полк, зловещей частой дробью застучали пулеметы. А когда пулеметы смолки, грянуло ура, наше русское ура. Валуйцы пошли в атаку. О, Господи Правый, сколько в этот миг пролито крови. Какую жатву собрала смерть? В околотке, куда я пришла, врачи выбивались из сил, и руки их были в крови. Не было времени мыть. Полковой священник, седой иеромонах, медленно и с удивительным спокойствием резал марлю для бинтов.
— А ты откуда тут взялся? — обратился он ко мне. — И не разберешь, не то ты солдат, не то ты сестра? Это хорошо, что ты пришла. Ты быстрее меня режешь марлю.
И среди крови и стонов иеромонах спокойно стал рассказывать мне, откуда он родом, какой обители и как трудно ему было в походе привыкать к скоромному. Мне показалось, что он умышленно завел такой неподходящий разговор. "А может, он придурковатый?" — мелькнуло у меня, но, встретив взгляд иеромонаха, я поняла, что лучисто-синие глаза его таят мудрость. Руки мои уже не дрожали и уверенно резали марлю, спокойствие передалось от монаха и мне. Позже, через несколько месяцев, когда пробивался окруженный неприятелем полк, этот иеромонах в облачении с крестом шел впереди. Его ранили в обе ноги. Он приказал вести себя под руки. Он пал смертью храбрых".
Из веселой и ветреной девушки Дежки Плевицкая на войне превращалась в серьезную, печальную женщину…   Если раньше слава и творчество были для нее на первом месте, то теперь любовь к Владимиру решала все. Ради него Надя готова была стерпеть любые лишения и муки…
Плевицкая не боялась вони и грязи.  Волосы испортились, появились вши, которых она выводила керосином.  Шангина Надя видела достаточно редко, и оттого, их сексуальная близость была страстной и яркой.  Влюбленные предавались удовольствию, где угодно, Шангина могли убить каждую минуту.  С милым рай и в шалаше.  Одно свидание Надя все-таки пропустила. Когда после первого утомительного дня Надя крепко уснула, а Володя вышел, боясь ее разбудить: «Пронизывающий ветер дул в окна, в углу оплывала свеча. Горячий чай в никелевой кружке казался мне драгоценным напитком, а солома, постланная на полу, чудесным пуховиком. После моего первого боевого дня я спала так крепко. И не слыхала я, что поздней ночью был в штабе тот, кто был мне дороже жизни. Не слыхала, что стоял надо мной и сна моего не потревожил. А только после его смерти прочла я в его дневнике запись, помеченную тем днем, той ночью: "Чуть не заплакал над спящей, бедной моей Дю, свернувшийся в комочек на соломе, среди чужих людей."

Война все чаще демонстрировала Наде свое не женское лицо, то, что произошло на следующий день,  Плевицкая не могла забыть до последней секунды своей жизни: «Утром солнце осветило наше неуютное убежище, и мы увидели, что спали среди мертвецов. В сарае, в закоулках, около дома, в придорожной канаве, в саду, в поле — кругом лежали павшие воины. Лежали в синих мундирах враги и в серых шинелях наши. Страшный сон наяву! Да и в страшном сне я не видела столько мертвецов: куда ни глянь, лежат синие и серые бугорки; в лощинах больше. Они ползли туда, быть может, уже раненые, от смерти, но смерть настигала их, и теперь в лощинах неподвижные бугорки.
Предо мной лежал русский солдат в опрятной и хорошей шинели. Спокойно лежал. Будто лег отдохнуть. Только череп его, снесенный снарядом, как шапка, был отброшен к плечу, точно чаша, наполненная кровью.
Чаша страдания, чаша жертвы великой.
— Пийте от нея вcu, сия есть кровь Моя, я же за вы и за многия изливаемая.
Тот, Кто сказал это, наверное, ходил между павших и плакал.
Из походного ранца солдата виднеется уголок чистого полотенца, а на нем вышито крестиком "Ваня".
Ах, Ваня, Ваня, кто вышил это ласковое слово? Не жена ли молодая, любящая? Не любящая ли рука матери вязала твои рябые, теплые чулки? Что нынешнюю ночь снилось тем, кто так заботливо собирал тебя в поход?
Холодное солнце дрожит в чаше, наполненной твоей кровью. Я одна над тобой. Как бы обняли тебя, Ваня, любящие руки, провожая в невозвратный путь".
Наде тоже не суждено было обнять на прощание своего любимого человека…   Она не переставала молиться за него, беспокойство за любимого въедалось в мозг, когда его не было рядом:  А вдруг Вова уже ранен или убит? Вдруг ей врут, что видели его совсем недавно?  Надя не представляла себе жизни без него, она мечтала, как они приедут в деревню, и Акулина Фроловна обязательно полюбит Владимира. Она не может не полюбить такого человека!  Может быть,  они даже подружатся с Эдмундом…  Надя с Вовой поселятся в Мароскином лесу,  а Плевицкого можно женить на какой – нибудь сельской девушке и построить молодым новые хоромы... И может быть даже, они будут ходить друг к другу в гости и крестить друг у друга детей…
Но все это были мечты, которым, увы,  не суждено было сбыться  никогда…  В начале 1915 года Надя сама чуть не погибла.  К ней из Ковно приехала княгиня Васильчикова, и они на автомобиле попали под немецкий обстрел: «Мы выехали из Тракенена, и княгине вдруг захотелось подъехать поближе к фронту.  Она приказала шофферу  повернуть туда. Дорога хорошая. Тихо. Кругом белый снег, ни души. Вдали темнеет хвойный лес, и курится дымок. Догорает, вероятно, лесная сторожка. Вдруг  с левой стороны, вдоль шоссе, проворковал снаряд, другой, третий. Разрывы за нами.  «Стой!» - шоффер остановился. На дорогу вышел офицер. Он недоумевал, кто нам разрешил сюда ехать. «Ведь тут же немцы, - указал он на лесок, - и  они стреляют по вашему автомобилю. Думают, что начальство какое-то едет». Мы повернули обратно. Нас провожали снаряды. Невдомек было немцам, что находится в автомобиле княгиня в последнем месяце беременности, да народная певица, а то, пожалуй, они и снарядов не тратили бы».
Интересно, что в далеком Винникове  снилось в эту ночь Акулине Фроловне? Почувствовало ли в этот миг ее материнское сердце, что с ненаглядной Дежкой могла случиться беда? 
А вот как сама Надежда Васильевна вспоминала о гибели Шангина: «Перед нашим отступлением из Восточной Пруссии командир корпуса генерал Епанчин приказал сестрам находиться подальше от фронта. Меня перевели в Эйдкунен в полевой госпиталь, и, когда я ездила в штаб дивизии, постаралась не попадаться на глаза суровому генералу Епанчину.
Меня всегда возил тихий санитар Яков. От Эйдкунена до Амалиенгофа двадцать пять верст. Бывало, едем ночью, в непогоду. Жутко, темно, ни души кругом.
Один дом не могла я миновать спокойно. Было это ночью ни днем, всегда у того дома испытывала глухое волнение: в тех верстах от Эйдкунена стоял тот дом, низкий и мрачный. Как только завижу его, у меня начинало ныть сердце от тоски и неведомого страха. Но как миную дом — все проходит.
Почему, почему же я страшилась того мрачного дома?
Уж наступила ночь. Мы снова тронулись. По дороге темнели холмики в снегу. Метель заметала темные холмики — замерзающих. Мое сердце мучительно билось, точно терзалось в груди.
Я закрывала глаза и видела мертвенно-бледное лицо моего дорогого. Где он, где он? Ведь штаб дивизии давно промчался мимо, а я не видела его с ними.
Я отыскала штаб дивизии в маленьком местечке и там узнала о моем горе. Свершилось самое страшное: упала завеса железная, и свет погас в глазах. Спасая других, он сам погиб у того самого дома, которого я не могла миновать без тяжкой тоски.
Да будет Воля Твоя, да святится Имя Твое…"
Надя в одно мгновение вся высохла и почернела от горя… У нее отнимались ноги.  Тогда какой-то штабной офицер предложил ей место в своей коляске, которая то и дело увязала в сугробах.  Тогда знакомый штабного офицера, отзывчивый человек, дал ей место в своих санях. В состоянии глубокого горя, Надя забыла в штабной коляске чемоданчик с драгоценностями, а среди них бриллиантовую брошь, в форме двуглавого орла, подаренную государем.  Плевицкая никогда с ней не расставалась и считала ее своим талисманом. Потом она будет вспоминать потерю броши, как дурное предзнаменование… Символично, что в тот черный для нее 1915 год Плевицкая потеряла все самое дорогое…
В лесу, в какой-то избе их с Поповым приютила на ночлег бедная женщина. У теплого огня Попов долго успокаивал Плевицкую, говоря о кротости и терпении. Не раз и не два потом Надежда Васильевна вспомнит добрым словом этого человека…
С Поповым Надя приехала в Ковно, а дальше один из однополчан Шангина Апрелев привез ее в Петербург.  Жить в своей старой квартире, где все напоминало о прежних счастливых днях, о Владимире, Надя больше не могла. Плевицкой было необходимо поправить расстроенные нервы, и она легла в санаторий. По сути это была элитная психиатрическая больница, которая называлась для отвода глаз «водолечебницей».  В этой «водолечебнице» «отдыхали»  Андреев, Горький, Куприн  и другие представители богемы, страдающие нервными расстройствами.
Весной 1915 года Плевицкая первый раз вышла на сцену после фронта. Это был благотворительный концерт, зал гремел от рукоплесканий. В тот период Надежда очень подружилась с крестьянским поэтом Николаем Клюевым, большим другом Есенина, и даже подарила Клюеву новые сапоги.  Самое любимое Надино стихотворение у Николая было «Солдатские душеньки»:
Покойные солдатские душеньки
Подымаются с поля убойного,
Из-под кустья они малой мошкою,
По-над устьем же мглой столбовитою.
В Божьих воздухах синью мерещатся,
Подают голоса лебединые.
Словно с озером, гуси отлетные,
Со Святорусской сторонкой прощаются.
У заставы великой, предсолнечной,
Входят души в обличие плотское.
Их встречают там горние воины
С грозно-крылым Михайлом архангелом.
По три крата лобзают страдателен,
Изгоняют из душ боязнь смертную,
Опосля их ведут в храм апостольский
Отстоять поминальную служебку.
Правит службу там Аввакум, пророк,
Чтет писание Златоуст Иван.
Херувимский лик плещет гласами,
Солнце-колокол точит благовест.
Опосля того громовник Илья,
Со Еремою запрягальником,
Снаряжает им поезд огненный.
Звездных меринов с колымагами
Отвести гостей в преблаженный Рай,
Где страдателям уготованы
Веси красные, избы новые,
Кипарисовым тесом крытые,
Пожни сенные, виноград, трава —
Пашни вольные, бесплатежные —
Все солдатушкам уготовано,
Храбрым душенькам облюбовано.

Вообще, Клюев стал ее любимым поэтом.  Творчество Николая  Надя ставила неизмеримо выше есенинского, а стихи Сергея Александровича казались ей слишком сложными и вычурными. «Солдатские душеньки» Клюева стали песней, которую Надежда пела на каждом своем концерте, и всегда на глаза наворачивались слезы…
В тот год Надя очень часто молилась, и  конечно за упокой души своего дорогого Васи…  Но беда, как известно, одна не ходит.  Пришло известие, что на войне погиб племянник, старший сын брата Николая: «В то время траурные объявления ежедневно извещали о смерти храбрых: друзей, знакомых, родных. Убит был мой племянник, первенец брата Николая. В часовне Николая Чудотворца, на Литейном, где всегда пылал жаркий костер восковых свечей, я служила по нем панихиду. Старенький священник и маленький пономарь-горбун истово молились и пели старческими голосами, клубилось синеватое облако ладана, и лилась панихида умиленно, как песня колыбельная над спящим дитятей. В этой часовне я бывала часто, я отдыхала там, в напоенной ладаном тишине. Никогда я не была ханжой, но во время всеобщего траура душа ничего не желала, кроме молитв. Вот почему я охотно посещала религиозные собрания и собеседования. Но от городских сплетен крепко запирала двери. Невмоготу было слушать, как люди, не видавшие фронта вблизи, легко передвигали войска, бросали полки туда и сюда, завоевывали Берлин, критиковали все и вся. Даже дамы своими маленькими ручками командовали армиями и одерживали победы за чайным столом. Много говорилось пустого, много сеялось лжи, да не я тому судья: "Отойди от зла и сотвори благо".
После смерти племянника Надя поехала в родное Винниково.  Увидев стоявшую на крыльце дома свою старую мать, Дежка прильнула к ее плечу и разрыдалась. Она рыдала бесстыдно, в голос, как в детстве… Акулина Фроловна обнимала ее своими худыми, старческими руками, гладила ее короткие, опаленные войной волосы  и прощала, прощала, прощала…               
«Ах, и гостья дорогая пожаловала, ах, пташечка залетная! – сквозь слезы говорила мать, -  уж я все глаза проглядела, все тебя ждала – выглядывала! Думала, не увижу свою кралечку, не дождусь, умру… Стара уж я стала и вижу плохо, - от слез, должно быть: все плачу. Горя-то, горя кругом! Внучека  Колюшку,  убили, и ты на что похожа!  И залилась слезами, родная…»
О Шангине они с матерью никогда не говорили.  Акулина Фроловна  не хотела тревожить свежую рану дочери  и не о чем ее не спрашивала, а Надежда и не рассказывала.  И без того тем для разговоров было много, брат Николай со смирением принял кончину старшего сына: «Что Бога гневить, — говорит он мне, — старшого на войне убили, а у меня Господь послал, еще растут солдаты, да во какие: любимец матери Федюшка, тихий Ванечка, поменьше, а Фомка-то орел какой, да сероглазый озорник Купрюшка — весь в мать пошел и мордашка веснушчатая, да Андрюшка, да Степка, да Захар — глянь, какие крепыши. А тут и девки, Алеша да Анютка, в подмогу матери растут. Когда еще Бог пошлет, то я не прочь, Параша только бы не серчала".
Пришла весна, потом пасха. В старой Винниковской избе собирались все дети и внуки, и Акулина Фроловна словно помолодела: «Кабы не кашель,- говорила она, -  так меня хоть замуж отдавай, здорова как девка, право слово».  Но Надю томило тревожное предчувствие.  И оно ее не обмануло:  «Мать спокойно готовилась к смертному часу. И собиралась в далекий путь, будто в гости.
— Ты, Дежечка, не горюй, когда я умру, — говорила она, — сама я смерти не боюсь. Так Господом положено, чтобы люди кончались. Я вот с двадцати годов смертное себе приготовила, а ты мне только ходочки купи, чтобы было в чем по мытарствам ходить, когда предстану пред Судией Праведным. А гроб лиловый с прозументами мне нравится. Да подруг моих одари платками, а мужиков, которые понесут меня, — рубахами, пожалуй. Ну, вот и все. А как поминки справить, сама знаешь".
Был жаркий день, в разгар лета. Паденщицы пололи у нас огород. Мать, стоя за решетчатым забором, шутила с девками, и вдруг, должно быть, вспомнив молодость, девки не успели оглянуться,  - перешагнула Акулина Фроловна через заборчик, села с девками в ряд на борозде, и принялась работать на солнцепеке.  К вечеру у ней разболелась голова. Я пожурила мать за работу на жаре. «Что сваливать на жару – то, когда приходит время» - ответила она. […]
Матери стало лучше, и я уехала на несколько дней в Кисловодск, концертировать.  […]  В хорошем настроении я вернулась в гостиницу, а там меня ждала телеграмма о смерти моей матери.  Так смерть взяла еще один реванш.  Смерть, как и секта, забирает  в нужный час самых близких: "Я осиротела. Точно пустыней стал мир. Никого. Я одна в нем. Кто мне заменит мать? Нет чище и нет правдивее любви, чем любовь матери. Ее любовь никогда не обманет и никогда не изменит. Много лет прошло с той печальной минуты, а и теперь я не могу писать покойно. Врачи мне не разрешали ехать на похороны и уже телеграфировали, чтобы хоронили без меня, но я все силы собрала и поехала.
Июльская жара не позволила задерживать погребение. Ранним утром, чуть солнышко осветило нашу старую церковь, я приехала в село. Оно казалось мне опустевшим и скучным.
Печально плыл погребальный звон, на белых рушниках колыхался лиловый с позументами гроб, навеки закрывший от меня родное, незабываемое лицо матери.  Все село провожало Акулину Фроловну в последний, далекий путь.
При последних минутах матери были Э.М. Плевицкий и Дунечка. Дунечка мне рассказала: когда получили телеграмму, что я не буду на похоронах, все заметили, как нахмурилось лицо усопшей при этом известии. Но, когда пришла другая, что еду, улыбка заиграла на мертвом лице, и мать словно помолодела на своем смертном ложе. Это подтвердил мне и Э.М. Плевицкий.
Вскоре после похорон матери приснился мне сон, такой яркий, что, и пробудясь, я не верила, что это — сон. Будто стою я на колокольне нашей деревенской церкви и далеко видны пашни и поля. И вдруг я увидела, как в воздухе летит в смятении белый голубь, гонимый стаей черных птиц. Голубь метался, и черные птицы его настигали, а я с тоской кричала: "Заклюют, заклюют бедного голубочка ". Голубь метнулся, и пал в когти черной птицы, и повис без дыхания. Тогда я увидела мать, идущую со стороны кладбища. Увидев ее, я крикнула кому-то вниз с колокольни, чтобы мать ко мне не подымалась, что ей трудно по лестнице ходить, а я сама к ней прибегу. И побежала вниз с колокольни. Обыкновенно эта лестница шаткая, но теперь была устлана ковровой дорожкой. Я сбежала вниз и обняла мать. А она держит в руках крылышко белое; подала мне и сказала:
— Вот тебе, Дёжечка, крылышко голубочка, которого вороны заклевали.
Голос матери был печален и нежен.
Я взяла крыло и проснулась.
Тогда я этот сон разгадать не умела и только теперь его, кажется, поняла. Сейчас, когда я дописываю эти строки, под моим окном, в густой шелковице, поет птичка, заливается. Не привет ли это с родимой стороны? Не побывала ли она теплым летичком в лесу Мороскине? И не пела ли пташечка на сиреневом кусту у могилы моей матери? Спасибо, милая певунья. Кланяюсь тебе за песни. У тебя ведь крылья быстрые — куда вздумаешь, летишь.
У меня одно крыло.
Одно крыло, да и то ранено".
Таков был для Надежды Плевицкой 1915 год, самый страшный и черный год ее жизни…

Весь 1916 год Надя продолжала жить  в Мароскином лесу, в своем доме  –тереме, с опостылевшим Эдмундом. Прогнать своего бывшего она не могла:  куда он пойдет, ни гроша за душой  и что он умеет кроме своих танцев. В душе Надежды боролись два противоречивых чувства: с одной стороны благодарность к Эдмунду,  за то, что он так заботился о ее родной матери и был рядом  со старушкой в последние часы, с другой  стороны ревность и недоумение, почему покойная матушка так его, чужого, любила. Да еще к тому же и иноверца.  А ее, свою родную Дежку, осуждала за связь с Шаньгиным, пока Вася не погиб. Почему же матушка всегда была на стороне Эдмунда?! Ведь у Нади была большая любовь, она должна была это понять!  Зная, что осуждать покойников грешно, Надя  всю свою ревность вымещала на бывшем муже.  В такие минуты Плевицкий старался не попадаться ей на глаза.  Он ходил по лесу, или прогуливался по селу.  Выждав время, пока Надя остынет, Плевицкий приходил снова, растапливал самовар и звал ее пить чай. И Надя шла, гнев уже сменялся привычной апатией.
Надо сказать, что в представлении Акулины Фроловны  Плевицкий был один законный, венчанный муж Надежды. Связь дочери с Василием она считала изменой.  Дежка была в глазах старухи «бессовестная изменщица»,  а Эдмунд «истинный смиренник, принявший все, как подобает хорошему мужу».  Акулина Фроловна была воспитана по старинке и никак не могла понять «нынешних современных нравов»…   

Весной 1917 года стали докатываться тревожные слухи, будто взбунтовался народ, уставший от войны. Винниковские мужики долго не хотели этому верить: «Да как же это можно, чтоб царя скинуть!  Против помазанника Божьего идтить!  Было когда-то давно, царя убили, так ведь то грамотеи!  А сейчас чего бунтовать? Сказывают, жену свою, немку, он отправил то ли в Германию, то ли еще куда.  Развелся он с ей, с постылой!  Так и чего бунтовать? Вот женится он по дедовскому обычаю на русской барышне, и война закончится! Чего бунтовать-то?». Надя  лучше других знала, что царь никогда не разведется с Александрой Федоровной, как бы того не требовали интересы России. Александру Федоровну Плевицкая в душе не любила  и считала ее, как и все русские люди, надменной и холодной.  «Но Николай! Как же можно было восстать против этого ангела?!» - думала Надежда. Не верила. Но очень скоро поверить ей в это все-таки придется… 
В середине апреля Надя получила несколько писем и газет, и содрогнулась: Государь отрекся от престола и царская семья арестована. К власти пришло какое-то никому не ведомое временное правительство. «Накой оно нужно временное, - шумели мужики, - мы хотим постоянного!» Надя собралась в Петербург, выяснить, как и что, но ее удержал Плевицкий: «Ты за государя переживаешь, а государь –то как раз и арестован!»  Надя осталась, но новые слухи  поползли один страшнее другого:  В Петербурге голод и немцы. Царская семья отправлена в ссылку, и местопребывание  ее неизвестно. И она оставалась в деревне. Доезжала до Курска и возвращалась назад. Газеты и письма приходили с задержкой, и узнать что-либо достоверно было очень трудно. Так в неведении и тревожных слухах, в деревенской тоске дожила Надя до осени 1917 года. 
А в октябре 17го весть о новом бунте. Уже против временного правительства. Сказали, что к власти пришли какие-то большевики.  В селе гадали: «И что это за большевики такие! А правительство-то и впрямь оказалось временное!» Не знали бедные люди, что все эти события перевернут их жизнь на добрых семьдесят лет… 
Не в силах выносить деревенского неведения, Надя переехала жить в Курск. Все-таки город, и узнать можно больше… А Плевицкий так и остался в Винникове, в облюбованном им Мороскином лесу, в доме – тереме…   
В Курске она начала давать концерты в поддержку красной армии.  Много времени потребовалось Надежде, чтобы разобраться в истинном положении вещей. Плевицкая никак не могла взять в толк: как это можно быть за народ, но против Царя! Оказалось, что очень даже можно. Только поздно Надежда поняла это. Понятия ЦАРЬ И НАРОД в сознании крестьянки были не разделимы, и именно это непонимание заставляло ее петь для большевиков. Плевицкая давала бесконечные концерты в пользу красной армии  в театре Пушкинского сада. Так продолжалось до лета 1918 года. Затем были концерты в Харькове, один из которых навсегда остался в памяти маленькой девочки Клавы. Фамилия ее была Шульженко. Вот как  встретились две легенды, две музыкальных планеты - настоящая и будущая: «Пластинки с голосом певицы были тогда в каждом доме. Были они и у нас. С детства запомнила я спетые ею русские песни (для меня они все тогда были «песнями Плевицкой») — «Помню, я ещё молодушкой была», «Ухарь-купец», «Умер бедняга в больнице военной», «Шумел, горел пожар московский», и могла слушать их бесконечное число раз. Для меня, как, очевидно, и для многих, Плевицкая открыла очарование русской песни, сделала её по-особенному близкой и понятной…
В театре появление певицы зал встретил овацией. Я почему-то ожидала увидеть её в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть ли не в лаптях. Такое представление сложилось после её пластинок, а на сцену вышла стройная женщина в длинном, сером с зелёным, вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, «с булыжник», бриллиантами, гладко зачёсанными волосами, уложенными на затылке в большой темный пучок. Вот она запела, и все для меня исчезло — и зал, и сцена, и сам театр. Осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку. И ещё меня поразили руки её, и выразительный жест, который я запомнила на всю жизнь.
Особое впечатление на меня произвела песня «По старой Калужской дороге», которую я тогда впервые услышала. Исполнение Плевицкой так врезалось в память, что до сих пор слышу каждую её интонацию, вижу каждый её жест. Когда певица доходила до строчки «Стой! — крикнул свирепый разбойник!» — весь зал вздрагивал. А ведь она не кричала — только произносила это слово «Стой!», чуть громче предыдущих и подчеркивала его жестом — рукой, взметнувшейся вверх. Но вкладывала в это столько страсти и зловещего смысла, что мороз шел по коже от предчувствия надвигающейся трагедии.
Никого лучше Плевицкой в жанре русской народной песни я не слышала. И хотя я время от времени включала в свой репертуар русские песни, но те, что слышала у Плевицкой, не пела никогда. Исключением была «По старой Калужской дороге», которую я отважилась спеть в Харькове на моём памятном вступительном экзамене у Синельникова, но никогда больше к ней не возвращалась. След, оставшийся на песне после Плевицкой, настолько ярко запечатлелся в моей памяти, исполнение было настолько совершенным, что не давало места для иного прочтения песни,  к которому, кажется, и прибавить нечего».
 
  Потом Наде стало ясно: красные настроены решительно против Царя, против обожаемого Николя Александровича!  Мало того, эти изверги сгубили его и всю его семью! И она уехала в Одессу. К тому времени Надя уже успела получить прозвище «красной матушки». Белая эмиграция долго потом будет ставить ей в вину эти концерты для красных…  Да и не только это. 
Ох, лукава ты, жизнь, бес полуденный!  В  Одессе у Нади случился короткий и бурный роман.  Ее избранником стал революционный матрос черноморского флота, заместитель начальника красного гарнизона Одессы, Домбровского – «товарищ Шульга».  Он был из крестьян и стоял на одной социальной лестнице с Надей. Было ли это чисто физическое влечение, или любовь, или желание обрести могущественного покровителя? Не знаю. Эту тайну Плевицкая унесла с собой в могилу. Вполне возможно, что ее потянуло к простому русскому мужику, за широкой спиной которого можно было укрыться, до которого не надо было «дорастать», читая всякие умные книжки…   Не знаю  - чужая душа потемки. А уж душа такой неоднозначной личности, какой была Надежда Васильевна – особенно.
«Товарищ Шульга» очень гордился  такой известной любовницей. Их роман продолжался с мая по август 1919 года.  В августе к Одессе подошли белые во главе с генералом Деникиным, и красные спешно отступили, с ними и Надежда Плевицкая. (Она как и в первую мировую была на фронте сестрой милосердия).
Дальше начинаются сплошные белые пятна.  При каких обстоятельствах произошел разрыв с «товарищем Шульгой»  и знакомство с новым кавалером  Юрием Левицким, доподлинно  неизвестно. Есть много версий. Самая распространенная из них та, что Плевицкая и Левицкий познакомились еще в стане красных, а летом  или осенью 1919 года  попали в плен к белым.  Подтверждает эту версию рассказ одного деникинца  в 1937 году в парижской газете: «Капитан Калянский крепок был на язык. Увидев красную сестру милосердия, он грубо обругал ее. Сестра закинула гордо голову и сказала: "Да вы знаете, с кем говорите? Я — Надежда Васильевна Плевицкая!" Капитан, не смутившись, с лошади приложился к ручке, велел оказать пленной почет и препроводил ее в штаб батальона". 
Как бы там не было, но Плевицкая  и Левицкий оказались в штабе 2го корниловского  полка.  Там ее увидел командир этого полка Вячеслав Пашкевич. Увидел и воспылал страстью к нашей Дежке. Юрий Левицкий был забыт окончательно.  Соскучился Пашкевич на фронте по женской ласке и не смог устоять. Влюбленные часто придавались удовольствию в перерывах между боями. Ведь Пашкевича, как когда-то и Василия Шаньгина могли убить в любой момент. 
Надо сказать, что корниловцы проявляли чудеса храбрости в борьбе с большевиками. Белые отступали к Крыму, надеясь хоть там удержаться за последний кусочек родной земли… 
15 июля 1920 года в бою под Большим Гайдамаком  полковник Пашкевич был смертельно ранен. Умер он на руках отчаянно рыдавшей и по-деревенски причитавшей  над ним Надежды Васильевны… Плевицкая голосила так , что привела в немалое  смущенье всех людей, бывших рядом.;
Юрий Левицкий тут же подсуетился  и захотел «утешить», пытаясь вернуть любимую женщину. Но Плевицкая предпочла найти утешение в объятиях другого человека.  Им оказался генерал –майор Николай Владимирович Скоблин, которому потом будет  суждено стать последним мужем Надежды Васильевны…
Он родился 9 июня 1893 года.  В первую мировую двадцатилетним мальчишкой был призван на фронт. Участвовал  в самых тяжелых и кровопролитных боях, уцелел, а в 1917 вступил в ударный батальон Добровольческой Армии Деникина. Всю свою сознательную жизнь Николай Скоблин посвятил армии. У этого молодого человека никогда не было мирной жизни. Он почти всю жизнь видел бои, кровь и стоны раненых. Скоблин всегда отличался удалью и отвагой. И только. Воевать – это было все, что он умел. Любви и серьезных отношений у него не было тоже. Женщины были, но это все физиология…
И вот, в его жизнь вошла Плевицкая. Женщина с богатым прошлым, на восемь лет старше Николая. Своими песнями и добрым, ветреным сердцем Надя напоминала ему уют и тепло родного дома. Дома, которого он не видел с 1914 года. Скоблину не было еще и тридцати, а военная биография была такая, что хватило бы на несколько умудренных опытом генералов… Так, после гибели Пашкевича летом 1920 года начались их отношения. Плевицкая стала самой большой любовью в его жизни… Любовью, которую Скоблин через много лет предаст. Господь ему судья. Было ли это обдуманное предательство, знал только сам Николай.
Командовал тогда остатками белой армии генерал Врангель. Семь месяцев длилось последнее отчаянное сопротивление русской белой армии большевикам. Семь месяцев русской крови и беспощадных боев…  К середине октября 1920 года, в Таврии, сопротивление армии Врангеля было сломлено окончательно.  Обескровленные, голодные, измученные люди сражались на крымских перешейках, обеспечивая тем самым спешную эвакуацию гражданского населения.  Эпидемия тифа, беженцы, бесконечные слухи, обезумевшие, голодные люди, бегущие от зверств большевиков! И это в бывшем царском курорте! Люди заполняли порты, лишь бы только уплыть. Уплыть, куда угодно от этой красной чумы!
Вот как описывал те дни известный писатель Иван Сергеевич Шмелев в одном из своих романов, устами безграмотной женщины Дарьи: «"На-ро-ду!.. Вся набережная завалена, узлы, корзины, горой навалено, детишки сверху сидят, налужены. Все с бумажками тычутся, офицера с ног сбились, раненых больше, бумаги смотрят, куда-то посылают. А им кричат: "Выехали все, не оставьте нас на погибель!" Офицера уговаривают-кричат: "Всех заберут, еще пароход будет!" А публика не верит, друг дружку давят, офицерики все кричат, в растяжечку так, успокоить бы: "Спокой-ствие! Спокой-ствие! Все уедут, войска не помешают. Бабочка одна как убивалась, чернобровенькая, с ребеночком… — "Ох, мамочки мои, да иде ж мой-то, мой-то иде ж?". Казака своего разыскивала, а его вчера еще с лазаретом погрузили, а она в городе не была. Ну, взяли. Да много так, растерялись — не сыщутся. <…> Старушка на глазах закачалась — померла, от сердца. Внучек все кричал: "Бабушка, подыми-ись!" Чего только не видали… Уж темно стало, с парохода свет на нас иликтрический пустили, сверху, из фонаря, — так по глазам и стегануло. И еще дальше корабль стоял, и с него пустили, по городу стегануло, на горы, как усы, туда-сюда. А это, говорили, сторожат, оглядывают вокруг, нет ли большевиков. И вдруг церкву нашу и осветили, крестики заблистали, ну чисто днем. Я и заплакала, заплакала-зарыдала… — прощай, моя матушка Россия! Прощайте, святые наши угоднички!.. И нет ее, в темноте сокрылась, — на горы свет ушел".
Беженцам еще повезло, что французское правительство согласилось оказать помощь при эвакуации русского населения из Крыма. Разумеется, не бескорыстную помощь.  Всего отошли от крымского полуострова в те дни 126 кораблей. Отошли, увозя с собой  145 693 русских людей, большинству из которых  было больше не суждено увидеть свою дорогую Родину… 
Вот что вспоминал участник крымского отступления Б.Н.Александровский: «Итак, я стою на палубе "Херсона". В памяти остались на всю жизнь те тяжелые, безотрадные и мучительные минуты, когда от моего взора постепенно скрывались в морской дали контуры Крымского полуострова, а на борту "Херсона" я увидел в обстановке неизжитых противоречий людскую кашу из самых разнообразных элементов тогдашнего буржуазного, чиновничьего, военного и интеллигентского общества, постоянно враждовавших между собою и очутившихся теперь у разбитого корыта в одинаковом положении и в одинаковых условиях. Рядом с жандармским полковником сидел на узлах и чемоданах старый земский врач с семьей, которого, может быть, еще вчера этот полковник допрашивал "с пристрастием", в качестве обвиняемого по очередному делу о "потрясении основ". Около есаула Всевеликого войска Донского, еще недавно во главе сотни казаков с нагайками в руках разгонявшего толпу демонстрантов, можно было увидеть в полумраке трюма фигуру недоучившегося "вечного студента", быть может, участника этой демонстрации. Редактор архичерносотенной газетки, еще вчера призывавшей к погромам, пререкался с одесским биржевиком-евреем в битком набитой каюте, где яблоку негде было упасть. Чиновники деникинского Освага, сидя на свернутых в кормовой части палубы корабельных канатах, переругивались с бывшими репортерами эсеровских и меньшевистских газет. А я, представитель младшего поколения дореволюционной московской интеллигенции, сын врача и сам врач, стоял, тесно зажатый в сгрудившейся толпе бывших царских и белых офицеров, то есть той касты, которая во все этапы моей жизни глубоко презиралась мною и всеми моими сверстниками и сотоварищами по происхождению, образованию и воспитанию. <…> Капитаны, штурманы и команды кораблей врангелевского флота едва ли видели когда-либо за всю свою мореходную карьеру переход, подобный тому, который происходил в эти ноябрьские дни в Черном море"
Половина этих кораблей была вообще не приспособлена для перевозки пассажиров, а половина тащилась со скоростью приятной морской прогулки. Больные старики, беременные женщины, многие рождались в пути, но куда больше умирало.  Плыли без багажей, все  узлы и чемоданы  большевики швыряли за борт еще в порту. Бедным людям не хватало еды и питья. Кругом царили смерть, грязь и вонь. Десятки трупов выбрасывались за борт каждый день, после того как священники прямо на палубе служили по ним панихиды. Очень многие плыли стоя, не хватало места. Кругом антисанитария, жара, и невесть откуда взявшиеся насекомые, набрасывавшиеся на беззащитные человеческие тела.  Божья милость, что не было шторма. Затонул один миноносец с контрастным названием «Живой».
Наконец, приплыли в Константинополь.  Пароход Врангеля прибыл первым. Петр Николаевич договаривался с турецкими властями о размещении беженцев, а разрешения все не было. Еще несколько дней несчастных людей держали на жаре, в трюмах и на палубах. Никаких желаний уже не было, лишь бы сойти на берег и отдохнуть. Люди видели только глубину моря, синее небо, да полумесяцы сверкающих на солнце мечетей.  Среди этих несчастных беженцев были Николай Скоблин и Надежда Плевицкая. Вместе со всеми они испили горькую чашу константинопольского ада… 
Вот как весь этот ужас описывал Иван Сергеевич Шмелев: «У берега и качались. У нас в яме троих закачало, померли. <…> Все приели, стал народ голодать. А сверху сказывали: дух какой на кухнях, говядину все жарют, и котлеты-биштексы, а у матросов французских борщ — ложкой не промешать… и быков подвозят, и барашков, а сыр колесами прямо катят — от духу не устоять. <…> Дозволило начальство подъезжать на лодках. Греки, турки, азияты — всего навезли: и хлеб белый, и колбаска, и… Хлебом манят, сардинками — "пиджак, браслет давай!" А на них сверху глядят, голодные. Часы, портсигары, цепочки… — на веревочках опускали, а им хлебец-другой — вытаскивай. Которые и смеялись, с горя: "Во, рыбу-то заграничную как ловим!" Офицера все шинельки променяли, нечем покрыться стало. Женщины обручальные кольца опускали со слезами. Плюют сверху на иродов, а им с гуся вода, давай только. В два дня весь наш корабль обчистили. Казак один сорвал с себя крест: "На, — кричит, — иуда, продаю душу, давай пару папиросок!" Батюшка увидал: "Да что ты делаешь-то, дурной?! Да ты ирода того хуже, Христа на папироску меняешь!" Снял обручальное кольцо, сменял на коробку папиросок, стал раздавать отчаянным. Да разве всего расскажешь. А то слух дошел — войску нашу на голые камни вывезли, проволокой замотали и хлеба не дают. Уж наше начальство устыдило: Бога побойтесь, все добро с пароходов себе забрали, и мы союзные вам были!.. А как нам вылезать, попечительши пришли, безначальных девушек в приют звать: все вам, только Евангелие читайте. Набрали пять барышень, увезли… Потом узналось: паскуды оказались, фальшивую бумагу начальству показали, а сами барышень… в такие дома! Хватились, а паскуды на корабле уплыли".
Наконец турецкие власти позволили выгрузить всех больных и часть медицинского персонала. Другая часть осталась на корабле, чтобы придти на помощь в случаи чего. Неожиданно пришло распоряжение: всех гражданских беженцев оставить – таки в Константинополе, а военных отправить на Голиполийский полуостров, и на острова Эгейского моря.  Позднее эта самая мрачная страница войдет в историю как «голиполийское сидение». Поехали на полуостров и Скоблин с Плевицкой.  Русские эмигранты приехали, как нищие  и жили в чужом государстве, как нищие, многие до конца своих дней. Только единицам удалось достигнуть благосостояния, остальные вели жалкое существование в чужой стране. Старики, привыкшие к почету и покою, светские дамы, которых нужда заставляла идти на панель, бывшие статские советники и присяжные поверенные – все они  познали горечь изгнания и тоски по Родине. В своей стране они стали «буржуями» и «чуждыми классовыми элементами», «этими бывшими».     Частыми стали самоубийства в эмигрантской среде. 
Вскоре в Константинополе появилась первая русская газета, люди разыскивали пропавших близких: "Разыскиваю Петра Ивановича Доброхотова, штабс-капитана 14-го пехотного Новоторжского полка. Сведений о нем нет со времени первой одесской эвакуации. Просьба писать по адресу".
"Знающих что-либо о судьбе Шуры и Кати Петровых 17 и 19 лет из Новочеркасска срочно просят сообщить их матери по адресу".
"Сотоварищей по второй новороссийской эвакуации и по верхней палубе парохода "Рион" прошу срочно сообщить свои адреса по адресу".
"Шурик, откликнись! Мама и я получили визу в Аргентину. Пиши по адресу".
Борис Александровский вспоминал: «Виза! Какое манящее и многообещающее слово! Оно раньше не было известно почти никому из этой массы выброшенных за борт жизни людей. Теперь его узнали все. Это улыбка судьбы, подающая надежду получившему ее на какую-то лучшую жизнь вне константинопольского ада. Для детей, ежедневно слышащих это волшебное слово, оно что-то вроде сказочной принцессы или доброй феи, которая одарит их щедрыми дарами и игрушками, а маму и папу осыплет благоухающими цветами и вместе со всеми членами семьи укажет им путь прямо в земной рай. Но как получить визу? Как добиться, чтобы какое-нибудь иностранное консульство в Константинополе поставило на паспорте заветный штамп, дающий право на въезд в выбранную просителем страну? Где, как и откуда взять паспорт этой беспаспортной массе оборванных, нищих, голодных людей? Кому они нужны? Какая страна пустит их в свои пределы? Вопросы эти остаются без ответа… Но иностранные разведки не дремлют. Некоторые категории русских "беженцев" представляют для них большой интерес. Кое-кого из них они завлекают в свои сети для "текущей работы" по доставке им точных сведений о настроении, мыслях и чаяниях русской эмигрантской массы. Кое-кто, может быть, пригодится им в будущем для более сложных поручений: ведь обстановка в Восточной Европе неясная. Нельзя дать себя застигнуть врасплох. Нужно держать наготове нити для плетения будущих политических узоров и хитроумных комбинаций".
Константинопольско – голиполийское сидение продолжалось с 1920 по 1923 год. Закончилось оно с уходом из Турции войск Антанты. Тогда большинство русских эмигрантов было выслано из Турции  и поселилось в Болгарии, Греции, Югославии, Франции и Германии.

Голиполийское сидение было худшим периодом для всей военной эмиграции, и в частности, для Плевицкой. Жили они со Скоблиным в брезентовой палатке, в холоде, при отсутствии самого необходимого… «Долина роз и смерти», так называли русские беженцы Галиполи.
Из воспоминаний Бориса Александровского: "Англия, оказывавшая мощную финансовую и материальную поддержку Деникину, окончательно отказалась к тому времени от дальнейшей помощи белым армиям, по-видимому, считая ее совершенно бесполезной. Франция, наоборот, официально заявила, что берет под своё покровительство русских "беженцев" и что делает это якобы из чувства "гуманности", о чем французские власти неоднократно оповещали население эмигрантских лагерей. "Гуманность" эта была, впрочем, довольно своеобразной: французское правительство распорядилось выдать своим новым подопечным — "беженцам" — оставшиеся от Дарданелльской операции 1915 года старые палатки, залежавшиеся банки мясных консервов и превратившуюся чуть ли не в камень фасоль, а в виде платы за все это забрала угнанные Врангелем боевые корабли Черноморского флота и целиком весь торговый флот, сосредоточенный к моменту эвакуации по приказу Врангеля в портах Черного моря. (Впоследствии часть этих кораблей была возвращена Францией Советскому Союзу.) В те же руки попало все ценное имущество, которым были нагружены эти корабли. Не нужно быть экономистом и статистиком, чтобы понять, что "гуманности" в этом бизнесе очень мало. В первые же дни после высадки разбитой белой армии в Галлиполи и на Лемносе находившийся в Константинополе Врангель отдал свой первый зарубежный приказ. Ему нужно было как-то сохранить свое лицо и вдохнуть в приунывших после крымской катастрофы подчиненных какую-то надежду. В высокопарных выражениях приказ упоминал об историческом предопределении расселения белой армии на землях около Древней Византии с ее храмом тысячелетней древности — Святой Софии; на тех самых землях, где покоятся кости воинов Олега, запорожских сечевиков, некрасовских беженцев-казаков, русских чинов болгарской армии. В описываемое время он старался прежде всего сохранить военные кадры, не допустить их растворения в массе "гражданских беженцев". Сам он на это уже не был способен: авторитет его среди белого офицерства был поколеблен. Нужны были новые люди. Нужен был, с его точки зрения, человек, который смог бы восстановить нарушенный порядок в разгромленном белом воинстве, с сильно разболтанной дисциплиной, собрать это воинство в кулак для будущих военных авантюр. Выбор его пал на генерала А.П. Кутепова, одного из высших военачальников руководимой им в Крыму армии. Формально Врангель продолжал возглавлять военные контингенты разбитой армии вплоть до своей смерти, последовавшей в Брюсселе в 1928 году. В свою очередь, эти контингенты продолжали считать его главнокомандующим тоже формально и тоже до этой даты. Но истинным выразителем дум и чаяний белого офицерства и его душою уже в ту пору сделался Кутепов, к которому после смерти Врангеля перешло автоматически командование этой призрачной армией. Сам Кутепов расположился в Голиполи. Странное было время! На турецкой территории с преобладающим греческим населением хозяйничали победители — англичане и французы. Территория Галлиполийского полуострова оказалась подчиненной французам. В городе был расквартирован полк чернокожих сенегальских стрелков, а в бухте стоял французский контрминоносец с наведенными на русский "беженский" лагерь жерлами орудий. На всякий случай. Так спокойнее. Кто их знает, этих "беженцев", что у них на уме! Ведь они как-то ухитрились протащить с собой на пароходах и выгрузить на сушу некоторое количество винтовок, пулеметов и патронов. С ними надо быть начеку. Ближний Восток — классическое место для всякого рода политических сюрпризов и авантюр».
Русских беженцев в Голиполи обнадеживали самые разнообразные утешительные слухи, распространяемые верхушкой Кутепова.  Александр Павлович понимал, что без надежды, даже самой призрачной, русским людям на чужбине не выжить…
Продолжалась жизнь по воинскому уставу. Тренировки, боевые тревоги, военные марши и гауптвахты. А также концерты. В том числе и Надежды Васильевны Плевицкой.  Именно в Голиполи Александру Павловичу Кутепову пришла идея создать мощную антисоветскую организацию, состоящую  из осколков белой армии  -  Российский Общевоинский Союз – РОВС.  Вплоть до 1940 года  эта организация будет представлять серьезную угрозу для большевиков. Однако, коммунистам уничтожить РОВС не удастся, его уничтожит Гитлер. Российский Общевоинский Союз организационно оформился именно в 1924 году, но идея сплотить остатки белой армии пришла к Кутепову в Голлиполи.
Именно в Голлиполи находятся корни тех событий, которые в дальнейшем будут иметь роковое значение для Скоблина и Плевицкой. В 1921 году в Голлипольской церкви Надя венчалась с Николаем. Посаженым отцом на их свадьбе был сам генерал Кутепов.  Капитан Копецкий, встречая молодых у накрытого стола,  сказал: «Вот и приняли мы вас, Надежда Васильевна, в нашу полковую среду».  С тех пор все корниловцы стали называть Плевицкую «мать-командирша». Она и правда делала все, как мать: лечила, кормила,  утешала, обстирывала, и, конечно, пела для людей свои крестьянские песни…
Из воспоминаний Дмитрия Мейснера:
На Галлиполийском полуострове, где обосновалось основное ядро разбитой армии Врангеля, ничего не было, разумеется, приготовлено к приёму неожиданных и непрошеных гостей.
Жители Галлиполи с удивлением посматривали на русских военных беженцев.
<…>
В счастливые для нас минуты мы заслушивались песнями Н.В.Плевицкой, щедро раздававшей тогда окружающим её молодым спасшимся воинам блестки своего несравненного таланта. Эта удивительная певица, исполнительница русских народных песен, тогда только начинавшая немного увядать, высокая, стройная женщина, была кумиром русской галлиполийской военной молодежи. Её и буквально, и в переносном смысле носили на руках. Она была женой одного из наиболее боевых генералов белой армии…»

Надя никогда и ни на что не жаловалась, к труду  и лишениям она привыкла с детства, и всегда жалела этих гордых, изнеженных аристократов, страдавших от отсутствия хотя бы элементарного комфорта. Она крестьянка, ей легче… Да  и к тому же Надя была всю жизнь очень жизнерадостным и оптимистичным человеком. Несмотря на трудную долю, быстрее других приходила в себя, и еще находила слова поддержки для окружающих. Но настанет пора, когда даже оптимизм ей изменит… 
Среди эмигрантов находились и те, кто, уезжая в Константинополь  или во Францию, (Голиполийский остров контролировала франция) становился полностью гражданским человеком и осваивал новую профессию. Кутепов проклинал «отказников», но сделать ничего не мог. 
Как-то в Голиполи  приехал Врангель.  Он давно уже отошел от военных дел, осваивал профессию инженера, и как боевой командир уже не воспринимался.  Однако, Кутепов добился того, чтобы встреча была организована как подобает.  На приветствие Петра Николаевича: «Здорово, орлы!» Грохнуло: «Здравья желаем, ваше превосходительство!» И земля содрогнулась от троекратного «ура».  Такая почесть оказывалась только царям. Прием Кутепова подействовал, Врангель прослезился от умиления.
Тронутый такой встречей, он вскоре принялся хлопотать о своих бывших подчиненных. Петр Николаевич обратился к югославским и болгарским властям,  с просьбой расселить в этих странах остатки уничтоженной в Крыму белой армии…  Он долго говорил о славянской благодарности  за освобождение  этих стран от турецкого ига русскими солдатами, и просьба Врангеля  была уважена.  В декабре 1923 года  последняя часть 1го кавалерийского корпуса вместе с самим Кутеповым покинула Голиполи.
Скоблин и Плевицкая сначала перебрались в Болгарию,  а затем во Францию. С большей охотой русские эмигранты ехали именно во Францию, т.к.  французские власти  изъявляли большое желание принять русских беженцев и обеспечить работой.  Русские были согласны на любую работу, лишь бы хоть как-то прокормиться…    Вот что вспоминал русский эмигрант Борис Прянишников:  "Обескровленная в мировой войне, Франция остро нуждалась в рабочих руках на своих заводах, фабриках и шахтах. Она охотно принимала к себе белых офицеров и солдат, нашедших временный приют на Балканах. Потянулись во Францию тысячи офицеров, солдат и казаков. Рассеялись они по всему лику Франции. Многие осели в Париже и его окрестностях. Тяжело трудились, не жалуясь на тяготы жизни в чужой стране. Генералы, командовавшие в России армиями и корпусами, полковники, командовавшие полками, сели за руль такси. Три тысячи офицеров стали шоферами такси. Металлургия Эльзас-Лотарингии, шахты Деказевилля, автомобильные заводы "Ситроэн" и "Рено" в Париже, множество больших и малых предприятий по всей стране дали работу бездомным изгнанникам, борцам за свободу и честь России".               

Один французский сахарозаводчик прямо заявил в своем интервью:               

— Русские белые эмигранты на наших заводах — это дар Божий, упавший к нам с небес.
Было объяснено, что каждый  эмигрант должен освоить какую – либо профессию из предложенного списка. Затем, человек подписывал контракт с каким-нибудь частным предприятием, обязуясь работать по выбранной специальности  в течение шести месяцев под угрозой высылки из страны. И только потом беженец имел право искать себе работу по вкусу.
Из воспоминаний Бориса Прянишникова: "Париж — город-светоч, столица державы-победительницы в Первой мировой войне, заплатившей за победу многими сотнями тысяч своих сынов. Город, воплотивший в себе великую французскую культуру, влиятельный в мире политический центр. В ранние двадцатые годы стал Париж столицей русского Зарубежья. Дореволюционная Россия предстала здесь во всем своем былом, но ущербном величии. Тут поселились Великие князья Дома Романовых, уцелевшие в вихрях великой русской смуты. Заседал возглавленный М.Н. Гирсом Совет послов, представленный известными во всем мире русскими дипломатами. Жили бывшие царские министры, сенаторы, члены Государственного совета, депутаты Государственной думы, деятели безвременно скончавшегося Временного демократического правительства, проигравшего Россию партии Ленина. Глубоко переживали эмигранты трагедию России, обвал многовековой монархии, гибель едва народившейся, хилой русской демократии. Кипели в политических страстях остатки разбитых большевиками политических партий — монархисты, кадеты, октябристы, социалисты-революционеры, меньшевики и иные. Бывшие сановники и генералы писали мемуары, обличая противников и соперников, укоряя в ошибках единомышленников и понося инакомысливших. С трагизмом в голосе все спрашивали: как все это могло случиться? Кто же виноват? Множество новых организаций — политических, общественных, культурных, научных, профессиональных, благотворительных и иных — возникло в русском Зарубежье. Самые важные были в Париже. Не дремали и ленинцы, обеспокоенные мощью и влиянием многочисленных эмигрантов. В их толщу они протолкнули свои организации, и первый из них был построенный на тоске по России Союз возвращения на родину. Русское Зарубежье — Россия в миниатюре, бережно и благоговейно хранившая все лучшее от России царской, хранительница ее культуры и духовных ценностей. У этой зарубежной России была своя безоружная, но крепко спаянная армия — Русский Общевоинский Союз, объединивший в своих рядах десятки тысяч белых воинов. В Париже и в провинции жили чины РОВСа крепко спаянными группами. Тосковали по покинутой родине, мечтали о свержении власти большевиков, жаждали борьбы с ними. Жили сперва беспочвенными надеждами на весенние походы. С каждым годом все больше и больше таяли эти надежды. Нужно было искать иные пути и способы борьбы".
  В Берлин тоже ехали, но с меньшей охотой, большинство наших соотечественников обвиняли немцев в том, что случилось с Россией…  И все равно ехали.
К середине двадцатых годов оформилось два центра русского зарубежья: Париж и Берлин. Париж соответствовал старому Петербургу, а Берлин провинциальной Москве.
 
Штаб  РОВСа  расположился именно в Париже, на улице Колизе.
Предпоследний муж Нади Юрий Левицкий уехал в Югославию, и больше она его никогда не видела, как не увидит потом и своего Николая… 
Ну а дальше надо было приспосабливаться к этой новой беженской жизни…  Сначала Скоблин и Плевицкая жили в Болгарии, в красивом городке Горно-Поничерове.  Надя колесила с концертами по стране и была приятно удивлена:  она думала ,  что может иметь успех только в России. Скоблин сопровождал ее всюду. Из штаба РОВСа на Николая ворчали: «Отстал от дела, слишком потакает жениным желаниям».  Скоблин был реалистом. Он не тешил себя иллюзиями по поводу свержения большевиков, генерал знал: карьера жены может стать единственным источником их дохода.  Так оно, в сущности,  и было. Но только до поры до времени.
Затем, супруги покинули Болгарию и предприняли турне по Прибалтике. Плевицкую не забыли. Как будто и не было этих смутных лет первой мировой, революции и гражданской.  Теперь она выступала не в кокошнике, а в черном платье, с зачесанными назад, тронутыми проседью волосами.  Русская эмиграция встречала Надю цветами и аплодисментами.  Впрочем, прожитые годы все же напоминали о себе отсутствием ее главного слушателя, Николая Второго , останки которого, облитые серной кислотой уже покоились в Ганиной яме…  Там же были его несчастная жена и дети. Старшая Ольга, которая когда-то подбирала на рояле аккорды Надиных песен, младшая шалунья –Анастасия, с которой Плевицкая когда-то играла…  Красавицы Татьяна и Мария, добрый и отзывчивый цесаревич Алексей… Милые,  ни в чем не повинные ангелы! Видели ли вы с небес свою любимицу? Знали ли, как трудно было ей возвращаться к новой жизни?   
После  Праги Надя впервые поехала в Берлин. Там, в зале имени Бетховена, она первый раз спела свой знаменитый романс эмигрантского периода «Замело тебя снегом, Россия». Музыка и стихи Филарета Чернова:
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой.

Ни пути, ни следа по равнинам,
По равнинам безбрежных снегов.
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов.

Замела, замела, схоронила
Всё святое, родное пурга.
Ты, - слепая жестокая сила,
Вы, - как смерть, неживые снега.

Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой.
Романс вызвал слезы и бурные продолжительные овации. С тех пор Плевицкую просили спеть его в каждом городе и на каждом концерте.
Дальше Надя пела в Брюсселе, Белграде, потом опять в Берлине…  У нее появился свой импресарио – Беркон, организовывавший для нее концерты в эмиграции.  Публика на Надиных концертах в неславянских государствах состояла в основном из русских эмигрантов, поэтому самый удачный день не приносил Наде уже прежних баснословных гонораров.
В Берлине Надежда познакомилась с неким  Марком Яковлевичем Эйтингоном,  русским евреем, женатым на актрисе. Они очень подружились и Эйтингон часто оказывал чете Скоблиных материальную поддержку.  Сначала Николай относился к Марку настороженно и считал  унизительным брать у него деньги, но видя, как к нему привязана Надя привык и полюбил этого богатого еврея.  (По имеющимся у историков данным Эйтингон являлся тайным агентом большевистской разведки.)   
Наконец  Надежда Васильевна  собралась с силами и поехала с концертом в Париж. Там она впервые представила на суд зрителей   песню собственного сочинения.  К сожалению, слова этой песни до нас не дошли.  Но точно известно, что последние строчки были: «И будет Россия опять!»  Слезам и овациям эмигрантской публики не было конца…
В Болгарии Скоблина ждал строгий выговор за неисполнение своих обязанностей в РОВСе.  В мае 1924 года Плевицкая с мужем окончательно переселились в Париж.   
6 июня 1924 года состоялся концерт Плевицкой  в Парижском зале Гаво.  После концерта Надежду зашла навестить великая княгиня  Ксения Александровна, сестра государя. Надя представила ей своего мужа.  Княгиня отнеслась к Скоблину весьма милостиво, чем несказанно обрадовала Николая. 
Потом Надя отправилась в свое первое американское турне.  Ей предлагали остаться в штатах, но она отказалась.  Все-таки в Париже было много своих, русских людей… 
Именно в США отношения Плевицкой и русской эмиграции дали первую трещину.  Надя соглашается  на концерт в пользу советских беспризорников.  Вся эмигрантская пресса была полна возмущенья и недоумения, зато советская – ликовала.  В одном из своих интервью Плевицкая  беспечно  заявила,  что она вне политики, что жалеет детей, и что у нее самой остались племянники в России, и еще неизвестно, что теперь с ними.  Русское зарубежье  восприняло этот шаг, как вызов своим идеалам: «Ничего общего с советской Россией!»  Это были еще цветочки – ягодки впереди. 
Своей родне в Винниково Дежка присылала дорогие подарки, которые сестры закапывали в огороде, боясь подозрений в  сношении с иностранцами. Надя посылала  вещи, которые нельзя было ни хранить дома, ни носить, ни продать, за их ношение  могла последовать тюрьма, а то и расстрел. Переписываться с иностранцами тоже было опасно. Так и лежали в земле Дежкины подарки, никому не нужные…   
В 1925 году Скоблины поселились в парижской  ферме, в департаменте  Вар.  С начала Плевицкая пела на вечере голиполийцев, в Париже, затем, Надя уехала на вторые по счету гастроли в США.  Сначала Надежду с нетерпением ждал русский Нью-Йорк  своего «Курского соловья»…  Там ей аккомпанировал сам Рахманинов!   
Из книги Сергея Коненкова «Мой век»:  «Концерты Рахманинова в Ныо-Иорке — этому я свидетель — проходили с необычайным успехом. Сергей Васильевич Рахманинов был на голову выше всех известных мне знаменитых пианистов.
Сосредоточенный, постоянно углубленный в себя, Рахманинов производил впечатление человека замкнутого, нелюдимого. Но его доброта, отзывчивость, внимание к людям были столь же очевидны. Как-то я попал на концерт исполнительницы русских народных песен Плевицкой, пользовавшейся громкой славой как раньше — в России, так и после, в эмиграции — в Америке. Аккомпанировал ей Рахманинов. Можете представить, какое это было чудо!
Одета Плевицкая в русский сарафан, на голове кокошник — весь в жемчугах. Рахманинов в чёрном концертном фраке, строгий и торжественный.
У Плевицкой, выросшей в русской деревне, жесты женщины-крестьянки, живые народные интонации, искреннее волнение в голосе.
Помню, я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я стояла у ворот,
А по улице все конница идет.
Вдруг подъехал ко мне барин молодой,
Говорит: «Напой, красавица, водой!»
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал…
 
На концерте было много русских эмигрантов. Все были в восторге. У некоторых на глазах появились слезы. Всем хотелось, чтобы она пела вечно, чтобы никогда не умолкал её проникновенный голос. Эмигрантам её пение душу переворачивало. Голос Плевицкой казался им голосом навсегда потерянной Родины.
Мисс Сиппрелл, художник-фотограф, и ее секретарша Ирина Николаевна Храброва привели Плевицкую ко мне в студию. Плевицкая ещё в России знала меня как скульптора, бывала в мастерской. И тут согласилась позировать. Работал я самозабвенно. Мне тоже хотелось, чтобы всегда звучал её голос, чтобы образ красивой русской женщины-певицы не исчез из памяти народа. Ведь она первой вывела русскую народную песню на большую эстраду.
На портрете, сделанном мной, Плевицкая одета в любимый наряд — сарафан и кокошник. Я постарался в облике ее подчеркнуть то, что она русская, крестьянка.
Когда портрет был готов, в студию приехал Рахманинов, заказавший его. Независимый, строгий, величественный, он своей медленной прямой походкой обошел бюст кругом. Вдруг впился взглядом в кисть руки, подпирающую щеку.
— Лучше ручку сделать нельзя, — с неожиданной нежностью сказал Сергей Васильевич. Уезжал он счастливый и радостный».

Рахманинов  сделал много аранжировок  русских песен из репертуара Надежды Васильевны.  Самая известная  к песне «Белилицы – румяницы, вы мои»:   
Белилицы румяницы вы мои
Сокатитесь со бела лица долой
Сокатитесь со бела лица долой
Едет едет мой ревнивый муж домой
Ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Едет едет мой ревнивый муж домой
Он везёт везёт подарок дорогой
Ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Он везёт везёт подарок дорогой
Плетёную шелковую батогу
О-о-о-о-ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Плетёную шелковую батогу
Хочет хочет меня молоду побить
О-о-о-о-ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Хочет хочет меня молоду побить
Ох не знаю и не ведаю за что
О-о-о-ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Я не знаю и не ведаю за что
За какую за такую за беду
О-о-о-о-ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Только было моей тут беды
У соседа на беседе я была
О-ой-ля ой-лёшеньки-лей-ля
У соседа на беседе я была
Да супротив холостого сидела
О-ой-ля ой-лёшеньки-лей-ля
Супротиву холостого сидела
Холостому стакан мёду поднесла
О-о-о-о-ой-ли-лей ой-лёшеньки-лей-ля
Холостой стакан мёду принимал
Ко стакану белы руки прижимал
Ой-ля ой-лёшеньки-лей-ля
Ко стакану белы руки прижимал,
При народе сударушкой называл
Ой-ля ой-лёшеньки-лей-ля
Ты сударушка лебёдушка моя
Понаравилась походушка твоя
О-ой-ля ой-лёшеньки-лей-ля
Белилицы румяницы вы мои
Сокатитесь со бела лица долой
Едет едет мой ревнивый муж домой
Хочет хочет меня молоду побить
Право слово хочет он меня побить
Я ж не знаю и не ведаю за что!
Надя с блеском исполнила эту песню в Нью-Иорке  в январе 1926 года.  Слезам и овациям не было конца, ведь у многих русских людей Надежда Васильевна ассоциировалась с дорогой, навсегда ушедшей Родиной…
 
В это время в большевистской газете «Русский голос»  вышла статья  с просьбой посетить концерт «рабоче-крестьянской певицы Надежды Плевицкой».  В «Новом русском слове»  в ответ появляется резкая, обличительная статья против Надежды Васильевны. Эмигрантская печать обвиняет Плевицкую в предательстве, глупости и измене. 
9 февраля 1927 года Врангель подписал указ об освобождении Николая Скоблина от должности командира Корниловской  дивизией.  Многие связывали это с недавним «предательством» Плевицкой и с ее «сочувствием большевикам», но на самом деле ларчик открывался куда проще. Скоблин сам просил  об отставке, чтоб не отпускать любимую  Наденьку одну на гастроли… 
Материальное положение  супругов было катастрофическое , но Надежда Васильевна не хотела, чтобы ее Коленька, бывший дворянин, мог унизиться до работы таксиста или официанта. И она колесила по миру со своими чудными песнями…   
После смерти Врангеля, в 1928 году  Скоблин вернулся в ряды РОВСа.  Именно в это время председателем Российского Общевоинского Союза стал генерал Александр Павлович Кутепов, прекрасно помнивший боевые заслуги Николая еще в гражданскую.  8 июля 1928 года Скоблин снова вступил в должность командира корниловцев. 
Надя безумно любила своего мужа.  Она очень жалела, что Господь не дает детей. Плевицкую обследовали, никаких заболеваний или отклонений от нормы не нашли.   
А между тем, весь РОВС Скоблину завидовал.  «Подкаблучник», «Генерал Плевицкий» - такие прозвища  гуляли среди коллег.  Все это не могло не ранить сердца самолюбивого Николая.  Он захотел показать, на что способен. Показал. На свою беду и погибель Нади. 
Для русских эмигрантов Плевицкая была олицетворением старой России  и навсегда ушедшей молодости.  В 1924 году Надя познакомилась с писателем Иваном Лукашом, который помогал ей создавать  книги ее мемуаров, Надежда Васильевна вспоминала, а Лукаш все подробно записывал.  В 1925 году, в Берлине в свет вышла первая книга «Дежкин карагод».  Изумительная, полная любви к России, к родной деревне, к матери… Там описывается жизнь Дежки до 1909 года.  Фрагменты из этой книги я уже приводил выше в данном очерке. Вторая книга «Мой путь с песней» вышла в Париже, в 1930. Она охватывает период с 1909 по 1915 год. С выдержками из второй книги мой читатель также знаком.   В России мемуары Плевицкой  были изданы   только в 1993 году, благодаря ее двоюродной внучке, члену Союза Писателей,  Ирине Ракше, которая до сих пор свято хранит все, что касается памяти ее великой бабушки…
Старые эмигранты, не вписавшиеся в новую жизнь, умирали. Наде довелось присутствовать на похоронах некогда всесильного  царского военного министра Сухомлинова.  Народу было совсем мало, так провожали человека, некогда внушавшего страх и уважение всей России…   
Но рядом с бедой часто ходит радость. В Берлине Надежда Васильевна встретила своего бывшего пациента. Тогда, в 1914 году в Ковно его привезли в безнадежном состоянии, был перебит позвоночник. Парень днями и ночами кричал от боли, и Надя, чтобы хоть как-то его успокоить,  часами просиживала у его кровати и пела песни.  Врачи сказали, что он обречен и до конца жизни уже не будет ходить. Какова же была радость Плевицкой, когда она увидела, что этот человек не только ходил, он бегал!  После революции поселился в Берлине, обзавелся семьей и неплохо устроился в эмиграции. Вот какие человеческая жизнь преподносит сюрпризы!   
Для Скоблина  в РОВСе  настали времена активной борьбы  с большевизмом.  Кутепов засылал в  СССР  своих агентов, где они вели различную подрывную деятельность, участвовали  в испанской войне на стороне Франкистов и т.д.  Все это надо было осуществлять в тайне от французов, которые были заинтересованы в дружбе с Советским Союзом куда больше, нежели в приеме русских беженцев.
Из воспоминаний Бориса Александровского:  «Как общее правило, белые русские эмигранты во все годы своего пребывания за рубежом относились резко отрицательно к стране, в которой жили. Это отрицательное отношение имело очень обширный диапазон, начиная с простого ворчания и кончая бешеной злобой ко всему, что носило на себе печать данной страны и данного народа. Повсюду, где бы эмигранты ни оседали на постоянное жительство, они, как правило, замыкались в своем узком кругу, чуждаясь коренного населения и не смешиваясь с ним. Французские газеты, засылавшие время от времени своих репортеров в гущу "русского Парижа", неизменно приходили к одному и тому же выводу: "Русские абсолютно не поддаются никакой ассимиляции и никакому "офранцуживанию". Они живут замкнутым кланом. Значительная их часть, прожив долгие годы во Франции, даже не говорит по-французски и с трудом понимает французскую речь". 
Однажды произошло непредвиденное.  Средь бела дня был похищен руководитель РОВСа, генерал Александр Павлович Кутепов.  Это случилось в субботу утром, 25 января 1930 года.   
В 10.30. утра Кутепов вышел из своего дома  на улице рю Русселе, жене он сказал, что пойдет в церковь союза галиполийцев  на улице рю Модемуазель. Там должна была состояться панихида по недавно скончавшемуся генералу Каульбрассу.  Однако  на панихиду Кутепов не явился. В 3 часа дня обеспокоенная семья забила тревогу.  Сообщили в полицию и прокуратуру, предупредили все пограничные посты.  Пришли к выводу, что Кутепов был похищен и увезен за границу. Утром Александр Павлович обмолвился жене, что у него назначена важная встреча с каким-то человеком. До панихиды у генерала оставался еще час времени, этого было вполне достаточно, чтобы встретиться с этим  человеком и быть похищенным. С кем было назначено свидание, осталось неизвестным. 
Биограф Надежды Плевицкой Елена Прокофьева  в своей книге «Плевицкая. Между искусством и разведкой»  похищение Кутепова описывает так: «Путь от своей квартиры до галлиполийской церкви Кутепов обычно проделывал пешком. Выходя из дома, он поворачивал направо по рю Русселе. Дойдя до ближайшей поперечной рю де Севр, он поворачивал направо и по этой улице доходил до рю Мадемуазель. И в это воскресенье он шел обычным путем, но, повернув на рю де Севр, он вышел на бульвар Инвалидов. На рю Русселе первым его увидел знакомый торговец красками. Проходя мимо кинематографа "Севр-палас", Кутепов поздоровался с его хозяином Леоном Сирочкиным. За несколько минут до 11 часов белый офицер видел Кутепова на углу рю де Севр и бульвара Инвалидов. 30 января, на пятый день после похищения, сотрудник газеты "Эко де Пари" Жан Деляж узнал сенсационную новость от директора католической клиники Св. Иоанна, расположенной на углу улиц Мишле и Удино. Уборщик клиники Огюст Стеймец якобы оказался случайным свидетелем похищения. Стеймец рассказал Деляжу, как утром 26 января, около 11 часов, он вытряхивал коврик через окно, выходящее на рю Русселе. Он увидел стоявший на рю Русселе большой серо-зеленый автомобиль, повернутый в сторону рю Удино, параллельной рю де Севр. Неподалеку, на рю Удино, против рю Русселе стоял красный автомобиль такси, повернутый в сторону бульвара Инвалидов. Тут же на углу стоял полицейский. Рядом с серо-зеленым автомобилем стояли два дюжих человека в желтых пальто. В это время со стороны бульвара Инвалидов по рю Удино шел господин среднего роста с небольшой черной бородкой, одетый в черное пальто. Повернув с рю Удино на рю Русселе, господин подошел к серо-зеленому автомобилю. Оба человека, стоявшие рядом, схватили господина и втолкнули в автомобиль. Полицейский, спокойно наблюдавший за происходившим, сел рядом с шофером, и автомобиль, выехав на рю Удино, помчался к бульвару Инвалидов. Свои показания Стеймец подтвердил полиции. Полиция сообщила, что на углу улиц Удино и Русселе никогда не было полицейского поста. Было странно, почему Кутепов, вышедший из дома в половине одиннадцатого, вдруг решил вернуться через полчаса и притом с противоположной стороны рю Русселе. Было странно и то, что не нашлось свидетелей в домах на рю Русселе, где личность генерала была достаточно известна».
Французское правительство не очень хотело распутывать этот чекистский клубок, они были заинтересованы в сохранении добрых отношений с  СССР, поэтому  жене генерала, Лидии Давыдовне, оставалось только плакать… 
Из воспоминаний Бориса Прянишникова: «В горестные дни исчезновения любимого мужа Лидию Давыдовну Кутепову почти ежедневно навещала Надежда Плевицкая. Приходила к ней, чтобы поплакать вместе. Чтобы облегчить горе. И узнать, нет ли чего-либо нового, ей и ее мужу интересно. Бывал и Скоблин.
Они утешали Кутепову и говорили, что ее муж жив.
— Как, где он, что с ним? — со слезами на глазах спрашивала Кутепова.
— Я видела сон, ему хорошо. Я верю снам, они сбываются. Вы еще встретитесь с ним, — ласково и участливо утешала Плевицкая. Близкие к Лидии Давыдовне люди восхищались чутким и отзывчивым сердцем Надежды Васильевны".
После исчезновения Кутепова новым  председателем РОВСа становится генерал Евгений Карлович Миллер.  Он родился в Двинске 25 сентября 1867 года.  Начал военную службу в лейб –гвардии гусарском его Величества полку.  С 1901 по 1907 год был военным атташе в Италии.  В 1912 году занимал пост начальника штаба московского военного округа.   В 1915 году был произведен в генерал-лейтенанты.  Уже в эмиграции, в 1929 году был назначен первым заместителем главы РОВСа  генерала Кутепова. 
Старый эмигрант Борис Прянишников вспоминал о Миллере так: «Миллер принадлежал к тем служилым людям старой России, у которых личное было всегда на заднем плане. Воспитание, полученное в семье и школе, определило его жизненный путь. Смысл жизни — не служба ради карьеры, но служение отечеству, готовность в любой момент принести себя в жертву ради блага страны. Идеальный офицер Генерального штаба, Миллер был совершенно лишен честолюбия. Волевой, тактичный, доступный для подчиненных, скупой на слова, исключительно трудоспособный и энергичный, он жил для России и ее армии. Он был прекрасным семьянином, но строго отделял дела служебные от дел семейных. Его жена, Наталья Николаевна, говорила, что деловая жизнь ее мужа была для нее закрытой: "Бывало, придет домой. Я спрашиваю его: какие были новые знакомства, встречи, разговоры? Он отвечает: "Сейчас, сейчас". — Да, да, знаю, сейчас будешь рассказывать меню обеда". Только меню обеда он мне и рассказывал. Ни одного слова о делах". Миллер был человеком долга. Возглавил Белое движение на севере России не в силу личных амбиций, но по зову долга перед родиной, также по зову долга стал председателем РОВСа после похищения Кутепова". 
В годовщину исчезновения Кутепова в концертном зале Гаво было собрание ровсовцев памяти генерала, где Миллер сказал обличительную речь  против французского правительства, упрекая его в инертности и неоказании содействия по делу Кутепова: «Нам пришлось вкусить всю горечь сознания, что пока не изменится картина взаимоотношений западноевропейских государств с той властью, которая была заинтересована в исчезновении генерала Кутепова, до тех пор нельзя рассчитывать на выявление преступников и привлечение их к ответственности». 
Его слова были прерваны громкими овациями,  но искренне аплодировали не все. Вообще, приход Миллера был воспринят неоднозначно.   
Из воспоминаний Бориса Александровского: «Надо сказать, что возглавление им РОВСа вызвало некоторое замешательство в кругах белого офицерства. Кутепов был плоть от плоти и кровь от крови тех кругов офицерства, которое "сделало" Гражданскую войну. Его популярность среди офицеров врангелевской армии, задававших тон всему РОВСу, была колоссальна. Он был выразителем дум и чаяний преимущественно белоофицерской молодежи, да и сам он не был стар: Гражданскую войну он начал в возрасте 35 лет. Миллер, наоборот, принадлежал к кругам старого кадрового генералитета. Его Северная белая армия была малочисленна, а ее существование — кратковременно. На юге России о ней знали очень мало. Удельный вес старых офицеров в РОВСе был невысок. Для них Миллер был, конечно, вполне "свой" и не чета "выскочке" Кутепову. Потоп в РОВСе задавала "молодежь", а не "старики". Этой "молодежи" пришлось смириться и выжидать дальнейшего развертывания событий».
К «молодежи» принадлежал и Николай Владимирович Скоблин, который сам стремился занять место Евгения Карловича…  Именно при Миллере подрывная деятельность РОВСа против советской  власти достигла своего апогея.  Засылались агенты, тайная диверсионная работа велась на всей территории советского союза.  Сотрудничество Евгения Карловича с Германией привлекло к нему серьезное внимание большевистской разведки.  Именно этому генералу суждено будет сыграть роковую роль в судьбе Надежды Васильевны Плевицкой и Николая Владимировича Скоблина.   
В мае 1930 года чета Скоблиных купила дом в городке Озуар –ля- Феррьер  под Парижем. 
Это был дом № 345 на авеню Морешаль –Потен.  Этот дом они приобрели  у торговца недвижимостью Шнейдера. Скоблины заплатили за него 82 тысячи франков, это астрономическая сумма!   7 июня 1930 года окончательно оформили договор. К Шнейдеру они приехали   в роскошном автомобиле марки «Ситроен», что наводило завистников на нехорошие мысли, ведь немногие из русских эмигрантов могли позволить себе такую роскошь.
В этом доме Плевицкая старалась обставить себя всем, что могло напомнить ей о милой России: посадила три березки, завела кур, трех кошек, собак… Чтоб все, как в родном Винникове. В эмиграции Плевицкая страдала от головных болей и часто не могла спать.  Ей снилось родное село, где когда-то резвая на ногу девчонка  Дежка знала каждый закоулочек, каждый камень и кустик… Тревожные предчувствия ее не обманули. Никогда больше Надя не увидит родного дома… 
В 1934 году в Озуар стали строить Свято-Троицкую церковь для семей русских эмигрантов.  Плевицкая на пожертвования не скупилась и аккуратно посещала все службы.  Настоятелем в этой церкви  и ее личным духовником был отец Александр Чекан, бывший офицер.  По странной иронии судьбы этот человек был зятем кого бы вы думали? Председателя РОВСа, генерала Евгения Карловича Миллера! Вот уж насмешка, так насмешка! Нарочно не придумаешь. Воистину, история любит улыбаться!
27 февраля 1935 года Скоблин и Плевицкая попали в автокатастрофу.  Они возвращались от генерала Миллера домой и в Венсенском лесу в их машину врезался грузовик…  Надежду Васильевну выбросило из автомобиля, поэтому она почти не пострадала, отделалась ушибами и легким испугом, а Скоблин  сломал  правую ключицу.  «Ситроен» был разбит в дребезги.  Их лечили лучшие врачи и по высшему разряду, каждый из супругов лежал в отдельной палате.  17 марта чета Скоблиных уже выписалась из больницы.  За лечение  они заплатили  4156 франков, плюс щедрый гонорар для хирурга, профессора Жирмундского, к которому Скоблин потом долго ходил на перевязки.  По РОВСу стали ходить нехорошие слухи: «Уютный дом, новая машина, (Супруги купили «Пежо», взамен старой, разбитой), лучшее лечение - откуда такие деньги? На концертах много не заработаешь. Семья Скоблиных живет явно не по средствам!»  Припомнят потом все это Плевицкой на суде, ох, как припомнят…
Вот как описывал их жизнь в Озуар-ля-Феррьере  писатель Анатолий Рыбаков  в своем замечательном романе «Страх»: «О приглашении Плевицкой Шарль отозвался прохладно.
– Ну что ж, Озуар-ля-Ферьер – красивое место.
– Ты против этого знакомства?
Он засмеялся:
– С госпожой Плевицкой не против. Но муж ее слишком красивый господин.
Вика тоже засмеялась. Она не давала повода для ревности, и сама не ревновала Шарля. Она не мещанка. Но в словах Шарля прозвучало некое предупреждение. Нелли называла эмигрантов нищими, Шарль подразумевал нечто другое.
– Если ты считаешь эту поездку ненужной, я не поеду.
– Ты приняла приглашение, за тобой заедут, отказываться невежливо. Но к семи постарайся вернуться. Я буду звонить из Праги.
Вечером он уезжал в Прагу на три дня.
На следующий день, в десять утра, Вике снизу от консьержки позвонил Скоблин. Вика спустилась.
У подъезда стояла новая машина "Пежо", Вика уже разбиралась в марках машин. Скоблин усадил ее на заднее сиденье, сел за руль, и они поехали, сначала по близким, знакомым улицам, потом по пригороду. Скоблин был хмур, сосредоточен, задал несколько банальных вопросов, иногда называл места, где они проезжали, маленький городок Жуанвиль, Шампаньи, в Венсенском лесу показал место, где 27 февраля 1935 года на их машину налетел грузовик: разбил ее вдребезги, они остались живы лишь благодаря тому, что при ударе их выбросило на дорогу. Надежда Васильевна отделалась ушибами и легким шоком, через неделю уже выступала в концерте, а у него надлом правой ключицы и трещина в лопатке.
– Все зажило, – сказал Скоблин, – иногда, в плохую погоду, ключица и лопатка слегка ноют, но Надежда Васильевна уверена, что я скрываю боль, и массирует меня.
Это была самая длинная фраза, которую он произнес, Вике сразу стало ясно: как женщиной Скоблин ею не интересуется.
Озуар-ла-Ферьер оказался таким же маленьким, приятным городком, как и те, мимо которых они проехали: улицы узкие, дома чаще в два этажа с мансардами, чугунными резными решетками на балкончиках, иногда в первом этаже лавочка, ресторанчик, при въезде в город – светлая, высокая церковь. "Собор святого Петра", – прокомментировал Скоблин и сообщил, что езды им осталось не более десяти минут.
Двухэтажный дом Скоблиных стоял на стыке двух нешироких, радиально расположенных улиц. Фасад с номером 345 выходил на авеню маршала Петена. Стены из серого камня, большие окна, черепичная крыша с каминными трубами, бетонный узорчатый заборчик, обсаженный кустарником. Красиво смотрелась в зеленой траве дорожка, покрытая красной, твердо укатанной кирпичной крошкой. "Очень мило, – подумала Вика, – и, наверное, стоит немалых денег".
Скоблин оставил машину у калитки, пропустил Вику вперед, поднялся с ней на крыльцо с бетонным козырьком. Дверь открыла служанка, из-под ее руки вырвались две собаки, кинулись к хозяину.
– Это – Юка, – сказал Скоблин, показывая на черную, а белую зовут Пусик.
В прихожую вышла Плевицкая, в длинном, свободном, скрывающем полноту платье, поцеловала мужа, поцеловала Вику, провела в гостиную. Скоблин поднялся на второй этаж.
– Коленька, сейчас будем пить кофе, – предупредила Плевицкая.
Гостиная занимала всю правую половину первого этажа. На диванах лежали кошки, еще одна кошка – с коричневой в черных разводах шерстью – устроилась в кресле. Большой стол, камин, пианино. К окнам примкнуты открытые двустворчатые ставни, выкрашенные в желтый цвет, на окнах желтые занавески, желтая обивка на диванах и креслах, видимо, Плевицкая любила этот цвет.
"Надо будет в следующий раз привезти ей желтые розы", – подумала Вика. И отметила: дом снаружи выглядит богаче, чем внутри.
На стенах много фотографий. Плевицкая в сарафане, в дорожном костюме, в летней кофточке в саду, среди почитателей в разных странах мира, портреты Врангеля, высоченного генерала в папахе и черкеске с газырями, генералов Миллера и Кутепова и на самом видном месте – Шаляпина, Собинова, Рахманинова, Бальмонта, на каждом трогательная надпись: "Дорогой Надежде Васильевне", "Знаменитой Надежде Васильевне"…
– Мои друзья, – Плевицкая улыбнулась, – я смотрю на них, они смотрят на меня.
В углу на видном месте черно-красное знамя корниловского полка, простреленное пулями.
– Николай Владимирович – командир корниловцев, – с гордостью объявила Плевицкая, – знаете таких?
– Очень смутно, – призналась Вика, – в основном по школьным учебникам истории.
– Николай Владимирович принял Корниловский полк в ноябре 1919 года в чине капитана, ему было тогда двадцать пять лет, а в мае 1920-го уже командовал Корниловской дивизией в чине генерала. Он – командир, а я мать-командирша… Будь в белой армии все такие, как Коленька, большевики бы сейчас не правили Россией.
Служанка, ее звали Марией, подала кофе, к нему молоко, печенье, внесла бутылку красного вина, расставила бокалы. С портфелем в руках спустился в гостиную Скоблин, все сели за стол. Неподалеку, уткнув морды в лапы, улеглись собаки.
Николай Владимирович быстро, молча, выпил свой кофе, поднялся, поцеловал Плевицкую в лоб, взял в руки портфель, поклонился Вике:
– Извините, тороплюсь.
– Постарайся вернуться поскорей, Коленька, – бросила ему вслед Плевицкая и повернулась к Вике, – ну вот, мы с вами вдвоем остались.
Она протянула бутылку с вином к Викиному бокалу.
– Спасибо, – поблагодарила Вика, – утром я как-то не привыкла.
– Какая разница, утром, вечером, французское вино легкое, как вода, – я его с удовольствием пью, – она налила себе, сразу выпила полбокала, – ну расскажите мне про Москву.
– Что вам сказать? – Вика улыбнулась, пожала плечами. – Недавно метро пустили.
– Метро, – презрительно повторила Плевицкая, – в Париже метро существует уже тридцать семь лет.
Она поманила кошку с кресла, посадила себе на колени.
– Тоскую я по Москве, Вика… В Москве я пела сначала у "Яра", такой был шикарный ресторан. Директор "Яра" – Судаков, не позволял актрисам выходить на сцену с большим декольте, мол, здесь купцы с женами, так чтобы "неприличия не было". "Неприличия" не было, а успех у меня в Москве был большой, москвичи меня полюбили. Из Москвы ездила я на нижегородскую ярмарку, там заметил меня Собинов Леонид Витальевич, преподнес мне букет чайных роз, сказал: "Вы талант" – и пригласил петь в своем концерте в Оперном театре. Было это давно, миленькая, в 1909 году, вот когда это было.
Она допила бокал, подумала, плеснула еще вина.
– Ах, милые мои москвичи, до чего же я их люблю, добродушные, голоса сочные, настоящий русский говор. Разве можно их сравнить с петербуржцами, те французский знают лучше русского. Какие-то дамы наставили на меня лорнетки, рассматривают как вещь. А одна спрашивает: "А что такое куделька, что такое батожка?" Разозлилась я, в глаза ей дерзко смотрю: "Батожка, – говорю, – это хворостина, которой муж жену учит, коль виновата… А куделька – это пучок льна, вычесанного, приготовленного для пряжи…" Она опять в лорнет осмотрела меня: "Charmant. Вы очень милы!" Этот высший свет и погубил Россию. Презирали свой народ, вот и получили. Я и здесь, честно вам скажу, держусь подальше от этих сиятельных барынь: только лорнетки остались, а так вошь в кармане, да блоха на аркане… Но не буду о них говорить, а то злиться начну.
И снова плеснула вина в бокал.
– Когда пришла ко мне известность, поселилась я в Москве, взяла хорошую квартиру в Дегтярном переулке, а пока квартира устроилась, жила в меблированных комнатах на Большой Дмитровке. Знаете, где это?
– Конечно. И Большую Дмитровку знаю, и Дегтярный переулок.
– А зима снежная в тот год была, март месяц наступил, а снег все падает, укрывает деревья, чтоб не зябли они на ветрах студеных, и Москва-красавица стоит, родимая, словно серебряная царевна в снежном убранстве.
Вика опустила глаза, сделала вид, что размешивает сахар в кофе, цветистость этих речей вызывала чувство неловкости.
– Я Москву всегда зимой больше любила, зимой жизнь веселей казалась, все куда-то торопятся, спешат, извозчики лошадок подхлестывают, бубенцы звенят… И годы наши так же быстро летят, как те сани, а Москва все в сердце живет, сон сладкий, далекий… И Петербург в сердце живет, и Царское Село, где пела я перед самим Государем-императором. – Она замолчала, улыбнулась, поглядела в окно, по-актерски выдерживая паузу, чтобы дать Вике возможность оценить смысл сказанного. – Волновалась я ужасно, попросила чашку кофе, рюмку коньяка, приняла двадцать капель валерианки… И вот я перед Государем. Поклонилась я низко-низко, и посмотрела прямо ему в лицо, и увидела, будто свет льется из его лучистых очей. Страх мой прошел, и я сразу успокоилась. Пела я в тот раз много, Государь даже справился – не устала ли я? Но я, Вика, милая, так счастлива была, что об этом даже не думала. Пела, что на ум приходило, про мужицкую долю, и даже одну революционную песню спела про Сибирь. Спела "Молода еще девица я была". Спела и про ямщика. Знаете эту песню?
– "Вот мчится тройка удалая" или "Вот мчится тройка почтовая"…
– Нет, я пела Государю другую песню. – Она поставила бокал на стол, приосанилась, чуть подняла голову, вполголоса запела:

Вот тройка борзая несется,
Ровно из лука стрела,
И в поле песня раздается -
Прощай, родимая Москва!
Быть может, больше не увижу
Я, Златоглавая, тебя,
Быть может, больше не услышу
В Кремле твои колокола.
Не вечно все на белом свете,
Судьбина вдаль влечет меня,
Прощай, жена, прощайте, дети,
Бог знает, возвращусь ли я?
Вот тройка стала, пар клубится,
Ямщик утер платком глаза,
И вдруг ему на грудь скатилась
Из глаз жемчужная слеза.

– И Государь сказал: "От этой песни у меня сдавило горло". Вот как Государь чувствовал русскую песню. А когда Государь со мной прощался, он крепко пожал мне руку и сказал: "Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца". Вот, дорогая Вика, какое счастье мне выпало в жизни – такие бесценные слова услышать от самого Государя-императора.
– Да, да, конечно, – согласилась Вика, отмечая про себя, что половина бутылки с вином уже опорожнена.
– Государю в Царском Селе я пела много раз, любила ему петь, и он любил меня слушать. И беседовать со мной любил, так что даже придворные обижались, осуждали меня за то, что я, разговаривая с Государем, размахивала руками. А Государь не осуждал, понимал, что великосветским манерам я не обучена. И вот такого царя убили! Никогда не прощу! – с ненавистью добавила она, лицо ее сделалось злым. – Никому не прощу! Живи Государь в Москве среди истинно русских людей – и никакой бы революции не было, не дали бы русские люди в обиду батюшку-царя… Помню я в Москве Бородинские торжества. Люди запрудили все улицы, пели, плясали, солнце сияло на крестах и куполах Златоглавой. А как грянул Великий Иван и как подхватили его все сорок сороков, земля задрожала и слезы брызнули из глаз у всех, кто был тогда в Москве. Разве возможен в Петербурге такой праздник? Там все аристократы, немцы да чухна, вот и затеяли революцию эту распроклятую. Шаляпин – вот был истинно русский человек, меня с ним Мамонтов познакомил. Сказал мне Федор Иванович: "Помогай тебе Бог, родная Надюша, пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, я – слобожанин, не деревенский". Да, много добрых и умных людей послал мне Бог на моем пути.
Под окном громко прокукарекал петух. Вика вздрогнула от неожиданности.
Плевицкая рассмеялась:
– У нас не только собаки и кошки, мы и кур держим. Коленька сам их кормит, – она встала, – устали, наверно, слушать меня, надоело небось.
– Что вы, – тоже поднимаясь, запротестовала Вика. – Вы так интересно рассказываете.
Она не лукавила. Ей действительно было интересно. Эта крестьянка с тремя классами приходской школы, здоровавшаяся за ручку с самим Государем-императором, низвергнутая затем революцией до положения беженки без угла и крова и снова вознесенная до мировой известности, – это ли не судьба?
– Спасибо, коли так… Пойдемте, я вам покажу наш дом, а потом посидим в саду.
Витая деревянная лестница вела из гостиной на второй этаж. На закруглении, над широкой ступенькой, – оконце в стене, Плевицкая взяла Вику за руку:
– Видите, прямо за нами лес, а тут, – она приблизила лицо к самому стеклу, – Коленькин гараж встроен, когда машина есть, обязательно гараж нужен. И еще удобно – отдельный вход в кухню. Мария утром приходит, мы и не слышим. Вообще-то я рано встаю, но иногда бессонница мучает, разные мысли одолевают, засыпаешь только около семи.
В кабинете Скоблина стояли книжные шкафы, французские книги на одних полках, русские – на других: Тургенев, Достоевский, Толстой…
– Я любила Толстого раньше, но когда прочитала: "Разрушение ада и восстановление его", больше в руки не беру. Злой старик, на всех слюной брызжет, всех ругает, один он умный, зачем мне такое?
Стены кабинета тоже увешаны портретами: Куприн, Бунин, Керенский, много генералов, офицеров.
– Это все наши – корниловцы… Коленька участвовал в пятистах боях, много раз ранен, корниловцы не щадили своих жизней, если бы все воевали так, как корниловцы…
За Россию, за свободу
Коли в бой зовут,
То корниловцы и в воду,
И в огонь идут.
На глазах ее выступили слезы.
– Бедные, бедные… Истинные герои. Ведь я пела на Перекопе, в траншеях. Уже большевистские пушки гремели, а я пела. Но не удалось, не получилось…
– Сейчас тебе кое-что покажу… – она то называла Вику на "ты", потом опять переходила на "вы", наклонилась, сняла с нижней полки книгу, не толстую, но больше обычного формата, открыла на титульном листе, кивнула Вике: – Садись рядом, пол чистый, не бойся. Видишь: Надежда Плевицкая – "Дежкин карагод"… Понятно название? – Дежка – это я, Надежда. Меня дома, в семье, Дежкой называли. А карагод по-нашему, по-курски, это хоровод. Предисловие Алексея Ремизова: "Венец". Большая честь!.. Но вы, московские, и фамилии-то такой не знаете, у вас Ремизов тоже запрещен, он в двадцать первом году Россию покинул… А вот – мамочка моя дорогая… – она прикоснулась губами к портрету, – мамочка моя бесценная, царствие ей небесное… Вот и я молодая. Как была курносой крестьянской Дежкой, так и осталась. А это опять я. В боярском сарафане давала концерты. А вот часть вторая "Мой путь с песней", это издано уже позднее – в тридцатом году, сам Рахманинов издавал: издательство "ТАИР" – это его, Рахманинова, издательство. "ТА" – это Татьяна, "ИР" – Ирина – его дочери. Это я в деревне, это опять мамочка. Вся моя жизнь в этой книге описана. Я вам дам почитать. Только не эту, это – моя, я ее никому не даю, видишь, где прячу? – она рассмеялась. – Как бриллианты все равно… Есть у меня еще два экземпляра, вот их я и даю читать знакомым, как вернут, я и вам дам.
Плевицкая открыла дверь в следующую комнату, скромно обставленную, объяснила: "Для гостей".
В спальне на стене портрет Скоблина во весь рост, в корниловской форме – мужественный офицер-красавец, на груди Георгиевский крест, на плече нашивка – череп и скрещенные кости.
– Таким Коленька был в двадцатом году, когда мы с ним познакомились, еще шли бои против красных, а поженились в городе Галлиполи, в Турции. Свадьба была скромной, несколько офицеров-корниловцев и посаженый отец – генерал Кутепов… Бедный Александр Павлович, похитили его злодеи-большевики, убили, замучили…
Она прослезилась. Открыла шкафчик, вынула бутылку коньяка, налила рюмочку, выпила, поставила обратно.
За спальней, отделенная аркой, маленькая комната – столик, пуфик за столиком, полочка для книг, широкий платяной шкаф, большое зеркало.
– Мои апартаменты, – пошутила Плевицкая. – Я люблю этот дом, он мне сразу понравился, выглядывает на улицу утюжком тупоносым. И уютно здесь, светло, окна выходят на север, восток, запад, видим, как солнышко встает, видим, как садится. Темноты не выношу. И одиночества тоже. Вам руки помыть не надо? Вот ванная комната.
Они оделись, вышли из дома в сад, за ними не спеша последовали собаки, за собаками кошки. У дома бродили куры.
Вика и Плевицкая уселись в плетеные кресла под тремя березками. Хоть февраль, а тепло, солнечно.
– Вот, березки, – сказала Плевицкая, – это я их посадила.
Из кухни вышла Мария, Плевицкая глазами ей показала на стол. Мария вернулась в дом, вынесла ту же бутылку красного вина, поставила два бокала и орешки в вазочке.
– Сообразительная она у меня, полячка Мария Чека, но выросла во Франции, говорим с ней по-французски, я, честно говоря, не люблю польский язык: "пше", "пши", не говорят, а шипят, и все ГПУ поляки: Дзержинский, Менжинский.
Она налила себе и Вике:
– Ну, уж под русскими березками вам придется выпить…
– Конечно, – улыбнулась Вика.
– За Россию!
Они чокнулись.
– Да, – продолжала Плевицкая, – купили мы этот дом в мае 1930 года в бюро Шнейдера. Тут много русских живут. Когда-то здесь был лес, деревья корчевали, строили дома, а я вот березки посадила, – она дотронулась рукой до ствола, погладила его, – ах вы, милые мои, родимые, как увижу березки, так вспоминаю нашу деревню Винниково в Курской губернии, березовые наши рощи… А вы знаете, – голос ее чуть дрогнул, – я ведь вспомнила вашу квартиру в Староконюшенном…
– Да, вы говорили.
– В "Каролине" я говорила неуверенно, смутно что-то вспоминала, а потом вспомнила точно и отца вашего и маму вашу. Скажите мне, – взгляд ее сделался напряженным, – я все-таки хочу себя проверить: была ли у вас на двери медная табличка и вязью написано – "Профессор Мурасевич"?
– Марасевич, – поправила ее Вика, – была такая табличка, была.
– А родители живы?
– Мама умерла двадцать два года назад, а отцу уже около шестидесяти, я волнуюсь за него.
– Шестьдесят – не возраст, – отрезала Плевицкая, – и не волнуйтесь, не накликайте беду, Бог даст, будет жив и здоров. Так вот, Вика, меня к вам Станиславский возил… Я пела у вас… Уютно было, хорошо, хлебосольно по-русски… Меня Станиславский привез, а я с собой Клюева прихватила. Поэт Клюев, знаете такого?
Вика помешкала с ответом.
– Тихий был человек, – продолжала Плевицкая, – часто плакал. Вот я тебе почитаю его стихотворение, самое мое любимое, – она откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза:
Я надену черную рубаху
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо-ласковым лицом.
– Ну и так далее… Только рубашка не черная у него была, а синяя, набойчатая, одна-единственная, и ходил в стоптанных, худых сапогах, я ему новые подарила, взял, он всегда брал, когда давали, но сам не выпрашивал. Сидит тихо, руки в рукава поддевки прячет, молчит, а если заговорит, то что-нибудь жалостливое, умное… Где-то он теперь, Колюшка – мил дружок? У нас в газетах писали, будто бы арестовали его, в Сибирь выслали, пропал, наверно, бедняга. Может, оттого и плакал часто, что конец свой горький предчувствовал?.. Не холодно вам?
– Нет, ничего.
– Все же давайте пройдемся.
Они пошли по улице, редкие прохожие здоровались с Плевицкой.
– Здесь русских почти двести семей. Церковь у нас во имя Святой Живоначальной Троицы. Построили ее несколько лет назад, во многом на средства, которые пожертвовали я и Николай Владимирович. Поэтому-то я ее почетная попечительница.
Они подошли к одноэтажному дому, на коньке – крест, на фасаде – икона – это и была церковь. Внутри полумрак, тишина, горят свечи, на стенах иконы.
Плевицкая низко поклонилась, подошла к кресту, поцеловала его, несколько раз перекрестилась, что-то зашептала. То же самое вслед за ней проделала Вика, неудобно было стоять столбом, первый раз в жизни оказалась в церкви, может, водили когда-нибудь ребенком, не помнит.
А Плевицкая истово молилась и, когда вышли из церкви, сказала:
– Мне моя мать-покойница, когда я еще малолетней была, наказывала: "В церкви никаких дум, кроме молитв, быть не должно. Ты, говорит, как свеча перед Богом в церкви должна стоять". Неграмотная женщина, простая, деревенская, а вот какие значительные слова произнесла: "как свеча перед Богом!"
Молча, прошли еще несколько шагов, Плевицкая вернулась к прерванному разговору.
– Люблю церковь и службу церковную. Вы там, в России Бога позабыли, и ты, наверное, позабыла?
Она строго посмотрела на Вику.
– Да, – призналась Вика, – нас воспитывали неверующими.
– Нехорошо. Без Бога в сердце жить нельзя».
 
Так, благодаря перу Анатолия Рыбакова встретились  не просто два поколения  - два разных мира. Старая и новая Россия.  Два столь непохожих друг на друга мира, разъединенные гражданской войной…  Вике чувства Плевицкой трудно понять,  ведь она уже воспитывается в СССР, и Надежда Васильевна для нее  не более чем призрак прошлого, со старыми, отжившими  понятиями  и привычками… 
В 1930 году Плевицкая  и Скоблин  попали под пристальное наблюдение иностранного отдела ОГПУ.  Именно РОВС был главной мишенью лубянки. Советские чекисты активно внедряли в ряды русской военной эмиграции свою агентуру.  В Москве были уверены, что в случае чего, внешние враги СССР должны призвать на помощь и осколки бывшей Добровольческой армии…   
Известный историк Эдвард Станиславович Радзинский  получил в 1976 году, в Париже рукопись старого революционера – близкого друга Сталина, партийная кличка которого была «Товарищ Фудзи».  В этой рукописи Фудзи касается истории вербовки Плевицкой  и Скоблина. На основе этих материалов Радзинский написал свою знаменитую трилогию «Апокалипсис от Кобы», где рассказ ведется от лица Фудзи. История с вербовкой вошла во второй том этой трилогии «Гибель богов»: «Коба был благодушен. Пили чай и обсуждали будущие действия в Париже.
Вчерашний боевик Коба еще в начале года предложил дерзкий план: похитить генерала Миллера и поставить вместо него во главе РОВС нашего человека. На этот случай я приготовил для Кобы «сладкую парочку» – знаменитую певицу Плевицкую и ее мужа, блестящего молодого белогвардейского генерала Скоблина… В СССР про Плевицкую уже забыли. Но мы-то с Кобой ее хорошо помнили. Царь Николай и царица обожали ее. «Курский соловей», «Божественная» – вот ее официальные прозвища. Эмиграция была от нее без ума, она стала для них частью исчезнувшего мира – «Москва златоглавая, звон колоколов…»
Она и генерал задыхались в сонной эмиграции. Оба авантюристы, они были полны сил.
Мы довольно легко разработали этих фанатичных монархистов. Вербуя, им объяснили то, что они так хотели услышать: монархия вернулась в Россию! Красная монархия. И так же, как при монархии Романовых, евреи изгнаны из власти. Что же касается крови, лагерей и процессов, то много крови надо пролить, чтобы родить подлинного российского самодержца. А для убедительности им преподнесли новенький автомобиль и ежемесячное вознаграждение.
Помню день, когда они окончательно «оформили наши отношения».
У Плевицкой был концерт. Я находился в зале. Она вышла на сцену в кокошнике, усыпанном жемчугом. Простое широкое скуластое лицо, курносая, с быстрыми раскосыми глазами. Но какова стать – высокая, гордая, мраморные плечи, великолепное тело. На платье, как орден, – огромная бриллиантовая брошь, подарок последней царицы. И началась любимая цыганщина – ресторанный разгул и народные песни…
Публика – эмигранты – рыдала.
После концерта встретились на нелегальной квартире.
Я был в соседней комнате, следил через отверстие в гобелене, висевшем на стене. Генерал Скоблин – щеголь в мундире с ледяными глазами, и она, разгримировавшись, – простоватая, немолодая, подобострастно заглядывающая в его беспощадные глаза. Покорная русская баба, обретшая долгожданного хозяина, то есть мужика, который может бить ее и спать с нею. Идеал Кобы.
Наш сотрудник диктовал довольно унылый текст, составленный разведкой РККА: «Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР…»
(Это была идея Кобы. С тридцатого года мы вербовали эмигрантов-офицеров от имени армии, но не зловещего НКВД.)
Скоблин подписался: генерал Николай Владимирович Скоблин. Наш сотрудник попросил его к слову «генерал» прибавить «бывший».
Подписалась и она.
После чего сотрудник торжественно сообщил, что оба амнистированы советской властью и Родина ждет их. Ей обещаны победные гастроли по стране, ему – работа в Генеральном штабе, карьера…
Но все это – потом. Пока же они под кличками Фермер и Фермерша должны были поработать в Париже…
Фермер получил свое главное задание – встать во главе РОВС. Это было возможно в случае исчезновения Миллера – тогда Скоблин оставался самой популярной кандидатурой! Возглавить РОВС было мечтой самого Скоблина. Наш сотрудник сказал ему, что ликвидация Миллера произойдет в ближайшее время. И мы ждем помощи от него.
На завершение операции с Миллером – в Париж, к моему изумлению, Коба меня не пустил!
– Мы туда пошлем других людей, а ты их проинструктируешь.
– А чем же мне сейчас заниматься?
– Тебе Ежов подскажет.
Я понял: возможно, наступал и мой конец».

Происходила вербовка 2го сентября 1930 года.  Хитрый Иосиф Виссарионович послал для этого важного задания своего человека, бывшего сослуживца Скоблина, Петра Ковальского. Владимир Антонов в своей статье «Надежда Плевицкая – курский соловей» описывает работу Плевицкой и Скоблина на большевиков и приводит недавно рассекреченные документы: «По заданию Лубянки 2 сентября 1930 года для встречи со Скоблиным в Париж прибыл его однополчанин Петр Ковальский, воевавший вместе с генералом в Добровольческой армии, а теперь работавший на Иностранный отдел ОГПУ и имевший оперативный псевдоним «Сильвестров».

Скоблин обрадовался встрече с бывшим однополчанином и познакомил его с Плевицкой. Посетив несколько раз супругов в их доме, Ковальский   принял решение привлечь их обоих к сотрудничеству с советской разведкой. В ходе беседы с генералом он передал Скоблину письмо от его старшего брата, который проживал в СССР, и от имени командования Красной армии предложил генералу возвратиться на Родину, гарантировав ему хорошую должность в Штабе РККА.

Однако на первой беседе Скоблин не был готов к такому повороту событий и сказал, что должен посоветоваться с женой. «Сильвестров» решил действовать через Плевицкую. В разговоре с ней он сказал, что ее на Родине хорошо знают и помнят как выдающуюся певицу и в случае возвращения хорошо к ней отнесутся.

Что же касается ее мужа, то он для России не враг и может вернуться домой в любое время. Если Скоблин согласится служить СССР, то его безопасность будет гарантирована. Плевицкая с интересом отнеслась к предложению «Сильвестрова» и обещала повлиять на мужа.

Вскоре Николай Скоблин дал письменное согласие работать на советскую внешнюю разведку. Он написал заявление на имя ЦИК СССР следующего содержания:

«Двенадцать лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений. Осознав свою крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне прав гражданства СССР.

Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов. Всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам.                10 сентября 1930 г. Н. Скоблин»

Такую же подписку дала и Надежда Плевицкая. Их заявления были переправлены в Москву начальнику ИНО ОГПУ Артуру Артузову, который наложил на них следующую резолюцию:

«Заведите на Скоблина агентурное личное и рабочее дело под псевдонимом «Фермер» и агентурным номером ЕЖ/13».                Плевицкой был присвоен псевдоним «Фермерша».

21 января 1931 года в Берлине состоялась очередная встреча Николая Скоблина и Надежды Плевицкой с представителем Центра. Он объявил супругам, что ВЦИК персонально амнистировал их. В свою очередь, генерал подчеркнул, что перелом произошел в нем еще шесть лет назад, когда у него наступило полное разочарование в идеалах белого движения. Он только не имел удобного случая перейти на сторону Советов.

После этой беседы Скоблин и Плевицкая написали обязательства о сотрудничестве с советской разведкой следующего содержания:

«Постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик о персональной амнистии и восстановлении в правах гражданства мне объявлено.

Настоящим обязуюсь до особого распоряжения хранить в секрете.
21/1-31. Берлин.
Б. генерал Н. Скоблин / Н. Плевицкая-Скоблина.

Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.
21/1-31. Берлин.
Б. генерал Николай Владимирович Скоблин / Надежда Васильевна Плевицкая-Скоблина».

В ходе встречи с представителем Центра перед Скоблиным была поставлена задача укреплять связи со всеми знакомыми ему деятелями РОВС и других белых организаций. Надежде Плевицкой поручалось своими выступлениями на благотворительных вечерах РОВС повышать авторитет – и свой, и своего мужа.

После тщательной проверки Скоблина Центр сделал вывод о том, что «Фермер» – «добросовестный и талантливый агент».

Первоначально по соображениям конспирации связь «Фермера» с советской разведкой осуществлялась по почтовому каналу на Вену. Центр сообщил в резидентуру, что считает вербовку генерала «ценным достижением в нашей работе». Относительно Плевицкой Центр писал:
«По докладу «Сильвестрова» она также дала согласие на сотрудничество. Однако мы считаем, что она может дать нам гораздо больше, чем одно «согласие». Она может работать самостоятельно. Запросите, каковы ее связи и знакомства, где она вращается, кого и что может освещать. Результаты сообщите. В зависимости от них будет решен вопрос о способах ее дальнейшего использования».
Семь лет супруги добросовестно работали на Лубянку. Разумеется, главная роль в этом разведывательном тандеме принадлежала Николаю Скоблину, который вскоре, по оценке ИНО ОГПУ, стал «одним из лучших источников разведки, который довольно четко информировал Центр о взаимоотношениях в руководящей верхушке РОВС, сообщал подробности о поездках ее руководителя Миллера в другие страны.

Скоблин возглавлял отдел РОВС по связям с периферийными органами союза и был осведомлен обо всем, что планировалось в кругах русской эмиграции, в том числе о совместных операциях с участием разведок Румынии, Польши, Болгарии и Финляндии.

Что касается роли самой Надежды Плевицкой, то ее гастроли по Европе, в которых певицу неизменно сопровождал Скоблин, позволяли ему инспектировать периферийные организации РОВС и передавать советской разведке интересующие ее сведения.

Впрочем, через некоторое время Плевицкая также превратилась в важный источник информации. Кроме того, она копировала секретные документы РОВС, которые Скоблин на несколько часов приносил домой, писала агентурные сообщения и выполняла роль связной.

О том, какое значение для советской разведки имел Николай Скоблин, свидетельствует содержание докладной записки, подготовленной в середине 1934 года куратором французского направления деятельности Сергеем Шпигельгласом на имя начальника Иностранного отдела ОГПУ Артузова:

«Завербованные нами «Фермер» и его жена «Фермерша» стали основными источниками информации. Человек материально независимый, отошедший одно время от основного ядра РОВС, «Фермер», будучи завербован, занимает как командир одного из полков заметное положение среди генералитета и, пользуясь уважением и достаточным авторитетом, стал активно влиять как на общую политику РОВС, так и на проведение боевой работы.

Основные результаты работы «Фермера» сводятся к тому, что он:

- во-первых, ликвидировал боевые дружины, создаваемые Шатиловым (генерал, бывший начальник штаба Русской армии, второй человек в РОВС) и генералом Фоком (бывший инспектор артиллерии 1-го армейского корпуса врангелевцев, руководитель террористической деятельности РОВС, возглавлял школу по подготовке террористов для заброски в СССР).

- во-вторых, свел на нет зарождавшуюся у Шатилова и Туркула (генерал, бывший командир Дроздовской дивизии, один из руководителей РОВС) мысль об организации особого террористического ядра;

- в-третьих, выяснил, кто из наших людей открыт французам, и разоблачил агента-провокатора, подсунутого нам французами, работавшими у нас 11 месяцев;

- в-четвертых, донес о готовящемся убийстве Троцкого Миллером, Фоком; Драгомировым (генерал от инфантерии, один из руководящих деятелей РОВС) и  Харжевским (генерал, почетный командир Марковского полка).

в-пятых, выдал организацию по подготовке убийства Литвинова (зам. наркома иностранных дел, приезжал в Руайян летом 1933 года);

- в-шестых, разоблачил работу РОВС из Румынии против СССР».

Исключительная осведомленность агента помогла нам выяснить не только эти шесть дел, но и получить ответы на целый ряд других, более мелких, но имеющих серьезное оперативное значение вопросов, а также быть совершенно в курсе работы РОВС».

Только за первые четыре года сотрудничества с советской разведкой «Фермеров» на основании информации, полученной от них, чекисты арестовали 17 агентов, заброшенных РОВС в Советский Союз, и установили 11 явочных квартир в Москве, Ленинграде и Закавказье.
К 1937 году Миллер и другие руководители РОВС переориентировались в своей деятельности на нацистскую Германию, совместно с которой они рассчитывали вторгнуться на территорию СССР и возглавить оккупационный режим гитлеровцев.

«РОВС должен обратить все свое внимание на Германию, – заявлял генерал. – Это единственная страна, объявившая борьбу с коммунизмом не на жизнь, а на смерть».

Центр принял решение похитить Миллера для организации суда над ним в Москве. В случае исчезновения генерала, по мнению Центра, заменить его на посту руководителя РОВС реально мог только Скоблин, что позволило бы Лубянке полностью контролировать деятельность этой террористической белогвардейской организации.

Однако в это время руководителем советской внешней разведки был уже Абрам Слуцкий, не обладавший богатым оперативным опытом Артузова и распорядившийся привлечь к похищению Миллера Скоблина, что в конечном итоге привело к его компрометации».
Добавлю, привело не только к компрометации, но и к гибели…

Итак,  22 го сентября 1937 года генерал Евгений Карлович Миллер  вышел из своей квартиры  на улице Булонь-Сюр-Сен.  Посвящать близких в свои дела он не имел привычки, поэтому никто не заметил ничего подозрительного в поведении генерала.  Евгений Карлович сказал жене, что по дороге заедет на вокзал, купить билеты для своей невестки, Ольги Васильевны, которая собиралась с дочерью в Белград. Евгений Карлович попрощался и вышел.
В 10.30. утра генерал явился в штаб РОВСа  на улице Колизе, дом 29, закрылся у себя в кабинете и около полутора часов занимался делами.  В начале первого часа Миллер закрыл кабинет и зашел к начальнику канцелярии РОВСа Павлу Кусонскому.  Евгений Карлович сказал, что у него в 12.30. назначена важная встреча  и оставил записку в конверте, на случай если он не вернется. Оставлять такие предупреждающие записки Миллер взял себе за правило со времени исчезновения генерала Кутепова.  В них Евгений Карлович  сообщал точные сведения, куда и зачем он направлялся. Кроме Кусонского никто не знал об этом правиле своего начальника.
В РОВС Миллер больше не вернулся. Впрочем, как и к себе домой…

Скоро этот день 22го сентября 1937го начнут исследовать буквально по минутам, сначала французская полиция, а потом историки и романисты…

Вот что в своей книге «Алиби для великой певицы» писал русский историк Леонид Млечин: «В тот день с самого утра Скоблин и Плевицкая начали устраивать свое алиби. Они поехали в русский ресторан Сердечного на рю Лоншан, где пробыли полчаса, до половины одиннадцатого. Из ресторана Скоблин отвез жену в модный магазин "Каролина" на авеню Виктора Гюго и оставил ее там, обещав вернуться за ней часа через полтора — после встречи с Миллером.
Посетители кафе и магазина должны были в будущем подтвердить, что все утро Скоблин и Плевицкая провели вместе с ними. Из "Каролины" они собирались поехать на Северный вокзал, чтобы проводить свою знакомую Н.Л. Корнилову-Шаперои, дочь покойного генерала Лавра Георгиевича Корнилова, уезжавшую в Брюссель.
Но, пока Надежда Васильевна примеряла платья, Николай Владимирович сел в свой автомобиль и уехал.
С генералом Миллером они встретились на углу улиц Раффе и Жасмен. Здесь Скоблина и Миллера ждал еще один господин. Скоблин оставил свой автомобиль, и они втроем, разговаривая, пошли по улице Раффе к калитке дома на Монморанси, который был снят в 1936 году советским полпредом Владимиром Потемкиным за тридцать тысяч франков в год. В этом доме находилась школа для детей советских сотрудников, работавших в Париже. Но в сентябре каникулы еще не закончились, и школа пустовала. Здание сторожила одна безграмотная женщина.
Позднее следствие обратило внимание на то, что место для похищения генерала Миллера было выбрано очень удачно. Советский дом находился на окраине Парижа, возле Булонского леса, в пустынном месте, где редко можно было встретить прохожего — особенно в обеденные часы.
Следствие найдет свидетеля последних минут свободной жизни генерала Миллера. Это был бывший офицер Добровольческой армии, который 22 сентября находился на террасе дома всего в нескольких десятках метров от советской виллы на бульваре Монморанси. Оттуда офицер прекрасно видел, как у самого входа в советский дом стояли хорошо известные ему генералы Миллер и Скоблин, а между ними — спиной к нему — находился какой-то человек плотного сложения. Скоблин в чем-то убеждал Миллера и показывал ему на калитку советского дома. Он, по-видимому, предлагал генералу войти в дом, но Миллер колебался.
Что произошло потом, свидетель не видел, так как в это время его позвали с террасы внутрь дома. Он не придал никакого значения виденной им сцене. Только на другой день, прочитав в газетах о похищении Миллера и исчезновении Скоблина, он понял, чему был свидетелем.
Генерала Миллера втолкнули в дом, где находились оперативники Главного управления государственной безопасности, и все было кончено. Ему дали хлороформ, уже в бессознательном состоянии заткнули рот и связали руки и ноги.
Через несколько минут к дому подкатил большой новый восьмицилиндровый грузовик компании "Форд", приобретенный советским полпредством. В грузовик погрузили большой ящик, который несли вчетвером.
Передав Миллера оперативной группке НКВД, Скоблин освободился и на машине поехал за Плевицкой, но опоздал. В "Каролину" он прибыл через пять минут после того, как Надежда Васильевна, боясь опоздать, сама уехала на вокзал.
Скоблин поспешил за ней, но догнал ее только на перроне. Н.Л. Корниловой-Шаперон Николай Скоблин сказал, что они с Надюшей приехали вместе, но ему пришлось отогнать машину на стоянку и что-то исправить в моторе.
Позднее следствие назначит экспертизу — мотор купленной на деньги НКВД машины работал идеально.
С вокзала Скоблин и Плевицкая направились в Галлиполийское собрание — пить чай. Затем Скоблин завез жену в гостиницу "Пакс", а сам вместе с полковником Трошиным и капитаном Григулем, своим бывшим адъютантом, решил объехать квартиры Деникина и Миллера, чтобы поблагодарить обе семьи за участие в прошедшем накануне банкете корниловцев, где главную скрипку, естественно, играл сам Скоблин.
Банкет был посвящен двадцатилетию корниловского полка и прошел весьма торжественно. Газета "Возрождение" дала отчет о банкете:
"Заключительную речь произнес командир корниловского полка генерал Скоблин, в прошлом начальник корниловской бригады, а потом и дивизии. Генерал Скоблин состоит в полку с первого дня его основания. Он один из совершенно ничтожного количества уцелевших героев-основоположников. В его обстоятельной и сдержанной речи были исключительно глубокие места. Глубокое волнение охватывало зал, склонялись головы, на глазах многих видны были слезы. На вечере, как всегда, пленительно пела Н.В. Плевицкая".
Не застав — по причине ему одному прекрасно известной — генерала Миллера, Скоблин как ни в чем не бывало, попросил его жену передать генералу благодарность преданных Белому делу офицеров-корниловцев.
Ближе к вечеру Скоблин и Плевицкая отправились к себе в Озуар-ле-Феррьер, чтобы накормить кота и собак. Но вечер еще не был закончен. Им не хотелось сидеть дома, и они снова поехали в Париж.
Плевицкая осталась ночевать в гостинице "Пакс", где они частенько проводили ночь, а Скоблин еще раз заехал в Галлиполийское собрание и потом только отправился в гостиницу".
Когда прошло время ужина, жена генерала, Наталья Николаевна, забила тревогу. Она стала обзванивать всех сослуживцев мужа. Позвонила и Кусонскому.  Перепуганный начальник канцелярии вспомнил о записке,  вернулся в штаб РОВСа и вскрыл конверт. Записка была следующего содержания:               

"У меня сегодня в 12.30 свидание с ген. Скоблиным на углу улиц Жасмен и Раффе. Он должен отвезти меня на свидание с германским офицером, военным атташе в Балканских странах Штроманом и с Вернером, чиновником здешнего германского посольства.
Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устраивается по инициативе Скоблина. Возможно, что это ловушка, а потому на всякий случай оставляю эту записку.
22 сентября 1937 года.                Ген. — лейт. Миллер"
Кусонский стал звонить Кедрову, заместителю Миллера по РОВСу.  Кедров ответил, что возможно следует несмотря на позднее время поехать к Скоблиным и расспросить обо всем лично Николая Владимировича, т.к. он хотя бы знает, в каком направлении уехал Миллер.
РОВСовцы  поехали на Озуар-ля-Феррьер, но никого там не застали.  Тут полковник Мацылев вспомнил, что Скоблин и Плевицкая часто останавливаются  в отеле «Пакс», если случается задержаться в Париже до поздней  ночи. Естественно, перепуганные сослуживцы Скоблина помчались туда. 
Именно в этой гостинице супруги Скоблины проводили последние совместные ночи…  Вот как описывает душевное состояние Плевицкой   Вячеслав  Костиков  в своей книге «Не будем проклинать изгнанье»:  «Надежду Васильевну мучили головные боли. В последнее время певицу мучили еще и малоприятные сновидения. Елена Фурнье, дальняя родственница Плевицкой, гостившая у нее в доме в Озуаре в 1937 году, вспоминала много позднее о странных "провидческих" снах Надежды Васильевны: ей снились тюрьма и могила под тюремной стеной. Ее ночи были неспокойны.
Дурно спала она и в ту роковую ночь с 22 на 23 сентября 1937 г.
Ей вообще плохо спалось в Париже. Ночи казались душными, хотя стояли последние, совсем уже не жаркие дни сентября. На улицах пахло прелой листвой. Все тротуары на авеню Гюго были усыпаны опавшими листьями платанов. Листва охапками лежала по обочинам брусчатой мостовой. На углах улиц появились жаровни, и горьковатый запах жареных каштанов заползал через ставни, навевал горькие предчувствия. Генерал Скоблин в последние дни был малоразговорчив, замкнут и почти не реагировал на участившиеся в последние годы вспышки раздражительности жены.
Надежда Васильевна завидовала ему - его молодости (сравнительной, разумеется), его здоровью, крепкому "солдатскому", как он шутил иногда, сну.
Вот и теперь она первой услышала стук в дверь, позвала мужа. Тот нехотя поднялся, подошел к двери, спросил. Голос зовущего показался знакомым. Это был полковник Мацылев, один из сослуживцев Скоблина по РОВС. Она услышала его взволнованный шепот.
- Хорошо... Я сейчас спущусь. Подождите меня внизу, - отозвался муж. Я быстро. Только переоденусь.
- Что случилось, Николай? - обеспокоено спросила Плевицкая.
Оказалось, что мужа срочно просят приехать в штаб-квартиру РОВС, внизу ждет такси.
Скоблин между тем не спешил. Долго выбирал в платяном шкафу костюм, не торопясь повязывал галстук, точно бы оставляя себе время подумать. Ее удивило, что муж, уходя, захватил пальто. Ночи еще стояли теплые. К тому же он сам сказал, что за ним пришло такси.
Он ушел, не попрощавшись, его шаги неспешно проскрипели по деревянной лестнице отеля "Пакс". Надежда Васильевна в этот момент еще не знала, что муж уходит из ее жизни навсегда.
Тягостное волнение овладевает ею. О сне не может быть и речи. Зажегши ночник, она надевает халат, садится на постель. За закрытыми ставнями отеля притаилась неспокойная ночь. Прожив в Париже почти 15 лет, она так и не привыкла к этому городу, он не стал ей родным. Голоса на улице по-прежнему звучали чуждо, незнакомо. Не выучилась Плевицкая и французскому языку: знала лишь несколько необходимых фраз. Все ее маршруты проходили по запутанному лабиринту "русского" Парижа. Модистки, у которых она шила платья, дамские мастера, кондитерские, куда она любила зайти выпить чашку кофе, маникюрщицы, церковь, прачечная, ювелир, реставратор-меховщик, банкир - все были русские. Да и сама Надежда Васильевна, когда через, несколько дней французские и эмигрантские газеты запестрели ее фотографиями, являла собой немолодую, старомодно-прилично одетую даму, к которой Париж так и не прилип: ее вполне можно было принять за русскую провинциалку.
Ее мечтой было вернуться домой, в Россию. Несколько раз она принималась хлопотать через друзей, через высокопоставленных советских, с которыми время от времени в Париже скрещивались пути. Однажды ее просьба дошла до самого Дзержинского - просителем выступал один из ее прежних импресарио, сумевший приноровиться к новой власти, - но разрешения не было дано. Она догадывалась, отчего. Оттого, что ее судьба оказалась связанной с генералом Скоблиным, с его особой ролью в русской эмиграции. Пришлось примириться...
Надежда Васильевна не помнила, сколько времени просидела, опустив голову, наедине с этими невеселыми думами. Все еще стояла ночь. Она взглянула на часы. Прошел всего час, а казалось - вечность.
Она почти не удивилась, когда в дверь снова постучали. Лучше любая весть, чем неизвестность.
Вернулся полковник Мацылев.
- Генерал Скоблин? Но ведь он ушел вместе с вами... Нет, он не возвращался... Что-нибудь случилось? Где мой муж?
Мацылев сомневался. Стоит ли говорить? Но в глазах Плевицкой было столько страха, столько мольбы, что он сжалился.
- Дело в том, Надежда Васильевна, что исчез генерал Миллер. Извините, меня ждут...»
Приехавший в штаб РОВСа Скоблин  притворялся испуганным  и делал вид, что не понимает, о чем его спрашивают.  И тут Кусонский и Кедров сделали большую ошибку.  Они предъявили Николаю записку Миллера  и предложили отправиться в полицию!  Скоблин был в шоке. Он не знал о существовании этой роковой записки, которая перечеркнула все одним махом, все его честолюбивые мечты и планы о возвращении…  Николай заметался, он знал, что показываться в полиции ему ни в коем случае нельзя.  Под предлогом, что ему нужно срочно отлучиться  по естественной надобности, Скоблин бежал. Просто исчез с черного хода и исчез навсегда. 
Вот как описывает это Серафим Рождественский в своей статье «Похищение генерала Миллера»: «Как только Скоблин вошел в кабинет Кусонского и закрыл за собой дверь, адмирал резко спросил его:

— Где Миллер?
— Я не знаю, — спокойно ответил Скоблин.
— Когда вы с ним расстались? — продолжал Кедров.
— Расстался? Но я его не видел сегодня, — ответил Скоблин. — По правде сказать, я его не видел с воскресенья, после корниловской встречи и банкета.

Адмирал не выдержал:
 — А разве не вы устроили генералу Миллеру встречу сегодня с какими-то иностранными агентами?
В этот момент взгляд Скоблина забегал по лицам Кедрова и Кусонского, но он опять взял себя в руки, хотя и не сразу ответил на этот вопрос.
— Конечно,нет, конечно!
— Но у нас есть даже сведения о часе вашей встречи, и точно знаем, где состоялась ваша встреча.
— Я еще раз повторяю, что это какое-то недоразумение, — оправдывался Скоблин.
— И мы знаем даже цель этой встречи, — гремел Кедров. — У нас есть письменное доказательство! — И он протянул Скоблину записку генерала Миллера.

Скоблин побледнел, руки его тряслись. Тихий голос стал еще тише, но он продолжал утверждать, что ничего не знает, что все это какое-то недоразумение, что он весь день провел с женой, был в баре «Сердечный», на Северном вокзале, что у него много свидетелей и что все это какая-то злая шутка...

Кедров наконец встал.
— Хорошо. В таком случае мы все сейчас пойдем в полицию, там разберутся.
Лицо Скоблина просияло:
— Да-да, конечно, в полицию. Я пойду с вами, только отлучусь ненадолго.
Открыв дверь в кабинет Кусонского, Скоблин вышел в приемную, а за ним Кедров и Кусонский. И здесь случилось невероятное... В тот момент, когда Скоблин выходил из кабинета, Кусонский шепотом обратился к Кедрову: «Странное его поведение, не так ли?» Оба вернулись в кабинет, чтобы переговорить по секрету».
Наивные генералы и не думали устраивать  погоню, все надеялись, что Николай вернется, ведь задета его офицерская честь!  Напрасно они надеялись…
Собирался ли Скоблин  бросать Плевицкую на произвол судьбы, или только хотел затаиться на время? На этот вопрос никто уже никогда не даст ответа… Но, факт остается фактом, бросил любимую женщину в беде, отвечать за все и за всех. Своя рубашка ближе к телу оказалась…
В ту роковую ночь Скоблин долго бродил по улицам Парижа.  В шесть утра он пошел к своему знакомому, Воробьеву, попросить денег (свой бумажник он оставил в отеле «Пакс»), но того дома не застал. Тогда пошел к полковнику Кривошееву, жена которого одолжила Скоблину 200 франков, но ни одного вопроса  задать не  посмела. Больше Николая Владимировича никто не видел. Нигде и никогда. Ходили слухи, что он был вывезен в Испанию, и по пути выброшен в море из самолета, или что он погиб в Испании, в 38м при бомбардировке Барселоны. И лишь недавно рассекреченные документы показали, что он был на Лубянке…
В деле генерала Миллера сохранилось письмо Скоблина, написанное под диктовку советских чекистов:                «II ноября 37. Дорогой товарищ Стах! Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особой гордостью, ибо в настоящий момент я весь, целиком, принадлежу Советскому Союзу, и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября (день похищения генерала Миллера. ) искусственно созданная. Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе... Сейчас я тверд, силен и спокоен, и верю, что Товарищ Сталин не бросит человека...»
Да нет, бросил. Николая Владимировича, вероятнее всего потом просто расстреляли  в подвалах лубянки, дабы избавиться от лишнего свидетеля… 
Из статьи Серафима Рождественского: «В ту роковую ночь, так и не дождавшись Скоблина, генерал Кедров снова послал Мацылева в отель «Пакс», к Плевицкой.  Надежда Васильевна лежала на диване и курила.
— Николай Владимирович не вернулся?
- Его нет! — восклицала Плевицкая. — Вы же с ним уехали, вы же его увезли! Где он? Что вы сделали с моим Колей?
Мацылев растерянно ответил:
— Он ушел... Он сбежал... Он был с нами в РОВСе, а затем исчез!..
Плевицкая заплакала и снова набросилась на Мацылева:
— Скажите, вы его подозреваете? Скажите мне! Ее слезы и крик превратились в истерику:
— Вы его знаете, ведь он может застрелиться!..
— Когда он придет, скажите ему, что мы его ждем в полиции. С этими словами Мацылев покинул плачущую Плевицкую.
— Быстро, — скомандовал он шоферу такси. — В полицейское управление на порт Дофин!»
Именно тогда  Надежду Васильевну и начали подозревать в соучастии… Ее последняя реакция была слишком бурной.  Надя весь день нервничала, волновалась за мужа и тут поняла, что ситуация вышла из под контроля… Все рухнуло.
Когда Мацылев приехал в полицейское управление, там уже сидели  Кусонский и Кедров. Военные рассказали сонным полицейским все обстоятельства  исчезновения генерала Миллера и свои предположения.  Потом поехали в гараж Скоблина. Автомобиль оказался на месте. Сторож сказал, что не видел Николая Владимировича сегодня.                Было 23 сентября 1937 года,  3 часа 15 минут ночи.               
Так начался этот долгий  и муторный судебный процесс несчастной Надежды Васильевны, роковой волчок закрутился…
Утром Плевицкая вернулась к себе в Озуар –ля-Феррьер, забрала все деньги и потом целый день бесцельно бродила по Парижу, скорее всего, цепляясь за последнюю возможность найти Скоблина…
Как же сложилась судьба генерала Миллера?   Грузовик советского полпредства привез генерала в Гавр, там, в порту разгружалось судно «Мария Ульянова», которое доставляло тюки с бараньими кожами на сумму в девять миллионов франков, разгрузка шла полным ходом, как вдруг , капитан получил приказ по радио принять дипломатический груз  и приготовиться к отплытию. Это был огромных размеров ящик, в котором по документам находилась дипломатическая переписка Франции и СССР.  На самом деле в этом ящике лежал беззащитный  Евгений Карлович…  Корабль шел обходным путем, опасаясь обысков, и 29 сентября был уже в Ленинграде.  Другие тюки с кожами быстренько погрузили на другое судно.
Евгений Карлович попал на Лубянку и  все недавно рассекреченные архивные документы подтверждают это. В дальнейшем во всех протоколах генерал Миллер будет фигурировать под именем "Петра Васильевича Иванова".
Строчки из заявления Евгения Карловича на имя комиссара внутренних дел СССР Ежова, от 27 июля 1938 года:  «На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением нансеновского офиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР. Я ни одного дня не был гражданином СССР и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя, на полпути между Францией и Ленинградом.

Таким образом, для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Хотя в  первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не должно:
пример Кутепова был слишком памятен...
Первое движение мое поэтому по прибытии в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал начальнику тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь... Не получив никакого ответа, я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях...»
Потом Ежов лично допрашивал генерала Миллера.  Наркома интересовали связи РОВСа  с повстанческими силами СССР.  Затем Евгений Карлович написал длинную записку, на восемнадцати страницах, где не выдал никого из своих бывших коллег. Записку эту у него не приняли: «В моем показании я излагаю все, что сохранилось в моей Памяти, —  Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще за эти семь с половиной лет бытности председателем РОВСа слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 году в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 годах, точно не помню...»
Он продолжал писать письма жене, но все они, разумеется, не доходили до адресата.  Наивный генерал просил разрешить ему посещение церкви и чтение Библии, но в церковь не пускали  и в насмешку над несчастным стариком, из библиотеки выдавали только труды классиков марксизма –ленинизма… Скоблина же он называл «гнусным предателем, бывшим когда-то доблестным героем Добровольческой Армии».
Время для Евгения Карловича тянулось долго. Вскоре, новым наркомом внутренних дел СССР стал Лаврентий Павлович Берия, пост наркома иностранных дел занял Вячеслав Михайлович Молотов, что само по себе означало тесное сближение с Гитлером. 
Историки обнаружили в архивах Лубянки три документа, помогающие пролить свет на печальную участь генерала Миллера:

«Выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под номером 110, коменданту НКВД товарищу Блохину».
                Нарком иностранных дел СССР                Л.П.Берия.


«Немедленно привести в исполнение приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР над Ивановым Петром Васильевичем, осужденным к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 года».
                Председатель военной коллегии Верховного          
                Суда СССР В.Ульрих.



«Приговор в отношении сего Иванова, осужденного Военной Коллегией Верхсуда СССР приведен в исполнение в 23 часа 5 минут и 23 часа 30 минут сожжен в крематории в присутствии: комендант НКВД Блохин, начальник внутренней тюрьмы НКВД Миронов».

11 мая 1939 года
 
Такая участь ждала этого уже старого, по-своему наивного человека… Никак не мог он ожидать нож в спину от людей, которых ценил и которым полностью доверял…
Чтобы совсем закончить разговор о генерале Миллере публикую здесь одну из его статей, дабы читатель смог получить наглядное  представление о политических взглядах Евгения Карловича:

Е. К. МИЛЛЕР
ПОЧЕМУ МЫ НЕПРИМИРИМЫ?

За других отвечать не могу, но я знаю, почему я непримирим по отношению к большевикам, захватившим власть над русским народом и над Российским государством, и почему мы — русские эмигранты — должны быть непримиримы.
Я не могу примириться с существующим положением в России потому, что в доме моих родителей с детских лет я был воспитан как верующий христианин, в правилах уважения к человеческой личности, безразлично, был ли человек в социальном отношении выше или ниже; чувство справедливости во взаимоотношениях с людьми, явное понимание различия между Добром и Злом, искренностью и обманом, правдой и ложью, человеколюбием и звериной жестокостью, — вот те основы, которые внушались мне с детства.

Кадетский корпус, Кавалерийское училище и полк, в котором я имел честь и счастье служить, заострили во мне чувство любви к Родине, чувство долга перед Россией и преданности ее Государю как носителю верховной державной власти, воплощающему в себе высший идеал служения России на благо русского народа.

Детство мое протекало под непосредственными отзвуками великих реформ Царя-Освободителя: освобождение 40 миллионов крестьян от крепостной зависимости одним росчерком пера русского Самодержца, когда в то же самое время в просвещенных и демократических Североамериканских Соединенных Штатах освобождение негров от рабства потребовало четырехлетней кровопролитной гражданской войны; суд скорый, правый, милостивый и независимый, подобного которому, как мы теперь увидали воочию, не знают культурнейшие страны Европы и Америки; Земская реформа, обновившая всесторонне жизнь в провинции на необъятных пространствах Российского государства и давшая такое самоуправление, которого тоже не знают цивилизованные критики русских порядков; и, наконец, жертвенный порыв, объединивший в одном стремлении сердце Государя, политику правительства и настроение народных масс для освобождения единоверных братьев славян — сербов, болгар, черногорцев — от векового жестокого турецкого ига, — вот те крупнейшие события из государственной жизни России, которые, воспринятые в детском возрасте, оставили во мне след на всю жизнь.

Юношей и молодым человеком я видел Россию в царствование императора Александра III, Царя-Миротворца, перед властным словом которого смолкали все интриги и враждебные выступления других правительств. Мир, нужный России и русскому народу для устроения своей жизни, для развития промышленности, путей сообщения, народного образования, для укрепления государственных финансов, для улучшения быта деревни, ни разу не нарушался в Его царствование.
Зрелым человеком я радовался исключительным успехам России во всех областях государственной и народной жизни в Царствование Императора Николая II, жестоко оклеветанного Русскими же людьми Царя-Мученика.
Устройство крестьянского земледелия, широко открывшее пути к быстрому росту благосостояния 120-миллионной крестьянской массы; колонизация Сибири и Средней Азии в никогда и нигде не виданных размерах; «американский» рост промышленности; внутренней и внешней торговли; переход ко всеобщему обязательному обучению с учреждением ежегодно по 10 тыс. новых народных школ и учреждение многочисленных и самых разнообразных школ для среднего, профессионального и высшего образования, достоинство которого мы особенно оценили, и не мы одни, в тяжкие годы изгнания; усиление военной мощи России и укрепление ее финансового положения; расцвет русских искусств и литературы, победивших весь мир, и, наконец, завершение реформ своего державного Деда привлечением представителей населения к законодательной деятельности — вот краткий перечень главнейших достижений за 20 лет царствования Николая II, вызвавших в 1912 году два грозных предостережения со стороны германских наблюдателей роста России (комиссия проф. Аухагена).
«Если Россия будет невозбранно продолжать так развиваться дальше, то через 10 лет, благодаря своим неисчислимым и самым разнообразным естественным богатствам она станет экономически независимой от всего мира и потому будет в состоянии диктовать мировые цены»; другими словами — «завоюет себе мировую экономическую гегемонию».

И другое, обращенное к германскому правительству:
«Ежели война с Россией входит в виды Германии, то ее нельзя откладывать дольше, чем на два года».

Война разразилась в 1914 году, и после тяжких испытаний русская армия к весне 1917 года стояла во всеоружии, готовая одним мощным ударом завершить войну блестящей победой над истомленным врагом. Но вскормленные завистниками и традиционными врагами России революционеры и купленные Германией большевики не дали осуществиться блестящему апофеозу и сокрушили все, все повергли в прах, все, что веками создавалось усилиями лучших русских людей под руководством Российских императоров, все ныне уничтожено. Не «одного из малых сих», а весь русский рабочий и деревенский люд большевики соблазнили громкими обманными словами «рабоче- крестьянская власть», во славу которой зверски убили Царя-Мученика и всю Его Семью; «Вся земля — крестьянам» и т. д., играя на самых низменных инстинктах человеческой природы; мало того, они делают все, чтобы вынуть душу из русского народа и, разорив его материально дотла, до голодной смерти и людоедства, довели его в моральном отношении до полного одичания, когда человек человеку стал волком.

В России нельзя встретить улыбающегося лица, в России говорят только шепотом, в России вы не услышите смеха, — вот что говорят нам не подкупленные большевиками иностранцы-свидетели.
Православная вера, родина, семья — вот те три устоя, на которых русский народ строил свою жизнь, свое государство. И им советская власть, олицетворенная коммунистами, объявила беспощадную войну. В моей душе сейчас живут три чувства — безграничная ненависть к большевикам, правящим Россией, надежда, что мне придется участвовать в свержении их власти и вера в грядущее возрождение России.
Я не могу примириться с большевиками ни как с людьми, коммунистами, ни как с государственной властью в России, потому что нет ни одного вопроса морального, политического или экономического характера, как во взаимоотношениях людей между собой, так и в отношениях правительственной власти к населению и обратно, по которым взгляды, проводимые советской властью в жизнь, не стояли бы в полном противоречии с тем, чем жила Россия в течение веков и что привело ее к величию, славе и благосостоянию.

Вот почему я непримирим к советской власти. По этой же причине я считаю, что всякий русский эмигрант должен быть непримирим к ней. Если же он ищет компромисса с ней, приспособляется к ней, то он не может называть себя русским эмигрантом: это звание в самом себе таит молчаливый обет бороться с советской властью. В противном случае эмигрант обращается в беженца, убежавшего из России лишь для спасения своей жизни.

В двух словах отвечу и на второй вопрос: «Что нужно Русской эмиграции для победы над коммунизмом?» Мировой коммунизм питается и руководится из Москвы, поэтому победа над коммунизмом возможна только как последствие победы над красной Москвой, над коммунистическим штабом в Москве.
Для всякой победы нужно устремление к одной цели максимум усилий. Для победы над советской властью русской эмиграции, такой, как я ее выше определил, необходимо сознание, что ни один эмигрант не имеет права что бы то ни было делать или говорить, что могло бы послужить на пользу большевикам или во вред другому эмигранту, т. е тому, кто так или иначе борется с большевиками, и ни один эмигрант не имеет права не сделать того, что в его возможностях и что может так или иначе нанести ущерб коммунизму.
С этой мыслью нужно утром вставать и вечером ложиться спать, с этой точки зрения нужно расценивать каждый свой шаг, каждое свое слово, принося в жертву главному и единственно важному все личное, второстепенное, партийное.
Никогда не делать того, что может порадовать общего врага. Все усилия против коммунизма, коммунистов и против коммунистической власти в Москве. Дисциплина и самоограничения ведут к победе».

Но вернемся к Надежде Васильевне.  Из книги Елены Прокофьевой «Плевицкая. Между искусством и разведкой»: «На следующий же день Надежду Васильевну допрашивали прямо в ее номере в отеле "Пакс" полицейские инспекторы Брентен и Альберти — они пытались выяснить, что Скоблин и Плевицкая делали в день исчезновения Миллера, заставляли припомнить все до малейших подробностей, до минуты — вопросы французских полицейских и ответы Плевицкой переводил Мацылев. Она сразу же уточнила, что в роковой для Миллера час она с мужем завтракала в русском ресторане Сердечного, в доме № 64 на рю Лоншан. Затем Скоблин отвез ее в модный дом "Каролина", где она заказывала платья. Тем временем муж ожидал ее на улице, в автомобиле. Закончив примерки в "Каролине", они отправились на Северный вокзал провожать друзей, уезжавших в Брюссель.
Неудовлетворенные эти ми показателями, Брентен и Альберти повезли Надежду Васильевну к комиссару судебной полиции Андре Рошу.
И Рош тоже допросил Плевицкую, заставив повторять все сначала и в тех же подробностях. Она уже успокоилась достаточно для того, чтобы твердо и уверенно отмечать время тех или иных событий: они со Скоблиным вышли из отеля "Пакс" в 12 часов; в 12 часов 20 минут Скоблин пришел в гараж в доме № 125 на рю Лоншан и взял свой автомобиль; в 12 часов 25 минут они приехали в ресторан Сердечного и, перекусив, вышли из него в 12 часов 50 минут; приехали в модный дом в 12 часов 55 минут; вышли из него в 13 часов 35 минут и в 14 часов прибыли на Северный вокзал.
Рош немедленно проверил показания Плевицкой.
Хозяин отеля "Пакс" господин Буайе показал, что Скоблины вышли из своего номера (№ 5) в 11 часов.
Служащий гаража сказал, что Скоблин взял свою машину в 11 часов 20 минут.
Официант из ресторана Сердечного Зерньен, официантка Новак, судомойка Леонард утверждали, что Скоблины появились 22 сентября около 11 часов 25 минут. Вопреки обыкновению, они не заняли мест за столиком, а присели к стойке бара и заказали два бутерброда с икрой. Было видно, что они торопятся. В 11 часов 50 минут они покинули ресторан.
Владелец модного дома "Каролина" господин Эпштейн показал, что Плевицкая появилась одна, без мужа, в 11 часов 55 минут. Она сказала, что муж ожидает ее на улице в автомобиле. Эпштейн предложил ей пригласить хорошо знакомого ему Скоблина в магазин, но Плевицкая отказалась, мотивируя отказ тем, что зашла всего на несколько минут. Однако Плевицкая покинула "Каролину" только в 13.30, заказав платьев на 2700 франков и оставив Эпштейну 900 франков в качестве задатка.
Пять минут спустя после ее ухода в "Каролине" появился Скоблин.
Исходя из совокупности показаний, полицейские постановили, что на вокзал Скоблины, скорее всего, прибыли раздельно: сначала — Плевицкая на такси, спустя пять минут — Скоблин на своей машине.
Таким образом, между 11 часами 55 минутами и 13 часами 35 минутами обнаружились 1 час 40 минут — время, вполне достаточное для доставки генерала Миллера в руки "немцев" (или к кому там отвез его генерал Скоблин).
Сличив показания Плевицкой с показаниями свидетелей, полиция убедилась в наличии тщательно подготовленного Скоблиными алиби.
К подготовке алиби Скоблин, по-видимому, приступил в понедельник 20 сентября. В этот день он уговорил дочь генерала Корнилова — Наталью Лавровну Шапрон, приезжавшую в Париж на празднование двадцатилетия полка, — вернуться в Брюссель 22 сентября поездом, отходившим в 14 часов 15 минут, чтобы своим присутствием на вокзале в момент исчезновения Миллера отвести от себя любые подозрения.
После допроса Надежда Васильевна в "Пакс" вернуться не решилась: долго бродила по улицам, плакала, потом, все еще в слезах, посетила своего семейного врача — русского доктора Чекунова. Рассказала ему об исчезновении генерала Миллера и своего мужа. О допросе в полиции. Спросила совета. Но, недослушав его утешений, принялась снова рыдать и кричать, а потом упала в обморок. Супруга Чекунова позвонила Леониду Райгородскому — другу Скоблиных. И на своем автомобиле отвезла Надежду Васильевну к нему.
Ночь с 23 на 24 сентября Надежда Васильевна провела у Райгородских: помимо личной дружбы со Скоблиными Райгородский еще и состоял в родственных отношениях с покровителем Плевицкой Эйтингтоном. Марк Эйтингтон и Леонид Райгородский были женаты на сестрах.
Всю ночь Надежда Васильевна не спала. Металась по комнате. Плакала. Причитала: "Пропал Коленька! Пропал!"
Если верить Борису Прянишникову, досконально изучившему дело Плевицкой, "утром 24 сентября Райгородский усадил Плевицкую в свой автомобиль. Подъехали к церкви Отёй. Остановились. Плевицкая вышла из автомобиля. К ней подошли двое неизвестных. Завязался вполголоса короткий разговор. Под конец Райгородский услышал мужской голос:
— Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет.
Узнав из газет об исчезновении генералов, далекий от политики Райгородский не на шутку испугался. Не желая быть втянутым в это дело, о свидании у церкви в Отёй он полиции не сообщил и отвез Плевицкую в собрание Общества галлиполийцев".
(О свидании с советскими агентами Райгородский рассказал своему доброму знакомому, сотруднику газеты "Последние новости" Андрею Седых, взяв с него предварительно слово о сохранении тайны. В октябре 1976 года А. Седых, уже редактор "Нового русского слова", поделился с автором тайной Райгородского, к тому времени уже покойного.)
В Обществе галлиполийцев Надежду Васильевну встретил капитан Григуль, бывший адъютант Скоблина. Он уже знал, что его генерал замешан в похищении главы РОВСа. Он уже пытался найти Плевицкую накануне, заходил к ней домой, но никого не застал.
— Где же вы были вчера? — спросил Григуль.
— Целый день бродила по улицам. Я не знала, что думать, искала мужа, а где его искать — сама не понимала, — нервно отвечала Плевицкая. — Я была как безумная! На каждом углу казалось, что вот я его сейчас увижу Когда больше сил не было, пошла к доктору Ч. Это было уже перед вечером. Звонила, звонила, никто не отвечал. Тогда я опять пошла бродить по улицам. Что же вы еще хотите от меня? Я искала, с кем посоветоваться, я хотела, чтобы меня успокоили. Я не могла оставаться одна!»
Надежда Васильевна была очень бледна, глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, она то и дело принималась истерически всхлипывать, словно хотела бы плакать, да слез не было. Она была испугана. До смерти испугана, потому что не понимала сложившейся ситуации и не знала, что же ей теперь делать.
Плевицкая проговорила с капитаном Григулем довольно долго. Все жаловалась ему на свой испуг, на абсолютное непонимание ситуации, все пыталась что-то выспросить, что-то узнать, цеплялась за его рукав. Но Григуль почти ничего не знал. И уж точно — знал гораздо меньше, чем сама Плевицкая!
Ее арестовали прямо там же, в Галлиполийском собрании, в присутствии бывшего адъютанта ее мужа.
По одной из версий, он сам позвонил в полицию чуть ли не по ее просьбе.
При аресте у нее изъяли семь с половиной тысяч франков, пятьдесят долларов и пятьдесят фунтов стерлингов. Сумма по тем временам весьма немалая, и в полиции ее присовокупили к делу как вещественное доказательство того, что Надежда Плевицкая собиралась покинуть Париж, чтобы присоединиться к своему мужу.
Согласно материалам, собранным Прянишниковым, Плевицкая попросила Григуля сопровождать ее в полицейский участок: она очень волновалась и хотела, чтобы рядом с ней находился близкий человек. Отказаться Григуль не посмел».
Из воспоминаний Бориса Прянишникова: «Полицейские не возражали. К Григулю присоединились сестра Скоблина и ее муж, полковник Воробьев. Плевицкая умоляла, чтобы ее сопровождала и дочь Григуля, Любовь, ученица коммерческой школы. Узнав, что Люба может быть отличной переводчицей, полицейские охотно согласились.
Но Люба была нужна Плевицкой не только как переводчица. Во время допроса, когда следователи то подходили к телефону, то рылись в бумагах, то выходили в соседнюю комнату, Плевицкая улучила удобный момент и сказала девушке:
— Слушай, Люба, моя сумка полна вещей, едва-едва закрывается. Можешь ли ты переложить к себе кое-что?
Ничего не подозревая, юная Люба положила в свою сумку фотографии Плевицкой с надписью на одной из них "Любимому до гроба мужу", ключ от номера отеля "Пакс" и красновато-коричневый бумажник с небольшой записной книжкой "Ажанда". Взяла и позабыла. И лишь собираясь 27 сентября на международную выставку, Люба обнаружила эти предметы и рассказала отцу о происшествии в кабинете следователя.
Обеспокоенный Григуль рассмотрел их. Узнал не раз виданную записную книжку Скоблина. Отправился в комиссариат и вручил вещи следственным властям".
Из воспоминаний Бориса Александровского: «Известие об этом аресте поразило всю эмиграцию как удар грома. Как?! Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен "Ехал на ярмарку ухарь-купец" или "Замело тебя снегом, Россия"! Та самая Плевицкая, которая в качестве жены начальника Корниловской дивизии генерала Скоблина была неизменной участницей чуть ли не всех банкетов, собраний и праздников, справлявшихся под сводами "гарнизонного" Галлиполийского собрания, и сама участница Гражданской войны и галлиполийской эпопеи!"
Да, этого они не не понимали… Но именно потому, что Плевицкая была истинным патриотом она и пошла на это!  Надежда Васильевна просто на просто хотела вернуться домой… Я не оправдываю ни ее, ни тем более, Скоблина. Но как ошибаются те, кто пытается сделать политический портрет Надежды Васильевны.  Она хотела в Россию при любой власти…  Хотела петь для людей, приезжать к себе в Винниково и иметь возможность поклониться родительским могилам…  Плевицкая – крестьянка и этим сказано все. Дышать родным воздухом, сидеть под березами, разводить кур и ходить в то самое поле, на котором они с матерью когда –то собирали целебные травы,  - все это было для нее дороже любой идеологии!  Да, Надежда Васильевна  очень любила  Государя и его семью, но его убили… А раз так, кому теперь она должна была хранить верность?  Белой эммиграции, некоторые представители которой в феврале 17го  уговаривали Николая отречься от престола? Конечно нет. Плевицкая была верна Родине, а не государству!
Вот любимый мой певец Юрий Морфесси, которому будет  посвящена отдельная статья, действительно ненавидел большевиков…  В русской  эммиграции первой волны было 2 типа настольгии: По Родине вообще и по политическому режиму.  У Юрия Спиридоновича была еще и настольгия второго типа, именно по бывшей империи Российской… 
Плевицкую обвинили «в соучастии в похищении генерала Миллера и насилии над ним». Чтоб другим неповадно было совершать такое на территории Франции, решили устроить показательный процесс, Плевицкая, разумеется, отрицала все. 
Из воспоминаний Бориса Прянишникова:  «После бегства Скоблина и ареста Плевицкой следственные власти опечатали их дом в Озуар-ла-Феррьер. Затем полиция произвела несколько обысков с изъятием огромного количества документов. Но среди бумаг не оказалось данных о средствах и расходах Скоблиных. Допрошенная Плевицкая сказала, что счетная книга, которую вел Скоблин, должна находиться в их доме.
В три часа дня 14 октября у дома с желтыми ставнями остановился автомобиль. Два полицейских в штатском и Плевицкая вышли из автомобиля. Осунувшаяся и постаревшая в тюрьме, она с грустью взирала на свое былое хозяйство. Дорожки в дворике были засыпаны осенней листвой, на грядках небольшого огорода поникла красная ботва, соломенная шторка на одном из окон оборвалась и косо висела на ржавом гвоздике. Прошло так мало времени с той поры, когда здесь припеваючи жили Скоблины, но уже следы заброшенности виднелись в садике, на стенах дома, на открытых воротах опустевшего гаража. Не подозревая о судьбе хозяев, по дворику мирно разгуливали петух и две курицы. Вдруг с радостным мяуканьем к Плевицкой бросились ее любимые кошки. Лаская их, Плевицкая тихо плакала, вспоминая счастливые дни, прожитые здесь с любимым Коленькой.
Еще несколько минут, и к дому подкатили автомобили, из которых вышли прибывшие из МЭЛЭН судебный следователь Лапорт и из Парижа защитник Плевицкой, мэтр М.М. Филоненко, и представитель гражданского иска, мэтр А.Н. Стрельников. В присутствии Плевицкой начался обыск.
Бесчисленное количество писем, секретные доклады, список соединений Красной армии, донесения о деятельности русских эмигрантских организаций и политических деятелей, списки чинов РОВСа с адресами по округам Парижа, записки о гарнизоне Варшавы и вооружении польской армии, отчет о работе большевистских агентов в среде эмиграции во Франции за июнь-сентябрь 1934 года, графики агентурной сети, донесения о деятельности управительных органов РОВСа, список начальников групп 1-го армейского корпуса в районе Парижа, переписка с генералом Добровольским, смета расходов по отправке в СССР белого эмиссара и многое, многое другое неопровержимо свидетельствовало о наличии в доме Скоблиных крупного осведомительного центра.
Часть документов проливала свет на подлинные отношения Скоблина к генералу Миллеру. Так, на секретном докладе о намерениях Германии после освобождения от пут Версальского договора рукой Скоблина было написано карандашом: "Старцу Миллеру не показывать". (…)
По поручению следователя Марша эксперт-счетовод Феврие тщательно обследовал найденную в Озуар приходно-расходную книгу Скоблиных. Записи показали, что расходы значительно превышали доходы, и источника дополнительных доходов Феврие установить не смог. Велик был разрыв между доходами-расходами: за 1936 и 1937 годы доходы выразились в 45 тысяч франков, а только за первые шесть месяцев 1937 года Скоблимы истратили 56 тысяч. Также не были сбалансированы доходы и расходы за 1931–1935 годы. Их никак не покрывали и 60 тысяч, полученные Скобл иными в виде компенсации за автомобильную катастрофу в Венсенском лесу.
Вывод Феврие: Скоблины жили выше средств, доходы от концертов Плевицкой никак не покрывали всех их расходов".
Из книги Елены Прокофьевой: «Следствие по делу Плевицкой продолжалось больше года и пришло к следующим выводам:
"Скоблин на французской территории, совместно с сообщниками, оставшимися неразысканными, совершил 22 сентября 1937 года покушение на личную свободу генерала Миллера; учинил грубое насилие над генералом Миллером; сделал это с заранее обдуманным намерением; воспользовался для своих целей завлечением генерала Миллера в западню.
Надежда Винникова, по сцене Плевицкая, а по мужу Скоблина, на французской территории 22 сентября 1937 года и в последующие дни проявила себя участницей названных выше преступлений, совершенных Скоблиным и его неизвестными сообщниками, оказав им солидную помощь в подготовке, облегчении и осуществлении задуманного дела.
Дознание выявило следующие обстоятельства.
22 сентября около 12 часов 15 минут генерал Миллер покинул свой кабинет на улице Колизе, сообщив начальнику канцелярии генералу П.А. Кусонскому, что уходит на свидание, назначенное в 12 часов 30 минут, и не вернется к завтраку; перед уходом он вручил генералу Кусонскому запечатанный конверт, сказав: "Не думайте, будто я сошел с ума, но на этот раз оставляю вам этот конверт, который прошу вскрыть, если вы меня больше не увидите".
В половине одиннадцатого вечера генерал Кусонский вскрыл конверт и нашел в нем записку. В полночь Кусонский послал за Скоблиным. На вопрос, не знает ли он, куда исчез генерал Миллер, Скоблин ответил, что не видел его в течение всего дня. Тогда ему предъявили записку, оставленную Миллером. Скоблин смутился и, улучив момент, когда собеседники удалились в другую комнату, чтобы обсудить положение, бежал.
Кусонскому ночью 22 сентября Скоблин сказал, что в день исчезновения генерала Миллера он был вместе с женой между четвертью первого и половиной четвертого дня. Жена Скоблина, со своей стороны, подтвердила его алиби. Она уверяла, будто завтракала с мужем в ресторане Сердечного около четверти первого, а затем в сопровождении Скоблина посетила модный дом "Каролина" на авеню Виктора Гюго и съездила на Северный вокзал, чтобы вместе с мужем, командиром Корниловского полка, проводить госпожу Корнилову-Шаперон, дочь генерала Лавра Георгиевича Корнилова.
Дознание установило, что супруги действительно завтракали в ресторане Сердечного, но покинули ресторан в двадцать минут двенадцатого. Жена Скоблина одна явилась в модный дом "Каролина" примерно без четверти двенадцать и ушла оттуда тоже одна примерно без десяти два.
Хозяин "Каролины" господин Эпштейн показал:
— Мадам Плевицкая заказала два платья стоимостью 2700 франков и заплатила вперед 900 франков. Она провела у нас два часа до без двадцати два! Уходя, спросила, который час. Несколько раз напоминала нам, что муж с машиной ждет ее на улице, но сама не спешила. Когда я предложил пригласить генерала к нам в салон, она ответила уклончиво. Я несколько раз посмотрел в окно, но не увидел ни ее мужа, ни автомобиля.
Это приводит дознание к заключению, что похищение генерала Миллера произошло во время пребывания Плевицкой в магазине. Настойчивость, с которой жена Скоблина убеждала хозяина магазина, будто муж ждет ее на улице, ее отказ предложить ему подождать в магазине, ложь, при помощи которой она объяснила на перроне Северного вокзала опоздание мужа, свидетельствуют, что между супругами существовал сговор, предшествовавший преступлению.
;
Следует добавить, что, будучи на семь лет старше мужа, Скоблина-Плевицкая, по общему отзыву, имела огромное влияние на него. Она была в курсе всех действий мужа, принимала деятельное участие во всех его начинаниях, получала на свое имя шифрованные письма и документы политического значения, причем в некоторых документах указывалось даже, что содержание их не должно сообщаться мужу. Некоторые свидетели прямо называют ее злым гением Скоблина.
Экспертиза домашних счетов супругов Скоблиных показала, что они жили значительно шире своих средств, что должны были существовать другие, скрытые ими, тайные доходы".
Алиби было сработано на пять с плюсом. Если бы не записка генерала Миллера, ни Скоблина, ни Плевицкую вообще ни в чем бы не заподозрили… А тут еще на допросах Надежда Васильевна от волнения путалась в показаниях и защищала только себя.  Она все время плакала и разыгрывала из себя деревенскую простушку. Конечно, в ее стратегию «не знаю, не ведаю», никто не поверил.  Слишком долго она прожила с мужем и слишком доверительными были их отношения… Оправдать мужа Плевицкая не пыталась, и это тоже сыграло свою роковую роль…
Надя была посажена в женскую тюрьму Птит Рокет. Прежде чем опубликовать здесь тюремные дневники и письма Надежды Василевны, перенесемся сразу в тот день, 5 декабря 1938го. Именно тогда состоялся суд над Плевицкой. Скоблина, ввиду отсутствия судили заочно. Посмотрим на судебное заседание глазами  его участников.
Из книги Бориса Прянишникова: «В час дня раздался звон гонга:
— Суд идет!
Все встали. Вошли председатель суда Дельгорг и два заседателя, заняли свои места.
Председатель Дельгорг обратился с краткой речью к присяжным. Он сказал, что дело сбежавшего Скоблина будет разбираться заочно, после вердикта по делу его жены. Через переводчика Дельгорг объяснил Плевицкой, что она обвиняется как соучастница в преступлении ее мужа. Плевицкая молча выслушала, кивнула головой и опустилась на скамью.
Член суда Вильм огласил обвинительный акт, начинавшийся словами:
"26 января 1930 года генерал Кутепов, председатель Русского общевоинского союза, ассоциации с центром в Париже, 29, рю дю Колизе, исчез при таинственных обстоятельствах. Бывший русский офицер стал жертвой похищения; все поиски обнаружить его след остались безрезультатны; виновники не были раскрыты.
22 сентября 1937 года, в свою очередь, исчез его преемник, председатель РОВСа генерал Миллер".
Описав события 22 сентября, мэтр Вильм указал на уличающие Плевицкую факты, на влияние, которое она оказывала на мужа, на записную книжку Скоблина, которую она пыталась утаить, на продуманное заранее алиби. Назвав ее злым гением Скоблина, всегда во всех делах сопровождавшую его, он закончил словами:
"Полное согласие проявлялось между обоими обвиняемыми как в повседневной совместной жизни, так и в действиях, которыми были отмечены подготовка и проведение покушения, жертвой которого стал генерал Миллер".
Из воспоминаний Нины Берберовой: «Вот я сижу в этом зале и слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что "охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных, грамотеев".
На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но она играет роль, и адвокат её тоже играет роль, когда старается вызволить ее. А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня.
В перерыве бегу вниз, в кафе. Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз:
— Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами. Чаровница!.. "Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала".
Юлия Финникова: «Какие трепетные воспоминания связаны с этим именем, с этим образом!.. Залитые огнями концертные залы. Блестящие мундиры, декольтированные дамы. Бриллианты, цветы, овации. Государь. Разливается безбрежная, захватывает до слез, кружит до мучительного трепета, до сладостной боли русская народная песня. Широкая, глубокая, простая, правдивая.
Суд присяжных в Париже: за окнами — дождь, проливной, безнадежный. Толпа русских людей. Притихшие, угнетенные — они пришли увидеть эпилог драмы, ранившей их сердца. Пришли узнать правду. Страшную, мучительную.
Все глаза обращены на скамью подсудимых.
Да, это она. Похудевшая, бледная, с выступающими скулами, с запавшими щеками, вся в черном. Туго стянуты черной повязкой темные волосы, руки в черных перчатках смиренно сложены. Поникшая поза, размеренные жесты.
Как не вяжется этот облик с той Плевицкой, которую мы видели на допросах! Там была растрепанная, кричащая, рыдающая, то умоляющая, то кидающаяся из стороны в сторону. Обезумевшая от страха баба.
А тут невольно напрашивается мысль, что этот неожиданный облик, этот "темный лик" женщины-вамп создан опытной актрисой, привыкшей владеть зрительным залом.
Не учла она лишь одного: что рампы с ее огнями нет. Что нарочитость, неискренность, расчет при дневном тусклом свете режут глаз.
Невольно кажется, что она избегает, не смеет смотреть в толпу понятных, близких ей русских людей, что чувствует она их враждебность — свое одиночество. Все против одной! Одна — против всех".
П.Н. Переверзев: «Впечатление она производила скорее неблагоприятное, впечатление холодной решимости защищаться во что бы то ни стало, без всякого волнения и гнева, строго следя за собой, заранее подготовляя эффект своих слов и жестов.
Если все останется до конца в пределах фактов, приведенных в обвинительном акте, то будет ли обвинена или оправдана Н. Плевицкая, мы все равно не узнаем, кто и с какой целью похитил и, по всей вероятности, лишил жизни ген. Миллера.
Собственно говоря, в деле есть только весьма легкие косвенные улики виновности Плевицкой в гибели ген. Миллера; даже это и не улики, а скорее предположения, и предположения сомнительные, которые нельзя толковать непременно во вред обвиняемой. Несомненным остается только желание Плевицкой спасти мужа от преследования судебных властей. Судя по тому, как Плевицкая решилась защищаться, она ничего не раскроет в этом процессе, что могло бы дать хоть малое удовлетворение глубокому чувству гнева и скорби, охватившему при вести о похищении ген. Миллера всех русских".
Из книги Елены Прокофьевой «Плевицкая. Между искусством и разведкой»: » Председатель суда Дельгорг допрашивал ее очень подробно — и перед аудиторией суда постепенно предстала вся ее жизнь: от деревушки Винниково до Царского Села, от Галлиполи до виллы в Озуар-ля-Феррьер.
Дельгорг называл ее умной, властной женщиной, имеющей неограниченное влияние на мужа. Когда переводчик перевел слова Дельгорга, Надежда Васильевна вдруг усмехнулась грустно и зло:
— Скажите ему спасибо, что сделал меня министром. Но министром я никогда не была. Влияния на мужа не имела.
— Вы ничего не знали о подготовке покушения на генерала Миллера?
— Клянусь, не знала ничего.
— Эксперты установили, что вы и ваш муж жили не по средствам. Значит, деньги поступали к вам из неких тайных источников?
— Никогда счетами не занималась. Считать я толком не умела. Все хозяйственные дела вел муж.
— Вы получали деньги от господина Эйтингтона. Кто он такой? — как-то излишне выразительно, вкрадчиво спросил Дельгорг.
— Очень хороший друг, ученый психиатр, — спокойно ответила Плевицкая. — А его жена — бывшая артистка Московского Художественного театра.
— Вы были в интимных отношениях с Эйтингтоном? — спросил Дельгорг уже напрямую.
Плевицкая вздрогнула, вспыхнула, но ответила так же спокойно:
— Я никогда не продавалась. Подарки получала от обоих. А если мой муж одалживал у него деньги, то я этого не знаю.
— Как же так? Вы ведь сами говорили на следствии, что Эйтингтон одевал вас с ног до головы?
— Нет. Так я сказала случайно. Подарки от мадам Эйтингтон получали и другие, например Жаров с женой.
— Русских нравов я не знаю, — торжествующе улыбнулся Дельгорг, — но все-таки странно, что жену русского генерала одевал человек со стороны.
В зале засмеялись. Надежда Васильевна резко поднялась и медленно, очень четко произнесла, глядя в глаза председателю суда:
— Своей женской чести я не марала и никогда не получала дары ни за какие интимные дела. Кто знает Эйтингтона, никогда не поверит, что тут были какие-то пикантные происшествия.
Она постарела за время процесса, но по-прежнему была элегантна. Вся в черном: изящное платье с гофрированными оборками (из того самого модного дома "Каролина", где она впоследствии пыталась приобрести себе алиби), крупная брошь-камея на груди, бархатная шляпка с маленькими полями, неизменные лайковые перчатки, котиковая шубка, небрежно переброшенная через руку, или через деревянный барьер, за которым сидела подсудимая.
В качестве свидетеля предстал Леонид Райгородский. Он рассказал, как в ночь с 23 на 24 сентября он приютил Плевицкую в своей квартире.
— Где сейчас ваш шурин, господин Эйтингтон?
— Он проживает в Палестине.
— Верно ли, что он с ног до головы одевал Плевицкую и давал Скоблиным большие деньги? — вопрос мэтра Рибэ.
— Марк Эйтингтон — богатый, независимый человек. Помогал ли он Плевицкой деньгами, я не знаю. Через меня эти деньги не проходили. Но Эйтингтон помогал многим. Его отец основал госпиталь в Лейпциге, там его именем названа улица. После смерти он оставил сыновьям 20 миллионов марок. Марк Эйтингтон — почтенный человек, уважаемый ученый, ученик Фрейда, друг принцессы Марии Бонапарт. Он чист как снег.
— А не он ли сбывал в Лондоне и Берлине советскую пушнину?
— Это не он, а его брат. В такой торговле нет ничего предосудительного, но к ней Марк не имел отношения.
В суд вызвали генерала Кусонского, начальника канцелярии РОВСа, и председатель суда укорял его с нескрываемым недовольством:
— Как боевой русский генерал, вы совершили ряд стратегических ошибок! Ваш начальник ушел на тайное свидание. Неужели записка, переданная с такими словами, не встревожила вас? Но есть другая ошибка, более серьезная: записка Миллера раскрыла вам Скоблина. Доказательство его лжи было в ваших руках. Если бы вы проявили больше сообразительности и проворства, то Скоблин сидел бы тут, рядом с женой! Ошибка, непростительная для доблестного генерала!
Затем вступили и защитники Плевицкой:
— Зачем вы задержали адмирала Кедрова? Не для того ли, чтобы дать Скобли ну возможность бежать?
— Прошло четырнадцать месяцев, и всех подробностей припомнить не могу, — угрюмо ответил Кусонский.
— Стратегическая ошибка! — усмехнулся председатель Дельгорг.
9 декабря, на пятый день процесса, свидетельствовал генерал Шатилов.
— Считаете ли вы чету Скоблиных виновными? — спросил Дельгорг.
— В этом нет никаких сомнений. Плевицкая знала все, что делал ее муж, она была его злым гением. Ее влияние сказывалось решительно во всем: и в политике, и в полковых делах. Скоблин был прирожденным интриганом, он разжигал недовольство против генерала Миллера, обвиняя его в бездеятельности. Несомненно, он и в этом деле выполнял волю жены. Они оба — агенты ГПУ.
— Как относился генерал Миллер к Франции? — спросил А.Н. Стрельников.
— О, он любил Францию как вторую родину. Но в 1934 году он хотел уйти на покой с поста председателя РОВСа, но генералы убедили его остаться.
— После похищения генерала Кутепова Плевицкая ежедневно посещала мадам Кутепову и была в курсе расследования этого дела. Что вы можете сказать по этому поводу? — вступил мэтр Рибэ.
— Да, она не покидала мадам Кутепову.
— Бывала она одна у мадам Кутеповой? — спросил Шваб.
— Нет, не одна. Бывали и другие дамы. А Плевицкую я заставал там каждый раз, когда приходил к генеральше.
Плевицкая, выслушав переводчика, повернулась к присяжным и сказала:
— Нет, это не так, о похищении генерала Кутепова мы узнали в Озуар, за обедом. Никогда я не была дружна с Лидией Давыдовной Кутеповой и бывала у нее редко.
— Бывали редко до похищения, а после похищения вы не выходили из квартиры, — возразил ей Шатилов.
— Там, на лестнице, я впервые встретила этого типа, — возмущенно заявила Плевицкая, указав на Шатилова, — когда я уходила, Лидия Давыдовна ругала его последними словами. Я тогда не знала, кто он такой, и спросила мужа. Он мне сказал: Шатилов. Я и подумала, до чего ж несимпатичный! А Кутепова сама звала, чтобы я приходила чаще.
Слова Плевицкой перевели, и сидевшие в зале французы смеялись, слушая перепалку двух знаменитых русских, оказавшихся по две стороны судебного барьера.
Кстати, Плевицкая почему-то солгала: Озуар-ла-Феррьер они со Скоблиным купили через полгода после похищения Кутепова. Впрочем, возможно, она что-то спутала или подзабыла как раз в тот момент, взволнованная обвинениями Шатилова.
Когда у барьера появился генерал А.И. Деникин, по залу прошел взволнованный ропот, художники, рисовавшие "персонажей" процесса, быстрее заскрипели карандашами, а те из фотографов, которым было разрешено снимать, торопливо защелкали камерами: всем хотелось запечатлеть легендарного генерала.
— Знали ли вы Скоблина? — спросил председатель Дельгорг.
— Знал его по Добровольческой армии, которой я командовал.
— Знали ли вы его в Париже?
— Изредка встречался с ним на собраниях воинских организаций.
— Знали ли вы Плевицкую?
— Нет, даже не бывал на ее концертах. Незадолго до похищения генерала Миллера Скоблин познакомил меня с нею на банкете корниловцев.
— Был ли у вас с визитом Скоблин 22 сентября? — спросил прокурор Флаш.
— Скоблин, полковник Трошин и капитан Григуль приезжали благодарить меня за участие в банкете корниловцев. В это время генерал Миллер был уже похищен.
— Не предлагал ли вам Скоблин съездить в его автомобиле в Брюссель на праздник корниловцев?
— Он предлагал поездку автомобилем два раза и раньше. А это было его третье предложение.
— Почему вы отказались?
— Я всегда, вернее, с 1927 года, подозревал его в большевизанстве.
— Вы опасались его или ее?
— Не доверял обоим.
Не меньшее оживление в зале вызвало появление Г.З. Беседовского — "старейшего невозвращенца", бывшего советника советского полпредства, сбежавшего в 1929 году прямо через забор посольства.
— Знали ли вы Плевицкую?
— В полпредстве о Плевицкой я ничего не знал. В полпредстве аппаратом ГПУ во Франции ведал чекист Янович, официально занимавший должность архивариуса. От него я случайно узнал, что деятельность белых организаций освещается изнутри. Главный осведомитель — близкий к Кутепову человек. Его фамилию Янович не назвал. Сказал только, что это генерал, женатый на певице. Тогда я не знал ни генералов, ни певиц.
— Куда девался Янович? — спросил мэтр Рибе.
— В 1937 году расстрелян Ежовым.
— Вы бежали, спасая жизнь свою, жены и детей. Когда вы ринулись к выходу, то на вас навели револьверы? — продолжал Рибэ.
— Ну, это в порядке вещей.
— Но ведь это происходило в Париже!
— Вы знаете, что полпредство пользуется правами экстерриториальности. На рю де Гренель имеются подземные ходы и глубокие погреба. Я их сам осматривал.
— Но не доходили до конца?
— О нет, что вы! — испугался Беседовский.
В зале опять раздался смех. Парижане от души потешались над "русскими тайнами".
Следом выступал адмирал Кедров, временно заступивший на место похищенного Миллера.
— Скоблин привел генерала Миллера на свидание, толкнул в ворота виллы на бульваре Монморанси, — заявил адмирал. Там генерала Миллера убили, уложили тело в ящик и увезли на советском пароходе в Россию» .[…]
«Адвокат Рибе, нанятый РОВСом, требовал, чтобы в суд вызвали министра внутренних дел г-на Дормуа в качестве свидетеля!
— Я утверждаю, — говорил Рибе, — что 23 сентября 1937 года, когда газеты сообщили об исчезновении генерала Миллера, советский полпред Потемкин был приглашен к председателю совета министров. Глава правительства посоветовал Потемкину передать по радио на коротких волнах приказ "Марии Ульяновой" немедленно вернуться во Францию. Но некоторое время спустя министр внутренних дел Дормуа доложил главе правительства, что грузовик, на котором, как можно полагать, привезли Миллера, прибыл в Гавр слишком рано — в два часа дня, и, следовательно, этот след нельзя считать серьезным. Правительство отказалось поэтому от мысли вернуть советский пароход с помощью миноносца. И только к вечеру того дня выяснилось, что грузовик прибыл в Гавр не в два часа, а между гремя и четырьмя часами! Но тогда уже было поздно действовать. Почему это произошло? Из вполне достоверного источника мне известно: по выходе из кабинета главы правительства советский полпред Потемкин посетил своего друга Венсана Ориоля, министра юстиции. В результате этого визита Дормуа передал по телефону те сведения, о которых я говорил. Вот почему допрос господина Дормуа я считаю необходимым для выяснения дела! — победно заключил Рибе и язвительно добавил:
— В полиции работают люди сообразительные. Они понимают волю министра с полуслова. Иначе невозможно объяснить непростительные промахи, совершенные полицией при расследовании этого дела.
Начальник полиции г-н Монданель возмущенно опровергнул "домыслы" адвоката, напомнив, что совсем недавно в ходе расследования убийства Игнатия Рейсса была арестована секретарь советского торгпредства Лидия Грозовская, на самом деле являвшаяся агентом НКВД.
Но адвоката Рибе это не убедило.
Рибе вообще был зол, агрессивен и самоуверен. Он не скрывал своей ненависти к обвиняемой.
— С 1927 года супруги Скоблины стали советскими агентами, получая за предательство свои тридцать сребреников! Может, и больше. Плевицкая сознательно участвовала в шпионской деятельности Скоблина и даже руководила им. Вот, господа присяжные, моральный портрет этой женщины с глазами, временами полными слез, сознающей свою ужасную ответственность, но играющей комедию простодушной наивности и старающейся отвечать с непонимающим видом на все неприятные вопросы: "Я ничего не знаю, я ничего не понимаю!" — передразнил он Надежду Васильевну, а потом обратился к ней театрально и громко:
— Плевицкая! Сегодня уже нужно платить! Еще есть время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы его, как и генерала Кутепова, живым в ваших снах? Говорите!
Плевицкая молчала.
А что она могла сказать? Что адвокат Рибе ошибается? Что они работают на НКВД не десять лет, а чуть больше года? Что к похищению Кутепова никакого отношения они не имеют?
— Как тягостно это молчание! — величественно произнес адвокат и обратился к присяжным: — Так будем же уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами! И все это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если даже мы должны сдерживать наш гнев, то все равно мы можем выразить ей все наше презрение, ибо это предательство, платное предательство. Соучастница преступления, предавшая дружбу, в момент похищения и, возможно, убийства она занималась подбором новых нарядов для себя. Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да совершится французское правосудие!
Другой адвокат, Стрельников, нанятый семьей Миллер, тоже попросил позволения обратиться к присяжным:
— Я хочу напомнить вам, что русская эмиграция во Франции представляет собой остатки союзной армии, нашедшие убежище на союзной территории. Я хотел бы, чтобы, когда вы останетесь в совещательной комнате, чтобы вынести ваш вердикт, вы не забыли, что вы должны дать понять вашим вердиктом исполнителям и вдохновителям этого преступления, что оно не останется безнаказанным, так как справедливость и равенство всегда существовали во Франции, и что подобные преступления не могут совершаться безнаказанно.
14 декабря наступил последний день процесса.
Почти четыре часа слушали последнюю речь М.М. Филоненко, снова пытавшегося доказать непричастность Плевицкой к похищению и снова ставившего под сомнение все улики, включая записку Миллера. На этот раз Филоненко совершил дерзкую — хотя и несколько запоздалую — попытку "переориентировать" обвинение и буквально напал на сидящего в зале Кусонского:
— Его показания противоречивы. Он лгал, это очевидно! А почему? Кусонский устранил Скоблина, а его жену посадил на скамью подсудимых! В воскресенье я посетил Плевицкую в тюрьме. Монахиня, от души полюбившая эту женщину, сказала, что все монахини и заключенные будут сегодня молиться об ее оправдании!
Плевицкая тихо плакала все время, пока он говорил, а когда председатель суда г-н Дельгорг предоставил ей последнее слово, она встала, тяжело опираясь на барьер, и, все еще задыхаясь от слез, сказала:
— Да, я сирота! Нет у меня свидетелей. Только Бог, Он знает. Я никогда в жизни моей не делала никому зла. Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это судят.
В 14 часов 15 минут г-н Дельгорг поставил перед присяжными семь вопросов:
Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?
— Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?
— Была ли госпожа Плевицкая сообщницей в этом преступлении?
— Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?
— Если было, то с обдуманным ли заранее намерением?
— Если было, то не с завлечением ли в западню?
— Была ли Плевицкая сообщницей преступников?
В 16 часов 30 минут присяжные удалились для совещания. Был объявлен перерыв. Плевицкой предложили уйти, отдохнуть в предназначенной для этого комнате, но она отказалась и настаивать почему-то не стали, и так она сидела за барьером, уронив голову на сложенные руки, впервые не посылала охранников за вином и круассанами, на вопросы не отвечала, только молча качала головой.
В 17.00 присяжные пригласили в совещательную комнату г-д Дельгорга, Флаша и защитников Плевицкой. Надежда Васильевна встрепенулась. Через десять минут защитники вернулись в зал суда — растерянные, опечаленные. Ни один из них не подошел к подзащитной. Плевицкая заметалась, несколько раз вскакивала и вновь садилась, потом уткнулась лицом в ладони — но не плакала, слишком волновалась, не было у нее слез.
В 17 часов 18 минут присяжные вернулись.
На все вопросы был дан ответ — "ДА". Большинством голосов — одиннадцать против одного. Были учтены смягчающие вину обстоятельства.
Плевицкая пошатнулась, побледнела еще сильнее, хотя казалось — дальше бледнеть уже некуда, она и так была как мертвая. А сейчас лицо как-то окаменело и сделалось вдруг жестоким и властным. Она с ненавистью оглядела присяжных, зал суда. И, словно лишившись сил, рухнула на скамью.
Прокурор Флаш попросил дать ему слово и выступил с возражением против смягчающих обстоятельств.
— Я требую, чтобы применили максимальную меру наказания. Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто толкнул эту женщину на злодеяние в нашей стране, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!»
Защитники вновь просили проявить милосердие к убитой горем женщине — Плевицкая сидела на скамье, даже головы не подняла.
Присяжные и члены суда еще раз удалились в совещательную комнату, чтобы вернуться в 17.50 и объявить приговор: двадцать лет каторжных работ и запрещение проживать во Франции в течение последующих десяти лет.
Приговор был неслыханно суровый для французского суда тех времен. Действительно — примерный процесс и примерное наказание. Чтоб неповадно было иностранцам совершать преступления на гостеприимной французской земле!
Плевицкая, вставшая для того, чтобы выслушать слова судьи, молча,  запрокинула голову и застыла, глядя в потолок, словно взывая к невидимым небесам, к незримому Богу».
Да, приговор был суровый и неправедный. Надежда Васильевна не белая и пушистая, но  всякое наказание должно быть соразмерным совершонному преступлению. Очевидно, что Плевицкую хотели погубить. Вынося такой приговор суд не мог не знать, что скорее всего, Надежда Васильевна не выдержит этот срок… И не выдержала. Заплатила за все и за всех…
Вот что писал журнал «Русские записки» в декабре 1939 года: "Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обывателю приходится на нем остановиться — не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо "климатом" зала суда.
Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения — подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.
Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?
Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори — бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.
Но в пользу этого предположения творили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.
Плевицкая платила тут за тех, кто по том или иным причинам остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.
Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была "иностранка", на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, — и преступление не первое.
— Надо положить этому конец, — внушал присяжным прокурор.
Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!
Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но не всеми".

Генерала Николая Владимировича Скоблина судили заочно 29 июля 1939 года.  Приговор: Пожизненная  каторга  и уплата судебных издержек по процессу. Судоговорение по делу Скоблина заняло две минуты семнадцать секунд.
Как же проходило время Надежды Васильевны Плевицкой  в тюрьме? К сожалению, деревенской девченки ни Дежки Винниковой, ни прославленной певицы Надежды Плевицкой уже не было, была заключенная под №9202, которая вела дневники и писала письма своим адвокатам. Привожу их здесь  в неизмененном виде, так, как их на своем сайте публикует Ирина Ракша. Расшифровано далеко не все, другая часть находится в обработке.               

Я предоставляю возможность читателю самому почувствовать  ту тюремную атмосферу и настроение заключенной. И хотя вину свою Надежда Васильевна продолжает отрицать, все же было бы крайне не вежливо и жестоко, не предоставить этой  великой женщине последнее слово перед потомками…   Итак, начнем наше путешествие во времени. Дневники свои Плевицкая начинает в тюрьме Птит Рокетт, задолго до суда, в октябре 1937го. Когда ее переводят в реннскую тюрьму, следуют уже только письма. Последнее имеющиеся письмо датировано январем 1939 года.





Надежда Плевицкая. Записки из тюрьмы.
(стр. 1)
Отношение начальников к Е.К. Миллеру  Шатилов – которого Миллер уволил, отстранил от должности, не желал даже встречаться с Миллером на официальных банкетах и отклонял приглашения – Миллер сказал: Шатилов – лгун.  Туркул ненавидел г. Миллера и не называл его иначе как «сволочь дед(?)».  Г. Миллер исключил Туркула из О.В.С., а Туркул организовал свою группу, которая была против Миллера. Туркул желал быть «вождём» во что бы то ни стало!  Задолжав в …собраний за буфет, нуждался в деньгах – бросив буфет – вдруг зашумел! Стал издавать газету, завёл …
(стр. 2)
пишущие машинки, ротатор, стал великолепно одеваться, сам и его жена, снял квартиру, устраивал попойки и уже на метро не ездил (хотя его жена и не была артисткой). Откуда всё у него взялось благосостояние, никто не знал.  На квартире бывали всегда заседания, в Галлиполийском собрании происходили лекции с дамами – а после лекций, попойки со скандалами!  Сотрудники Туркула: писатель Иван Лукаш, полковник генерального штаба Пятницкий, редактор газеты «Возрождение» Юлий Федорович Семёнов, генерал Твёрдый, полковник Крутский (бывший сотрудник г. Кутепова) и Лодыженский, ген. Фок.
(стр. 3)
Ген. Скоблин на собраниях и заседаниях у Туркула не был, ибо считался конкурентом Туркула. С И. В. Скоблиным всегда встречался и в последний раз виделся накануне дня (?) исчезновения Е.К. Милл. О чём они вели беседы, я никогда не знала!  Адмирал Кедров: с Миллером соблюдали только видимое приличное отношение, но не любили друг друга.  Кусонский генерал: Любил ли ген. Миллера, я не интересовалась! Но самого Кусонского все терпеть не могли. Шатилов был врагом Кусонского, а тот в свою очередь делал некие подлости Шатилову.   На банкетах Кусонский всегда просил не сажать его рядом с адмиралом  Кедровым. Они друг друга ненавидели!
(стр. 4)
Генерала Миллера никто не любил! За то, что забрал 7 миллионов фран. (возможно также, крон) он никому отчёта не давал и помощи не оказывал больным и требовал, чтобы все чины О.В.С. Делали взносы в фонд спасения Родины. Эти взносы достигали в. 25 т. (той же валюты)… в месяц! Куда это шло, никто не знал!  Все командиры частей в количестве 12-ти человек, возмущённые Миллером подали ему ультимативную записку, требуя отчёта средств и его ухода! Но Миллер был глух и нем! Поскандалили, пошумели и как-то замолкли, но единения уже не было.
(стр. 5)
генер. Фок.  Написал ругательное письмо г. Миллеру, ушёл из О.В.С. …, тесно сдружился с Туркулом и на собраниях громил Миллера беспощадно! Ругал он его, не стесняясь никого!  Ген. Фок приезжал к нам в … на … – всегда одалживал деньги, мой муж никогда ему не отказывал и давал по 200-300 франков, зная, что г. Фок безработный, всегда говорил, чтобы генер. Фок не беспокоился с отдачей долга и конечно мы никогда не получали долга.  Когда г. Фок уехал в Испанию к ген. Франко, то оказалось, что, будучи председателем Галлиполийского общества, он
(стр. 6)
растратил казенных 5 тысяч р., никому не рассказав об том (?). А слыл за честного человека…  На очной ставке у следователя Туркул показывал: «ген. Фок говорил мне, что он уверен, Скоблин – агент большевиков». Я слушала показания Туркула и думала: «Сам он был «уверен», но зачем деньги одалживать у нас?» И если сам такой честный, чего казённые деньги украл!?  Генер. Витков (?): начальник корпуса его не любили, издевались над ним, а душой всех издевательств был Туркул – по выражению Туркула «Сволочь Володя, говно собачье, а не командир корпуса!» Каждое распоряжение ген.
(стр. 7)
Витковского критиковалось и поднималось на смех.  Г. Витковский в свою очередь, считая себя гвардейцем, презирал добровольческих пехотных командиров выскочек.  Ген. Пешня – был тихий и послушный человек – ходил от уха до уха, сам нашёптывал и выслуживал – был он болен и много врал …!  Полков. Мацылев – Туркул, державший буфет в галлип. Собрании всегда общался с Мацылевым и говорил про него, что это шпион, наушник, всё что слушал вокруг, ходил докладывать начальству! Кусонскому (?), Кедрову, Миллеру. Мацылев был секретарём галлип. Собрания, получал жалованье, за что его ненавидел Туркул.
(стр. 8)
Полк. Шавинский – дерзкий, всегда ругал Миллера, примкнул к Туркулу и кажется скоро бросит его. Хлопотал больше других о посылке людей к ген. Франко в Испанию – его артиллеристы первые туда отправились.  Ген. Деникин – стоял в стороне от ОВС. Вокруг него сгруппировались «добровольцы», не признававшие ген. Миллера. Деникин не признавал Миллера и не желал с ним встречаться. Шатилов и Деникин – непримиримые враги!  Ген. Скоблин, желая примирения в ОВС, пригласил на полковой юбилей своего старого начальника г. Деникина. Шатилов был вне себя.
(стр. 9)
Жена его … тоже! Они не пришли на праздник и очень ругались. Показания Шатилова поэтому пристрастны и мстительны!  Ген. Эрдели. После увольнения Шатилова, ген. Миллер назначил Эрдели на его место. Но долго Эрдели не продержался в РОВС, т. к. против него восстали все начальники – ибо он, старый интриган, приласкал провокатора Федосенку и стал печатать клеветнические статьи в газетах. А когда его спросили – это Вы пишите? Он категорически отказался. Хотя все знали, что это он! Украв 10 тысяч денег у Миллера, он был уволен.
(стр. 10)
Дом, в котором сейчас живёт генерал Эрдели (Русский Дом) строился с участием Эрдели. Там случилось мошеничество с деньгами. И мошенник этот – Эрдели, привлечён был даже к судебному разбирательству.  В книге «Письма Императрицы Александры Фёдоровны» государыня А. Ф. пишет: «Эрдели – известный интриган» (Эрдели был в свите Его Величества). Эрдели развратник, бабник. Полковник Н.С. Добровольский рассказывал, как этот генерал на кавказском фронте возил с пышностью любовницу и жену. Для любовницы он …
(стр. 11)
Вообще в Воинском союзе в круге Миллера кипела злоба, интриги, зависть. Вся эта грязь и клевета наполняла Галлиполийское собрание (… очень длинный фрагмент неразборчив) белых эмигрантов.  Семёнов повторяя чужую клевету, он много наплёл в суде в своих показаниях. Но это он по привычке! На то он и редактор «Возрождения». Как пророчески все называли эту газету – «Вырождение»…  Сама не знаю, почему бы меня назвали «красной матерью».  (…) же писал в газете об этом как (…) а на самом деле ложь! Писалось также, что я пела коммунистам.
(стр. 12)
А на самом деле пела я (…)!  На очной ставке Семёнов сказал: «Мадам Скоблина – артистка, и она имеет право петь кому хочет, и это никто не осудит»… Но осуждал ты, злобный ты человек!  Да, в Америке мы устраивали концерты: секретарь С.В. Рахманинова и сам знаменитый композитор. На первом концерте мне аккомпанировал (…) своего сочинения. А его нельзя обвинить в большевизме. 1. Пик: Не знаю фамилии. 2. Елаев(?): Не знаю такой фамилии. 3. Феврис(?):  Не знаю. 4. Пике:  Симпатичный коммисар. 5. Альберти: Не знаю! 6. Триатель:  Не знаю.»
(стр. 13)
Бурцев: «старая ищейка». Я не знакома с ним. Но он в пылу (…) 25 сентября после того, как меня арестовали, забрался ко мне в дом (…) не испросив разрешения ни у меня, ни у полиции самовольно провёл в моём доме день и ночь, искал, рылся в бумагах. Затем в газетах описал моё жилище и взял мои фотографии, поместил также в печати, Буле (?) Хозяин гостиницы (?). Надеюсь, ничего плохого обо мне и Скоблине сказать не может. Верье (?) не знакомы (…)
(стр. 14)
Григул – капитан адъютант полка (…) и занимал место консьержа в доме на (…) 81 (Галип. собрание). Его квартира находится в подвальном помещении, куда я приехала утром 23 сентября. Оттуда “легенда” полицейского доклада, что я пряталась (…) Григул знает: что я страдаю головокружением, т. к. сам вызывал по телефону (…) Его жена также была свидетельницей внезапного головокружения. Григул знает, что я часто не хотела входить в дом, где происходило заседание, и оставалась в машине ждать мужа. Григул выходил ко мне, справлялся, не замёрзла ли я? Но не хотела идти в собрание, выслушивать сплетни надоело.
(стр. 15.)
Григул знает: как скромно мы жили – бывал у нас дома, знает, что я никогда не ссорилась с моим мужем и никогда не показывала своего превосходства – влияния, из чего можно было бы заключить, что мой муж у меня “под башмаком”. Наоборот: мои слёзы ожидания в машине говорят за то, что муж был диктатор в доме и в делах, так как сам желал. Мои усталость, слёзы не заставили бы его отменить собрание или свидание (…), ибо это было бесполезно. Григул знает: какой Туркул циник, интриган, жадный на деньги и как он желал быть “вождём” во что бы то ни стало! Как интриговал против ген. Миллера.
(стр. 16)
Григул Люба: знает, что я боюсь ходить одна через улицы – однажды мы шли из кино ночью с ней и Сергеем Скоблиным, они смеялись (…), что боюсь панически переходить улицы во время движения – по этому не раз муж подъезжал и брал меня в машину против движения (конечно, когда оно не большое). Люба Григул была переводчицей, когда меня допрашивал комиссар. Я, вынув из бумажника фотографии и книжечку записную, положила на стол (…), не знаю вообще что там написано. Люба видела это и мы рассматривали фотографии. В мою сумку не вмещалось всё, и я просила Любу положить к ней в сумку фотографии и книжечку, не зная что
(стр. 17)
меня арестуют. Когда меня оставили в (…), а Любу – с (…) отпустили, то я забыла взять у неё то, что дала, а она! Почему мне, мне не напомнила? Почему унесла? Забыла? Она, более спокойная, забыла? (…) Генерал Деникин. Командующий войсками добровольцев. Никогда со мной не был знаком. С ген. Миллером не виделся, его не признавал, образовал вокруг себя группу «добровольцев», которые ушли из О.В.С. и не подчинялись Миллеру, враждуя и всегда ругая его, Миллера. Ибо хотели видеть г. Деникина во главе.
(стр.18)
Г. Деникин ненавидел г. Шатилова и разоблачил его, что он, Шатилов незаконно носит чин генерал-лейтенанта, что он сам себе чин присвоил. Когда мой муж пригласил г. Деникина на корниловский праздник, то Шатилов и его жена не пришли и ругали мужа, что тот пригласил Деникина, злейшего их  врага. Вот какой хаос царил вокруг Миллера! Злоба, ненависть друг к другу! (на полях) Но это все сплетни, чем богата эмиграция. P.S. Из области слухов: мне и моему мужу один генерал, который служил в книжном магазине О. Дыковой, говорил, что Деникин женат на своей дочери – т.е. дочери своей любовницы, которая в молодости была женой его начальника, и что после он женился на ее дочери.
(стр. 19)
Е.К. Кедров. Адмирал. Знакомы только шапочно и в домах не бывали. Он  был заместитель г. Миллера, и не любили они друг друга. Адмирал Кедров бедствовал и сердился, что Миллер забрал казну и не дает ему ничего. Кедров не любил и ругал (?) Кусонского(?), что тот занимал должность начальника штаба при Миллере. Кусонский ненавидел Кедрова и  просил не сажать его рядом с Кедровым, на банкетах, кругом вражда! Кедров уверен, что я знала о похищении Миллера – и о всех политических делах моего мужа! Я удивлена, почему он так думает? Я с Кедровым никогда на политические темы не говорила, делами РОВСа не интересовалась. А между тем он, заместитель Миллера «ничего не знает». Это вот странно!
(стр.20)
Кедров показывал, на чем основана уверенность, что я все знаю. «Они всегда вместе: и на концерте, и в собрании: то он ее ждет, то она его!» Вот вся улика!  Мы не имели квартиры в Париже, а дела все в Париже! Мне нужно было бывать везде как артистке. Когда начинался концертный сезон, то мне все присылали билеты для распространения на благотворительные вечера. Просили также собирать вещи для лотерей, а как бы их собирали, сидя в Озуаре (?)? Я много была на благотворительных вечерах, а кто бы возил в концерты кроме мужа?
(стр.21)
Мой муж из виду экономий, на всех концертах благотворительных бывать не мог и всегда ждал меня в машине. Иногда приглашал своего помощника Г. Трошина (?), и сидя в машине, беседовали, о чем я не знаю, должно быть о нуждах полка!  Кедров также показывал, что после исчезновения Г.М. (?) я утром шла по улице Лопкшан (?), оглядываясь – что ему «показалось подозрительным». Но это он имел право подозревать! А на самом деле я сказала в ответ, что иду на Дезондери 81 (?)Я и  пришла туда! Что же тут подозрительного? Не найдя на Дезондери 81(?) Григуля, к которому я шла – не стала его ждать хотела идти к родным не вспомнила адреса, – сказала жене Григуля, что пойду
(стр.22)
к док. Чекунову(?) , – ибо чувствовала себя плохо. К нему я попала поздно. Проплутав не знаю, где, изредка узнавая знакомые места, но пришла я к Чекунову! А затем приехала утром к Григулю, заночевав у знакомого Фойгородского (?)  Док. Чекунов звонил по телефону в Собрание, и чтобы вызвать по телефону Григуля – дабы забрал меня домой, но  Григуль не был …., поэтому я ночевала у Файгородского, который и привез меня на Ф.Д. 81. Какая же тут попытка к бегству! И почему я не убежала? Кусонский далеко стоял от нас. Мужа он не любил и никого не любил он! Его тоже не любили!  (стр. 23)
Л.Н. Ропизидский бофрер (?) Г.М. Докт Эйтингона (?) женатый на сестре М. Эйтингон. Давний наш знакомый, жена его нервно больная находилась в лечебнице, когда я ночевала у него. Он почти политикой не интересовался, как и я. Эйтингон, а в особенности белой армией. Никто из них не интересовался.  Л. Литвиненко. Видела его только издали в лагере Галиполи, когда он разошелся с женой и  … В Моркавский. Но с тех пор я его не видела. Что он может знать обо мне? Не общаясь с нами!  Троцкий Сергей провокатор, лгун, все что писал  …., все ложь и бред сумасшедшего
(стр. 24)
(ремарка отсутствуют в моих фотокопиях стр.25+26, но, может быть, они не были сохранены, англ.)  Полк. Трошин. Знает мужа 10 лет, меня знает 18 лет. В Париже был начальником группы корниловцев, т.е. помощником моего мужа. Показал: «Мадам Скоблина никакого влияния на полковые дела не имела, политикой не занималась. Я часто ее видел в слезах, когда она ожидала мужа в машине. Однажды она мне сказала, что политикой не интересуется, да и муж мне запрещает о ней рассуждать.  Вот что говорит Трошин человек, который знает меня – ибо он ближе всех был к нам! И как честный человек должен сказать правду – не фантазируя, как это делают те, кто, вообще меня не знает!
(стр. 25)
(ремарка отсутствует? Стр.25-26, англ.)  Наш мой друг Эйтингон.  Макс Эйтингон доктор, известный психоаналитик. Председатель всемирного общества психоаналитиков, личный друг профессора Фройда. Сын богатого меховщика. После смерти отца все унаследовал. Политикой не занимается, в партиях не состоит, а тем более политической. Ученый, богатый. Зачем ему коммунисты!  Жена его бывшая артистка Художественного театра. Оба культурные, любящие искусство. Помогали артистам. Наша дружба была в течение 15 лет. Они помогали нам материально.  Писатель И.С. Лукаш (?) редактировал мои мемуары «Дежкин Карагод» и вторую часть.
(стр.26)
«Мой путь с песней». Первая книга «Д.К.»(?) начатая в Париже дописывалась в Берлине в квартире Эйтингонов. М.В. Эйтингон (?) выпустил «Д.К.», заплатил за печать – приурочив этот подарок к 15 лет моему юбилею. Лукаш бывал в доме Эйтингонов, и знает, что там политикой и коммерцией не занимались. А содержание моей книги само говорит, что «поклонник» или «работник» коммунистов. Издавать таких мемуаров, где восхваляется, что было до большевиков, не будет.  Когда воцарился в Германии Гитлер эйтингоны переехали в Палестину. Откуда их гнали, в Европу – мы виделись с ними. Из Иерусалима – прислали мне святую книгу – библию, которая фигурировала у судьи
(стр.27)
Эйтингоны, зная, что мне доставит особую радость, прислали: библию! А через доктора П.А. Гольденштейна прислали: икону Николая Чудотворца. Прислали св. воду из Иордана и свечи от Гроба Господня. Где же тут коммунизм?  Писатель И.С. Лукаш может сказать, что он наблюдал в доме Эйтингонов в 1925.  Доктор Н.А. Гольденштейн скажет, что привез мне икону из Иерусалима в 1936 г. (Взгляды и вкусы мои не изменились за это время).  Многочисленные письма Мирры Яковлевны Эйтингон говорят, что дружба продолжилась, и помощь, когда было нужно, тоже была.
(стр. 28)
В особняке Эйтингонов нам предоставлены были апартаменты, куда могли приходить и наши знакомые – которые не были знакомы с нашими любезными хозяевами. К моему мужу приходили: профессор Ильин и наш полк: священник О.Л. и Сувчинский. А больше никого не помню: т.е. не приходил никто.  Все адреса наших друзей знал мой муж. Я никогда адресов не писала на письмах, т.к. не имела. За меня думал мой муж, без него я совершенно беспомощна.  Судья Марша спрашивал: не любовница ли я Эйтингона? Мне было смешно и стыдно слушать – у людей всегда на уме грязь! Не могу себе представить, чтобы М.Е.Э. мог изменить своей мурушке (?), а я солнышку!
(стр. 29)
Наша жизнь и потребности к ней!  Когда я вышла замуж за генер. Скоблина в Галиполи, он был очень болен, истощен, у него начинался туберкулез. Вся забота моя была направлена на то, чтобы восстановить его здоровье. Все корниловцы видели, как выглядел их командир! У него не было ни одного здорового органа, все здоровье положено – за Родину! Я продавала последние драгоценности, чтобы улучшить его питание.  Находясь в Галиполийском лагере среди офицерских семейств, где было много интриг,… жены офицеров вмешивались не в свои дела, чем вызывали инциденты. Мой муж ненавидел женщин – политкопток (?) и женясь на мне поставил условие,
(стр.30)
ни в политические дела не вмешиваться! Мне выполнить условие было легко,  ибо это все меня не интересовало – т.к. я была знаменитая артистка, и «чин» «мать командирша» мог интересовать какую-нибудь провинциальную  мечтательницу, но не меня. Свой чин знаменитости я ни на какой другой менять не собиралась!  Поселившись во Франции, я не отнимала у французов средства, я ездила в турне по странам, где понимали мой язык, и, заработав в других странах средства к жизни, возвращалась во Францию! Мы жили скромно, тихо, не нарушая порядка гостеприимной, второй нашей Родины. Ни мой муж, ни я, не пили вина, не курили,
(стр. 31)
не играли в карты. И никто из соседей французов не скажет, что мы – нарушали их покой какой-нибудь непристойностью, или мошенничеством. Или скандалом…!  Почему бы я стала заниматься политикой? Но кто скажет, что я была (зачеркнуто) За деньги. Но кто скажет, что я на деньги была жадна? Кто скажет, что я не отдала бы последний грош, если у меня просили помощи!  Политика для меня такая каша, во вкусе которой я до самой смерти не разберусь! Я только знаю, что: не могу разобраться, кто прав, кто не прав? И еще знаю что: политика дело жестокое, кровавое! И могу ли я, рожденная для песни, для красоты, заниматься таким жестоким делом, как политика?!  (стр.32)  Свидетель кап. Григуль на очной ставке, по видимому, желая в чем-то меня уличить! Показывал: «Молодой ген. Скоблин скромный застенчивый, вдруг появляется Н.В. Плевицкая, он женится, и стал расти и вдруг вырос»! Это показание для меня большой комплимент! Если бы не было в нем задней мысли сделать из меня умницу, которая воспитывает молодежь и делает их смелыми и не «застенчивыми».  Мой муж, которого в слабоволии заподозрить было нельзя! Ибо он женился на мне, будучи генералом, на груди у него был георгиевский крест, а золотое оружие, награды эти получают люди, которые не боятся смерти! Можно ли думать, что он был слабоволен?
(стр.33)
Не о политике я думала, когда вышла замуж за ген. Скоблина! Думала я, как восстановить его здоровье! Я окружила его любовью и уважением! Я заботилась о том чтобы возвратить ему здоровье которое он положил на защиту Родины и если он вырос, то потому что я, будучи в большом «чине знаменитости» не унизила его до «башмака» что обычно случается с мужьями, у которых жены ничего из себя не представляют – кроме того что они только «женщины» (?)  Известный журналист Николай Николаевич Шебуев писал обо мне: «Плевицкая – драгоценный самородок, она наша радость.. Ее песня
(стр. 34)
всех объединила, на ее концертах все партии единодушны, все ей рукоплещут! Такова сила таланта этой чародейки, этой лучшей из лучших Русских … (неразборчиво»  Но что сделали со мной эмигранты?  (три строки зачеркнуты) Кто посмеет сказать, что я позорила чудесное имя Русской женщины какой либо непристойностью?!  А кого я обманывала, а? Где эти люди? Пусть они скажут!   Когда и с кем спорила… 

(стр. 35.)
Свидетель Возовик! Корниловец, первопоходник. В Болгарии служил на фабрике, где выделывали окна. За кражу сукна исключен из корниловского полка!  Первопоходники (некоторые) не брезгливы и забывчивы, состоят в организации добровольцев и даже имеют голос.  П. Трошин должен знать, судим был Возовик? Думая о том, как разные свидетели приписывают мне всякие знания и «умные дела» – я поражаюсь подлости человеческой! Как, смотря по обстоятельствам, политически исступленные противники из умных министров делают дураков! А из безграмотной певицы умного министра, только бы одолеть! Только бы злобу насытить
(стр.36)
(4 строки зачеркнуты)  (3 строки зачеркнуты)   Что это! Все главную …(неразборчиво) ставят мне то, что  всегда с мужем вместе … (неразборчиво) значит все знаю!  (неразборчиво) я не ездила, а была всегда дома – то что же! Он мне не сказал бы? Неужели, чтобы делится со мной секретами, нужно ожидать в машине! Не подслушивать же! Ездила, никого не расспрашивала, никого не выпытывала – т.к. до последней …. (неразборчиво)
(стр.37)
о партиях (для меня они … (неразборчиво) грамоты)  Когда я вообще спорила о политике?  Я никогда не имела врагов, ибо никому не делала зла!  Где бы я ни была, со мной всегда мой девиз: Песня и красота во всех проявлениях!  В обществе белых воинов, где не перестают кипеть боевые страсти, я оказалась только потому, что мой муж офицер – а не потому, что я занималась политикой..!  Исступленные политиканы вроде редактора Семенова
(стр.38)
которому если …. (неразборчиво) Гитлер, то он пишет коленопреклоненный …(неразборчиво) своему идолу. Если приснится Сталин, и он садится и строчит статьи …. (неразборчиво) ближе …. (неразборчиво)? ….. (неразборчиво)! И Плевицкая, которая в тюрьме ее можно … – она заперта. До сумасшествия больной и без стыда!  Все вокруг Миллера кипело во злобе и мести!  Его обокрали, – вытащили документы из квартиры – много о том шумели и писали!  Бросили бомбу на ул. Коле 35 разорвали дверь! Комиссар Пигэ (?) знает!..
(стр. 39)
Корпус штаба. А Колизе ..(неразборчиво) безработный …… (неразборчиво) у Миллер – который ему ничего не дал (далее неразборчиво)  (строка зачеркнута)!  Всегда возмущались, что когда Миллер бывал на балах и вечеринках, то уходил на дно и офицеры шофера – бывшие тут же – никогда не предлагали Миллеру чтобы отвезти домой. Он одиноко шлепал по домам (?) – но метко! Это означало, что ни уважения, ни любви к М. не было. Другое дело Кутепов – тот был любим!
(стр.40)
Капитан Ларионов, который живет сейчас в Берлине – друг и сотрудник ген. Туркула.  Его я знала! Мой муж с ним часто виделся. Он служил на мебельной фабрике возле Лионского вокзала. Это было по дороге к нам в Озуар ла Жервер. Муж заезжал к нему, когда мы ехали или в Париж или из Парижа. Я оставалась в машине – они сидели в кафе, о чем говорили, не интересовалась! Меня больше интересовало то, что у Ларионова была дочь и жена и что они бедствовали. Я поэтому заезжала с мужем к ним на квартиру. Когда муж приезжал к Ларионову я поднималась к его жене и покупала у ней пуэри – духи кремы которыми она торговала, чтобы ее поддержать. А духи и кремы были хорошими Рубилшейн (?) фабрики первоклассной.
(стр. 41)
Алексинский (?) Григорий. Брат профессора.  Я с  Григорием Алексинским не знакома. Жена Григ. Алекс. Татьяна председательница союза сестер милосердия имени  Вре… (неразборчиво). С ней я знакома хорошо, она всегда меня чествовала и поздравляла на праздники. С ней я, как ни с кем, о политике не говорила, ни чем не интересовалась. Тем не менее,…  Свидетельница Юркевич которая была сестрой при нас во время катастрофы, ругая меня на очной ставке показывала следователю как улику против меня мое знакомство с Татьяной Алексинской ругая последнюю – что она большевичка – секретарь Ленина! И что я
(стр. 42)
тоже большевичка, если имею таких подруг как Татьяна Алексинская.  Я же скажу, что оправдываться перед бредом больной, невыразимо грубой злой Юркевич просто унизительно! Но к слову сказать нужно!  Никогда не спрашивала своих поклонников, во что они веруют, и никогда не интересовалась ничьей биографией! Мои песни, мой талант был для всех. Не делила людей ни на партии, ни на расы, ибо песни все слушают, все любят! Если приходилось делить людей, то делила только на хороших и плохих, но Бог мне дал такие глаза, что я видела больше хороших!
(стр.  43)  Бе…ский (?)!  Что скажет этот дипломат вероятно немало крови попивший русских людей.  Дипломат – баробат(?)! Обо мне сказать ничего не может, я не знакома с ним! О Скоблине что скажет? Интереснее будет если он о себе поведает, как он, будучи большевиком, которые не признают капитала, вдруг бросил своих хозяев, прыгнул через забор и стал богатым человеком, открыв грандиозный гараж. И никто его в тюрьму не садил, еще свидетелем зовут!  А если Скоблин убежал, то никто не знает он? И гаража у него наверное нет, но  менять хозяев по-видимому не мог.
(стр. 44)
5 октября. Суббота Дорога в …  (?) (Греноболь)  Там где …. (?) гремит Где молитве небо внемлет Где листва пылает ярко (зачеркнуто) жарко Там где желтая аллея И без солнца светит ярко
От села и до села
Гладь-дорога пролегла…
Пусть горячая слеза
Жжет усталые глаза!
Я мечтой своей крылатой
И в тюрьме сейчас богата!
Вижу … мирные поля.
Вот мелькнули тополя
Вновь безлюдье, вправо луг…
За рулем мой милый друг!
И летит наш конь стальной
По аллее золотой.
Вдаль, где лес осенний дремлет
Тут молитве небо внемлет
Где листва пылает жарко
И без солнца светит ярко.
И.В. П.-С (Васючек)
(стр.45)
Нужно о многом переговорить! Прочтите письмо – не бросайте его. Принесите мне какую-нибудь радость! Я вспомнила Третьякова, он денег должен достать, чтобы неправду не править, послать курьера в Софию и привезти письма от A. и Абрамова. Эти письма ткнуть в нос Рибэ! Это все выполнимо! Только не сомневайтесь ради Христа! т.к. я никогда никаких писем о политике не знала – должна же правда восторжествовать! Приезжайте ради Христа! Много о чем говорить, бывают же какие-то обмены. Подлецы большевики! Разве они не знают, что я никогда политикой не занималась! Зачем же мне моя жертва!
( стр.46)
такой бессердечный к рядом сидящему Е.Кор.  Миллеру, который исчез на второй день!  Нужно достать письмо от П(Н?).Л. Корниловой и этот факт, который ей известен. Пусть она не знает, что я напомнила о ней, а просить припомнить ее, и ради правды пусть напишет, чтобы спасти меня, ведь dhgub приходили со сплетнями! Вроде «генерал Плевицкая» «Кюлот» «мотор» эти пошлости сделали многое! Отчего же более благодарные факты не собрать, не забыли же мои жертвы на все концерты! И мою отзывчивость! Найдите Преглова (?) Григория, его брат Василий Павлович умер у меня на руках, я его пригрела и проводила на тот свет! Нет числа, что я делала! Пригласите Рыжикова (?) пусть он поможет! Лобинского!(?). Пусть же исправят зло сделанное
(стр.47)
моими врагами совершенно не знающими меня, а кричали они громче всех! Не можете ли вы обратиться к королю Леопольду?! Ваша бельмер (?) пусть пойдет к нему и ради светлой памяти государя, которого я не забыла, когда его все бросили! Ради королевы Астрид, над гибелью которой я безутешно долго плакала, узнав о ее гибели! … боже мой, много сделать можно если пожелать, а Господь поможет!  Прочтите мои предположения, и не забывайте ничего, все о чем прошу т.к. это все выполнимо! Денег достать можно с помощью Третьякова! Не медлите и зовите его к себе. Поговорите откровенно он умный …. (?) и поговорите, как быть!
(стр.48)
16 окт. 1934 (?)   Хочется уйти из этой решетки в светлое прошлое и снова быть вместе с ним, и больно – больно думать о нем, о моем счастье, думать, рыдать, рыдать и не видеть строк. Не могу слышать, чтобы о моем родном, израненном, посвятившем всю жизнь Родине, говорили так непочтительно, точно он бандит какой. Он не складывал оружие до сих пор, а те, что торгуют нашей матушкой Родиной, они-то больше всех поносят имя моего родного.
(стр.49)
Света божьего не вижу. Здесь все чужие и я им не нужна, и жалости в них нет ко мне. Здесь все привычны к горю и к … (неразборчиво) Звучит орган! Вот кто пожалеет! Вот кто поймет! Прибежище скорбящих, Господи! Мы все равны здесь пред Тобой! Один Ты знаешь все, один Ты справедлив! Звучит орган, несутся чистые голоса…. (неразборчиво) под дубовой резной сенью  … (неразборчиво) алтаря. Перед образом Девы нашей святой горит немножество (?) пламя свечей, белеет лилия и клубится ладан – фимиам. На чужом языке поучает нас священнослужитель. Не понимая суть, я чувствую, что наставник к смирению призывает. Передо мною прекрасные изображения Св. Терезии. О, прекрасная святая, укрепи
(стр.50)
меня, не то упаду, кружится голова, хочется закричать и умереть. Помоги мне, Терезия прекрасная. Услышь, и услышав, будто ожила, высохли слезы, пришла слабость и в сердце мир настал. Благодарю тебя, Святая Терезия, мне хочется встретить тебя, Святая Терезия, присоединится к звонким голосам узниц и петь, петь тебе без конца песнь благодарную – а тот кто возлюбил весь мир, стоял с горящим любовью сердцем и тяжким крестом – как давно я не молилась тебе! Как нужна молитва мне!  Наши сестры точно Ангелы. Строгие, спокойные.  Я люблю их пение.
(стр.51)
украшают собой мрачные стены тюрьмы,  белоснежные апостольники (?), черные покрывала с голубою каймой, и целая волна черных монашеских стихов не возможных повторить, вот наши строгие милые сестры – подвижницы, принявшие подвиг тяжкий  все они ….  Строго к нам … и нельзя обижаться, когда 86 летняя сестра с крестом Почетного легиона на груди громко призывает к порядку и все стихает. Есть молодые и прекрасные, есть пожилые и глубокие старицы, но в строгой внешности я узнаю доброту, да иначе быть не может они ведь сестры!
(стр.52)
видела женщину из другого ателье, она русская. Подобравшись сказала, узнаю кто вы, но мы с вами разных полюсов. Здесь тяжело (…), если воруете. Не знаю, почему но лицо этой осужденной стало мне милым и своим. Ночью после того как прогремел замок и погасла тусклая лампочка, а рядом спали чужие не знакомые женщины, мне мерещилось милое измученное лицо той русской. Сквозь стены глядели на меня темные спокойные глаза много знающие и много страждущие. Нет, я не одна среди чужих. Спокойной ночи милая русская женщина. Кто ты? Не хочу знать, и не спрошу!
(стр.53)
2-ое октября. Суббота Вчера допрос и свидание с  Н.Н. Как выдержало сердце? Как милая Н.Н. Вы подумали обо мне, что я могу быть преступницей? Она окружена детьми, я одинока – она винит меня, что к ним я не пошла. Как я могла прийти к ним, когда ждала своего мужа – а когда все сроки прошли, сошла с ума от горя!  Пусть Господь Бог избавит всякую душу от таких потрясений. А жадная толпа ждет сенсаций и все ей мало, нужно душу истерзать, оклеветать, забыть все добро, что делал для них оклеветанный человек! Сегодня ночь без сна. За обедом мне худо, все кружится, падаю. Милая Е.И. ведет на воздух, у фонтана с водой …
(стр. 54)
Сестра разрешила побыть во дворе. Пришла в себя через полчаса. Тихо во дворе. Из нашего ателье доносится голос чтицы, она читает рассказ, а заключенные рукодельничают. На дворе фонтан окружен пышными каштанами, воробьи шумели у фонтана, вот кому лафа здесь! Хлеба сколько угодно, вода чистая, песок и пышные каштаны, и карнизы для воробья широкие . Один воробей поджарый дерзкий «пострел везде поспел» ни за что ни про что отлупил толстячка и пока толстячок конфузливо в сторонке отряхивался, пострел уже клевал крошку хлеба , тряс хвостом и настороженно по сторонам
(стр.55)
8-е октября 1937 г. Фокет  Дождик. Не знаю что лучше, дождь или солнце? Тоскливо сегодня, но когда загорается солнце, я избегаю смотреть вверх из своего колодца! Там синий квадрат неба, и сжимается сердце так больно. Слезы слепят, ничего не вижу, старюсь не думать о … божьем, о милых сердцу страшно думать – где ты дорогой? Страшнее всего, что тебя уже нет! Утром в ателье поссорились самые миловидные узницы, и так разгорелась ссора, что в драку бросились. Милая певунья …(поет и читает) она билась в истерике на каменном полу, беднягу увели и уложили т.к.  она беременна уже 4–й месяц, а другую в карцер заперли.
(стр.56)
Первая прогулка. Воскресенье. После молитвы в церкви – еда. Главный вопрос заключенных, если есть деньги, можно есть целый день, все купить можно в кантине, и самой быть сытой и других покормить. Сколько женщин заключенных, не считала. В воскресенье можно целый день громко говорить и гулять. На двор стоит шум. Обмениваются мыслями. У всех одна дума – о воле. Сначала я точно глухая, ничего не понимала, что говорят кругом – но вдруг родная речь! Какое счастье! Высокая с закрученными косами вкруг продолговатого лица женщина говорила со мной чудесным родным языком. Стало все кругом… милая, она знает здесь порядки и всех заключенных, сколько лиц. Вот резвится как котенок
(стр. 57)
то ущипнет кого-нибудь и бежит дальше, то язык высунет и, подхватив подругу, бежит вокруг фонтана. Она бела, румяна, крепка точно из мрамора, волосы, как золото и ей всего 20 лет! Все впереди – и в тюрьме! Вот маленькая с умным лицом и прелестным … из большого дома, маленькая ножка в красивой туфле. Зачем она здесь? … Прислонясь к стене, стояла женщина в казенном платье, словно длинная «толстовка» из простой черной материи, и на голове шапка (как монахи носят) не видать волос, сросшиеся брови, но красивые черты и взгляд исподлобья, все гуляют говорят, а она одиноко стоит и тихо, почти целый день. Та компатриотка (?) на мой вопрос сказала, что эта женщина добра и
(стр.58)
несчастна, несмотря на страшный вид. А потом, когда поближе я подошла и дала ей 2 к. сахара и один помидор, радостью детской загорелись ее глаза – и впрямь детские глаза! Синие, ясные и тихие-тихие. Она бродяжка бездомная. Господи, и зачем облек ты душу этой женщины в страшную оболочку? За какие прегрешения послал на страдания жить на грешной земле?  9 октября. Сегодняшнее утро похоже на все прошлые. Звук ключа такого страшного вечером и радостного утром – звук! Плохо спала, всю ночь неслись рыдания из соседней камеры. Так долго, так горячо рыдала молодая женщина. Ночь длинная
(стр. 59)
с думами о нем, без кого так трудно, не мыслимо жить…! Мои милые сожительницы добры и деликатны, знают, что я только под утро засыпаю, проснувшись, чуть слышно шепчутся, чтобы поспать мне дать лишнюю минуту. И с вечера не дают мне плакать, как могут, развлекают, старушка Рашель даже поет. А утром дают все одеяла для меня, я полна благодарности к ним. Покидаем камеры в половине (?) утра, и спускаемся на целый день в отелье. Молимся, пьем кофе, и кто хочет, занят в работе (?) а кто не работает, сидит в … пишет, и сидим весь день
(стр.60)
на маленьких стульях.  Я не могу сказать, кто здесь лучше, кто хуже… Пока разгляжу Псетли (?) меня маленькая секретарша М.М. Филоненко. Милая, похожа на девочку, когда лепечет по-русски и не находит подходящего слова, но мне так приятно ее видеть. Писала мне В.С. Филоненко добрая душа. В 12 ч. Получила письмо от М.М. Филоненко из Брюсселя. Какая радость – завтра он будет у меня. Стало веселее на душе.  10(?) октября.
Воскресенье
Получила Е.И. Булагокова (?) и … откровенно до слез. Читала о себе ложь, о каком-то чемодане,  (стр. 61) который будто бы П.В. привез из деревни в отель «Покс»(?), чтобы бежать. Какая галиматья! Выдумывают люди, чтобы написать лишнюю строчку и получить 30 серебряников. 11 октября. Понедельник  Была на допросе снова. Слушала также и показания других, огорчалась, когда слушала ложь и клевету. Читала письма друзей. Плакала? Милые мои друзья при общей травле не боятся сказать, что они мои друзья!
12 октября. Вторник
Много писала М.М. Ф. И описала М.О. Строниге. Все говорил… вижу, как я страдаю, как было все. Когда узнала о …. Не  …..
( стр.62)
(далее неразборчиво) (7 стр.)
О, мы будем праздновать победу над клеветой и неблагодарностью!
13 среда  Светит солнце. Звучит голос, читают… Ничего не понимаю кроме «Константин Петрович» и «Контес Ольга Петровна» а что делают эти знатные русские «Петровичи», не понимаю. По-видимому путешествуют, так как улавливаю название «Моску Астракан Вольга». На время чтения все молча работают и сестра стоит на своей (…), склонясь над работой,  а то всегда ей нужно призвать к порядку, чтобы не шалили на
(стр.63)
прогулках. Сегодня прогулка была приятная, воздух чудный и я не хочу думать, что я на свободе, где цветы и большое-большое небо! Когда мы идем есть свой горячий суп из зелени, он так приятен, что горячий и можно греть руки. Ателье закрывают, и мы после 10-минутной трапезы идем гулять. Все свои (…) хлеба кладем на выступы окон. Воробьи не довольствуются кормом на земле, норовят сесть на свежий каравай, проклевать дырочки и хорошенько на него же наставить белых пятнышек, точно всегда нужно срезывать коровка (?). Одна бедняга удивила сегодня меня. Подумать только! Ей страшна свобода. С печалью говорила, что через три дня она покидает тюрьму, и что здесь лучше, а на свободе хуже, и что на свете делается, боже твою мать.
(стр.64)
14 октября. Четверг
С утра волновалась – ждала что сегодня поведут меня в озуар искать тетрадь с записями о концертах – вот не предполагала, что должна давать отчет кому бы то ни было – а вот приходится. Молила Бога, чтобы спокойно было мое сердце при виде разоренного гнезда, и когда меня позвали, была уже спокойна. Прекрасная машина инспектора полиции, переводчик, все симпатичные, я не чувствовала себя арестованной. Перед въездом в озуар обогнала нас зеленая машина, мои спутники узнали что это «Порш вуар» и советовали не плакать вытереть слезы и попудрится, ибо фотограф нас встре-
(стр.65)
тит. Пудры не было, карандаш нашелся, и я смогла что-то сделать с глазами, но ничто теперь мне не поможет, ничто не порадует без него, моего любимого. Цветут пышно желтые георгины, красны, пестры другие цветники, а собаки, дорогие собаки, кто сравнится с их преданностью, как обнимали, как ласкались … И кто говорит, что кошки привыкают только к месту, а не человека жизнь, не знает что говорит. Присутствующих был полон двор. Были свидетели присутствующих кошечек. Увидев меня, услышав свои имена, все ко мне бросились, вглядываясь в глаза и что-то говоря
(стр. 66)
Как можно быть равнодушной! Смотрит за собаками хорошая женщина и любит их. Тетради не нашла, огорчена страшно, вот что значит, не заниматься своими делами, все Колечка делал. Привезли обратно меня в тюрьму мои любезные кавалеры. Снималась с М.М. Филоненко. Присутствовал сын Е.К. Миллера и его адвокат Стрелецкий. (Зачеркнуто) Слава Богу, что М.М. мой защитник, а не С. (зачеркнуто) Позы позывать ( ?), одежды, какое ему было бы к лицу
(стр.67)
15 пятница
Спала не очень хорошо. Снился необыкновенный город: громадные дома затянуты кирпичного цвета шифоном точно абажур, с оборочками, плиссированными. А ветер колыхал-играл этими тонкими тканями, зрелище изумительное. Какая богатая фантазия в голове у сонного человека! Город очаровательных зданий из шифона – какие же это новости в пятницу? Жду М.М. и радуюсь его приходу. Над фонтаном падают листья… Сейчас вспомнила о Туркуле, который сказал следователю, что Плевицкая была «злым гением» Скоблина
(стр.68)
Враль! Мы 17 лет жили безоблачно, счастливо и кто знал нашу интимную жизнь, тот не скажет того, что сказал этот бесарабский мещанин. Вот если кто был “злым гением” Скоблина – это он! В его честность никогда не верила! Не слыхала от него ни о ком доброго слова, даже о тех, кто ему помогал стать «вождем». Да и кто не знает? Что может хорошо пить, сквернословить, хвастать своими подвигами? Скромность не знакома ему! А хороших храбрых солдат кроме него не существует. Деньги для него все! И за деньги продаст душу черту, продаст Россию коммунистам (?)
(стр. 69)
немцам, японцам и кто вообще заплатит деньги, для того будет предавать, грязнить всякого. Никогда не возможно с ним серьезно беседовать, т.к. он не может без анекдотов, сальных словечек и издевательств над окружающими. Поэтому за стаканом вина его переносить можно, а в другое время от его словечек и хвастовства тошнит. (зачеркнуто) Говорю это потому, что это все знают. (далее зачеркнуто до конца страницы)
(стр.70)
почва под ним не прочна. Сейчас же за помощью обращается к Н.В. Этот градусник хорошо знал Н.В. (зачеркнуто) Сегодня у нас затопили печь. Стало тепло. В отелье 50 ч. Но когда читает чтица, я сижу за партой спиной ко всем, можно думать, что никого нет, так тихо – и даже уютно. Быт затейный, своеобразный – присмотревшись к окружающим, увидишь симпатии, антипатии. Если кому-нибудь дам яблоко, то другой уже косится «а почему не ему дала». Как везде – зависть и первенство. Скучно без газет и без писем. Все письма получают, а мои задерживают. Все ждут. Когда следователь вскрыл письмо, присланное из Эстонии какой-то поклонницей, в нем оказался крестик
(стр.71)
и этот крестик породил какие-то подозрения. Не дают мне писем, тоска, тоска.
16  октября. Суббота
Никого не жду сегодня. Вчера не было М.М., а была его секретарша. Сказала, что М.М. занят очень, и вызовет меня во вторник в Пале, снова будут тучи вопросов, чужих людей, которые вдруг почему-то желают меня очернить и в тюрьму сослать. Что им отвечать, когда не знаю ничего. Не выдумывать же мне, помоги Господь дорогому моему спутнику. Ночь спала не плохо, но трахеит обозначили, глаза горят, но лекарств нет, сосу лимон. Нет разнообразия здесь, все по часам и самое приятное здесь это прогулка неожиданно долгая целый час. Светит солнышко, у стены, куда оно послало лучи, собрались женщины и воробьи. Над нами гудит аэроплан. Боже как он свободен!
(стр. 72)
Всем хочется солнечной ласки. Над водосточной трубой, по видимому, воробьиный дом, они туда прячутся за трубу и снова на солнышко выходят. На ступеньках, куда солнце особенно светит, уселась маленькая зверюшка без передних зубов и с большим неприятным ртом. Это та, которая 2 дня назад напугала меня неописуемым …неприличной женщины. Сегодня она не гуляла а сидела на солнце и шила, не обращая внимания на гуляющих. Пела про себя какую-то любимую песню. Как солнце меняет настроение, даже у зверюшек.
17 октября. Воскресенье
Плохо себя чувствую, трахеит. Сегодня не работаем, гуляем, громко говорим. Моя спутница все хочет знать о встречах моих с государем. Я рассказываю, а она точно гимназистка: «Ах, ах мой Христос». Романтичная натура.
(стр. 73)
быстро раздражается, но также быстро отходит все собирается, когда кончит свой срок в тюрьме, обязательно кувшином разбить голову старой монашке, которая на нее кричала. Я ее все уговариваю, но она долго грозится – а потом отходит и поет. Знает много песен, начитанная, и сердцем добрая, а жизнью озлоблена. Долго длился день, но к концу я устала, кружится вокруг фонтан – села и долго плакала. Спрятаться некуда и все видят слезы. Но все привычны, и все плачут.
18 понедельник
Встала нездорова, грудь заложило. Мои соседки по комнате все сделали – и воды принесли, и рубашку постирали. Милая Ивон (жена летчика). А все лежала, все летала. Но нужно идти …ничего …разошлась – брала душ и мыла голову. Завтра
(стр. 74)
хочу быть бодрой здоровой – и спокойной, милостив Господь! Снилась сегодня Л. Кутепова. Я ее целовала, и говорила, что … кого позабочусь. Не думаю, что был здесь хороший сон, она ведь злая женщина, ни дочь не любит, даже сестру милую. Н.Х. чуть потом не вор. Не дай Бог, когда такое сестре. А жадная такая, что бедную Е.К. кляла страшной клятвой за то, что дал ей всего 100 000, а не миллион! Забрал деньги «солнушкины» и куда дел все? Говорила она и так краснела, что я всегда боялась за нее. За эту злобу я ее разлюбила, и сердце отвернулось от  нее. Сейчас 3 ч. Еще никто не приходил ко мне, а я жду секретаршу М.М. Просила иконку Николая Угодника.  Останусь ночью со своими думами тяжелыми, горькими.
(стр. 75)
19 октября.  С утра жду, что позовут меня в Палэ. Изабелла вчера сказал, что повез в 11 ч.у. но я удивилась, почему перед обедом? Ну, вот мы уже и пообедали, и вызовут меня верно в половине второго, как всегда. Я спокойна-спокойна-спокойна. Никола святой со мною. Во сне слышала голос Колечки. Родной мой! М.Н. Миллер написала в газете, что я не пришла к ним, «боялась в глаза смотреть». Я-то в глаза могу ей смотреть спокойно и смело, а как она мне посмотрит, что не стесняясь в тюрьму посадила, ей мои муки и горе даром не пройдут! За мои муки сам Господь взыщет с нее! Уж кому-кому, а ей людская клевета знакома, клеветали на Е.К., что он купил 2 дома на краденые деньги. Клеветали на зятя Л.М. Чекана, говорили, что он доносит, что он большевик, и что он вор. Я и того и другого
(стр. 76)
защищала от этой клеветы. А сколько слез я видела от Чекана? Он заболел от клеветы, его я утешала, перестала кланяться с его врагами.
(зачеркнуто 2,5 строки)
Неужели слова доброго не найдется у него для меня? Пусть грязнят меня люди, которые не знают (зачеркнуто) а он мой духовник (зачеркнуто) если он не разглядел моего сердца? Тогда какой же он пастырь!
20 октября.
Вместо того, чтобы ехать в Палэ, меня позвали и еще велели подписать на месяц. Я все еще не понимаю как это все идет? За что меня держат? Что я сделала что-бы меня держать в тюрьме! Что за наваждение сатаны! От волнения что нет М.М.  у меня давит темя. Жду его с волнением. Что нового он скажет? Не хорошо на душе
(стр.77)
(зачеркнуто 3 строки) и удерживая себя от слез т.к. можно заболеть. Не хочу болеть! Хочу «быть атаманом» терплю! Думаю о родном. Пусть его другие считают преступником для меня он честный солдат – беззаветно любящий родину и счастлива буду, если он жив и все разъяснится. Вчера, когда мы уже были в постели, возвратившиеся из Палэ шумели в коридорах, слышался стон и рыданья. Плакала уродливая бродяжка, которую осудили на 5 лет за убийство в пьяном виде – она пьяница, и ножом пырнула любовника. О, Боже ты мой, у нее еще и любовник был! Но участия к ней много. Вчера, когда она плакала на суде сестра стала на колени, и мы все молились за нее. Сегодня Е.И. глядя на фотографию в журнале И.Р. где Кусонский угодливо что то докладывает полиции во время обыска на Колизэ. Что это за чудо? Спросила она меня и как хорошо изобразила его физиономию
(стр.78)
(7,5 стр. зачеркнуто)
Что и говорить, подлинный Иуда. Если Н.В. ненавидел это не удивительно, но Шатилову был подлинным Иудой. Помню как Н.В. говорил о нем: этот ничтожный человек для того, чтобы не потерять жалованья, и сидеть как можно дольше на Колизэ готов сделать всякую подлость. Первая. Закрыл Копку (?) в Вильжуифет. Эта «Капка»(?) была предметом ненависти всей офицерской братии к Е.К.М., все симпатии какие были раньше, заменились негодованием к председателю О.В.С. Позвали в контину. Это для меня маленькое развлечение все-таки, проходит минут десять, пока ждешь в очереди. За это время все внимание обратила на
(стр. 79)
сестру, которая заведует раздачей продуктов Маленькая, толстенькая «просвирка», одетая теперь как и все сестры, и голос ее очень подходит к роли континщицы. Когда рассердится, а сердится она часто, так гаркнет, что сразу все приходят в порядок. Я не удивляюсь, что она сердится, ведь братия, сидящая в тюрьме не такая, с которой нужно деликатничать. Только дисциплиной можно сладить с ней. Кто посидел в карцере, другой раз не захочет и помалкивает. Другая сестра, старушечка, в роли городового направляет очередь и, прикладывая пальчик к губам, предлагает не разговаривать и снова в книжку смотрит, а если кто не слушает, подходит ближе и укоризненно смотрит. Голос ее я что-то не слыхала, и не знаю, какой он. По временам я даже довольна, что нахожусь здесь, а не там, среди оголтелой толпы, жаждущей во что бы то ни стало сенсаций. Газетные «душегубы» красок не жалеют, врут, зарабатывают
(стр.80)
берут дорого за ушаты грязи, которые выливают на свою жертву. И в эмиграции мало здоровых людей. Есть несчастные, забитые жизнью, обуреваемые завистью к живущим мало-мальски хорошо, они всегда брюзжат и винят в своем несчастье всех. Военная сфера – та еще воюет и есть идеалисты, живущие прошлым и свято хранящие прошлую доблесть белых героев. Бывшие прапорщики уже возмужали и воображают себя «воителями». Или соберутся за стаканом вина прапорщики, то за столом уж три вождя. Молодежь от сотворения мира дерзит старшим, не пролив ни капли крови за Родину, не видя ее, матушку в глаза, не задумываются долго, считаю себя более опытными, более умными, чем те, у кого еще болят раны, ноют кости, и которые и силу, и здоровье положили к ногам матушки России! Как наскучили бесконечные споры, по-видимому, без них нельзя.
(стр.81)
21 Октября
Спала хорошо – только кашель беспокоил, но душу зарядил покоем вчерашний визит М.М.Ф. Я так бежала к нему на свидание, и увидев его даже веселое лицо, обрадовалась. Значит, все хорошо! Когда я волнуюсь, все равно от радости или от неприятности, руками машу неприлично. Из М.М.Ф. так и прет наружу аристократ, спокойный, уверенный, он меня уговаривает не волноваться и прощает за то, что так и норовлю схватить за руки для убедительности. М.М. передал мне поклон от друзей, которые раньше друзьями не были, и это новые сразу стали мне дороже «старых» (некоторых, конечно), истинные всегда друзья.  Моя соседка по стулу и компанейчка (?), которая доставила мне радость говорить на родном языке, мои интересы принимает близко к сердцу, все негодует, что не выпускают меня из тюрьмы. Если ее послушать, то меня должны немедленно выпустить на волю!
(стр.82)
сидит она уже здесь месяц, всех знает и в «карман за словом не полезет». Теперь осталось ей 2 месяца, и она волнуется: «Мой Христос, что же будете делать здесь без меня, если Вас задержат больше!» «Чего Вас держать» И начинает ругать порядки. «Ни одной минуты не останусь здесь в Париже, сейчас же в Лондон уеду, на Евангелии дам обет, буду трудиться и все пошлю к черту!» … две ее подруги уже на прямой путь вышли, пишут ей письма, полные христианской любви, счастливые, что Господь направил их. Моя соседка всегда со мной, окружая заботой.  На прогулке … … по профессии перекидываются весело словами и замечают, что к ним летит М.С., они уже не слышат ее словечек, от которых «вянут все уши» «И не услышите» – бросает она им. Анеля, нет ли табака? Ну конечно, есть! Анеля из Варшавы, с добрым славянским лицом и светлыми голубыми глазами
(стр.83)
сегодня счастлива и готова всех обнять, т.к. получила долгожданное письмо на родном польском языке. И все-то дома хорошо, сын поступил в университет, мать здорова, дочь и внучка здоровы, и муж наказывает не волноваться, а отсчитывать свои 110 месяцев, спокойно, не волнуясь. А дочь у Анели – красавица – победила на конкурсе красоты! … Приглядываясь к ним …(ворам?) профессиональным,  не веришь, что матери семейства занимаются таким опасным и непочетным занятием. Всем хочется бросить его, но где же взять? Где средства взять?! Когда меня привезли в Фокет, и мы предстали на контроль и обыск, где к моему ужасу раздели догола и искали в тех местах, где вообще я спрятать ничего бы и не додумалась. Одна старушка спросила
(стр. 84)
Вы тоже в магазине попались?! Я ничего не могла ответить, заливаясь слезами. Старушка была совершенно спокойна и весело смеялась, что (зачеркнуто). Теперь-то я уже знаю, что эта старушка, живущая со мной в одной камере и привыкшая за это время, приходит сюда не впервые, и ей на воле не так уж сладко живется: одинокая, брошенная мужем, принуждена воровать в больших магазинах, чтобы существовать. Сейчас она сыта, и поэтому спит, как дитя, только ляжет – сейчас же раздается крепкий храп на всю ночь. Третья наша сожительница негодующе вздыхает, а я очень довольна, что милая Рошель спит так громко. Не так одиноко, и думы мои убегают от ее могучего храпа.
(стр.85)
… Ангел. Она так красива, и тиха. Когда она дежурит, отелье сидит как улей, она ничего никому не говорит. Добрый мой Ангел, молодая нежная англичанка, монашенка. На подбородке темнеет родинка, чудесные брови и кроткие глаза. Когда … молитвы, по-видимому … Я видела ее во сне вчера, будто дала мне …, а потом я вспоминала, что …. Когда она  приходит, Е.И. шепчет: «Наш Ангел пришел»
22  Октября   


Никогда не забуду. Это ужасный день! В 10 ч. Утра позвали в Палэ. Посадили в фургон, привезли в Палэ и посадили в подвальном помещении в карцер без окна. Там все сидят, ждут, пока на допрос вызовут. Ко мне не
(стр.86)
вызывали до 6 часов вечера, и когда нужно было уже ехать обратно в тюрьму, позвали и вручили бумагу для подписи. Это глумление над личностью! Я думала, что про меня забыли и была в таком отчаянье, вернувшись в тюрьму Фокет. Была рада и, казалось, мне тюрьма раем, знакомая и добрая сестра старушка, участливо улыбалась и толкнула в комнату, где обыскивают: первой всякая … трогает меня …. Милая Е.И. все приготовила и в термосе принесла и кофе, и рыбу. А в постели лежала горячая бутылка …. Положила ее женщина, которая это делает каждый день за кусок шоколада или варенье. Лучше сидеть здесь долго, чем ездить каждый день на допрос в фургоне и сидеть в каземате 7 часов! Сквозь решетку фургона (я стою в коридоре, а не в железном мешке) виден шумный проспект.
(стр. 87)
Я сама удивляюсь, что не тянет меня в эту шумную свободную толпу, где преступников больше, чем в тюрьме, где так трудно найти честного(?) и доброго человека.
23. Ночью дождь шумел на дворе и сбивал последние литья. Утром пила кофе и навар из зелени. Гуляли. Южный ветер (душистый точно весной) сгоняет листья в один угол, а дальше выметает начисто. Под стеною тротуар вымытый чисто. Каждый день его моют. Посреди двора не мощено, после дождя сыро. Мы бегаем по тротуару с Е.И. она высокая, широко шагает, а я мелкими шагами еле успеваю за ней. Она то вдруг вскипит, и «в морду дать» хочет, а кому не известно. Но кипит, проклинает за вчерашнее мое мучение в каземате.
(стр. 88)
то успокаивается и цитирует Евангельские истины: такой-то апостол сказал то-то, а такой сказал то! Считает дни, когда уйдет из тюрьмы и желает, чтоб все «пропали пропадом» хозяева этого дома, желаю на свободе умереть, спаси Христос, помилуй, здесь успокоится. Маленькая еврейка тоскует по своему ребенку, которого отдали чужим людям, когда забрали ее в тюрьму. Она находит, что Фокет уж не такой плохой, чем приводит, за это Е.И. в ярость, накидывается на еврейку, и та сдается и говорит: «Ну конечно, путь моим врагам, кто меня сюда засадил, Бог пошлет, как только они ногой ступят на свободу, чтобы сейчас же вернулись в тюрьму обратно, и так – всю жизнь». Я слушаю их, наслаждаюсь прогулкой.
(три строки зачеркнуты автором)
(стр.89)
и думаю свои горькие неутешные думы.  Послал мне М.М.Ф., жду его,  что-то он мне скажет о вчерашнем дне? Неужели он уехал в Брюссель?  Когда меня зовут в канцелярию, я так волнуюсь, будто меня вешать собираются. Но всегда одно и то же: как зовут? Как имя отца, матери? Сколько денег? После меня спрашивают еврейку. Она мне знакома. Мы покупали у нее селедки и капусту, когда она держала лавку. А теперь я вдруг вижу ее здесь. Когда ее спросили, где ее отец умер,  ответила она: возвращаясь из  …Она сердилась: «Пускай они все уже пойдут и лягут там, где мой отец! Рядом лягут пускай!»
27. Воскресенье
Сегодня с утра плачу целый день! Во время службы из церкви меня позвали. Когда меня называют «Скоблина» – это значит мой защитник пришел. Когда Варенников (?),
(стр.90)
значит – какие-то внутренние административные дела. Люблю, когда звучит «Скоблина»!  Жаловалась М.М. как отцу – и признаюсь такой беспомощной, беззащитной я бывала в детстве. Я думала, что только отец и мать могут защитить меня от всякого страшного, и от волка, и от домового, от урядника с большой бляхой. Да и что говорить. Хоть сам становой приезжай, и то не страшно, когда спрячусь за материну юбку. Теперь у меня отец М.М.Ф. защищает от самого страшного – клеветы! Бессовестная, преступная, покупная клевета! Стрельников с лакейской физиономией – душегуб! Ему заплатили, и он распоясался – правда, мне трудно. У Миллеров казенных денег много, у меня нет денег, но победит правда, и М.М.Ф. , как борец за правду победит!
(стр. 91)
Он рыцарь без страха и упрека, благослови его Господь за добро ко мне. Во вторник снова еду в Озуар. Буду просить Бога, чтобы укрепил меня, он – моя надежда и опора в тяжком горе.
25 октября
Сегодня ровно месяц, как я здесь. Прошел месяц, пройдет и жизнь быстро, не заметишь. После вчерашних слез чувствую себя разбитой. Ничего не хочется кроме желания знать, где ты, мой родной? Я простужена, сон всю ночь отсутствовал, а под утро пришел, но нужно было уже вставать. Е.И. всегда найдет причину, чтобы расстроиться. С утра воевала за щетку, которой моют пол. В столовой вдруг вспыхнула и отвернулась ко мне. Что вы, Е.М.? Враг сидит со мной, нечистая сила! А «нечистая сила» в голубом клетчатом халате с необыкновенно вульгарным лицом и гордой походкой животом вперед в особенном неописуемом движении бедер – ненавидящая иностранцев
(стр. 92)
думая, что Париж и вся Франция – ее собственность, а тюрьма – родное жилище. Поэтому она раз пять в году уходит из тюрьмы и через короткое время снова появляется. Вот этот самый «враг» приводит в ярость Е.И. , когда вдруг окажется близко, т.к. Е.И. не простит тех, кто не любит русских.
26 октября
Длинная ночь. Тяжкие думы. Дорогой образ всегда перед глазами. С вечера не уснуть. Не спит, всхлипывая Ивон, ей уже три дня нет писем. Она пишет в полумраке и плачет, плачет. Уговариваем друг друга «но плере, но плере», не помогает, еще сильнее от участия надрывается сердце. Ах, Ивон! Три дня не получила письма! А ведь три дня тому назад видела и мужа, и сына. А я вижу его только в мыслях, не зная где он? Что с ним? Только надеждой, надеждой живу и помощью милости Божьей. Да сознанием, что дорогой мой защитник М.М. обережет
(стр.93)
от мелкого мошенника, лжеца Стрельникова, который грязнит меня, выдумывает вместе с пьяницей Векором (?) всякие небылицы, вообще угождает своим нанимателям, вооружает толпу. Я не могу представить себе, откуда у меня враги? Их у меня за всю жизнь не было! Их породил Стрельников и Веркор (?) Они забыли про большевиков и направили свой звериный взор на меня, где безопасно, удобно, материала для газет много. Вот где наживу-то послал им сатана! У Вокора (?) память плохая, он знает только тех, кто платит ему. Теперь для М. старается, и когда ему М. не платил, ругал и его. Ничего ему и то, что не раз ему физиономию били. Утрется и снова за свое. И этакие мерзавцы за честных себя почитают!
(стр.94)
Дождик идет. Не гуляем, а я так люблю этот час движения. Жду, что позовут меня, чтобы ехать в Озуар. Для меня лучше, что погода плохая – не так тяжело на душе. А при солнце знакомая дорога, милый садик напоминают счастье с ним, тихое счастье, которого сейчас нет! Сегодня не поехали в Озуар, отложили до завтра.
27 октября
В 9 ч. позвали, поехали на прекрасной машине, в окружении любезных инспекторов. Не разгадать, от сердца они любезные или потому что они культурные французы? Я принимаю все за искренность, т.к. лица их столь симпатичны, и я в их присутствии чувствую себя человеком. Бесконечно им благодарна за их доброту ко мне. Стараюсь не смотреть на желто-пурпурный лес, гоню из сердца мысли о нем. Стараюсь быть спокойной, не хочу плакать, не хочу! Но горе сильнее моих слабых сил, ничего не помогает. На лице сыпь от брома
(стр.95)
который притупляет немного нервы. Быстро мчит прекрасная машина. Знакомый поворот, и вот осиротелый печальный домик. Разоренное гнездо. В садике, где я так любовно поливала, укрывала цветочки, все запущено, не чисто. Два полицейских встретили нас. Это знакомые полицейские, я знаю их давно, но никогда не видела их такими добрыми, такими приветливыми, как сегодня. Они ночевали в доме и, смеясь, рассказывали, как кот Ерема – толстый – сосал ночью свою мать, а ему ведь дураку уже 2 года. Раньше, чем приехал следователь, появились две несимпатичные фигуры: Стрельников и Вокор. Вот один подходит к другому. Стрельниов похож на «Иванушку –дурачка», а В. – на дуру. «Иванушка-дурачок» при обыске такое глупое лицо сделал, что стыдно было за Русского человека. Ему вдруг библия
(стр.96)
показалась подозрительной и он, сделав умное лицо, что ему никак не удается, просил пришить к делу. Потом поправил грязную рубашку и такой же грязный галстук, глядя за отсутствием зеркала в стекло окна, снова схватился за книгу (какая-то военная) и тоже пришил к делу. Печатное слово уж очень интересовало его. Я все боялась, что С. подбросит что-нибудь, но когда пришел М.М.Ф. я спокойнее стала. Долго разбирали бумаги, над которыми так любовно трудился мой дорогой, каждая папка в порядке. При виде их душа разрывалась, и слезы лились, лились. Наконец все было сделано. Спустились вниз. Там принесли обед из «Кокфазана». Мой сосед, участливый, добрый, взял готовность помочь приглядеть за домом, за животными. За обед заплатил инспектор. Когда я ела, со двора вошел М.М.Ф., за ним – какая-то женщина, подошла ко мне, сказала, чтобы я не плакала. Я спросила ее: «Вы – Евангелистка?» Она сказала: «Нет, я не православная». Она с участием глядела на меня.
(стр.97)
оказалось это корреспондентка. Их не пускали ко мне, но ей удалось прорваться. Они ходили вокруг дома и ждали новостей. Вокор тоже ходил, ему ведь не нужно было 2 новостей», он сам их делает без труда и без совести. В прошлый приезд он вошел в мой дом и даже снимался вместе со Стрельниковым и Н. Миллером. Какая бестактность, снятся в моем доме, куда я их не приглашала. А затем писать, лгать и издеваться над моей бедной обстановкой. Какая низость! За то я просила не пускать его в мой дом сегодня, и он, как собачонка, стоял за воротами.
28 октября
Получила хорошее письмо от Любушки Черниковой. Милая моя Любушка
(стр.98)
чистым своим сердцем не верит клевете и не боится никого. Пишет мне уже несколько писем. Одно распечатали при Н.Н. Миллер, и когда спросили меня, кто эта дама? Я сказала следователям, что это корниловского полка офицер и его жена. Н.Н.М. сказала: «Смелые какие!» Странно было слышать эти слова от нее. Она думает, что все трусы и бараны, которых  за рога ведет Вокор и Стрельников. Никогда не думала, что будут у меня кипеть в сердце горечь и негодование. Ну как относиться к ничтожествам с ослиными копытами? Сегодня жду М.М.Ф. Придет после обеда, а пока сижу за партой и пишу. Рядом пишет маленькая худая женщина. У нее жесткие лохматые волосы и какие-то ужасные духи. Пришла вчера в каракулевой шубе с норковым воротником, по-видимому, не в первый раз, т.к. держит себя
(стр.99)
уверенно и свободно. Таких постоянных постояльцев много. Третьего дня пожаловал сюда «Лука» из Горьковского «Дна». Этот «Лука» в юбке все время жует. Голова белая, юбка короткая, черная, с какими-то кружевами на подоле, белая рубаха из грубой бумажной материи и лиловый вязаный старый платок с длинной бахромой, завязанный подмышки. На поясе в виде набедренника висит большой парусиновый засаленный карман. Оттуда она все что-то достает и в рот двигает, потом стоптанными туфлями, не поднимая ног, шуршит, шуршит. Милейший горьковский Лука в изображении М.М. Москвина. Писем мне не дают. Это меня мучает. Дождик вот 8-й день не пускает на прогулку. Какая досада!
(стр.100)
29 октября
Сегодня утром в комнате мои сожительницы повздорили. Ивон плакала и грозилась уйти в другую комнату. Это я поняла и опечалилась, т.к. она чистоплотная и лучше других, а там не дай Бог, какую поселят со мной грязную. Когда шли в контину, я поцеловала Ивон. Е.И. увидела и надулась на меня, она терпеть не может, чтобы я кого-то похвалила или что дала. Поэтому сегодня одна женщина просила у меня пудру на завтра, т.к. она едет в Палэ, но предупредила, чтобы я «Элен» не сказала. Они ее все боятся прямо глазами съесть… Наша аудитория меняется. Одни уходят, другие прибывают. Рядом со мною сидит вчера прибывшая. Высокая молодая женщина с голубыми белками. Впервые вижу такие глаза. Столовая, где мы два раза в день вкушаем, наполнилась больше обы-
(стр.101)
кновенного. Наша столовая представляет из себя длинный зал: с одной и другой стороны – высокие полукруглые окна, по четыре – на каждой стороне. Дверь, в которую мы входим, такая же высокая и широкая и в другом конце зала. По сторонам стоят парты, только без наклона столы, парты, столики, идеально чистые, белые, не крашеные, но хорошо отполированные. Мы чинно входим. По дороге стоят наши тихие, строгие, старенькие монахини. Одна старушка «городовой» – моя любимица, хороша она. Одна старушка, которая в церкви во время проповеди священника всегда крепко спит, по-видимому, никогда не высыпается, и всегда недовольна, ворчит. То не идешь в порядке, то разговариваешь. Всегда у нее сердитые глаза, и рот кривится недовольно. Но я не думаю, что она злая. Нет, она просто не досыпает. Когда усядемся все
(стр. 102)
по пяти человек на скамью, мы должны смирно сидеть. Сервировка не сложна, никелевая миска, никелевая кружка и такая же ложка. Все идеально чисто. Пища горячая всегда. Утром неизменно навар из зелени – водичка, вечером – то бобы, то чечевица, то картофельное пюре. По воскресеньям – бульон из мяса и мясо по маленькому куску. Вечером рис с молоком – вот незатейливый стол для тех, у кого нет денег. Каравай хлеба. А кофе ни утром, ни вечером не дают. Все за деньги. Жить можно хорошо, т.к. все можно достать. Вкусно, чисто в контине. «Нечистый дух» в голубом клетчатом халате вчера ездил на суд. Ей  не уменьшили срока, она кричала, что жалобу прокурору напишет, что ей, природной француженке одинаково с грязными иностранками сроки дают. Е.И. в негодовании ворчит: «Провались ты в тар-тарары, нечистая сила, сатана»
(стр.103)
Наше отелье, где мы проводим день, – просторный светлый зал. По обе стороны – четыре окна, белые стены, много воздуха, ибо всегда окна раскрыты, а печи – горячие, топят хорошо, мы сушим на радиаторах платочки, которые стираем в курильне. Табак запрещен, все же каким-то чудом все курят и нюхают – забравшись в коридор под видом, что идут в уборную, остаются там долго, группируются, обсуждая свои дела, события – и когда в увлечении, забывают, что они в тюрьме. Монашенка кричит, чтобы сели на свои места, если окрик не помогает, соскакивает с места и выгоняет из курилки непослушных табачниц. Сестра Андриана голосистая, но добродушная. Кровь с молоком, красивая, крепкая – громко кричит и улыбается. Люблю их, милых сестер, и когда Е.И. ругает их, я очень огорчаюсь и готова поссориться с ней из-за сестер.
(стр.104)
Вчера позвали в контору. Пришла и увидела старого господина за столом. Перед ним лежали какие-то письма, он их прикрыл шляпой (мог не прикрывать – я не вижу без очков, а если бы и видела тоже не читала бы). Спросил меня что-то по-французски, я не поняла, он сердился и наконец, сказал «летр гранд Дюшес», а да-да «Гранд Дюшес – Ольга!» да-да. Ну и больше ничего не поняла. Он еще больше сердился, позвали переводчицу Е.И. , выяснили, что этот старый господин – директор тюрьмы – спрашивал письмо О.А. Где оно? Но его у меня отобрали и не возвратили – сказала Е.И. Сердясь, ушел директор и через десять минут принес письмо, показал издали, и отдал в контору на хранение, а не мне. Странные люди, чего кричать?
(стр.105)
сердиться, когда сами теряют письмо. Нечего пугать грозным видом и так убитого, замученного человека! Таков видно нрав у людей – покуролесить над слабым.
30 октября. Суббота
Проснувшись, долго обдумывала сон, что приснился мне. К худу иль к добру приснились мне принц и принцесса Виндзорские? Симпсон (?) надевала на себя пальто, отделанное каракулем, и удивлялась, почему оно такое длинное с трэпом, а поверх пальто меховую накидку надела и пошла вверх, показывая, какая она нарядная и эффектная. Принц Виндзорский, по-видимому, был пьян и смеялся, а затем подарил мне перстень. Я шла вверх, в гору. Не знаю, что дальше, но пока что у меня компресс  на голове, от слез болит голова, глаза – сон не очень веселит меня, а может, слезы – перед радостью? Сегодня голубой чудный день, так не хочется уходить с прогулки. Наш двор не богат животными. Изредка из окна
(стр.106)
своей камеры вижу черную некрасивую кошку, как она у фонтана разгребает песочек. Иногда ночью, среди глубокой тишины залает песик. Тишина здесь такая мертвая, что, думаю, звонкий лай цуцыка обязательно будит всех. Сегодня собачка утром нанесла визит к нам в отелье. И как все обрадовались ей! Я уже стала бояться за визитера, т.к. большое количество сахара принять в один прием повредит кому угодно. Завтра, послезавтра и во вторник будем ходить  в церковь, молиться за своих близких, ушедших от нас. Здесь не принуждают никого ходить в храм – кто не идет в церковь – может идти в комнаты, где бывают адвокаты. За последние три дня прибыли новые узницы. Среди них большая часть хорошеньких молоденьких девушек. Что сделали они? В нашем отелье
(тр.107)
нет проституток. Их группируют в другом отелье – и жаль на некоторых глядеть. Молодые лица, печальные и заплаканные. А вот есть здесь убийцы – те очень хорошо себя чувствуют. Одна симпатичная морда убила пасынка семилетнего, разрезала на куски и спокойно смотрит вокруг, кричит, если сестра делает замечание. Молоденькая женщина, стрелявшая в мужа за измену, в ожидании суда пополнела и порозовела. В общем, когда поглядишь на женщин, сидящих в отелье за работой, нельзя думать и отгадать, кто они. Все спрятали свои страсти, притихли, дисциплина и замок сделали их просто людьми.
31 октября. Воскресенье
Из моего окна видно, как пошли сестры. Сегодня они более нарядные, т.е. апостольники белее, платья пышнее – воскресные платья. Да и все, кто может и имеет, во что одеться по Воскресеньям
(стр. 108)
прихорашиваются. После службы в отелье все шумят, группируются, накрывают столы свежими салфетками, некоторые делают соус для салата, собираясь вкусно пообедать. С вином, с пирожными. Контина по воскресеньям отпускает даже жареных кур. Но это для тех, у кого деньги, а те, у кого нет, печально сидят и жуют хлеб. Глядя на них, трудно проглотить кусок. Всех накормить невозможно, и делится можно с немногими, но жаль всех. Вчера вечером появилась снова «пегая голова». Только 10 дней тому назад она ушла на свободу, и когда вошла в отелье, все засмеялись, прервав чтение. Под мышкой у нее виднелась желтая коробка от консервов. Та самая, которую она не выпускала из рук и прежде. Очевидно, уходя
(стр.109)
на свободу, она припрятала ее в надежде скоро вернуться сюда. Моя соседка еврейка сказала: дайте ей мильон …. Посадили ее рядом со мной. Она лучше одета, но любит есть по-прежнему. Покрошила хлеба в свою коробку в ожидании, когда позовут есть воскресный мясной бульон. Она запас возьмет с собой в свою длинную коробку. Пришли в тюрьму три калеки: один на костылях, другая – очень уродливая, но на ней прекрасное платье. Молоденькая венгерка – такая жалкая, вот уж второй раз упала. Я дала ей вина, стало лучше, сейчас беседует с горбатой француженкой. Священник дал мне иконку, спросил: Комон сава? Что могла ему ответить. Женщина, похожая на М.Н. Германову(?), все время плачет так горько. Все утро смотрит на меня заплаканными жалостными глазами, качая головой, – что нет просвета, одно горе.
(стр.110)
1 октября  Праздник всех святых.
Как хорошо пели на мессе. Чудный ангельский голос молоденькой сестры, такой трогательный. По случаю болезни стояла на лестнице, а не в ящике, который выносить не могу. Этот ящик мешает молиться. Когда защелкнут – нервы напрягаются, не хочешь плакать, но слезы сами льются от обиды. Сестра Адриана – добрая, но другая – худая, с земным лицом, что-то сердито мне говорила, почему на лестнице стою. Думает, что я притворяюсь больной. О, сестра! Как ты в храме можешь делать больно несчастному?
2 октября. Вторник
Третий день ходим в церковь. Сегодня все плакали. Священник – в черном, и чаша накрыта черным. Печальное пение. Похоже на право
(стр.111)
славную панихиду – так торжественно и печально. Звучал орган. Большая часть женщин – в слезах. Бедная черная женщина с виноватой улыбкой на лице, будто всегда извиняется, что она такая некрасивая. Черный головастик с движениями Чаплина. Куда не повернется, все неловко. Она так плакала, что ее под руку выводили из церкви. Не могу без жалости смотреть на нее, и всегда почему-то люблю ее. Теперь работает она на кухне и сыта. Во время раздачи пищи в контине она носится со сковородками то в низ, то вверх, чтобы не остыли бифштексы. Так стремительно носится, что страшно становится за бифштексы и омлеты
(стр.112)
Когда постучат «контину» – это одиннадцать часов. Идем брать обед. А когда получим и начинаем кушать, то лучше последовать примеру «стыдливого» господина, который, сидя в трамвае, чтобы не видеть стоящих женщин, закрывает глаза. Та венгерка, которая упала в Воскресенье и которая ничего не ест, убила своего мужа, стреляла в себя, но только ранила себя в плечо и руку, которую не может поднять, сегодня поехала в Палэ. Защищать ее будет Жорес. Вчера Е.И. , толкнув меня, сказала: «Смотрите, какое несчастье сюда припожаловало». Несчастье – действительно жалкое существо в рябой жакетке, с нетвердой походкой ненормаль
(стр.113)
ного человека. Вечером около этой жалкой фигурки собрался большой круг женщин, слушая ее несложную повесть, приведшую ее в Фокет. Это «несчастье» не может жить без мужчин и один покоритель сказал ей : «Ты подожди, а я пойду и принесу 20 ф.». Так она и ждала деньги, и хозяин отеля препроводил ее в тюрьму за неплатеж номера. И сидит эта бедняга, жует сухой хлеб. А долго ли просидит? Кто похлопочет о ней?
3 октября
Сегодня – день ссор и волнений. Сначала толстушка, придя в столовую, легла головой на стол и тоненьким голосом истерички заплакала. Монашки заволновались на своих постах. Вдруг появилась мать Ассестант и, не слова не говоря, стала около рыдающей, которая вспомнив вчерашнюю обиду одной молодой девицы, сегодня решила еще поплакать. Появление сестры «Ассестант» предвещало карцер, поэтому рыдания смолкли скоро.
(стр. 114)
4 ноября. 1937 г.  Сегодня больна. Не спала. В зеркале – какая-то замученная физиономия, но кажется, что это я! Следователь как будто был добр, хотя я его недобрым не видела. М.М. обнадежил, что 8 ноября выйду из тюрьмы. Несмотря на это, все льются слезы: и днем, и ночью. Откуда берутся? Точно ручьи в половодье. Так долго выдержать нельзя! Все же трепетно жду 8 ноября, и если не получу свободу, какое это будет горе – двойное, неутешное.
5 Ноября. Пятница
Не плакала. Сегодня лучше чувствую себя. Сегодня узнала, что та старенькая сестра, что строго всегда смотрит, оказывается «Супер Сер» – игуменья, по-нашему. Она поманила меня, когда мы шли в церковь, и что-то сказала. Поняла одно слово «ла месс»,  и огорченно ответила – «па компрене». Что хотела сказать мне
(стр.115)
милая старушка? Пальчик у нее не был сердитый, значит, хорошее хотела сказать, думала я, продолжая путь в Шапель. А там уже звучал орган, и пел хор. О, милый органист, – маленькая сестра! Поет она чудно, как Ангел, и какой хор организовала!  Все трудится, а ведь певицы часто меняются, но она преуспевает. Хор звучит стройно, музыкально. Это истинное счастье для узниц.  Это отдых душевный. Единственно, что плохо, это клетки маленькие, куда закрывают женщин. Это нервирует. «Век живи. Век учись». Истинная это правда. Не попади я в тюрьму, многого не знала бы, никогда не поверила бы, глядя на древнюю старушку, которую водят под руки, что она сидит за то, что она так прытко и легко, да еще в автобусе
(стр.116)
стащила бумажник у господина! Вот «старый урка» – говорит Е.И. Это все она меня просвещает. Она многих знает! Здесь спрашивать, кто за что сидит, не полагается, неприлично. Я не очень любопытна и никогда любопытной не была. Это «Ариэль» из Иллюстрированной России наврал!  На прогулках, в курилке и по праздникам женщины группируются, молодые фронтихи свой кружок образуют, «старые урки» (по выражению Е.И.) – свой кружок, еврейские дамы – свой. В хорошую погоду двор оглашается смехом: молодые, словно козлята, прыгают, а некоторые чинно гуляют, а кто любит, быстро-быстро бегают, бегают для моциона. «Стражи» стоят с двух сторон  и не мешают никому. Маленькая певунья и чтица – большая забияка, так и норовит кого-нибудь отколотить
(стр. 117)
Не так давно билась в истерике на полу, что не допустили братьев. А вчера подошла и шлепнула по щеке несчастную «любительницу мужчин» за то, что та, будто бы, грязнила в уборной, а бедняга что-то бормотала и не могла дать сдачи. Завтра эту больную увозят в больницу. Сегодня вызывали вновь прибывших в контору. Среди других фамилий прозвучала «Иваноф». Где обладательница этой фамилии? Оглянулась вокруг, ни одного лица нет, похожего на «Иваноф». Верно, в другом отелье. Я очень огорчаюсь, что голова моя не держит то, что хотела бы помнить. Сколько времени я слышу французскую речь и все же плохо понимаю, что мне говорят. Когда мы идем в свои спальни, долго боимся раздеться от холода. Ну а немного погодя, когда Ивон наведет порядок,
(стр.118)
старая Рошель пройдется в танце, подняв юбки, говоря, что сейчас поедет «в опера о театр» и, выпив из бутылки воды, скажет, что вино хорошо, становится немного уютнее. Забравшись в постель, милая Ивон или пишет письмо маленькому сыну, или плачет, но когда получит письмо от мужа и сына, смеется. Я не понимаю, о чем они говорят, но, судя по тому, как Ивон помирает со смеху, Рашель большой комик. Она беззаботна и спит хорошо.  Как-то, после того, когда уже прошел контроль и прозвучал голос «Вуадлен, труадам, труадам», мы показали свои головы старшей сестре, чтобы она поняла, что мы их еще не разбили, погасла лампочка, все стихло, Рашель уже храпела, Ивон вздыхала
(стр. 119)
тоскуя по мужу. Не могла и я уснуть долго-долго, захотелось услышать голос человеческий, знать, что я не одна под замком. Попробовала позвать: «Ивон!» – «Что?» – «Хотите прюно?» – «Да!». И вот среди ночи едим прюно. Рашель перестает храпеть. «А вы хотите прюно, Рашель?» – «Вуи, вуи» – говорит сонным голосом Рашель. Вылезает из-под одеяла. Ищем хлеба, чтобы есть с черносливом. Спать и есть Рашель может во всякое время дня и ночи. Стараемся не шуметь и шепотом говорим, т.к. старшая сестра спит через две комнаты от нас – и горе нам, если услышит! По утрам у нашей 86-летней старшей сестры бывает грозный вид. Когда она выходит из своей комнаты
(стр.120)
мы должны стоять, выстроившись в два ряда по стенам коридора. Она проходит, как старый генерал, по строю, первая выходит из коридора и пропускает мимо себя на лестницу свою арестантскую армию. Я не раз удивлялась, что такие слабые смиренные сестры держат в страхе братства тюрьму. Они неутомимы. Трудятся, встают раньше нас, ложатся позже и целый день хлопочут, не отдыхая. Моя любимица, которая всегда пальчиком приказывает замолчать, сегодня плохо выглядит. Прикрыла голову черной шалью, ей холодно, под глазами отеки. Мне так хотелось ее обнять. Боюсь, не заболела бы она. Такая старенькая.
6 октября
Снова думы не дали спать. Казалось, что в этой мертвой тишине, наполненной моим горем, я сойду с ума. А, может, и сошла
(стр.121)
Болела голова, горело все тело. Не могла одной минуты спокойно лежать, казалось, будто на гвоздях лежу. Как длинна и тягостна ночь. Нельзя не думать о тебе, родной мой! И нельзя не страдать от человеческой злобы! От лжи! Я ослабела, устала от непосильного горя
7 вторник
Сегодня, как всегда, шум голосов. Группировки воскресенья. Шапель. Слезы. День кажется длинный и утомительный, особенная тоска на душе. Известия слушать противно! Шарлатан С. Выдумал историю с библией, которую я не хотела проглотить, а просто читать в тюрьме, ибо можно сойти с ума без языка и слова родного. Какие-то «чудеса» о библии? О, жулик мерзкий! На минутку приехал М.М (адвокат Плевицкой Максим Максимович Филоненко – ?)
(стр.122)
не могли толком поговорить, как сестра известила об обеде. Много вопросов осталось у меня.
8 ноября
Болит голова, спала неплохо, видела Колечку, обнимала его. Проснувшись, удивилась, что это сон: так реально видела его. Жду вызова в Палэ. Милая С. Адрион помолится за меня. Я ее все больше и больше любить начинаю. Она хорошая! Добрая! Моя любимица. Она так погрозила пальчиком Е.И., чтобы та не разговаривала, потом и кулачком – такой он у нее старенький, кулачок, и слабенький, как у дитяти, строгая, моя душечка! Беззубая «зверюшка» снова верну
(стр. 123)
лась! Всего 7 дней на воле и снова сидит. Я даже приостановилась, увидав ее «Пегая голова» была на воле, кажется, дней 11, а эта меньше. Как только увидели друг друга, поссорились так громко, и, по-видимому, крепкими словами. Они соперницы по ремеслу. Они прачки, стирают белье и получают контину, обе предпочитают вино, и когда выпьют, скандалят. Вчера я заплатила «пегой» бутылкой вина за стирку, и она блаженствовала: крошила хлеб в вино. Соседка, скажи мне, что я пьяна? Я выпью ведро и то не опьянею. «Пегая» – чистюля и кокетка, на мой вопрос, где лучше в тюрьме или на  свободе, она сказала, что ей все равно, что одинаково и здесь, и там.
(стр.124)
Свободы не дали еще на месяц.
9 ноября.
Больна голова от дум, от слез. Не хочется писать, ничего не хочется. Хожу с компрессом на голове. Жду М.М. с нетерпением. Читали газету, статья против меня. Вот зверье, мерзкое жестокое зверье! Е.И. сообщая мне, что пишут, сказала: «Но не волнуйтесь, Вы и так плохо выглядите. Они хотят Вас навсегда оставить здесь! Стрельников обвинил Вас в соучастии». Я плохо себя чувствую, и эту новость обо мне должна выслушать перед сном. Значит, не спать и страдать всю ночь! Какая Е.И. , неужели не могла иначе как сказать или вообще не говорить. Пришел М.М.Ф. Газеты даже и не читал, не ободрил меня, побыл недолго, а так много вопросов всегда!
10 ноября
Слава Богу, неплохо спала. Сейчас пробежалась часок по двору, какой чудный, сухой, крепкий воздух! Люблю быть одна на прогулках. Е.И., зная это не
(стр. 125)
ходит со мной, чтобы не говорить, и носится с маленькой Гарнье. Передо мной женщина, которая ходит немного сутуло, в кашемировом пальто, непостриженные волосы спадают на шею. Ходит она, смотрит в землю, что-то мурлычет, засунув руки в карманы. Безнадежно влюбленная девочка всегда спокойна. Я за ней все хожу, и признаюсь, немного завидую ее спокойствию. Прогулка кончена, обед. Получила письмо от Любушки Черниковой. Милый мой друг! Как приятно читать милые строки, долго-долго разбирать почерк, не все сразу, а растягиваю, чтобы как можно дольше насладиться добрыми словами. «Ни за кого никогда не молюсь так легко, как за Вас обоих, когда крещу вас утром и вечером заочно во время молитвы, то ясно вас вижу обоих перед собой». Прочла это место несколько раз и так плакала от этой христианской ласки, что добрая сестра Адриан сказала, чтобы я вышла на воздух погулять. Двор, когда на нем
(стр.126)
никого нет, более уютный. И с какой радость я погуляла полчаса, смотрела на кусочек неба, на облака с серебрянной каймой, на последние листочки, что бегали от ветра по двору. У фонтана на веревках ветер трепал женские рубашки и лифчики, а солнышко то заливала двор радостными лучами, то пряталось за тучи. Вот прошла Целин с книгой – значит, деньги получили заключенные. «Что, голова болит? – спросила Целин. – Хочешь, порошок дам?» – «О спасибо, милая Целин, пройдет и так». Участие, добрый взгляд – лучше порошка. И здесь люди с сердцем, готовые на жалость, а там за стенами – одна морда Иванушки-дурачка злого что стоит! Вижу его лакейскую круглую физиономию, неустанно шныряющую всюду и лгущую без конца. Один инспектор сказал: «А ведь правда, у него физиономия противная, как нарыв». Как точно определил Стрельникова инспектор! Не читаю русских газет, тошнит от них! Пишет Любушка: «Хотя бы постыдились иностранцев» – говорит она!
(стр.127)
11
День плохой для меня. Тоска, голова болит от слез, ничего не поделаю с тоской, сладить не могу. Был М.М.Ф., сказал, что нет друзей у меня. А где же они? Все оставили? Как же жить? О, слякоть человеческая! Что ждать от вас? Не было случая, чтобы люди были на стороне слабого, лишь бы зло сорвать, дать волю ненависти, забывая, что:  кому мы молимся, распят был. А уж не он ли был праведен? Грязнили царя, царицу, их девочек грязнили, а ведь ползали как черви у царского престола! Какая бесстыдная, подлая толпа!
12 нояб.
Вчера был праздник, целый день шумели. Голова болела. Сегодня немного лучше. Прогул
(стр.128)
ка кажется короткой. Не хочется идти в отелье. «Ле Палэ» – кричит Целин, называя фамилии, и женщины бегут принаряженные, напудренные, чтобы проехать в темном фургоне, затем сесть под замок в клетку ждать, когда вызовут на две минуты, чтобы подписать бумагу целый день! «Пегая голова» имеет фамилию Кеваль (сказать, не Кемаль) на «пальцах» объяснила мне, что вот уже пятнадцать лет она в тюрьме. И я не краду! А погуляю несколько дней и снова в тюрьму. Сплю хорошо, ем хорошо и работаю хорошо. В столовой, сидя рядом со мной, свою порцию съест, а мою и Е.И. в свою коробку заберет. Еврейка М.Ц. толкает меня и, показывая глазами, шепчет: «А ну, попробуй же отнять у ней коробку?». Действительно, прижатую к груди коробку, трудно отнять, а если отнимешь, то с повреждением каких-нибудь членов. А мурлыка-то, напоминающая «церковного дьячка» вдруг сегодня губы намазала
(стр. 129)
розовый халат, залитый чернилами, сбросила, и оказавшись в черном платье, голову подняла, в Палэ поехала. «Дьячок» стал похож на женщину.  На события тюремного дня все живо реагируют. Маленькая обезьянка ездила на суд, вернувшись вечером в слезах: дали один год десять месяцев! От горя пыталась покончить с собой, вскрыть хотела вены. Ей не дали сделать этого, и она долго рыдала. Уже более спокойная, когда я пишу, она читает своим звонким голосом. Я не понимаю языка и хочу спать. Маленькая Гарнье рядом со мной за партой изучает английский язык. Она терпеть не может «забияки» П.Ч., недавно подравшись с ней, угодила в карцер на 6 дней.
13 нояб.
Вчера в Палэ уезжали тридцать семь женщин. По возвращении в отелье творилось что-то невообразимое. Миловидная
(стр. 130)
женщина, измученная, билась об пол кудрявой головой. Вокруг нее столпились заключенные. Кто поддерживал голову, кто воды давал, качали сочувственно головами. Эта бедняга не получила «либерте провезуир», а так ждала. Жизнь ее разбита. Муж изменил и ждет за стенами тюрьмы свою маму малютка сын. В тюрьме сидит за то, что, застав своего мужа в постели с другой женщиной, она ножом ударила мужа и любовницу. У мужа вытек глаз, любовница поправилась, беднягу посадили в тюрьму. Зато «Лука Горьковский» носился по отелье с легкостью невероятной, трясла седой головой и уж не двигала по полу ногами, а стоптанные туфли мелькали в воздухе. То тут, то там появлялась, рассказывая о свободе. М.М. и Е.И. жестоко поссорились, обе побледнели, отстаивая каждая свой взгляд. М.М. утверждала, что «Луке» не нужна свобода, а Е.И., наоборот, что всякая свобода нужна. Я убежала и села за парту, ожидая, когда кончится решение этого вопроса
(стр.131)

чтице не дали читать, все шумели. Сестра «Ангел» растерянно смотрела и до молитвы порядка не было. Помолившись, ушли в камеры. А потом в коридоре долго слышались радостные голоса: «До свидания! Свобода!». И слышались торопливые радостные удаляющиеся шаги. Я смотрела на выбеленную известкой чуть освещенную стену, завидуя тем, кто получил свободу, и думала: а ведь мне и свобода не нужна, там за стеной нет никого друзей, кроме М.М.Ф., самоотверженно защищающего меня и милой В.А., которая точно ангел доброты, всегда приласкает, ободрит. Что делала бы я без них?  «Опет,опет плоре?» – соскакивая с кровати, бежит ко мне Ивон. «Па плоре, па плоре! А то сейчас выпорю и в угол поставлю, а в Воскресенье все Св. Терезе расскажу – козе, козе, Сан Терез!» Ласкает, целует чужая Ивон, а у самой – мокрое от слез лицо.
14 ноября. Воскресенье
Воскресные дни люблю только потому, что служба в Шапель, где отдыхают душой, слушая пение и орган. А остальной день очень утомляет
(стр. 132)
шумят, и к вечеру голова гудит. Рашль закутила, на заработанные деньги заказала обед и вино. Ну, значит, петь будет. Отелье пополняется новыми каждый день: есть симпатичные и не симпатичные. Сегодня пришло существо: не то девочка лет 15-ти, не то мальчик тех же лет, вся дрожит и жмется к печке, бледное, кокаином отравленное существо. Другая тоже в этом же стиле, когда посмотришь, сразу увидишь большую седую шевелюру и большие очки. Впечатление, будто девочка лет 8 надела парик седой, очки, чтобы представлять на детском спектакле ученого мужа. Маленькая фигурка обладательницы седой шевелюры не взаправду, а нарочно стоит в сторонке пока не познакомилась с окружающими. Хочется спросить: «Ты за что сюда попала?» Припожаловал и вшивый экземпляр: маленькая беременная девчонка, накрашенная, в костюме цвета кирпича, а голова вшивая. Забрали в баню, вымыли голову, керосином намазали, одели в серую казенную блузу, а костюм кирпичный в дезинфекцию. Первый раз встречаю во Франции вшивую француженку!
(стр. 133)
15 ноября. Понедельник
Сегодня самый холодный день. Красное солнце светит из-за тумана. Стены высоко, а милое солнышко – зимнее, яркое, как и сердце мое. От холода быстрее запечает мой «звучик» и не мурлычит больше. Все бегают толпою из отелье. Женщина с небрежной прической и красивым ртом прижимается к стене в обществе двух узниц, рассказывает им что-то противным прокуренным голосом. А вот … ввел меня в заблуждение третьего дня. Когда мы уже были в постели, а из Палэ прибывали новые женщины, мимо нашей камеры прошла сестра Адриен, а с ней разговаривал мужчина. Откуда он сюда попал вечером? – думала я. А теперь я знаю, что это известная французская артистка, покушавшаяся убить мужа, ранив его тяжело за то, что он пропивал, проигрывал ее деньги с другими женщинами, а она, стареющая от горя, стала пить и нюхать, дошла до “дна”. Лицо ее, некогда красивое, сейчас ужасное. Лицо беспро-
(стр.134)
будного пьяницы. Ф.Л., которая так легко всех «освобождает», рассказывая историю этой артистки, уверяла нас, что ее скоро освободят. М.М. уморительно рассказывает обо всем: о том, как ворует, как путешествует по всему свету. Ее не только интересуют бриллиант, шелка, но собачки, которые подороже, попородистее – и их тоже стащить не прочь. Она не проходит мимо красоты равнодушно, но все любит, интересуется правом и историей. «В …, например, пошли с мужем смотреть катакомбы, но я всегда ношу с собой все деньги – говорит она – так вот только мы вошли с мужем в катакомбы с проводником, а там два человека с винтовками – я так испугалась и говорю мужу: “Мы уже убиты!” – “Чего ты боишься” – успокаивает муж, а сам бледный. Так я начала кричать, чтобы нас выпустили. ”Ой, мы уже убиты! – ну нас уже замучили! Фараона я тоже видела. Лежит в чулане золотом, тут же туфли лежат. Это было уже в музее. Так мне муж сказал: ”Можешь кричать, а я не уйду, пока всего не посмотрю”».
(стр. 135)
Бедняге Рашель не пришлось вчера есть заказанный обед, не пить вина, т.к. ночью заболела: стонала, плакала от боли, сегодня то же самое. У Пелон старушки – кровавая рвота и понос, что-то серьезное?  Ей через два дня свобода. Сегодня жду М.М.Ф. Когда он не бывает, чувствую себя сиротой покинутой. И такая тоска на душе, что иногда ропщу на судьбу за то, что во время автомобильной катастрофы оставила меня в живых. Для чего оставила? Для того, чтобы узнать, как могут люди рвать на части сердце?! Заплевать душу, ни в чем перед ними не повинную, В такой туманный день  еще сильнее томится душа – некуда уйти, некуда взглянуть, чтобы забыть свое женское горе. Идут медленно дни, уж нет ни одного листочка на ветвях. Как люблю я простор! Каждый листочек, каждую травку люблю! Где ты, мой родной? Что ты со мной сделал?
16 ноября. Вторник
Вчера был у меня М.М.Ф. Говорил о
(стр.136)
том, что все меня ругают. Есть такие, что уверяют его, что «не верна». Кого это я обманула и когда? Что муж был у меня «под каблуком» . Уже если кто был «под каблуком», то я у мужа, т.к. обожала его и все, что он хотел, то я делала, и любила его за то, что его именно «под каблук» посадить было нельзя. «Под каблуком» сидят слабые. Н.В. упрекнут в слабости  было бы не умно, т.к. слабые не получают георгиевских крестов и золотого оружия, не командуют дивизией! Этим делом занимаются сильные! Еще чего-то не договаривал М.М., спрашивал о костюме Н.В., в каком магазине куплен костюм. Этот вопрос о костюме всю ночь превратил мне в кошмар. Я рисовала себе, что муж мой убит и костюм его нашли! Это самое страшное, страшнее, чем тюрьма. После бессонной ночи я больна и глаза не высыхают от слез. Пришел священник, француз православный. Была ему рада, излить все, что на душе – так хотела. Обещал в следующую пятницу исповедать и приобщить. Мне станет легче, я знаю.
(стр.137)
М.М.Ф. сказал, что И.Е. (?) Лукаш хочет знать, что я делаю в тюрьме. Это не сочувствие, конечно, а любопытство. Хочется знать, как страдает человек, которого можно безнаказанно мучить. Газетные писаки пьют мои слезы и получают за это деньги, питая толпу ложью. Вот кто мерзавцы, убийцы. Я наперед знаю, что если Лукаш напишет хорошо обо мне, то Вокор (?) и другие душегубы будут иметь предлог, чтобы по-своему приврать, компроментировать сообщение М.М.Ф.
М.М.Ф. сказал также, что Шатилов плохо относится ко мне. Уж не знаю, что плохое я ему когда-нибудь сделала? Но, Боже мой, сколько брани мои уши слушали по адресу Шатилова!
(9 строк зачеркнуты)
(стр.138)
Шатилов сказал, что подстрекала Н.В. и вообще плохо на него влияла. Откуда это он взял? Что знает он о нашей семейной жизни? Не спутал ли он меня со своей любовницей или женой? На него они действительно плохо влияют, так он готов лгать с утра до вечера, чтобы достать деньги для «феньки» (эти слова Е.К. Миллера). Его я вообще не заподозрю. (эти слова наполовину зачеркнуты).
21 ноября. Суббота
Не писала четыре дня. Только за перо возьмусь, начинаю плакать. Душа изболелась, тоска мучительная, что буду делать? Не уйти от дум! Все вокруг мне чуждо. Минуты, которые дарит мне М.М.Ф., для меня драгоценны. Воры все оправдываются, идут на свободу, и я завидую им всем. Р.Л. (?)через несколько дней уходит на «Френ»  в (другую тюрьму), и мне жаль. Она такая смешная. На маленькую кокаинистку она смотрит как на чудо. «Вы и представьте себе: вот эта вошь, что в пальте, так она три месяца бывает мальчик. Три
(стр.139)
месяца – девочка! И что Вы на это скажете?» – подняв плечи, говорит мне М.М. и долго стоит в этой позе, потом восклицает он: «Что на свете бывает!». Дождик два дня шел, он не давал нам погулять. Сегодня чудесная погода: синее-синее небо, и так туда просится сердце. Хоть бы упасть и умереть, глядя на небо, без боли, сразу! Ведь, кажется, вдоволь напоила слезами своих жестоких бессовестных врагов. Вокор уже обставил себе со вкусом квартиру, газеты все тоже довольны, что же они еще не насытились?
22-е. понедельник
Отшумело Воскресенье. Дождик. Не гуляли, а целый день шумели в отелье. Голова устала. Вокруг смеются, а мне тоска разрывает сердце. Сегодня во время службы в шапель раздался такой страшный истерический вой, что я чуть не упала от волнения. Припадок случился с женщиной, которую осудили на пять лет за убийство мужа. Она жестоко
(стр.140)
с ним расправилась, выстрелив в голову, и когда он упал, повернула его и в сердце еще раз выстрелила. Так хладнокровно и тщательно совершила месть. Когда ее вывели, за стеной Шапель слышалось звериное рычание несчастной. Вслед за ней вывели под руки женщину, которая убила троих: отца и двух мужей. Эта страшная женщина – хороша собой, большая, крепкая. Когда она появляется у нас в отелье (наше отелье № 1, а она в 4 №), принося работу, то кажется, проносится вихрь. Белая, в розовом рабочем халате, веселая, то туда, то сюда глядит, отпуская остроты, а потом взвизгнет и умчится. Сестра Андриан не успеет ничего ей сказать, и только заулыбается, качнет головою в строну умчавшейся страшной женщины. Последнему мужу она изуверски отрезала все органы. Е.И. сказала мне, что в газетах пишут о раскрытии какой-то организации с бомбами,
(стр.141)
с подвалами для заключенных, и все это прикрывалось «пансионом для семейных». И вот хозяйка это «пансиона» сидит позади меня. При первом взгляде на нее меня поразило сходство ее с Н.Н. Миллер: такая же высокая, и лицом похожа, точно сестра. Фамилия ее тоже похоже – Мюллер. Странное во всем сходство?! Маленькая Гарнье, (друг Е.И.) , глядя на гос. Мюллер, как она кушает, курит, сказала Е.И., чтобы перевела мне: «Пусть мадам Скоблин берет пример с этой седой дамы и не плачет, а побольше ест и ждет, что все скоро хорошо кончится». Только гос. Мюллер побогаче, видно, т.к. курица в контине стоит 40 ф! А мы мечтать о курице не можем. Вчера вышла на свободу Л. Я плакала и тосковала о ней – она одна была, с кем можно говорить по-человечески, ибо другие и Е.И. не могут не ругаться, а тема разговора всегда воровская. Мне тяжело все слушать и так одиноко мне!
(стр. 142)
23 ноября. Вторник
Сегодня на прогулке библиотекарша обещала выписать мне русско-французский учебник. Я с Божьей помощью примусь за изучение французского языка, а то ведь стыдно, что я во Франции долго живу и не говорю по-французски. Правда, голова моя плохая. Жду М.М.Ф., и если не придет сегодня, буду волноваться. Когда приходит он, бываю счастлива. М.М. не пришел. Долго плакала. Ложась спать, звала моего родного. Рашель не поняла, что я говорю, сказала Ивон – «Несчастная». Я догадываюсь, Рашель думала, что я сошла с ума.
24 среда
«Забияка» достукалась и пошла на восемь дней в карцер. Я жалею девчонку, но она такая злая, уже при мне дерется четвертый раз и бьется в истерике, визжит, ели ей не дают отколотить свою жертву. Сегодня она напала на «Шарло» – толстенькую безобидную бабенку – а маленькая Гор., ждавшая случая, чтобы отомстить «забияке» за прошлую драку и карцер, за волосы
(стр. 143)
оттащила ее от «Шарло». Долго стоял шум и плач на дворе, долго спорили женщины, сбившись в один угол двора.
(3 строки зачеркнуты) А я издали наблюдала и думала, какой страшный сон – тюрьма!  М.М. был у меня, удивительно благородный человек М.М.! Несмотря на смехотворные заметки в газете со стороны М. Ров и явную ложь, он щадит их, не хочет называть все своими именами, а я все сижу в тюрьме, где месяц кажется годом! Никогда я не думала, чтобы Н.Н. и ее чады были такие злые! В своей мстительной злобе не хотят думать, что я несчастнее всех на свете! Оклеветали, опозорили. Подлые, злые!
15 ноября. Четверг
После посещения М.М все кажется не таким страшным. День сегодня славный, солнечный, не холодно. В душе теплится надежда, что жив он , мой родной. Хочется отдох-
(стр. 144)
нуть в этой надежде, обмануть себя хоть ненадолго. Быть может, Ангел мой Хранитель внушает мне эти светлые мысли. Завтра придет ко мне священник о. Жиль. Поисповедует, приобщит меня. Сегодня Любушка Черникова прислала мне письмо снова. Какое это драгоценное счастье! Ах, Любушка, милая добрая Любушка! Ты знаешь, что подлость и трусость – родные братья, и ты презираешь людей подлых и трусливых. Любушка, спасибо, дорогой мой друг! Все письма Любушки я получаю, и г. следователь, по-видимому, учитывает бескорыстную правдивую душу Любушки. Французский представитель правосудия, утонув в эмигрантской лжи, сказал, что первый раз ему приходится выслушивать ложь в таком количестве. Хотя бы остыдились русские люди! И вспомнила я одно благотворительное учреждение в Сан. Женевьев, где пансионеры все высокопоставленные лица. И что творят они там?! По словам
(стр.145)
живущей там дамы «высокие старички» рубят сук, на котором сидят, пишут анонимы свои по радетельнице и кн. М., которая создала трудами этот дом, поносят бессовестно. Порой стыдно нам русским перед иностранцами. Не знаю, сколько еще придется томиться здесь? Сколько еще нужно пролить слез, чтобы наполнить мстительные сердца моих врагов! Мои страдания – утеха им. А легче ли бедняге В.К.? Если он жив, то не значит, а если уже предстал перед всевышним судьей, то его душа утонула в моих горестных слезах! Так хочется уйти от этих дум, но куда?
26 ноября
Сегодня ровно два месяца, как я здесь. Е.И. отсидела здесь год и скоро уходит на волю. Боюсь за нее, что скоро попадет обратно сюда, т.к. нрав у нее не такой, чтобы удержаться и взять чужую собственность. О ней я скучать не буду, т.к. она не очень человеколюбива
( стр.146)
26 ноября. Пятница 1937
Сегодня ожидается О. Жиль. Но вот уж 11 ч., а его нет. Неужели забыл? Я прошу, чтобы исповедаться и приобщится. Голова кружится, но буду ждать еще. На воле люди не знают, как тяжело чувствовать себя забытым. Женщина, похожая и внешностью, и фамилией на Н.Н. Миллер сидит за моим стулом и все поет. Сестра дежурно шикает, а она помолчит и опять. А песня ей совсем не к лицу, худая длинная на тонких ногах, гладко зачесанные седые волосы, опущенные углы рта, ярко выраженная немецкая внешность, и вдруг – такая певунья! Сегодня холодно, и у нас в камерах спать хорошо, но когда приходим в отелье, то раздеваться не хочется, точно на дворе. Не топят, но целый день открыто окно, спасает горячий кирпич, который дает Мадлена, да масло и шоколад.
(стр.147)
Приходил о. Жиле. Приобщилась, исповедалась, стало спокойнее на душе. Обещался заходить, милый отец Жиле! Дни стали короткими, теперь встаем впотьмах, и последняя прогулка – в четыре часа до пяти уже в сумерках. Самое уютное время – это от 5 до 6 часов, когда при электричестве в теплом отелье все работают, а чтица читает. Этот час я люблю, и когда нужно уходить обратно в холодные спальни, начинается тоска. Р.К. собирается в «Ферен» (?). Это тюрьма, куда идут осужденные, а «Фокет» – следственная и не так строга. Р.К (?) все перестирала, закупила еды на три дня, т.к. в той тюрьме контина хуже. Сидя за партами, все пишут письма. Ей все уже надоело: и стирать, и писать. Хочется движения. Она и двигается: «Пойду белье посмотрю, а то, холера им в бок, украдут» «А как же вы пойдете, что сестра Ангел скажет?» – говорю я. Ой, и правда Ангел! Дай Бог ей здоровья, я уже здесь
(стр.148)
третий раз, так она мне никогда слова не сказала плохого. Хорошая и какая нежная, посмотрите – ойй! «А там, куда я сейчас ухожу сидеть, так там была сестра красавица – ойй – я вам скажу: ресницы – во, вот такие, нос маленький, а губ не было! Что вы на меня  смотрите? Н-а-с-т-о-я- щщая Жиконда! Что, не знаете? Ну красавица известная… ах, Боже мой, Жи-ко-н-д-аа». Джаконда! – догадалась я, наконец. «Ну да! Так вот эта красавица сестра была еще молодая и за Бога замуж еще не выходила – ей было двадцать лет. Раз приехал за работой заказчик, она выдавала работу. Он как глянул на нее – так сошел с ума! Но вы думаете, она с ним убежала? Нет! Она убежала с одной арестанткой, а теперь эта красавица служит на почте у – в Марселе. Да-да, у – в Марселе! Где такое
(стр.149)
хорошее мыло – так она там сидит». Вспомнив про мыло, я посмотрела на голову Р.К. , у которой волосы были чистые и красивые, спросила: «Чем вы голову моете?» – «Масорм! Натерла маслом! А сегодня, когда пойдем спать, я у сервизы украду кувшин горячей воды и вымою голову. Да – горячей украду, а холодной налью, пусть бегает за мной! Но она меня боится, я ее хотела бить. Она, холера, накапала на меня, такое ей сказала, пойдем в сортир, я тебе там покажу. Так она толковее стала. Ой-ой. Я – умная».
27 ноября. Суббота
Так не хочется вставать по утрам и скоро-скоро одеваться, чтобы не замерзнуть. За окном еще темно, а мы должны уже «строиться». Видела сон, который Е.И. истолковала хорошо. Да и я всегда видела во сне овец и поросят к счастью. А сегодня я их видела много,
(стр. 150)
Внизу в ле-ва-бо (она же и курилка) – снова Р.Л., ее не оторвать от воды, целое утро там – и на месте не сидит, подвернулась ей под руку «беззубая зверушка» , не то толкнула Р.Л., а ее трогать нельзя. Горе тому, кто Р.Л. тронет – сразу стала красная, закипела: «Ты чего толкаешь? Я тебе толкну – мокрое место останется» – закричала она на зверушку Р., и, обращаясь ко мне, говорит: «Только тронешь ее, в “кашу” попадешь». Пипрожеров не любит, сволочь, а те горят везде. Гори огнем! – бросила зверушке Р. И стала рассказывать мне, как она однажды наточила нож и пошла резать подругу  за то, что та хотела отбить у нее мужа. «Я ей изрезала декольте, так она 2 месяца в больнице лежала, потом сама пришла ко мне мириться. Ой, она знает, что если пожалуется на меня, то сама не рада будет!» С Е.И. она старые друзья и «кипят»
(стр.151)
друг за друга по несколько раз в день. Е.И. потихоньку расскажет мне о плохой стороне Р., а та в свою очередь про Е.И. какую-нибудь историю не в пользу подруги. Я стараюсь установить равновесие между ними, говорю Е.И., что Р. Привязана к ней, а Р. то же самое. Подруги начинают мирный разговор. Сегодня свидания родных, и когда вызывают на свидания женщин, я так тоскую, что одинока. «Дьячок» на свободу ушел. «Миллионерша» – без денег. Славная «бельвистка» уже третий месяц сидит, кажется за то, что подписала чек без покрытия. За это время исхудала и стала еще выше. Шарре то в летнем платье (зачеркнуто)
28 нояб. Воскресенье 1937
Погода хорошая. Обычная картина. «Пегая голова» сделала мне большую неприятность. Получив за стирку
(стр.152)
вино, охмелела и наговорила дерзостей сестре Адриан, а сестра мне сказала, чтобы я не давала больше вина этой пьянице. Мне было так неприятно.  Бродяги здесь чувствуют себя дома. В отелье уже несколько дней сидит классический тип бродяги: приплюснутый нос, вся выцветшая, с седой головой и беззаботная, точно ей 8 лет! Вот только ноги ее не слушают, но она с ними управляется, посылает их вперед, а туловище откидывает назад, разогнавшись, ноги  не стоят на месте, и тогда, когда бродяге нужно остановиться и она топчется на месте. Чувствует себя так, как будто карцер не существует в Фокет, нарушает все правила, правда, в комическом виде: во время молитвы вдруг раздается хохот, молитва прервана, а бродяга стоит на столе под самой лампочкой, вкладывает нитку в иголку, не слыша ни молитвы, ни смеха, все усердствует над иглой. Все смеются, не может удержаться и сестра, затем молитва
(стр. 153)
продолжается, а бродяга медленно лезет со стола, довольная тем, что нитку в иголку вложила.
29 понедельник
Вчера  ждала М.М. Не пришел. Проплакав целый день, усталая, неожиданно спала хорошо. Насморк и кашель как-то скоро проходят. Очень довольна тому, т.к. лежать здесь нельзя, а на Френ в больницу – страшно. Это значит, что положат в камеру и одну закроют. А там можно от горя умереть в одиночестве – так боюсь! Сегодня пошли на суд фальшивомонетчики. Их тут целая группа. Мужья тоже сидят. Волнуются все дамы очень. Оглянешься кругом, кого только здесь нет? Вот сидит одна под окном, маленькая, не симпатичная. Когда идет, будто подкрадывается, всегда дерзит сестре. Эта женщина, имея двух детей, убила и разрезала на куски семилетнего пасынка
(стр. 154)
Здесь сидит и ждет суда уже год, и нельзя сказать, глядя на нее, что она плохо себя чувствует. Муж ее, отец убитого ребенка, тоже сидит в тюрьме, и один на другого валят вину. Сегодня я довольна тем, что Р.Л. остается здесь отсиживать свои 2 месяца, и я не лишаюсь веселых минут. Утром вхожу в ла-ва-бю курилку помыть руки и вижу: Р.Л., заложив руки за спину, гуляет по ла-ва-бю (комната эта довольно большая). «Остаюсь здесь, не еду на Френ. Это сделал мой адвокат! – отрапортовала мне все Р.Л.. Без «рук» она говорить не может, и когда из-за спины появились руки, они держали щетку. «Пальто вычистила, – похвалилась она мне. – Вот! Щетку украла и вычистила». «Ну зачем же вы украли? Вот возьмите у меня», – сказала я. «Нет! У вас я никогда не возьму. Вы такая симпатичная дама», – ответила мне Р.Л., думая, что я щетку предлагаю красть у меня. В нашем отелье
(стр.155)
появились две красавицы. Одна так молода и похожа на принцессу, такое прелестное лицо! Глядя на нее, я мысленно наряжаю ее в белое кружевное платье или серебряную парчу и вижу, как хороша головка ее в этом наряде. Теперь она тихо сидит в своем темно-зеленом пальто, волосы перевязаны ленточкой, каштановые кудри спадают на плечи, а лицо такое прелестное! Другая – высокая, с чистым свежим лицом, которому не нужны пудра и краски, черные волосы гладко зачесаны, и вся она производит впечатление холеной женщины из хорошей семьи. Одета в черное платье и дорогую белковую шубу. Она не волнуется и спокойно живет тюремной жизнью.  Сейчас три часа. В этот час предстанут перед судом фальшивомонетчики. Молодая женщина, которая сидит в нашем отелье со своей свекровью, так волнуется. Сестра Андриан сегодня именинница. Ее поз-
(стр. 156)
дравляли. Она стала на колени, и мы все молились, чтоб суд для фальшивомонетчиц был милостив.
30 ноября. Вторник
Вчера, когда мы шли спать, в коридоре блудила широкая белая фигура, которая на знала, где здесь камеры. Ей указали дорогу, где ее спальня. Она, пошатываясь, пошла. Что-то знакомое в ее черных глазах показалось мне, вздернутый носик, круглое лицо. Только русская женщина может иметь такое лицо – думалось мне. Сегодня утром на прогулке эта женщина стояла с моей Жаклин, еврейкой из третьего отелье и говорила по-немецки. Я подошла и заговорила по-русски. Боже мой! А мы все по-немецки говорим! Русская? Да! Вот и сестра, сестра! Почему здесь? Такие пустяки! Пошли покупать пальто для сына к Аграету (?), все так дорого, и вдруг флакон прельстил. Толстое лицо, залитое слезами. Стыд. Никогда не была здесь
(стр.157)
Адвокат взял по тысяче франков с каждой сестры. Как дорого стоит теперь пальто для сынишки! Маленькая с седой шевелюрой ученого так и не познакомилась ни с кем в отелье. Одинокая, на прогулках стоит в уголку, засунув ручонки в рукава, и смотрит из-под больших очков на гуляющих и молчит, ни слова не скажет. Из седой шевелюры сыплется что-то белое на спину, нужно бы почистить черное пальто. А вот та, что в синем пальто, что бывает три месяца девочка, три месяца мальчик, все еще здесь, стала бодрее, улыбается, когда проходит мимо меня, и гуляет под руку с красавицей, той, что в шубе беличьей. Сзади глядя, можно думать, что это влюбленный мужчина ведет бережно свою даму. Сидящая позади меня Мюллер (хозяйка пансиона) все поет, и на прогулках, ступая гордо, попевает, в отелье поет. По-моему у нее «не все дома»
1 декабря. Среда  Фальшивомонетчиков освободили
(стр.  158)
такая была радость для них. Сегодня душ. Несмотря на насморк, я купалась. Так приятно быть чистой. Дождик не дает гулять. Моя милая сестра сказала мне, что пойду в шапель на репетицию и буду подпевать без слов. Она добра, как я ей благодарна. Сейчас писала М.М. и плакала. Голова ничего не воспринимает. Целый день горит электричество. Дождик. Р.Л. все находит причины, чтобы украсть. « Вот, холера им в бок, платок украли (зачеркнуто) – говорит она – но у меня уже другой. Я не дура, вот пускай найдут!» – показывает за поясом под кофточкой вязаный платок. «А гребешок у меня тоже украли, но я не хочу у них брать гребешок, он грязный, с вошьями (…)
(стр.159)
2 декабря. Четверг
Сегодня солнышко. Воздух приятный. И все Рашель! Вдруг вчера вечером перед сном постирала свой платок. А ведь за эти два месяца нашей совместной жизни ничего такого не было. Ивон, увидя, что она стирает, сказала: «О! Завтра будет солнце! Рашель стирает!» Так и случилось. Зато после стирки всю ночь раздавался такой могучий храп, что Ивон не могла спать, шикала, стучала, наконец, громко кашлянула. Было ясно, что пушки Рашель не разбудят тоже. Ивон встала, растолкав ее, просила-просила, пожалуйста, и нам дай поспать. Ночью так тяжко думать и, вероятно, ночью я сойду с ума. Днем стараюсь отвлекаться, не думать, и как это трудно – не думать. Чтобы гулять подольше, я прошу Ивон брать контину, а сама бегаю. Миллер перестала петь, ей отказали в либерте провизуар, она и смолкла. Зато болгарку, которая убила любовника, освободили.
(стр.160)
Об этом мне сообщила Р.Л.. Она все знает и желает знать, чуть соберутся в кучку женщины, она тут, ходит вокруг, прислушивается и все слышит. Вы видели эту блондинку? – спрашивает она меня. Какую? Ну что я с ней стояла. Ну так это политическая. Политическая? Что же она сделала? Мммм, не знаю. Кажется, чек фальшивый подписала! А я-то и не знала, что чек фальшивый подписать – политическое преступление.
3 декабря. Пятница
Вчера М.М. был сам не свой. Читал досье, и чего только там нет против меня. Постарались «добрые, чистые» люди» набросать на меня столько грязи, лжи, что М.М. пришел в ярость. Но я все по-своему толкую, и всю ночь не спала, а сегодня с утра плачу. Русская, которая пришла три дня тому назад за кражу, увидев меня в слезах, успокоила, поведав мне, как в Париже меня ругают. Им мало (……. пропущено………)
( стр. 161)
(пропущено) нова тоже я украла. «Пусть сгниет в тюрьме Плевицкая» – желают мне «герои и героини» со страхом и упреком: распни, распни его! Не знала я до сих пор за собой такой отваги. «Двоих так просто и украла
4 декабря.Суббота День хмурый, на сердце тяжело. Если бы не думать! Время тянется медленно, тоскливо. Мой милый органист, сестра Сантожен взяла меня в хор. Конечно, я не знаю языка, не читаю, а так, подтягиваю. Пою маленькое соло «Кучье овион(?)»
(5,5 строк зачеркнуто автором)
Сейчас в отелье пожаловал инспектор в сопровождении
(стр. 162)
директора и сестры Ассестан и элегантной дамы, по-видимому, жены. Он сказал, чтобы сели, и предложил письменно изъявить претензии. Претензий никто писать не будет, ибо их нет. Я спросила Р.Л., о чем инспектор говорит. А, чтобы написали рекламу кухне и какая еда. Она все по-своему толкует.
5 Декабря. Воскресенье
Экзотики пришли! Вчера, когда мы были в постелях в обычный час, раздаются шаги новоприбывших. Они всегда позже прибывают. Вчера новоприбышие так истошно плакали, и долго слышался плачь, пока их куда-то далеко уводили спать. Наутро
(стр. 163)
в отелье я увидела «плакс». Это были арабки в тюрбанах и ярких разноцветных тканях, руки, ладони и пальцы выкрашены в краску охра, а над губами черная татуировка, с обеих сторон по пятну под губой и три пятнышка на подбородке. Так смешно и некрасиво, а по ихнему, должно быть, это красота. Каких только наций здесь нет? Все нации!
6 декабря. Понедельник
Вчера, когда гуляли все из третьего и первого отелье, я встала в уголке, откуда видно всех дам, и заметила, что большая часть их – любительницы «платиновых» волос. Теперь эти «платиновые» головки представляют из себя жалкое зрелище, все пегие.  Женщины всегда недовольны, чернявки хотят быть блондинками, а блондинки – черными. Природа никак не угодит женщине. Рядом со мной вчера посадили старую женщину. Полная, в дорогом, каракулем отделанном пальто. Я не видела еще ни разу, чтобы она вынула пальцы изо рта.
(стр.164)
Мне кажется, что она их отгрызет, в особенности, мизинец. А пальцы у ней – толстые сосиски. Кто эта почтенная дама? – спросила я у всезнающей Р.Л. А это акушерка, которая отправила на тот свет молодую женщину, которая не хотела быть матерью!
7 декабря. Вторник
Сегодня иду в Палэ и знаю, что меня не отпустят, под разными предлогами будут держать. Так хочется Н.Н. Миллер. Ее не уверишь, что я невиновна, не знаю ничего, точно также, как и она. Но несчастна я более, чем она, но жестокость человеческая беспредельна, и только Бог – защитник мой!
8 декабря. Среда
Конечно, не отпустили! Прокурор читал обвинение. Я кое-что поняла, скорее догадалась. Спросила М.М., про какой-то он (прокурор) концерт говорил. Оказывается, что Семенов, забыв бесчисленные благотворительные мои концерты, вдруг вспомнил американский – бывший
(стр.165)
10 лет тому назад, в пользу голодных детей в России. А пригласила меня петь какая-то титулованная патронесса, как можно было не петь несчастным детям? Детям гонимых белых людей, оставшихся в России? Стыда нет у людей, бессовестный человек Семенов! Эта моя милостыня гибнущим детям, наверное, записана у Господа!
9 четверг. Декабрь
Нет конца моему горю беспросветному. Все! Какая подлая натура у т.н. людей, а у Кусонского особенно, ведь на морду-то только поглядеть. Иуда! Ему-то уж все известно, какие немцы разговаривали с Е.К., ибо Е.К. и он – одно и тоже. А ведь молчит, и заставляет меня «знать», что они делали! Откуда я могу знать?
(две строки зачеркнуты автором)
(стр.166)
Был М.М. Говорил, что Стрельников его за «пуповину» держал и что-то жаловался. Милый М.М. готов поверить Стрельникову, а я никогда не поверила бы этому лгуну и клеветнику, потому что уверена, что Стрельников с какой-то целью подходит к нему.
10 пятница. Декабрь
Тянутся дни, серые, точно во сне тяжелом, и конца дням этим нет. Самое неприятное, когда вечером, в половине седьмого вечера поднимаемся в холодные камеры – неуютные, серые, и там проводим длинную томительную ночь. Кружится ли голова, или сердцебиение пугает – все равно. Никто не придет помочь, кроме милой Ивон. А что она даст, кроме ласки и холодной воды. Лекарства нет, а умереть под замком так страшно.
11 суббота
День посещений. Приходят родные
(стр.167)
к заключенным. Когда вызывают на свидание женщин, особенно чувствую себя сиротой. Ни писем, ни посещений, ни свободы – все отнято! За что? Не за то ли, что так верила, любила моего дорогого? Но ведь любить своего мужа никогда преступлением не считалось. А кроме любви к нему у меня других преступлений нет!
12 декабря. Воскресенье
Шумели, молились, гуляли и устали. Ночью мне плохо: головокружение и сердцебиение. Ивон клала компресс, говорила мне что-то, а из коридора раздался голос С. Андриан, чтобы мы замолчали. У меня было тяжко на душе, и беспомощность особенно тяготила. Думаю, что когда-нибудь кровоизлияние в мозг прекратит мои страдания!
13 декабря. Понедельник
Больна. Не хотелось вставать, т.к.
(стр. 168)
не спала всю ночь. Еще темно на дворе, а мы встаем, моемся, и так холодно, противно. В  теплом отелье приятно очутиться. Е.И. через 7 дней идет на свободу, станет еще тоскливее, она все-таки настоящая русская, и была добра ко мне. Сегодня надеюсь увидеть М.М. Жду всегда его нетерпеливо, так хочется знать что-либо для себя приятное. Но что? Палэ закрывается на праздники. Они все будут отдыхать, веселится, а мы как всегда тосковать и ждать когда увидим свободу? Те, кто знает, зачем он сюда попал, не огорчаются. Вроде Р.Л. Она отсидит 2 месяца и снова (зачеркнуто «воровать») за свое. Здесь чувствует себя хорошо.
14 декабря. Вторник
Не спала полночи. Но голова не кружится. Думы бесконечные, грустные, тяжкие. Вчера увидела М.М. Добрый он. Голова болела, а он приехал уставший. Ободрить, успокоить пришел меня. Его и дорогую В.А. до самой смерти не
(стр. 169)
забуду. Только они не оставили меня одну сиротой, не верят в ложь, в клевету не верят! Да Любушка Черникова – друг мой добрый. Если бы она знала, какую радость доставляют ее письма! Никого не боится, потому что совсем чиста и страха нет! Сегодня получила Любушкино письмо. Пишет всегда мило, а ей не отвечаю, боясь утруждать следователя и бедного переводчика, который «утонул» в скучных русских бумагах. А как много хочется сказать Любушке, поблагодарить за ласку и самоотверженную дружбу. Я уверена, что мой следователь ее уважает, не в пример моим соотечественникам, которые от страха и подлости столько ему поспешили наговорить, что французам становится тошно! Подходят праздники Рождества. Мы репетируем песнопения. Прибыла одна настоящая певица. Не молодая, но музыкальная. Поет соло. Голос Сен Сантожен более нравится,он чудный
(стр.170)
неожиданно выпалит Е.И. и захохочет. «Ш-ш-ш, Булгаков?!» – зашикает на нее сестра Андриан. Е.И. снова начинает тихо шить и думать, долго молчит «Вавила и Данила», по-видимому далеко от нее убежали, ибо после длительного молчания она, обращаясь ко мне, говорит: «И не урони Пушкин перстень свой в пудру, его бы не убили». «Ш-ш-ш, Булгаков» «Вот, нечистый дух, поговорить не дадут», – шепчет Е.И. и снова принимается за шитье.
15 декабря. Среда
День, как и другие дни, без слез не обошелся. Господи! Неужели ни одного дня радостного, или хоть спокойного!
(стр.171)
Ноября  3,585 ф. Первого числа мой резерв 3,585 ф. на первое ноября сегодня 12 Ноября  (далее расчеты, иностранный язык) 5884,75
3585,20                2239,55
Со дня поступления истрачено на контину, на теплые вещи, на разъезды 2239 ф.55с.
(стр. 172)
После столовой, на прогулке плаксу дразнили. То тут, то там слышались взвизгивания, поднимался вой. А через несколько минут вспыхнула ссора и драка. Все бросились туда, где бойцы, а я трусливо в другую сторону – и в слезы. Уж не знаю, почему разгорелись страсти. Женщина, которую я никогда не видела скучной, всегда она то танцует, то хохочет, вдруг получила плевок от вновь прибывшей, и пошла потасовка. В столовой-то без смеху увидеть нельзя. У нее настоящий комический талант, не смотря на то, что ей уже лет под пятьдесят. Сестры глядят на ее проказы и не сердятся. Я думала, что за драку их посадят в карцер, но ничего, все обошлось благополучно.
(стр.173)
Не за что вдруг набросилась на тихую больную еврейку и, выдрав клок волос, повалила на пол, точно змея гадкая она. Драки меня так пугают, что хочется закричать, бежать, бежать куда-нибудь, спрятаться.
Старую акушерку, что грызла пальцы, отправили на «Френ» в больницу. Будет там она одна в камере лежать и грызть свои страшные пальцы.
17 декабря
Скучный день, серый. М.М. придет только в четверг, ждать целую неделю! Не знают люди свободные, как длинны дни тюремной жизни, также, как здоровый, не чувствует боли больного человека. Потерпите – говорит мне милый М.М., но легко сказать и трудно терпеть! Быть всю жизнь свободной, быть всю жизнь честной, быть всю жизнь любимой  – и все потерять в один миг! Остаться одной среди чужих людей, оклеветанной,
(стр.174)
18 декабря
брошенной в тюрьму! О, люди стоят, чтобы их возненавидеть! Сегодня ушла на свободу Е.И., сняв свой старенький наряд, в пальто, в туфлях с каблуками, стала красивой. До последней минутки не отходила от меня. Я рада, что она уже на свободе, но слезы льются, и сама не знаю, чего? Получила свободу и Мюллер, и еще одна русская. А я сижу и тоскую, боясь заглянуть в книжечку, где лежит портрет моего родного – лучше не видеть, чтобы не надрывалось мое сердце! Как трогательны бывают узницы. Радуются, когда кто-нибудь свободу получит, утешают, кто в горе. Это сегодня наблюдала, какие стали вдруг лица женщин, когда увидели Е.И. одетой для выхода (а она год без свободы), и, зная, что Е.И. была добра ко мне, утешали, обещая скорую свободу, готовые
(стр.175)
что угодно выдумать, лишь бы сказать приятное и утешить. Когда ушла Е.И., в окно было видно, что солнце осветило наш большой двор. О! Е.И. солнце встретило, дай Бог ей дальше удержать свободу!
Воскресенье. 19 декабря
Сонечка здесь! Какая Сонечка? Да помните, я говорила вам, что из тюрьмы «Френ» красивую монахиню увезли – сказала мне Р.Л. Мне захотелось посмотреть на Сонечку. Признаться, я не очень поверила, когда мне рассказывала РЛ. О «Джиконде», у которой так все было красиво «ресницы – во, нос маленький, а губ не было» – но оказывается, что похищение молодой монашки – факт! Ивон подтвердила мне, сказав, что «Сонечку» сестры здесь не любят за то, что она сманила монашку из тюрьмы «Френ».
(стр.176)
(зачеркнуто автором)  Большими хлопьями падает снег, падает и тает. «Скоблин, Скоблин», – зовет меня англичанка, – Жастин, посмотрите – «Сибер Руси-и-и» (Сибирь. Русь! – И.Р.) Кружатся белые хлопья, ложатся на землю точно и нет их. Снег. Милое короткое счастье! Прогулки нет. Мокро. Отелье шумит, тоскуя невообразимо. В отелье № 2 – драка, какой кошмар! Четыре женщины порезали друг друга ножами, отправили все в «Кошо(?)» Одна так больна, что не
(стр.177)
не может подняться. Но кто дерется, медицинской помощи не получает, хоть помри в «Кошо». Не дерись!
20 дек. Понедельник
Сегодня у нас в камере «семейная» размолвка. Ивон и Рашель поссорились. Я на стороне Ивон. Старая Рашель вчера, выпивши 3 боля вина, танцевала, пела, потешая соседок. А вечером, когда легла в постель и заснула, огласила камеру жестоким храпом. Ивон не могла заснуть от ее «трубного гласа». Громко кашлянула, это помогло. Храп смолк, но через минуту снова музыка с пьянисимо дошла до фортисимо. Ивон кашлем прекратила сладкий сон Рашель снова. Тогда обиженная Рашель сердито соскочила с постели, пошла в угол, где стоит эмалированное большое ведро, оттуда ругала Ивон. Ивон смеялась. Ночью громко говорить нельзя, а утром ссора разгорелась. Ивон плакала. Я огорчена – после трех месяцев сожительства – вдруг ссора!
(стр.178)
Ссоры и драки еще более омрачают нашу и без того мрачную тюремную жизнь. Когда в 7 часов гаснет наша тусклая лампочка, я гляжу в окно, в небо, освещенное тюремными огнями. Там за высокими стенами шумит «столица мира», и в этот час толпа заливает улицы, любуясь предпраздничными витринами. Я мысленно среди них. Как счастливы люди, ждущие праздника, жгучие слезы мочат мое изголовье. Ивон грозит веником и заставляет повторять за ней ежедневную просьбу: «Sainte Cherire Vout qui pater votu biel a faire du bien etur la terre6 repander lur vout votre pluie de rekt Амен!» Ивон знает, что я люблю, когда она тоненьким голосом щебечет: «Бон нюи мадам Надин, бон нюи Рашель, бон нюи  Фредо (муж), бон нюи ле монд!» Потом заплачет тоненько и протянет: «Либерте!» Затем
(стр. 179)
приближается Рождество. Не хочу описывать, как люблю этот чудесный трогательный праздник, чтобы не надрывать и так измученное сердце. В тюрьме Рождество, в тюрьме!
22 декабря
В шапель сделали грот и трогательную панораму Рождества Христова. Сверху, где мы поем, прекрасно виден грот, и так наивно, трогательно расставлены фигурки и людей, и животных. Грот – из папье-маше. Увитый плющем. А елочки что-то нет. Заключенные послали письмо с поздравлениями старому священнику, который где-то отдыхает. Он очень добр, и священник, который его заменяет, всегда перед проповедью привет передает и всегда в шутливой форме.
(стр. 180)
все смолкнет, настает мертвая тишина, которая мне мешает спать.
21 вторник
Вставать из нагретой постели не хотелось. Холодно и тоскливо. На дворе мороз, ручеек, текущий из фонтана, замерз. Женщины не хотят гулять, бегут в теплое отелье. А мы с Р.Л. принялись было бегать, радуясь хорошей погоде и тому, что на дворе только мы одни. Но Бог послал нам сёр Асестан. Она прогнала нас со двора, точно цыплят в клетку. Ма сер! Но,но. Ничего не поделаешь. Я знаю, что сёр Асестан позволила бы гулять, но здесь тюрьма, и не выделять, не потакать никому нельзя. Зато я вволю наплакалась в курилке, глаза вспухли, в зеркало противно смотреть! Я не привыкла страдать и мне не по силам тюрьма. За что сижу? Может быть за то, что я самая несчастная женщина на свете!
(стр. 181)
23 декабря  Жду сегодня М. М. и если он не придёт, буду волноваться. Целую неделю его не было! Я совершенно измучилась, чувствуя себя покинутой. Вчера вечером в тюрьме появилась женщина, которая только пять дней тому назад покинула тюрьму, просидев 6 месяцев. Боже мой, как люди не ценят свободы! Идти воровать! Лучше милостыню просить или работать до потери сознания, но быть на свободе. В тюрьме засилье польских евреек воровок. Какой живой народ! Всегда собираются в кучу, спорят, ссорятся, волнуются. Они темпераментны и готовы подраться каждую минуту. Ц. Икв (?) держит всех в страхе. С ней шутить нельзя – она и ножом порезать может (…) но плачет от доброты тоже, «два человека в ней»!
(стр. 182)
24 декабря
Как будет шуметь, как будет веселиться сегодня Париж! Как нарядны будут женщины! Как устанут портнихи, парикмахеры, лакеи! Всю ночь будет пировать, закружится, захмелеет Париж! И этот хмель, это счастливое веселье не долетит до нас! Мы уйдём в свои холодные и неуютные камеры, поплачем и ляжем в постели со своими горькими думами. Буду ли я спать эту ночь? Спокойным ли будет мой сон? Не думаю! Завтра в 6 часов утра, когда счастливые свободные будут ещё веселиться мы услышим лёгкие торопливые шаги (…)
(стр. 183)
Затем щёлкнет знакомый поворот ключа у нашей двери и дальше щёлк, щёлк… Через час мы внизу, а в восемь я в первый раз в жизни в тюремном католическом храме запою Kyrie Eleison, Kyrie Eleison! Пальчики сёр Сантожен (?) нажмут клавиши органа и польются чудные звуки: «Молчите небеса, молчи земля, Христос рождается!» На завтра контина отпустит нам праздничный обед, тут всё есть, вина, фрукты, шоколад. Мы будем сыты, ибо кто имеет деньги прекрасно отпразднует Рождество, но всевидящее сердце отыщет и увидит чьи-нибудь печальные голодные глаза. О, в эти голодные глаза сытому человеку стыдно взглянуть!
(стр. 184)
Сегодня наше отелье напоминает плохо обставленное Кафе. Наши маленькие стулья не стоят в порядке как обычно, а сдвинуты по уголкам, где собрались те, кто друг-другу симпатичен – наша правая сторона помещается за длинными узкими столами (прилавками). Эти столы сегодня закрыли салфетками и поставили всякие лакомства, вина, фруктов, женщины принарядились. Почта принесла много писем, многих я писем не имела. После службы, во время которой больно стучалось сердце, женщины стали хозяйничать. Делали Провансаль, открывали консервы и т. п. Вот куда бы фотографа пригласить!  Какие ценные были бы снимки! Увидели бы счастливые, как празднует
(стр. 185)
Рождество тюрьма. Почти у всех заплаканные глаза: плакали в церкви, плакали читая письма, плакали те, кто не получил писем и у кого кроме казенного бульона и праздничного куска мяса ничего нет. Эти не хлопотали, а тихо, стыдливо прижавшись в уголок сидели, глядя как хлопочут другие. После обеда зашумели, засмеялись, немного забылись все. На дворе дождь, не гуляем. М. М. утешил меня и приехал. Привёз чудный пирог из контины. Рашель ушла на свободу. В камере я и Ивон. Было уютно, что мы только двое. Когда мы с Ивон разговаривали о том как неприятно будет, если к нам посадят какую-нибудь грязную. Сестра Андриан, смеясь, обещала поместить к нам обязательно «вшивую» девочку. О, дорогое (…) !  Да, да, обязательно вшивую! Но мы теперь можем не бояться (…)
(стр. 186)
26 декабря. Воскресенье.
Так же как и вчера шумно. Погода сухая, и гуляла вдоволь. Моя милая сестра Сантожен (?) «не плакала». Я спела «Кирие». Хорошо. Накануне она сказала, что если я спою плохо, то она будет плакать: ну я постаралась не напутать. Ивон принесла с кухни чудесного кофе и сказала, что молодая сестра, что заведует кухней, прислала мадам Женераль кофе и благодарит, что хорошо пела. Вечером, проходя мимо камеры, она сама благодарила меня. Её я первый раз вижу. Она так молода и весела. К нашему удовольствию два дня не было «новых дам», а мы всё боимся вшивую получить.
27 декабря. Понедельник.
День солнечный. Небо синее. На голых деревьях у фонтана шумят воробьи. Наговорились. (…) Стук швейной машины. Каждый думает свою думу.
(стр. 187)
Маленькая «зверюшка» уходила на свободу и снова прибыла 24-го вечером, а с ней пришла «ошибка природы». У «ошибки» испуганный вид, но на нее нельзя без улыбки смотреть. (…) волосы подстрижены по-мужски, торчат вверх, только один вихор свис над глазом. Брови вверх подняты. Из испуганного раскрытого рта торчат два передних черно толстых осколка зубов, походка мужская, обувь мужская, пальто тоже мужское. Не смотря на правило, что новоприбывшие ждут, когда им укажешь место, «ошибка» сама пошла искать себе место. И когда «старожилы» прикрикнут на нее, она пятится назад, пока не наткнется на кого-нибудь и еще больше испугается. Долго ози-
(стр. 188)
ралась, путалась, наступала на ноги, пока сестра не усадила ее на место. Сегодня «ошибка» уже чувствует себя хорошо – заложив руки в карман, ходит вразвалку совсем мужчина. Дамы в восторге. Бог послал нам одного (хоть не настоящего) мужчину. Профессия «ошибки» коммерческая: незаконная продажа зажигалок. Каких только профессий здесь нет! Вот пара неразлучных подруг совсем непохожих внешне друг на друга: одна «Квази мода» (?), другая – «собачка, цуцик в очках», что дрессировщики показывают. Осуждены на два года за то, что одевались «сестрами» и ходили по кварталам просить на «благотворительные цели». Работают эти сёстры не покладая рук. Они чудесные рукодельницы, и если бы они работали так усердно на
(стр. 189)
свободе, то незачем бы им ходить в маскараде собирать на «благотворительность». Накануне праздника прибыли две женщины. Глядя на них, нехорошо делается на душе. Одна высокая, узкая в плечах и к низу широкая, ноги толстые – тошно становится, когда глядишь на несимпатичное лицо этой женщины. И всё же она желает, чтобы ее любили. А если не хочешь любить, утаил (?) любовника! Другая мумия – у нее широкий толстый нос странно выглядит на худом жёлтом лице ужасной (…) вся страшная. Убила любовника и его любовницу! Нам легко удивляться, что хотят они, чтобы их любили, но виноваты ли они, что обидела их природа?
(стр. 190)
28 декабря.
Нам повезло, ещё «мужчина» в тюрьме! Да какой? Большой, в настоящих брюках, штиблетах, галстуке, крахмальной сорочке – это уже не «ошибка природы», а «насмешка». Ожидая вчера «дам нувель» и боясь «вшивки», Ивон каждый раз соскакивала с постели, заслышав шаги с той стороны, откуда приходят новые, и глядела в решётчатое окошечко, «глазок». Кто идёт? А шаги раздались тяжелые, каких мы не слышали в коридоре. Ом (видимо, «ма») Надин, вскричала Ивон, месье, месье! Сегодня утром «мужчина» прошел к доктору – все глядели на это чудо в брюках с большим интересом, поэтому, его и запрятали в комнату и не посадили вместе с дамами в отелье – чтобы соблазна не было.
(стр. 191)
«мужчина» этот убил настоящего мужчину, а за что, пока не знаем. Знаем, что убийца в брюках – чемпион по бросанию диска.
29 декабря.
Мужественная женщина. Счастливее меня. Она хоть и убийца, но через 2 дня уйдёт домой – она знатных родственников имеет. Генерал Туро (?) ее родич. Говорят, в Париже всеобщая забастовка. Не ходит метро и вообще – все стоит. А нам все равно. Двигаться некуда. Гулять и то вдоволь не дают.
30 декабря.
Сегодня взвешивалась. Потеряла в весе 12 кило! Очень огорчена. Если еще потеряю 1-2 кило, то свалюсь. Был М. М., пожурил меня, что трачу деньги – так мне хотелось перчатки новые и чулки-вуальку. Все же я 3 месяца здесь и две пары чулок всего имею – все износилось, а М. М. (…)
(стр. 192)
1 января 1938 г.
Если судить, что сон мой в эту ночь был спокоен, что снился мне он – драгоценный, любимый, то год новый будет милостив ко мне! На дворе дождик, и очень жаль! После кофе пришла сёр асестон и прочла трогательное послание  нашего старенького кюре – какой трогательный и добрый он! Когда пошли есть суп – то в столовой поздравляли с новым годом матушку игуменью, сёр асестон, матушку Леоннору. И мою любимицу, что никогда не кричит, а всё пальчиком командует. Они, наши строгие, но добрые стражи стояли в ряд, а заключённая из 3-его отелье читала приветствие. Большая часть узниц плакала. Я не видела, чтобы кто не плакал. Слушая приветствие, я видела, какой доброй улыбкою светились лица матушек.
(стр. 193)
О, они всегда прячут свою доброту, ибо «дети» их слишком своенравны. Но когда они выслушивали благодарное слово несчастных – было раскрыто их подвижническое сердце, которое отдали навсегда самым обиженным жизнью женщинам. Сегодня был прекрасный бульон и хорошая порция мяса. При выходе мать Сюперьер (?) давала нам по шоколадке – от нашего милого Кюре. А мы «Шонтез» получили от сёр Моник хороший крепкий кофе. Спасибо, милая сёр Моник!
3 января.
Вчера ничего, кроме шума не было, если не считать того, что М., наша красавица, упала в обморок во время еды в столовой. Она не мелкая воровка (?), а крупная. И. шепнула мне, что полиция нашла спрятанные в двух местах краденые бриллианты.
(стр. 194)
Вот М. и расстроилась (неразборчиво – И.Р.) точно ее фамильные украли. неразборчиво – И. Р.) поехала в (неразборчиво – И.Р.) и думает, что ей скинут 2 месяца. Она сейчас же уйдёт на свободу. Дай ей Бог! (неразборчиво – И.Р.) Пишу под шум и гам сидящих в отелье. Если бы я понимала по-французски, то Моник не смеялась бы (неразборчиво – И.Р.)
4 января.
Сегодня была у следователя. Какой-то шутник или дурак, а может подлец показал, будто я всё советовала мужу, что он ничего не делал без моего совета. Какой комплимент
(стр. 195)
моему уму и унижение мужу. В присутствии Миллеров и их адвоката наконец вскрыли мою Библию, о которой накануне написали все газеты. (…) В Библии ничего не оказалось. Иначе быть не могло! У М.М. ещё какая-то бумажка оказалась. Написанное Е. К. вероятно какой-то «Шерлок» (…) Сегодня опять иду в полэ! На дворе лежит маленький снежок. Мороз. В наших спальнях холод. Наши сёстры также спят в холодных комнатах, только у них более уютно. Ивон в горе. Ей не дали свободы.
(стр. 196)
Плакала всё время, а сейчас получила письмо от маленького сына, что папа от огорчения, что маму не освободили, стрелялся и сейчас в госпитале (…) Теперь с нами в колонии живёт Андрэ. Плачет каждый день. По этому можно сказать, что три плаксы собрались.   (…)
Далее страница очень плохо пропечатана.
Страницы 197, 198 и 199 практически невозможно разобрать, кроме того они разрезаны по краям, что не даёт распознать фразы из контекста. На страницах записи от 5, 6 и 7ого января.
(стр. 200)
8 января 1938 г. Суббота.
Я говорила уже, что бродяжки себя чувствуют здесь дома. «Пегая голова», если кричит, ругается, то только тогда, когда её разозлишь, а «зверюшка»  – та гадкая по натуре. Сегодня «Пегая голова» вышвырнула из курилки надоедливую Венгерку, которая правда всем опротивела своим нахальством. И было комично, когда Венгерка, взвизгнув в страхе, бросилась под защиту к сестре, а «пегая» руки в боки победоносно глядела на трусливую нахалку. Эта драка была комична, и все хохотали, а когда Венгерка села на своё место, «зверюшка» ей тряпкой в лицо ткнула. Все возмутились, это было нахальство уже со стороны «зверюшки» и вообще
(стр. 201)
сегодня «зверюшка» вне себя. От какого-то блаженства поёт, ко всем лезет, чувствуя себя «не последней». Во время еды супа нельзя разговаривать, а она обращалась к нашей грозе. 86 лет сёр Леонид – называет её «ма петит сёр Леонид». Хорошо, что матушка не слыхала, а то она ей дала бы «ма петит»! Как я сожалею, что нет у меня таланта написать портреты нашего (…) «зверинца»! А какие здесь звери, зверюшки, зверьки – если бы талантливый человек сидел бы на первой скамейке в столовой, а мимо него проходили женщины пить свой суп – то он увидел бы, что все они плохо воспитанные дети и удивился бы терпению сестёр, которые непрестанно делают замечания поднадзорным (…).
(стр. 202)
Но всё напрасно! Они щиплют друг-друга, исподтишка дразнят сестёр, разговаривают, хохочут, зажимая нос, как это делают дети, иногда вдруг раздаётся затрещина, из-за которой либо разгорается скандал, либо весёлый хохот. Один такой маленький скандальчик развеселил меня дня на два – как вспоминаю испуганную мордашку Мирры (?), на которую замахнулась рука большой полной женщины, у которой было синие лицо, не то от большого количества выпитого вина, не то от длительного пребывания на воздухе, а может и от того и другого? Но испугаться её было можно, по этому Мирра как мячик подскочила на месте, а потом бросилась бежать к сестре и плакать – я оглянулась на большую женщину – та на мой смех заулыбалась и стала доброй.
(стр. 203)
Эта улыбка вдруг напомнила мне симпатичного доктора Алфиевского, который живёт в Кишиневе. Через 10 минут я помирила врагов, и они мирно сидели и мирон угощали большую женщину сыром. Н правда ли, Мирра, добром всего достигнешь? – спросила я. О, да! – радостно ответила Мирра. «Ошибка природы» милое существо, «оно» всем улыбается, иногда плачет и так горько, что дыхание у неё становится трудным – тогда на помощь к ней приходит «Квазимода» и почему-то зажимает ей красненький нос, и бьёт по щекам, отчего «ошибка» приходит в себя, а Р. Л. мне шепчет смеясь: «мальчик умирает».
(стр. 204)
11 января. Понедельник.
Допрос в полэ. Мой судья красивый, с седою головой, но чёрными глазами, меня терпеть не может, и не потому, что он злой. Нет, я не думаю, что он злой! А потом что люди не знающие меня говорят обо мне так, просто, не задумываясь, не жалея меня, всё, что им на ум приходит. И сама злая голова судьи битком набита всякими гадкими сплетнями обо мне, которые он, будучи французом и не зная моих (…) принимает за истину. Противно мне было видеть Шатилова, который показал, что не искренна, артистка, артистка, артистка… И почему это плохо? Я ведь на самом деле артистка и знаменита! А он, наградивший сам себя генерал-лейтенантом, стал шофёр, и странный шофёр! Имеющий две роскошные квартиры. В одной квартире живёт
(стр. 205)
его любовница, как её в эмиграции зовут «Фенька», а в другой жена. И лакей. Сам он живёт в двух квартирах, этот «странный шофёр»! И как сказал мне однажды Е. К.: «лжёт, лжёт и лжёт, требуя постоянно денег!» Когда я спросила Шатилова: «А Ваша жена тоже всё знает о Вашей секретной работе?», он вдруг сделался «парень-рубаха» и даже руку подняв похвастался: да, всё! (Конечно, про их феньки). «Но мне Н. В. никогда секретов военных не говорил», – ответила я! Он спохватился  и сказал: «Я, впрочем, никаких особенно дел и не делаю… И с Вашим мужем у меня серьёзных дел не было». Я вполголоса сказала М. М. Ф., что действительно, его жена однажды вызвала меня к себе и предложила петь в концерте, очень политическом, о котором нельзя во Франции говорить громко. Я пела.
(стр. 206)
Шатилов услышал, что я говорила М. М. Лицо его стало совсем иным, «рубаха-парень» куда-то сбежал. Но я не сказала громко, и судья не услыхал моих слов. После вранья Шатилова, который говорил, будто полковник Трошин уже жаловался на моего мужа, что тот всегда обманывал его, был позван полковник Трошин, который, будучи простым честным человеком, и знавший Н. В., сделал заявление судье, что: никогда не говорил Шатилову ничего плохого о ген. Скоблине! И что знает г. Скоблина как честного белого бойца и что: Н. В. Скоблина никогда в дела полковые не мешалась и о политике не рассуждала. Пол. Трошин, знавший нас больше чем все, не мог походить на лгуна Шатилова.
(стр. 207)
И не подозревал милый «свекор», какое счастье (…) моё изболевшееся сердце, которое было покинуто и одиноко и вдруг вновь обрело друга! Эту ночь я спала спокойно! Перед глазами стояло добродушное круглое лицо пол. Трошина, и, улыбаясь ему, я сладко заснула. Ещё судья вызвал в тот же день для очной ставки незнакомого мне человека. Фамилия у него купеческая – Павлов. На вопрос судьи, знаю ли я его, я ответила отрицательно. Павлов тоже сказал, что ни меня, ни моего мужа никогда не видел. Что может сказать человек, который нас не знает? – подумала я. Но этот Павлов понёс такую околесицу насчёт моего замужества, насчёт разницы между мной и ген. Миллером – мне стало смешно, и я чуть сдерживала себя, чтобы расхохотаться, но постепенно я заметила,
(стр. 208)
что предо мной психически больной человек. Почему вызвал его судья?  И видит ли он, что этот джентльмен с купеческой фамилией сумасшедший? Но судья с большим удовольствием его слушал, ему очень нравится, когда меня ругают.
Вторник. 11 (исправлено с 12) января. (sic!)
Во вторник, одиннадцатого января снова в полэ допрос и очная ставка с адмиралом Кедровым, ген. Кусонским и п. Мацылевым. Повторилось всё то, что уже знали все давно. День похищения и все подробности, но главное  мнение этих троих о том, знала ли я о покушении и увозе Е. К.? У Кедрова губы такие злые и эти губы никому добра пожелать не могут, особенно когда их он поджимает. Мацылев своего мнения не имеет, он что-то мурлыкал, а затем сказал: «Я так думаю, как думает ад. Кедров».
(стр. 209)
Затем спросили ген. Кусонского, который, когда говорит, точно камнями об стенку грохочет, такой зычный у него голос. Его ответа я ждала со страхом: вот, думаю, грохнет такое, что я сразу умру, а судья подскочит радостно. Ген. Кусонский оказался более благородный , чем Кедров. Он ответил, что затрудняется поставить себя на место Скоблина и не знает, сказал бы он жене всё, или нет! Но может быть что-нибудь и сказал бы, и он неуверен в том, было ли мне известно о политике моего мужа. Я тут же вспомнила Мацылёву, что вот он меня обвиняет в преступлении, а забыл, как его братья в 14 году укрывались у меня в имении в Курской губернии, и я их не предавала, ибо не занималась политикой, а делала добро каждому, кто просил у меня помощи!
(стр. 210)
Судья записал это в протокол, и на него это произвело впечатление. Затем я шепнула М. М., чтобы он попросил судью спросить о Павлове, который так щедро вчера клеймил меня. Судья спросил Кедрова: «Вы моряков всех знаете. Что из себя представляет Павлов? Это рехнувшийся человек!» – сказал Кедров. (…) Я была удовлетворена, ибо скажи я, что Павлов сумасшедший, мне судья не поверил бы. После утомительного допроса, волнений, я с такой радость вернулась в (…) и точно родной матери обрадовалась, увидев матушку Леониду, сидящую за столом (…) и забавляющаяся большими ключами. Она ставила их на бородку, чтобы не повалилсь, и очень радовалась, когда они послушно стояли. Красавица
(стр. 211)
Сёр Адриан открыла мне камеру, где Андрэ и Ивон уже были в постели. Ма, ма! – запищала мне навстречу (…) Ивон. Сёр Адриан, смеясь, закрыла нас на замок. На столе меня ждал термос с горячим кофе, а в постели горячий кирпич.
13 января.
У нас событие. Свадьба! Осуждённая на два года вышла замуж за осуждённого на пять лет. Всякое бывает. Меня теперь ничто не удивит! И во сне не снилось мне видеть такую «молодую». Она ушла утром и в церкви в городе венчалась, а вернулась с цветами. В тюрьме цветов не полагается иметь заключённым, но сейчас фигура Христа, стоящая в отелье на шкафу украшена живыми цветами. Молодая угощала нас всех печеньем, немного пошумели, в том углу, где
(стр. 212)
сидит она, выпили вина и смолкли после того, когда громкий голос сёр Адриан призвала к порядку. На дворе тепло, гуляла хорошо, ибо была только я и ещё 2-3 женщины. Это такая радость отдохнуть от людей! Думать о нём, моём дорогом, смотреть на небо и просить Создателя, чтобы он сохранил его жизнь, чтобы дал мне счастье увидеть его! И умереть!
14 января. Пятница.
Пришла утром и (…) рядом со мной цветная блондинка (в прошлый раз она сидела здесь, то была шатенкой) в прекрасной шубе «пти гри». От её духов меня тошнит. Лохматая девчонка сказала мне, что это кинематографическая артистка. Я удивилась, что киноартистка такая толстая. Но девчонке поверила – меня нетрудно обмануть даже этой девчонке?
(стр. 213)
Р. Л. хохотала, когда я ей сказала, что рядом сидит артистка. Спросили цыганку для проверки, и та долго, до слёз смеялась. Я даже обиделась: что тут смешного? Всякий может в несчастье попасть. Оказалось, пышная красивая дама – директриса уютного дома, где живут хорошенькие женщины. Вот уже два дня наша милая сёр Сантожен больна. И сегодня пойдём репетировать с сёр Моник. Дни тянутся медленно, томительно, а так хочется, чтобы поскорее пришёл понедельник, т. к. поеду в полэ и буду знать кое-что о своей судьбе. Не без конца же будут держать меня здесь! Бессердечные, бесчеловечные… Хоть бы злоба пришла ко мне, чтобы я могла проклинать моих мучителей.
(стр. 214)
15 января.
Сегодня солнце и мягкий весенний ветерок. Предвкушаю хорошую прогулку. Сейчас «Пегая голова» шумела и сердилась, грозилась уйти из этого дома и больше сюда не возвращаться! «Раньше я любила этот дом, а теперь тут что-то уж много сумасшедших появилось!» – кричала она под общий смех, ибо все знают, что у «Пегой головы» не все винтики в порядке.
16 января. Воскресенье.
Как всегда утомилась. В голове гудит. С удовольствием очутилась в своей камере, где можно отдохнуть от воскресного непрестанного шума. Милая сёр Сантожен в постели ещё. Бедняжка не очень крепкого здоровья. Репетируем и поём с сёр. Моник. Она очень музыкальна, а певица, которая здесь в заключении поёт прелестно, и я отдыхаю душой, когда слушаю её.
(стр. 215)
17 января. Понедельник.
Была на допросе у следователя. Езжу в полэ на такси в сопровождении двух экспекторов. Они всегда меняются и всегда любезные. Для очной ставки был вызван некий Троцкий. Видела его первый раз. Этот господин такой же сумасшедший, как и Павлов.
Оба они (…) как и Павлов, Троцкий городил такую чепуху, что тошно слушать было. Следователь, любящий, когда меня ругают, морщился. Показание Троцкого сплошное враньё, что было тут же установлено. Затем пригласили Семёнова, редактора «Возрождения». Честно признавался он, откуда черпает свои сведения, и что, не имея фактов, рассуждал по-своему. Всё же он не раздражал меня, ибо знаю, что каждый может
(стр. 216)
думать, как ему угодно, тем более, «умно думать». «Откуда Вы знаете, что Скоблины познакомились с большевиками в 20 (26?) году в Берлине в доме М. Эйтингона»? – спросил Семёнова М. М. Ф. Ответ: «Мне подсказал И. С. Лукаш, что он бывал у Эйтингонов и знал, что там бывали “Евразийцы”, а теперь они пошли к большевикам». Многое говорил Семёнов о коммерции (…) Эйтингонов с большевиками, как в Сибири меха скупают и в Лондон переправляют… Странно, думала, какое отношение имеет коммерция к исчезновению Миллера? Я уведомила Ю. (…), что наш друг М. Е. Эйтингон учёный (…), коммерцией не занимается и политикой тоже не занимается. «Евразийцы»
(стр. 217)
бывали у моего мужа, а не у М. Е. Э. Бывал и  профессор Ильин и другие люди у нас. Но не у наших друзей, у которых мы гостили. Ставил в вину нам Ю. Ф. и концерт в (…) для комсомольцев. Я его разочаровала тоже, ибо не «комсомольцам», а голодным детям, родным, (…) детям подала свою милостыню. Ю. Ф. согласился, что я много пела в благотворительных концертах, и как артистка имею право, на что другие и персонально он не может идти, т. к. занимается политикой. У меня впечатление осталось от этих «очных ставок», что самый несимпатичный, мелкий , неблагородный лгун
(стр. 218)
это Шатилов. Я очень сожалею, что раньше защищала этого лже-генерал-лейтенанта, и люди, а в их числе Е. К. М. были правы, что Шатилов Лгун.
18 января. Вторник.
Сегодня тоже на допросе и очные ставки. Вся (…) на часах. Так долго устанавливали, злились, а у меня голова закружилась от напряжения. Не понимая хорошо языка и улавливая слова, напрягала мысль. В конце концов, мне показалось, что сойду с ума. А убежать нельзя, свободы нет, горе невыразимое и никто не понимает, моего горя?!… Следователь всегда удивлённо смотрел, чего я плачу? О, я бы не плакала. если бы участия (…) было больше ко мне!
(стр. 219)
19 января. Среда.
Рано как встали. Я раскрыла окно, ещё не рассвело, по верху голубело чистое небо. Электричество ещё горело, все окна с четырёх сторон светились огнями… Тихо и тепло, слышен звон из соседней церкви. «Доброе утро» – прозвучал неожиданно голос маленькой (…), заучившей по-русски это приветствие – наши окна напротив, и только она и я любовались чудесным утром. Это маленькая женщина с твёрдым характером. Ничто её не сломит, и тюрьма для неё не приятный сон, но не кошмар. Она знает что делать, как бороться с жизнью. Она всегда элегантна, а камера её чиста по-барски. Её обижать нельзя – она никому не спустит
(стр. 220)
даже (…) знает, где искать управу. И, смеясь, она всегда говорит, что будут рады все, когда она выйдет на свободу. Солнышко сейчас ворвалось в окно, позолотило фанерную стену так радостно, по-весеннему… У меня в груди что-то больно, больно сжалось. Так ярко вспомнились поля, простор, чудная дорога и он, мой бесконечно любимый, за рулём. Вот и писать уже не могу. Сейчас посетил меня М. М. Ф. Когда он приходит, я не чувствую себя одинокой, и так хочется задержать его, поговорить, но он всегда спешит. Сегодня сказал, что скоро всё кончено будет, и я получу свободу. Не волнуйтесь, будьте терпеливее. Говорит
(стр.221 – нумерация И.Р.)
(стр. 180 – нумерация автора Н.П.)
. … мне М.М., Вы умная женщина, хотя иногда у Вас в голове велосипед… Какой велосипед? – спросила я. Ну все кружится… и показал руками как у меня в голове все кругом идет.
20 января.
Ничего нового. Одно и то же. Надоевшее до тошноты сиденье на маленьком стуле. 11 часов сиденья на стуле. 11 часов лежанья в постели. И два часа движения. Это ли не наказание? Если лишают свободы – одно. А за что велят сидеть на стуле 11 часов? Это уже истязание человека! И не один день, не два сидеть, а месяцы и годы!!! И по совести говоря, коли виноват, сиди! А вот не виноват, как вытерпеть все это? Учесть еще компанию: бродяг, проституток, воров! Сидишь себе смирно, читаешь книгу, вдруг тебе по голове – щелк!
(стр. 222)
(стр. 181)
Оглянешься ….. две …. Приласкают, пожалеют меня таким манером! И сказать ничего нельзя – иностранка! О здесь это есть! Француженки на первом месте. И они могут делать то, чего не смогут иностранки. Я не просилась в этот «дом», в котором сидишь, и скандалить не хочу, но страдать страдаю, когда бродяга щелкает меня по голове, и только за то, что я иностранка. Это «…» но сестры есть, на мой взгляд, очаровательные и добрые ко всем, терпения у них много, и подвиг их не замечают только женщины, у которых ничего святого нет.
21 января. Пятница
Вот уже третий день подряд среди пришедших «нувель дам» находятся хрупкие  блондинки,
(стр. 223)
(стр. 181)
у которых под глазом ярко выраженная печать мужской грубой силы. И что за манера бить в глаз? Какие подлецы! Раньше, чем так грубо оскорбить женщину подумал бы каждый из мужчин, что первый виноват в падении женщины он! И как холят себя женщины, наряжая себя, жгут волосы какой-то гадостью, чтобы быть красивее, и все для них – для этих грубых скотов! За время тюремного сидения сойдут синяки – а чудесные «платиновые» волосы будут тусклыми (?) … и жалкими. О бедные жертвы подлецов!
(стр. 224)
(стр. 183 – нумерация автора Н.П.)
22 января. Суббота. Наше отелье представляет из себя маленький провинциальный концертный зал на двести человек. Мы сидим в затылок, точно так же как публика на концерте, вместо эстрады маленькая кафедра для сестры-надзирательницы. Сейчас наш зал вместил в себя немного более ста человек, несмотря на то, что сзади есть много места, нас посадили вместо восьми человек в ряд по десять. Все отелье наполнены более обыкновенного. Здесь не полагается ни музыки, ни пения никаких, развлечений для несчастных. Я  читала, что в Америке в тюрьмах есть много развлечений: концерты, радио, спорт. Американские узники счастливее французских. О какое было бы счастье услышать оперу по радио! Ведь отнятие свободы у человека есть то, …. жестокое показное
(стр. 225)
(стр. 184)
Наказание, чтобы иногда не приласкать узников музыкой. Есть здесь талантливые женщины, например чудесные оперные певицы, а еще сегодня прибыла певица красивая. Вообще талантов здесь хоть отбавляй. Могли бы своими силами устроить прекрасный концерт. Сегодня мокрая погода, серое скучное небо, на душе все одно: тяжесть горя, покинутость и безысходная тоска. После обхода во время чтения раскрылась дверь, и в отелье женщина  сержант (?) ввела глубокую старуху. Она была величественной – с белоснежной головой. При ее появлении тихий зал загудел – и долго не смолкал. Сестра показала место в глубине зала. Шествуя к месту, старуха … – какое горькое впечатление! (Далее неразборчиво – И.Р.)
(стр. 226) 
23 января. Воскресенье.
Очень радовалась на месте, когда пела чудесная певица. Сен Сантожен (?) все еще не здорова, на органе играет Сен Moник (?). По случаю мокрой погоды женщины из третьего отелье за кофе и контину – брать через наше отелье. Сегодня дождик. Когда же отелье получает кофе, то мы сидим, чтобы не вмешивались словоохотливые женщины из третьего и нашего отелье, ибо сестры потом их вылавливают и (неразборчиво) точно проказливых детей. Я сижу крайняя от прохода, и сегодня я узнала, что у меня есть здесь тайный трогательный друг, женщина, полезшая(?) контину 3-ья отелье. Проходила мимо, вдруг вроде рука
(стр.227)
(стр. 186)
из-за спины положила быстро передо мной апельсин – не оглядываясь уходила маленькая беленькая женщина, скрывшаяся за дверью. «Что это значит?», – спросила меня Ивон. «Верно это Валит», – сказала я ей. Ни я, ни Ивон не знакомы с этой маленькой женщиной, находящейся здесь дней пять. Я просила Ивон узнать, почему она подарила мне апельсин. Ивон узнала, что эта девушка знает все мое несчастье, все читала, и ей кто-то сказал, что я не имею контины, что я такая несчастная. Мой нежданный друг рыдала у меня на груди, целовала руки, просила простить, что подала мне милостыню. А я была счастлива,
(стр. 228)
(стр. 187)
что обрела трогательное сердце, которое давно теплело, пригрело меня, когда она еще был на свободе. Почему очутилось здесь милое дитя с черными глазами? А вот: пришел человек описывать квартиру ее родителей, и она вздумала свое достояние защищать оружием. Человек испугался, и засадил непокорную в тюрьму.
24 января. Понедельник.
Снова я у следователя. В кабинете сидела Васса Гайдукова. Старое злое дело – пристроившаяся к чужому мужу  … Ей я никогда зла не желала, что обо мне может сказать эта сухая обделенная судьбой девица! Оказывается нашла!
(стр. 229)
(стр. 188)
Она показала, что какая-то женщина, теперь уже покойница сказала ей, будто я 20 лет тому назад в Одессе взяла у ней взятку за хлопоты перед чекистами в освобождении кого-то! И не освободила… Это мерзкая клевета! Грешными делами не занималась! Я в жизни старалась делать добро ради добра! Сказала также девица со змеиным лицом, что она ни меня, ни мужа не знает?! Я ей припомнила, что она гостила у нас в Кло-де,  … на 1-й фракции. И пришлось ей признаться, что я припомнила, у тебя туберкулезную Петрову и Пола (?) Щеглова, который
(стр. 230)
(188)
и умер у меня дома. Оказывается, что я что-то была для несчастных умирающих, которых никто из их друзей не приютил и не помог. Второй обвинитель Пятницкий столь словоохотлив, все рассказал, что он агент 2-го бюро и что он генерального штаба. Он такое наплел, что М.М.Ф. заснул, а следователь взмолился, прося остановить поток сумбурной философии. Я слышала, что существует «2 бюро», но искренно сознаюсь в своем невежестве – не знала для чего оно существует. … объяснил мне, что это бюро  …. Ну теперь я знаю, что  …. Неразборчиво …Круглые вроде и еще роль…
(стр. 231)
(189)
идиотов принимают на службу! М.М.Ф. шепнул мне: «Теперь понятно, почему мы проиграли войну». Избави бог от таких изменников!
25 января. Вторник.
Сегодня у следователя – трое – главный Шатилов, второй Григуль и П. Трошин. Позвали их, чтобы выяснить, кто же из них наврал: Трошин, Григуль или Шатилов. Стали спрашивать и узнали, что наврал Шатилов (иначе и быть не могло). Все мялись и, по выражению М.М., как ужи извивались. Им было так трудно сказать правду, что я никаких показаний в полку не делала. И стыдно было, что наврали! В конце концов, взял назад свое объяснение
(стр. 232)
(190)
Шатилов. Возмущенный поведением Шатилова, М.М. прижал его и спросил о делах эстонских. Шатилов, нервно дрыгавший ногой, при вопросе М.М. стал описывать круги ногою, а физиономия до того наглая, теперь побледнела, когда спросили Григуля обо мне. Назначала ли я в полку должности!(?) Он так же длинно стоит, рассказывает «от Адама», что вот, мол, был Скоблин, скромный 25-летний юноша, а теперь, когда женой его стал знаменитая певица, он вырос, стал бывать везде. Я слушала его провинциального, с жестикуляцией «первого парня на деревне» и думала, какой ты смешной! Должен же был возмужать, вырасти
(стр. 233)
(192)
25-тилетний юноша, которому сейчас 45 лет! Или Григиуль думает, что Скоблин должен был остаться юношей и в 45 лет! П. Трошин лучше этих двух, честнее, но присутствие Шатилова смущало его, он тоже мялся, но в конце концов сказал: «Нет, не мог я ему сказать, что Н.В. назначал должности…». В результате ни Григуль, ни Трошин ничего подобного не говорили, а Шатилов наврал и взял обратно свои слова. Но откуда взял Трошин, что я его не люблю? Для меня в полку не было ни любимых, ни не любимых. Все были безразличны Любимый был один!
26 января. Среда.
Сегодня отдыхаю от очных ставок. Я все же должна признаться, что несмотря на явную неприязнь ко мне следователя, я
(стр. 234)
(193)
не чувствую к нему злобы. Не нравится мне, когда он делает презрительную гримасу. Она, эта гримаса портит его красивое лицо. Не люблю я недобрых лиц! Вот комиссар Пуг (?) он выполняет самые жестокие акты, арестовывает, но так легко, с доброй улыбкой, что я до сих пор благодарна ему за это умение приласкать несчастного в самую тяжелую минуту. Сегодня получила письмо от Любушки и так радовалась – наконец догадалась написать ей письмо и я. Не по-русски, конечно, чтобы не затруднять цензора. Попросила милую К. Написать по-французски, не знаю, что получилось. Получит или нет? На днях одна воровочка русская, попавшаяся впервые, и тюрьма ее так напугала, что нервы ее разошлись вовсю. Она на
(стр. 235)
(194)
прогулке плача сказала мне: «Пожалуйста, посоветуйте мне. Вот…если…меня не…скоро… не выпустят, могу я повеситься на этом шарфе?». « Почему же вы вздумали вешаться на шарфе?», – спросила я, – «Да ведь вешаются же на подтяжках…». «Вот только где же мне повесится?…Я думаю на окне!…». «Вы шутите», – говорю ей! «Ведь серьезно, честное слово, повешусь!». Повеситься ей не пришлось, ее скоро выпустили. Сегодня жду М.М. Не пришел!
27 января. Четверг.
Утром пришла милая секретарша М.М.Ф. , и мне стало легче на душе. Все-таки друг посетил меня. Утро хорошее, солнечное, но когда пишу сейчас, нависла над нами туча такая, что зажгли электричество. На дворе
(стр. 236)
(195)
темно, как ночью, и гроза, молнии, гром. Вчера, когда мы гуляли в 9.45 утра, я слышала далекие взрывы и подумала, что где-то произошла катастрофа. Сегодня узнала, что в Вильтунае (?) взорвались 6000 тысяч гранат. … (Конзолеров?) убито 14 человек. Значит, не ошиблась вчера. (Пегоюлави?) уходит завтра на свободу. Мы отдохнем несколько дней от крика. Но, по-видимому, думает скоро возвращаться, ибо «вещи» отдала на хранение Сер Апорьен. Вещи, главным образом , длинная кретка из-под консервов и еще старый халат. На волю она выходит богатая, заработала 30 ф. , и на эти деньги она думает многое суметь: главное красить голову и вставить зубы. Смущаюсь утверждать, какого качества будут зубы и красота? Но увидим скоро, думаю… дней через пять.
(стр. 237)
(196)
28 января. Пятница.
Овациен проводили «погулять» на свободу. «До скорого свидания!» – крикнула она… И ведь знаем, что скоро свидимся, ибо только за ворота выйдет, напьется, и снова сюда препроводят ее! Сегодня день скучный, серый…
29 января. Суббота.
Господи Боже мой! Ты дивно велик! Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, ведешь облака твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. Встала, открыла окно, пахнул легкий теплый ветер в лицо. Небо чистое, еще не совсем рассвело. Спустились вниз, через полчаса откуда-то взялась, налетела туча, полился дождь. Гроза… Один удар молнии был так близок и силен, что я спряталась за шкаф, где фигура Христа. И мне было совестно, что я такая трусиха…
(стр. 238)
(197)
Как всегда в 9 часов пошли есть суп, и ввиду мокрой погоды через Пирлазар (?)  потокам, сидя в столовой. Я огорченно думала, что три дня почти не гуляем, и сегодня ручьи во дворе, но через десять минут глянуло солнце, ветер чудодейственно осушил камни на дворе. Сен Лоран (?) разрешила мне идти гулять. Какая радость быть на дворе, пусть все сидят отелье, а я бегаю. Облака быстро несутся, то закроют солнце, то оно вдруг ярко загорится, ветер сушит тротуар, на сердце полегчало, мысли побежали дальше от этих высоких постылых стен! Кончилась прогулка, в отелье не успеешь оглянуться, трах-трах, цыганка толстой палкой пробила голову тихой милой девушке. Полилась кровь. Девушку увели к Сен Моник делать перевязку. Пропала моя радость, что посетила на
(стр. 239)
(198)
прогулке. Никак не могу привыкнуть к дракам и плачу от страха. Какая я дура!
30 января. Воскресенье.
Дождь отелье шумит. Эльзаа Фирна (?) на свободу ушла. Пели в шапель(?) неплохо. Выходя из двери, услыхали в 4-м отелье невероятный шум. Пели марсельцы, стук палками о столы. В результате все камеры «кашо» (?) переполнены, и там продолжаются концерты. Воскресенье всегда все утомляет, и накричавшись за день, вечером камеры стихают.
31 января. Понедельник.
В полэ (?) позвали поздно. В половине пятого вошла в кабинет судьи. Там сидел Туркул с бутылкой виши в руках и все время пил из горлышка воду. Что это он? С перепоя или от волнения. Когда ехали обратно в Рокот (?), инспектора смеялись над генералом с «бутылкой». Судья сидел
(стр. 240)
(199)
и сердился, а Русский человек может покрасоваться, поговорить. Туркул особенно. По-видимому, он не договорил кое-чего в  своих «устных рассказах» на тему собственных подвигов и после того как сказал, что не сомневается, что я «агент большевиков» сел на своего «коня» и бросился в атаку тут же около «железной» дороги, где поблизости был Скоблин. Следователь просил покороче, поэтому и остановили рассказ до следующего раза. На вопрос М.М., почему Туркул думает, что я агент большевиков?, он повторил одну «улику», которую все повторяют, что всегда мы были вместе с мужем и что это его впечатление. Кто знает Туркула, тот знает тоже, что Туркул свое «впечатление» не променяет ни на какую истину. Так влюблен в себя он!
(стр. 241)
(200)
После Туркула был призван Григуль.  Его вызвали по просьбе М.М.Ф., чтобы удостоверить,  что я в подвале галиполийского (?) собрания не пряталась, ибо кто-то из «добрых друзей» видел, что я пряталась в подвале этого дома, и прокурор ставил мне в вину именно этот «факт». Григуль, когда его спросили, правда ли, что мд. Скоблин пряталась, развел руками от удивления и воскликнул: «Кто же это мог сказать! Конечно, не пряталась!». Григуль тоже рвался поговорить, пофилософствовать, но его переводчик останавливал, но он утерпеть не мог и даже допрашивать меня пытался, ибо он «страдает» больше всех. Туркул тоже «страдал» со всей семьей, что-то два месяца подряд страдал!
(стр. 242)
(202)
? …Было написано о собраниях у Краснопольского-Завоского (?)  Среди имен было мое и сестры Н.В. Скоблина Тамары Воробьевой. Записку эту нашла Н.Н. (?) Миллер и представила следователю как улику, что я занималась политикой и воевала. Следователь сначала передал записку Моде (?) Нидин (?). Она рассмотрела и сказала, что из всех написанных на записке имен знает только Пол. Осипова, который года два тому назад умер. Но когда записка была вручена Капитону Савину, который был также призван для очной ставки, то для всех неожиданно он сказал: «Автор этой записки – я!» Не ожидал этого следователь, не ожидала я! На минуту воцарилась тишина. Небольшая фигура красивого следователя как-то влипла в кресло,  а я дума…
(стр. 243)
(201)
1 февраля. Вторник.  Сегодня, когда вошла  я в кабинет судьи, увидела элегантную даму, высокую, красивую. Взглянула на нее, и долго не могла вспомнить, где ее могла видеть? Но когда стали ее допрашивать, то узнала, что это Н.А., у которой я однажды была в маленьком салоне шляп. Там я примеряла модели в ожидании моего мужа, который в это время сидел внизу у Красноводского. Мадам Надин уже доложила следователю, и ее показания на разнились от моего, т.к. было это давно, в 33-м году, и видела я ее всего два раза,  и с тех пор никогда не встречала. Следователь слушал мелодичный голос мадам Надин и ее спокойные ответы, хмурился, ибо еще «уличающий меня факт» ускользал от него. Когда же появилась на сцену записка, где рукою Е. К. Миллера (текст обрывается)
(стр. 244)
(203)
Как же он объяснит мое имя и сестры в этой записке? Он не замедлил объяснить, представив вторую записку с именами. И что первая записка, написанная из источников «сведений» для проверки слухов подана была Е.К.М., а затем опровергнута тем же Е.К.М., как не основательных слухов. Второй «факт» «моей вины» лопнул! Следователь был недоволен очень! На Савина я взглянула и встретила (зачеркнуто) его томные глаза. O эти глаза не запугаешь! Вся его фигура сильная крепкая была воплощением отваги и непреклонности. Невольно сравнила с ним рыхлого Туркула, который вчера сидел на этом же месте, расставив толстые ноги, с бутылкой виши и сиплым от перепоя голосом рассказывал как он
(стр. 245)
(204)
дрался на полях рядом со Скоблиным, и как жена и дочь страдали. О том, что жена его страдала я знаю со слов самой его жены, но причиной страданий – он, «Тося» пьяница развратник, сребролюбец, за деньги черту душу готов продать. О Родине и говорить не приходится, ее матушку за стакан пива мюнхенского продаст этот «женерал с бутылкой» как окрестил его инспектор!
2 февраля. Среда
Сегодня отдых от поездок в Пале. Когда возвращаюсь из Пале сюда в тюрьму то иду с удовольствием, надеясь услышать доброе слово от Ивон, добрый взгляд милых сестер и забыть недобрый взгляд моего судьи.
(стр. 246)
(205)
Когда- нибудь я ему скажу, что ради того что ему антипатично, он осудить меня не может! Однажды я ему сказала: «Вы же знаете что я невиновна». Он сказал М.М.Ф.: «Если даже ничего не найдется в документах, все равно предам ее суду»! Хорош судья, который без доказательств осудить может!  Такие судьи, по-видимому, не придерживаются правила «лучше оправдать 10 виновных чем осудить одного невиновного». Завтра жду М.М. Филоненко и радуюсь!
3 февраля. Четверг
Приходил М.М. но так спешил что все выскочило у меня из головы что хотела сказать. Тяжело без заботы близких, и никто не понимает горя, одинокого горя!
(стр.247)
(206)
4 февраля. Пятница
Сегодня неплохо спала, приняв хорошую порцию брома, хоть на лице прыщи от него, но что поделать. Спать тоже надо. М.М. показывал газету «П.Н.» Вокор (?) снова лжет! Какой мерзавец! Наживает деньги брехней, словно бешеная собака набрасывается на чужое несчастье и жадно пьет слезы чужие. И воображает себя честным человеком, думает это животное, что он лучше бандитов, которым рубят головы! Ходит эта гадина с побитой мордой и в свое оправдание говорит «Тоже побитая морда, всего два раза Вика кулаком по носу ударил». Сегодня прибыла Фокет (?) старая балерина. Ноги у ней такие красивые, что сразу бросается в глаза. Редко видела такие очаровательные ноги! На меня она смотрит и улыбается ей
( стр.248)
(207)
шепнула соседка про меня, затем она подошла ко мне и, по-видимому, желая сказать мне приятное, сообщила, что много хорошего обо мне слыхала сейчас в Париже. Вот уже четыре месяца сидит здесь Домовой в серой юбке, серой кофте, с серыми густыми прямыми волосьями до плеч, маленького роста с длинной талией и короткими толстыми ногами, обутыми  в серые чулки и холщовые серые туфли. Не ходит, а неслышно носится. Глядя на нее, я думаю; что Алек. Ремизов был бы в восторге, увидев «Домового» во всей «серой мелкой красоте». А когда «домовой» напьется, то забирается в лавабо (?) и танцует мягкими лапками, и поет русскую песню «Эй ух-нем! Эй ух нем»… Знает она из этой песни только эти два слова и все ухает, и меня обнимает… мне
(стр.249)
(208)
Кажется, что она навалится на меня, ух-нет, у-у-х-х (домовые всегда ухают) и я спрошу: к худу или к добру? «К добру… -у-у…! Ну  конечно к добру!» Мягкий лохматый домовой всегда к добру!
(6 строк зачеркнуты автором)
Сегодня прекрасная погода я боюсь смотреть на голубое небо, не хочу плакать, не хочу!
5 янв. Суббота
Сегодня день свиданий. Ждут женщины  радостно, бегут на полчаса смотреть родным в глаза… Как завидую им! Кто поймет мое горе? Как одинока, покинута я!
(стр.250)
(209)
6 января. Воскресенье
Во время мессы не выдержала и заплакала, и не могла петь чудную молитву. Которые меня  … (неразборчиво) все мне стали грозить пальчиками и стыдить. Но как удержать слезы, когда плачет орган, плачут голоса щемящей печалью «Пойте! Пойте-пойте ему! Пойте, пойте Вы Богу любви!». Душа сама плачет, и не могу сладить, чтобы удержаться. Милая Сен Сонтожен точно малому ребенку дала конфетку в золотой бумажке и сказала «чтобы не плакала». После обеда «домовой» так напился, что из левебо (?) не выходил и все танцевал до самого вечера. Меня знобит. Плохо себя чувствую.
7 января. Понедельник
Сегодня иду в Палэ. Что будет там, увижу…
В Палэ ничего нового. В кабинете судьи сначала Савин, он не виляет, как другие, а все
(стр.251)
(210)
прямо, все называет своими именами, твердо уверенно. Следователь упрекнул его что он, зная много, не пришел с показаниями раньше! Савин ответил: «Я не веду расследования, а ведет судья, и меня нужно было вызвать». После Т. (?) Савина призвали Туркула. Он вошел, на сей раз без бутылки и очень жаль, ибо бутылка к нему так идет, и он увереннее – с бутылкой разговаривает. Сегодня я на него смотрела с сожалением, ибо он растолстел катастрофически, вообразить не трудно его фигуру: бочка, поставленная на две тумбы, а на бочке круглый шар. Шеи нет, вместо рта маленькая дырочка. К тому же усы аля Гитлер. Когда он стал рассказывать долго, нудно о том, как заседали у Шатилова по поводу
(стр. 252)
(211)
посылок добровольцев к Франко, и о том, как он умно рассуждает об этих посылках. Судья зевнул, и, по-видимому, заразил Туркула. Он разинул свой ротик, смешной, маленький, на круглой толстой морде. Еле сдержала себя, чтобы не расхохотаться. М.М. своими вопросами поставил Туркула в глупое положение, и он запутался, противореча сам себе. Опять было смешно. А то, что он меня называет агентом большевиков, я не пугаюсь, т.к. чем увереннее утверждает он, что я агент большевиков, тем больше я убеждаюсь, что он болен этой самой болезнью и растолстел именно на деньги большевиков.
(стр.253)
(212)
8 февр. Втор.
Вчера Туркул при показании сказал «покойный генерал Пешня (?)». Я думала, что он ошибся, но М.М. подтвердил это печальное событие. Я очень огорчилась, сама не знаю почему, ибо генерал Пешня дружески к нам не относился. Сегодня жду М.М., но он может и не прийти. Случалось это не раз, и я плакала от огорчения. Милая Гита (?), беженка из Польши осуждена на 6 месяцев за то, что по фальшивому паспорту бежали с мужем. Первый раз видела ее в слезах. Какое жестокое дело – политика! Погода не балует нас сегодня, и холод не дает побегать по воздуху. Хотя жаловаться нельзя – в отелье тепло, много воздуху, все время открыты окна, и даже в виду присутствия фронтих пахнет духами одеколоном, вообще воздух «легкий»,
(стр. 254)
(213)
как бы сказал мой брат Николай Василич Винников. Гарнье по секрету сообщила, что немцы отозвали посла из России. Она читает газеты и пугает нас войной, но в тюрьме не страшно!
9 февр. Среда
Скука. Надоели стены, надоели бродяги и воры. Одно утешение: милые сестры, которые притворяются сердитыми, а я вижу их доброту и подвиг, и учусь у них терпению. Вечером в камере щебечут Ивон и Жаклин. Последняя, поселившись у нас в камере, доставила нам большое удовольствие т.к. она красива, как куколка, чистюля и ласкова. Не дают они мне плакать, называют меня «мама». Милые девочки, чужие, но ласковые. Каждая влюблена в своего мужа. У Ивон Фредо, у Жаклин Марсель.
(стр. 255)
(214)
А весна, увижу ли я весну? Увижу ли его, моего родного? Заныла душа больно – захотелось броситься вниз с моста, на камни. «Але! Вить-вить», – прозвучал голосок Сер Сантожен, и я поспешила со всеми в наш круглый, точно маяк в море, храм. Там укоризненно посмотрели на меня глаза того, кто с крестом стоял во весь рост, указывая на горящее сердце! О, нужно любить, нужно страдать!
11 февраля. Пятница
Ничего. Все по-старому. Скука.
12 фев. Тоже, что и вчера.
13 ф. Вос.
Шум. К вечеру голова гудит. Хочется побыть одной, но куда уйти?
(стр. 256)
(215)
долго щебечут в постелях, хохочут, и я засыпаю под этот молодой смех, и когда не будет «Мама Ву Додо? До, До, ма петит фи Дорми бьен мама! Э ву оси ма фей!». Наговорившись, Ивон начинает длинный перечень пожеланий на ночь! (неразборчиво) себе она говорит: «бон нюи ма птици». Ивон (неразборчиво) «бон нюи. Фредо до до-до, до до-до, до до-до!» Переходя в пляс, шалунья разгоняет нам сон, который только что думал нас принять …(неразборчиво)
10 февр. Четверг.
Серый день сырой, теплый вот гулять не ходила. А когда пошли репетировать в Тапел (?), поднялись наверх, пошли по мосткам, откуда больше видно неба, теплый ветер охватил меня – вспомнилось что близится…
(стр. 257)
(216)
14 фев.
Когда хожу на допрос, всегда радуюсь этой маленькой прогулке. Инспектора всегда милы. Сегодня допрос, вернее сидела и слушала показания Савина и Колтыпина (?)-Любского. Савин уверенный молодчина, и по виду, и по ответам. … (неразборчиво) пропойцы с тихим голосом, и все мнет перчатки, и руки дрожат, с немытым синеватым лицом. Мелкий шпион на все фронты и за малое вознаграждение, лишь бы выпить. Мне показали какой-то документ, по-видимому (неразборчиво)
(зачеркнуто) Л.Н.  Пилюгина (?), где говорится о собрании, будто я там что-то говорила о Миллере, Деникине и Шатилове. Я спросила К.Л., где же это было? У вас в Озуаре? Никогда собраний у меня не было, и я вообще на собраниях не бывала!
(стр.258)
(217)
Какой подлец Пилюгин! Лгать! Как можно назвать его офицером? Мелкий жулик и тот не позволит себе, будучи в гостях у (неразборчиво) выдумывать какое-то заседание и приписывать мне слова, которых я никогда бы не сказала, ибо меня не интересовало, кто занимает места.
15 ф. Вторник
Какой тоскливый день. Голова болит от слез. Такая тоска по нем, моем родном. Что же мне делать? Маленькая Горнье завтра на суд идет, и думает свободу получить.
Сыпет мелкий снежок, попадал у фонтана – милый, белый, и скупой…. Он так был нашей радостью на прогулке – какой смех! Какой шум подняли молодые девушки!
(стр. 259)
(218)
полетели слепые … (неразборчиво) в воротники, в волосы – все смеялись – и сестры смеялись. Было неподдельное веселье – милое, искреннее и не долгое.
16 фев. Среда
Нежданное огорчение. Милая Сер Сантожен уезжает в Марсель. Я в грусти с утра.
Сегодня душ. Очень люблю этот день «чистоты». Прибыла в отелье маленькая рыженькая женщина, и никогда не подумаешь, что эта паршивая бабенка столько дел наделала! 20 разных краж и довольно крупных. А последнее: убила вместе с мужем женщину, и всего поживились 30 франками. Ходит тут тоже одна дама – представительница «большого света» типичная,
(стр.260)
(219)
Высокая, немного сутулая. Элегантно одета, волосы крашены в светлую краску. Мы ее знали, еще когда она не была здесь, читая в газетах о смерти «Пиковой дамы» Крантес (?) Маршевой и об исчезновении драгоценного кулона. Украл его художник, знакомый этой аристократичной дамы. Теперь они оба в тюрьме.
(стр.261)
которых под глазом ярко выраженная печать мужской силы. И что за манера бить в глаз? Какие подлецы! Раньше, чем так грубо оскорбить женщину, подумал бы каждый из мужчин, что первый виноват в падении женщины он! И как холят себя женщины, наряжают себя, жгут волосы какой-то гадостью, что бы быть красивее, и все для них – для этих грубых скотов! За время тюремного сиденья сойдут синяки, а чудесные «платиновые» волосы будут пегими … и жалкими… О, бедные жертвы подлецов!
(стр. 262)
чем сердили меня – ибо я не люблю, когда пристают ко мне с этой просьбой.
21 февр.
Давно не записывала, ничего не хочется, ни думать, ни жить. Вокруг все надоело. В груди болит, ноет, и не уйти, не прогнать тоску никуда! Сегодня небо черное, солнце яркое и от этого мне еще больнее. Сегодня судили ж. Убийцу троих! Ей дали 2 года. Воры в негодовании – как ей 2 года за убийство 3-х человек, а нам за кражу по 3-и-и-и! Завтра еду в Палэ. Кто еще будет меня уличать? Когда лгут свидетели, мне хочется смеяться, а М.М. запрещает. А как не смеяться когда разглядела всех, которых давно знала и думала, что они лучше – а они, точно дети – кто из страха врет, кто за деньги, кто из-за подлости. И жалкие (неразборчиво, зачеркнуто) плакать
(стр.263)
22 февр.
Вызывали к следователю. Долго не задержал. Выяснял переписку. В коридоре стоял Бурцев. Что это неугомонный старичок разведал?
В Фокет (?) вез русский шофер, у ворот тюрьмы он воскликнул: «Н.В. Это Вы». «Да, я!». «Вот судьба! Бросили Вас! Вы одинока!» От участия чужого человека у меня хлынули слезы. Я указала на небо: «Он со мной. Он не оставит женщину, которая никогда ничего плохого не делала!» У русского шофера навернулись слезы. Он, обращаясь к инспекторам, сказал по-французски: «Эта дама никогда не забывала несчастных!». «Крепитесь, Н.В., молитесь!». «Вы за меня помолитесь», – сказала я. Он мне ответил, что его жена всегда молится за меня. «Я донской казак», – сказал он мне, и помахал рукой, оглянулся и тихо поехал.
23 февраля. Среда
Ночи стали длинные. Засветло (неразборчиво) без радости тянется время. Сегодня одна ночью
(стр. 264)
напугала меня, сказав что в газетах пишут будто моего мужа из Сены вытащили. Я чуть не упала – но потом выяснилось что во «Шинах» т.е. в Китае его видели. О Господи, лучше в Китае – чем в Сене!
24 февраля. Четверг
Пять месяцев моих мук тюремных, пять месяцев неутешных слез! Пять месяцев не знаю, где ты? Женщины уходят на свободу радостные, счастливые – а где же моя радость, куда ушло мое счастье? И за что такая жестокость?
25 февраля. Пятница
Солнце, тепло а небо, небо, милое, голубое – и какой кусочек… Господи Боже, какая тоска! Короткая прогулка. Не хочется идти в отелье.
26 февраля. Суббота
В четверг был М.М., принес шоколад от милой В.А. Всякая ласка так трогает меня. Я не избалована ничьим вниманием. Только они.
(стр. 265)
27 февраля. Воскресенье
Как всегда скучно, шумно и тоскливо. Гуляли много. Погода чудная!
28 февр. Понедельник
Сегодня был допрос в присутствии Н.Н. Миллер и К.К. Миллер. Их адвокат Рибэ «актер с нарастанием» долго читал скучные показания полковников, генералов, провокаторов. Допрашивал меня точно «злой дядя» угрожающе выкатывал глаза, я его и не боюсь! Все, что говорили полковники, и генералы, ничего ко мне не относится, а больше к ним самим, ибо они политикой занимались, а не я! А что Рибэ таращит глаза, то ведь ему за это платят. При нем точно собачка униженно сидела (неразборчиво) Н.Н. Миллер поистине тихий ангел. Но с ней никто не считается, и врут, врут – до тошноты. М.М. Филоне спорили с Рибэ
(стр. 266)

1 марта. Вторник
Сегодня допрос. Рибэ экзекутор, подлавливает, сбивает, кричит. Никогда я не думала, что люди такие подлецы. Я наконец сказала им, что если им угодно, то пусть меня повесят, замучают, я не боюсь ни тюрьмы, ни смерти. Сидя в тюрьме, я духовно окрепла, и чем больше на меня клевещут, тем я становлюсь выше, а за чужие грехи страдать легко! «Пориве» (?) пищал: это вы, вы подстрекали мужа, Вы! Мне хотелось смеяться, и он так старается лгать, клеветать и все, чтобы «хлебушка заработать» и одолеть меня, женщину ничего никогда не делавшую дурного, а сейчас убитую горем, одинокую. Какая люди грязь! Терзая меня, эти люди думают, что они честные!
(стр. 267)
2 марта. Среда
Хорошо спала. Чувствую себя, будто вчера был удачный концерт. Жду М.М. Что скажет он. Евангелие. «Да хвалится униженный своею высотою, ибо гнев человека не творит правды». «Язык укротить никто не может: это неудержимое зло, он исполнен смертельного яда». Рибэ, он торгует этим ядом.
3 марта. Четверг
Газета «Журнал» поместила лживую статью, будто я сказала Н.Н. Миллер , что «ненавижу своего мужа». Какая ложь! Я обожаю моего мужа! Мои слова Нат. Ник. вот какие: «Вы знаете, что я жить без него не могла, но бывают минуты – что я о нем не думаю». Минуты – это не значит, что я ненавижу. На очной ставке Н.Н.М. сказала, что в «Журнале» все налгали и она ничего того не говорила, и я тоже. Оказалось, что статью поместила ее пле
(стр.268)
мянница. Н.Н.М. была очень сконфужена, когда ей при судье сказал это М.М. Филипенко. Н.Н. конечно об этом  не знала, ибо она слишком порядочна, чтобы говорить ложь. Но услужливая племянница опаснее врага?
9 марта
Не писала целую неделю. Ни думать, ни писать не хотелось. Дни так хороши. Думы несутся вдаль от этих постылых серых стен. Солнце, голубое небо волнуют душу. А он, он родной, тут он.
(На полях) Снился мой родной, было солнце и он здоров. Знает ли, как я страдаю. Сегодня снова драка, а я в угол в слезах – трудно удержаться при виде озверевших женщин, рвущих волосы друг другу.  Жду М.М. Он все мне обещает, а я знаю, он все делает, и я жду. Я благодарна ему за то, что не оставляет меня одну.
(стр.269)
10 марта. Четверг
Серенький день. У всех «Кафар» (?), одна «Пегая голова» в восторге, что ей прислали 50 ф. А на днях она уходит на свободу – ну через 5 дней вернется, опухшая от пьянства и будет спать три дня подряд в камере. «Пегая голова» в прошлом королева парижских юношей (?) под кличкой «Золотая каска»
(на полях) снился Колечка. Чудно!
11 марта. Пятница
Спала хорошо. Снились друзья мои Эйпингоны. Снились розы. Целая гора роз. Святая Тереза послала мне их, т.к. я, ложась спать, ей молилась. Сон Терез вуки посе вотросьел аферт дю бьен вьор ма тер ребонде сюр муа вотро пьюи де роз. (?)
12 марта. Суббота
Яркий день. Шумят, дерутся и ревнуют воробьи. Почки зеленеют. Тоска усиливается. Думы рвутся на свободу.
13 марта. Воскресенье
Гуляем, шумим. … (неразборчиво) тоскует. Отдыхать не приходится
(стр. 270)
(223)
14 марта. Понедельник
Ждала вызова в Палэ. Не позвали. Приехал М.М., сказал, допрашивать будут в следующий понедельник. Привез мне М.М. белую кофточку и еще все, что для лица. Была рада бесконечно. Благодарю милую В.А.
15 марта. Вторник
Хорошо спала. На душе посветлело. Не чувствую себя такой несчастной. Был М.М., сказал, что автомобиль продали.
Среда. 16 марта
Получила письмо от Любушки. Пишет Любушка что (неразборчиво) на газеты, которые все врут, искажают мои показания, возбуждая общественное мнение против меня. Подлецы люди грязные, продажные, писаки лжецы!
17 марта. Четверг
Ночью истошно визжала кокаинистка. Сердце у меня от испуга болело. Закрывала уши, чтобы не слышать этот визг полубезумной отравленной женщины из вновь прибывших. Неописуемый верблюд
(стр. 271)
чувствует себя этот «верблюд» здесь как дома. Не впервые сюда попадает она. Весь день она проводит за гаданием: то карты раскладывает, то рвет клочки бумажек, напишет, закрыв глаза, свернет, дунет, подбросит в воздух, и когда упадет на стол, сделает пасы и потом разворачивает бумажку, читает и бросает. В результате – кучка бумажек в круг верблюда с рыжими волосами и жёлтой кофте.
18 марта. Пятница
Прекрасная теплая погода. Тоскую, когда не приходит М.М. Чувствую себя покинутой всеми. Воробьевы не пишут и на свидания не приходят. Какая трусость у людей!
(далее зачеркнуто)
19 марта. Суббота
Какой день! Весна, с прогулки не хочется уходить. Получила открытку от М.М. Приятно. Жду понедельника. Я так верю,
(стр. 272)
что обещает мне М.М. Неужели увижу свободное большое небо?
20 марта. Воскресенье
Все скучают. Длинный утомительный день.
21 марта. Понедельник
Жду, когда вызовут в Палэ. У судьи был Красн.-Завадский, ничего дурного обо мне не сказал. Н.Н. Миллер спрашивала меня, получила ли я открытку от нее? Я не получила ни открытки, ни молитвы, которые она послала мне. Уходя от судьи Н.Н. и К.К., Миллеры поклонились мне.
22 марта. Вторник
Не спала. Мучал пульс, обрело (?) тело, всю ночь мешалось. М.М. не пришел. Удивительно! Плакала целый день. Писала письма М.М. жаловалась, не знаю ни кому … бы не нужна.
23 марта. Среда
Был М.М. Сердился, что пишу «глупые письма» Сердится на меня? Стоит в могиле, одинока и несчастна
(стр. 273)
24 марта. Четверг
Сегодня день свиданий. У некоторых радость, у меня печаль, ко мне никто не придет. «Лягушка» которая несколько дней тому назад осчастливила своим появлением наше отелье, спросила меня, за что я сижу? За «экспулсиен» (?)? Я ответила отрицательно. «Ну, значит за воровство»? Я утвердительно качнула головой. Я тоже! Сказала «лягушка» и что-то по-воровски мне сказала. Я не поняла, но дружба завязалась. Но узнав от моей приятельницы, что я не воровка и что я «белая», пожелала мне провалиться сквозь землю. Мы долго смеялись с приятельницей.
25 марта. Пятница
Бывшая артистка опер комик, некогда певшая с Ф.М. Шаляпиным и другими русскими артистами, научилась ругаться по-русски, записав все слова в книжечку. Уезжая сегодня к судье, она долго репетировала
(стр.274)
как она будет ругать судью. «Старая свинья», «старая береза», «старая корова»!  и за тем следовало очень хорошо сказанное нецензурное слово. «Лягушка», услыхав это словечко, воскликнула Оп-ли! А я и не знала, что она россиянка!?
26 марта. Суббота
Ивон ушла на свободу. Погода сырая, холодно. Тоскую невыразимо. «Забияку» закрыли в камеру, уже ангина. Аристократичная Нордис (?) сегодня плакала. Она хорошо рисует, мечтательно смотрит на небо, и хорошо делает, ибо на земле грязное человеческое месиво, на которое противно смотреть.
27 марта. Воскресенье
Больна. Спала плохо
28 марта. Понедельник
Был М.М. Сказал, что меня скоро выпустят. Сколько же этих дней еще пройдет, пока меня выпустят!
29 марта. Вторник
Плачу, тоскую о нем, моем дорогом. Всю ночь не спала, сердце болит
(стр. 275) (228)
30 марта. Среда
Перебрались в другое отелье. Здесь настоящая тюрьма, тесное, грязное помещение, воздуховода нет, а на дворе двери на замок закрыли. Все плохо настроены, вздыхают, печки допотопные, ждут хорошее отелье «с центральным отоплением».
31 марта. Четверг
Жду М.М., но он может и не придти. Свободные люди не понимают, что значит тюрьма – одиночество и горе! Вчера перед сном видела в окне кусочек неба, где плывут белые облака. Жаклин (?), что пела, разбирая журналы, а я думала, что хорошо бы удариться о железную решетку – эту проклятую решетку, которая мешает смотреть, куда уплыло белое облачко.
1 апреля. Пятница
Был М.М. и как всегда обещал скорую свободу. Я перестала верить, и несчастна. Женщину, убившую своего мужа, сегодня судили и она на свободу уходит, а мы  при….. тюрьму.
(стр. 276)
2 апреля. Суббота
Какой день! И какая тоска сидеть в грязном отелье, среди бродяг и воров. Весна ликует. Наши четыре клена нежно светятся на солнце свежей листвой. С лестницы в маленькое окно виднеется зал сестер, там белеет цветущая вишня. Верно, и мои вишенки цветут – кому сказать о моей тоске и горе! С верхнего этажа из углового окна по веревочке спускается ветка белой сирени. Т-с-с-с – приложив пальчик к губам, шепчет Люлю: «Это вам мама – не плачьте!»
3. Воскресенье
Скорее бы прошел этот день! Завтра жду М.М. Что-то скажет он!
4 апреля. Понедельник
Вчера, когда легли спать, мы были приятно удивлены звуками музыки, и ночью в раскрытое окно неслись эти чудные звуки. Знают ли там, что несчастные сейчас были счастливы? Были слышны рукоплескания, и долго-долго ликовала музыка, а мы втроем тихо слушали и плакали. М.М. не пришел. Много плакала
(стр. 277)
5 апреля. Вторник
После вчерашних слез болит голова. Не спала. Новая тишина меня пугает. Мне страшно от мыслей безотрадных. И как только забудусь сном, все ищу, ищу моего родного. Не слышит моих молитв Всевышний!
6 апреля. Среда
Был М.М. Сказал, что 22 меня вызовут в Палэ. Судья тянет следствие, сама убеждена вконец. Садист! Мучает, мучает меня!
7 апреля. Четверг
Ночью над тюрьмой ревели аэропланы. Утром тюрьма толкует, почему? Гита пошла на «апел», защищает ее Терез. Верно, уйдет Гита, и я буду тосковать, хорошая она. Собираюсь сегодня поссорится с М.М. за его равнодушие к моим страданиям. Нет сил у меня больше!
8 апреля. Пятница
Сердилась и плакала, плакала. Грозилась, что убью себя. Убийцы уходят, воры уходят, а я сижу. Господи Боже мой, кто только не пьет моих слез! Стервятники «Вокор (?)-Рибэ, Стрельников, бессовестные и жадные!
9 апреля. Суббота
Уезжая на … М.М. взял слово с меня чтобы я не волновалась. Хорошо говорить!
(стр. 278)
10 апреля. Воскресенье  Вербное воскресенье.
В отелье уютно от зеленых ветвей. Холодно. Сидели у печки. Уютно.
11 апреля. Понедельник
Холодно. Солнце ясное. Сижу за партой. За окном видны зеленые клены. Они делают мне удовольствие
12 апреля. Вторник
Тоска ужасная! Больна!
13 апреля. Среда
Не хорошо на душе. Плохо спала.
14 апреля. Четверг
Чистый четверг.
Узницы верующие приобщались, пели – «плере плере». Получила письмо из Биорица от М.М. Очень была рада.  Не много разнообразия в мою серую жизнь. Тут все счастливее меня, ибо им пишут, а мне только Любушка.
15 апреля. Пятница
Хорошо спала. Снилась свобода
16 апреля. Суббота
Погода стала теплее. Заключенные израильтянки получают пасхальную еду. Я ем мацу – дают приятельницы.
17 ап. Воск.
Сегодня Пасха. Долго ждали священника, а он не пришел – заболел. В 2 ч. пришел другой – наш старый. Хороший священник. Мы были рады.
18  ап. Понедел.
Холодно так же как и вчера. … Старик Монье (?) спросил сестру: а Скоблин еще здесь?
(стр. 279)
1-е мая. Воскресенье
Холодно, тоскливо. Не здорова. Мысли бегут туда, где свобода, туда, где он. А где он?
Можно сойти с ума в этих стенах! Уйти бы туда, где благоухают ландыши, и плакать там без конца, чтобы выплакать всю душу, оплакивая все утерянное. Здесь нет цветов и нет, нет его!
2 мая. Понедел.
Терман, которая задушила пасынка вместе с мужем, получила письмо – читала его спокойно улыбаясь, а мы все знаем, что она уже вдова – ее мужа гильотенировали вчера.
Был М.М. Я плакала, плакала, что же он думает! Ведь судья все слушает противную сторону, а я сижу уже 8 месяцев. Можно было убийцу оправдать, а я ничего не сделала!
Май. Вторник
Плохо спала. Все время хочется плакать. У меня украли всю посуду
(стр.280)
нож, остался только кувшин. Какая гадкая публика. Хочется быть доброй, но мне не удается.
4 мая. Среда
С утра много плакала. Глаза опухли. Наш священник глядел на меня печально. Мне хуже, когда на меня так смотрят.
5 мая. Четверг
Был М.М. Встретил меня веселым лицом. А хорошего ничего не принес. Судья Марш настроен против меня, а прокурор мыслит тем, что ему сказал судья. Я спросила М.М., а что сказал прокурор? А он сказал, что вы отвечаете морально, морально! Что же Скоблин, мой маленький сын?! А кто видел, что мой муж увозил генерала Миллера? Тоскую о дорогом, плачу неутешно
6 мая. Пятница
Встала с опухшим лицом. Не хотелось
(стр.281)
вставать. Чувствую себя больной совершенно. В голову идут нерадостные мысли. Мне кажется, что я «политическая мишень», по которой собрались стрелять правые французы, делая из меня «страшного агента». И не совестно людям, не грешно ли? Не похоже, не верю, чтобы гуманные культурные французы могли меня замучить здесь!
7 май. Суббота
Сегодня солнечный день. Сидеть тяжело. Пришла Ивон снова в тюрьму. Как не ценят свободы женщины, Боже мой! За мое время, что я здесь, много женщин уходили и снова возвращались по несколько раз.
8 мая. Воскресенье
Как всегда тянется длинно день. Скука и слезы. М.М. обманул и не пришел, и даже не написал. Вызовут меня завтра в Палэ или нет?
(стр. 282)
9 мая. Понедельник
Солнце потеплело. Много вызвали в Палэ. Акушерка Клер ушла на свободу, какое у нее счастье! Моя милая Гита хандрит. Какая хорошая она, золотая! Как надоели мне падшие женщины, у которых нет ничего святого. Желала бы я, чтобы мой «Седой Жиром» когда нибудь очутился в тюрьме и узнал бы, как это хорошо! Меня вдруг позвали в Палэ! А я и не одета для этой поездки.
10 май. Вторник
Очная ставка. Снова Борис Суворин. Уже старый человек – он что-то тоже «знает»? Что-то говорил о «колхозе» в Озуаре, будто бы мой муж с ними был в контакте. Мне хочется смеяться, когда лепечут солидные люди, пересказывая глупые-глупые сплетни. А ведь о «колхозе» мы узнали, когда он сгорел –
(стр.283)
(236)
был  в Озуаре пожар. Мы спросили – что горит? А «колхоз» нам сказали, что какие-то там жили Русские люди – а мы их никогда не видели даже!
Вторая «уличительница» сестра Юркевич. Я думаю, что враги мои пожалели меня, когда узнали, что эта Юркевич тоже пришла обвинить меня, ибо знают что это за неотвязная назойливая муха. Она была наряжена, точно собиралась сниматься, да верно так она и надеялсь. Эту сестру  я из сострадания взяла в клинику, когда с нами был оксидан. Мне говорил доктор, чтобы ее удалить т.к. все сестры при клинике прекрасные и платят им все равно… А это больная падучей и злая женщина, но я все же оставила ее, чтобы
(стр. 284)
28 май. Суббота
Не писала долго. Ничего не хочется, ни думать, ни писать – все об одном. Тоска! Слезы, и горе, горе. Хотелось бы удержать свои слезы, не плакать при чужих, никому не нужно мое горе, знаю. А не могу удержаться. Я больна и одинока!
29 мая. Воскресенье
Погода плохая, дождик. Сидим в отелье. Крик, шум и вонь. Посадить бы сюда моего судью!
30 мая. Понедельник
Теперь тучи бегут. Солнышко то выглянет, то скроется, точно тужит над нами. Так тоскливо когда его нет. Каждый день приходят женщины – каких только нет? Всех наций. Англичанки, польки, еврейки,  прусские, … француженки, арабки, испанки, итальянки, голландки.
31 мая. Вторник
Что со мною будет? Я больна, снился родной, все его жду
(стр.285)
1 июня. Среда
Тепло. Брала душ. В нашу камеру поселили американку – чистая и красивая. Как опротивело отелье – хочется закричать, чтобы все внутри порвалось! Лучше, когда уходим в камеру. Долго гляжу в окно, провожаю глазами  тучки, плывущие по небу. Гляжу на голубков, на купающихся в песке воробьев – такие смешные серые стайки. А ласточки-родители учат молодежь скользить по воздуху, и свистят их голоса вверху – свободные, счастливые
2 июня. Четверг
… (неразборчиво) Ветер засыпал нас пылью, сорвал листья с кленов, женщины завизжали и в отелье. У меня был припадок сильного головокружения, сильно билось сердце, потемнело в глазах. Какая беспомощная: страх и тоска. Гита испугалась
(стр. 286)
3 июня. Пятница
На душе не хорошо, как всегда. Отелье так переполнено, что дышать нечем.
4 июня. Суббота
Был М.М. Никаких добрых вестей у него для меня нет.
5 июня. Воскресенье
Два праздника подряд, утешение для свободных, а мы утомились от шума и все рады, когда они кончаются.
6 июня. Понедельник
Жаркое солнце. Женщины загорали и к вечеру были красны. Придя в камеру, мы все втроем, лежа на твердых наших лежаках горько плакали. Так застала нас С. Андриан, стыдила нас, что мы плаксы, шутила, а у самой личико было (неразборчиво), так как она добра, и чутка.
7 июня. Вторник
Жара. Дышать трудно в отелье, и неряхами воняет невыносимо!
(стр. 287)  8 июня. Среда
Просила себе камеру отдельно. Хочется быть одной. Арабка злая уходит на свободу – а верзила чёрная в ярких тряпках, весу – кило 225, так этим взволнована, что красная повязка съехала на бок, и сестра никак не может ее усадить на место. У меня все кружится голова и так боюсь умереть в тюрьме, только не здесь, Господи!
9 июня. Четверг
Анет уходит на либерте провизуар (?) Мы с Гитой очень рады этому.
10 июня. Пятница
Заболела мать Суперер (?), милая и добрая старушка. Иногда притворяются сердитыми, но все они добрые!
11 июня. Суббота
Анет ушла. Я плакала. Мы с ней пришли вместе в тюрьму. Она хорошая. И без нее тоскливо будет.
12 июня. Воскресенье
Целый день на дворе, на солнце. Рады к вечеру, когда в камеры
(стр. 288)
13 июня. Понедельник
Жду сегодня М.М. Обещал быть. Погода прохладная. На душе всегда черно. Избегаю, чтобы меня не спрашивали ни о чем, чтобы не жалели.
14 июня. Вторник
М.М. не пришел вчера. Жду его сегодня. Написала ему письма.
15 июня. Среда
Брала душ. М.М. и вчера не пришел, и письма не получал. Может сегодня придет?
16 июня. Четверг
Сегодня переселилась в другую камеру. Надеюсь, что будет хорошо – буду одна. Как-то пройдет первая ночь в одиночестве? М.М. не пришел и вчера. Неужели и сегодня не придет? У Жаклин был обморок и конвульсии. Это похоже на эпилепсию – я взволновалась. Хорошо, что еще не были на замке. Пришли соседки, помогли. В тюрьме идет ремонт. Что-то
(стр. 289)
на крыше делают рабочие. Девицы кокетничают с ними – они что-то показывают руками, и с опаской поглядывают в сторону, где стоит сестра во время прогулки.
17 июня. Пятница
Спала одна. Пожалела что ушла, где спали мы втроем. Мне тоскливо. Много плакала. Плохо спала. М.М. не был вчера, а выслал помощницу. Она милая,  но никогда ничего не знает, или плохо может объяснить. Голова кружится, а Винтингорил (?) прошу, не приносят. Как мне одиноко!
Вечером прибыло 20 женщин: 8, воровки 3. Испанки фальшивые паспорта делали – 2. Мать, которая с мужем хотели убить сына. 2 женщины убили мужей. Проститутка – экспульсион. Воровки приходят, как домой. У них тут  и посуда и передники лежат в … (неразборчиво) так часто они бывают здесь.
(стр. 290)
18 июня. Суббота
Скучный день. Была у врача, он спросил: «Вы еще не умерли?». Немного жестоко так говорить, но христианам, по-видимому, можно все говорить – я ответила что рада буду, если умру. Сегодня рабочих нет, и старушкам отдых, ибо вчера сладу не было с «дамами». Как не выбирала место себе сестра Сонтамилья (?), чтобы всюду было видно, как проказницы подмигивают, но все же не усмотрела.
19 воскрес.
Скука. Усталость. Горе. Одинока я
20 понедельник
Ждала М.М. Не пришел. Плакала. Доктор тюремный – злой человек. Начитавшись газет которые обо мне налгали и наклеветали, он назвал меня каналья (подчеркнуто) – а за тем, что –то долго на своем объяснял, старался, а я говорила: мерси месье доктор – т.к. не понимала что он говорит. Оказалось
( стр. 291)
когда я попросила Гиту узнать, что сказал мне доктор, сестра объяснила, что он мне втолковывал: что в мою голову нужно налить олова чтобы она не была такая пустая. Гита услыхав это не хотела мне переводить и заплакала – что так жесток доктор к несчастной, т.к. иностранка! (зачеркнуто)
Какое глумление над слабым! Этак он в своем патриотизме и яду вместо  лекарства даст! Не достойно это культурного человека!
21 вторник
Идет ремонт. У нас третье отелье сидит на воздухе, а мы паримся в отелье и завидуем третьему. Купались. Душ очень люблю. Тоскую. Завтра моя добрая Гита уходит. Хорошо. Но я одна – одна остаюсь. Она во истину чистая сердцем, и добрая, добрая.
(стр. 292)
22 среда
С утра Гита мне грозит: не плакать не плакать – и я держусь ведь она свободу получила – какое счастье! Мужа увидит. Как любят они друг друга, трудно теперь найти такую чудную пару – жертвенные высоконравственные. Сегодня же я в Палэ. Последний раз у судьи. Я к судье привыкла и не боюсь его, он все же хороший и деликатный. Во время допроса в кабинет старался войти Стрельников. Судья негодовал и …. (неразборчиво)
Тот что-то бормотал и не уходил – и судья злился и был вне себя, что бестактная «каналья» Стрел. Кричит, чтобы подслушать и налгать в газетах сейчас же! Судья знает этого каналью не  … (неразборчиво)!
(стр.293)
23 июнь. Четверг
Болит голова. Кружится. Но … (неразборчиво) стало меньше. Гита прислала письмо – я рада. Погода обманула, сегодня прохладно, а вчера жара. Мои инспектора полные страдали от жары вчера.
24 июнь. Пятница
Сегодня 9 месяцев моих мучений в тюрьме. 9 месяцев неутешных слез. 9 месяцев я не знаю, где ты, солнышко мое! Только во сне вижу тебя, и то не таким, какой ты на самом деле. Плохо спала сегодня. С головой  моей плохо. Не желая никому зла, все же доктору с бородой желаю: чтобы он получил тоже, что у меня! Чтобы он не мог спать на правой стороне, ни на спине, чтобы у него кружилась голова, как у меня, чтобы его засадили в тюрьму, так же без вины, как меня
( стр. 294)
чтобы у него был доктор такой же, как он!
25 июня. Суббота
Мать Английской королевы скончалась вчера. Омрачены празднества, и те радостные дройо(?), что я видела на улицах Парижа, когда ездила в Палэ, уже не будут так праздничны для английской королевской четы. От Любушки нет писем. Я очень огорчена. Писала ей, и мне не ответила она. Голубка моя бедная, что у них там делается, не хуже ли ему?
26 июнь. Воскресенье
Несколько дней не сплю. По ночам жарко. Одиночество и бессонница порождают много дум, от которых не хочется больше жить.
8 ч. Вечера. Затихла тюрьма – не смеем больше говорить – уже давно сестра Леонид обошла «ронд» кой-где покричала, а кричит она громко, глаза делает сердитые.., но не обманешь меня!
(стр. 295)
кричит она для того, чтобы напугать тюремную братию, боится, что если не накричишь, ее слушаться не будут. Люблю ее улыбку с ямочками на щеках. Прошли новые дамы мимо двери, мелькнула рыжая голова доносчицы, снова она здесь?! Отзвонили в соседской церкви, этот звон напоминает наш, Русский. Угомонились воробьи, голуби, а касатка еще сверлит наверху – но и она через минуту смолкает. Вдали шумит Париж …  живут там еще – не спят. А мы молчим – лает «Бланшет» – тюремная собачка-сладкоежка. Звучит радио, ….. так хочется послушать, что поет  …, но нельзя – и так досадно, до слез – ах, и за это спасибо……. Где ты?
27 июня
Был М.М. …довольный, что отстоял голову убийцы. Я понимаю, что этот
(стр. 296)

артист удачно спел и счастлив. Я рада за него, но так жду своего счастья!

28 июня. Среда
Раскаиваюсь, что писала милому М.М. Не нужно жаловаться и упрекать. Всякий человек, есть человек.
30 июня
Всегда кружится голова. «Чужая боль никому не больна» – кому говорит? И кто поможет моему безысходному горю! Шелин
(стр. 297)
вернулась снова. Тридцать семь раз судили. Жизнь их, которые уходят и возвращаются, проходит: 5-ть мес. В тюрьме, 1 мес. Или 15 дней на свободе, и снова здесь! И чувствуют они себя неплохо здесь. Вызывал директор по поводу письма, которое прислал ему М.М.Ф., протестуя против поведения доктора, который назвал меня «каналья», и вместо лекарства свинца в голову пожелал – я просила (сказала) директора, чтобы доктору ничего не говорил.
1 июля. Пятница
Хмуро на небе и на сердце, как всегда. Прибыло много женщин. Английская мамаша с двумя дочками – одна худа и бледна, другая весом 100 – и как сатана намазана. Круглое лицо глупо – ну, конечно, умные так не мажутся! «Изумрудная» Носрдос (?) поехала в Палэ …
(стр. 298)
… 9 вечера. Вымыли свою камеру, чисто и приятно. Прошел ф…родит, щелкнул замок, как это противно, не могу привыкнуть к этому, всегда чувствую себя обиженной – ведь я не убегу! Слышу беготню в коридоре, приехали из Палэ. Нордис присудили 18 месяцев, но выпустили «себре-си». Счастливица на свободу сейчас придет, будет спать на хорошей мягкой постели, у меня бьется сердце сильно, завидую, боже мой, стыдно завидовать? …. А сейчас плачу одинокими горькими слезами.
2 июля. Суббота
Не очень хорошая погода…. Спала, снился Ф.М. …наверное потому, что читала статью о нем. Как его вспоминали в Саль Плесель (?) П.М. Мамоновы (?) хорошо о нем говорили, но невольно приходит на ум то, что при жизни грызли и огорчали его очень.
(стр. 299)
Лучше бы эти прекрасные слова сказали, когда он был жив и мог бы прочтя, порадоваться, а то правые сердились на «дубинушку» и  ругались, а левые на то, что на колени встал перед царем, и еще ругались эмигранты, ругали, что у большевиков стал, большевики сердились, что уехал в Европу – можно любить артиста, каждый хочет чтобы он …., но ругать то зачем.
3 июля. Воскресенье
Скука ужасная. Девушка докучает всем, похудела – и паре… голова, не пере…. Плачет…….к стенке говорит
4 июля. Понедельник
Дождик. Не хорошо. Вымыла
(стр.300)
камеру и опоздала  к выходу. С. Леонид сердилась. М.М. уехал в Брюссель и вернется только 14-го. Всегда чувствую себя покинутой, когда он уезжает. Воровка Гарнье очень подлая интриганка и циничная, просто не человек, а животное. Только 19 июля будет известен результат моего дела. Мой судья уехал на вокенс, и передал дело другому. Это он умыл руки?
5. Вторник
Не плохо спала. Встала пораньше, и когда нас пришли будить, я была одета и постель убрана. Хорошо постаралась напудриться, причесаться, но внизу сидящая рядом Евдокия с жалостью посмотрела и сказала: «Ой як пани дишки бжидко выглядае». Значит, мои старания с пудрой и прической не пригодились.
6. Среда
Сегодня судят Франсуазу, убийцу мужа. Сейчас …. Не верит, что их убийца
(стр. 301)
сидящая справа фермерша хороша? Загорелая, не умеет ни читать ни писать, умеет работать и любит своего мужа и пятерых детей, каждый день получает письма и когда ей прочитают она поцелует их … что муж написал, и тихо-тихо плачет. …. Завидую….. Что целует любящая фермерша. Нет у меня свободы, нет и конверта, что написала бы … Я так одинока и больна!
7 июля. Четверг
Хорошая погода. Настроение …. Еще тяжелее мне от этого. Вчера Франсуа освободили… А для разврата, бросил подло, безнравственно! Любовь ….
(стр.302)
(255)
… Толстое, милое создание, … умная…, иногда бывает очень красива – Кюви полили ее.
8 июля. Пятница
Спала хорошо. К камере привыкла и чувствую себя уютно, когда прилягу спать… несутся голоса иногда …. Иногда…. Ибо чуть …. Раскрывается окно и сестра, хлопая в ладоши, приказывает молчать. Самое не лучшее для меня – это ночь. Синие, синие и быстрые белоснежные тучки, какие причудливые клочья! Вчера, например, такие …творило небо.  Белые, то всадник на коне, то фигура женщины …плывет – то вдруг собачья будка – и в ней ….мой… ! Думаешь обо мне?
(стр.303)
но вот промчатся все облачные видения, очистится небо, на нем черный крест вырисовывается, что осеняет нашу тюремную церковь.
9. Суббота
Холодно. Французские дамы всегда, когда им холодно, обращаются ко мне с восклицанием «Сибер!» Я им стараюсь  втолковать, что Сибер сейчас вероятно очаровательна, ибо я собственными глазами видела орхидеи, покрывающие поляны в лесу, и таких чудных пышных цветов не видела и в центральной России, а им кажется, что Сибер….
10 июля. Воскресенье
День не плохой…. Сначала молились в церкви, а потом гулять и шуметь. Сегодняшний
(стр. 304)
день очень представленный. Первое представление. Я, споткнувшись на камень, растянулась на земле, ушибла оба колена локоть, и нервное состояние долго было. Внимания проявляли много – терли ушибленное место, клали … А толстушка … запричитала надо мной «…. Ву». И друзей у меня оказалось очень много. И впрямь оказалось больше, чем даже когда больна. Сегодня, когда гомерический хохот огласил двор, я увидела намазанную англичанку, прижавшуюся к стене в любовных конвульсиях с одной женщиной, которая ее обняла
( стр. 305)
(258)
мать и сестра толстухи вцепились в нее, и оттащили, не пуская ее к шалунье, которая издали посылала ей поцелуи, и, делая вид, что влюблена в толстуху и снова бежала к ней. Толпа неистовствовала, но мать и сестра крепко держали свою пленницу. Ясно всем стало, что намазанная, точно клоун, женщина больна. Эротичка. Какая ужасная болезнь.
11 июля. Понедельник
Солнца нет. На крыше кровельщики поют песни. Им верно не запрещают. С утра болела голова. Приняла душ, стало лучше. Читала «Князя Пожарского» Лукасина (?)  (зачеркнуто автором)
Не могу выносить яд … и скрытости правды.
(стр. 306)
(зачеркнуто автором)
12 июля. Вторник
Спала не плохо. Погода пасмурная. Не гуляли. Мокро. Настроение тоскливое. Все время хочется спать. Все раздражительны. В контине С. Антуанаж кричит-кричит, публика не воспринимает, точно к стене говорят, все мимо. Когда же кончится мое мучение? Разве я это заслужила? Господи!
13 июля. Среда
Взяла душ. Очень хорошо! Выглянуло солнышко. Завтра собрались праздновать 14 июля. Заказали вино. Хотя я его и не пью, но любители найдутся. Завтра приезжает М.М. Я жду его очень. Как же плохо мне! Будет ли конец моим страданиям?
14 июля
Сегодня мы долго на дворе. Кутили по случаю национального праздника. Делали провансаль, пили вино. А когда над тюрьмой пролетала эскадрилья, не могла себя сдержать
(стр. 307)
так торжественно гудели моторы, такое величие вверху, и какое горе – у меня на душе. Долго и горестно плакала, к концу дня расхворалась
15 июля. Пятница
Всю ночь вдали слышна стрельба хлопушек. Слышится музыка, голоса, песни. Не знаю, в котором часу рвались фейерверки, ибо заснула рано. А потом всю ночь громыхали, засыпала и просыпалась. Париж шумел, танцевал – а у меня болела голова, приложила лимон, уснула, но зазвенел затвор (?) Мы должны вставать!
16  июля. Суббота
Как …. День. Рада, что уже одна в камере. М.М. не пришел. Прислал письмо, что придет во вторник – я как беспризорная, жалкая. Как горьки одинокие слезы!
(стр. 308)
(260)
17 июля. Воскресенье
Не здорова. Болят ушибленные места, особенно колено, на которое я упала. Приятно очутится в камере, и постоять у окна, понаблюдать за обитателями нашей тюрьмы – а их здесь много и такие все хитрые. Крыса первая вылезла на двор, смелая, и осторожная, пробежав пространство, прижалась к стенке фонтана, огляделась вокруг, нет ли кого. Я бросила камешек, она не шелохнулась, будто нет ее, а потом молнией бросилась в корпус и верно она бегала потом ночью у меня под дверью. Воробьев у нас масса. Молодежь выросла и шумит поутру так, что уши приходится ватой закладывать – спать не дают. Ревнивый голубь так гудит басом точно провинциальный актер в роли Отелло.
(стр. 309)
Мой приятель бесхвостый воробей – несусветный нахал. Вчера над куском хлеба у фонтана старались трое: два «красавца» с хвостами, и мой куцый. Хлеб подскакивал, крошки летели, а трое старались вырвать друг у друга – и одолел куцый! Вот уже 10 месяцев я дружу с эти бесхвостым «шариком».
18 июля. Понедельник
Всю ночь звучала музыка. По-видимому, испанцы играют и поют любимые песни. Музыка звучит близко, точно под окном. За ночь просыпалась, музыка звучит. Концерт казался бесконечным. Рабочие кроют крышу и один смущен… молодые крестьянки шлют им пленительные взгляды. Два …попрыгунья точно в горелки впереди меня разыгралась… И я свистунам подбрасывала хлеб в верх и не оста-
(стр.310)
28 мая 1938 г.
осторожно ударила куском впереди шедшую мегеру. Та обернулась и смазала игрунью по лицу. Какой стыд был для кокетки – на глазах у «свистуна». Не за что оскорбили действием. Покраснела и заплакала девчонка.
Тюрьмы.  Любовь долготерпит, милосердствует. Любовь не завидует. Любовь не превозносится, не гордится, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, все переживает. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся
(из Есенина, пометка на полях)
19 июля. Вторник
болит голова. Хочется спать. Думы не давали мне уснуть. К тому же, запертая в коридоре «Бланшет» гонялась за крысами и так стучала, что заснуть не было ни какой возможности. Сегодня жду М.М. Что-то скажет прокурор. Американку осудили на 6 мес. А ее мужа на 3 года?! Что же это она сделала?
(стр. 311)
(264)
21 июля. Четверг  Пасмурно. Спала хорошо. Всегда наплакавшись, сплю. Концерты за стеной тюрьмы не мешают мне. Их с удовольствием слушаю.
22 июля.
Грустно. Провела день, как и все дни. На ночь как всегда хорошая порция горьких слез. Вспомнилось мне, когда в детстве я плакала, меня утешала мать: «пусть у кошки болит, у собаки болит, .. а у деточки ничего не болит!» Теперь скажу в свое утешение. Пусть у Рибэ болит! У Стрельникова лгуна болит!
23 июля. Суббота
Написала М.М. вчера 2 письма, и сегодня еще послала. Я знаю, что он не любит таких писем – но не могу я сидеть и только плакать – надо же и чего-то желать. Просить, настаивать! Последний раз он очень смеялся
( стр. 312)
(263)
……. Которая называясь…. На долголетнее пребывание…производит впечатление, точно она вчера приехала из Баку – может… Русский язык – это… …боюсь что ее французский….. чтобы не совала нос….. нотаций, как «надо жить»…. Принялась плакать, всех умывала по детски – горько – много слез, а почему? Почему? – Увидала …моего мужа – и нашла, что он вылитый ее брат.  … знать, что значит неутешное горе – нужно всеми покинутой очутится в тюрьме. … Английский король в Париже.
26. Среда
Вчера был М.М. и сказал весело, что суда не будет. Ну, тогда почему держат меня здесь? Мне не весело, я плакала долго. Написала письмо М.М. и просила, чтобы все ясно мне сказал, и не тянул меня за душу – неизвестностью
(стр. 313) (265)
надо мной, что я такая смешная – но он должен  был докончить «дура». Я долго злилась.
24. Воскресенье
Скучно. Утомительно.
25 июля. Понедельник
Всякие бывают арестанты. Сегодня пришла к нам полька. Маленькая, черненькая, щурит черные глазенки, счастливо улыбаясь, говорит: « Я матка-боска, уродила Езуса» и когда шла сюда, то солдаты стояли – музыка играла,.. и у каждого солдата на лбу по три печати… как у меня на паспорте… Думаю, что сидеть здесь будет «матка-боска» до прихода психиатра, а затем под музыку – припев почетный караул с «печатями на лбу» отправится в дом умалишенных. Моя мать говорила «в добрый час молвить, в худой помолчать», так и я скажу «в добрый час»: давно не было у нас …
(стр. 314)
(266)
26 июля. Вторник
Получила письмо от М.М. Пишет – приедет сегодня. Скучно. Льет дождь, у всех «кафар». Вот уже месяц женщина сидит у стены, опустив голову вниз, что-то бормочет. Сначала я думала она француженка – а сегодня вдруг слышу настоящую русскую нецензурную брань – оказалось … тороска  сошла с ума из-за любви. Забрали ее сегодня в дом «Фуо».
27 июля. Среда
Плохо спала. С вечера очень плакала.
Милая С. Андриа открыла камеру, дала поцеловать крестик, приласкала. «О Винникова! О Винникова саж-саж», – говорила она.  Милая добрая сестра! Хорошенькая парикмахерша, исполняющая должность сервиз, увидев мои слезы, сама заплачет и убежит. Здесь у всех есть, о чем проливать слезы. М.М. ничего не прислал мне успокоительного – вот и тоскую ужасно. А сам поехал «почки полоскать».
(стр. 315)
(267)
28 июля. Четверг
Спала не плохо. Погода хорошая. Испанки нувье пришли в тюрьму. Пахнет пряными духами. Одна верзила встала у стены, скрестив руки на груди. Тореадор. В отелье много хорошеньких женщин.
29. Пятница
Сегодня отелье неузнаваемо! Сен Андриан куда-то поехала, ее заменила сестра из другого отелье, не знающая где кто сидит и как фамилия женщин, чтобы призвать к порядку – стучит, шикает – а ее никто не слушает – места поменяли – и смеются, когда сестра сердится. Трудно сладить с тюремной братией!
Суббота
Солнце. На небе хорошо. И безотрадно на душе, без конца слезы. Приходил М.М. Кричал на меня и стучал кулаком по столу
(стр. 316)
сердился, что пригласила другого адвоката – француза. «Подумайте и напишите», – сказал он уходя. Я подумала, и написала отказ адвокату. Стыдно мне было писать. Что за эгоизм! Я так одинока и беспомощна!
31
Ужасная жара. Целый день на дворе сидела под стеной и читала. Рада очутиться в камере, отдохнуть от шума и полежать на своей твердой постели.
1-го Авгус. Понедельник
Писала письмо М.М.Ф.
Глубокоуважаемый М.М.! Вы велели мне подумать и написать Вам, но я ничего хорошо подумать не могу. Кругом все так безотрадно! Вчера С. Антуанет, когда раздавала контину, спрашивала меня что-то насчет бутылки. Я не понимала. Сестра громко крикнула на меня – я прислонилась к стене и долго плакала от обиды…от горя, от
(стр.317)
Того, что кричит на меня, точно я ничтожество какое. Часа три плакала, а когда немного успокоилась, умылась холодной водой, повязала голову мокрой тряпочкой, чтобы не болела. Пришли Вы, позвали меня, стукнули кулаком по столу и закричали, как смеете писать мне такие письма! И снова я почувствовала, что я ничтожество. Мой защитник, защищая свои интересы, и побить меня может! ..Допускаю… «Юпитер ты сердишься? Юпитер ты не прав!». Это изречение относится ко всем, кто сердится. Может и я не права, желая себе свободы? Может и я не права, написал Вам, что молодой адвокат Шваб сказал мне о придании меня к суду, а Вы утверждали, что нет! Вы в Палэ видели сегодня М.Шваба, нужно было ему стукнуть по столу за то, что сказал мне об этом, а не мне несчастной узнице!
(стр. 318)
или у вас у адвокатов особые правила «все на одного – один на всех». Лучше закричать на несчастного – припоминаю как Вы на мою обиду на Рибэ и Сидельникова сказали: «Это все газеты. Рибэ тут не причем!» А когда я сказала, что Вы не захотели сотрудничать с адвокатом Флорио, который мог иметь влияние в прессе, Вы сказали что «Ф. Выгонят из сословия за то, что покупал прессу в процессе Ридемона (?)» (Но я теперь помню, что Вы сказали: «Миллеры прессу оплачивают. Почему Рибэ не выгоняют? Ведь он этой ложью газетной держит меня в тюрьме!») Словом, куда же мне, не права я!
Авгус.
Пришел М.М. с довольным лицом, сообщил, что был у прокурора. «Поднимите лапу», – сказал мне он, и никому ни слова. Прокурор неплохо думает обо мне
(стр. 319)
а дело мое точно еж колется, и его друг другу перебрасывают. Что и говорить – срам!
2 ав. Вторник
От жары трудно дышать. Ноги пухнут. Ночь мечусь. Написала М. Шваб отказ в услугах. Писать было неприятно, но М.М. велел
3 ав. Среда
Жара. Освежил немного душ, но спала плохо. На душе полегчало немного от слов М.М. По крайней мере судьи стыдятся, что держат меня.
4 ав. Четверг
Жара, как и вчера. Спала хорошо. На сердце не такая тяжесть. В тюрьме, кроме визга в 4 отелье, где, по-видимому, происходит «бой», происшествий никаких. Рабочие кроют крышу – и один из них заливается соловьем. С. Сантомилье меняет третий наблюдательный пункт – откуда виднее – следит, не стреляют ли девицы и рабочие глазами?
(стр.320)
(273)
да разве за ними уследишь? Стреляют, да еще как! А старушка Ангел все шепчет молитвы. Очень я ее люблю!
5 ав. Пятница
Такая же жара. Ночью гроза, а дождя нет. В отелье вонь. Завидя у меня одеколон, у моих соседок разболелись головы, и все хотят помочить платочек и понюхать. О, я их понимаю. Старая испанка Мерседес так плохо пахнет – к тому же не стесняет себя – и когда раздаются негодующие голоса. О! Кто же это?! Испанка в грязной желтой кофте оглядывается и хитро подмигивает мне, дескать, я знаю кто! Всячески стараюсь избавиться от этой «душистой» соседки, предлагаю идти в душ, предлагаю пересесть к стене – не против. Душ ей не нравится, а место переменить согласна. Там она засовывает пятерню в волосы, что-то достает и мнет
(стр. 321)
5 авг  … (неразборчиво)
что Трихтирев тоже против меня. Я ничем не могу объяснить его злобу К.Т.М. Зная его жадность, П.Я. Григуль говорил, что этот за 2 ф. Повесится. Я однажды уговорила его купить билет на благотворительный вечер за 28 ф.! По-видимому, он не может мне этого простить, ибо привык ходить по контрамаркам. В патриотизм его я не верю, и никто не верит, хотя он лезет всегда к белым военным эмигрантам
(стр.322)
8 вечера 28 мая 1938 г.
Тюрьма Ф. Чок (?)
Не для меня шумит зеленый клен
Не для меня воркует голубок
И вьется ласточка высоко
Я за решетчатым окном
Томлюсь так долго. Одиноко
И далеко летят мечты
Я все ищу тебя (зачеркнуто)
Опять я думаю, где ты? Где ты?
(зачеркнуто)
(стр. 323)
между пальцами. У меня по спине бегают мурашки. О! Дигута – ворчит Горнье. Такая же «ароматная» сидит сзади . Усатая итальянка с седой шевелюрой  и в козикетовом халате – засаленная – напоминает мне монаха хлебопека, которого я в детстве видела в «Коренной пустыне» под Курском. Итальянка много плачет, а мыться не хочет – в этакую жару посадить бы сюда моего черноглазого судью!
Sat. Aug 6 1938
Появилась аргентинка. Элегантная. По словам – она имела при себе 400 т. Франков, украла в б. магазине гребешок, за 8 ф., а когда забрали ее, то она побила полицейского.
August 7 Sunday Воскресенье
Был М.М.Ф. (адвокат Н. Плевицкой – Максим Максимович Филоненко – И.Р) Уехал на воды, обещал писать
(стр.324)
8 August Понедельник
Плохо спала от дум, от горя. Такого тяжкого, одинокого горя!
9 Вторник
Пасмурно. Тоска. Когда же кончится этот тяжелый тюремный кошмарный сон? Когда увижу Божий мир! Живые … травку зеленую, цветы и небо – большое, большое, Господи! Солнышко, где ты?
10. Среда
Получила письмо от М.М.Ф. Пишет, что видел м. юстиции. Только на минуту обрадуюсь, и снова не верю, нет милосердия, нет правды…
11 Четверг
С утра волнуюсь, так, что трудно дышать. От известия, что на дальнем (Востоке – ?) война – значит снова кровь! Значит реки слез! Жду помощницу М.М., что она скажет?
(стр. 325)
12 Августа. Пятница
Голова болит. Я. И Р. Заключили мир. Солнечный, прохладный день. С болью читала «Возрождение». Семенов сошел с ума! Захлебывается от радости, что немцы и японцы собираются разграбить нашу Родину! А г. Кислицын позвал в Харбин корресп. Доанина (?) И велел написать в «Возрождении», что немцы и японцы друзья, а русская власть – «исконные враги»! Ничего могу понять!
August 13 Суббота
Спала плохо. Больна
August 14 воскресенье
Хорошая погода. Целый день на дворе. Утомилась.
August 15 понед.
Праздник Успения Пресвятой Девы. Хорошо пели в церкви. Снова целый день на дворе. Прошел слух, что «пегая сова» Кеваль скончалась в
(стр. 326)
(278)
госпитале от ран, нанесенных ножом в драке на свободе. Похоже на правду, т.к. она обыкновенно на свободе бывает не более 5 дней, а ее нет уже месяц. Неужели «золотой каске» пришел конец!?
16 август. Вторник
Вчера и сегодня страшное головокружение. Я больна. Писала письмо М.М. и не послала, рассердится, боюсь! Защитники любят, чтобы узники были безропотны.
17 Авг. Среда
Хорошо спала. Погода пасмурная. Приняла душ, после него чувствую себя лучше. Сегодня в Палэ вызвали 25 женщин. Поехала и воровка, которая обокрала своего судью, который раньше ее осудил на 6 м. Отсидев, она отправилась к нему на квартиру, и в его отсутствие все ценное забрала, вышла с узлом, а у дверей встретился судья, спросил: «Что Вы
(стр.327)
делаете? А я была у Вас и долго ждала, а теперь иду, позвоню дочке и вернусь к Вам, судья!». Пошла, и только через месяц ее поймали и посадили вместе с дочкой. Дочка страшная, беременная, а беременных здесь балуют, кормят бифштексами, поят вином. Лохматая мамаша не лишена остроумия, обокрав судью.
18 Авгус. Четверг
Только что собралась послать пис. М.М., как получила от него письмо. Если он и обманывает меня, что «все хорошо», и то я чувствую себя лучше. Пишет М.М. , что он и В.А. подъезжая к Контрексивилю (?), видели на небе на закате распятие, сложившееся из облаков. Я советовала не относится к этому явлению легкомысленно. Богу не нужно, чтобы мы были монахами, ему нужно чтобы
(стр. 328)
мы помнили, что мы его создания.
19 Августа. Пятница
Солнечный день. Свежий ветерок. На прогулке В.Украинка показала на толстую даму, которая не может ходить, сказала, что это скупщица краденного – богатая – и вокруг ее толпятся воровки. Она – хорошая – говорит В. Она за толковую сорочку, которая стоит 300 ф., дает 50 ф.,  а другие мерзавцы только 15 ф. дают за такую же сорочку. Вот почему с таким уважением относятся к этой толстой женщине.
20 Авгус. Суббота
Гуляла с новой евреечкой из Польши. Крепкая, свежая, она довольна, что носик у нее курносый. Несмотря на это она типичная еврейка, не лишена самовлюбленности. Я не хвалюсь, говорила она, но я очень воспитана, а здесь люди не «культурные».
(стр. 329)
(281)
Когда судья сказал мне «6 месяцев», я сказала ему «не слышу, повторите!» Он так тихо еще повторил, точно ему язык «апарировали» (оперировали (?) – И.Р.). Все адвокаты и полицейские так были поражены, про-с-ти-ть себя не могли! Я ведь русскую гимназию окончила, и позвольте, мадам Скоблин, Вас поправить – Вы не так сказали и так меня «поправила». Я поблагодарила ее и очень пожалела, что не слышит ее Н.А. тоже. Про Гитлера она говорит: «Его ничего не отстрашивает» (страшит? – И.Р.)
21 Воскресенье
Прохладно. Плохо спала. В церкви во время службы залетела птичка – так бедняга искала выхода, металась от окна к окну, думая, что свободу нашла – и так осталась в церкви.
(стр. 330)
22 Август. Понедельник
Холодно. У фонтана для стирки белья из-за места подрались бродяги. Она так выла от боли целый час. Глаз синий, страшный. И так она страшная, а сейчас глядеть на нее больно. Случайно попалось мне «Возрождение». Прочла «Ветер Карпат» Лукоша (?) и неспроста. Он пишет этот «Ветер» и с задней мыслью услужить немцам – нападал на чехов, и свое желание вложил в уста разбойника Илько, который за стаканом хмельного мечтает: «Да когда бы я стал губернатором все бы передал бы я не Чехии, и почти бы (…) у начальства (а сам бы губернатором (…) быть), чиновников отослал бы в Прагу – карпатский народ – хозяин у себя на Карпатах. И издал бы я закон: собрать всех русских людей
(стр.331)
(283)
рассеянных по белому свету, идите, возделывайте больную землю…! Лукаш губернатором, Туркул командующим войска ….
(далее неразборчиво 14 строк)
23 Августа. Вторник
Сегодня, когда пошли в церковь репетировать, нашли птичку мертвой. Не нашла выхода, не вырвалась на свободу! Моя бедная. Не могу смотреть
(стр. 332)
(284)
на твою печальную головку. Ты, как моя душа, все крылышки оббила в тоске, и нет свободы, нет радости, только смерть одинокая.
24 Августа. Среда
Сегодня 11 месяцев моих мук, горячих, неутешных слез!
25 Ав. Четверг
Получила письмо от М.М. Он пишет: «Целую неделю по несколько часов в день пишу мемуар для Шамбр Делизе (?), работаю для Вас, жертвуя своим отдыхом. А Вы пишете, что я от воды разленился. Тьфу! До чего же противно. Я очень смеялась. «Юпитер сердится».
26 Август. Пятница
Спала плохо. Погода плохая. Тоска невыносимая. Боюсь думать о нем, боюсь глядеть в книжку, где его портрет. Библию судья отобрал обратно, чтобы приложить к досье
(стр. 333)
27 Авг. Суббота
Был секретарь Менгса Шваба (?) – милый Розенталь. Я напугана отсутствием М.М. и новой газетной травлей. Снова написала М. Шваб, чтобы пришел ко мне. Знаю, что М.М. будет сердиться. Ну разве он не эгоист? Я томлюсь М.М. в тюрьме!
28 Ав. Воскресенье
Хорошо спала. Хорошо себя чувствую. Погода плохая. Солнце туманное. Не люблю такого. Пишу на дворе, повесив на веревку халат от туманного солнца. До обеда гуляла и упражнялась незаметно украсть платок у симпатичной старушки – ловко научилась таскать – она и не заметит – а я отойду, издали ей машу платком. «О! Волез!», – кричит она. И прячет за пазуху платок. Надо же научиться и воровать. Без малого год сижу со знаменитыми воровками, старожил я здесь!
(стр. 334)
Сегодня в церкви пели хорошо. Чудный голос у Д. С хоров вижу стоящих внизу узниц. Некоторые, сидя в своей клетке, читают романы. Которые сидят не в клетках, стоят под ложей, где помещаются сестры, и если какая неугомонная не держит себя пристойно, то старушка сестра нагнется и по голове – хлоп! – так это напоминает мать, которая шлепает своих детей, чтобы не шалили. Но нигде так не молятся как здесь в тюрьме, нигде так не горько не плачут, как здесь, в круглой тюремной церкви. Всех этих грешниц прислали сюда не безгрешные судьи, и только печальные глаза Христа видят, знают, кто прав, кто виноват.
29 Авгус. Понедельник
Сегодня ночью одна узница сошла с ума. Дико кричала, била окна, и все вещи выбросила на двор. С. Андрин в волнении бегала по коридору, шумя юбками, в мягких неслышных туфлях.
(стр.335)
30Авг. Вторник
Сегодня другая сошла с ума! Милая бедная М.Т. наша сервиз лежит лицом к стенке. С. Леонид так к ней добра. Сегодня был М.М. Приехал из Котрексевиля (?) и уезжает на юг. Длинные у него каникулы. Завидую я милым Ф. – поедут чудной дорогой!

31 Авг. Среда
Холодно. Брала душ. Слухи о войне волнуют меня. Ну как же политика не проклятое дело! Жадность, Злоба человеческая!
1 Сентября. Четверг
Тепло, солнышко. Ночью крыса лопала мою дыню, которую я и не пробовала. Нужно закрыть все дырки, но окно не могу закрыть. Какая-то птица ночью кричит, от ее крика мне жутко. Денег у меня очень мало. Я экономлю и не пью вечером молока. Бети заметила и предложила денег. Я заплакала от ее трогательного жеста, она испугалась, думала, что обидела меня. Нет, милая Бети!
(стр. 336)
2 Сентября. Пятница
Солнечно. Прохладно. Спала хорошо. Снился Ст. Своим появлением он испугал меня. Был нарядный, элегантный. Видела чудную квартиру. Колонны, драгоценные краски. Дивилась. Был мэтр Шваб с молодой женой. Оба красивые.
3 сентября. Суббота
Грустный день. Чувствую себя плохо. Плачу. Дни короче стали, и солнце рано уходит, скоро темнеет. Мне очень грустно. Ложусь головой к дверям вопреки правилам, но я не могу смотреть на дверь с маленьким решетчатым окном, в большое окно вижу, как потухает вечерняя заря, как появляются звезды – и так скоро они меняют место – уходят выше, выше…
4 Сентября. Воскресенье
Тоскливый утомительный день. Хорошо то, что на полчаса раньше мы в камеры идем
(стр.337)
5 Сентября. Понедельник
Получила письмо от М.М. Они в Жуон Лапен (?) Там солнце, море, радость. Я безмерно тоскую, думать боюсь. Не хочу путешествовать «мысленно», как это делает Осоргин (?) Хорошо ему путешествовать из своего кабинета в Звенигород и ловить там окуней, собирать опенки. Из тюрьмы мысленно если разогнаться, то в сумасшедший дом угодишь.
6 Сентября. Вторник
Сегодня шамбр де мизе (?) Жду новостей. Видела сон. Много материи и Колечку, который выбирал летние фуфайки. Хорошо был одет.
7 сентября. Среда
Пасмурно, прохладно. Брала душ. С утра тревожные слухи о мобилизации. Сестры не улыбаются. Матери, у которых сыновья к призыву, в слезах. Я чувствую себя плохо. Хочется все время плакать. Ночь провела без сна. На небе
(стр. 338)
(290)
полная луна. Перед глазами все время маячит ненавистная решетка, да серые стены корпусов. Внизу дрались крысы и пищали. Отзвонили четыре часа, и зазвонил будильник сестер. Немного спустя прошуршали юбки С. Андриен. Пошла молиться. Как раз в это время стал просыпаться и зашумел вдали Париж. Вставать так не хотелось.
8 Сентября. Четверг
Взволнованная вестью, что меня предают суду, плохо спала. Приснился Колечка. Я бросилась ему на грудь и воскликнула: «Где ты был? Он ответил: Там!» Вдруг голова его исчезла. Я кричу: «Где твоя голова? На том свете», – ответил он. Кричала птица сова, долго ныло сердце. После ее крика – и сон этим
(стр.339)
9 Сентября. Пятница
Хорошо спала. Снилась собака. Быстро вскочила на постель и прижалась ко мне, легла.
8 час вечера
Как врут газеты! (П.Н. №6374) «67 лет в тюрьме» Тюрьму Сан-Лазар (?) покинула вчера женщина, которая добровольно пробыла здесь 67 лет. Это монахиня сестра Леонида всю жизнь свою отдавала служению преступницам и «преступникам». Сестра Леонида пришла в С.Л. молодой послушницей, на «свободу» вышла 88-летней старухой. Несколько лет назад министр юстиции лично пожаловал ее Орденом Почетного Легиона.
Среди заключенных с. Леонида пользовалась необыкновенной популярностью. Она знала всех знаменитых преступниц, сидевших за последние 60 лет в этой тюрьме – от Габриэль Бомпар (?), Степлейн (?), Жермен Бертон, Маты-Хари, до Виолет Козырь.
(стр. 340)
(292)
Она ухаживала за госп. Касбо (?) во время ее заключения. Она провожала на место казни Мата-Хари, к которой успела привязаться искренно. Эта женщина, рассказывала иногда. С. Леонида, поразила меня своим хладнокровием. В автомобиле, который вез нас к венсенскому полигону, мы обнялись, поцеловались, и тогда она спокойно подошла к столбу, у которого ее расстреляли. Другая шпионка …  Проведя всю жизнь в тюрьме, общаясь с порочными преступными женщинами, с. Леонида невольно научилась говорить их языком и иногда поражала тюремных надзирательниц несколько необычным для монахини лексиконом. Остаток своих дней с. Леонида в монастыре на покое. Когда я заканчивала читать эту повесть о с. Леониде, которая покинула Сан-Лазар,
(стр.341)
(293)
раздался голос сервиз мадам: «Закрыть окна!» Это значит, что с. Леонид обходит ронд, делает прогулку и, боясь сквозняков, закрывать приказано окна. Только я успела спрятать газету под одеяло, раскрылась моя дверь  и с. Леонида улыбнулась мне на приветствие «Бон суар, ма сер». Прошла дальше, шепча молитву, которую она ежедневно, обходя ронд, читает за упокой души Маты-Хари. Иногда тихая молитва обрывается, если глаза заметят какой непорядок, тогда раздается грозный громкий голос с. Леонид, но все знают, что с. Леонид «только кричит», а сердце у ней доброе-доброе. Журналист из «П.Н.» много налгал. Сан-Лазара давно не существует. С. Леонид не 88 лет, а 86
(стр. 342)
С. Леонид не покидала Сан-Лазар, а находится в тюрьме Фпинев-Фокет (?), которого покидать не собирается, а думает еще долго на нас покрикивать или улыбаться своей доброй улыбкой. Этим летом в ее комнату провели центральное отопление и воду. С. Леонид не поражает «надзирательниц» «лексиконом», ибо здесь надзирательницы все монахини культурные , чудесные сестры – и все понимающие. Иногда меня поправляет с. Андриен, чтобы не заучивала некрасивых слов. А старушки-монахини! Кто не знает их и взглянет на строгие лица, скажет, что сердятся они. И это неправда! Кроме с. Леонид есть здесь с. Сонтомилье. Это тихий ангел и она всегда делает вид
(стр. 343)
что намерена драться. И мне хочется подставить щеку –  такая у нее добрая рука, материнская. Вчера с. Сонтомилье, когда мы уже по камерам сидели, грозит кому-то в окно, чтобы не кричали. А из другого угла кто-то петухом запел – С. Сонтом. Вертит головой – откуда петух? Окон много – С. Сонтом., уходя, обращается к неизвестному «петуху» укоризненно говорит: «Вузет метонт (?)»
10 Сентяб. Суббота
Пасмурно, ветрено. Ночью шумели клены, и было приятно, когда в открытое окно дул мне в лицо прохладный ветерок. Получила второе письмо от М.М. Не ответила ему, не о чем писать. Внутри у меня все застыло. К горлу подступил ком и стоит с тех
(стр.344)
пор, как узнала, что меня будут судить. За что? Какая подлость человеческая! Кто меня удивляет, это Н.Н. Миллер.
11 Сентября. Воскресенье
В тюрьме волнение. Слухи о войне волнуют всех. Ложная статья о С. Леонид взволновала ее племянника, который, прочтя в газете, что тетушка покинула «С-Лазр», а ему ничего не сказала, прибежал сегодня к с. Леонид узнать, что случилось? Сколько хлопот доставляют брехуны людям!
12 Сентября. Понедельник
Серая погода. Все в тревоге. Вчера наш священник во время службы говорил нам, чтобы мы молились, ибо над миром висит гроза. М.М. еще не приехал. Никто ко мне не приходит. На прогулке мне вдруг стало дурно. Я исхудала очень. В отелье грипп, я захворала тоже.
(стр.345)
(297)
13 Сентября. Вторник
Несмотря на то, что спала хорошо, чувствую  себя плохо. Грудь заложило, насморк. В отелье с утра ссора. Тихая полька вдруг во время чтения поссорилась с особой, которая, по выражению доктора, «больше мальчик, чем девочка». «Мальчику» не нравится запах сыра, который ест полька. А не нравится запах, потому что полька «мальчику» сыра не предложила. Сестра Андриен – умница – улаживает ссоры: «ш-ш-ш! Але! Але! Жопти-ма!Жопти-ма! Не сердись…Ешь-ешь, милая, свой сыр, не сердись ш-ш-ш-и…».  В другом конце снова негодующие голоса. «Кто украл крем?», – кричит пострадавшая. С. Андриен укоряет неизвестную воровку: «Па жопти-ма! Как же это? В 2 минуты але-гоп! И крем исчез?!» Все смеются кроме пострадавшей.
(стр.346)
Все видит сестра, все замечает, видит и то, что запрещено здесь, но из человеколюбия не «замечает», улаживая ссоры, чтобы не перешли в драку. Она огорчается. «И так вам здесь тяжело, а вы еще ссоритесь!», – говорит она – ш-ш-ш – у сестры тогда делаются печальные глаза, и теплый-теплый, грудной голос. Т. Говорит: «Хотела бы я видеть: С. Андриен нарожала бы детей, а то, что такую красоту в тюрьму схоронила». Сестра отвечает: «Я всех вас люблю, зачем мне маленькие дети!» Сестры терпеть не могут доносчиц. Гарнье позвал директор и заметил, что: здесь запрещено работать для себя – а вам делают кофточку! И? Гарнье привела директору: многое чего нельзя, но делают. Дирек. Посоветовал
(стр.347)
(299)
Директор гуманный человек, и понимает, что если отнять у узниц «отраду»: папиросы, пудру, работу, то будут драки, ссоры, болезни нервные.
С. Андриен, когда узнала, что кто-то донес директору насчет кофточки, громко сказала: «Какие грязные языки!» И обращаясь к той, что делает кофточку, громко сказала: «Скорей делай эту кофточку и начинай другую!»
14 Сентября. Среда
Познакомилась с адвокатессой О. Муро. Очень симпатичная.
15 Сент. Четверг
Солнечная теплая погода. На душе тоска невыносимая.
16 Сент. Пятница
Хороший теплый день. Тревога на душе. Адвокаты не приходят. Денег только на кофе хватает.
(стр. 348)
(300)
а когда и на это не будет – то значит голодовка. Что делать тогда? Не кричать же, как арабка, что заказала себе вилку и ложку, а когда ей из конины выдали это, она изумленно спросила: «А на что мне это? – Как на что? Ты же заказала!  – Я заказала (…) чтобы писать! А этим я есть даже не умею. Я руками ем!». Деньги ей не вернули, и она на голос заревела. Подняла кверху руки, взывая к Аллаху!
17 Сентября. Суббота
Была адвокатесса О. Муро, которую я взяла заняться моими делами дома. М.М.Ф. все еще отдыхает.
18 Воскрес.
Хорошая прохладная погода. С. Леонид и с. Супервер уехали отдыхать.
(стр. 349)
19 С. Понедел.
Была милая Изабелла. Подписала бумагу – отказ … провизуир. Как долго длится мой страшный сон! Так болит душа. Единственное мое желание: увидеть его родного и умереть. Это мое последнее было бы счастье! Последнее!
20 Сен. Вторник
Плохо спала. Погода серая. У меня украли чернила.
21 Сент. Среда
Солнышко. Брала душ. Читала «Возрождение»: «Плевицкая» предается суду. Стрельников снова лжет! Мало ему «библии зеленой» и газетных выдумок, за которые судья Марша назвал его лжецом и при мне не пустил его в кабинет, просто выгнал. Теперь он новую глупость сморозил, для потехи
(стр.350)
публики. «Плевицкая  путает. Она сказала, что перелезла через руль, чтобы сесть с мужем рядом». Такую глупость только он мог выдумать! Зачем же мне перелазить через руль, когда у нас 4 двери в машине. В той же газете и Трахтерев выражает свою радость, что меня будут «судить». Чего же это, и он стал другом М.?  Ведь ругал он Е.К.М. (Е.К.Миллера? – И.Р.) за то, что тот не подал за него голоса на выборах в г. собрании. Я даже не знаю, какие это выборы, но, только сбежав сверху, где происходили выборы, Трахтерев подбежал ко мне и огорошил грубостью: «Этот мерзавец, сволочь, не подал за меня!» «Кто?», – спросила! Да этот
(стр.351)
подлец Миллер! И побежал возмущаться к П.Я. Григулю. Удивив меня своей грубостью по отношению старого генерала, Трахтерев навел меня на мысль: почему он думал, что Е.К.М. подаст за него «Голос»? Когда он евреев за людей не считает, не только голос за Трахтерева подаст.
22 Сент. Четверг
Спала хорошо, и не слыхала, когда крыса шумела у меня под дверью. По-видимому, желала пробраться ко мне. Бумагу из дырки рвала.
23 Пятн.
Был секретарь мэтра Шваба. Как всегда подбодрил – но на счет войны – сообщил тревожные вести.
24 С. Суббота
Сегодня год моего заключения. Никогда не ожидала что
(стр. 352)
Н.Н. М. (жена Миллера – ? – И.Р.) такая жестокая! Я так несчастна!
25 С. Воскрес.
Дождь. В церкви мне было дурно. Темнело в глазах. Я в ужасе думала, что я ослепла, затем все прояснилось, но сердце билось, и подкашивались ноги. Я боролась с дурнотой, мне стыдно было уйти, и, собрав все силы, достояла. Но петь не могла, кружилась голова. Целый день сидели в отелье. Адвокаты не приходили, и вестей нет.
26 С. Понедель.»
Льет дождь. Спала очень плохо. Слухи насчет войны не радостные. Я боюсь и жду М.М. Ф. , придет ли он когда-нибудь? Читала «Возрождение». Неужели Семенов не читает этой газеты? На каждом шагу
(стр. 353)
противоречие. То укоряют СССР за то, что воевать хочет, тут же ругают, что  «не хочет воевать». Призывают имя Господне на Гитлера безбожника, и тут же поносят имя СССР, что там гонение на веру. Когда Гитлер режет, травит своих сотрудников – в «Воз.» молчат и кричат, что Сталин убивает своих. Не разберусь я, где же тут логика? Где правда? Клевещут на Генеша (?), а ведь сколько добра сделали чехи эмигрантам белым! Нет-нет, я ничего не понимаю! Политика проклятая!
27 Сентября. Вторник
Дождь…  (стр. 354 не расшифрована)
(стр.355)
в подвале в камере 1 метр ширина и 3 длина, целый день. Зачем такая жизнь?! Надзирательница, вызывавшая едущих в Палэ, меня вызвала последней и сказала жандарму: «У нее кружится голова, оставьте в коридоре. Жандарм грубо втолкнул меня в машину, хлопнул дверью: ле! Очутившись в темноте, я не заплакала и приготовилась ко всему, стало душно, застучал пульс, фургон круто повернул, голова кружится, в маленькую щелку вижу жесткое курносое лицо жандарма. Сел на скамью, ему светло, свежо, вдруг вижу, повернул голову,  глазами ищет дверь, куда втолкнул меня. Раскрыл и грубо сказал: «Але гоп!» Указал на место у окна, где шофер. «Вузет бон
(стр. 356)
кар» – сказала я. Он в ответ что-то мне. Р-ры-ры – грохотало. Но я уже не верю, что он совсем злой. В окно воскликнул: сидеть тихо! Это вам не Рокет! Сказала маленькая с. Леонид. Посадила меня в клетку, откуда видны на подоконнике цветы. Думаю, какое счастье, смотреть буду на цветы. Но она появилась с книгой и перевела меня в другую клетку, откуда не видно цветов, но видны готические вышки старинной церкви. Там я долго сидела, стараясь не думать, не жалеть себя, чтобы не заболеть. Маленькую сестру Леонид сменила С. Эдит – совершеннейший Ангел доброты. Ко всем подходит, утешает. Кому папироску, кому воды, а в 4 часа всем горячего шоколаду сварила, и мне круасан дала – какой сладкий шоколад!
( стр 357)
(309)
Какая добрая сестра Эдит! Не забуду твоей милостыни! Твоей доброты ко всем несчастным! Если мне Бог даст увидеть свободу, я в твою честь буду помогать несчастным узникам остаток своей жизни! Как прекрасен твой подвиг, чудесная сестра Эдит! Если мои эти строки когда-нибудь попадут в печать, я прошу всех счастливых записать имя сестры Эдит, и помогать ей, творить добро! Посылайте ей в Палэ шоколад, сгущенное молоко, сахар, папиросы, ибо она собирает окурки, которые в этом подвале слез творят чудеса. Женщину, уже пожилую, осудили на 10 м. Громко рыдая, неутешно сетует на суд.
(тр. 358)
«Ну не плачь, не плачь», – утешает ее сестра Эдит. Сделает  … и снимут. Пошла в свою загородку, принесла в бумажке окурки, вручила несчастной, затем открыла камеры и нас посадила вместе, чтобы не были одни. У плачущей высохли слезы, нос красный, глаза затекли, окурки свои собрала. А горячий шоколад, какое-то счастье!  И вот позвали меня. В комнате был мой судья, председатель, который будет меня судить и председатель суда. Я сначала ничего не поняла, расписалась, без очков не вижу, за год тюрьмы от слез плохо вижу. Ну какая же я «политическая работница» плохая (?)
(стр.359)
29. Четверг
Спала плохо. Голова кружится. Ночью так хотелось есть. Съела кусок сахару. Пожалела, что хлеба черного не взяла, но от него мне плохо.
30 Сентября
Сегодня мне 53 года. Большой наш семейный праздник: день моего рождения, день Ангела и день свадьбы нашей с дорогим, бесконечно любимым. 17 лет счастья безоблачного! И доверия друг другу. Благодарю тебя, мое солнышко! Твое имя для меня всегда и до гробовой доски свято!  Сегодня мое именинное меню: чечевица. Контины не было. Много плакала. Вспомнили ли меня друзья?! Пришли М.М.Ф. и мэтр Шваб с женой. Никто не думал, что я в этот день такая не праздничная.
(стр. 360)
1 Октября. Суббота  Голова болит. С утра в отелье драка. Мне всегда становится трудно дышать, когда такая драка.
2 Ок. Вторник
Дождь. Сидим в отелье. Все счастливы, что нет войны. Какое это счастье! От радости плакала, когда читала. Мне кажется, что Гитлер не плохой человек, и какой патриот, его нельзя судить нам, маленьким людям.
3 Ок. Понедельник
Прохладно. Снился Гитлер, и сон оправдался! С утра война! В результате: Гарнье теперь сидит с плешивой головой. Пол головы волос вырвала ей сумасшедшая Мора. Целый платочек волос навязала М. Гарнье. Это жертва материнской любви, ибо подралась она с Мора за то, что она пожелала ее сыну «издохнуть».
(стр. 361)
(313)
любящая мать и «за волосы», и за «издохнуть», поцарапала Мора лицо. Теперь Мора забинтованная, а Гарнье лысая. Я успокоилась только тогда, когда вышли на прогулку. Только вернулись с прогулки, уселись, вдруг, старая и злая, точно злая бродяга, ни с того ни с сего пожелала всем провалиться сквозь землю. Все засмеялись, она еще громче… С. Андриен сделала ей упрек. Тогда она назвала нашу любимицу, добрую сестру самой гадкой бранью. Все издали крик и бросились на злую старуху. Как? Нашу сестру так назвать! И увели избитую, злую в камеру. У меня от волнения кружится голова и льются слезы. После обеда
(стр. 362)
мы ушли репетировать в церковь. А когда вернулись, узнали, что в отсутствие наше подрались арабки! Ну и денек! Снился Гитлер. Сон в руку. «Война». А ведь давно драки у нас не было и так хорошо было. «А за что же арабки-то подрались?» – спросила. Оказалось, сестра перепутала и отдала письмо, адресованное старой арабке от ее мужа, молодой арабке. Та прочитала письмо и отдала старой. «Как ты смеешь читать письмо моего мужа?», – закричала старая молодой. «Отчего же мне не прочитать, я ведь с твоим мужем спала!» Тут  …(текст обрывается)
(стр. 363)
4 Октября. Вторник 1938
Моя любимая погода. Бушует ветер. Ночью ливень. Спала хорошо. На прогулке большая женщина, у которой толстые волосы, толстое пальто и удивленные глаза непослушной противной девчонки, которая на всякую свою проделку найдет убедительное оправдание, рассказывала мне. Она говорит на всех языках, и не знает, кто …(?) Как на допросе у следователя М.Марша, который допрашивал меня, она грозилась пожаловаться на него за то, что он интересовался, кто это Луи, который писал ей письмо? Она вознегодовала и кричала: «Какое Вам дело, кто это Луи! Это мой любовник, которого я бросила 10 лет назад, и это не отно-
(стр. 364)
(306)
сится к делу. Я украла, и спрашивайте про кражу. А какое Вам дело, что было 10 лет назад! Я пожалуюсь на Вас!» – кричала она и упала в конвульсиях (у ней эпилепсия). «Вам нравится судья Марша?», – спросила она меня. «Да, он симпатичный», – ответила я. «А мне он не нравится», – вскричала она с сердцем. Он сам маленький, а маленькие дела хочет сделать большими.
5 Окт. Среда
И погода, и настроение плохое. А к вечеру просто расхворалась. Люди  –дрянь! А в особенности «гордые». Это самые маленькие. Добрые женщины, видя, что я не имею кофе, предлагают из своего скудного кусочка – трогательно и больно мне.
(стр. 365)
(317)
6 Октября. Четверг  Солнце. Ветер гонит белые облака. Так хочется движения! В поле бы, в лес.
Хорошо спала. А вечером луна в окно светила. Я жаловалась ей на свою горькую судьбу. Звала дорогое имя. Облака закрывали луну, а потом быстро как-то убежали. Смотрела на синее темное небо до головокружения. Такие были чудные звезды вверху. С. Леонид возвратилась с вояжа, и снова поверку производит. Милая старая голубка. В ее отсутствие обходила ронд (?), грациозная сестра Камий – легко, словно бабочка, и весело бежит – на приветствия головкой кланяется – вся грациозная и легкая.
(стр. 366)
«Покойница» Коваль, она же «пегая голова» и в прошлом «золотая каска» прислала письмо с. Андриан, и не из «того света», а из тюрьмы в Версале. Значит, не умерла она, значит, наврали. А врать так любят люди! Просит «покойница», чтобы ее вещи приберегли до ее прихода.
Утром сегодня раскрылась дверь в отелье и появилось очаровательное существо!  Хотелось воскликнуть: «Кто ты, прелестное дитя?! И зачем сюда попала с такой красотой и юностью. Кто тебя родил: такую высокую, стройную с точеным личиком с черными глазами?». Пока я разглядывала пухлый ротик и стильную прическу «сороковых годов»  с кудрявой челкой на челе, и костюм
(стр. 367)
цвета «бордо» соответствовал прическе: от шеи стянутый пуговицами, только камеи не хватало у шеи. Кто ты? Не знаю! И почему сюда пришла, я догадалась, когда подбежала к ней девица, которая за время здесь пребывания сидит уже третий раз за злоупотребление кокаина. Как жаль мне твоей красоты, бедная …Ведь и та, наверное, была также красива и для кокаина ничего не жалела, ни маленькой дочки, которой давала тоже кокаин, чтобы она «хорошо спала». Пишу во время чтения, которое прервалось. Упала в обморок узница. Все стихли. «На двор ее», – сказала с. Андриен. Здесь ведь так часто бывает.
(стр. 368)
7 Октября. Пятница
Ждала адвокатов. Не пришли. Ложась спать, докучала Святителю Николаю – жаловалась на них. Может он и спросит с них когда-нибудь! Он- то знает мою муку и одинокие слезы.
8 Октября. Суббота
Ясная свежая погода. Спала прекрасно. П.ч. с. Андриен снова сказала вчера: «Саж-саж, дорми бьен!» Сегодня прибыли арестованные женщины, 15 арестанток, среди них – всего одна француженка, остальные иностранки – седая красивая дама с двумя очаровательными дочками. Грузинки. Знают меня еще когда я пела в Тифлисе. Воспоминания меня взволновали. До знакомства, когда они ели ужин с хлебом вприкуску, я глядела на них и думала: едят по кускам, французы хлеб крошат
(стр. 369)
(322)
… А вот новая. Эта … с большой залысиной и «заемом» (?) от самого уха – верно итальянка. И вдруг воображаемая «итальянка» басом кого-то выругала, трехэтажной русской бранью трах-тах! Что вы смотрите? – говорит она мне. Ну да! Так их и этак! Кого она ругала, я не знаю, но сразу она стала похожа на одесситку, «итальянка» куда- то исчезла. Приходила милая Изабелла. Стало немного веселее.
9 Окт. Воскресенье
Гадкая крыса не дала мне спать. Украла хлеб и старалась в дырку утащить, но не могла и шумела с 2-х часов ночи. Я боялась встать, чтобы забить дырку, и не спала. Целый день беседо
(стр. 370)
(текст полностью повторяет стр. 369)
(стр.371)  вала с новой знакомой и все вспоминала прошлое.
10 Окт. Понедельник
Мелкий дождь с утра, теплый, но докучный. Настоящий осенний. В отелье снова полно женщин, много иностранок. Хорошенькая грузинка плачет, тоскуя по жениху, а он шлет ей письма и телеграмму сегодня прислал. Ну разве это горе? Я была бы счастлива одному слову – «жив»! И больше ничего не нужно.
11. Вторник
Чувствую себя больной.
12.  Среда
Солнечный хороший день. Р.Г. пошла на суд (Апель). Мне она советует пригласить О. Моро на суд, иначе мне дадут 10 лет! Какая дура! За что мне могут дать хотя бы месяц? Рада, что у меня здесь есть милые компаньоны. Огорчаюсь только что нет Ф. Не приходит.
(стр. 372)
13 Октября. Четверг
Серый день. Кружится голова. Милые грузинки доставляют мне безумную радость. Хорошие они! М.М. не приходит и сентиментальной болезнью он не страдает. Отелье пополняется старыми воровками. Они веселы и беззаботны. Тюрьма – их дом. Г. Не сняли ничего, и она уходит на Прен (?) досиживать свои 6 месяцев. Все рады избавится от этой лгуньи. «Ма птит же» вернулась. Была на свободе 2 дня. Этот маленький бесенок успел за два дня принять такой вид, будто месяц беспробудно пила. Рука черная. Говорит, что полицейский ей ее чуть не сломал. Глаза и так маленькие сейчас заплыли. Сер Суперьер, добрая жалостливая, ищет, чтобы она имела кофе. Ну конечно! Бонжур ма птит же! Вуле ву кафе?
(стр. 373)
14 Октября. Пятница
М.М. до неприличия жесток! Хорошо чувствую себя. Хорошо  спала. Утром справилась у милой грузинки, как она провела ночь. Хорошо ли спали, дорогая? Нет, я не сплю, всегда просыпаюсь, когда молятся в кухне. А когда бьет 9 ч. Вечера, вы не слышите? – спросила я . – Нет, не слышу! Ну, тогда посчитайте, сколько вы спите. В кухне молятся в 5 ч. Утра, вы ложитесь в 7 ч. В. Вы засыпаете в 8 ч., а просыпаетесь в 5-ть! И того – 9 ч, Вы спите! И правда – вскричала милая Е.О. – я действительно хорошо выспалась! Зато моя соседка только в самом деле плохо спала. Почему? Да я встала по своей надобности, а молодая кокаинистка во сне кричать начала. Я – к ней, она – еще громче. Оказалось, ей снилось, что ее убивают, а когда увидела меня, решила, что я ее хочу в самом деле
(стр. 374)
убить! И так мы обе испугались, что до утра не могли заснуть. Что говорить, обстановка здесь не для мирного сна. Сначала я так всех боялась. Страшно! Сидят здесь рядом убийцы, воры, кокаинистки, девицы, которым «море по колено». Но теперь привыкла, и кажутся все здесь обыкновенные люди, притихшие, присмиревшие, озабоченные, опечаленные, заплаканные, жалкие слабые женщины. А выпустят их на свободу. Снова то же, что и раньше. Просыпается в них «зверь» до новой тюрьмы.
15 Октября. Суббота
На минуту заходил М.М.Ф. Что можно решить за такое короткое время?
16 Окт. Воскрес.
Как всегда в ….
(стр.375)
17 Окт. Понедельник 1938
Женщина с толстыми волосами и в желтом пальто говорила мне, что мой судья М.Марша назвал ее «блонд Кармен», когда та стучала кулаком по столу во время допроса. Мне смешно представить маленького судью и эту здоровенную желтую девицу, угрожающую скандалом, когда он ее спрашивал о том, что ей не нравилось.
Сегодня в Рокет прибыла дочь А.М. Гучкова Вера. Что-то у нее с бумагами. (зачеркнуто) Живет здесь 13 лет.
Репетировали печальные песнопения для Ту-оан(?) Какая наша милая маленькая сестра Жозефина! Сердечная! И талантливая музыкантша!
(стр. 376)
19 Окт. Среда
Душ хорошо! Верочка Гучкова, которая особенно доставляет мне удовольствие своим присутствием (а как она похожа на отца!) рассказала не без юмора, как доктор-психиатр устанавливал, нормальная ли она или с дурью? Кто ваш отец? – спросил он ее. «Бывший председатель 3-й Государственной Думы и затем Военный министр». У доктора удивленное лицо. И вероятно он ждал, что я скажу «а сама я мой Леон» Тогда доктор был бы спокоен, что сразу отгадал «знания величье». Я психически здорова, и это правда, что отец мой был министром и что вид мой производит впечатление «любительницы женщин, то тоже обман зрения. У меня были
(стр.377)
два мужа и есть дочь. Затем доктор долго и мило беседовал с Верочкой.
20 Октября. Четверг
Так мило, уютно. От присутствия В. Гучковой точно солнышко проглянуло. И милые грузинки – свои, свои среди чужих. Вчера мама чудесных дочек напугала нас – упала в обморок на холодные камни. Все так сочувствуют:  Скоблин! Скоблин! Мама томбе! Сегодня 6 м. Как папа умер – сказала Ирочка. Мама расстроилась, но Ирочка не знает, как мама при них держится молодцом, а когда со мною – плачет – от горя, от забот жизненных, от того, что ни  за что в тюрьму посадили. А тут еще сидит невыносимая грубая еврейка – бич С. Андриен – не смущается, кричит, нахальничает, уже драться собирается сегодня
(стр.378)
(330)
21 Октября. Пятница
Холодно. Верочка пошла в Палэ. Утро кошмарное. Нахальная еврейка и другая хмурая, которая пришла вчера и так громко с удовольствие отрыгнула, что все крикнули: «О-о-о! Фигутопть-саль!» Сегодня на прогулке дрались точно бешеные собаки, рвали друг друга, катались по земле, волосы клочьями летели! О, когда же сон мой окончится страшный. Мне трудно дышать, а Верочка бодрилась и говорила: «А я ничего, пускай две дуры дерутся, мне гораздо тяжелее смотреть, когда кому есть или курить нечего».
22 Октября. Суббота
Пришла «покойница Кеваль Пегая голова». То, что она умерла, наврали! А то что в «бою» была это свидетельствует о том
(стр. 379)
левый глаз заплыл и над глазом большой шрам от операции. Лежала в больнице 2 месяца. Перемена к лучшему: сидит «тише воды, ниже травы» и не намазанная – вот это прямо диво! Раньше мазалась точно кукла. Мне обрадовалась и даже принялась жать руку. Вечером утром сегодня Верочка Гучкова ушла на свободу. Радуюсь. Приходила маленькая Изабелла, много мне наговорила, мне было странно, Что такая «детка» журит меня, а главное незаслуженно. Сначала я смеялась, а потом заплакала. Тогда она пригрозила, что «я останусь одна». Я и так одна.
23 Октября. Воскресенье
Устала. Вечером неожиданные «визитеры». Маленькая хорошенькая парикмахерша, что «сервизом»
(стр. 380)
(332)
подслушала мои слезы, когда горе мое я поведала звездам и кресту, что над (…) Открыла засов, пришла ко мне, долго плакала со мной вместе, обняв меня, и так ласкала, точно дочка. Ушла, а после пришла Ангел С. Сантожан и корила меня, показывала зеркало, какой там «нехороший заплаканный ребенок». Затем соседки пришли. Вот и тюрьма, а сколько доброго сердца здесь. Не забуду я этого участия чужих женщин.
24 Октября. Понедельник 1938
13 месяцев я здесь. Сегодня жду М.М.Ф. Приходили моя девочка, Шваб  М.М. Филиппенко. Поговорили между собой и спешили. Просила М.М. остаться, чтобы денег мне постарался, и жалею. Он снова ругался.
(стр.381)
Говорил что-то про «породу» и должность «хамскую», неблагодарную. Я должна благодарить его за каждую написанную бумагу, хоть эти бумажки ничего мне пока не дали. Сижу, сижу и сижу. Сердится он искренно. Я подозреваю, что болен манией величия. Переменился с тех пор, что взяла француза. Я ему давно сказала, что на суд с ним одним не пойду.
25 Октября. Вторник
Холодно. Милые грузинки уйдут сегодня на свободу. Рада за этих чудных девочек и маму. Хотя жаль с ними расстаться. Эгоизм.
26 Октября. Среда
Холодно. Воровочки шутили вчера и уговаривали меня
(стр. 382)
что В.Г. сказала какой-то девице, что она специально была послана ко мне, чтобы спровоцировать меня. Я смеялась. «Хороший провокатор», что рассказывает, зачем в тюрьму приходит. У меня нечего подслушивать. Я все сказала.


27 Октября. Четверг
Солнышко. Затопили печи, духота. А женщины боятся открыть окна. Болит голова. Просила С. Ангела  разрешить мне подмести листья, разрешила, и я так радовалась. В отелье 100 женщин, тоже душно. Со мной сидит теперь «старожилка тюрьмы». Говорит, 40 лет по тюрьмам. Ей 56 лет. Работяга, чистюля. Нос у нее типичный «винный», загнулся долго книзу и повернул направо. Красный Как (?) пришла, так надела фартук и за работу. За это кушает вкусно, пьет вино и чувствует
(стр.383)
превосходно «дома». Справа танцовщица Б. Она воровать не умеет, а чеки фальшивые подписывать горазда. Сзади профессиональная воровка. Веселая и откровенная. «Вот я украла, вот это и это украла». Показывает, что есть на ней, все краденное, и все не в цвет!
Вчера я решила и дала Б. Папиросы  для …. Б. положила в карман, через минуту подошла Лелек. Б. – хвать за карман, а папирос нет! Туда-сюда, папиросы вмиг исчезли. Растерянный вид Б. И олимпийское спокойствие сидящей сзади воровки, которая наверное стащила папиросы, были так комичны, что я не могла молиться. Вот виртуоз! Воровка тоже не могла сдержаться, и мы трое до слез смеялись.
(стр. 384)
27 Октября.1938
Тюрьма Пипит-Фокет (?)
Сон.
Всегда мне снился тот же сон.
Ищу его, где он? где он?
В слезах проснусь, и вновь одна.
А ночь темна, темна.
Закрою очи, вновь ищу
Отдайте мне его, кричу.
Смеется женщина в ответ:
«Его здесь нет».
О, отзовися, милый мой,
Приди, развей мой тяжкий сон!
Крепка решетка у окна.
А я одна, одна!
Молчит тюрьма, засов стальной,
Ответа нет душе больной
И только, друг! Твое кольцо
Ласкает мокрое лицо…
Н. Скоблина
(стр. 385)
1 Августа 18.80 2-8.45 3-18.80 4-15.20 5-43.5 6-16.15 7-16.30 8-4.40 9-10 10-25.50 11-18.45 12-1 13-11.80 14-11 15-18.45 16-1.5 17-9.40 18-15.45 19-18.85 20-18.45 21-18 22-18.40 23-6.45 24-15 25-13 26-18 27-18.80 28-9.80 29-18.55 30-10.45 31-9.15 Август месяц потратила 430 ф. Почта и журналы? 4-4-4 ф. 50 с.
(стр. 386)  28. Пятница
Целый день плакала. Контины нет. Утром без кофе. В 12 пришли 200 ф. И письмо от М.М.Ф. В 5 пришел М. Шваб. Порадовал
29 Октября. Суббота
Без солнца день. Но хороший
30 Окт. Воскресенье
Дождь. Сидим в переполненном до отказа отелье. Куда еще посадят женщин, если придут новые? В церкви нехорошо мне было. Петь не могла. Кружилась голова.
31 Октября. Понедельник
Туманно. Тихо. Печально опадают листья с милых кленов, которые так радовала нас все лето. Топят печи. Душно, томительно. «Лягушка» плачет и врет. Каждый день пишет мужу письма, но не сама, так как неграмотна, а просит Лелек. Сидит за партой, красная, и диктует: «Я умру здесь! Я сойду с ума! Я упала в обморок и сломала челюсть»! Лелек ей: Ты же вчера писала «что умрешь»,  что «сойдешь
(стр.387)
с ума», про «челюсть» ты тоже писала, а сегодня мы напишем, что ты уже умерла. Хорошо? Ой! Напишите, что я не могу уже кушать, что у меня украли ножик. Ой, мои дети! – восклицает «Лягушка». А детей у нее, кажется, что нет совсем. Ко мне «Лягушка» пришла просить дать ей нож, так как она уронила челюсть и сломала, а мужу написала, что челюсть сломалась при падении в обморок, хотя она никогда не падает. Ой, Надечка, дайте нож! Я дала ей нож, т.е. крепкая железная планшетка, обернутая тряпочкой, и наточенная так, что ничего не режет и гнется. Лелек давно знает, «Лягушка» рассказывает, что ее все адвокаты уже защищали, все давала судьям слово, что она «в 48 часов покинет Париж и красть не будет. Адвокат, толстый, черный, Фек… не хочет ее защищать даже за 100 тысяч!
(стр. 388)
(339)
потому что всех судей уже обманул, всем давал слово, а она опять здесь. Последний раз он ей сказал: «Ты оденься, чтобы тебя судья не узнал, ибо тот же судья будет, что в  последний раз судил». «Лягушка» изменила внешность: завязала олову тряпкой, положила ваты в щеку, будто бы зубы болят, на живот чего-то наложила – стала толстая. А когда судья ее не узнал (так как фамилия у нее была новая!) и на вопросы судья она что-то из-под ваты бубнила – судья осудил ее на один месяц! Ой, какой вы большой адвокат! – кричал она – Ой, мои дети Богу молить за Вас будут! Польская евреечка Б., которая говорила мне, что она из хорошей семьи и гимназию русскую окончила, слушая историю о «Лягушке», покатывалась со смеху, сказала: «Я это обязательно в свой дневник зачеркну, обязательно зачеркну»…
(стр.389)
(340)
20 Ноябрь. Воскрес. 1938
Болит голова от шума!
21 Ноября. Понедельник
Ливень. Болит зуб. Поднялась температура. Так качается! Я так одинока.
22 Ноября. Вторник
Солнце. Синее небо. Хорошо спала. Снилась красивая зеленая поляна. Стало легче. И зуб прошел. Сестра Агния дала аспирин. Милая, добрая! Она как мать!
23
Видела во сне ворота тюрьмы издали – закрытые – и я на свободе – и пошла в гору по узкой улице, на которой клумбы настурции без цветов, только зелень. Хорошо!
24. Четверг
Ветрено. Получила добавочного свидетеля со стороны Миллера. Беседовский – большевик и дипломат. Эквилибрист! Что расскажет, этот прыгун.
(стр. 390)
Сестре
Сестра, сестра, мой страж тюремный,
Мой надзиратель беспримерный
Ты велика в своем труде,
Я земно кланяюсь тебе.
Люблю улыбку и твой взгляд,
Люблю твой царственный наряд.
Ты белоснежна и чиста,
Ты нареченная Христа .
Как ты тайком наедине
Утирала слезы мне.
Ты  велика в своем труде,
Я земно кланяюсь тебе,
Сестра, мой добрый друг нежданный,
Мне в утешенье Богом данный.
Ты белоснежна и чиста,
Ты нареченная Христа.
Н. Скоблина
Тюрьма, 15 Окт. 1938 г.
(стр.391)
20 Декабря (I think 1938)
Сегодня должны были отправить меня на Френ – горю моему нет конца. Но сестра Суперьер оставила меня на Рождество, и во вторник меня отправят. Страшно мне! Нет теплого ничего, нет запаса провизии, так как 10 дней я не буду иметь на Френе ни куска сахару, ни шоколадки и вообще кроме кореннок хлеба с водой. И ехать 30 километров в темном железном мешке. Мука неописуемая для меня! А вы не хотите ничего сделать, чтобы уснуть тихо! Ведь это благодеяние, а жизнь – жестокость!  Не приедет ли М.М. попросить директора и сестер, чтобы мне в коридоре разрешили ехать ввиду моего возраста! Это будет радость для меня!
(стр. 392)
(letter to Filipenko)  Дорогой моксиминьон моксиминьон. Сейчас был у меня Розенталь. Говорит, что Шваб хлопочет у прокурора, чтобы оставить меня здесь. Говорили и о кассации. Он сказал, что если бы вспомнить какой-нибудь факт, который можно было выставить в защиту! Я подумала: ведь чтобы обвинить меня собирали «голоса». Письма, так сказать, голосовали, и собрали голоса тех, кто собственно видел меня издали! Кто же меня знает. Все знают, как доброго человека, не способного сделать зла. И это правда! Нужно отыскать друзей. Пусть они собирают подписи обо мне, что я много делала добра. Это будет для помилования. Дайте лист Татьяне Алексеенской – жене Григория
(стр. 393)
Позовите Григория Алексеенского и поручите ему помогать Вам! Это же можно! На первом месте должна стоять Н.Н. Миллер. И собрать подписи легко, я вас уверяю. Ваши друзья дадут подписи. Артитсты дадут, рабочие многие дадут, которых я никогда не забывала. Корниловцы, которым я помогала. Воробьевы. А теперь факт! ХХХ Запись в книжечке, что наделала шуму «пригласить Е.К. на завтрак». Этот-то завтрак состоялся. На завтраке были: Н. Л. Корнилова Шапрон, Е.К. Миллер, кот Трон, мой муж и я. Во время завтрака Н.Л. Корнилова рассказывал о короле Леопольде, о гибели королевы Астрид. Я, слушая ее, разрыдалась. Н.Л. сказала: «Не буду, не буду говорить, я не знала, что Вы такая». Разве злая женщина может плакать над горем чужого короля? И могла ли я быть
(стр.394)
Мэтр Одот Моро
29 Авг
Де ла мот Пике Париж ХII-е  Лабинским А.И. написать – знает, что я больна Ляшенко О.И(?) казначей церкви Троица в Озуаре Петровская Л.П. пианистка знает, что я одна никогда не ходила Доктор – директор клиники Мирабо знает, что сес. Юркевич дрянь Ге. Головин Н.Н. опровергнет показания Петкуна, что я не ухаживала за Головиными. Трошин – полковник знает, что я не занималась политикой. Григуль кап. Знает, что я часто сидела в машине, но зачем(?). Савин капитан знает, что я никогда в политику не мешалсь Люба Григуль знает, что я не прятала записную книжечку Юдин знает, что я не бывала ни на каких заседаниях
(стр. 395)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч! За деньги 100 ф. Благодарю очень! Но волнуюсь, как нехорошо стало с Изабеллой. Я ее подвела! Жду Вас в Воскресенье, как условились, и на более долгий час, т.к. необходимо выяснить многое! Нужно подумать о документах. Мне могут выслать после суда? Что делать с вещами, с домом? Где же ваши американцы, что дневник нашли? Или это успокоительные слова, вроде как Изабеллочка успокаивала меня, обещая подругу, которая купит швейную машину. Я знаю, она добрая. Если бы не она, то я и теперь сидела бы без кофе. Тем
(стр. 396)
не менее, я от стыда не знаю как ей в глаза погляжу. Подвела ее и задолжала ей! Если бы я была уверена, что меня не вышлют! Был М. Шваб, он кое-что спросил и спешил. Надеюсь, что перед судом найдется больше времени. Я имею большую просьбу относительно вещей! Нужно забрать платье от «Королин», за него заплачено, и быть может дорогая… В.А. кому-нибудь предложит его за половину цены, чтобы я могла заплатить долг Изабеллочке и моей воровке, которая дала 200 ф. Жду Вас в Воскресенье безотлагательно и с новостями! Добрым характером и дорожа заготовленным временем! Дорогую В.А. целую нежно! И Вам желаю доброго здоровья и внимания большого к Плевицкой. Ваша замученная Н. (на полях) В тюрьме находится Вера Гудкова за бумаги. Она имеет адвоката Ле Мура.
(стр. 397)
1 Ян.  Дорогой Максимилиан Максимилианыч! Ваша порядочность не должна была Вам позволить писать такое письмо! В последний раз я не сказала никакой новости, кроме той, что я хочу поговорить с Моро-Д. Я пока ни с кем ничего не говорила и Шв. Тоже сказала, что хочу ей нечто важное сообщить. Поэтому просила Вас приехать ко мне посоветоваться.  Я говорила с Вами, как с другом и «заменить легко» никто не может Вас. Спросите же у Вашей совести, позволит ли она Вам оставлять меня сейчас? Я  могу много сказать Вам, отчего Вы должны устыдиться. Теперь, когда Вы должны удвоить усилия, чтобы совместно с М-Д  дать мне свободу, которую все время обещали Вы давно, Вы
(стр.397 а)
нашли возможность написать мне письмо. А я не верю, что Вы можете быть спокойны! А что бы объяснить причину, что Вы больше не со мной, не защитите меня от лжи, что лилась на меня на суде, Вам причину надо выдумать, для чего нужно закрыть на замок Вашу совесть. И я не верю, что Вы способны бить лежачего, не верю, что деньги могут играть большую роль. Я знаю только, что Вы недолго думали, и написали письмо. Я не хочу о Вас плохо думать. Это больно! Вы только представьте себе, что я на суде ничего не понимала! Я сидела глухая и немая, не прочла ни одной газеты, чтобы хоть узнать, что мне предписали, за что осудили? Бог Вам судья!                Н.С.
(стр. 398)
(на полях – Особенно поклон Вашим дамам)
(прис) лала для уплаты моей воровке, и она, конечно, постарается вернуть свое и тем поможет мне, т.к. я съела мариночкины 25 ф. и давно сижу на хлебе. Это, конечно, все равно теперь для меня, «чем хуже, тем лучше», но какая-то надежда теплится на Вас, и я жду, долго жду и нужно ли ждать?  Прошу записочку прочитать для Матери Марии! Получили письмо? Все Вам поклон. Ваша Н. Скоблина.
P.S. Маленькая старушка сестра, что всегда с Вами говорила, скончалась. И как она плакала обо мне! Теперь молится святая душа там!
(тр. 399)
3 Я. 1134(?)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч!  Письмо Ваше получила. Велико мое горе, велико нетерпение! И жду Вас. Кому нужно, чтобы я погибла? За что? Хотя бы сказали мне!! Прошу Вас убедительно призовите милую Е.Л. Тамартели, и передайте ей мое письмо. Может она устроится с вещами в «Отеле Покс»(?) Ей я должна деньги, которые она пос(лала)
(на полях – Если долго не придете, то будет это письмо)
(стр. 400)
Благодарю Вас, матушка Мария! Из вещей присланных кое-что для меня подошло, а остальное несчастным раздала – они рады и благодарны Вам! Я прошу Вас, не можете ли прислать мне Евангелие, т.к. мое маленькое Евангелие я забыла в Палэ, когда меня судили. Скорее всего, его украли у меня, чтобы разглядеть, нет ли там секретов? Но у меня
(стр.401)
секретов никогда не было! Нет и в книге маленькой. Все «секреты» выдумали подлецы! Ибо им только нужно было выдумать! Мне нечего читать – не попросите ли владельца «Дом книги», чтобы прислал несколько книг для русских узников в тюрьму на имя директора? Это было бы благодеяние. Старые книги нельзя, нужно неразрезанные. Благодарю Вас, матушка.
Н. Скоблина
(стр. 402)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч!  Вы сказали, что жалеете меня! Неужели и теперь Вы будете против сотрудничества умного француза, который видит, какая неправда убивает меня! Чудовищная ложь вокруг меня! Вчера я видела газету, где все преступления большевиков вокруг моего имени! Неужели ж я должна молчать и умереть в Тюрьме!  Прошу Вас ради всего святого позвонить к Моро-Дженери, которого я предлагала Вам с самого начала, а Вы не хотели. Сейчас Вы не имеете права отказываться от сотрудничества с ним! Это было бы для Вас недостойно! Ждала Вас вчера, думала лично говорить. Написала М.Д., что пишу Вам. Надеюсь, что Вы не замедлите ему позвонить, и буду счастлива видеть Вас добрым человеком – защитником женщины, которая виновна, что любит! И которую…
(стр.403)
Вы сказали: «Вас  терпеть не могут все» Кто «все»? Шатилова? Эрдели? Мошенники! Я 17 лет прожила с мужем, и знаю, что если он мне что сказал, значит это правда! И кто же его обманул? П.Х. Первопоходник! А кто сотрудники большевиков Т.! Аб., Гуч.! Все аристократы русские! Меня муж охранял от разговоров, и теперь только поняла, что прав он был – кругом были все подлецы, и не знаю, с кем говорить! Правду знаете Вы, и видите, что за мою вину даже в тюрьму сажать нельзя, а не только на каторгу! Если армия подлецов поднимала руки, клянясь на суде, то Вы должны до конца разобрать все и оправдать меня с помощью Моро-Деофери! И пусть устыдятся большевики, которые знают, что я не была у них. А за мужа я не отвечаю. Пусть же помогут женщине, которая ни им, ни кому не делала зла!
(стр.404)
Я Вам клялась и клянусь, что никогда мой муж не допускал меня к политике, и то, что я Вам сказала, он мне сказал, когда бывал поражен сам. Вы же не можете быть преступником, оттого что я сказала Вам? И доносчиком тоже не можете быть! Грязи, лжи много, но Вы обязаны расчистить и правду найти с помощью умного человека! Умоляю как Бога! Вспомните Дрейфуса!
Ваша несчастная Н. Скоблина.
(стр.405)
Обманывают, клевещут! Разве Вы не слыхали оглашенных писем на суде? Письмо Головина. По какому праву он не пришел лично, а написал письмо? Потому что в глаза не мог смотреть! Где он видел меня с большевиками ? И когда я о политике с ним говорила? Один раз была у них, чтобы отдать визит! Кутепова писала К.К. Миллер, отвечая ему!  Т.к. Миллеры «голоса» собирали, и что же она писала: «В Риге они вели себя странно». Как это странно? На голове ходили? Это 3 года спустя она вспомнила о странном поведении. Писала, чтобы ответить Миллеру, угодить: «во время следствия Плевицкая бывала каждый день и все знала о следствии». В те дни у нее было полно народу, а о следствии писали газеты! Какая подлость писать и искать предлога погубить невинного человека. Вы должны были, дорогой Максимилиан Максимилианыч, прочитать письмо Кутеповой по-русски, а не то, что читал судья сам в переводе и не зная подлости этих людей – воображал, и жури уверял, что я виновна, а все свидетели – ангелы.
Как можете Вы складывать оружие перед ложью, когда Вы-то знаете цену нашим «компатриотам». Все меня «терпеть не могут», а за что, сами не знают?! Никто не скажет, что я кому из них сделала зло! Или когда-либо рассуждала, сплетничала! Но все ругают, почему?
(стр.406)
27 Декабря 1938
Дорогой мой друг Елена (…)ровна!  Моей скорби нет предела! Когда на человека нападают бешеные, будто рвут на части его тело, чтобы насладиться злобою. Люди, поносившие меня, потеряли сердце, совесть и лгали, лгали  хором, стройно повторяя одно: «умная», «сильная», «все знает» и хорошо жили с мужем, а он … Когда я слушала их клевету, я думала, что если бы на моем месте сидел Христос, а рядом разбойник, то Христа они распяли бы, разбойника отпустили! Такая безбожная, бессовестная болезнь обуяла «белых воинов». Те, кто меня издали иногда видел, кричали громче, упрямо повторяя, что я все зло! Где ж было понять французам, когда такая стройная «белая» поносила и уверяла, что на скамье подсудимых сидит сатана в юбке. Приговор показался мне
(на полях – Нельзя ли что из дома в Озуаре продать. В Озуаре есть хорошие фотографии. Мои и мужа. Вот бы мне достать!)
(стр. 407)
шуткой, а судьи в красно – малыми детьми, которых обманули злые дяди. Я не упала в обморок, не осознала совершенную надо мной неправду! Я только чувствовала, что внутри меня чисто, и я сильнее тех, кто в зале радовались моему несчастью. Возвратилась в Фокет. Там плакали все сестры, узницы и та, что в Фуи обыскивает. А все дни процесса все они молились за меня! Вот откуда была у меня сила и спокойствие на судилище! Да будет воля Твоя – так сказал Христос, прося Отца Небесного: «Да минует меня чаша сия». Но чаша была ему предназначена Отцом для искупления грехов мира!! Чьи грехи я искупаю? Я не делала таких грехов, чтобы так страдать! Судьи видели меня как сильную, умную, злую преступницу, а если бы
(стр. 408)
не видели правду мою, что я совершенно беспомощная, слабая, доверчивая женщина! Полуграмотная, не знающая таблицы умножения, а не только «шифра», которого до смерти разобраться бы не смогла! Мой муж был мой мозг, мой двигатель и мое божество! И «что скажет Коля, то нужно делать» Скажет Коля умереть, умереть, нужно умереть! Мне не нужна была политика! И где сплетни, где политика, я не знала. Душа была полна счастьем, жадности к деньгам я не знала, зависти к людям не было, злобы в сердце не было. Зачем же мне было нужно преступление? Зачем было делать зло людям, которых знала и любила?! Все в тюрьме стали относится ко мне с нежностью, но мне от этого только больнее. Когда мне подают милостыню, отказать не могу, а в тюрьме все застывает и давит, давит.
(стр. 409)
Холода изнурительны, спим в нетопленых камерах, точно на дворе, у меня нет теплых чулок, штанов, джемпера с рукавами – ту теплую рваную синюю кофточку ношу, а Вы знаете как она порвана. Кофе нет! Похудела я очень, и висит тело на костях, я равнодушна к телу, но душа как болит! Так нужен мне друг! Чтобы я знала, что есть у меня он, что заботится обо мне. Будьте Вы в тюрьме этим другом! И чтобы Вы знали, что делаете добро не «преступнице», так я клянусь, что все приписываемое мне, – ложь! Я неповинна, клянусь всем святым! Ни одного слова правды, что лгали на суде мои враги! И ради счастья своих девочек делайте добро мне, жертве, которую принесли злобе мои исступленные враги.
(стр. 410)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч!  Во вторник отправляют меня на Дрен (?) Должна была еще вчера ехать, но Сер Суперьер сжалилась, оставила меня на праздник здесь. Если Вы меня еще не бросили, то прошу приехать и последний раз поговорить! Нужно установить, как писать письма? Можете ли Вы еще что-либо сделать с вещами? Теплого нет! Холод ужасный! Умоляю найти адрес Тамары Владим. Воробьевой. Она может мне писать как родственница. Пусть не боится, ведь никто из разбойников, предателей, компатриотов знать не будет. А она будет такая же преступница, если мне писать не будет! Суд, люди
(стр. 411)
без жалости распяли правду и любовь, да будет судить их Господь! Я надоела Вам с просьбами, но нет никого у меня, роме Вас. Вы сказали, что не бросите меня, да, я верю Вам: не можете бросить. Это было бы ужасный грех! Повидать меня можно в Воскресенье и Понедельник. Во Вторник – в мрак, в холод в фургоне меня увезут. И я еще умоляю, просите директора или доктора, чтобы меня не садили в мешок на эти 30 километров. Это страшнее и мучительнее всего! Поклон всем вам, дорогие! Н.С. P.S. Не написали ли Е. Е. Тамоутели (?)
(стр. 412)
Не бойтесь, дорогой М.М.! Я искренно правду говорю. Если в Софию послать курьера, и я напишу письмо сыну Абрамову. Я знакома с ним, но он не знает, что я знаю его кличку. Мне Коля как-то ее назвал. Я же никак и все не принимала к сердцу и пропустила мимо ушей. Теперь мне многое понятно стало, и, если свершилась надо мной неправда, то Вы обязаны правду на свет вывести. И письма Фса и ген. Абрамова будут у нас в руках. Они не могут солгать и пришлют письма о моей невиновности. Вам нужна правда, так же как и мне, ибо Вы не могли защищать «агентку» так искренно, как защищали Вы! Вы должны доказать, что правы Вы, а не лжецы!! Оденьтесь потеплее и не-
(стр. 413)
медленно приезжайте ко мне. Мы решим, где достать денег, чтобы послать курьера в Софию. Каждое обвинение мы должны опровергнуть, а это не трудно, ибо я ни в чем не повинна. Если подлецы во множестве были против меня, все они не зная, что творят, то я должна же звать Вас на помощь, у нас правда в руках. Не письма – шифр, улика там, она поможет опровергнуть и доставить письма Абрамову и … 2-е. То, что Эпштейн не видел мужа через окно… Я при первом допросе сказала, что муж подвез меня не к магазину «Королин»(?), а  за несколько… не доезжая до магазина, как же он мог видеть моего мужа? 3. Трошина показание правдивое записано в досье, где говорится, что о политике я не разговаривала.
(стр.414)
т.к. «Коля запрещает, и сама я не интересуюсь». Видел и слезы мои в машине Трошин: ведь это все правда! Отчего же на суде Вы не выделили этого? Nxtuj Hb,’ каждую ложь смаковал? Боже мой! Неужели Вы не спасете меня! Неужели я должна погибнуть, не свершив никогда в своей жизни неправды! Плакала над чужим горем. Где же Бог, ради которого я держала себя в чистоте? Просила я о деньгах и Шваба, и Вам докучаю о милостыне. Но если нет хлеба, то смилостивитесь и привезите мне пилюлю, которая даст мне покой! Неужели жалости нет у Вас? Мне
(стр. 415)
холодно, нет теплого белья, чулок теплых, фуфайки. Я послала адрес Е.Л. Голиартели, вызовите ее и поговорите с ней, она добрая, она знает, как люди злы. Умоляю дорогую В.А. похлопотать о вещах во «Панс». Прошу простить меня! Меня могут отослать на Френ в ужасном фургоне в темном мешке. Если директор не разрешит остаться в Фокет, то просите у доктора Толе записку-сертификат, чтобы ввиду болезни дали разрешение сидеть в коридоре фургона. Эта милость необходима ради Христа! Умоляю! Не оставляйте же моих просьб без ответа.
Ваша несчастная Н.С.
(стр. 416)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч! Вы не можете вспомнить всего, что я прошу у Вас, поэтому пишу и напоминаю о просьбе устроить так, чтобы не отсылали меня во Френ до кассации. Это трудно, и нужны большие письма и просьбы у директора, который добр и его нужно убедить. Вы канительное, я знаю, но позвоните Швабу и велите ему немедля похлопотать, ибо на свободе люди жестоки. Я писала письмо Вам, значит, нет его. Обманут он, и торжествуют большевики! ХХХ Каждый из лжесвидетелей, что против меня лгал, может быть разоблачен, ибо ни одной капли нет против истины! Рибэ уверен жи-р письмо. Да ведь и сейчас живут люди, которые не смеют сказать, что я рассуждала о политике, а не только понимала шифр. Я до смерти ни одного слова не разобрала бы, что писано в плеви…шифре.
(стр. 417)
сегодня без стыда слетали ложь, а судьи слушали их и верили им и совершили преступление надо мной более чем большевики над …, ибо В.К. что-то же делал против них – боролся и был побежден, а я никогда в сердце ничего не имела кроме добра к людям. Услышал же Коля о приговоре? И если бы жив был, разве не отозвался бы он, разве не прибежал бы разделить участь мою, оправдать, сказать, что я честна. О моих вещах в отель «Панс». Просила здесь и дорогую В.А., чтобы взять мой чемодан оттуда и продать платье: и мое, и мужа – там есть, что продать, чтобы уплатить хозяину и мне на питание прислать. Я без кофе по утрам, а значит, на хлебе и воде! Меня Вы теперь знаете! Как перед смертью я сказала Вам все, и моя жертвенная верность к мужу, любовь к нему – все мое преступление. Люди без…
(стр. 418)
19 октября 1938 г.
Тюрьма Фокет(?) 12 часов дня
Сейчас получила 28 ф. от мадемуазель Марины… а эту тихую женщину видела с места позора своего. Я не могла не улыбнуться ей, кудрявой и матери ее дорогой В. А-п. Спасибо, Мариночка! Деньги на марки мне нужны. Нельзя привыкать мне молчать… Хочется пожаловаться, попросить. Как просили у меня некогда обездоленные, и я не отказывала никому. Ххх Прочти, Мариночка, вторую часть моих воспоминаний «Мой путь с песней». Там ты прочтешь строки, где я описываю первое выступление мое перед Государем, мой трепет перед обаянием царя. И ниже – «Где же вы те, что в зимнюю стужу уезжали за царскими санями. Где? Что бросили одного царя с малыми
(стр. 419)
голубятами, невинными детьми? Или вы сложили свои буйны головы, иначе не оставили бы его одного?» А нет, Мариночка, я знала, что, кто сложил свои головы в борьбе, не могли оставить одного своего царя! Бросили царя, предали его те, которых ты видела на процессе! Они клеветали перед французским судом, они предавали русскую женщину, которая никогда им не сделала зла, никогда не занималась тем, в чем ее обвинили! Они предатели по привычке и нет у них ничего святого! Если бросили царя, забросали грязью чистое имя царицы и чудных царевен – то, что ждать мне от этих злодеев, душегубов? Твой отец только заступился за меня
(стр. 420)
и должен победить эту «позорную клеветническую силу»! Тебе, дитя мое Марина, я клянусь как перед причастием, что ни одного слова правды нет, что говорили клеветники на суде. Все – ложь! Твой отец героически защищал меня, и теперь, зная меня, со всей силой должен очистить имя мое от грязи и незаслуженного позора. Спасибо, Мариночка! Ниже пишу папе и мамочке.
Ххх
Дорогие Варвара Алексеевна и Максимилиан Максимилианыч!  Я послала письмо и еще шлю и хлопочу о том: если жить, то нужно есть то, что едят люди, чтобы не умереть. Нужны для этого деньги. Немного. Хоть 5 ф. в день, но если нет пищи для жизни, то достаньте то, от чего станет тихо и легко! Представьте
(стр. 421)
друзья, мои страдания среди чужих в голоде, холоде и труде, который предписан им судом. Я разве могу трудиться в мои годы? Каторжный труд! Как страшно! За что все? За то, что я умная дура? Что верила и любила! И никогда в жизни не завидовала, не жадничала, подлости не делала никому. А подлец, лжец Шатилов меня… Тяжко было слушать, и какое счастье, что я не все понимала по-французски.
Максимилиан  Максимилианыч! Спасите! Не откладывайте! Стучите и трубите! Правды! Не забыли ли позвонить, не поговорили ли с Л. И. Топсарод(?) Не посоветоваться ли с большими русскими людьми? Чтобы на правду и защиту средства отыскать! Неправильный суд исправить! Нельзя откладывать
(стр. 422)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч!  Прошу Вас приехать срочно ко мне. Нужно решить очень важные вопросы. Сердечный привет Вам и дорогой Варваре Алексеевне!
Ваша Н. Скоблина
16 Янв.  ???
(стр. 423)
буду ждать Вас в Воскресенье подольше. Много нужно говорить, все обсудить. Написала Абрамову, Фосен и сыну Абрамова. Позовите к себе Третьякова. Что он скажет! И мне Вы потом сообщите. Имейте в виду – Вы сильный и с Т. не церемоньтесь. А я несчастна, ни в чем не повинна! Тоска моя неописуема!
(стр.424)
22 Окт. В 5 ч. дня
Дорогой Максимилиан Максимилианыч! Получила Ваше письмо. Взволновалась, что мое дело на пересмотр в Покеда (?) метр Маер не получал. Пишу Вам и прошу срочно послать ему мое письмо, т.к. сестра могла перепутать не тот адрес там, т.е. на Палэ. Поклон всем Филоненкам.  Весточку какую получить бы мне.
(стр.425)
Chere Harie, Je vouo foire de doru la chaf et de aeme l’ affeicel  de T.S.et la machine  (далее неразборчиво)
Тюрьма Фокет
(стр. 426)
Мои друзья
Сестра, Сестра, мой страж тюремный,
Мой утешитель (?) беспримерный .
Ты велика в своем труде.
Я в землю кланяюсь тебе.
Люблю улыбку и твой взгляд,
Люблю твой царственный наряд.
Ты белоснежна и чиста.
Ты нареченная Христа.
Как ты тайком наедине
Осушала слезы мне .
Ты велика в своем труде.
Я в землю кланяюсь тебе.
Н. Скоблина
Тюрьма Фокет 15 Ноября
( стр. 427)
Дорогая … Там где ……. (страница неразборчива полностью)
тюрьма 5 Октября 1938
(стр.428)
21 Октября 1938 г. Фокет
Темною тенью ползет клевета,
Грязною лапой правду прикрыла.
Доброе сердце в землю зарыла.
Плакало сердце над горем чужим.
Тешится дьявол несчастьем моим.
Я на чужбине в неволе изныла,
И песню родную свою позабыла.
Н. Скоблина
(стр. 429)
(стихи – повтор, см. Стр. 384)
(стр. 430)  (стихи повтор стр. 390)
(стр. 431)  Дорога в  (Греноболь)
Там где лес зеленый дремлет,
Где молитве небо внемлет,
Где листва пылает жарко.
Там, где старая аллея
И без солнца светит ярко.
От села и до села
Гладь-дорога пролегла…
Пусть горячая слеза
Жжет усталые глаза!
Я мечтой своей крылатой
И в тюрьме сейчас богата!
Вижу … мирные поля.
Вот мелькнули тополя.
Сжаты нивы, скошен луг.
За рулем мой милый друг!
И несет нас конь стальной
По аллее золотой.
Вдаль, где лес осенний дремлет,
Где молитве небо внемлет,
Где листва пылает жарко,
И без солнца светит ярко.
Н.В. Скоблина. Тюрьма Фокет
(стр. 432)
Прошу не забрасывать это письмо и заглядывать в него, чтобы не забыть, о чем прошу. Священник Пуговица Криносталин (?) Чулки все равно старые Хлопотать у судьи, чтобы разрешил такси, деньги на такси. Вот как много просьб! Не забудьте, что в Воскресенье в тюрьме прием только до 5 ч.в. Заранее благодарю за все и шлю сердечный поклон дорогой Варваре – Буду рада, когда ее увижу на суде.
Ваша искренно Н. Скоблина
29 Ноября 1938  Тюрьма
(стр. 433)
еще: вот старые шерстяные чулки, и буду очень благодарна за эту и другие услуги дорогой Верочке Алексеевне. Теперь главная тревога! Мои поездки в Палэ! Не забудьте похлопотать у судьи, чтобы возили меня в такси, и деньги на такси нужны. Не боитесь же Вы, что я вас за все не отблагодарю. Только свобода, а деньги – дрянь, и друзья найдутся, я не одной минуты не сомневаюсь!
(стр. 434)
(9 строк зачеркнуты)
Вчера был М.М. Филоненко. Сказал, что Вы поможете мне с вещами в отеле.  Прошу Вас, дорогая, сделайте это поскорее, пока вещи свободны от ареста, они мои. Хозяин отеля симпатичный и отдаст чемоданы, только нужно заплатить еще 300 ф. За постой. В чемоданах есть вещи мужа: новый смокинг 800 ф. И другие костюмы. Есть теплое белье мужа. Это мне бы прислать – так нужно! – и носки его! Мои платья и что найдете для меня из белья. Я, правда, не очень богата – 2 пальто коричневые новые с хорошим воротником, черное с каракулем,
(стр. 435)
каракулевый воротник еще есть там! Но мои ноты. Это большая ценность, т.к. я платила по 250 ф. за песню ангажированного Гречаниновым. Их 6-ть. Есть песня, написанная для меня С.В. Рахманиновым – ей цены нет! Называется «Белильцы румяньцы» (?) Любая певица с руками оторвет. Но весь репертуар можно дешево продать, и то 5 или 10 тысяч за него взять, ибо таких песен и аранжировок ни у кого нет! Я получила 200 ф. от Вас, дорогая. Была счастлива и благодарна. Писала Вам 2 письма, носила их, но О.М. не взяла, боялась, что ли или не хотела? Я отдала долг еврейке и тем рада!
Ххх
Вчера М.М.Ф. привез теплые вещи, которые собрала мать Мария
(3 строки зачеркнуты) все же
(стр. 436)
штанишек теплых не было – а мне главное белье – ибо я в центральной тюрьме Форма, и только свое теплое белье разрешается. А оно нужно! Из присланного матерью Марией, бедняги от меня получили, и были рады и благодарны матушке Марии! Вы, дорогой мой друг, не бойтесь делать дело доброе, никто Вам плохого не сделает. Администрация тюрьмы только рада будет за меня, а злая свора собак, погубивших меня, знать не будет. Да и делать Вам долго не придется, т.к. жить мне недолго осталось. Так украсьте мою тюрьму своей добротой! Можете писать мне через О.М., но лучше через М.М.Ф.. Теперь Вы с ним связались: мне пишет какая-то добрая душа по-французски и подписывается «Ангел Хранитель». Так рада получать строки доброй души! Вот бы узнать, кто это? Сестры проявляют ко мне большую заботу и радуются, если я получаю письмо! (Юбка и носки пришлись мне. Носятся… яркие на ночь)
(стр. 437)
Если Вы, Бог даст, так устроите и получите мои чемоданы, то первым делом отсчитайте, что Вы мне, дорогая дали! Остальное продайте и мне этим помогите! Я без контины. Все воры так потрясены свершенной надо мной неправдой, что винят Лелек (? – И.Р.) и говорят, что она меня оговорила и сама за это получила год, а меня – на 20 лет! Собираются воры задушить ее! И ругаются на Гучкову тоже, говорят, что она провокаторша и ей грозят! Я уверяю воров, что ничего никому не говорила, ибо нечего было говорить и открывать. Жаловалась и горевала – вот и все мое признание, ибо другого нет! Храни Вас Бог, дорогая! Не забывайте меня – самую несчастную женщину на свете! Не медлите и пришлите из моих вещей, там шерстяное черное платье есть. Вообще сюда  ведь можно прислать всякой мелочи целый чемодан – что не нужно, я верну. Целую хорошенько, девочек Ваших обнимаю. Ваша несчастная Н.С.
(на полях) Мне нужно Евангелие, мать Мария пусть пришлет! Мать Марии я благодарна, пусть пошлет ей Бог здоровья!
(стр 438)
Capie de la leteu de (…) a Pleviltskaya 
Я обдумал все, что Вы сообщили мне вчера, милая Надежда Васильевна. Считаю, что не смогу быть больше Вам полезным. Вам будет легко меня заменить.               
Преданный Вам               
Signature 
(стр. 439)
Я холодная, одинокая, осужденная на 20 лет каторги томлюсь одиноко, незаслуженно, без вины, а Вы сердитесь, что хочу себя спасти и предлагаю адвокатов, которые готовы от всей души меня защитить. Вы пишите, что я «гублю себя и враг себе». Почему? Я сказала Вам, как можно помочь мне достать средства, чтобы послать курьера и привезти письма из Софии, которые подтвердили бы мою невиновность во всей басне, какую рассказывал Рибэ про мои «шифровальные таланты». Вы написали только, и я уверена, что не напишут Вам они правды, т.к. подлости и трусости нет конца! Лучше замучить «умную пейзанку». А в Бога никто не верит! Вы опасаетесь и большевиков, и эмигрантских подлецов. Это поистине трагично! И на меня Вы обижаетесь, что смею рассуждать и желать себе свободы.
(стр. 440)
12 Янв. 1939 г.
Дорогой Максимилиан Максимилианыч!  Будьте добры и пришлите мне марки, о которых я говорила! Буду очень благодарна, если пришлете это вместе с конвертами. Я ведь все мечтаю, а Вы не очень внимательно относитесь к проявлениям чьих-то добрых чувств ко мне, и забываете мне передать то, что мне передают иногда. Хотя и секретного нет, говорю Вам искренне. Я просила привезти газеты – не привезли! Я хотела прочитать о своем процессе. Вы обманули – не привезли! O чем Вас прошу, Вы из страха перед воровским генералитетом ничего не хотите сделать для меня.
(стр. 441)
Уважаемый бывший министр М. (?) под боком, недалеко. Вы только позвонили к нему и не заехали, чтобы был полный результат. Но он не ответил и может уехал на «юг». И так все мои просьбы не исполняются – и что греха таить – не из желания помочь мне, а из других соображений. Прошлый Ваш визит мне ясно показал, что Вы не намерены рисковать, чтобы не говорили мне, даже по закону человека можно спасти, и тем помочь мне не голодать. Вы отказали мне. Извините за мои эти откровенные строки, поелику тяжела и не заслужена моя доля! Но смею Вас уверить, что Ваших министров и …екористета (?) трогать не буду. Я закрыта, и не достать их, этих мерзавцев на свободе! Я просила Вас, как можно поступить, чтобы оправдать меня – достать средства, ибо
(стр. 442)
деньги есть – а их там много – только желать нужно, и получите. И скандала избежать можно. Но как Вы, … обремененный годами профессор, чудесный юрист, но тяжелый на подлость защитник в таких важных процессах, где подзащитные чисты, как голуби, но кругом – на свободе матерые чиновные птицы, у которых ни сердца, ни Бога, ни совести! И для того, чтобы их одолеть, нужно быть «рыцарем без страха и упрека», и кроме блестящей речи, от которой «Рибэ осунулся», а подзащитная получила 20 лет!, нужно еще кое-что делать, что делали Рибэ, Стрельников, лысые судьи, адвокаты и еще сонм подлецов, которые приходили к Вам и говорили, что «терпеть не могут Плевицкую», а за что, не знают. После этого письма я Вас, верно, долго не увижу, т.к. обижаться Вы быстро обижаетесь, хоть я и глубоко несчастная. Н.С. (Скоблина – И.Р.)
(стр. 443)
Дорогой Максимилиан Максимилианыч!  Был у меня Розенталь, …. Позвал и сказал, что деньги нужны будут на кассационные расходы, и я в ужасе: где я их возьму?, когда не только на …лови (?) нет, но и на марку, чтобы послать Вам письмо. Пишу Эпштейну и прошу дать долг. Это письмо, что пишу … Вы ему скажите, чтобы не рассердился, что напоминаю о своих деньгах. Вам я могу … с нетерпением и думаю, не вспугнули ли Вы Т.? Почему ждать нужно письма так долго? О деньгах я просила бы Вас поговорить с Дм. …городским (?) Неужели он не может помочь по старой дружбе?
(на полях) Мои ноты – ценность, если их продать, то долг Галгортели (?) заплатить можно и свободные иметь деньги, но кто сделает все это? И будьте добры – приносите газеты!
Ваша заброшенная Над. Ждет хороших вестей.
( стр. 444)
Я ведь им ничего плохого не желаю. Страшного тут ничего нет помочь несчастной женщине! Я пока питаю какую-то надежду, потому и пишу о помощи, а когда Вы отнимете эту надежду, мне ничего не нужно будет! Хотя даром не подарю никому моей незаслуженной гибели! Вопиюще дело мое должно всеми силами честных людей поставлено на верную справедливую точку! За то, что меня «все ненавидят, терпеть не могут» – не причина на каторгу посылать! Потому и лгут, что «терпеть не могут» .До сих пор не могу ничего поделать с чемоданами в «О. Покс». А Вы говорит, что не оставите меня.
(4 строки зачеркнуты автором)
(далее на полях – И.Р.) Мне так хотелось, чтобы мои вещи из отеля взял бы  Рой…(?) не спросите ли его? Жаль чужим людям отдавать.  То, что зачеркнуто, лучше скажу лично.
(стр.445)
Глубокоуважаемый господин Эпштейн! Мой защитник говорил, то Вы обещали помочь мне. Я буду очень благодарна Вам, если Вы свое обещание исполните! Я так несчастна, и нужны мне деньги для расходов на кассацию, а о еде я и не думаю. Прошу Вас: загляните в Вашу приходную книгу, там Вы, верно, увидите, что: получили от меня 250 ф. за белый комбинезон, который я отдала
(стр.446)
Вам назад для переделки, и он остался у Вас! Заказала платье вечернее и в последний день посещения дала Вам 1000 фр. Платье осталось у Вас!  И так я дала Вам 1250 ф. А взяла: платье 125 ф. и белая жилетка 125 ф. – 250 ф. Вы были так любезны и прислали мне через М.М. Филипенку 200 ф. Всего: 450 ф.!
(стр. 447)
По моему расчету осталось 800 фр. у Вас. Я, может, и не в праве их получать обратно, ибо я не знаю правил Вашего магазина, но если бы не была так несчастна, то не утруждала бы Вас просьбой. Придите мне на помощь! Я вообще надеюсь на Вас как на доброго русского человека, не желающего мне зла! Т.к. все лгуны и предатели, что на суде клялись у свидетельского места. Не люди, а бешеные собаки, от которых добра ждать никому не приходится. Я  надеюсь на Вас, дорогой г-н Эпштейн! И благодарю за Ваше внимание ко мне. Не откладывайте Ваших добрых пожеланий!
Ваша Н. Плевицкая.
6 янв. 1939

Но напрасно она надеялась…  Надежда Васильевна скончалась, отсидев в тюрьме в общей сложности полтора года. В ренской тюрьме у Плевицкой началась гангрена, и певице ампутировали ногу, так что теперь даже  короткие прогулки во дворе доставляли страдания. Ходила Надежда Васильевна, опираясь на костыли.
 Из воспоминаний Бориса Прянишникова: «   "Был ясный майский день. Полицейский комиссар Белен, сидя в своем кабинете в здании Сюртэ Насиональ, занимался текущими делами. В дверь постучали.
— Войдите.
— Я — духовник мадам Плевицкой, — сказал вошедший русский священник.
— Несколько раз в год я навещаю ее в тюрьме и стараюсь облегчить ее душевные страдания. Она очень больна. Конец ее близок. Она знает об этом. Прежде чем предстать перед Богом, она очень просит вас повидать ее. Вы — единственный полицейский, кому она доверяет. Прошу вас побывать у нее, и пусть она спокойно закончит свои земные дни. Очень прошу вас сделать это поскорее.
На следующее утро Белен, инспектор Баску и переводчик сели в поезд и выехали в Ренн. Это было в судьбоносный день 10 мая 1940 года, когда армии Гитлера начали свой неудержимый победный марш по полям Голландии, Бельгии и Франции.
Выйдя на вокзале в Ренн, Белен и его спутники вошли в расположенное вблизи громадное серое здание каторжной тюрьмы. Директор тюрьмы разрешил Белену свидание с Плевицкой.
Исхудавшая, постаревшая на двадцать лет, вся в морщинах, Плевицкая несколько часов подряд рассказывала о своей жизни, начиная с детства и кончая днем похищения Миллера.
— Я люблю генерала Скоблина. Он моя самая большая любовь. Жизнь мою отдала бы за него. Три года не вижу его, умираю от тоски по нему. Его нет, нет, нет, ничего не знаю о нём, и это убивает меня. Я скоро умру. Не знаю, где он находится, как, поклявшись, сказала вашим судьям. Но вам одному, миленький мой, хочу открыться, чтобы вы знали, что я утаивала от суда до сих пор.
Мой дорогой муж, генерал Скоблин, был очень честолюбив. Вы знаете, был он властным человеком. Его власть на себе знаю.
Чуть что, спрашивала о его делах, так он сразу начинал орать на меня. И я была ему покорна, никогда не перечила.
Верьте мне, крест святой, верно служил он генералу Кутепову. Несколько лет верен он был и генералу Миллеру. А потом, как пришел Гитлер к власти, в 1933 году, так с Колей приключились перемены. Стал он тогда насмехаться над Миллером и захотел занять его место, возглавив РОВС. А врагом Миллера стал он в 1936 году. Тогда правительство Народного фронта захотело подружиться с СССР. Наперекор Миллеру Коля мой ратовал за союз белых русских с немецкими вождями, он-то надеялся, что силой восстановят царский строй в России. Тогда же он рассказывал о встречах и разговорах с советскими деятелями. И идеям СССР стал сочувствовать. Ну, тут я и поняла, что Коля изменил генералу Миллеру. А Коля жил на деньги от моих концертов. Я купила ему автомобиль и дом в Озуар-ля-Феррьер. Когда исчез генерал Миллер, в тот страшный день 22 сентября 1937 года, были мы вместе в Париже. Чудилось мне, что муж мой в опасности. Не спалось ему сперва, едва забылся к 11 часам. А потом, вздрогнув, словно душил его кошмар, весь в поту, он пробудился. Я нежно обняла его, приласкала. Он плакал, говоря: "Прости меня, Надюша, я несчастный человек. Я — предатель". И стал мне рассказывать: "Я обманул Миллера, сказав, что везу его на политическое свидание. Я отвез его в Сен-Клу, в указанный мне дом, а там он попал в руки врагов. Миллер спокойно сидел в моей машине. Мы въехали в Сен-Клу, вошли в указанную мне виллу. Нас приняли трое мужчин, хорошо говоривших по-русски и по-немецки. Генерала Миллера провели в соседнюю комнату а я остался в передней. Прошло минут десять, мне предложили уйти. Я спросил: "Могу я повидать генерала Миллера?" Меня ввели в небольшой салон. Миллер лежал на диване. Он не шевелился. "Что вы с ним сделали?" — спросил я. "Он спит, ваше превосходительство, мы сделали ему укол", — ответил по-французски один из этой тройки".
— Я рассказала вам всю правду. И больше я ничего не знаю, — закончила Плевицкая свое длинное, обильно политое слезами повествование.
Белен хотел верить ей, ведь они верила в Бога! Но сомнения не покидали Белена. Он хотел проверить "исповедь" Плевицкой. Но стремительное наступление немецких армий, нежданный обвал Франции и ее капитуляция не позволили Белену обследовать таинственную виллу в Сен-Клу, где трагически оборвалась жизнь генерала Миллера".
               

               
 Смерть великой певицы до сих пор вызывает много вопросов, я озвучу лишь несколько версий: 1) Естественная смерть  - умерла потому, что была надломлена своей жестокой судьбой…  2) Отравление  - Плевицкая скончалась в то самое время, когда во Франции уже были немцы, а встречи  Надежды Васильевны с фашистами  очень не хотел Иосиф Виссарионович, ведь она была замешана в таком деле, и под пытками могла выдать кого-то из советских агентов, работавших в РОВСе…  Поэтому, дабы не оставлять лишних свидетелей, Сталин решил от нее избавиться старым способом:  с помощью  лаборатории X.  Еще при Ленине  эта лаборатория  была хорошо налажена.  От «добрых людей» Надежда Васильевна получила передачку,   вечером она плохо себя почувствовала и в ночь с 5 на 6 ноября 1940 года скончалась.  3) Самая жестокая и ужасная версия, пожалуй, ужаснее всего, что случилось с ней за всю ее жизнь!  Убита фашистами, которые вывели  бедную, несчастную женщину  на тюремный двор, привязали к двум танкам и разорвали!  Я полагаю, что комментарии излишни.  Эту версию  разрабатывал историк  Гелий Рябов, который в 1979 году первый обнаружил точное место захоронения Царской Семьи. 
Двоюродная внучка Плевицкой писательница Ирина Ракша совмещает две последние версии, т.е. сначала отравление, затем через месяц, когда фашисты захватили Ренн  они провели эксгумацию трупа Надежды Васильевны и делали вскрытие, а после  уже привязывали тело к танкам  и останки захоронили  в общей могиле…  Остается только надеяться, что во французских архивах историки найдут заключение фашистских патологоанатомов, и мы узнаем истинную причину смерти этой великой певицы.  Лично я склоняюсь больше к версии отравления.
Есть сведения, что Плевицкая  в свою последнюю ночь  вдруг протяжно и громко запела, может от тоски, может и оттого, чтобы заглушить боль, ведь яд уже начал действовать, дабы каторжанка никому не мешала спать, сокамерницы сильно ее избили. А несчастная Надежда Васильевна  все крестила углы камеры и бормотала    по -  русски: «Миленькие, голубчики, пожалуйста,  не бейте, ай, ай, не бейте!» А после она пыталась пересказать одной заключенной содержание песни, да так и не смогла.  Под утро бедная и измученная Дежка заснула и уже больше не просыпалась…
 Одна из русских газет в некрологе написала следующее: «Душа народа, голос расы, песня нации — так можно было бы описать Надежду Плевицкую, когда она стояла и пела о вечном страдании и горе. Ее дикция была безупречна, исполнение — без малейшего призвука и безвкусицы, и „пересола“. Все на грани несравненного совершенства».
Что касается судьбы ее первого мужа Эдмунда Плевицкого, то известно, что он работал гардеробщиком в каком-то латвийском театре  и в 1952 году, в возрасте 74х лет, вышел на пенсию.
Теперь о памяти. Несмотря на то, что имя этой великой женщины  на долгие годы было вычеркнуто из русской музыкальной культуры, ее творческое наследие к нам возвращается. Возвращается медленно, но верно.  В 1995 году скульптор Вячеслав  Клыков  сделал памятник Плевицкой в ее родном селе Винникове. Выпускаются и диски с записями певицы,  песни в ее исполнении есть в свободном доступе в интернете.      
А  с 2009 года на уцелевшем фундаменте ее дома в Мароскином лесу находится музей Надежды Плевицкой.  Каждый год в Винникове проходит фестиваль русской народной песни ее имени, а после заключительный концерт, который ведет  внучка певицы, Ирина Ракша.
 
               
И снова льется над курскими  полями  звонкая, широкая русская песня, та самая, которую так любила дарить людям великая Надежда Плевицкая, и кажется, что заплутавшая Дежка вновь вернулась в родное село! Господь простил Наденьке все грехи, так простим и мы!  И смотрят с памятника  ее глаза на дорогих односельчан,  каждый день, встречая новый рассвет. Они смотрят вдаль грядущего! И стоит высокая Дежка на постаменте гордо и несгибаемо, и золотит солнце крупную надпись: «Надежде Плевицкой  – поющая Россия». За всю свою нелегкую жизнь певица исполнила более  двух тысяч народных песен.   И пока жива страна наша, будет жить и  память  о Надежде Плевицкой. 

                Декабрь, 2015 год.
Огромную благодарность выражаю Ирине Ракше за предоставленный материал на сайте, в память о Надежде Васильевне:  http://www.plevitskay.ru/;
   
Ссылки на электронные ресурсы:

1) http://www.plevitskay.ru/
2) http://starosti.ru/
3) http://www.litmir.co/bd/?b=247536
4) http://www.xxl3.ru/kadeti/miller.htm
5) http://www.litmir.co/bd/?b=61522