Птица Семи Небес. Последний визит

 Птица Семи Небес. Последний визит

    (разсказка)


                Всё приходит вовремя,
                для того, кто умеет  ждать.
                Л.Н. Толстой

   Я мог подождать до утра, а мог и до весны. Мог даже до лучших времён. Терпение – великая вещь, если знаешь чего ждать. А если ждать нечего, так, тем более. Но утро должно было наступить, по-всякому. Поэтому, я лёг спать. Ещё очень  давно, я заметил такую особенность, что во сне  лучше всего ждётся. Иногда, правда, чтобы ещё больше сократить ожидание, приходилось использовать снотворное... Но, это так.
  Последнее время, плохо спалось и ещё хуже высыпалось. Бывали дни, когда всю ночь я ворочался, с боку на бок, сбивая простыню в комок, с закрытыми глазами, гоняя по голове всякие сюжеты или воспоминания, иногда, даже сочиняя рассказы. Немного, совсем чуть-чуть. Жаль, что не существует диктофонов для записи мыслей и сновидений. Когда приходиться просыпаться, это всё забывается, или затирается заботами о хлебе насущном, а придумывать заново бывает лениво или некогда.  Да и критическое отношение к своим способностям прерывает такого рода попытки осуществить задуманный шедевр на не замаранной бумаге.  Но, нужно будет, когда-нибудь попробовать.  Поэтому во сне и любых его составляющих, жизнь оказывается гораздо интереснее, чем не  в них.

   Птица Семи Небес скребла когтями, пытаясь зацепиться за отлив, закрытого мной окна. Было уже холодно, поэтому я его закрывал на ночь. Закаливание – не мой конёк.  Можно было  сказать, был уже декабрь. Можно было и не говорить, так как это было совершенно не важно, но, раз уж...
 Из окна, в это раннее утро, были видны, совершенно рядом, два полумесяца - тонкий серп Луны и Венера красовались на ясном небе. Приятно, когда твоё окно выходит на Луну, хоть и не так часто, как хотелось бы.

  Птица ворвалась, как всегда, под утро, на этот раз, когда я готовил завтрак. Тот, что от слова Завтра. Она была голодна, но предложить ей яичницу, которую я варганил, было бы довольно цинично с моей стороны, поэтому я предложил ей вчерашних белых червяков.
 -- Будешь?
-- Как вкусно, - приговаривала она, уверенно работая клювом, как я вилкой.  – А что это?
-- Макароны, - обозвал я засохшие рожки и спиральки.
-- Вы тоже их едите? – спросила она,  прицеливаясь в макаронину  клювом.
-- Чего мы только не едим, - придумал я достойный, как ей показалось, ответ, на глупый, как мне показалось, вопрос.
-- Вы – гурманы, -  польстила она, в моём лице, всему человечеству.
  Я не стал особенно возражать, ведь  чуть-чуть, но было...

 -- Ну, располагайся, пока. Будь как дома, а я пока слетаю в магазин, - вызвал я её удивление на себя.
 -- Давай вместе, - предложила она, насчёт слетать.
 -- Ну, уж нет, - отказал я ей в компании, помятуя нашу  последнюю попытку совместных полётов, а, особенно, предполётную подготовку, заодно, предлагая отдохнуть от дальних странствий и согреться домашним теплом и уютом, какой есть.
   Жизнь – такая дурацкая вещь, если не сказать, забавная,  что не удаётся постоянно делать только то, что интересно.  То есть, нельзя всё время заниматься сном, нужно ещё и чем-то питаться, для того, чтобы спалось крепче. На пустой желудок, знаете ли, засыпается совсем скверно.  Следующие камни, брошенные этой логикой в чужой огород, легко укладываются  в концепцию кругов на  гладкой воде, под которые она потом никуда не собиралась течь.

   Какое-то время спустя, я вернулся домой. Птица дремала, поджав ногу и спрятав голову под крыло. Такой стандартный птичий способ уйти в себя. Я, стараясь её не потревожить, вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь, тихонько устроившись  на кухне, разложив магазинную добычу по полочкам в холодильнике и пенале, оставив на столе только пакет свежего хлеба в нарезке, из которого пару кусочков  тут же запихал в тостер. Какое дикое желание, из свежего хлеба сразу делать чёрствый. Однако, ничего. Вкусно.
   Первым тостером я овладел в совершенно зрелые уже годы. Все мои знакомые переменяли уже не один, за столько лет, и я,  вот, сподобился к концу жизни. 
Теперь точно будет, что вспомнить перед концом света в этом тоннеле.

   Чайник зашумел радио, по которому заканчивалась «формула смысла». Всякого смысла, если у него бывает формула. Но, видимо, всё-таки... И...  Бывает. 
  Я заправил чайный пакетик в, приватизированный в каком-то фирменном пассажирском поезде, стакан в подстаканнике, и. напевая «чух-чух, пых-пых»,  Зимовья Зверей, залил его кипятком.
 
 Раздался звонок в дверь, который попросил меня вздрогнуть от неожиданности, заодно и разбудив Птицу.
Она появилась в двери кухни, пока я продолжал помешивать чай.
 -- К тебе, кажется, пришли, - напомнила мне она, хотя прошло уже какое-то количество времени, так что, как  пришли, так могли и уйти.
 -- Ко мне никто не может придти, - ответил я, выжимая пакетик, намотав его на ложку. – Я никого не жду. Особенно, в такую несусветную рань.
 -- У меня все дома, - добавил, я вдогонку,   забитую шутку, возможно, пересчитывая тараканов и одного паука.

 -- У тебя что, совсем нет друзей? – проявила Птица свою непосредственность или наглость влезать с когтями в чужую жизнь.
 -- Не совсем. Я – специалист по бесконтактной дружбе, - улыбнулся я ей, как мог, предложив крошек. – К тому же, мои друзья приходят, исключительно, в окно, - не на что не намекая. Так.
   Она удивилась тому, как можно входить в окно, которое на одиннадцатом этаже, но, как ни в чём не бывало,  продолжала стоять на своём.

  Закончив лёгкий завтрачный перекус, я сразу принялся за посуду. Мне нравилось мыть посуду. Это как медитация. Иногда, успокаивает. Только жирные сковородки вызывали у меня отвращение. Правда, я давно уже ничего не жарил, в том числе, из-за собственной лени,  и здорового образа жизни, навеянного нищетой и это меняло дело.
-- Кстати, - заметил я Птице. -- Тарелки нужно мыть против часовых стрелок...
 -- Но, у  них же нет часовых стрелок... – возразила она, пытаясь заглянуть в раковину.
   Я положил на неё свой тяжёлый взгляд, наполненный удивлённой тоской, но не стал убеждать её в обратном. Ведь нет, действительно.

 -- Что, у тебя некому мыть посуду? – поинтересовалась Птица далее, словно бы догадывалась, что мыть посуду, это не мужское...
 -- Что, у меня рук нет?  - слегка возмутился я, словно бы сам был с усам. – Зачем?
 -- А как же Любовь? – вот это был подземный переход, которым больше всего я не хотел идти.
 -- Что это? О какой любви ты мне говоришь? Её или нет, или она придумана кем-то, чтобы оправдать своё существование в чужой жизни или, как просто красивое слово. Есть  сочувствие или собственный интерес, - оправдал я слишком многое сразу, но не всё.
  -- Разве мыть посуду, это не интерес? – справедливо заметила она, да так, что не оставила аргументов  оспаривать этот железный довод.
 -- Ну, не до такой степени, - не решился я до конца оспорить её утверждение, наблюдая за реакцией.
 -- Всё у вас не как у людей, -  сделала Птица свой  вывод, хотя, я и не давал ей повода к такому развороту.

   Птице было что рассказать, но ей нравилось, когда я проявлял свой интерес вопросами по всякому  существу.
-- Что там нового в мире? – предложил я начать от простого к обратному.
 -- В мире?  - словно задумалась она о вечном, -- новая война,-  использовала она свою способность в двух словах описать суть вещей.
 -- Понятно, - почему-то, совсем не удивился я этому факту, хотя обо всём знал из радио.

 -- Да, - выдохнула она, запусти процесс собирания нитей разговора в другой узел. 
 -- Была тут пролётом в одном жутком месте, - дёрнула она за другую нить, -- Видела человека, который сидел за решёткой, в темнице  сырой темнице.  Почему-то, его кормили деньгами, а вместо чая давали стакан нефти. Он жаловался мне, что плохо кормят, бумага зелёная и совсем не вкусная,  да и мало. 
 «Почему так мало?» - интересовалась я у официанта, в странной одежде, покрывшейся пятнами.
 «По курсу Центробанка», - бросал он в мою сторону сквернословия.
 -- Мне так его жалко стало. Как можно так относиться к людям.
«Наконец-то» - подумал я, пытаясь себя ущипнуть за самое больное место.
 -- Что тебя так тревожит? – побоялась она сказать, веселит,  едва  не  почувствовав разницу.
 -- Ничего, - с чего она взяла?
 -- Думаю, обратиться в общество защиты прав потребителей, - перешла она к серьёзной форме лица, перепутав его с защитой прав человека.
 -- Кто-то должен защищать ваши права  человека?
 -- А ваши птичьи права много кто защищает? – поинтересовался я между делом, -- Охотники в камышах?
 -- Они регулируют нашу популяцию, - пояснила Птица, повторяя  внушённую ей кем-то мысль, словно смирившись с естественным злом. – К тому же, когда я чувствую опасность, я поднимаюсь выше, на седьмое небо и там прячусь от опасности.
 -- Когда нашу популяцию начинают регулировать, мы прячемся в подвалы, - прояснил я ей разницу между небом и землёй. – И регуляторы постоянно совершенствуют методы.

 -- У нас есть право иметь своё мнение  и право хранить молчание.
 -- Может быть, иметь своё мнение? – почувствовала  она .
 -- Имеют наше мнение совершенно другие люди.
  Птице Семи Небес  хотела поинтересоваться подробностями, но не стала - она всё схватывала на лету.

 -- Когда я была ещё яйцом... Нет, когда вылупилась, я думала, в какой прекрасный мир я попала. Я мечтала быстрее стать взрослой, планировала путешествовать над миром, из края в край,  любоваться его красотами...
 -- Когда-то, в детстве, у меня тоже были мечты и даже планы...
 -- У тебя тоже было детство?
 -- Нет. Только мечты и планы, - ответил я, потому что детство никуда не делось.

-- Теперь у меня план - стать беженцем и жить на какое-нибудь пособие, где-нибудь за пределами цивилизации, никому не мешать, зализывать память.
 -- От чего ты хочешь сбежать?
Правильнее было бы сказать, от кого, но адекватна ли эта формулировка по отношению к самому себе.
 -- Просто.
 -- Что же мешает?
Это я сам себе не мог объяснить, но какие-то причины на это точно были.

  Тут меня потянуло на прошлое. На развалинах опыта дегустируя  память, я реставрировал, соблюдая приличия, образы, комментируя неприличными жестами радио, возобновившее вещание после технологического перерыва. 
  Птица заметила на холодильнике клетку,  которая напомнила ей о том человеке, в сырой темнице. Когда-то давно, я притащил её с помойки, предполагая использовать её для красоты. Что, собственно и сделал, поставив на холодильник.
-- Что это? – заинтересовалась Птица.
 -- Клетка для птиц, - пояснил я. -- В  таких, обычно, держат говорящего попугая.  Так я видел в фильмах.
 -- Вы держите птиц в клетках? – хотела было удивиться она, но вспомнив, что  люди и людей держат в клетках, передумала.
 -- А можно попробовать?  - она была любознательна.
 Я отрыл ей дверцу и она,  смело шмыгнув вовнутрь, стала изучать обстановку и осваивать новые ощущения.
Для их полноты, я накрыл клетку павлопосадским платком.

  В дверь опять позвонили, а потом постучали, да так настойчиво, что я даже  не спросил, кто, стал открывать.
 -- Что, в бега собрались? – вошли двое, не давая мне открыть рот даже поздороваться, из культурных соображений.
 – Лёгкой жизни захотелось на старости лет? – не дали мне согласиться в ответ.
 
  -- Нам стало известно, что вы впустили кого-то в окно, - сказали они, оглядывая мою пустую комнату.
 -- Где оно прячется? 
 --... - я попытался ущипнуть себя за мягкое место, но у меня не получилось.
 -- Вы имеете право хранить молчание, а куда засунуть ваше  мнение, мы расскажем, - предложили они проехать с ними.
 -- Я помню... – я помнил.

 рисунок -  Д.Щ.

                *   *   *

            Сон Эты. Моё болото

             - Это моё болото ( Шрек )
               
 Пока декабрь за окном морозит чушь,
 А злая фея у плиты варганит ужин,
 Носком ботинка проверяю крепость луж,
 Ингредиентами любви  обвесив уши,
 Маэстро туши провоцируя на туш.

 Предполагая сделать вид, что выбрал путь,
 Вместе с оравой, голосующей ногами,
 Градус вина приняв для храбрости на грудь,
 И убодавшись  суррогатными рогами,
 Под зеркалами, обнажающими муть.

 Сместив граблями центр тяжести в мозгу,
 Стабилизировав пролёт автопилотом,
 Не инфицируя надеждою тоску,
 Оставить при себе своё болото.