ГолубЯ из моего детства

Отец мой, Фёдор Фёдорович, вернувшись с войны, избавил себя от трудов моего кормления и воспитания.

Моя мама, Матрёна Алексеевна, по своим соображениям, оттарабанила меня к своим родителям в степной хутор на Азовщине; сама же, не имея на то время ни кола ни двора, жила у своей подруги, Ольги Ивановны, в Азове.

Бог им судья за то, что я остался при живых родителях без материнской ласки и отцовского воспитания.
 
Воспитывался я в семье дедушки, Алексея Петровича, и бабушки, Елены Федотовны.

Им и пришлось хлебануть со мною немало хлопот, так как пацан я был бедовый, - всё наровил уйти в плавни Кубани и сколотить партизанский отряд.

В том хуторе и в школу пошёл. Учился я хорошо, но моя первая учительница, Вера Федотовна, говорила:

- И откуда ты на мою голову свалился?! Шкода, а не мальчик!

На что я ей отвечал:

- Я нэ мальчик, а хлопыць!.

Школа находилась в километре от подворья моих деда с бабой, и по пути домой, возвращаясь с уроков, я дрался с пацанами и девчонками своей брезентовой сумкой, сшитой бабушкой вместо портфеля.

А потом галопом проносился мимо своего подворья в степь, кидался в копны и вдыхал чудный аромат скошенного сена, следил за полётом ласточек в бирюзовом небе, глядел в поля и мечтал о том, о чём обычно мечтают пацаны, пережившие войну, в восемь лет.

Жизнь казалась мне удивительной штукой, несмотря на то, что существование моё без мамы и отца было вовсе не таким радужным...

... Был воскресный день. Меня всегда тянуло на волю. Дал я тягу со двора за бригадный стан, от греха подальше, а то, не дай бог, деду на глаза попадёшься.

А ему отполосовать меня ремнём – одно удовольствие, как мне казалось. Лучше не мозолить ему глаза. Вот и драпанул. Шкура у меня ведь не казённая.

Лежу в стогу, а вокруг поля пурпурного мака и синих васильков цветут, полудённый ветерок играет в желтеющей пшенице, гречиха стелется аж до Панского леса, золотыми дисками тянутся к солнцу подсолнухи, тихая Савкина речка в камыше изгибается, путается в зарослях разнотравья и дикого хмеля, ускользая по-змеинному в таинство леса с его водяными, русалками и лешими.

Ярко-оранжевое солнце замерло на небе, как отрубленная голова Иоанна Предтечи на бабушкиной иконе в «вэлыкой хати», нежный свет тёплого дня струится в ущельях перистых туч, зефир веет надо мной, и птицы солнца-жаворонки в той красоте природной славят мир надо мною...

Лежу, смотрю на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят кони и девчонки, которых я любил с пелёнок.

А были они одна другой краше: выжженные солнцем волосы, как золотая пшеница длинные и пахучие, глаза небесно-голубые, губки - как черешенки, налитые ягодным соком. И хотелось подарить им все цветы за их волшебную красоту, и за то, что они такие же шкоды, как и я.

А как могло быть иначе, если мы с утренней зарёю гнали всякую живность со своих дворов на толоку – выпас за хутором? Там и росли, как всё живое в природе...

...С дому нам давали по краюхе хлеба обязательно, по бутылке молока, а иногда, у кого было, то и сальца кусочек. Знали, что с голоду мы не помрём даже при таком харче.

А мы и не собирались помирать! Вокруг столько травки-козлика! А перепелинных гнёзд в тех травах! Такое жаркое варганили, что за уши не оттянешь! Кто же мешал нам залезть к кому-либо с вечера в сад и нарвать яблок или надёргать моркови и припрятать до утра? А с толоки «дежурный» втихаря забирал припрятанное и тащил к нашей скатерти-самобранке. Другие, два-три пацана смотаются в это время на колхозную бахчу и арбузов с дынями притарабанят. Ешь от пуза, племя молодое, выжившее в пламени войны!
 
На толоке мы были как в земном раю, и без претензий на деликатесы. Подумаешь, ну не ели мы шоколад, зато какую макуху смаковали! Ну не знали мы, что есть конфеты там всякие, зато мы медовое сорго могли жевать сколько угодно. Так что я иногда и хлеб с дому не брал, а сыт был, так как стол на толоке у нас был общий.

Одна Лидка Бурдюжка могла притащить глэчек молока! Что ей стоило, подоив дома вечером корову, отлить из цибарки в глэчек и спрятать ради нашего братства на толоке?

Так что голодом я, живя в хуторе, не страдал...

Хутор наш мирный, правда, хлопцы частенько дрались с хлопцами других хуторов. Так тож за своих девчат. А как без того?! Им своих мало? Чего к нашим девчатам шаландаются? Хоть война и кончилась, а дрались харькивци с полтавчанами как и дрались с покон веку – за девок. Сильных парней девки любили. И я к тому стремился – биться «за любовь», а не по дурости и злобе на весь белый свет.

В летнюю пору мы, пацаны и девчонки, крутились там где молодёжь постарше собиралась на «улыци», где парни и девки пели любовные песни под гармонь, танцевали, вели разговоры, полные любовных намёков и таких же шуток. Потом мы «шпионерили» за теми девками и парнями, которые уходили за хутор, и там устраивали игры с погоней, вознёй, объятиями и поцелуями.

"Шпионерили" и за теми, кто с наступлением  сумерек уединялись - кто под вербами у речки, кто в пахучие копны...

За ними всюду было наше любопытное око. Переживали мы их страсти не менее ихнего. Вот так и учились у старших, но об этом в следующий раз я расскажу. А сейчас про...голубЯ.
................

...Пока лежал, впитывая в себя дух природний да размышлял, подобрался дождь. Тёплый, летний, как говорят - «слепой» от того, что солнце светит, а дождь идёт. Снял свои ботинки, которые достались мне от дедушки, иду в мокром шорохе дождя. Грязь сосёт мои босые ноги, отчего чавканье, как на болоте. Сердце тоже жадно сосёт тоска по ласке материнской.

Пока дошлёпал до дедовского подворья, кончился дождь, заиграло умытое солнце и загорланили на тынах петухи. Во двор явился я со стороны огорода, чему удивляться нечего – предосторожность не мешает. А то вдруг дед спросит:

- Дэ шлявся?
 
Ответ готов:

- В вышняк ходыв подывыться, поспила вышня чи ни. Може баба скажэ шоб нарвав.               
А под яблоней, со стороны огорода, стояла летняя кухня, которую называли «кабыця». Это такая огромная печь с навесом под открытым небом. После готовки бабушка прикрывала печь брезентовым занавесом, чтоб тепло сохранялось.
         
Зыркнул глазами по сторонам – не видно никого. Только духан борща вокруг кабыци под яблоней витает.

Моя голова, по приказу носа, сунулась под брезент, руки сняли крышку с чугуна в котором борщ. В нос так шибануло вкуснятиной, что рука схватила половник («чолба» по-хуторскому говору) и погрузила аж до самого дна чугуна!

А в гуще борща, мать честная! – что-то навроде курицы, только меньше. Я и опомниться не успел, как схватил неопознанную в борще птицу, завернул в какую-то тряпку и рванул от кабыци в лопоухие кабаки в огороде, а потом и дальше – в вишняк.

Подумал – а вдруг кто в вишняк припрётся и увидит меня – и решил залезть в терновник, что впритык с вишняком. А он, зараза, такой густющий, а колючки на нём, как на старом ёжике! Но это меня не испугало.

Не полез по очень важной причине – в терновнике гадюк было полно, а с ними не подерёшься – укусит из-под тишка и шмыганёт, а ты и выползти из тёрна не успеешь – окочуришься раньше. Я и не полез потому, как вы понимаете.

В вишняке развернул добычу и начал пробовать на зуб. Оказалось очень вкусно...

Надо было улику уничтожить, что я и сделал – мясо неопознанной птицы съел, а кости бросил в Савкину речку, - "...пусть раки обглодают," - решил я. Довольный, чуствующий в животе приятное насыщение и небольшую тяжесть, насвистывая, заявился во двор. Знамо дело – скоро обед!
 
По издавна заведённому порядку, никто не смел сесть за стол,пока глава семьи не сядет на своё место, то есть мой дедушка, Алексей Петрович. За ним мой дядька. Кстати мой тёзка – Михаил, который был двухметрового роста, но бабушка его называла «Мышка», что меня очень смешило. 

Я-то против него действительно "мышкой" выглядел, но меня дедушка величал «собачей пичинкой», а бабушка ещё краше – «чорт з рогамы».

Признаюсь до конца, - в хуторе все меня называли достойно и правильно «Федькин-Мотькин» то есть по именам моих отца и матери. Да ещё прозвище родовое по-отцу «Ханджей» прилепили мне, хотя тогда я не знал, что это такое и с чем его едят.

Бабушка налила в деревянные миски борщ, поставила на стол каждому. Мне, как «чёрту  з рогамы» налила меньше всех. А я и не очень обиделся...
 
Дедушка перекрестил свой рот, что-то буркнул из молитв, а может, не зная молитв, и матюкнулся, кто ж его знает. Он, как всегда, неразборчиво бормотнул что-то навроде «хле...на...беси», и сел.

Первым поднёс деревянную ложку с борщём ко рту, и с удовольствием отправил борщ в своё поджарое нутро. Душистый хлеб да наваристый борщ расположили дедушку к добродушию, которое видно было по его лицу. Съел он всё с удовольствием, даже ложку облизал, и встал, чтобы удалиться на МТФ к своим дояркам, у которых принимал после дойки молоко. Не успел он отойти от стола, как бабушка говорит:  

- Батько, сыды. Зараз мясо будэмо йисты.
               
- Якэ мясо?

- Та Мышка голубЯ убыв дыкэ, так я з ёго борщ зварыла.

Дедушка подправил усы и сел. Бабушка что-то замешкалась у кабыци, а у меня что-то внутри сжалось от предчувствия чего-то не хорошего.

А тут голос дедушки:               

-Чого ты, стара, кудовчися? Давай швыдче твое голубЯ. Мини уже пора на роботу йдты.

Бабушка с половником в руках повернулась лицом к дедушке и с недоумёнными глазами говорит:

-Батько, воно кудысь посчезло з чавуна!

А я возьми и ляпни:

- Мабуть, кишка зъила!

Не успел я ещё что-либо вякнуть, как дедушкина ложка мне в лоб шарабахнула так, что я кувыркнулся с лавки. Раздумывать было некогда, и я дал дёру от кабыци в огороды Кислых, Вовки и Кольки – моих друзей. Но, не добежав, споткнулся о дурацкую курицу, оказавшуюся под ногами, естественно, потерял скорость драпа, и дедушкин ремень с кавказскими бляшками ожёг мою спину, а потом, будто крапивой, застегал  задницу.

Дедушка кричал:

- Ах ты ж собачья пичинка!..

А от кабыци ржанье дядьки «Мышки», у которого рот до ушей раздирался, а ручищи хватались за живот. Ему, наверное, нравилось то, что я от жгучей боли на заднице орал:

- Дедушка! Я вам вместо голубЯ курыцю прынысу, тилькы нэ быйтэ!

Дедушка продолжал выписывать ремнём художества на моей шкуре, и кричит:

- Дэ ты возьмэш курыцю?

- З толокы прынысу!

- Дэ ты на толокы курэй бачив?! Ах ты ж, сукын сын! Собачья пичинка! Як шо вкрадэшь у когось, забью за воровство до смэрти!

Слава богу, бабушка прибежала и еле отняла меня у расходившегося деда. Ей жалко меня стало, и она говорит:

- Диду, вин, колы тикав от тэбэ, ёму курыця под ногы попалась, так вин еи убыв з пэрэляку. Так шо завтра на обид курыцю йисты будэмо!

А я, растирая слёзы, сопли и пыляку на своей горемычной мордочке, говорю:
               
- А я курыцю йисты нэ буду завтра. Вам бильше будэ, дедушка.
               
На что он в ответ плюнул и сказал:
               
- Правда, баба, шо вин чёрт з рогамы, як ты кажэшь, просты мэнэ, Господы, за чёрнэ слово. Цы ж надо – ны в чём старим людям нэ уважають! Гэть, собачья пичинка! Шоб мои глаза тэбэ нэ бачилы!

Дедушка подпоясал своим злодейским кавказским ремнём спавшие штаны и пошёл на работу, даже руки не помыл после обеда и порки. Я, правда, и сам их никогда не мыл. Так, от случая к случаю, как и не стригся по году, отчего голова моя напоминала степную куранду – перекатиполе, если говорить на русском языке, а не на хуторской "балачке".  Надо же было «зализывать раны», и пошёд я до своих друзей, Кольке и Вовке, отец которых в колхозе ветеринаром был. Друзья смазали мою порубленную шкуру ихтиолкой и карболкой, и утешили:
               
- Як на собаци заростэ!
 
P.S. Боль прошла, шкура заросла, а память осталась навсегда...