Призраки Саман-города

                Рассказ
                СЕМЕРО
               
            Деревня уже спала. Тем глубоким, здоровым, без сновидений сном крепко потрудившегося накануне человека. Спала себе и похрапывала - как-никак шел второй час ночи. До третьих петухов оставался пустячок. Тот  промежуток времени, о котором много пишут, да и укоренилось, похоже, в литературе. Именно в этот упомянутый временной отрезок и могут вероятнее всего случиться самые загадочные и невероятные события, надолго давшие пищу на селе разговорам. Но - по порядку. Тайна всегда, как водится, покрыта мраком, а неразгаданная - вдвойне.
          …Итак, петухи сонно перебирали шпорами на уютных нашестах, даже осторожные гусаки изображали своей шеей вопросительный знак, пряча голову под крыло. Тихо…Теплая звездная июльская ночь благостно убаюкивала округу. Чиркали беззвучно по небу редкие хвостатые кометы и тут же гасли.
               
                Без луны и месяцу -
                С небушка не свеситься.
                Месяц заодно с луной
                Нынче взяли выходной…            
            
В эту пору лишь несколько редких фонарей освещали площадь около Дома культуры и контору совхоза “Заветы Ильича”. Тусклая лампочка горела на столбе под колпаком возле сельмага, бросая слабые блики на дегтярные лужи, оставшиеся после вчерашней грозы. Во влажной темноте отдалённо белели смутные очертания двухэтажной красавицы-школы.
            Контурно проступал с распростертой на восток дланью памятник вождю мирового пролетариата, где вот-вот должна была забрезжить долгожданная заря… Поодаль угадывались темные  кроны старой березовой рощи.  Расплывчато проступали из мрака стволы. Оттуда свежо потягивало крепким березовым листом и горьковатым привкусом черемухи. В разных концах села лениво побрехивали собаки. Но не всех одолел сон. Несколько молодых ребят-погодков, недавно отслуживших в армии, крепких розовощеких парней, устав бесцельно слоняться по опустевшим улицам, устроились на перевернутых ящиках у изгороди магазина. В столь поздний час им отчего-то не хотелось спать. Танцы давно окончились, а кинофильм - и того раньше. Да и не спится молодым, известно, когда неясное что-то толкается в сердце, неосознанное, влекущее и необъяснимое до конца. Ночь что ли выдалась такая вот… колдовская?
            Фильм был ерундовый - арабская мелодрама со счастливым концом, а танцы не задались. Несколько пар лениво покривлялись под “поп-музыку” и разошлись. Не было огонька, какая-то общая апатия владела молодежью.
Девушки двумя стайками сбились вдоль стен фойе и щебетали о своем, ребята в скверике у входа делились новостями, лузгали семечки. Потрескивая при затяжке, огоньки сигарет вырывали на миг юные безусые лица.“Смешную угловатую девчо-он-ку-у…” - неслось из распахнутых настежь дверей. Привлеченные ярким светом ночные мотыльки тщетно бились крылышками в оконные стекла.
          - А ты бы заскочил, Петро, завтра в мастерскую, а?.. Клапанки, понимаешь, того… застучали. А ты их с закрытыми… Щелчок, и окурок, описав искрящуюся дугу, упал зашипев.
            Нехотя из темноты густое: - Лады, будет день…
Завклубом, сухощавый, среднего роста человек лет тридцати пяти, стремительно вышел в центр зала, с пестрящими по стенам аляповатыми панно и громогласно объявил об окончании танцев. У него прихварывал сынишка, шестилетний  Димка. Во всяком случае, бессонная ночь была обеспечена. Геннадий Иванович Остроухов торопился.
           …Однако вернемся к нашим героям. Устав “травить” анекдоты, вернее исчерпав их запас, парни перешли к обсуждению различных жутких историй, якобы приключившихся с их дальними родственниками, не то - знакомыми их знакомых, с обязательной ссылкой на подлинность случившегося. Притихли. Постепенно гасли улыбки. Курили, грызли семечки. Теснее сдвигали сиденья-ящики в круг. Речь шла о небезызвестном конюхе, который чуть было не стал жертвой “оборотня”, принявшего классический образ свиньи…  Рассказывал Толик Егошин, ладный, крепко сбитый паренек с кучерявым, вечно не чесанным чубом, в нужных местах удачно вплетая в речь соленые словечки.
          - Идет, значит, Иван Першин позднёхонько так на конюховку. На работу, стал быть. Только за угол… Она, стерва, бац ему под ноги прямо! Он с них долой. Ну и взялась катать… Туша под центнер, рыло - во!..
          - Кхы, кху, - рассказчик закашлялся. Всем не по себе. Поежились. Никому не хочется быть на месте конюха. Один Витька Ишутин спокоен, сплевывает небрежно. Он-то сегодня удивит, будет непременно на высоте. Еще бы. С его не в меру начитанностью Конан Дойлом и Эдгаром По. Дошлый он, чертяка! Куда там Гоголю с  захудалым семинаристом Хомой Брутом! Поглядим…
            А вообще-то он ничего. Большой любитель подраться, позубоскалить. Выпить - тоже. Лучшая сторона - неплохо поет, солирует в местной художественной самодеятельности, играет на гитаре. Работа на пилораме (до армии гнул там ломы о комли) помогла в увлечении штангой. Потом забросил - она ведь железная… Не прочь приволокнуться за хорошенькими городскими девчонками. С его-то спортивной осанкой!.. Их “пригоняют”, как здесь говорят, по осени на уборку сахарной свеклы. Веселое время! Печально известен тем, что однажды назначил свиданье сразу двум. Сначала ничего, сходило, потом раскусили. Трам-тара-рам! Чуть глаза не выцарапали.
          - Второе дежурство… Та же самая песня. Чудом Иван отбился: снова сшибла с катушек, закатила в навозную лужу, устряпала, как того колобка, едва не загрызла, - вдохновенно усердствовал Толик о злоключениях конюха Першина.
          - И, что ему показалось странным - молчком, хотя бы разок  хрюкнула…
Но уж в третий раз, ша, тебе не пролезет. Шалишь. Наточил он дома свинорез - впору бриться, - широко развел руки. Слушатели тянут шеи, глядят, какой же это был нож диковинный.
          - Нож за голенище и к тому углу. Ждет… Она к нему копотит на рысях… Подмял Иван тогда хавронью, крутанул за ногу, повалил, нож в руке - чирк, и оттяпал ей оба уха. Та, - с визгом в сторону, продолжил рассказчик под одобрительный смешок. Окинул слушателей выжидательным взором. Парни оживленно задвигались.
          - Растопил печь в конюховке, да и сунул их в огонь. Сжег. - Все облегченно вздохнули. Громче и восторженнее остальных ахает и охает Санька Гончаров, низкорослый смугловатый парень с дерзинкой во взгляде, отнюдь не наивный. У него привычка то и дело потряхивать головой.
Для форсу, даже по теплу, носит черную смушковую кубанку с алым перекрещенным верхом. Большой любитель поддакнуть и раззудить.   
            Агрессивная натура, тот еще кадр. У Гончара всегда чешутся кулаки и его многие с опаской сторонятся. Мирная жизнь почему-то  не устраивает, вызывает отвращение. Где бы ни находился - жди драки, причем чаще огребал - самому перепадало. Каждый раз, еще на подходе пытает настрой парней: “Ну, что, бгатцы-матгосики, кому сегодня ввалим, пи-пи  -  звездячки дадим?..”  Некоторые от этих слов сразу начинают тихо грустить, и, не желая ввязываться, под любыми предлогами отчаливают. “Тгусы,  линяете!?” - презрительно несется им вслед.
          … Егошин Толик продолжает своё с торжественностью:
          - Наутро в нашу совхозную амбулаторию пришкандыбала бабка,
сгорбленная, Мормыжиха, - знаете её, не так давно преставилась. Голова замотана тряпкой. Завыла: “Ох, детушки, порадейте на старуху, поранетая я. Ходила надысь в лес, да рысь напала… Запричитала.  “Помогитя-а…”
          - Разбинтовали. - Толик рукой выразительно обвел абрис головы.- А ушей-то, тю-тю! - весело скалит зубы. Одобрительный смешок. Царит всеобщая с  рассказчиком солидарность. Многие из присутствующих, правда, слышали эту историю неоднократно, но всё равно страшно горды Якушинской версией. Еще бы. Хоть ношеное, да свое.
          - А помирала-то, - продолжил Толик, - кто знает как…  Корчило, корежило всю. Пока матицу на потолке в избе, не свернули мужики ломом, ну никак не принимал её Хозяин.
          - Что за Хозяин-то? - задал несуразный вопрос кто-то из парней.
          - Наивный! Повисла многозначительная пауза. - Да тот, кто верховодит нечистью, у кого имен и обличий, что у дурака махорки, - выдал философскую тираду Егошин.
           …Невесть откуда взявшийся ветерок с легким скрипом качнул жестяной плафон фонаря. Тени сидящих нелепо удлинились, качнулись вбок и долго мотались, пока не вернули прежние очертания. Колька Лукин не то от озноба, не то от еще чего боязливо передернул плечами, Вовка Рябинин излишне торопливо полез в карман за новой сигаретой и вспомнил - кончились. Минут этак через двадцать Витька Ишутин разворачивал перед ошеломленными слушателями финал одноименной новеллы Эдгара По, о бале-маскараде у некоего принца Просперо.
            Вовке Рябинину хотелось заткнуть уши и ничего не слышать. Он с тоской подумывал о безопасной теплой постели, о комнате, где тикают ходики, где в ногах лениво мурлычет кот Васька, как его ни сгоняй. Еще думал о том, что из семерых в его сторону попутчиков нет, и приличный отрезок пути придётся преодолевать самостоятельно. А Ишутина несло. За этой историей последовал не менее живописный вольный пересказ “Маракотовой бездны”, а под самый занавес была рассказана им же придуманная сага о “мельхиседеках и эпитыликах”, их злобном естестве.
Витьке насчёт дороги домой было не в пример другим  - рукой подать. Втайне он уже подсмеивался над своими сверстниками, не ведая о том, какое испытание нависло над ним черным крылом.
           …Прощались наскоро, пытаясь подшучивать над несостоятельными страхами.  И всё-таки услышанное угнетало, заставляло невольно убыстрять шаги. Торопились. Две пары ушли вместе.
            Троим, в их числе Кольке Лукину, идти на особицу, в разные стороны села. Расходились. Краем глаза Ишутин еще видел в свете фонаря удаляющуюся сутулую спину Лукина, когда его окликнул Толик Егошин.
          - Чего тебе?
          - Погоди…
Впоследствии Витька часто задавал себе вопрос, что заставило его поддаться на просьбу Егошина - согласиться пойти ночевать к нему в небезызвестный “Саман-город”.
          - Ну, так идешь?
          - Хорошо, вот только заскочим на пару минут ко мне за куревом?
          - Давай…
Вошли в узенький (двоим едва разминуться) - переулок, и тут раздался КРИК.
               
                САМАН - ГОРОД

            Пользуется этот “Саман-городок” у сельчан дурной славой.  В военные годы “эвакуировали” сюда, в эти края, калмыков. Несколько десятков семей угодили в Якушино. Еще Пушкин о них писал: “…И друг степей калмык”. Облюбовали сосланные песчаную скупую пустошь около самого леса. Строиться стали - обосновываться на новом месте. Раскорчевывали кочкарник, кустики приземистых березок. Пластали, резали дернину квадратными кирпичами, пришлёпывая их плотно на жидкую глину. Постепенно выросли стены убогого глинобитного поселения. А погодя, уже к зиме, загляделась на село подслеповато у молчуна-бора, целая улица неказистых хибарок-саманух.
            Помогать  начали хозяйству - выращивать, пасти скот для нужд воюющей Красной Армии. Людьми они были на редкость трудолюбивыми,   собою изжелта-смуглыми, с орлиной раскосинкой глаз. Витька Ишутин в раннем детстве еще застал здесь последних обитателей, степняков. Пара фамилий этих людей по сей день застряли в памяти: Эрднеевы, Азыдовы, Дорджиевы… Скотоводы-кочевники, одно слово, это у них в крови. Эпидемия, рассказывали местные жители, здорово в сорок четвертом году навалилась, повыкосила многих. Сыпняк, что ли, приключился. Да и питание скудное, пожалуй, сказалось, климат сибирский заковыристый. Гыкал, бубнил в бору жутковатый причт, “просил шубу” пернатый разбойник-филин.
            Морозы, кто помнит из стариков, в войну стояли чисто былинные. Эти неприхотливые люди кониной больше питались выбракованной. Хотя и у коренных жителей в ту пору, редко у кого торчком, стояла ложка в семейном вареве. Плач, вой стояли над поселком. А зимой земелька-то, ломом ударь, звенит, поди возьми её! Что могли с ней поделать ослабевшие люди? Вот и таскали потихоньку соотечественники умерших жителей “Саман-города” в бор, подальше - насколько могли. Садили мертвяков там сиднем на снежок, спиной прислоняли к дереву… Пожива зверю и птице черной.
            Витька зябко повел плечами, - пришла на ум черная смоляная коса шаманки Синильги, из “Угрюм-реки” писателя Шишкова. Боязно стало коренным якушинцам с той поры наведываться в лес по дрова и грибы-ягоды. Некоторые из них натерпелись страху - натыкались на останки… Не приведи Господи!  Если и была нужда, то этот участок бора старались обходить стороной. А те из калмыков, которые выжили-уцелели после войны, почти все, за редким исключением, уехали на исконные земли.
            Давно разрушились, ушли в землю, поросли чертополохом и беленой саманные развалюхи. Сновали в руинах ящерицы, грелись ужи. Но кое-где стали обосновываться вновь прибывшие новоселы-переселенцы, которых к лесу тянуло больше, к вольному воздуху. Здесь и петли  на зайцев поставить удобнее по пороше, летом, опять же, уток у озера поскрадывать - куда с добром! И все-таки не привилась у сельчан любовь к этому злополучному месту. Постепенно пустел, хирел хуторок. Одной из причин нынешнего запустения, как справедливо считают якушинцы, - бедная, малопригодная для приусадебных участков земля. Как ни старайся, ни удобряй - одинаково мизерная отдача. Худосочные овощи да мелкая, как горох, картошка. Супесь да подзолинка - что здесь взять! Всего несколько семей  тут проживают. Вот и Толик Егошин с родителями, кстати…
               
                КРИК

            Душераздирающий, нечеловеческий вопль надрывно выплеснулся, повис на одной невероятной ноте, толкнулся и застрял в густых темных кронах клёнов. Какой же мощью голосовых связок надо  обладать, чтобы издать этот дикий крик? Должно быть, так кричал миллион лет тому назад травоядный динозавр, защищаясь от нападения хищного преследователя-ящера. Друзья замерли, оцепенев.
          - Ну, всё, кому-то хана, - заикаясь, выдохнул Толик.
Витька стоял как громом поражённый. Это ему начинало нравиться, хотя и продернуло предательским холодком от лопаток понизу. Кричали в стороне, где-то в направлении кленовой посадки, неподалёку от конторы. Там и в погожие летние деньки, сколько помнит себя Витька, сыро и темно. Это в городе деревья стригут-карнают по зеленые верхушки, а в селе не принято.
          - А ведь Рябинин Володька туда и направился, как бы…
          - Может, с ним чего стряслось?
          - Шут его знает…
          - Понакаркали тут с россказнями-то, оно и… - не договорил Егошин.
          - Кончай балаган, - внезапно озлившись, резко оборвал его Ишутин, - не канючь…  Никакая сила сейчас не могла бы заставить ребят сдвинуться хотя на вершок  в сторону кленов, хотя оба и подумали об этом почти одновременно. Витька занервничал. С назойливостью осы в его сознании вновь и вновь бился и повторялся этот ужасный вопль. Что-то из рук вон выходящее, страшенным горбатым зверем вламывалось в его мозг, страшило загадкой своей. И вдруг, где-то в подсознании сработали колокола громкого боя. ТРЕВОГА!
            Ишутин даже обрадовался первому пришедшему на ум армейскому сравнению. Все-таки оно имело свою плоть, и было реально, как кирзовый сапог. С внезапной возрастающей отрешённостью Витька вдруг ощутил, что за остаток этой ночи что-то с ними должно непременно случиться. Подмывало, как-то сладко изнутри…подсасывало - не расскажешь словами что. Сработали колокола! С этим и подошли к дому. Света в окнах не было.
          - Погодь, я мигом, - Толику. Взбегая по лестнице к себе на второй этаж, спускаясь торопливо вниз  с “Беломором” в кармане, он уже ожидал от судьбы приключений. Егошин, слившись с теменью, неуверенно топтался у подъезда. Встрепенулся радостно:
          - Курнём?
          - Держи, - сухо громыхнули спички.
          - Ну что, теперь берем курс на твой Грянобль? - прищурив в свете крохотного огонька глаза, пошутил Витька.
          - Уперёд, орлы с куриными перьями, - в тон ему поддержал Егошин.
Курили на ходу. Шли ходко, размашисто, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Прохлада ночи бодрила. Наискось пересекли площадь, углубились в профиль неосвещенной улицы.
          - О, ё-моё! - ругнулся Толик, споткнувшись. Луна выглянула, ощерилась, заколыхалась холодной медузой.
               
                Ничего, что у парня
                Денег нет на обед,
                Он купил для подружки
                На галерку билет…

- попробовал  было петь Ишутин, да осекся. Слишком нелепой, не вяжущейся со столь поздним часом была песенка. Ни к селу, ни к городу. Да и в сон чего-то особенно потянуло. Небо на востоке забрезжило смутным рассветным пятном. Еле ощутимый ветерок наносил свежестью вывешенного во дворах постиранного белья, мешался с запахом увядшей сирени из палисадников. Звезды не потускнели ещё, мерцали из далекой дали своей. Ковш Большой Медведицы лихо запрокинулся над спящим косогором, завис над частоколом рощи. Казалось, туда, в настороженный березняк, осыпались крошки-опилки комет и бесшумно исчезали, пунктирно отражаясь в тёмной глади спящего озерка. Ночь, зыбучая, парная, в которой размыло очертания окружающего мира, вся в неумолчных переливах кузнечиков, пахнущая зеленью истекающего соками лета, реяла над селом.               
               
                В ЛОГУ
               
            Дорога круто пошла вниз, под спуск, прозываемый селянами взвозом. Зимой по нему лихо гоняет розовощекая ребятня, ловко применяя помимо санок и лыж разные подручные средства. Взять, скажем “салик”, а то и обычный квадрат фанерного листа, или просто дощечку. “Салик” - прост как все великое, но зато удивительно верток и скор. Сделать его - пара пустяков. Берется дощечка, один её край застругивается по лыжному образцу, затем она мажется жидким коровьим навозом. Выставишь на мороз и готово. Поверхность застывает, что твоя глазурь. Только мелкая снежная пудра завихряется-клубится за счастливыми обладателями. Знай, держись покрепче!
            По весне сухой песчаный лог внизу, в этом месте,  и дальше, по течению, клокочет и бурлит в шапках пены. Паводок. Широко разливается своенравный “Дунай”, окрещённый так, очевидно, въедливым деревенским скептиком. Шальная талая вода, взъярившись, тащит на своем горбу коряги, рыхлые грязные льдины с клочьями соломы и прочий лесной мусор. В отдельные, обильные снегами зимы он разливается особенно широко, доходя до кромки бора… Это  крайняя отметка. На своем неуправляемом пути кружит воронками, точит глубокие ямы-бучила, углубляет ниши в стенках берегов, рушит с тяжкими вздохами пласты дернины и суглинка. В такую пору не пройти и не проехать. Отрезано Якушино половодьем. Становится стихия в слепой ярости своей под стать своему прозвищу. Будто силится оправдать его. Глухо и грозно шумит ночью “Дунай”.      
            Витьке вспоминается сейчас, мимоходом, как года три назад принял  ледяную купель в логу, чуть было не стоившую ему жизни. Случилось как-то в самую распутицу возвращаться домой в Якушино.  Ездил, не помнит точно, то ли в военкомат или насчет костюма нового в ателье… Дорога-хлябь, колея-трясучка тридцативерстная. Возвращаться пришлось уже затемно. К немалой досаде отменили рейсовый автобус. Пришлось долго торчать на окраине города, “у пеньков”, - голосовать, ловить попутку. Где там! Это сейчас он водитель-передовик, вот и в “районке” недавно как-то пропечатали, был портрет: улыбается, высунулся  из кабины…
            При мысли о своей машине Витька улыбнулся: новенький ГАЗ-53 сияет лаком бежевой веселой окраски, шесть тысяч и намотал всего. С нуля техника! Не один пузырь "Столичной" ставил нужному человеку, чтобы сесть за руль. Куда денешься, тот еще принцип: не подмажешь - не поедешь. Вот и дороги сейчас получше. А тогда… Добирался на перекладных, хорошо еще до “Красного пахаря” подбросил водитель на бензовозе. Оставшиеся километры, протопал по лесу напористо, на одном дыхании. По темноте было, далеко за полночь.
            Сунулся на мост, а того и в помине нет, сорвало, растащило по бревнышку. Как есть прорва!.. Чиркнул несколько спичек кряду. Неверный пляшущий огонёк выхватил на миг остатки разлохмаченных в щепу перил.
В маслянисто-черном потоке судорожно моталась какая-то жердь или обломок доски. Витька отшатнулся. Огоньки села зазывно, будто с издевкой, подмигивали с того желанного, недоступного теперь, берега.
            От мощного динамика на столбе у сельмага доносилась музыка. Передавали эстрадный концерт по заявкам тружеников села. Певец пел про морзянку, Диксон, и что "глаза её увидеть хочется…" На беду (таков закон подлости!) именно сегодня срывалось свидание с новенькой учителкой! Приехала недавно по направлению или распределению, как там у них… Сразу заприметил, запала в душу - видная, шапочку носит голубенькую с белыми помпончиками. Строга, начитанна - уровень! “Охмуритель сердец” заметно переживал.
            Витька  решил рискнуть. Метрах в ста от лесного кордона, где текло  вроде поровней и пошире, он порешил: тут! Добрел сюда на полусогнутых,
ориентируясь на шум воды. Тьма несусветная! Была ни была! Развернул  повыше резиновые сапоги, с упором на колено, опустил в поток прежде левую ногу, пытаясь нащупать дно… Не достал. Опираясь на локтях сунулся дальше и сорвался, ухнул по грудь в ледяную воду. Захолонуло  дыхание, обожгло. Мгновенно осознав роковую оплошность, успел  развернуться, телом припал, ногтями вцепился в мерзлый спекшийся грунт.
            Ноги замотало упругим течением. Стиснув зубы, нащупал носком  сапога  крохотную выемку в стенке оврага, собрал в своем теле воедино всю уходящую вместе с теплом энергию, оттолкнулся, и, обламывая ногти буквально выскребся на берег. Злость, что ли, утроила силы. Иначе бы - кранты! Морозец стоял, правда, небольшой, но все равно затрясло мелкой собачьей дрожью. С берестяным шуршанием коробились рукава демисезонного пальтишка, зубы маракасами выстукивали дробь. “Пловец” лег на спину, подрыгал ногами, выливая воду из сапог. Холодная резина плотно обтянула икры, вода как в губку впиталась в байковые портянки.
           …Помнится, как перелезал через высокий забор, брел, хлюпая броднями по огороду к домику лесника. Рвались, хрипели устав от надсадного лая, свирепые цепняки в ограде. Метались по блоку саженными прыжками два одинаковых черных сгустка неистовой злобы. Витька размазывал по лицу солоноватую грязь, заслышав участливые голоса, озирая освещенный дверной проем. Встревоженные хозяева оттащили собак, ввели в дом, приняли бедолагу. Расспросами не докучали - всё было ясно без слов.
            Уже засыпая на раскладушке, пристроенной около печи, падая в провал сна, согретый хлопотами и заботой благодушных людей, слышал Витька добрый рокот мужского баритона, шлепанье хозяйкиных тапочек по кухне. И еще - мягкий говорок хозяйки. А самое удивительное, необъяснимое, что ни малейших признаков, намеков на простуду или хворобу с ним не приключилось. Наверное, помог целительный горячий чай с душистым малиновым вареньем, которым напоили его доброжелательные хозяева.

                СХВАТКА

            В лощине идти стало труднее по вязкому песку. Влажная от росы полынь по-особому одуряюще источала горечь. Стеной стоял туман. Расстилаясь, он как-то странно извивался в кольца-спирали, обволакивал, принимал самые причудливые формы. Было ощущение: не шли, а плыли, хоть руками угребайся. Наконец вынырнули из тягучей пелены, и дорога пошла укатаннее. Начали кое-где угадываться очертания редко разбросанных домишек. И стеной непроглядного мрака за ними - лес.
            Извилистая тропинка вывела на небольшой с проплешинами репейника и полыни бугор. Оставалось пересечь небольшую низинку… Дома - вот они, рукой подать. И тут Витька увидел нечто такое, отчего по спине и лопаткам моментально продернуло морозцем. Парня заколотила мелкая противная дрожь, а язык почему-то при первой попытке отказался повиноваться. Такое бывает лишь в дурном сне или болезненном долгом бреду.
          - Т-толик,- еле выдавил из себя Ишутин, с усилием хватая за руку идущего впереди товарища, - г-глянь! - Егошин резко обернулся, посмотрел, куда указывала Витькина рука, и тотчас судорожно вцепился за рукав Витькиного френча. Он тоже увидел.
          - Опупеть! Ну и образина, сучий потрох! - ругнулся Толик встревожено. Друзья замерли, как громом пораженные , затаив дыхание, впившись взорами в одну точку. Поодаль, правее аржановского старого колодца, возвышалось нечто. Перед ошеломленными путниками недвижимо предстала, вся облаченная в черное фигура, высотой, как минимум в полтора человеческих роста. И это на расстоянии в метров сорок, учитывая, что колодец находится в низине! Не угадывалось ни лица, ни ног, ни рук - только голова, плечи и эта враждебная, противоестественная чернота одеяния.
           “Вот оно, началось…” - ёкнула подлая мыслишка. Витька сплюнул вязкую слюну. Он не ощутил, как по спине, по желобку позвоночника, потекла холодная липкая струйка пота. Что-то не примечались на селе люди такого вот стоеросового  росточка. От замершего, как изваяние истукана не исходило ни звука. Зашумело в ушах, забилась, набухая, на виске жилка. Жуткий крик в поселке и зловещий силуэт совместились в одно последовательное звено. Замкнулась цепь. И тут Толька, Толик Егошин, проявил себя, казнясь и самоутверждаясь над страхом. В кулаке у него сухо щелкнула хищная охотничья “Пантера”, лунный блик  мертвенно скользнул, стекая с лезвия. У Егошина нож всегда при себе (совхозный электрик), он им зачищает по обыкновению концы электропроводки.
          - Ээ-гей, мужик, в рот тебе дышло, чего пеньком стоишь, охломон? - с шалинкой в голосе, как можно строже рявкнул Толик и заковыристо выругался. Ни звука в ответ, лишь жилка виска постукивает, подлая: бу-бух, бу-бух…
          - А ну греби, топай сюда козел! Боднёмся, гражданин Скотобазов!
Бодрясь, тоже поддавшись боевому порыву, Ишутин лихорадочно соображал, какую бы  штакетину половчей выломить из звена ближайшей ограды. Как утопающий, он мысленно хватался сейчас за эту соломинку-штакетину. Далековато забор, пока добежишь… Внезапно, скрипнув зубами, Толик рванулся, было по направлению к верзиле, но Витька не дал, остановил его горячечным шепотом: - Куда, дурило, а вдруг у него вилы или топор?.. Этот веский довод разом погасил порыв товарища.
            Черный силуэт, словно издеваясь, слегка покачивался, будто медитировал в грозном раздумье. Бластилась скалящаяся недобрая ухмылка. Она стояла на одном месте, недвижимо, маячила, головня в балахоне. Доли секунд обрастали лишайником едкого страха. У Ишутина появилось новое ощущение - завибрировало колено левой ноги.
            И развязка последовала: верзила-колосс двинулся прямо на них неотвратимо, неуклюже, страшно наплывая, вырастая на глазах, с целью отсечь парней от ограды дома. Непроницаемый мрак и холод чудовищного наваждения решил свести  с друзьями счеты, сломать и подавить психику, и, казалось,  стереть их в порошок. Вызов был принят…
            А тут… было не до раздумий. Скинув оцепенение, друзья опрометью бросились к воротам. Успеть, успеть бы! - билось в мозгу каждого, иначе…
Бежали, хрипло крича невнятицу, спотыкаясь. Именно это усугубляло вероятность пересечения путей…
            Топот своих ног. (Своих ли?)
            Горка.
            Дыхание взахлеб.
Весь вопрос в том, кто быстрее поспеет. Споткнулся - как ожог в колено. Дальше словно рваные куски кинокадров. Угол ограды. Калитка. Скорее к ней! Толик в запале, трудно дыша, копошится, дергая щеколду, трясет забор.
            Призрак - вот он, у затылка. Озноб!
Рывок - вскрикивают гусаками ржавые гвозди, хруст дерева.
Калитка отлетает прочь. Спасены! Спасены ли!? За неё. Протяни руку - вот он, балахон черный… С Витькой истерика. Руки - в дрова, хватает, швыряет, в упор, в харю, в рожу чудища сырые березовые поленья. Насмерть сражается. Орет что-то, начисто срывая голос, не помня себя. Рядом корчится, приплясывает, торжествующе вопит Толик Егошин. И тоже бьет, всаживает, гвоздит в черный балахон - полено за поленом!..
          - Лови, получай, гад, паразит, харя немытая!
Белыми птицами вспархивают, рвут, проклевывают поленья черную головню. Странно, почему не слышно шлепков попаданий о тело, звука падения увесистых дров о землю? Под таким обстрелом и рыцарь в латах задрал бы копылки! Не пригибается ведь малохольный, копотит, наплывает в черной непроглядной рясе, нежить гадючья.
          - Н-на, ещё, хак - хук! - Соленый пот на ресницах, на губах солоно.
          - Держи гостинец, троглодит хренов!
          - Шагу не прибавит упырь, не пригнется ничуть…
          - Как на параде…
          - Э-эх, картечью бы влепить из стального стручка!
          - Уходит, зараза!
          - Кажись отбились… Ф-фу-у…
          - Ну, жив хоть? - с нервным смешком перебил его Толик. - Ловко ты, Витёк, с воротцами-то сладил. Хана бы нам.
          - Эх, жаль - ножик я понимаешь, обронил…   
          - А ну-ка, давай глянем, куда эта мразь… - не слушая, выдохнул Ишутин. Парни разом, бросились в зияющий проём, за ворота. Добежав до забора, где огород сбегал в лощину, остановились, переводя дыхание.
          - Смотри, чуть правее, видишь?
Призрак, словно с неохотой, неторопливо, постепенно уменьшаясь в размерах, удалялся в сторону леса.
          - Пропади, головня поганая!
А лес-то - вот он, стоит зубчатой стеной, хмурит, не шелохнет игластые брови свои.   
          - О-го-го-го-о! - не выдерживает, кричит в полные легкие Витька Ишутин. Бешено, весело колотится в груди победный восторг.
          - Гуляй, жердина неотесанная.
          - Еще встретимся-аа!..
          - Вдругорядь другие гостинцы припасем…   
Гулко, шаманским бубном выбрыкивает сердце не остывшего от схватки парня. Еще пару минут прослеживаются зловещие очертания пришельца, затем он исчезает, растворившись в глухомани. Эха не слышно - отсырело эхо, звук вязнет, что колун в суковатом комле. Заполошные петухи, хлопая крыльями, горланят вразнобой несложную партитуру побудки. Понемногу светало… Ребята, не смыкая глаз, топоры - наготове, так и скоротали  остаток ночи. Видимо, переизбыток полученного стресса давал о себе знать - по горло хватили адреналина.               
           …Засветло, наспех умывшись, вышли во двор. Погожее росистое утро охорашивало, заливало солнечными лучами округу. Друзья спешили на работу. Витька чувствовал себя водолазом, резко поднятым с большой глубины на поверхность. У Толика, похоже, состояние было не лучше. Да и то, какой сон, так, забылись накоротке - прилегли, не зажигая света. Сорванная калитка, примяв росную крапиву, валялась у изгороди. Ребята переглянулись. На траве, разбросанные широким веером, лежало множество березовых поленьев, и среди них, квохча, разгуливали пестрые куры.
          - Французы двигались как тучи, и все на наш редут,- с чувством выдал Витька и полез в карман за папиросами.
          - Не чаял, не гадал, что с призраком станем воевать. Жаль, не берет его ни одно оружие - бесплотен, засланец. Наши полешки ему тьфу! - как мертвому припарка.
          - Само собой… Попотчевали чем могли. Диковина, я тоже ни сном, ни духом…  Кому рассказать - поднимут на смех, не поверят, поэтому - ни гу-гу, молчок! Толик поежился от утренней прохлады, взялся было считать “снаряды”, но сбился и махнул рукой. Подбирать их не стали - спешили.
               
                ЧТО СКРЫВАЛИ  КЛЕНЫ
 
            Крик услышали все. Прямо напротив его источника, у густой кленовой посадки, и оказался Володька Рябинин, спешивший по центральной улице к своему дому.
          - У меня прямо сердце в штаны ухнуло, трясучка взяла, когда поравнялся с этим местом, - делится возле клуба с нервным смешком, коренастый крепыш парням, жадно затягиваясь сигаретой, заново переживая случившееся. Он, вообще-то парень не из робкого десятка, физически развит, служил в Хабаровске в разведбате, видывал виды и кое-чему обучен.
          - Вначале крик из кустов меня, конечно, ошарашил, но страх, однако, быстро прошел, а вот любопытство пересилило. Вламываюсь с ходу в кусты, пытаюсь что-либо разглядеть, а там темно - попробуй разобраться что к чему.
Хоть глаз коли… Присел на корточки, весь - слух, да и сам боюсь напороться гляделками на ломкую ветку. И тут уловил неразборчивые голоса: мужской и как послышалось - женский. На ощупь, стараюсь не шуметь, подбираюсь к ним поближе - к тому, горластому… Чую, вот они, совсем близко. Собрался…  И тут в просвет - эти фигуры. Две. Мужик - громадина! Я аж оторопел, он черный как сволочь, и маленькая, женская, как для себя определил, - старушечья.
            Ну, думаю, шутники, мать их!.. Сейчас разберемся, мракобесы! Выясним, рожи протокольные! Володька для убедительности поиграл под выцветшей клетчатой рубашкой тугими бицепсами. Тут они, распрекрасные мои, вроде бы тоже притихли, насторожились. Подгребаю поближе - верзила стал пятиться, отходить, а бабулька осталась на месте как привязанная. Достал коробок, чиркаю спичку - ломается - руки трясутся, будто кур воровал! Тогда выгребаю из коробка сразу пучок… Этого света мне и хватило разглядеть. Володька Рябинин сплюнул и выругался.
          - Уж лучше бы я не полез в эти клены! Представляете: стоит в полуметре бабанька, ма-ахонькая, старая-престарая, личико всё в гармошку собрано, сморщенное, как у запечённого в духовке яблока, нос - крючком, седые патлы и глазки-буравчики. Вот попал, успел подумать - под самый разгар ведьмацкого шабаша! Добываю еще спичек, прижигаю по новой от догоравших, вежливенько спрашиваю: - Бабуся, это не вы тут кричали? - а самого мандраж по полной колотит… Да лучше бы я не спрашивал! Старушенция изогнулась, проворно посунулась ко мне, хищно сверля буркалами, и прошипела-прошепелявила:
          - Здд-расс-сттье-е!..
            Володька тут скорчил зверскую рожу и мастерски скопировал, как бабка издала змеиный шип. Парни задвигались, крутя головами, кто-то выразил восторг витиеватым ядреным словцом…
          - А у тебя, часом, медвежья болезнь не пгиключилась? - не замедлил подначить рассказчика Санька Гончаров. Володька, набычась и сжав кулаки, ринулся было к обидчику, но не дали, перехватили - дружный хохот парней моментально разрядил обстановку.
          - Как я чесал по деревне, на каких крыльях летел -  надо было видеть!
            Перемахивал с разбегу заборы, шпарил задами-огородами, ополчил следом свору собак: всё село гавканьем взбудоражили! А тут ещё, уже дома, ошалевший Урман (Володькин волкодав) оборвал с перепугу цепь и чуть не загнал самого на крышу дровяника. Еле признал. Отходил его дрыном сгоряча…
          - А тебе, Гончар, я пришью когда-нибудь уши к затылку за гнилой базар!.. На этой трагикомической ноте и закончились приключения якушинских ребят, непосредственных участников и очевидцев той достопамятной летней ночи.
           …Кто интересуется в подлинности самого Витьки Ишутина - открою небольшой секрет. Если случится, кому ненароком ждать попутку в село, удастся, вероятно, заметить на дороге бежевый молоковоз с голубой цистерной. Смело голосуйте - это он. Подсадит - ваше счастье. Он выдаст себя, ручаюсь, характерным прищуром серых глаз, привычкой барабанить пальцами по дуге баранки. В такт песне, что ли. Веселый он парень. Можете пощупать его за рукав - не обидится.

P.S. Небольшая мелочь: а кто кричал-то?..