Поминки. Часть 1-я. Не стая воронов слеталась...

               
========= «Папина» скатерть ========
Поминки справляли на кухне. Гликерия Анастасовна вытерла чистой тряпкой старенькую клеёнку, заменявшую скатерть – с полустертым рисунком и трещинами на сгибах. Клеёнка была из прошлых времен, и не поднималась рука выбросить вещь, которой касались папины руки. Которая его помнила.

Поверх «папиной» клеенки стол застилали скатертью, которую по воскресеньям снимали и обедали «с папой»: казалось, что папа где-то здесь, в комнате, вышел на минутку и сейчас вернется. Зачерпнет ложкой борщ и весело скажет: «Ну, что у нас сегодня на разминку?» (шутник и балагур, салат папа называл разведкой, первое блюдо  разминкой, второе тренировкой, а компот – водными процедурами.)

Сашина мама сняла со стола скатерть и, любовно огладив руками клеёнку, принялась доставать из холодильника немудрёные закуски: солёные грибы (к грибам они обе были равнодушны, но отец очень любил), квашенную с брусникой капусту, баночку рижских шпротов, краковскую колбасу, вкусно пахнущую дымком (отец так и называл её – «с дымком»), селедку в кольцах репчатого лука. Напоследок на стол была выставлена оранжевая бокастая маслёнка в форме помидорины, не единожды битая и склеенная.

Маслёнка осталась с папиных времён и была в их семье поводом для шуток: у неё была изгибистая фигурная крышка с зелёным хвостиком - как если бы с помидорины срезали верхушку. Сколько помнила себя Саша, у отца никогда не получалось закрыть маслёнку с первого раза – упрямая крышка всякий раз ложилась неправильно, и отец сердился – на себя, на маслёнку, на маму – за то, что смеется, на Сашу – за то, что улыбается… А потом не выдерживал и сам начинал хохотать: «Да что ж это такое! Кто, интересно, до такого додумался? Вот – делать ему было нечего… Как же её закрыть-то?»
«Спектакль» повторялся каждый раз, к общему удовольствию.

Теперь с маслёнкой никто не воюет и не смеется тоже никто. Только вспоминают: «Помнишь, как папа ругался с маслёнкой? А мы с тобой смеялись, а он обижался, помнишь?». И сегодня вспомнили. В этот день, восемь лет назад, Сашин отец умер от  инсульта, не дожив двух с половиной месяцев до своего пятьдесят четвертого дня рождения.

В Сашиной недолгой жизни было много потерь: судьба её не баловала, ошибок и неудач хватало вдосталь…. Но что неудачи в сравнении с расставаниями? А расставаний Саше хватило. Когда она училась на втором курсе института, умерла её любимая бабушка, мамина мама. До сессии оставалась неделя, и о том, как она сдавала экзамены, Саша старалась не вспоминать.

Дедушка пережил супругу на полтора года – и тихо угас: не хотел без неё жить. Саша окончила институт и устроилась на работу по специальности (что было почти невозможно), но не было в её сердце радости. Зачем ей это всё – без бабушки с дедушкой? Как бы они сейчас радовались, как гордились внучкой. Сказали бы ей: «Молодец, Сашенька, так держать!». Никто теперь – не порадуется, никто не скажет ей – таких нужных, таких важных для неё слов. С родителями всё по-другому, Сашины успехи принимались как должное и считались нормой, а за неудачи и промахи пощады не жди: «Мать, посмотри на неё! И это – наша дочь! Ни на что не способна, ни с чем сама не может справиться, я в её возрасте справлялся. В кого она у нас такая, не знаешь?»

Саша тогда думала, что всё самое страшное и непоправимое с ней уже случилось. Но она ошибалась. Не было в Сашиной жизни беды страшнее, чем смерть отца… Через восемь лет Саша помнила этот день до мельчайших подробностей, словно только вчера в их дом приехала многочисленная папина родня…

===================== Не стая воронов слеталась...=====================
Погода была сырая и ветреная, и с кладбища все вернулись промёрзшие до костей. Дом наполнился незнакомыми людьми (многих Саша видела впервые, при жизни отца они к ним не приезжали), которые вели себя шумно и по-хозяйски бесцеремонно – хлопали друг друга по плечам, обнимались, целовались, радовались встрече. Саша знала, что все они жили в разных городах и редко виделись, но не могла без ненависти видеть  улыбки на лицах и счастливые глаза. Зачем они пришли в их дом – эти незваные гости? Незваный гость – что в горле кость…

Эти люди вели себя здесь как дома, ни о чём не спрашивая и словно бы не замечая Сашу с мамой. Громко бухали сапогами по коврам (никому из них не пришло в голову разуться). Собравшись тесным родственным кружком в Сашиной комнате, курили, стряхивая пепел на светло-розовый палас – папин подарок.

Мужчины компанейски весело общались в «курительной», их жёны хозяйничали в кухне, гремели посудой, радовались, что они наконец в тепле и на все лады проклинали холодный март. Проклинали, впрочем, беззлобно и даже весело. Саша на них не обижалась: пусть радуются, у них ведь никто не умер, у них нет горя.

Саша не обижалась, но ей отчаянно хотелось остаться одной. Хотелось вышвырнуть из дома эту нежданную и незваную «родню», которая слетелась в их дом как вороньё. Но она молчала, потому что – надо было молчать. Вышла в коридор и уткнулась лицом в мамину шубу, чтобы никто не видел её слёз. Ноги ныли от усталости и просили пощады, но Саша упрямо стояла, вцепившись пальцами в мех, не желая возвращаться в комнату, чтобы не видеть улыбок на лицах, которые при появлении Саши сменялись притворной скорбью. Не слышать дежурные соболезнования от людей, которым нет до неё дела. Нашелся подходящий повод для встречи, вот и приехали – повидаться.

Она не помнила, сколько прошло времени. Мир перестал существовать, жизнь потеряла смысл, сердце не вмещало утраты, горечь разлуки захлестнула сознание, не позволяла думать, не позволяла чувствовать.

Чужие незнакомые руки обняли её за плечи, усадили за поминальный стол. Саша послушно выпила всунутую в пальцы рюмку и непонимающе уставилась на стоящую перед ней тарелку с закусками. Ей казалось нелепым, невозможным, что все с аппетитом едят, звякая ножами и вилками и тихим шепотом прося передать то или иное блюдо. Весь вчерашний день Саша с матерью готовили, варили, пекли и жарили, от аппетитных запахов кружилась голова, но Саша не могла проглотить ни кусочка.

И сейчас не могла, хотя  с утра не завтракала. Да и вчера, кажется, не обедала и не ужинала – зачем? Ей совсем не хотелось есть. Хотелось умереть, как папа, но умирать было нельзя – ведь тогда мама останется совсем одна.

В Сашиной голове стучали маленькие бойкие молоточки: «Вот и всё, вот и всё, папы нет, больше нет». От этого назойливо-беспрерывного стука она плохо понимала, о чём говорят за столом: думала, что всё это ей кажется, что это галлюцинация: не могли они такое говорить, не имели права!

Об отце, впрочем, говорили мало: в том смысле, что  он был хорошим человеком («Был и нет, был и нет, и не жди, не придет» - выстукивали молоточки), заботливым сыном и любимым племянником своих многочисленных тётушек и дядюшек. Со слов родни получалось, что Сашиного отца любили и души в нем не чаяли, но Саша знала, что это неправда. Ей хотелось встать и сказать им  об этом, но она взяла себя в руки и – не встала, не сказала. Сидела, невидяще уставясь глазами в стол. В горле застрял сухой шершавый комок, глаза застилали слезы, в голове стучали молоточки…

=============================== Тошенька=========
Когда Антонина Федоровна звонила им по телефону, отец делал страшные глаза, мотал головой и просил сказать, что его нет дома. Если же трубку снимал он сам, то бодро и радостно говорил: «Здравствуй, мамочка!», после чего полчаса выслушивал жалобы матери на здоровье, которому можно было позавидовать, и «стеснённость в средствах», как деликатно называла мать просьбу о деньгах.

Эта самая «стеснённость» была у них, а не у бабушки Тони, которая смолоду не работала, хотя у её мужа было больное сердце, а детей в семье было двое. Сашин папа, старший сын Антонины Федоровны, учился в вечернем институте и работал на двух работах, потому что ему надо было содержать семью – жену и двухмесячную дочку. Но Антонина Фёдоровна без всякого стеснения требовала с него денег.

Папин младший брат постигал науки на дневном отделении Бауманки,  Сашиному же  отцу было сказано, что двоих родители «не потянут», об учебе придется забыть, придется работать. Но Юра хотел учиться, и тайком от родителей подал документы в вечерний вуз. Вступительные экзамены он сдавал тоже тайком. Родители были поставлены перед фактом, но поздравлений не последовало.

- Брату надо помогать, - втолковывала мать старшему сыну. – Ты же знаешь, мы втроём на одну зарплату живём и на Тошину стипендию.
О том, что семья её старшего сына тоже живёт на одну зарплату, Антонина Федоровна не вспоминала. Для неё существовал только Тошенька – младший и любимый сын, который был на четыре года  моложе Юры и считался маленьким, а Сашин папа с четырех лет считался «большим».

Тоша родился в 1941 году, когда началась Великая Отечественная война. Жить было трудно, и Антонина Федоровна решила проблему: отвезла четырёхлетнего Юрика в Суздаль, к сестре Маше, которая жила в собственном доме с садом и огородом, и могла прокормить племянника. Мальчик прожил у неё четыре страшных военных года. Он отчаянно скучал по родителям, хотя бездетная Маша отдала племяннику всю свою нерастраченную любовь и заботу. Она до сих пор считала Сашиного отца своим сыном, хотя племянников у неё было семеро.

Когда Юрику исполнилось восемь лет, мать забрала его у сестры и привезла домой: Тоша подрос, и ему  требовалась нянька.
Никогда не сказал отец доброго слова о тётке Маше – ни жене, ни дочери.

- Почему? – недоумевала Саша, - она же добрая, она его четыре года растила!
- Потому что доброта у каждого своя, - непонятно ответила мать. – Мало любила, мало жалела. Да  и мать его не баловала, для неё  Тошенька – свет в окошке.

Сашина мама сказала правду: Антонина Федоровна души не чаяла в младшеньком (как и его отец), мало заботясь о старшем, которого на летние каникулы всегда отправляла в Суздаль, к своей многочисленной родне. Сама Антонина Федоровна с мужем и маленьким Тошей каждое лето  отдыхали в санатории в окрестностях Ялты.

Сашин отец впервые в жизни увидел море, когда Саше исполнилось шесть, и они всей семьёй поехали на юг «дикарями» (получить путевку в дом отдыха на троих было практически невозможно). Жили втроем в маленькой комнатушке с удобствами во дворе и были счастливы – долгих три недели.

Саша представила себя на месте отца и подумала о том, как это обидно и больно – быть в семье нелюбимым сыном. Младшего родители любили и всё ему прощали, со старшего – спрашивали за всё.

Тайком от родителей (если бы узнали – запретили бы) Юра женился - на девушке, которую любил. Против воли родителей подал документы в институт, экзамены сдавал тоже в тайне от них. Поступил, удивляясь своей удаче. Днём работал, а по вечерам учился, расплачиваясь здоровьем за высшее образование.
Антошу папа с мамой «пристроили» в дневной вуз (поскольку сам поступить в институт он не мог – школу закончил с трудом, учился с двойки на тройку,  поражая учителей тупостью и непомерной ленью).

Сашин отец  жил с молодой женой в дощатом бараке без удобств (туалет во дворе), без водопровода (колонка во дворе) и без газа (еду готовили на керосинке).
Тоше родители подыскали подходящую (по их мнению) жену - дочь своих знакомых, на паях с которыми купили молодым кооперативную квартиру.

И только в своей семье, с женой и маленькой Сашенькой, отец был по-настоящему счастлив и любим. Сашины дедушка с бабушкой (мамины папа и мама)  любили тестя как сына. На их похоронах отец плакал. А когда у его родителей гостили многочисленные родственники – не подходил к телефону, не желая общаться с лицемерной и притворно-доброжелательной роднёй – «В детстве  досыта наобщался, больше не хочу».

Обо всём этом Саша узнала от матери, а повзрослев, убедилась сама.

==========================Нелюбовь==================
В их семейном «архиве» хранились детские фотографии отца. Маленький неулыбчивый мальчик на руках у улыбающихся  дядюшек, тетушек,  бабушек… Голенастый нескладный подросток с непокорными  вихрами волнистых волос. В руках футбольный мяч, за спиной – какое-то поле, деревенские избы, заборы, сады…

К удивлению Саши, не было ни одной московской фотографии. Хотя – одна все-таки была. На ней фотограф запечатлел всю семью: Тоша на руках у отца, его круглая мордаха расплылась в счастливой улыбке. Улыбающаяся Антонина Федоровна под руку с мужем. За другую руку держится мальчик с серьёзным взглядом черных пытливых глаз – словно чужой в этой дружно улыбающейся в объектив семье.

Саша подросла и почувствовала на себе – эту нелюбовь, причины которой она не могла понять, и часто приставала к матери с вопросом: «Скажи, за что они нас не любят? Почему?»
- Это что за разговоры? Кто тебя не любит? Чтобы я больше не слышала от тебя таких слов! – сердилась мама. – Ты у нас единственная дочка, наша с папой  гордость, наше продолжение, а у  бабушки с дедушкой – единственная  внучка. И все мы тебя очень любим. Тебе этого мало?

- А папина бабушка? То есть, папина мама, - упорствовала Саша. – Почему она меня не любит? Я же её внучка.
- А она никого не любит. Она и мужа своего никогда не любила, и папу не любила, только Тошеньку и его близнецов. Они ей родные, а ты – никто. Ты на меня похожа - и лицом, и характером. А я для них чужая. Вот  и тебя невзлюбили, так что - привыкай.

Саша выросла и привыкла к тому, что для отцовской родни она никто. Так уж вышло. Не нужна. И сейчас – смотрела остановившимися глазами на этих людей, которые могли стать для неё родными, но не стали. Слушала их слезливые заверения в любви и родстве,  которые были ложью, их цветисто-многословные соболезнования, которым так хотелось верить и от которых ей становилось ещё горше, ещё тяжелее, хотя казалось – тяжелее уже не может быть.

- Ты, Сашка, родни своей не чурайся. Мы тебе всегда рады, приезжай когда захочешь. Помни, дочка: мы твоя родня! – заверяли Сашу, старательно не замечая Сашиной мамы, которая сидела в черном платке, повязанном не по-русски, не прикасась к еде, не поднимая на «родню» глаз и не отвечая на соболезнования.

Саша слушала пустые, как скорлупки, слова, молча кивала головой, соглашаясь – и при каждом кивке голову наполняла тупая боль. Саша твердо знала: эти люди, которые всю жизнь были для неё чужими и для которых она всегда была чужой, никогда не станут родными. Из похорон отца они устроили банкет, иначе и не скажешь. Радуются встрече, наслаждаются вкусной едой, опустошая тарелки и опрокидывая стопку за стопкой. Им все равно, что чувствует Саша…
 
С этим ничего нельзя сделать - надо молчать и терпеть. Ведь когда-то они уедут, когда-то это кончится! Между тем Сашу тормошили, заставляли есть (она отчаянно мотала головой, отказываясь) обнимали (она упрямо сбрасывала с плеч чужие руки),  назойливо гудели в ухо: «Так ты приезжай, не забывай. Приедешь?»
 
Саша подняла залитые слезами глаза и через силу улыбнулась: «Спасибо. Я приеду. Летом приеду. Обязательно» - твердо зная, что не приедет никогда.

Продолжение http://www.proza.ru/2016/01/18/1544