Люба Красное Солнышко

Борис Родоман

ЛЮБА – КРАСНОЕ СОЛНЫШКО

        Наш 120-километровый лыжный поход от Валдая до Осташкова занял семь дней, из которых один день мы просидели в избе, пережидая непогоду и не высовывая носа во двор ни на секунду. Ночевали главным образом у одиноких старушек; для обеденного перекуса однажды останавливались в лесу с костром, в остальные дни – в домах. Всё шло чётко, по графику, но погода оставляла желать лучшего: только три частично солнечных дня,  сильные ветры (в конце февраля – начале марта 1971 г.).
        Первая половина пути была неинтересной. Мы долго шли по заснеженной автодороге, обгоняемые попутными машинами, преимущественно военными. Рейсовый автобус не ходил из-за заносов. Вокруг были военные лагеря и жалкие лиственные заросли – вторичные леса на месте вырубок. Лишь на холмах открывались кое-какие виды. Небольшие озёра, в это время года неотличимые от лугов, ничего не добавляли в зимний пейзаж. Но когда мы впервые сошли с большака на снежную целину, покатились по санному пути, пошли берегом и по льду Селигера, положение изменилось. Чем ближе к концу пути, тем комфортнее был ландшафт и лучше погода. На Селигере леса водоохранные и поэтому не вырублены, хорошо проходимы и прозрачны, так как нижние ветки, подрост и подлесок уничтожены туристами.
     Посмотрели мы немного глубинную Россию, увидели жизнь народа. Пенсионеры-колхозники, ожидающие почтальонов; трогательные старики, выжившие после трёх войн… Много пищи для размышлений моей всё ещё наивной, но, казалось бы, быстро развивающейся спутнице.
        Люба сама предложила этот поход и назначила меня быть её единственным спутником. Я всю дорогу почти не прикасался к ней, выполняя взятое с меня в Москве обещание. Лёжа днём рядом со мной на печке, Люба была настороже; ночью спала в отдельной постели, один раз даже в одной кровати с бабкой. Хозяева не спрашивали, кем мы приходимся друг другу; я был почти избавлен от явных свидетелей моего позорного положения.
        Мы с Любой очень много говорили. Она и раньше была со мной достаточно откровенна. Меня трогала её бесконечная искренность, отсутствие рисовки, кокетства, фальши. И я, как разболтавшийся пьяный, на первой днёвке выложил ей всего себя, рассказал о прежних подругах, словно желая расшевелить её, подготовить к мысли: другие меня любили, почему бы и тебе не последовать их примеру?
        Казалось, я не встречал ещё человека, настолько похожего на меня, если отвлечься от разницы в поле и возрасте (мне было почти 40, ей 25). Мы с полуслова понимали друг друга без всяких разногласий в походном быту; у нас было одинаковое самочувствие; мы одновременно хотели есть и спать; у нас одинаково и в одно и то же время мерзли и болели аналогичные части тела.
       
        В детстве я мечтал иметь младшую сестру – чтобы было кого любить, о ком заботиться. Я не раз думал, чт; бы получилось, если бы у моих родителей вместо меня или наряду со мной родилась девочка. Конечно, из неё не вырос бы географ-теоретик, но в сексуально-эмоциональном плане она была бы аналогична мне. Из всех девчонок, которых я встречал, Люба была ближе всего к образу моей неродившейся Сестры. Она казалась мне женской, девичьей половиной моего Я, половиной андрогина – двуполого существа,  которое  восстановится, если мы сольёмся.
       
        Сидя за столом или смазывая наши ботинки, я искоса любовался Любой, её стройной, красиво изогнутой фигурой, по-деревенски обветренным и горевшим лицом, постоянной полуулыбкой. Движения мои были медлительны, но Любу это не раздражало. Я словно хотел замедлить течение жизни, остановить время, чтобы подольше оставаться рядом с ней. Раза два я будил её робким вороватым поцелуем в постели да целовал ей руки, только и всего.
        На четвёртый вечер похода, когда Люба особенно перемёрзла, дожидаясь под окнами, пока нас пустят на ночлег, мы начали осушать полулитровую флягу рома. Спаивать Любу в таких условиях не было намерения: это не привело бы ни к чему хорошему, испортило бы поход. Но размягчить её хоть немного я надеялся. Как всегда, после самой ничтожной дозы алкоголя Люба оживлялась чрезвычайно, глаза её блестели, любовь к окружающим людям и животным брызгала во все стороны.
        В деревне Высокая Гора нам попалась самая просторная и чистая комната. Ром, выпитый вместе с хозяйкой, присутствовал не только в рюмке, но и в стакане чая с малиной. Любочка была необыкновенно мила. В этот вечер она впервые и в последний раз (не только в походе, но и во всей моей жизни!) назвала меня «Боря». И тогда я сказал как можно более спокойно и ласково:
        – Любочка! Давай в эту ночь ляжем спать вместе. Всё-таки теплее будет, да и я не буду чувствовать себя сиротой.
       
        В самом деле, чем эта  изба хуже туристской палатки, где мы, как и прочие туристы разного пола, спали рядом? Пусть даже  Люба  завернётся от меня в два одеяла, но хоть символически будет ближе ко мне.
       
        И в ту же минуту получил строгий ответ:
        – Борис! Это исключено. Лучше замёрзнуть, чем спать с тобой!
       
        Это сказала мне Люба, с которой я познакомился отнюдь не в туристском походе, а…  в городской постели! Позапрошлым летом после шумной вечеринки меня уложили на широком диване между двумя раздетыми для сна пьяными девушками –  Верой 26 лет и Любой 23 лет, и выдали нам две простыни. Я  сплю на правом боку, а справа оказалась Люба. Лежавшая у меня за спиной Вера завернулась в свою простыню и сразу уснула, а я очутился под одной простынёй с Любой. Я был так робок, что не смел её обнимать, а только уткнулся лицом  в её душистое плечо и положил левую руку на её бедро.  Летний рассвет наступил рано, и вскоре я мог любоваться ее стройным загорелым телом в серебристо-серых бельевых трусах и бюстгальтере. Девчонки спали, но я не уснул ни на минуту.
        Так началась моя многолетняя, затяжная дружба с Любой, балансировавшая на грани хронической влюблённости, с рецидивами и обострениями. Наши молодёжные компании отчасти пересекались, мы ходили в походы, гуляли по Москве; однажды вдвоём пришли в Лосиный Остров кормить лосей. Веру, оставшуюся у меня за спиной, я тоже обожал и даже написал ей одно стихотворение (Любе посвящены две песни). И Вера  некоторое время, правда, очень недолго, подвизалась в моих незабываемых, исключительно красивых туристских походах; обе девушки бывали у меня дома, они украшали мою жизнь, в их присутствии я был счастлив.
        Люба, так же, как и я, стремилась показать своим друзьям места, где ей раньше было хорошо. Она привела меня на высокий левый  берег Истры против Павловской Слободы, на место, полюбившееся ей на географической практике в пединституте. Там было красиво, несмотря на затоптанность и близость городов, но главное в том, что этот ландшафт украшала и освещала сама Люба. С тех пор и я не раз водил других девушек на то же место. Уже тогда, ночуя рядом с Любой в одной палатке, я убедился, что она не склонна переводить нашу «дружбу» во что-то иное. Но долго ещё у меня перед глазами стояла щемящая картина: развеваясь  на ветру, сушатся  наши купальники и  полотенца; Люба сидит на одеяле и перебирает крупу для каши, а я, глядя на неё, мечтаю о чём-то похожем на взаимную любовь и семейное счастье, которого у меня никогда не было… 
       
        До середины ночи не мог я уснуть от горя и обиды. Любочка тоже не спала от беспокойства, понимая, что меня обидела, но «не могла поступить иначе». Мы долго ворочались, каждый в своей постели, слушая кашель и дыхание друг друга. К Любе подкрадывалась простуда, но всё обошлось.
        Следующий день, предпоследний, был особенно вьюжным, но пережидать непогоду ещё раз уже не было времени. Люба предложила свернуть с большака к озеру. Она всё больше брала в свои руки инициативу в выборе пути, и я заметил, что она прекрасно ориентируется. Она вполне могла бы пройти маршрут без меня, руководя группой своих друзей, но говорила, что набралась от меня туристского опыта.
        В этот день у меня треснула правая лыжа, но Люба быстро и ловко починила её, перевязав бинтом и липкой лентой. Я взял с собой весь необходимый ремонтный инвентарь, но применить его не смог бы без её указаний. Перебинтованная лыжа служила мне не только до конца похода, но и ещё долго в Москве, даже следующей зимой!
        И вот наступил роковой момент: я решил нажать на кнопку, торчащую передо мной. Если человек очень долго ничего не делает и сидит перед кнопкой, он обязательно на неё нажмёт.  И от этого рано или поздно погибнет наш мир.
        В сырой и грязной избе, с окнами, залепленными и пронизанными снегом, среди сплошной вьюги, сидели мы у самовара и я смотрел, как всегда, на её руки, нарез;вшие грудинку. Люба, по её словам, не любила, когда мужчины занимаются домашним хозяйством. На единственном лесном привале я быстро собрал дрова и разжёг костёр, по утрам смазывал салом свои и её ботинки (высушенные за ночь возле печки), но когда Люба мыла посуду и подметала, мне нечего было делать и я не смел поднять на неё глаза, а только смотрел на её руки, которые мне так хотелось поцеловать!
        Объяснение своё я начал издалека.
        – Чехов писал: «Путешествуй с тем, кого любишь». А ты как на это смотришь?
        – Я смотрю иначе. Я люблю путешествовать с друзьями и с теми, кого я уважаю. Вообще, я во многом не согласна с Чеховым.
        – А я согласен. И сейчас я выполняю совет Чехова.
        Люба промолчала, и я зашёл с другого конца.
        – Почему бы нам не продолжить совместную жизнь в Москве?
        – Как это продолжить? Ты имеешь в виду туризм?
        – Не только туризм. А и так, вообще…
        Она притворилась непонимающей. И тогда я сказал просто:
        – Люба, я хочу, чтобы ты стала моей женой.
        Сказал и почувствовал, что падаю в пропасть, что для меня отныне всё кончено и поход наш вступает в новую, заключительную фазу.
        Я хотел развить свою идею и, в соответствии с тем, что уже выяснил в разговорах с Любочкой, пообещать, что сделаю ей двоих детей, что не буду отрывать её от друзей и стеснять её свободу, что она будет каждую зиму ездить в горнолыжный лагерь; что наша свадьба, на которой, помимо её школьных однокашников, будет присутствовать весь отдел экономической географии во главе с его молодым и столь обожаемым шефом, а также Игоряша, Саша, Паша и прочие друзья-коллеги, – будет ещё веселее, чем моя неофициальная свадьба с Таней М. в 1962 г. (спектакль, которым Любочка так восхищалась по моим рассказам), но Люба сразу же направила разговор в другую сторону.
        Повторяя и резюмируя то, что она уже говорила в предыдущие дни, Люба сказала, что замуж выходить вообще не собирается, потому что дорожит свободой. Точнее говоря, не собиралась до недавнего времени, и только в последние дни познакомилась с одним человеком и впервые почувствовала, что за такого бы вышла замуж. Это был один полковник, с которым она уже ходила в кино.
        Я вспомнил, как позавчера Люба спрашивала, в каком возрасте дают звание полковника и как я отношусь к таким бракам, когда девушки её возраста выходят замуж за «стариков». Её беспокоило, не потеряет ли муж преждевременно половые способности.
        – Как человек не совсем молодой, заинтересованный в том, чтобы за меня вышла замуж молодая девушка, я, конечно же, отношусь к таким бракам положительно.
        – Я говорю это безотносительно к нам, просто так.
        – А что касается половых способностей, то многие сохраняют их до глубокой старости, если не пьянствуют, ведут активный образ жизни и общаются с молодёжью. Чем больше занимаешься этим делом, тем дольше сохранишься.
        Вот какие разговоры были у меня с Любочкой на днёвке в Ивантееве.
        – Никогда не думала, что смогу так откровенно говорить об этом с мужчиной.
        Подобные беседы со мной и раньше вели почти все знакомые девушки. И вот теперь эти обсуждения, как и прежде бывало, обернулись против меня. Правда, Люба тут же выступила с  «утешением»: полковник наверно её не любит и вряд ли она решится ему позвонить. А потом, вероятно, влюбится в другого – так всегда бывает после неудачи. И вообще, зачем выходить замуж?
        – Если ты дорожишь свободой, то почему бы тебе не стать просто так, моей девочкой?
     – Не могу, Борис, не хочу! Для этого надо иметь какие-то чувства. Обычно они возникают с самого начала. У меня к тебе ничего не возникло. Я тебя очень уважаю, с тобой интересно путешествовать. Не заставляй меня повторять это. Откровенно говоря, я не думала, что у тебя это так серьёзно. Да ты наверняка преувеличиваешь.
       
        У Любы был буйно холерический темперамент. В компании она беспрестанно болтала, кричала, спорила, фанатично отстаивала свою точку зрения. По-видимому, это возбуждало меня и других мужчин, по крайнем мере, на первых порах и пока она была молода, но другие женщины на прогулках и в походах от неё уставали; нередко и я после общения с нею приходил домой нервный, взвинченный.
        В научном институте, куда Люба поступила лаборанткой, она сразу же оказалась, как в родной семье. Там, на одном из многочисленных банкетов, она  исполняла танец живота на столе среди бутылок и закусок – одетая и раздетая так же, как и в день моего с нею знакомства. У неё была неимоверно тонкая «осиная» талия и, соответственно, широкие, округлые бёдра. Я так сожалел, что не присутствовал на той легендарной вечеринке! Ничего подобного и в её жизни больше не повторялось, а в моей чисто туристской компании Люба не могла бы так расшевелиться.
        Неужели я, 40-летний холостяк, никогда не пользовавшийся успехом у девушек, в которых влюблялся,  в самом деле хотел, мечтал, надеялся, думал, был способен  вырвать эту головокружительную, пружинистую, спортивную девчонку из её молодёжного круга, поселить её в комнате коммунальной квартиры рядом с моей старой матерью (с которой грызся ежедневно), отказаться от научно-литературного творчества, растить детей, искать нового заработка, улучшать жилищные условия? Да нет же, думать об этом мне было незачем. Я предлагал руку и сердце только таким девушкам, которые мне наверняка откажут.
      
         – Люба, но я же привык к тебе! Привык видеть, как ты умываешься, причёсываешься, одеваешься.
        – Да, конечно, это вас всех очень возбуждает. См;трите, как будто раздеваете, все вы таковы! А тут ещё когда остаёшься наедине на насколько дней.
       
        Боже мой, да при чём тут раздевание? Не такое уж тут прекрасное место для  полового  возбуждения – между печкой и валенками, между кочергой и дровами, между ведром с водой и сельским рукомойником! Люба близка мне механически, она – родное существо, которое живёт, шевелится, дышит в нескольких дециметрах от меня. Я хочу протянуть к ней руки, хочу её охватить, сделать её частью себя.
       
        – Борис, войди в моё положение. Я не обязана отдаваться всякому, кто пойдёт со мной в поход.
        – «Всякому»! Значит, я для тебя неодушевлённый предмет, средство передвижения, как лыжи.
        – Ну, зачем так! Ты хороший спутник, с тобой я люблю путешествовать. Не заставляй меня повторять это. Не порть хороший поход.
       
        «Ты испортил ей поход?! Ты ей, а не она тебе?! Неужели она не понимает, как она тебя ранила? Всё это происходит от какой-то нравственной неразвитости» (Л.С.).
       
        – А ну-ка, скажи, какого цвета у меня глаза, – спросил я, зажмурившись.
        – Ей-богу, не знаю, Борис, никогда над этим не задумывалась.
        Я заплакал. Любочке тоже стало грустно. На её глазах показались слёзы. Моё горе напомнило ей аналогичное положение в её жизни, и теперь она готова была плакать по себе.
        Но поход требовал своего, возобновились бытовые разговоры; мы продолжали наш путь по льду Селигера, пересекая мыс. Люба бодро съехала с сугробов на лёд, я поспешно плёлся за ней. Мне уже хотелось домой, чтобы всё это скорее закончилось.
        Обида за то, что Любочка не видела во мне «потенциального партнёра» и не понимала, как больно мне было, на короткое время перешла в озлобление. Отвергнутая любовь склонна превращаться в ненависть, особенно если девушка лжива, коварна, кокетлива. Но в Любочке не было никакой фальши. Если она и обманывала меня, то лишь постольку, поскольку обманывала (не понимала) себя. Придраться к ней у меня не было повода. А мне захотелось её оскорбить.
        Мне мучительно захотелось, чтобы Люба была несчастной, чтобы она жестоко поплатилась за то, что меня отвергла. Я хотел, чтобы ей выпали все неприятности, которые испытали некоторые мои знакомые женщины: пьяный муж, неудачный аборт, приведший к болезням и бесплодию, мертворождённый ребёнок; чтобы любимый человек ночью выгонял её из дому после закрытия метро и не давал денег на такси; чтобы век свой она доживала в полном одиночестве, не получая даже поздравительных открыток. И ещё я, как мне казалось, захотел, чтобы мы с Любой вместе провалились под лёд. Жить врозь, а утонуть вместе! Как это романтично!
        Но лёд здесь был достаточно крепок, по нему ходили автомобили, а там, где мы действительно чуть не провалились, мысли мои приняли другое направление.
        Любу сопровождал рыжий пёсик, который на неё всё время прыгал. В этом походе нас между деревнями сопровождали две собаки, запомнившиеся под условными кличками Чернушка и Рыжик.
        Меня всегда раздражало, бесило и возбуждало, когда эти не по возрасту инфантильные девчонки-недотроги так усиленно, так чувственно ласкали собак и кошек, так демонстративно сюсюкали с ними. Люба тоже была такой. Я видел в этом проявление секса, но девушки с негодованием отвергали такую подоплёку. Но я-то знал истину! (И, наверное, завидовал щенкам и котятам).
        – Знаешь ли ты, почему этот пёсик на тебя так прыгает?
        – Нет, а что? Почему?
        – Он мучается от похоти!
        – От чего? Не понимаю.
        – Да ты посмотри на него! Как он обнимает твою ногу!
        – Ой, что ты гадости говоришь! – но по голосу её чувствовалось, что она мне поверила.
        При короткой остановке на мысу Люба отлучилась в лес и вскоре прибежала встревоженная.
        – Проклятый пёс, так меня напугал! Полез ко мне, я трахнула его палкой по хребту.
        – Вот она, твоя любовь к животным!
        – И собака должна соблюдать приличия! Всему есть предел!
        А на следующий день добавила:
        – Это из-за тебя я ударила бедного пёсика. Ты забил мне голову гадостями, а я серьёзно испугалась.
        После такого инцидента мне больше не хотелось дразнить наивную Любу.
        День этот закончился несколько необычно. Вместо того, чтобы к шести часам прийти в очередную деревню, мы продолжали двигаться в сумерках и темноте. Деревни на Селигере расположены гроздьями и не далее 6 км одна от другой, но тут, среди более живописного пейзажа и недалеко уже от города, не более 30 км от Осташкова, на протяжении 10 – 12 км нам не попадалось жилья. Деревню Турскую мы миновали стороной, впереди было только Заплавье.
        Подвиг совершаем, подумал я. Ночью, без дороги, по тонкому льду прём. Самый подходящий маршрут для влюблённых, потерявших голову. Но она ведь меня не любит! И если искупаемся, то придётся разводить два костра, залезать на две печки, чтобы она не стеснялась. Анекдот!
        – Ничего, – говорила Люба по этому поводу раньше, –  разденемся догола, но одеялами прикроемся.
        Жаль, что нашего «подвига» никто не видит.
        – Ты хотела бы, чтобы тебя сейчас видел кто-нибудь?
        – Не понимаю… То есть, да, я хотела бы, чтобы с нами были мои друзья, например, Танечка.
        Люба так любила Танечку, что постоянно возила с собой её фото.
        – Твой полковник понимает туризм?
        – Он каждое воскресенье ходит на лыжах.
        – А ты с ним ходила?
        – Пока не ходила.
        «Пока»! Всё во мне снова закипело и заныло.
        Нам предстояло обогнуть ещё не один залив, но Люба требовала, чтобы мы шли напрямик по льду. Здесь были уже не озёра, а соединявшая их быстрая извилистая река, поблескивавшая синими пятнами воды. Я предупреждал, раза три говорил Любе о коварных свойствах льда, а после  без колебаний бежал по тонкому льду рядом с ней, и позади, и впереди, но слов моих было достаточно, чтобы Люба потом сказала:
        – Ты боялся.
        Однажды, когда я шёл впереди, Люба упала на лёд. В остальных случаях она падала раза четыре при спусках с горок, а я со своей сверхосторожностью за всю неделю похода упал только раз.
        Наконец, мы перестали обходить опасные места и помчались на дальний огонь и собачий лай, прямо по фарватеру, по речке.
        – По Полоновке?! – изумились егеря в охотничьей гостинице. – Да она же не замерзает! Ну, ребята, вам повезло. Конечно, не утонули бы, но искупались по пояс. А в темноте ведь не знаешь, куда потом идти.
        – Я бы не утонула! Я умею плавать. А лыжи деревянные, не тонут.
        Эта милая гостиница, всего на шесть коек, попалась нам чудом. В соседней комнате обдирали убитого волка. Другая красная туша валялась во дворе, на снегу.
        – Пойдём, посмотрим, – сказала Люба.
        – На это кровавое зрелище? Тебя не стошнит?
        – Возможно. Но в жизни надо всё увидеть, всё испытать!
        – Это касается и кое-чего другого?
        – Да!
        С волка, подвешенного к потолочной балке, сдирали шкуру, как чулок снимали. Охотник сидел на мягком диване. В сенях стояли два громадных холодильника, в кухоньке – сервиз для начальства.
        Мы угостили егерей ромом и сами опять выпили. Ром считался деликатесом. По этому случаю мужики извлекли красивые рюмки, хотя пользоваться посудой для начальников им было запрещено.
        Люба заговорила об охране природы, в том числе волков, но развивать эту тему с егерями не было никакой возможности, они её не поддержали.
        – Абсолютно вредный зверь! Никакой пощады! Мы их так ненавидим, что даже в мёртвых стреляем.
        Много было разговоров о волках, об охоте. Я вспомнил об «охотничьем заповеднике» для генералов на реке Аложе, в Калужской области.
        – Кабанов полгода приручают желудями, а потом расстреливают с вышки. Это вы называете охотой?
        – Согласен, это не охота, – ответил егерь, бывший севастопольский моряк. – А вот на волков – другое дело.
        В Заплавье строят валютную гостиницу – три этажа, десять мест, с ванной, гостиной, камином и т.п.
        После испытанной опасности броситься друг другу в объятия! Но Люба смотрела на жизнь иначе и расположилась в соседней комнате. Казалось, она готова спать с егерями, лишь бы не находиться рядом со мной.
        – Даже здесь?
        – Да, именно здесь! – ответила Люба с садистским торжеством.
        Я сидел на кровати и опять тихо плакал от того, что она меня не любит и не хочет выходить за меня замуж. Губы мои дрожали, лицо дёргалось и кривилось. Люба чинила что-то за столом и поглядывала на меня с тревогой.
        Я не скрывал своего горя нарочно. Мне хотелось если не разжалобить, то как-то ещё разбередить Любу. Я бессмысленно перебирал вещи в рюкзаке, ронял их и наконец стал надевать куртку.
        – Ты куда собрался? – спросила Люба испуганно.
        Бедняжка! Не думает ли она, что я иду топиться или сейчас же, среди ночи, уеду от неё в Осташков?
        – Да куда же можно теперь идти… – пробормотал я и взял со стола карманный фонарь.
        Наутро, когда мы пересекли залив и пошли по большому плёсу, я решил, что больше не могу угрюмо молчать и без стеснения выскажу Любе всё, что о ней думаю. Я взорвал её заранее приготовленной фразой и получил в ответ бурный поток слов, который не могу пересказать точно. Я приблизительно привожу содержание нашего диалога.
        Мы шли по льду рядом, сближаясь с провешенной дорогой под очень острым углом, и кричали изо всех сил.
        – Пойми, женщина привязывается к любому, кто её хорошо удовлетворяет. У девиц это начинается не сразу, но когда наладится, то она принимает и взгляды своего мужика, и всё остальное, привязывается к нему как собака, и любит его до тех пор, пока их бытовое несоответствие или другие противоречия окажутся уж слишком резкими. Я предлагаю тебе не неравный брак типа «стерпится – слюбится», а взаимную, слышишь ты, взаимную любовь! Ты привяжешься ко мне и будешь меня любить даже больше, чем я тебя! Мужчине любая женщина быстро надоедает, а ей он может не надоесть никогда! Верь моему опыту!
        – Ничего подобного! Таня, по твоим же рассказам, не могла к тебе привязаться, как этого ни хотела, как ни старалась; значит, не в этом дело.
       
        Там дело было не во мне. Я был далеко не главным элементом  сложной конфигурации, почище банального любовного треугольника. Она любила своего шефа, он внушил ей интерес к моей научной работе, она обратилась ко мне, я влюбился в неё, она проводила время со мной, поскольку он был занят, но при каждой возможности бежала к нему, а я бежал за ней. Тем временем он развёлся и женился вторично, но не на ней; она опять оказалась возле меня, но внезапно разорвала порочную сеть, без излишней страсти вышла замуж за тихого и комфортного товарища,  родила и в своё время  развелась. Шеф погиб в авиакатастрофе, а руководимый им научный коллектив, державшийся на любви, в сущности распался. Потрясённая Люба, обожавшая шефа не меньше, чем остальные девушки, поклялась никогда не летать на самолёте.
        Задолго до этой трагической развязки, в разгар моей неудачной охоты за Таней она сообщила, что к ним на работу поступила новая молодая сотрудница и всячески её рекламировала.
        – Она в твоём вкусе, мог бы переключиться на неё.
        Каждый хорошо знает по опыту, как велика при знакомствах роль заочного внушения (тем более, если информация исходит из авторитетного источника). А для меня новое знакомство вскоре стало вполне очным и даже осязаемым. Выходит, что Таня подбросила мне Любу. Покидая меня, Таня назначила Любу своей преемницей. Я мог не признавать этого на первых порах, но на бессознательном уровне « был готов».
        Любовь у меня всю жизнь одна, меняются только её объекты. Любовь похожа на экваториальный лес, не имеющий сезонов. Сбрасывает листья старое дерево, переживая свою личную осень, а молодое подрастает и цветёт рядом, у него теперь весна. Кружится голова от одной, а сердце уже ёкнуло от новой, незнакомой девчонки, строившей мне глазки в коридоре, и предсказывает: эта будет следующей.

Глядит на меня, как на чудище,
глаз твоих тонкая щель.
Всех ли подряд утюжишь ты
или стреляешь в цель?
Думается, не даром,
верится, что не зря
синеет звезда коридора,
алеет лестниц заря.
         – Не нужно мне вашего опыта! – кричала Люба. Чт; вы вс; мне навязываете опыт старших, я сама хочу жить, сама! Хочу сама ошибаться и страдать! Пусть я буду несчастна, но я должна пройти через всё сама! А ты твердишь об опыте, как моя мамаша.
        – Но, Любочка, потом может быть поздно! Пойми, все эти черты «настоящих мужчин» – приманка для обольщения девиц. В семейной жизни нужны совсем иные качества. На эту удочку вы все попадаетесь, а я хочу тебя предупредить. Я хочу тебя излечить от твоей девственной истерии, красивой истерии, я её понимаю, я сам ею любуюсь, но и тебе  пора понять: все эти рассуждения о чистой дружбе, о скотстве мужчин и их грязных помыслах – это истерия. Затянувшаяся девственность – опасная психическая болезнь. [Единственное психическое заболевание, подлежащее оперативному лечению].
        – Да какое ты право имеешь обзывать меня девственницей?! Что ты обо мне знаешь? Я не рассказала и не расскажу тебе самого главного! Я достаточно опытна, чтобы разобраться во всём самой! Чт; это вас так интересует девственность? Как будто человек от этого меняется!
        – И вовсе это для меня не главное. Наоборот, это вы устраиваете свистопляску вокруг девственности. Одна моя знакомая сразу же побежала к гинекологу узнавать, не согрешила ли она со мной.
        – Презираю таких! Грязная девчонка!
        – Правильно, Любочка! Я с тобой согласен.
       
        Я покривил душой, поддакивая Любе. Нет, никакие эти девчонки не грязные! Теперь я вспоминаю о них с уважением, любовью и благодарностью. Но всё-таки было обидно для моего самолюбия, что они смыли меня как грязь, смахнули как пыль, явившись к женихам с нерастраченным «сокровищем». А наибольшая потеря была, когда бывшие любимые девушки уничтожали письма – важнейшую, подводную часть айсберга моего литературного творчества; первоисточник большинства моих опубликованных сочинений, в том числе и научных.      
      
        – Знать, девственна ли моя спутница, всё-таки важно из тактических соображений.
        – То-то же, что из тактических!
        – Зачем же ты сдерживаешь в себе секс? Я вижу, как он пробуждается при каждой попойке. Неужели для этого тебя надо поить?
        – Да, пробуждается, как у всех. Чем я хуже других, я такая же женщина.
        – Но ты же целовала меня сама! Тебе это может быть всё равно, а я-то переживаю, у меня от этих поцелуев всё переворачивается, я прямо в обморок падаю от счастья!
        – Я тебя целовала? Что-то не помню. Разве что в пьяном виде. Да, тогда в автобусе, после твоего дня рождения, но я же была совсем пьяной.
        – И недавно, в институте.
        – Правильно, я тогда всех целовала. Я со всеми целуюсь при прощании, в подъезде; да мало ли, с кем я целуюсь, а вы вс; воображаете бог знает что. И Пашка  тоже вообразил…
       
        Уж ясно, не одного меня подкосили эти яростные поцелуи. А губы у Любаши те ещё! Большие, мягкие, расшлёпистые, сладкие, вишнёвые… Они так и елозят по моему лицу, увлажняют мои глаза. Однако теперь, когда я «тоже вообразил» и тем самым всё себе испортил, никакие поцелуи с Любой мне больше не светят, даже прощальные.
      
         – Права моя подруга Майка: только женщины понимают настоящую дружбу. Мужчина, даже если он дружит с тобой, всё равно тебя хочет. Такова его природа. Только женщина может дружить с мужчиной, не желая его.
        – Несправедлива природа! Отдашься первому встречному негодяю и отвергнешь того, кто тебя по-настоящему любит.
        – Да, знаю, сама могу полюбить негодяя, но ничего не могу поделать – такова природа. Знаю одну: муж её чуть ли не бьёт, а она его любит, и со мной может быть такое. Сколько раз было! И я могу целоваться с первым встречным, но не позволю к себе прикоснуться человеку, который любит меня безумно и которого я сама очень уважаю.
        – Не могу, не могу я приставать к девушке, которую люблю! – завопил я, рыдая, на всё озеро. – Она для меня священна. Не могу ей лгать, обманывать. Правду, только правду хочу говорить; ничего не могу скрыть.
        – Ты не имеешь права портить людям настроение. Настоящий мужчина должен скрывать своё горе, тем более  в походе. Мало ли что бывает.
        – Ты же читала «Ветви персика» [«Анангаранга», часть «Камасутры»] и всякую порнографию…
        – Да, читала одна, чтобы воспользоваться опытом, для того и книги. А обсуждать это со всяким не могу. Ты – единственный мужчина, которому я позволила такие разговоры.
       
        Люба – не единственная девушка из тех, с кем я вёл и веду такие разговоры постоянно. Подобных собеседниц у меня десятки. Для многих из них я был чем-то вроде бесплатного психоаналитика.
       
        – Своими историями ты развратил и возбудил меня до такой степени, что я сама хочу поскорее попробовать всё это и отдаться – полковнику или кому-нибудь ещё, но только не тебе!
        – А мне что же делать?
        – Мужчины в таких случаях поступают двояко: одни рвут полностью, перестают звонить и даже здороваться; другие продолжают дружить.
        – Не разговаривать с девушкой только потому, что она мне не отдалась – это же низко!
        – Я тоже так думаю.
        Кончились лёд и ветер, кончились и крики. По уютной просеке с мягкой лыжнёй пересекали мы остров Хачин. Сосны стояли как коричневые карандаши.
        – Стройную девушку принято сравнивать с берёзкой. А меня однажды назвали сосёночкой. Теперь я понимаю, что это такое.
       
        Девушки – это цветы, которые цветут недолго. В  короткую пору цветения чуть ли не каждая вправе ощущать себя принцессой, королевой, богиней… Мы должны ей поклоняться, служить и многое  прощать. Ведь впереди у неё жизнь трудная, в общем  тяжелее, чем у мужчины. Особенно во второй половине жизненного пути.  Ах, как мне жалко всех женщин! Но, будучи, как правило, нелюбимым и отвергнутым, я утешаюсь тем, что причинил им мало страданий.
        Мы предаём ровесниц, которыми восхищались в юности, ссылаем их в Страну Воспоминаний, а сами кидаемся на молоденьких. Но нынешним девушкам мы обязаны обеспечивать красивую жизнь, дабы им было потом что вспоминать.
       
        Разговоры наши смягчились и приняли другое направление. Я жаловался Любе, что в последнее время теряю друзей, а она с восторгом рассказывала о своих друзьях, которых она ещё не потеряла. Я словно побывал в её светлом мире…
        Сосны расступились, и в перспективе просеки, на острове Столбном, показался монастырь «Нилова Пустынь». Издали он выглядел лучше, чем вблизи. Ступив на лёд, мы погрузились в сплетни и  стали перемывать косточки коллегам из института. Я удивился, до чего совпадали наши оценки. Я показал издали место, где в 1968 г. провёл ночь в палатке между Олей, которая любила меня, и Таней, которую любил я.
       
        Не имея возможности отправиться на Селигер на целую неделю с Таней, я организовал такую поездку с Олей,  но Таня, узнав об этом, заявила, что присоединяется к нам на выходные дни. Ночной поезд Москва – Осташков был для этого очень удобен. По озеру ходили два рейсовых теплохода. Так получилось, что первую ночь в палатке мы провели втроём. У Оли была безукоризненно красивая фигура, здоровое и ядрёное тело, но руки мои тянулись к Тане. Она нас покинула вечером в воскресенье. Её ждала совместная работа с любимым шефом. Я выдержал сцену, устроенную мне Олей, и загладил её тривиальным способом. От пристани Свапуще мы направились к истоку Волги, пришли туда пешком как паломники, а не приехали как пьяные экскурсанты на автобусе. Конечно же, я там сожалел, что с нами не было Тани, писал ей письма об этом путешествии. Потом мы с Олей поставили палатку  на солнечном северном берегу озера. Достаточно вспомнить, как от меня иногда страдала Оля, чтобы злость моя на Любу окончательно прошла…
   
        Много впечатлений доставил мне и Любе полуразрушенный монастырь. Мы устроились на перекус в конторе дома престарелых и, не снимая бахил, пешком обошли остров. Там доживали свой век искалеченные жертвы репрессий. Пьяные инвалиды ползли на ногах и на тележках, тряся культями.
        – Здесь даже директор кажется убогим, – заметила потрясённая Люба.
        Немало общих взглядов проявилось у нас при разговорах. Тут  она уже не упрекала меня, что я вижу нашу страну в мрачном свете.
       
        Люба, милая Люба! Ты случайно лежала со мной под одной простыней, загорелая и стройная! Ты приглашала меня в поход и сгибалась на ветру над обрывом берега Истры. Ты целовала меня взасос, пусть в пьяном виде, но всё-таки целовала. Ты никогда не говорила мне, что я некрасив или стар; твердила, что меня уважаешь. Теперь мы уже неделю живём, ночуем, едим вместе; многое обсуждаем и понимаем друг друга. Так неужели же этот образ жизни не сблизит нас нисколько? Ведь я к тому же люблю тебя, люблю, Любочка, радость моя, чьё имя – сама любовь!
        – Нет, Борис, нет! Не сблизит нас эта жизнь, никогда не превратится в любовь. Любовь – это совсем, совсем  другое!
      
        И снова, в последний раз, пошли мы по льду. Ох, как много я говорил в этот день! Я взял реванш за годы молчания, и за то, что женщины, с которыми я изредка сплю, не находят со мной общего языка и не интересуются моими сочинениями.
         – Почему мы так много говорим?
         – Знаешь, Борис, я сама боюсь молчания. Если мужчина, идущий рядом, молчит, я подозреваю, что он что-то задумал и стараюсь отвлечь его от грязных намерений. Правда, на лыжах легче – можно молчать.
        Но это было не совсем так. Даже на хорошей хачинской лыжне Люба не убегала вперед, не пользовалась тем, что вообще ходит на лыжах быстрее меня, а шла рядом, чтобы разговаривать со мной. Как приговорённый к смерти, я решил высказать всё, так как скоро возможности закончатся.
        Ещё в Москве я решил подойти к Осташкову не по льду, а по суше через остров Кличен, и не пожалел об этом. Ландшафт и погода позаботились, чтобы сделать наш финиш красивым. В последний раз Любочка съехала с берегового обрыва в озеро. Мы прошли через пролив, минуя понтон. Недалеко отсюда, против спасательной станции, натолкнулась на рыбака наша баржа (в 1969 г.). Мы могли бы выйти на лыжах прямо на улицу или идти по льду, минуя город, почти до железнодорожного вокзала, но я заранее наметил закончить Великий поход в беседке у монастыря, где я когда-то любовался закатом с Олей.
        Лыжный поход закончился. Кирпично-красное солнце висело в тумане над озером. Такого же цвета и почти таким же круглым было раскрасневшееся Любочкино лицо. Снимая лыжи, я произнёс несколько патетических фраз, подобающих случаю, но они звучали как-то жалко.
        – Что ты всё как будто кого-то хоронишь, – повторяла Люба фразу, уже не раз слышанную мной от других девушек. Её резюме было такое:
        – Поход наш был хорошим, но хотелось бы, чтобы у меня был не такой жалкий и более мужественный спутник.
        Они считают слёзы признаком слабости…
       
        Я плачу возле тебя не столько от огорчения, сколько от счастья, да и просто от приятного волнения. Ты называешь это слабостью, но может быть это чувствительность к прекрасному? Разве люди, которых трогает, например, музыка, это жалкие хлюпики, а те, которые скучают в концертном зале, еле сдерживая зевоту, потому что притащились туда, чтобы казаться культурными перед своими дамами – это волевые настоящие мужчины? О, как ненавижу я наше патриархальное общество, в котором и ныне господствует этот гнусный тип «настоящего мужчины» –  прокуренного и пропитанного пивом, черствого и жестокого крутого хама.
       
        Любе понравился чистенький сумеречно-синий Осташков с его старинными домами. Туристов-дикарей на лыжах мы нигде, в том числе и в Осташкове, не встретили, а первый и единственный лыжник-бегун встретился нам только за сотню метров до финиша. Он был пузатым, в синем тренировочном костюме, у него было глупое, зверски спортивное лицо, и вся лыжня, казалось, пропахла его п;том. Правда, ещё были туристы, но не дикие, а возвращавшиеся с турбазы.
        В киоске я купил Любе брошюры, буклеты, открытки о Селигере и маленький носовой платок. Два других платка она до отказа заполнила своими соплями. Она и по насморку была удивительно похожа на меня.
        За ужином в столовой я открыл Любе последнюю тайну: в Москве меня ждёт женщина, которая, по её словам, меня любит, а я её покинул ради Любочки. Это сообщение не произвело на Любу никакого впечатления. Толкуя по-своему мои рассказы, она давно пришла к выводу, что меня не любила, не любит и не может серьёзно полюбить ни одна женщина, а то немногое, что было в этом роде, – только окручивание для замужества с их стороны и грязные приставания с моей стороны. И Люба объясняла мои неудачи тем, что у меня жалкий, не мужественный характер.
        – Не удивительно, что ты до сих пор не женат. С таким характером ты никогда и не женишься.
        В моих многочисленных  историях Любу интересовала не моя личность, а судьба женщин, которую она в данном случае оценивала с позиций женской солидарности, т.е. была на стороне «жертв».
        Мы пришли на вокзал через весь город пешком и, взяв билеты и оставив вещи в камере хранения, вернулись в центр города на автобусе. Люба успела позвонить с почты своей Танечке.
        – Танька, всё хорошо! Ты не говорила маме, с кем я здесь? Не говорила? Вот молодец! Завтра  пойдём с тобой в баню. Мы взяли купейный, ну, пока!
        – Войдём в купе, а там небось уже расположилась какая-нибудь парочка, – я тут же припомнил соответствующую историю из моей жизни. Так оно и вышло!
        Мы задержались в зале ожидания, а,  войдя в купе, увидели там двоих, тоже туристов, точнее, отдыхающих с турбазы. Мужчина лет 35, толстый, в шерстяном тренировочном костюме, ехал до Москвы и вёз лыжи с горнолыжными палками. Женщина, блондинка лет 26 – 30, ехала до Калинина (Тверь). Видно было, что они сошлись на турбазе и разойдутся завтра утром, скорее всего, навсегда. Они были молчаливы и не улыбались, изредка цедя сквозь зубы лаконичные фразы. Перед ними на столике стояла четвертинка водки, лежали пироги и яйца. Мужчина выпил полный стакан, а женщина – полстакана. Они занимали нижние полки, а мы – верхние. Они зашли в вагон давно, быть может за полчаса до отправления, и уже привыкли к мысли, что останутся тут вдвоём. Как вдруг за пять минут до отхода ввалились мы, не мывшиеся неделю, с рюкзаками, лыжами и характерными походно-туристскими запахами, да ещё и болтливые. Мы явно испортили им последнюю ночь.
        Люба постелила обе постели.
        – На какую полку ты ляжешь? Может быть, бросим жребий?
        – Не всё ли равно, Любочка?
        Тогда она заняла правую полку, а мне досталась левая, где я должен был лежать на правом боку лицом к стене и спиной к Любе. Но Люба предложила:
        – Давай поменяемся.
        – Почему?
        – Там лежит женщина. Может быть, тебе приятно будет на неё смотреть. Я вижу, что ты на неё уже смотришь.
        – Да что ты, Любочка! Неужели здесь меня может интересовать кто-нибудь, кроме тебя? С таким же успехом я могу сказать то же о тебе. Ты могла бы отдаться такому мужчине?
        – Ни за что. Я не люблю толстых.
        «Вот и люби меня, худого (такого же худощавого, как ты)», подумал я и сказал:
        – У одной из твоих подруг почти такой же толстый любовник.
        – Почти, да не такой.
        Мы ещё около часу разговаривали при свете, мешая соседям. Когда свет погас, мужчина вяло буркнул блондинке:
        – Ну, ты будешь спать со мной?
        Этого ещё не хватало! Сейчас Люба, затаив дыхание и возбуждаясь до предела, будет смотреть с полки на эту парочку, а мне, о боги, чем прикажете заниматься? Ах, Родоман, Родоман! каких только сексуальных пыток не послала тебе судьба!
        Но женщина ничего не ответила своему спутнику. Она вышла из купе и долго не приходила. Видно, она постеснялась при нас, а может быть я ничего не заметил, потому что вскоре уснул. Утром мужчина надел дублёную куртку и проводил свою подругу на платформу в Калинине (Твери).
        Когда мужик вышел, я вдруг перескочил на койку к Любочке и, прикоснувшись губами к её волосам, успел запустить руку во что-то мохнатое под одеялом. Люба с окриком «Борис! Борис!» схватила меня за горло и спихнула с полки. Казалось, что она не на шутку рассердилась. Она порывисто завернулась в одеяло и спрятала голову под занавеску, глядя в окно.
        Через полчаса мы уже сидели внизу, убрав постели. Мимо проплывало знакомое, исхоженное нами Подмосковье, а я смотрел на Любу, мысленно прощаясь.
        – Борис!!! – рявкнула Люба. – Смотри в окно!
        Привычный совместный быт снова понемногу растопил и смягчил неловкость. Мы в последний раз позавтракали вместе, использовав меню, разработанное мною для полуденных перекусов на привалах: чай из термоса, хлеб с грудинкой, сливочное масло, орехи, сухофрукты и шоколад. Съели большую шоколадку, купленную в Полнове, и маленькую, последнюю.
        Я перекладывал в Любин рюкзак её буклеты, брошюры и открытки. Она с удовольствием перелистывала их, делясь со мной впечатлениями, но я плохо слушал и глядел на неё, думая о своём.
        Мы снова разговорились, как ни в чём не бывало. Спеша использовать последние часы, я всё быстрее и быстрее крутил плёнку своей биографии. На этот раз я рассказывал Любе о Бурят-Монгольской экспедиции и поездке в Хибины в 1953 г. У нас нашлись некоторые общие знакомые в академических институтах, свидетели моей экспедиционной молодости. Я рассказал о моём однодневном одиночном 80-километровом переходе через Хамар-Дабан, о полынных степях у Кяхты, о долине Хамнея и котловине Баянгола. Люба слушала меня как зачарованная, улыбалась, глаза её блестели.
        – Ну, Родоман, интересная у тебя жизнь, позавидовать можно! Но, ничего, может быть и я, как окончу институт, поеду в такие же экспедиции.
        Но ясно было, что дело тут не в маршрутах, а в молодости и романтике, которой  они были окрашены.
        Поезд уже стоял у платформы Ржевской, дожидаясь пропуска на Ленинградский вокзал (это вам не «Красная стрела», которая приходит секунда в секунду и замедляется плавно, без задержек); пассажиры уже толпились в коридоре, а я всё говорил и говорил, как магнитофонная лента, которая через несколько минут навсегда оборвётся.
        Боже, не надо любви, не надо ничего, только не отнимай её у меня! Я не хочу, не хочу с ней расставаться!!!
        Люба путешествовала без денег, в долг. Я отсыпал ей несколько копеек на транспорт, и вот, подав мне руку, как милостыню, она проговорила нечто вроде «Ну, пока, вскоре, наверно, увидимся» и, улыбаясь, направилась на Ярославский вокзал к электричке до Маленковской, хотя могла бы поехать со мной на метро, ведь мы жили почти на одной улице – я на проспекте Мира, а она чуть в стороне от него, на улице Бориса Галушкина.
        Она возвращалась к своим друзьям, а я к своему постоянному одиночеству. Но мне и не хотелось никого видеть. Все следующие три дня женских праздников (в связи с 8 Марта) я провёл один, наедине с бумагой и пишущей машинкой.
        Прощай, аленький цветочек, моё красное солнышко над озером! Радость моя, Любочка…

7 марта 1971,  18 декабря 1996,  18 января 2009   19 января 2016