Глава 4. Черубина де Габриак

                Из-за чего же стреляться,   
               
                как не из-за женщин и стихов?   
               
                (Н. С. Гумилёв)



Глава 4

ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК

     В этой истории весь Гумилёв. С его дерзким вызовом и жизни, и смерти, и любви, и самой судьбе. На пороге выбора…
     Елизавету Ивановну Дмитриеву он встретил летом 1907 года в Париже. Двадцатилетняя Лиля (так звали её близкие) посещала Сорбонну. С детства тяжело болела, много лет была прикована к постели, осталась хромой на всю жизнь. Но при всём этом слыла чаровницей, умеющей завораживать мужчин.
     Спустя два года они увиделись в Петербурге, узнали друг друга. Лиля уже закончила Императорский женский педагогический институт, вела русскую словесность в женской гимназии, писала стихи, занималась переводами.
    Роман  закрутился феерически – по-гумилёвски.
     – Тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча» и не нам ей противиться, – признавалась Лиля.
      Околдованные друг другом любовники не расставались. Стихи, прогулки,  литературные вечера. Любили ездить в знаменитую «Башню» Вячеслава Иванова (Таврическая, 35), где собиралась петербургская богема. Гумилёв, как обычно, был одержим бурной и разрушительной стихией страсти. Сказочное воображение поэта обратило Лилечку, гадкого утёнка, в волшебного лебедя:

          Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей,
          Я нашёл себе подругу из породы лебедей.
   
 Преобразилась и Лиля. В этой веренице мистификаций, интриг, амурных игр, лживых уверений явилось ей нечто подлинное, забытое и… настораживающее. Любовные истории для неё всегда скрывали пугающую тайну, трагизм, безысходность и пагубу. Но Лиля любила и умела играть с огнём. Любила любовь.
     Она наверняка видела неизбежную обречённость так внезапно нахлынувшего счастья. Ведь, встречаясь с Гумилёвым, Лиля оставалась невестой инженера-мелиоратора В. Н. Васильева и в то же время мечтала покорить сердце поэта Максимилиана Волошина. Тщательно обдумывала каждое письмо к нему. 13 мая, находясь в полном здравии, сообщает: «Дорогой Макс, я уже три дня лежу, у меня идёт кровь горлом, и мне грустно. <…>  Хочется видеть Вас, милый Макс».
      Лгать она тоже умела и любила.
     Столь  нежный зов милой девушки приносит плоды: Максимилиан Александрович приглашает Лилю погостить у него в Коктебеле. Любвеобильная и лукавая искательница приключений просит поехать с ней ничего не подозревающего Гумилёва, а Волошину пишет: «Гум <илёв> напросился, я не звала его, но т.к. мне нездоровится, то пусть. Уже больше писем не будет, а будет Коктебель. Я Вас оч<ень> хочу видеть и оч <ень> люблю. Лиля». 
     25 мая 1909 года Гумилёв и Лиля выехали в Москву. Там Николай Степанович встретился с  Брюсовым, представил ему возлюбленную. Дорогу от Москвы до Коктебеля она позднее будет вспоминать как «дымно-розовый закат». Ласково называет Гумилёва Гумми, он её – Лилей, утверждая, что это имя похоже на серебристый колокольчик. В Гумилёве она видела своего доброго ангела-спасителя, которого можно  удачно использовать. Гумилёв, надеялась Лиля, пробудит в Волошине ревность, заставит его воспылать к ней бурной страстью. А на случай, если её чары на Максимилиана Александровича всё же не подействуют,– Гумилёв останется её единственным любовником. Такая вот незавидная роль отводилась Лилечкой верному и наивному Николаю Степановичу, её благородному рыцарю.
     Чары, однако, подействовали. В Коктебеле Волошин с Лилей всё чаще стали уединяться, подолгу гуляли вдвоём. Гумилёва мучительно унижало не столько коварство измены, сколько её публичность: всё происходило на глазах других гостей – Алексея Толстого с женой и поэтессы П. Соловьёвой.
       – Здесь началось то, в чём больше всего виновата я перед Н. Ст. (Гумилёвым. – Авт.), – призналась Лиля.  – Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. (Волошина. – Авт.), потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая,– это был Макс. Ал.  <…> Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, –  к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдёшь к Г-ву (Гумилёву. – Авт.) – я буду тебя презирать».
      Выбор уже был сделан, но Н. С. (Гумилёв. – Авт.) всё же оставался для меня какой-то благоуханной алой гвоздикой. Мне всё казалось, что хочу обоих, зачем выбор?
      В конце концов, ничего не объясняя, Дмитриева попросила Гумилёва уехать.
     Алексей Толстой отозвался шуткой: «Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бой тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму “Капитаны”. После этого он выпустил пауков и уехал».
    Трудно представить, что творилось в уязвлённой душе поэта. Проще разгадать поступок Лили. Жесток, оскорбителен и беспощаден её выбор. Только вероломством и холодным расчётом можно объяснить предательство этой женщины, слабой и одновременно сильной, когда она жаждет перевоплотиться в Кармен, вернее – поиграть в неё: «любовь свободна… законов всех она сильней». Коварна и слишком уж театральна эта игра! И бедный Гумилёв явно не заслуживает в этом спектакле роли дона Хозе.
     Невозможно оправдать её замешенный на дешёвых интригах и холодных эгоистичных «выкладках» удар по человеку, который её любит, опекает, искренне привязан. Разве умная и чуткая Лиля не могла предвидеть, к чему приведут её расчётливые и фальшивые любовные игры, коими был так славен Серебряный век?! Конечно, могла. Более того – она же их и срежиссировала. Такой вот авантюрный характер!
     В отчаянии Гумилёв едет в Киев, делает очередное предложение Ахматовой и получает очередной отказ. На исходе упоительного коктебельского лета возвращается в Петербург и Дмитриева. Позднее она будет казнить себя: «Почему я так мучила Н. С.? Почему не отпускала его от себя?» Придумает оправдание: «Это не жадность была, это тоже была любовь. Во мне есть две души, и одна из них, верно, любила одного, другая другого».
     Простую арифметику нарушила третья душа, сделавшая свой выбор. Это Иоганнес фон Гюнтер – прибалтийский немец, поэт, переводчик, драматург. Видимо, с его участием по Петербургу расползаются слухи: Гумилёв нелестно отзывается о Дмитриевой. Сам же Гюнтер устраивает встречу бывших любовников на квартире подруги Елизаветы Ивановны – Лидии Брюлловой, и сам же её подробно описывает: «Нас ожидали. На Дмитриевой было тёмно-зелёное бархатное платье, которое ей очень шло. Она страшно волновалось. Всё её лицо покрылось красными пятнами. Красиво накрытый стол тоже, казалось, рассчитывал на примирение. Лидия Брюллова, в чёрном шёлковом платье, приняла нас очень радушно.
     Но что произошло? Небрежно, я бы сказал, надменно ступая, Гумилёв приблизился к ним.
     – Мадемуазель, – начал он, ни с одной из них не поздоровавшись,– вы распространяете ложь, будто я собирался жениться на вас. Вы были моей метреской. На таковых не женятся. Это я хотел вам сказать.
     Роковой, презрительный кивок головы. И повернулся спиной. И вышел».   
     Таким был ответ на «хочу обоих».
     Алексей Толстой, считая, что этот поступок бросил тень на гумилёвскую репутацию рыцаря без страха и упрёка, позднее клялся: «Я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, – в произнесении им некоторых неосторожных слов – было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка, с ухмылкой подтвердил эту ложь». Здесь тоже весь Гумилёв: никогда не унижаться до самооправданий и покаяний! Даже в том случае, если на кону – жизнь.
     Такого же мнения был и Вячеслав Иванов, вставший на сторону Гумилёва.
     Слухи о скандале дошли до Волошина. 19 ноября он оказался в одной компании с Гумилёвым. Дело было в мастерской художника А. Я. Головина, располагавшейся на верхнем этаже Мариинского театра. Пол огромной мастерской был живописно завален декорациями к «Орфею», внизу, в театре, давали «Фауста». Шаляпин пел «Заклинание цветов». Дождавшись окончания арии, Волошин подошёл к Гумилёву и прилюдно дал ему пощёчину. Гумилёв отшатнулся и прохрипел: «Ты мне за это ответишь!», тут же вызвал обидчика на дуэль.
     Секундантами Гумилёва стали поэт М. Кузмин, критик, театровед и известный шахматист Е. Зноско-Боровский, Волошина – литератор Алексей Толстой и князь А. К. Шервашидзе, театральный художник.
     Гумилёв был верен себе (и, конечно же, Печорину!) –  стреляться с пяти шагов до смерти одного из противников!
     У секундантов Волошина целый день ушёл на уговоры Кузмина и Зноско-Боровского увеличить расстояние до пятнадцати шагов. Ещё день потребовался, чтобы уговорить Гумилёва.
     Место для поединка выбрали на Чёрной речке – почти там же, где cемьдесят два года  назад стрелялись Пушкин и Дантес. Театральности прибавили добытые секундантами у барона Мейендорфа старинные пистолеты с выгравированными на них именами прежних дуэлянтов.
     День и ночь накануне дуэли Гумилёв провёл в «Башне» В. Иванова. Там он, по свидетельству М. Кузмина,  «окружённый трагической нежностью»,  говорил на отвлечённые литературные темы и ничем не выдавал беспокойства.
     Рано утром 22 ноября выехали на двух автомобилях. По дороге машина, в которой ехали Гумилёв и его секунданты, застряла в снегу. Выталкивали все сообща. При этом кто-то потерял в снегу галошу (позднее жёлтая пресса использует этот эпизод для издёвки над дуэлянтами). 
     Вскоре подъехали к безлюдному заснеженному полю. Алексей Толстой, выбранный распорядителем, начал отмерять расстояние между противниками.
     – Вы слишком широко шагаете! – вскипел Гумилёв.
     – Подчёркиваю грандиозность события! – парировал Алексей Николаевич. Но всё же отмерил пятнадцать шагов заново.
     Секунданты зарядили и подали дуэлянтам пистолеты. Толстой, следуя правилам, в последний раз предложил противникам помириться, но Гумилёв гневно перебил его:
      – Я приехал драться, а не мириться!
     Совершенно спокойный, он стоял в цилиндре и чёрном сюртуке, бросив шубу на снег. Он казался себе Печориным. И это тешило самолюбие.
     Толстой попросил участников приготовиться. Начал считать: «Раз, два...»  В этот момент впечатлительный Михаил Кузмин в ужасе рухнул на снег, заслонясь цинковым хирургическим ящиком. На счёт «три» противники выстрелили. Гумилёв промахнулся, пистолет Волошина дал осечку.
      – Я настаиваю, чтобы этот господин стрелял. Пускай он стреляет во второй раз, я требую этого!– злился Гумилёв.
      –  Вы отказываетесь от своих слов? – неожиданно спросил Волошин, не сводя глаз с Гумилёва.
      – Нет, – ответил тот.    
     Волошин прицелился и вновь нажал на спуск. Снова осечка! Шервашидзе крикнул Толстому:
      – Алёша, хватай скорей пистолеты!
Толстой бросился к Волошину, выхватил пистолет и выстрелил в снег. Гумилёв пришёл в  ярость.
      – Я требую третьего выстрела!
     Посовещавшись, секунданты отказали, предложив противникам пожать друг другу руки. Как бы не так! Гумилёв поднял со снега шубу, перекинул её через руку, повернулся и, не проронив ни слова, пошёл к автомобилю.
     Дуэль вызвала шквал издевательских публикаций. «Много писалось в газетах о поединке “декадентов” с зубоскальством и преувеличениями» (С. Маковский). Главным героем фельетонов стала... потерянная галоша. В «Биржевых ведомостях»: «Галоша. Вместо некролога». На следующий день – эпиграмма А. Измайлова:
      
       На поединке встарь лилася кровь рекой,
       Иной и жизнь свою терял, коль был поплоше,
       На поле чести нынешний герой
       Теряет лишь... калоши.

     За  Волошиным надолго сохранилось прозвище Вакс Калошин, придуманное Сашей Чёрным ещё в 1908 году:

       Боже, что будет с моей популярностью,
       Боже, что будет с моим кошельком?
       Назовёт меня Пильский дикой бездарностью,
       А Вакс Калошин — разбитым горшком.

     Почему Гумилёв с ничтожного расстояния не попал в ненавистного соперника? А. Толстой утверждал, что в пистолеты специально зарядили двойную порцию пороха. Это усилило отдачу и снизило точность. Такое объяснение мало кого убедило. Тайна осталась неразгаданной. Хотя нам кажется, ницшеанец Гумилёв ещё не созрел, чтобы вот так, беспрепятственно, убить поэта. Не дотянул до Печорина.
     После дуэли они оставались недругами. Лишь в 1921 году, незадолго до гибели Гумилёва, помирились, сухо пожав друг другу руки.
               
                *   *   *

     В начале 1909 года  Гумилёв знакомится с историком искусства и поэтом С. К. Маковским, сыном известного художника. Сергей Константинович устроил в те дни  выставку художников-модернистов, где впервые блеснули В. Кандинский, К. Петров-Водкин, Н.Чюрлёнис. И ещё Маковский увлечён идеей нового художественного журнала. Гумилёв с пылом поддерживает проект. Весной он знакомит Сергея Константиновича со своим кумиром –  И. Ф. Анненским. Тот идею одобрил, согласился участвовать в новом издании. Так родился «Аполлон» – заметное явление в культуре Серебряного века. Редакция помещалась в доме 24 на Мойке, неподалёку от последней квартиры Пушкина. В журнале печатались все известные поэты: А. Блок, В. Брюсов, К. Бальмонт,  В. Иванов, Ф. Сологуб,  И. Анненский, М. Кузмин,
М. Волошин, А. Ахматова, О. Мандельштам. Гумилёв из номера в номер публиковал свои знаменитые «Письма о русской поэзии».
      С. Маковский: «Гумилёв горячо взялся за отбор материалов для первых выпусков «Аполлона»,  с полным бескорыстием и с примерной сговорчивостью. Мне он сразу понравился той серьёзностью, с какой относился к стихам, вообще – к литературе, хотя и казался подчас чересчур мелочливо-принципиальным судьёй. Зато никогда не изменял он своей принципиальности из личных соображений или “по дружбе”, был ценителем на редкость честным и независимым».
     Уже в первом номере «Аполлона» появились гумилёвские талантливые, но «несколько трескучие» (С. Маковский) «Капитаны», а вместе с ними и «трескучая» поэтическая маска Гумилёва, которая закрепилась за ним на долгие годы, стала знаковой в восприятии его лирики и вообще имиджа. Капитан-флибустьер, чья грудь пропитана «солью моря», прочно вошёл в сознание читателей – в своей «повелительной маске открывателя новых земель», в высоких ботфортах и кружевных брабантских манжетах, с пистолетом за поясом. Покоритель и завоеватель, который

       … иглой на разорванной карте
      Отмечает свой дерзостный путь…

     Маска эта навсегда сделала его узнаваемым для поклонников-читателей.
     Игорь Северянин с восторгом оценил:

       Уж первый номер «Аполлона»,
       Темнящий золото руна,
       Выходит в свет, и с небосклона
       Комета новая видна:
       То «Капитаны» Гумилёва,
       Где лишнего не видно слова,
       И вот к числу звучащих слов
       Плюсируется: Гумилёв…

      Маковскому не просто было держать Гумилёва в журнале. Далеко не всех он устраивал. Особенно возмущался Вячеслав Иванов, непререкаемый авторитет для «аполлоновцев»: «Ведь он глуп, да и плохо образован, даже университета окончить не мог, языков не знает, мало начитан». Маковский соглашался, но статус-кво сохранял. Выпад Вячеслава Иванова огорчает. Тем более, что он был не далёк от истины. До признания «классиков», поэтов-аритократов Гумилёв, несмотря на знаменитых «Капитанов» с их живописной экзотикой, пока не дотягивал. «Мальчишество»,– ухмылялись «классики».
     В августе 1909 года в редакцию пришло странное письмо на листах с траурной чёрной каймой, переложенных душистыми засушенными травами. Таинственная поэтесса, подписавшаяся буквой «Ч», предлагала редакции свои грустно-романтические стихи:    

       И я умру в степях чужбины,
       Не разомкну заклятый круг,
       К чему так нежны кисти рук,
       Так тонко имя Черубины?

     Ответить Маковский не мог – обратного адреса не было. Но вскоре загадочная незнакомка позвонила по телефону.
     – Никогда, кажется, не слышал я более обворожительного голоса, – признавался Сергей Константинович.
     Вскоре – новое письмо. И снова надушенные листы с траурной каймой, засушенные пряные травы, новые стихи. Незнакомка сообщает своё необычное имя: Черубина де Габриак. Маковский рассказывает о ней «аполлоновцам», показывает стихи. Все в восторге. Общее мнение: печатать! Особенно восторгается М. Волошин.  Одна Лиля – Е. И. Дмитриева – отзывается о стихах неодобрительно, сочиняет на них пародии. Литераторы-мужчины списывают это на обычную женскую ревность.
     Осенью 1909 года во втором номере журнал публикует семь (!) стихотворений никому не известной поэтессы. Переписка с Маковским дополняется телефонными звонками. С каждым днём возникают новые черты портрета незнакомки. Она – восемнадцатилетняя испанская аристократка, «инфанта», ревностная католичка. После смерти матери воспитывалась в монастыре. В письмах и телефонных разговорах угадывались одиночество и тоска по любви. Рыжеволосая, немного прихрамывающая красавица…
     Узнав адрес, Маковский посылает девушке пышный букет. В ответ стихи:

       Твои цветы… цветы от друга,
       Моей Испании цветы.
       Я их замкну чертою круга
       Моей безрадостной мечты.

       Заворожу печальным взглядом
       Двенадцать огненных гвоздик,
       Чтоб предо мною с ними рядом
       Из мрака образ твой возник.

       И я скажу… но нет, не надо, –
       Ведь я не знаю тихих слов.
       И в этот миг я только рада
       Молчанью ласковых цветов.

     «В крови горит огонь желаний, / душа тобой уязвлена…» – стихи про меня, – признался бы Маковский. Сергей Константинович жил от письма к письму, от звонка до звонка (благо «инфанта» звонила теперь ежедневно). Теряя от страсти рассудок («целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина…»), он молил о встрече, но загадочная Черубина каждый раз находила отговорки – «свидание невозможно». А в письмах – новые завлекающие вирши:

       Милый рыцарь Дамы Чёрной,
       Вы несли цветы учтиво,
       Власти призрака покорный,
       Вы склонялись молчаливо.

       Храбрый рыцарь! Вы дерзнули
       Приподнять вуаль мой шпагой...
       Гордый мой венец согнули
       Перед дерзкою отвагой.

       Бедный рыцарь! Нет отгадки,
       Ухожу незримой в дали –
       Удержали вы в перчатке
       Только край моей вуали.

   
     – Кто она? Почему так прячется? Когда же наконец зайдет в редакцию? – страдал Маковский.
     Тщетно. Она решительно уклонялась от личного знакомства, настаивала на том, что сотрудничество её в «Аполлоне» (против всех правил) должно оставаться анонимным – из-за сложных и неразборчивых семейных обстоятельств.
     От редактора любовное безумие передалось остальным «аполлоновцам».
И. фон Гюнтер не скрывал: «Всем коллективом мы влюбились в поэтессу Черубину де Габриак». Разговоры в редакции то и дело сводились к тайне «инфанты», горделивой красавицы, такой недоступной. “Дон Жуан” Гумилёв клялся покорить сердце Черубины при первой же встрече. Её разыскивали в литературных салонах, высматривали в ложах театров, на концертах. Близкий друг Маковского барон Н. Н. Врангель, прослышав, что девушка собирается за границу, обходил вагон за вагоном все поезда, отправляющиеся с Варшавского вокзала. Едва не кончилось скандалом, когда на перроне он кинулся к подходившей по приметам юной рыжеволосой девушке, приняв её за Черубину де Габриак.
     Тайна раскрылась внезапно, разгадка оказалась ошеломляющей: под именем Черубины скрывалась Елизавета Ивановна Дмитриева. Увлёкшись И. Гюнтером, Лиля призналась ему. Тот обещал хранить тайну, но слова не сдержал (это привело к ссоре с Гумилёвым, считавшим поступок Гюнтера недостойным) – обо всём рассказал М. Кузмину. Кузмин – Маковскому.
     Необычный розыгрыш придумал Макс Волошин. Он же вместе с Лилей писал стихи от имени Черубины. Так возникла самая яркая мистификация Серебряного века. М. И. Цветаева нарекла это время «эпохой Черубины де Габриак», Алексей Толстой называл Елизавету Ивановну «одной из самых фантастических и печальных фигур русской литературы». Пример Волошина вдохновил  Брюсова: он пытался повторить такой же розыгрыш с молодой поэтессой Надеждой Львовой. Сам же Волошин замышлял ещё одну мистификацию: долго, но безуспешно уговаривал Марину Цветаеву писать стихи под вымышленными мужскими именами.
     Маковский вскоре оправился от краха. Иначе было с Дмитриевой. Эта история обернулась для неё личной катастрофой. Елизавета Ивановна мучительно переживала разоблачение, надолго забросила стихи, ушла из «Аполлона», вообще как бы исчезла для всех знакомых. Потом вышла замуж за В. Н. Васильева и уехала с ним в Туркестан. Но даже через полтора десятка лет постоянно возвращалась мыслями к Черубине:

       Где Херувим, своё мне давший имя,
       Мой знак прошедших дней?
       Каких фиалковых полей
       Касаешься крылами ты своими?

      Окончательно погубило её увлечение модной в то время антропософией. За принадлежность к антропософскому обществу в 1927 году Дмитриева была арестована и выслана из Ленинграда. 5 декабря 1928 года она умерла в Ташкенте от рака печени.
     С Волошиным Елизавета Ивановна дружила и переписывалась всю свою короткую жизнь. С Гумилёвым же никогда не виделась, но до конца своих дней мучилась чувством вины перед ним. Откликнулась на его смерть:

       Как-то странно во мне преломилась
       Пустота неоплаканных дней.
       Пусть Господня последняя милость
       Над могилой пребудет твоей!

       Всё, что было холодного, злого,
       Это не было ликом твоим.
       Я держу тебе данное слово
       И тебя вспоминаю иным.

       Помню вечер в холодном Париже,
       Новый Мост, утонувший во мгле...
       Двое русских, мы сделались ближе,
       Вспоминая о Царском Селе.

       В Петербург мы вернулись – на север.
       Снова встреча. Торжественный зал.
       Черепаховый бабушкин веер
       Ты, читая стихи мне, сломал.

       После в «Башне» привычные встречи,
       Разговоры всегда о стихах,
       Неуступчивость вкрадчивой речи
       И змеиная цепкость в словах.

       Строгих метров мы чтили законы
       И смеялись над вольным стихом,
       Мы прилежно писали канцоны
       И сонеты писали вдвоём.

      Я ведь помню, как в первом сонете
      Ты нашёл разрешающий ключ...
      Расходились мы лишь на рассвете,
      Солнце вяло вставало меж туч.

      Как любили мы город наш серый,
      Как гордились мы русским стихом...
      Так не будем обычною мерой
      Измерять необычный излом.

      Мне пустынная помнится дамба,
      Сколько раз, проезжая по ней,
      Восхищались мы гибкостью ямба
      Или тем, как напевен хорей.

      Накануне мучительной драмы...
     Трудно вспомнить... Был вечер... И вскачь
     Над канавкой из «Пиковой дамы»
     Пролетел петербургский лихач.

     Было сказано слово неверно...
     Помню ясно сияние звёзд...
     Под копытами гулко и мерно
     Простучал Николаевский мост.

     Разошлись... Не пришлось мне у гроба
     Помолиться о вечном пути,
     Но я верю – ни гордость, ни злоба
     Не мешали тебе отойти.

     В землю тёмную брошены зёрна,
     В белых розах они расцветут...
     Наклонившись над пропастью чёрной,
     Ты отвёл человеческий суд.

     И откроются очи для света!
     В небесах он совсем голубой.
     И звезда твоя – имя поэта
     Неотступно и верно с тобой.