Глава 8. Прапорщик Гумилёв

                В немолчном зове боевой трубы                        
                Я вдруг услышал песнь моей судьбы.
               
                (Н. С. Гумилёв)



      «Война  объявлена» – Владимир Маяковский:

        Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!
        Италия! Германия! Австрия!»
        А из ночи, мрачно очерченной чернью,
        Багровой крови лилась и лилась струя….
    
     1 августа 1914 года Германия объявляет войну России. Петербург лихорадит патриотизмом. Митинги, сходки, шествия. Накаляя страсти, разносятся слухи о кознях немцев: задержан поезд вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны; боши возмутительно обошлись с великим князем Константином Константиновичем, вынудив его пешком перейти границу; разгромлено российское посольство в Берлине. Пик возмущения и ярости – 4 августа. Несметная толпа по Невскому проспекту и  Малой Морской устремилась на Исаакиевскую площадь к германскому посольству. Шагали в этой колонне и Гумилёв, Шилейко, Городецкий. Толпа, смяв охранявших здание городовых и жандармов, разгромила посольство. Гумилёв с восторгом наблюдал, как сбрасывали с крыши германское знамя и штандарт.
     Пройдёт четыре года, и поклонник Гумилёва Яков Блюмкин среди белого дня застрелит германского посла графа Вильгельма фон Мирбах-Харфа. Станет одним из «сильных, злых и весёлых» героев стихотворения «Мои читатели»:

Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошёл пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

     Война... Одно это слово уже пьянило, будоражило Гумилёва. Можно снова испытать свою храбрость, заявить о презрении к смерти! Но не только. Для Гумилёва, с его средневековым рыцарским кодексом чести, война была чем-то гораздо более высоким и поэтическим, чем окопные будни и атаки. Это подметил А. Куприн: «Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И ещё старомоднее было то, что он по этим трём пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».
     А. Левинсон сравнивал его патриотизм с религиозностью: «Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно редкостно, чужд ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности».  Удивительно точный портрет!
     Да, следование ницшеанским идеалам превратило Гумилёва в догматика – человека, не ведающего сомнений, двойственности, колебаний. В условиях войны всё это, конечно, во благо. Главные качества образцового солдата, готового выполнить любой приказ.
      Для  «армии искусств» –  беда: нетерпимость к свободному от догматических правил творчеству, торжество безапелляционного, начальственного стиля.  Впрочем, в этом мы уже не раз убеждались, наблюдая за командирскими замашками нашего мэтра в «Цехе поэтов».
     Одним из первых среди литераторов и едва ли не единственным из всех аполлоновцев, Гумилёв кинулся записываться в добровольцы. В их семье это было нормой: ушёл на фронт добровольцем племянник Коля Маленький, брат Дмитрий сражался, призванный из запаса, а его жена, Анна Андреевна Гумилёва, стала сестрой милосердия, вначале в Петербурге, затем в действующей армии.
      Ахматова, как и большинство столичных поэтов, думала иначе. Услышав слова мужа о Блоке: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьёв», – она потом почти дословно повторит их в адрес Игоря Северянина.
      Война словно разделила литераторов на два лагеря. Михаил Зощенко ушёл на фронт добровольцем, дослужился до штабс-капитана, был ранен, отравлен газами. Личным мужеством заслужил четыре боевых ордена. Валентин Катаев и Бенедикт Лившиц удостоились Георгиевских крестов. Константин Паустовский служил в санитарном поезде, а Саша Чёрный – рядовым в полевом лазарете. Большинство же собратьев по перу как ни чём не бывало вели сладкую довоенную жизнь: романтические любовные приключения, столичные литературные салоны, пирушки, упоение своим творчеством. Георгий Иванов среди собутыльников открыто ёрничал над превращением почитаемого «начальника цеха» в храброго воина. Яростно обрушился на всю эту богему  В. Маяковский:

       Вам, проживающим за оргией оргию,
       имеющим ванную и теплый клозет!
       Как вам не стыдно о представленных к Георгию
       вычитывать из столбцов газет?!
       Знаете ли вы, бездарные, многие,
       думающие, нажраться лучше как, —
       может быть, сейчас бомбой ноги
       выдрало у Петрова поручика?..
       Если б он, приведённый на убой,
       вдруг увидел, израненный,
       как вы измазанной в котлете губой
       похотливо напеваете Северянина!..   

     Кстати, по одной из версий, весной 1915 года «Бродячую собаку» закрыли за то, что Маяковский прочитал там это стихотворение.
     Первый бой Гумилёв принял уже на призывном пункте. Он, видимо, забыл, как в далёком 1907 году его вызывали на медицинское освидетельствование. Приговор медиков был суров: «признан совершенно неспособным к военной службе, а потому освобождён навсегда от службы. Выдано Царскосельским уездным по воинской повинности Присутствием 30 октября 1907 года за № 34-м».
      Теперь эта бумага  предательским образом отыскалась в архиве. Подобный документ не позволял попасть в армию никому. Никому... кроме нашего героя. Весь свой легендарный натиск направил он на растерявшихся  чиновников:
     – Стало быть, милостивый государь, вы полагаете, что истреблять выстрелами без промаха леопардов, львов и гиен мне дозволено, а германцев – нет?!
     – Помилуйте, какая стрельба? – у вас ведь правый глаз едва видит!
     – Правый глаз мне не обязателен: я стреляю с левого плеча, и готов биться об заклад, стреляю так, как никто в Царском Селе не выстрелит с правого плеча! Изволите убедиться?! 
     Первая победа была одержана далеко от фронта, в Царском Селе. Доктор подписал акт о полной и безоговорочной капитуляции: «Свидетельство № 91. Сим удостоверяю, что сын статского советника Николай Степанович Гумилёв, 28 л. от роду, по исследованию его здоровья оказался не имеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на действительную военную службу, за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причём, по словам г. Гумилёва, он прекрасный стрелок. Действительный статский советник доктор медицины Воскресенский».
     Вольноопределяющийся рядовой Гумилёв был зачислен в лейб-гвардии Уланский Её Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полк. 13 августа 1914 года он прибыл в казармы под Новгородом. Началась военная подготовка. Хороший кавалерист и отличный стрелок, он, оказалось, не владеет шашкой. Говорят, брал платные дополнительные уроки, чтобы не уступать сослуживцам.
     В конце сентября Гумилёв с другими новобранцами попал на фронт. Полк в то время дислоцировался в Литве, на границе с Восточной Пруссией. Отсюда, не скрывая досады, пишет жене: «...я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся... Всё-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с опущенной шашкой».
      Наконец 17 октября получает боевое крещение, впервые участвует в бою. Все события Гумилёв записывает в свой военный дневник. Вскоре эти записи превратятся в «Записки кавалериста» – документальную повесть о войне. Целый год их печатают в газете «Биржевые ведомости», иногда с подзаголовком «От нашего специального военного корреспондента».
     Восточная Пруссия… 25 октября русская армия начинает наступление. Для Гумилёва это праздник: «Время, когда от счастья спирается дыханье, время горящих глаз и безотчётных улыбок. Справа по три, вытянувшись длинной змеёю, мы пустились по белым, обсаженным столетними деревьями дорогам Германии. <…> Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятерённая гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы».
     Он счастлив на фронте. Все его «Записки кавалериста», каждый эпизод войны, даже самый мрачный и кровавый, окрашены бодростью, оптимизмом, неиссякаемым подъёмом духа. Всё безобразное и мерзкое, что несёт в себе война, у Гумилёва выглядит великим испытанием, ниспосланным ему Богом для самоутверждения, укрепления воли и силы духа. Ни нотки отчаяния, страха, тоски, ужаса.  Без всего этого и вот так о войне ещё не писал никто. Даже страдания в его изображении звучат в мажоре – тем, что можно и необходимо преодолеть.
     Тоном бывалого воина и не без самолюбования сообщает в письме Лозинскому: «Дорогой Михаил Леонидович, пишу тебе уже ветераном, много раз побывавшим в разведках, много раз обстрелянным и теперь отдыхающим в зловонной ковенской чайной. Всё, что ты читал о боях под Владиславовом и о последующем наступленьи, я видел своими глазами и во всём принимал посильное участие. Дежурил в обстреливаемом Владиславове, ходил в атаку (увы, отбитую орудийным огнём), мёрз в сторожевом охраненьи, ночью срывался с места, заслыша ворчанье подкравшегося пулемёта, и опивался сливками, объедался курятиной, гусятиной, свининой, будучи дозорным при следованьи отряда по Германии. В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щёлканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка».
     Пушкинские строки «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю...» становятся его девизом – то же очарование боем, что и в «Африканском дневнике». Песнь Вальсингама из «Маленьких трагедий» он подхватывает как свою собственную. Ведь и для него дерзко глядеть в лицо смерти, бросать ей вызов – то же  наслаждение, которое воспевает Вальсингам:
   
      Всё, всё, что гибелью грозит,
      Для сердца смертного таит
      Неизъяснимы наслажденья —
      Бессмертья, может быть, залог,
      И счастлив тот, кто средь волненья
      Их обретать и ведать мог.

      И всё же война для Гумилёва, в отличие от Вальсингама, не «Пир во время чумы», не праздник духа, стремящегося одолеть страх смерти. Ибо чуму победить нельзя. Она всё едино погубит каждого, кто бросает ей вызов. Для Гумилёва война – пир сражения, музыка боя, где необходимо победить или пасть героем. А  Пушкинская чума всесильна, и пир взбунтовавшихся обречённых её только забавляет. Не сегодня, так завтра засверкает её коса! И тогда всё будет кончено.
     Пир Гумилёва-бойца не только пышен, но и победителен!  Как пир  лермонтовского Мцыри, ведущего смертельный бой с барсом. И здесь, на поле сражения, улана Гумилёва, как никогда, воодушевляет Заратустра: «Война и мужество совершили более великих дел, чем любовь к ближнему».
      Хорошо быть храбрым!
      Уж кем-кем, а пацифистом  Гумилёв не был! И он истязает себя за каждый прорыв слабости: как это вдруг могло случиться – враги стреляли по нему, бросили вызов, а он смалодушничал и отступил. Повернул своего коня вспять. Не принял вызова – не дрался насмерть, хотя и наверняка был бы убит. Счастливое избавление от неизбежной гибели только бесит его. Придя в себя, закипает жаждой боя и мести, снова рвётся в атаку.
     «Теперь я понял, почему кавалеристы так мечтают об атаках. Налететь на людей, которые, запрятавшись в кустах и окопах, безопасно расстреливают издали видных всадников, заставить их бледнеть от всё учащающегося топота копыт, от сверкания обнажённых шашек и грозного вида наклонённых пик, своей стремительностью легко опрокинуть, точно сдунуть, втрое сильнейшего противника это – единственное оправдание всей жизни кавалериста».
     Придёт время, и сигнал к атаке станет для него самым  радостным и желанным моментом боя. Он принудит себя преодолеть оцепенение и страх, которые обычно охватывают солдата, когда по знаку, по свистку тот должен броситься в атаку. Об этом состоянии лет через тридцать напишет другой поэт – о другой войне. Когда…

       Казалось: чтобы оторваться,
       Рук мало – надо два крыла.
       Казалось: если лечь, остаться –
       Земля бы крепостью была… (К. Симонов).

Разве можно осудить за этот страх солдата – ведь он всего лишь человек?!
Но улан Гумилёв обрёл в конце концов эти «два крыла»: сверхчеловек одолел обычного человека.      
      Геройство Гумилёва замечено. И отмечено. «За отличия в делах против германцев» – так написано в приказе – он награждается Георгиевским крестом четвёртой степени. Вскоре ему присвоено звание унтер-офицера. Один из эпизодов этих дней – ночная разведка – описан в «Записках кавалериста».
      А было так. По дороге Гумилёв наткнулся на отряд врага. Всадники и пешие – шагах в тридцати. И жить ему оставались минуты. Дорога к разъезду отрезана, с двух других сторон – неприятельские колонны.  И он принимает безумное решение: огибая врага, под австрийскими пулями, устремляется к дороге, по которой ушёл русский разъезд. «Это была трудная минута моей жизни. Лошадь спотыкалась о мёрзлые комья, пули свистели мимо ушей, взрывали землю передо мной и рядом со мной, одна оцарапала луку моего седла. Я не отрываясь смотрел на врагов. Мне были ясно видны их лица (растерянные в момент заряжания, сосредоточенные в момент выстрела). Невысокий пожилой офицер, странно вытянув руку, стрелял в меня из револьвера. Этот звук выделялся каким-то дискантом среди остальных. Два всадника выскочили, чтобы преградить мне дорогу. Я выхватил шашку, они замялись. Может быть, они просто побоялись, что их подстрелят их же товарищи. Всё это в ту минуту я запомнил лишь зрительной и слуховой памятью, осознал же это много позже».
     В конце года храбреца на несколько дней неофициально отпускают из полка в Петроград. В «Бродячей собаке» его встречают друзья и «цеховики» –  М. Кузмин, А, Ахматова, Г. Иванов, О. Мандельштам. Там Гумилёв прочитал «Наступление» – одно из немногих военных стихотворений.
     Хочется предложить его целиком – это ещё один  эпизод из летописи его биографии. Поэтическая страница «Записок кавалериста».

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.

И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

     Через месяц, когда полк отвели на отдых, Гумилёв ещё раз побывал в столице. На этот раз уже с Георгиевским крестом и в погонах унтер-офицера. Вновь встреча с женой,  друзьями, выступление в «Бродячей собаке».
     Сражаясь на фронте, он редко вспоминал об университете. А там исправно работала бюрократическая машина. Весной 1915 года его отчислили «за неуплату». Этим и закончилась студенческая карьера поэта.
     Весна выдалась суровой. Участвуя в дальних разъездах, Гумилёв простудился, но продолжал выполнять боевые задания, пока не рухнул в беспамятстве с высокой температурой. В «Записках кавалериста» картинно рассказано, как он с помутневшим от жара рассудком до рассвета куда-то скакал: «Это была фантастическая ночь. Я пел, кричал, нелепо болтался в седле, для развлеченья брал канавы и барьеры. Раз наскочил на наше сторожевое охранение и горячо убеждал солдат поста напасть на немцев». Гумилёва отправили в столичный лазарет. Врачи объявили: тяжёлое воспаление лёгких. Два месяца лечения, потом врачебная комиссия. Доктора единодушны: унтер-офицер Гумилёв по состоянию здоровья к службе в армии не пригоден. Всеми правдами и неправдами он снова добился своего и в мае уже был на фронте.
     Бой в ночь на 6 июля Гумилёв назвал самым знаменательным. Его эскадрон атаковали и обошли с фланга австрийцы, имевшие многократный численный перевес. Приказ – отступить. И он побежал вдоль окопов:
     – К коням… живо! Нас обходят!
Когда все вышли, он заглянул в бойницу – на него пялился ошалевший усатый австриец. Гумилёв выстрелил не целясь и бросился догонять своих. Им пришлось удирать, не успевая отстреливаться, по какому-то открытому болоту – к лесу. Австрийцы упорно преследовали – то стреляли, то махали руками, предлагая сдаться.
     Из кустов послышался плачущий крик: «Уланы, братцы, помогите!» Он обернулся и увидел завязший пулемёт, при котором остался только один человек из команды да офицер.
     – Возьмите кто-нибудь пулемёт – приказал ротмистр.
 Его слова заглушил громовой разрыв снаряда. Все невольно прибавили шаг. Однако в  ушах всё стояли стоны пулемётного офицера, и Гумилёв, топнув ногой и обругав себя за трусость, быстро вернулся и схватился за лямку. Вслед рвались снаряды. Один закрутился шагах в пяти. Они с пулемётчиком невольно остановились, ожидая взрыва. Гумилёв для чего-то стал считать: раз, два, три. Когда дошёл до пяти, сообразил:  разрыва не будет. «Ничего на этот раз, везём дальше… что задерживаться?» — крикнул ему пулемётчик, и они продолжили путь.
     А вокруг люди падали, одни ползли, другие замирали на месте. Гумилёв заметил шагах в ста группу солдат, тащивших кого-то, но не мог бросить пулемёта, чтобы поспешить на помощь. Уже потом ему сказали, что это был раненый офицер из их эскадрона. У него оказались прострелены ноги и голова. Когда его подхватили, австрийцы открыли особенно ожесточённый огонь и нескольких ранили. Тогда офицер потребовал, чтобы его положили на землю, поцеловал и перекрестил бывших при нём солдат и решительно приказал им спасаться.  Он последний со своим взводом прикрывал общий отход. Потом они узнали, что офицер этот в плену и поправляется.
     Спасённый пулемёт послужил исправно. Его затащили на дерево и сдерживали атаки врага, пока не подоспела пехота. Пехотинцы разгромили австрийцев, только пленными захватили 800 человек, вернули утраченные позиции. Гумилёв был награждён вторым Георгиевским крестом, на этот раз третьей степени.
      В перерывах между боями пишет жене – любимой Анечке. И все письма полны восторгом, который он испытывает в сражениях. Он так горд и собой, и своими уланами…
     «Солдаты озверели и дерутся прекрасно. Здоровье мое отлично. Уже нет прежних кошмаров, мучивших меня перед войной». Иногда даже просыпается несвойственный ему юмор: «… Раз снился Вячеслав Иванов, говоривший мне какую-то гадость, облечённую в научную форму, но и во сне я счастливо вывернулся. Больше Вячеслав меня не преследовал».
     Осенью Гумилёва направили в Петроград, в школу прапорщиков. Так он полгода прожил в Царском Селе, совмещая военную учёбу с литературой. Выпустил новый сборник стихов «Колчан», посвятив его Татиане Адамович. Участвовал в литературных собраниях, публиковался в «Аполлоне». Весной был произведён в прапорщики и переведён в 5-й Гусарский Александрийский полк, расквартированный в Латвии. Но уже в начале мая вновь заболел – возобновился процесс в лёгких. Его отправили в Петроград и поместили в лазарет Большого дворца в Царском Селе. Старшей медицинской сестрой там была императрица Александра Фёдоровна, шеф Уланского полка, в котором прежде служил Гумилёв. Сёстрами милосердия хлопотали великие княжны Ольга и Татьяна. Заходили в лазарет и юные княжны Анастасия и Мария. Гумилёв познакомился с девушками, одной из них даже подарил на день рождения стихи. Болезнь плохо поддавалась лечению, и его направили в ялтинский санаторий.
     В полк Гумилёв прибыл только в середине лета, но уже в августе был откомандирован в Николаевское кавалерийское училище – сдавать экзамены на звание офицера. Как мальчишка-гимназист трепещет перед самым грозным для него экзаменом – по артиллерии.
      –  Сейчас готовлю именно её, – пишет он жене Анечке. – Какие-то шансы выдержать у меня всё-таки есть. Небольшие. Ты же знаешь: я гуманитарий, а тут – артиллерия! С её баллистикой, механикой, законами Ньютона! После экзаменов попрошусь в отпуск на неделю и, если пустят, приеду к тебе. Поблагодари Андрея за письмо. Он пишет, что у тебя появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг? Целую тебя, моя Аничка, кланяйся маме и всем. Твой Коля».
     Он не ошибся, конечно. Провалился, как и обещал. Но не на артиллерии, а на фортификации. В конце октября пришлось вернуться в полк.
     Начало 1917 года было для Гумилёва безрадостным. Война приняла затяжной характер, перешла в тоскливую окопную рутину. И он уже не имел возможности  проявить себя в лихих кавалеристских наскоках, блеснуть  удалью.
     Он вылезал из окопа и, стоя во весь рост под пулемётным огнём, спокойно раскуривал папироску. Выглядело это смешно и нелепо. Но очень по-гумилёвски. В душе он восхищался своей храбростью. Даже не подозревая, как она бессмысленна.  Прямо по Горькому – «Безумству храбрых поём мы песню!». Для чего же это  безумство? Лучше – ум, вовсе не лишняя вещь, даже для храбрых.
      Прапорщику Гумилёву «песню спел»  командир эскадрона А. Мелик-Шахназаров. Учинил разнос за глупость и мальчишество. Но волновало его другое: война перешла в скучную окопную стадию. Он с горечью осознал: мечта, которой он посвящал романтические стихи, – войти на белом коне в покорённый Берлин – становится эфемерной.  И хотя он удостоился третьей награды – ордена Святого Станислава, испытывал болезненное разочарование. И наплывает тоска по поэзии. Всё чаще в прапорщике просыпается поэт, литературный критик, сохранивший преданность искусству, веру в своё главное призвание.
     «Что же ты мне не присылаешь новых стихов? – упрекает он Анечку. – У меня, кроме Гомера, ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость. Я целые дни повторяю “где она, где свет весёлый серых звёзд ее очей” и думаю при этом о тебе. Честное слово!  Я всё читаю “Илиаду”: удивительно подходящее чтенье. У ахеян тоже были и окопы и загражденья и разведка. А некоторые описанья, сравненья и замечанья сделали бы честь любому модернисту. Нет, не прав был Анненский, говоря, что Гомер как поэт умер».
     С грустью признаётся: «Сам я ничего не пишу – лето, война и негде – хаты маленькие и полны мух. Здесь, как всегда, живу в компании и не могу писать. Даже “Гондлу” не исправляю, а следовало бы. Целуй маму и Львёнка, я о нём часто вспоминаю и очень люблю».   
     И тут грянула Февральская революция….
     Это было начало конца прежней единой и могучей России. Горькие времена, неоднократно запечатлённые  на тысячах страниц беллетристики, публицистики, мемуаров, декретов, на многих километрах киноплёнки и живописных полотен. Времена, когда была потеряна великая империя. Но книга наша – не об этом.
     Гумилёв был убеждён: интересоваться политикой недостойно поэта. Февральскую революцию словно не заметил, как «не заметит» и Октябрьскую. Но свержение царя для него, убеждённого монархиста, стало драмой. Человек военный, для которого правила субординации – святыня, он болезненно переживал  разложение армии, попрание офицерской чести, стремительное падение дисциплины. А тут ещё новость: полк переформируется, офицеров переводят в стрелковые части, самого Гумилёва отправляют в Новгородскую губернию закупать сено для лошадей дивизии. Потеряв интерес к войне и армии, он использует любую возможность для поездок в Петроград –  возвращается к творчеству, литературной жизни.
     В разговорах с друзьями сетует на военные неудачи, на развал армии. И тут кто-то его уверяет: в частях, расквартированных за границей, прежние порядок, дисциплина и боевой дух. Он увлекается новой идеей: попасть на Салоникский фронт, воевать там в составе Французского экспедиционного корпуса. С помощью друзей добивается направления за границу. В середине мая отправляется морем в Англию, оттуда во Францию.
     Отправка на Салоникский фронт затягивается, но Гумилёв туда уже и не рвётся. Парижская жизнь отвлекает его – дружба с Ларионовым и Гончаровой, роман с «Синей звездой». Он становится офицером по особым поручениям при Е. И. Раппе – военном комиссаре Временного правительства во Франции. На этой не слишком обременительной должности он увидит войну с другой, отнюдь не романтической стороны. Солдаты 1-й бригады русской армии, расквартированные на юго-западе Франции, создали солдатские комитеты, взбунтовались, потребовали возвращения в Россию. После неудачных попыток Е. Раппа и Гумилёва договориться с ними по-хорошему армейское командование приказало артиллеристам открыть по лагерю бунтовщиков орудийный огонь.
     –  О Господи, спаси Россию и наших русских дураков, – тихо произнёс Гумилёв, когда  раздался первый залп.
     После Октябрьского переворота войска России во Франции переходят под командование французов. Фактически это означало расформирование русского экспедиционного корпуса. Гумилёв в последний раз пытается попасть в действующую армию, пишет рапорт с просьбой послать его на Персидский фронт, где сражались английские части. Командование не возражает, направляет его в Лондон. Там выясняется: последняя команда в Азию уже отправлена. Так завершилась его военная карьера.
     Герой последнего на тот момент любовного романа Анны Ахматовой – Б. Анреп, эмигрировавший в Лондон, вспоминал: Гумилёв «…рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но всё напрасно. Родина тянула его…» Оставив Борису Васильевичу накопившийся за границей архив и офицерские погоны, поэт морем отправился в уже Советскую Россию. Жизнь его выходит на финишную прямую…