Весёлые картинки и гефилте фиш

Вы помните день своего самого большого позора? День, когда от стыда вам хотелось провалиться к ядру земли и расплавиться там в магме? Такого срама, что горели не только щёки, но всё ваше существо охватило адским пламенем мучительного раскаяния?

Вы пока вспоминайте, а я расскажу о своём. Пришло время — срок давности позволяет.

Случилось это в те дни, когда мой папа работал директором сельской школы в двадцати километрах от города. Каждый день, ровно в пять утра, он, как истинный народоволец и просветитель, заводил свой легендарный мотоцикл с коляской, и уезжал в рассветную даль сеять всё что было положено сеять в те далёкие времена. Кстати, почему-то мне кажется, что тогда сеяли лучше. Но не об этом речь.

Папин мотоцикл был знаменит в городе и его окрестностях незабываемым голосом своего мотора. При заводе он сначала робко постанывал, но уже через несколько минут ревел подобно палубному истребителю, преодолевающему звуковой барьер.
Папа мчался по мирно спящим улицам города, и долго ещё неслись ему вслед тихие, незлые напутствия разбуженных рёвом мотоцикла граждан.
Помню, как он гордился тем, что в ГАИ ему с уважением сказали: “Вы единственный еврей в нашей области, который ездит на мотоцикле с коляской. Да ещё в такую рань.”

Работу свою папа любил и исполнял с изрядным рвением, чем заслужил отличника народного образования. Это чтобы вы понимали, человеком каких высоких моральных устоев был мой отец.

Дни напролёт, озабоченный важными педагогическими проблемами, он старательно штудировал полный новаторских идей журнал “Советская педагогика”.
Но это не помешало ему (озабоченному всё теми же проблемами, разумеется) одолжить у друга любопытное издание щекотливого содержания, перефотографировать его в своём директорском кабинете, а дома проявить плёнку и отпечатать несколько снимков превосходного качества.

Все превозносят ум евреев, а я немного сомневаюсь — умно ли было с его стороны развесить плоды своего творчества для просушки в ванной, прикрыв их куском марли для отвода глаз?

И стоит ли удивляться, что в тот же день, я, как истинная дочь своего отца (отличника народного образования и великого просветителя современности, помните?) отнесла эти фотографии в школу. В третий класс, если быть точнее. В третий “Б”, если совсем точно.

Высокий уровень фотомастерства моего родителя оценили все. Особенно классная руководительница третьего “Б”. Именно она известила интеллигентное семейство о том, что их дочь развращает неокрепшие умы одноклассников гнусной порнографией.

Я не помню как шла домой. Не помню, что думала. Скорее всего, пыталась найти слова оправдания. Что-то вроде: “это не я”, “мне это подкинули”, “а не надо было оставлять на видном месте”.

А может, планировала побег в ближайший монастырь. Меня с детства тешит возможность уйти в монастырь в случае крупного жизненного фиаско. У человека всегда должен быть запасной выход. У меня вот такой. Придёт ещё день, я знаю.

Медленно, словно на эшафот, я поднималась по грязным ступенькам нашего подъезда. Едкий кошачий запах, пропитавший стены старого дома, усугублял всю низменность ситуации.

Три коротких звонка — неизменный пароль для своих. Дверь распахнулась. У порога стояли папа с бабушкой. Вот он, тот момент, о котором я писала в самом начале.

Адское пламя, стыд, муки раскаяния.

Выражения их лиц я помню по сей день: смесь разочарования, гнева, и плохо скрываемого смеха.

Меня ласково обозвали “нелюбознательная наша” — на манер шедевральных эпитетов из фильма “Гараж”. Отлучили на время от библиотеки — в частности, запретили читать Мопассана и Бунина.
И отправили на кухню обедать.

Низко склонив над тарелкой пылающее лицо, изредка всхлипывая, я ела бабушкину фаршированную рыбу. И именно тогда впервые поняла, что нет ни одного преступления на свете, которое мне не простили бы мои близкие. Ни одного.
Особенно когда на обед гефилте фиш.