МЫ И ОНИ

МЫ И ОНИ

Кузьму Драного четвертовали в Страстную пятницу при огромном стечении народа. На рыночной площади, грязной от сходившего снега, мясных обрубков и листьев квашеной капусты возвели эшафот. Всю ночь сколачивали помост, а пришедший утром палач, лизнув палец, проверил остроту топора. Драного вели под руки два дюжих пристава. Он шёл медленно, глядя под ноги, на впалых щеках клочьями болталась седая борода. Сутулая, фигура выражала абсолютную покорность, но на лестнице он вдруг стал вырываться, и приставам пришлось заломить ему руки, прежде чем привязать к деревянному колесу. Выкрикнув ругательства, Драный затих. Глашатай развернул свиток и ровным голосом прочитал длинный список его грехов. В четвёртой четверти жизни, когда тело требует всё больше сил для собственного поддержания, Кузьма Драный занялся разбоем. Шёл восемнадцатый век, наступивший в России с опозданием на столетие, и его ремесло было обычным. Случалось Драному и убивать. Детей боярских, когда те хватались за пищаль, или стрельцов, побрякивавших саблей, когда он останавливал купеческие подводы. Его шайка грабила торговых людей, не делая различия русским и иностранцам. Огласив приговор, глашатай свернул бумагу с болтавшейся печатью и быстро сошёл с помоста. Засучив рукава, палач поплевал на ладони и замахнулся топором. Драный зажмурился, как ребёнок, готовясь к удару. Раздался глухой стук, толпа ахнула, а на окрестных деревьях закаркало вороньё. Сочившаяся в дощатые щели кровь закапала на грязный снег.
Драного выдал товарищ, соблазнившись соболиной шубой, которую он снял с богатого купца. Его схватили пьяного, когда он гулял в трактире, и сразу отправили в Тайный приказ. Всыпав пятнадцать ударов кнутом, чтобы протрезвел, его пытали потом огнём, подвесив на дыбу, а, добившись признания, приговорили к жестокой казни. Не возведи он на себя измену государю, ему бы просто отрубили голову. Но он обманул палачей. Истязания в Тайном приказе длились сутками, а эшафот их значительно сокращал. От причастия Драный отказался. Он страшно затопал ногами на дьяка с оплывшим лицом, закричав, что тот отгородился от бога иконами. За это ему дали ещё пять ударов кнута. Драный был из раскольников, но в бога не верил. Он слишком давно жил на свете, чтобы понять – кругом один дьявол, который прогнал с земли бога…
Как нам понять Кузьму Драного?
А людей его эпохи?
Светлейший князь Александр Меньшиков хвастался, что во время стрелецкой казни собственноручно отрубил двадцать голов. А уже после смерти Петра Великого угрожал графу Остерману колесованием за то, что он отступает от православных канонов. Остерман, глядя в глаза, ответил, что ни в чём не виноват, зато знает человека, которого давно надо колесовать. Арестованный вскоре Меньшиков поспешил отречься от своих слов, заявив, что Остерману нечего опасаться, но мы можем представить, как близко к ним стояла мучительная смерть. Не говоря уж о ссылке. Меньшиков окончил дни в Берёзове, а спустя годы там же умер и Остерман. В опалу можно было угодить по любому поводу. Меньшиков и Остерман были придворными, что же говорить о простолюдинах. В Лондоне Петр Великий, чтобы увидеть, как наказывают в английском флоте, попросил вздёрнуть на рее первого попавшегося матроса, а, получив отказ, предложил заменить англичанина сопровождавшим его холопом.
И как было жить в атмосфере постоянного страха?
Как приспособиться?
Можем ли мы примерить на себя жизнь предков?
Для нас они выглядят общественными животными, тягловой скотиной, которая работала из-под палки, и которую в любой момент могли зарезать. Их жизнь сводилась к выживанию, в их чувствах доминировал страх. С ним рождались, тянули недолгий век и с ним же умирали. Страх имел множество оттенков, его порождало множество причин.
…После ухода мордатого дьяка Кузьма Драный уснул. Когда солома царапала обожжённые бока, он постанывал, но не просыпался. Во сне Драный снова был молодым, с чёрными, как смоль, волосами, которые развевались, когда он скакал на белоснежном аргамаке. С ватагой вольных казаков он снова бился с крымцами, ходил по морю на турок, набирая шелка и жемчуг, которые спускал в первом же кабаке, а в каждой станице его ждала черноокая казачка. Тогда он брал от жизни всё, потому что в молодости время не уходило, а приходило. Перебирая во сне красавиц, приживших от него детей, Драный улыбался. Как приблудившийся пёс, рассвет лизнул ему веки, и пробуждение его было ужасно, как у любого старика…
Ближний всегда остаётся загадкой. А что мы знаем об окружении Драного? Обо всех этих лугарях, степовиках и гайдамаках, обитателях землянок, которые не щадили жизни – ни своей, ни чужой. Они взбирались к орлиным гнёздам, стреляли из пищали, сыпали на рану порох, а на поединках закололи не одного обрезанца, плевавшего на икону. Они цеплялись за борт торговых галер, и в обшитой тростником чайке им было море по колено. Их храмом были скитания, защищая Крест, они поклонялись Дороге. И всё же это только слова, вообразить казаков с их горилкой, кашей и готовностью в любой миг расстаться с жизнью невозможно. А крепостных? Как нам представить их чувства, мысли, надежды? От них остался лишь след в языке, но «рабская психология» – словосочетание, которое нам мало что скажет. Они не знали свободы. Как птицы, рождённые в клетке, не понимали её значимости. Их поведение диктовали инстинкты, у них отсутствовала рефлексия. Они жили механически, подчиняясь привычным ритуалам, жили как во сне. Их освободили от ответственности за свою судьбу, за них всё решал хозяин. Они и не взрослели, довольствуясь церковными объяснениями, принимали мир, как библейскую легенду. Рефлексия – прерогатива развитого сознания, видеть себя со стороны, иметь сомнения это роскошь. Психике, занятой ежедневным выживанием, не до них. Да люди ли они были? Влезть в их шкуру, вообразить их жизнь во всей её убогой необходимости для нас невозможно. Соловьёв пишет о вдове-помещице, большой охотнице до бараньих щей, которая во время обеда заставляла пороть кухарку – та кричала, и это повышало ей аппетит. При этом помещица слыла доброй госпожой, «повелевая своими служанками более ласкою, нежели дворянскою обыкновенною властью». А как терпели Салтычиху, за плохую стирку её платьев избивавшую скалкой, плетью или поленом, а, насытившись, отдававшую виноватую конюхам, чтобы те забили её до смерти? И как исполняли это конюхи? Крепостные предки для нас останутся за глухой стеной, равно, как и мы для них. Отдалённое представление о них может дать нищий, полуголодный Афганистан, где торгуют своими детьми, но этническая аберрация и существование на планете развитых стран внесут сюда свои коррективы.
…Кузьма Драный спросонья ещё не понимал, где находится, обводя осоловелыми глазами засиженные слизняками стены своей тюрьмы. Вдыхая запах сырого кирпича, он всё ещё пребывал во днях своей молодости, пока его не кольнул страх. Тогда он вскочил, ударившись о низкий, тонувший в сумерках потолок, но боли не почувствовал. Как пойманное животное он бросился на стену, которую стал царапать, обламывая ногти, а потом, опустившись на колени, завыл от ужаса…
Но так ли уж сильно частный ад, в котором он оказался, отличался от того, в котором жило и умирало его поколение? А предыдущие? Чтобы вообразить ужас, который внушал Иван Грозный, зверски истреблявший боярские рода вместе с их вотчинами, достаточно вспомнить, что за полвека его царствования у него не нашлось своего Брута или Кассия Херея. Опричнина, Малюта Скуратов – мы отгорожены от них столетиями, казалось бы, ужас, творившийся при них, навсегда остался в прошлом. Но мой отец, прошедший концлагерь, испытал его. Освенцим, режим Пол Пота, армянский геноцид. От их кромешной тьмы нас отделяет лишь тонкий слой культуры и воспитания. Стоит ему подломиться, и мы вернёмся в тёмные века, из которых едва выбрались. Об этом не стоит забывать особенно сейчас, когда на минувшие деспотии глядят из сегодняшнего благополучия, сытыми глазами отмечая их преимущества. Некоторые договариваются до того, что это был золотой век. Чтобы рассеять эту радужную ретроспективу, не нужно даже говорить о голоде, чуме, отсутствие элементарной гигиены, простуде, грозящей обернуться заражением, и других обличьях, в которых являлась смерть, укорачивая век, а достаточно представить атмосферу постоянного страха, делавшего психологию крайне примитивной, а нравы предельно грубыми. Современное сознание редуцирует к ним на войне. Но тогда война была повсюду. И ожидание смерти постоянно. Страх калечил душу, выворачивал её низменные стороны, тормозил развитие личности, подчиняя её коллективному муравейнику. И от него было некуда деться. За неосторожное слово грозила плеть, виселица или костёр, за ослушание отправляли в далёкую ссылку, а бегство из своей деревни оборачивалось встречей степняка с кривой саблей. Страх делал равнодушным, вгоняя в прострацию, как антилопу, которую дерёт лев. Или наоборот агрессивным, вымещающим его на других. Во всех случаях, страх принимали как данность, не представляя как жить иначе. Наши предки были другими, страх, липкий страх пропитал их, закрепившись в подсознании. Как нам разобраться в психологии минувших эпох?
Как могли казнить за сомнение в царских добродетелях?
А как продавали крепостных?
Христиане – христиан?
А как мы обходим на улице спящего бомжа?
Или смотрим за ужином бомбёжки в странах третьего мира?
Опустимся на столетие ниже. Может быть, тогда времена были вольнее? Мы помним Рублёва и Феофана Грека, но чему посвящали жизнь те, кого опустили в могилу забытья? Они также проводили её в постоянном ужасе перед недородом, засухой, дождливым летом, податью, которую выплачивали, отказывая себе в самом необходимом, перед разбойниками, княжескими дружинниками, охотившимися, не различая крестьянских наделов, тогда трепетали перед татарскими набегами. В южнорусских областях валили лес так, чтобы деревья лежали верхушками в сторону степи, делая путь непроходимым, и глубина такой засеки доходила до ста пятидесяти километров по всей границе. Это какой ужас должна была вселять татарская конница, чтобы подвигнуть на такой титанический труд! И это только ради безопасности, а ведь нужно было ещё сеять и пахать. При этом Русь не была исключением. Парализующий ужас, охватил Среднюю Азию в связи с монгольским нашествием. Его достаточно проиллюстрировать двумя эпизодами, которые приводит арабский историк Ибн-ал-Асир. Раз монгол пришёл в мусульманскую деревню, насчитывающую сотню дехкан, и в одиночку изрубил их всех. Никто не оказал ему сопротивления. Другой монгол приказал мусульманскому крестьянину ждать, пока он не сходит за саблей, чтобы отрубить ему голову, и тот подчинился, не помышляя о бегстве. Аналогичные истории можно найти и в новейшей истории. Но они касаются неразвитых стран или войны. А тогда они были повседневностью мирной жизни. Но так ли всё это далеко? Ещё мои родители, пережившие сталинскую эпоху, настороженно косились, когда при них отпускали шутки в адрес властей. Их можно понять. Во времена их юности за жизнь дрожали и маршалы, и простые люди. Кто-то не замечал происходящего. Или делал вид, что не замечает. Это была защитная реакция. И в раковом корпусе продолжается жизнь, во все времена люди шутят, влюбляются, растят детей. Но ощущение жизни было особым. За тридцать-сорок лет, какой была её средняя продолжительность до XX века, к жизни не успевали привыкнуть, расставаясь с ней легче, как это бывает в молодости, отдавая её во имя идей, общего долга, или по страсти, не осознавая всю её бесценность. Поэтому массы легко охватывали преобразовательные начинания, требующие жертв – коммунизм, фашизм, христианство или ислам. Сейчас обывателя, считающего пятьдесят лет средним возрастом, невозможно увлечь подобной химерой, он слишком увяз в своём комфортабельном мирке. К тому же всё мироощущение прошедших эпох было пропитано страхом, на котором держалась иерархия (именно на страхе, а не на священном авторитете, как утверждает Юлиус Эвола и правые традиционалисты), а мы смиряемся с чужой роскошью скорее по привычке, не веря в благополучный исход радикальных преобразований. Конечно, они также уверяли себя, что этот порядок заведён от бога, а по-другому и быть не могло, но это была рационализация страха. И мы унаследовали два их главных принципа: лучше иметь неправильные представления, чем никаких, и то, что любой труд, даже сизифов, лучше, чем праздность. Но мы руководствуемся ими по инерции, в глубине понимая, что, отказавшись от них, не рискуем, ни умереть голодной смертью, ни быть изгнанным из общества, ни стать неприкасаемым, осуждённым на тюремное заключение. Страх, пронизывающий наших предков, изъят из нашей повседневности, а их он толкал в объятия церкви с её обещанием царства небесного. И становился причиной другого, метафизического ужаса. Демоны, страх божий, трудность спасения. Вселенский ужас приходил на смену бытовому. В Средневековым христианстве ада избегнет один на сто тысяч, в иудаизме шеол не поглотит лишь одного из шестидесяти, в кальвинизме, как и исламе, рай или ад уготован уже при рождении, так что бессмысленно пытаться изменить судьбу. И со всем этим приходилось жить! Это не страх перед ипотекой, банкротством, невыплаченным кредитом или увольнением с работы. В сравнение с прошлыми эпохами надо признать наши страхи сильно преувеличенными. С другой стороны мы платим за это высокую цену. Мы также прикованы к своему времени, целыми днями перекладывая офисные бумаги, просиживая вечера за бесконечными сериалами и страдая гиподинамией.
Я не знаю, кто счастливее.
Исландская сага X века, записанная Снорри Стурлуссоном, повествует, как ватага йомсвикингов собралась в поход — грабить и распевать победные висы. Захмелев на пиру, Вагн сын Аки хвастал, что вернётся не раньше чем покончит с Торкелем Глиной, правой рукой соседского ярла, и не раньше чем ляжет с его дочерью. Весть о грозном обете летела впереди ладьи с драконьей пастью, обвешанной щитами и ощетинившейся сотней копий. Однако местным в сражении повезло больше. И викингов со скрученными верёвкой ногами усадили на бревно. Молить о пощаде было бессмысленно. К крайнему подошёл самозваный палач, секира которого побурела от крови, и отправил пленника в Хель. «Ты обещал убить меня, Вагн, но, похоже, это я убью тебя, когда дойдёт очередь!» Дальнейшее лучше поверить хронисту. «Следующий из йомсвикингов, приготовившись, сказал: “У меня в руке нож, я воткну его в землю, если буду понимать что-нибудь с отрубленной головой”. Голова слетела с плеч, и нож выпал у него из руки. Другой, красавец с длинными волосами, закинул их вперёд и, подставив шею, произнёс: “Смотри, не замарай мне кровью волосы!” Один человек взял его волосы и стал их крепко держать. Торкель нетерпеливо поднял оружие. Викинг отдёрнул голову, и тот, кто держал его волосы, подался вперёд. Секира обрушилась на его кисти, отсекла их и врезалась в землю. Тут подошёл ярл и спросил: “Кто этот красавец?” Тот назвался. “Хочешь, я подарю тебе жизнь?” — “Смотря кто её дарит”. — “Тот, кто властен”. — “Тогда хочу”. И с него сняли верёвку. Оскорблённый, Торкель Глина воскликнул: “Даже если ты, ярл, дашь пощаду всем этим людям, то и тогда Вагн сын Аки не уйдёт живым!” И бросился вперёд, замахнувшись секирой. Но товарищ Вагна, который стоял рядом со связанными ногами, рухнул под ноги Торкелю. И Торкель свалился на него. Тут Вагн схватил секиру Торкеля и зарубил его насмерть. “Вагн, хочешь я подарю тебе жизнь?” — спросил ярл. “Хочу, если мы все её получим”. — “Освободить их”, — велел ярл, и это было сделано. А потом снарядил Вагну струг и женил его на дочери Торкеля Глины. Так сбылось речённое во хмелю».
Мертвецы в перекрестье Севера и Средневековья. Что бы сказали они о страстях, декорированных автомобилем, галстуком в горошек и лосьоном после бритья?
Да, в сильных ощущениях нашим предкам трудно отказать. Постоянная близость смерти, пребывание в её тени, придавало их жизни особый аромат. У них не было недостатка в эмоциях, которые мы называем стрессом, но без которых жизнь становится пресной. Но вернёмся к Кузьме Драному, атаману разбойничьей шайки. Что я знаю о нём? Я вижу сутулую фигуру в грязной льняной рубахе, медленно взбирающуюся на эшафот, вижу седую клочкастую бороду на впалых щеках, побуревшие от запекшейся крови штаны, подпоясанные верёвкой, и это всё. Что творилось в его буйной, грешной голове, которую он нёс на плаху? Я могу лишь предположить, что в отличие от нас, его психика характеризовалась спокойной ясностью, в ней всё было разложено по своим местам, всё было известно наперёд, и он, как животное, не видел в своей жизни противоречий; его мысли, восприятие окружающего мира, его поступки и кажущиеся ему причинно-следственные связи укладывались в простые схемы, которые, коренясь глубоко в подсознании, диктовали ему поведение. Он знал, что за разбой последует наказание, а значит, кончит свои дни на плахе. Мысли и факты сливались у него в неразрывное целое, которому он следовал, как щепка, плывущая по реке. Я предположил, что он не верил в бога, но это, вероятно, была ошибка, его приземлённое мышление вряд ли возвышалось до бунта. Взбираясь на эшафот, он верил, что через мгновенье предстанет перед всевышним и наверняка молился, бормоча оправданья. А может у него была своя вера? Или он был язычником? Одним из тех, чьи обряды кажутся теперь наивной причудой. Вот как описывает верования мордвы XV века путешествовавший по её землям венецианец Иосафат Барбаро:
«Они привязывают ноги лошади к четырём кольям, а голову – к пятому, потом убивают её стрелой в сердце, обдирают, из шкуры делают мешок, а мясо после обрядов съедают. Шкуру туго набивают соломой, вместо ног подставляют прямой брусок их дерева – так что лошадь могла стоять, будто живая. Обрубив сучья большого дерева, они устраивают сверху помост, на который устанавливают лошадиное чучело. В таком виде они ей поклоняются, принося в дар соболей, горностаев, белок, лисиц и другие меха, которые навешивают на дерево, подобно тому, как мы ставим свечи в церкви. Однако среди них есть и такие, у которых в обычае поклоняться каждый день первому встреченному животному». Духи природы, каменные истуканы, начатки веры. Как понять всё это? Но так ли уж сильно это отличается от распятия, просфор и веры в церковную благодать?
Каким же был Драный? Для нас он останется загадкой. Единственное, что я знаю наверняка – он был другим. Времена не выбирают, но мне никогда не понять, как он жил в своём. А ведь когда-нибудь, и по историческим масштабам совсем скоро, так будут говорить и о нас. Это случится, когда мы исчезнем, превратившись для потомков в «они».
Время стирает все следы, и всё же морозным январским вечером две тысячи шестнадцатого, когда пишутся эти строки, я гляжу на вечную луну, и мне кажется, что в её неверном свете, призраком или тенью, вот-вот промелькнёт настоящий Кузьма Драный.