В тиши лесного колодца

Тишь. Всё спит…
Один свирепый рок
Чужд мира и покоя,
И столько ж страшен и жесток
В ТИШИ, КАК В ВИХРЕ БОЯ.
                "Рок"   А. Полежаев


Произошло немыслимое: он беспомощно падал вниз головой.
Что-то затрещало, загремело в ушах, больно ударило в голову, в плечо, в бедро, брызнула вода...
Дальше был провал и тьма... и боль... и ужас...

Федор всегда собирался в лес с удовольствием.  Любил, ох любил он ходить по грибы.
Грибов же, по сообщениям, было пока еще не много, и он выбрал среднюю корзину, положил в нее нож, флягу с водой, два бутерброда с маслом, посыпанным сахаром.  Поиски хороших грибных мест уводили его иногда так далеко в глубины большого леса, что он мог пробродить там до наступления сумерек.

Выйдя на порог, он запер избу на висячий замок. Он сделал это не потому, что опасался воров, а так, по привычке. У него и воровать-то было нечего. Да и не воровали в их деревне друг у друга. Вот в колхозе другое дело. Там можно было при  удачи сбросить с воза в нужном месте мешок картошки или охапку сена – и потом утянуть домой.

Шагая по пыльной дороге через деревню, он не встретил почти никого, кроме бабки Клавди, которая сидела в сладкой дрёме на завалинке перед своим домишкой в одно окно, а потом тетки Василисы, которая возилась в палисадничке с цветами и охотно с ним поздоровалась.
- Да ты никак по грибы собрался, - вопросила она со свойственной деревенским манерой комментировать очевидные вещи. – Вон и корзинку взял большую. Никак, грибы пошли, - охотно продолжила она беседу, хотя беседа не завязывалась, потому что Фёдор шел, не останавливаясь. – Ну, иди, иди, - напутствовала она его, потеряв надежду остановить и повыспросить насчет грибов. - Иди по-отдохни в лесу-то, - продолжала она вдогонку уже для себя, для души. - В лесу, поди, как сейчас хорошо, не то, что на тракторе в поле пыль глотать.

Федор работал на тракторе с утра и до темноты, и в летние страдные поры вырваться с работы было делом очень непростым. Все деревенские работали летом в колхозе, от мала до велика, невзирая на возраст. А у Федора трактор сломался и стоял сегодня в МТС на ремонте. Ну, сжалился председатель колхоза над ним, отпустил отдохнуть на денек…

Сразу за деревней такой простор! Луг необъятный, и лес за ним - полоска темно-синяя - далеко-далеко на горизонте. Лес за большим лугом назывался дальним, не каждый в деревне любил топать в такую даль. Да и сам лес был слишком большим, малохоженным.

Когда Федор добрался до него через жаркий луг, то здорово вспотел и присел у ручейка на опушке.
Вот тут он и принял роковое решение идти на Адамсониху.

Федор любил открывать новые места. Ну что за радость идти за кем-то, кто режет перед тобой лучшие грибы, оставляя лишь стружки да гнилые шляпки. Другое дело, когда ты первый подходишь к лесной поляне и видишь чудесную желанную картину с боровиками, понатыканными лесной природой везде, где только можно, для тебя одного. Один вид ее заливает душу лесной благостью.

Грибов пока было мало, и он шел и шел все дальше и дальше, заглядывая по пути в свои проверенные местечки, но и там грибов было пока не густо.
Идти так долго по нехоженому лесу, продираясь сквозь густой кустарник лещины, перелезать через поваленные деревья было утомительно даже ему, бывалому грибнику. И он обрадовался, когда внезапно вышел на большую поляну.

Это была она, знаменитая и загадочная Адамсониха. Так далеко он еще не забирался. Рассказывали старики, что когда-то, еще до войны, а может и до революции, жил на этой поляне некий Адамсон со своим семейством. Кем он был, уже никто не помнил. То ли лесником, то ли хуторянином, после Столыпинской реформы отделившимся от общины и неизвестно зачем забравшимся в такую глушь, а может даже раскольником, крестившимся двумя перстами.

Когда он умер, семейство его разбежалось по разным городам и весям, прискучив жизнью в глухом лесу и вырвавшись, наконец, на волю, и только имя его прочно закрепилось за этой дикой теперь поляной.

Редко заезжал сюда по лесному бездорожью накосить травы какой-нибудь отчаянный мужик, чаще лоси и косули заходили полакомиться сочной июньской травой, которая густо росла тут орошаемая то дождем, то солнечными лучами.

Но поляна, зарастая проворными березками и осинками, становилась неудобьем для заготовки хорошего сена.
И сейчас Федор увидел лишь заросли иван-чая, поднимавшиеся выше остальной травы, да  в углу поляны какие-то остатки строений, давно павшие на землю и полусгнившие в окружении лесной крапивы.

Он пошел, по привычке раздвигая траву палкой, пытаясь найти местечко, где можно было бы присесть. Иногда он спотыкался о куски битого кирпича, которые валялись невидимые то тут, то там.

В больших кустах бузины посередине поляны он заметил остатки какого-то низенького деревянного строения, не то погребка, не то колодца. Это было даже не строение, а короткие почерневшие бревнышки, едва торчащие над густой травой. Поставив корзину, он начал раздвигать ветви бузины, пытаясь подобраться поближе. С трудом продравшись сквозь бузину, он обнаружил срубчик колодца. Воды во фляге осталось мало, и он подумал, что неплохо бы добыть свежей.

Не имея возможности распрямиться по бузиной, он оперся обеими руками о верхнее бревно и перегнувшись, попытался заглянуть вниз.
Бревнышко, иссеченное дождями, оказалось настолько трухлявым, что внезапно начало крошиться под тяжестью Федора, и он, не успев даже понять, что происходит, заскользил по нему руками и, полностью потеряв опору, - рухнул вниз…

Трагедии,  да и просто несчастные случаи всегда  происходят неожиданно, когда их совсем не ждешь. Если ждешь, можно ведь как-то подготовиться, подстраховаться...

Когда он очнулся, то первым ощущением была боль. Она была везде: в голове, в плече, в бедре и особенно болело колено.  Преодолевая острую боль в шее, он начал осматриваться и в густой темноте стал, наконец, различать полусгнившие бревна вокруг. 
Бревна были мокрыми, и тут он понял, что сидит в воде.
На самом деле он даже не сидел, а полулежал в воде.
Затылком он упирался в одну стенку, одна нога и часть бедра ушли в воду полностью, а другая нога упиралась в противоположную стенку.

Он начал все больше и больше чувствовать холод воды, и это заставило его двигаться. Он спустил задранную  ногу вниз в воду. Потом, стараясь сесть прямо, попытался упереться рукой в дно колодца. Но оно было настолько заиленным, что  рука уходила все глубже и глубже, пока он не коснулся воды ухом. Тогда он высвободил вторую руку из-под спины и начал искать опору в стенке. Холодные полусгнившие склизские бревна не давали опоры, пока он не наткнулся на торчащий из воды обломок бревна. Тогда ему удалось разогнуться и привстать. Резанула острая боль и в колене и в бедре, но постепенно он все же выпрямился.

Воды было не так уж и много -  с полметра, не более, зато ил постепенно втягивал ноги все глубже и глубже.
Голова у него еще гудела от удара, в глазах была какая-то муть, которая мешала хорошо видеть. Когда вода стала доходить ему до паха, он понял, что надо что-то делать. Небольшое окошко света высоко над головой было прикрыто кустом бузины, но глаза уже привыкли к полумраку, и он заметил еще одно бревно, которое, упав, застряло враскос между противоположными стенками.  Оно было почти сухим и Федору, подтянувшись, удалось на него присесть, упершись здоровой ногой в обломок, торчащий из воды.

Вот тут только на него накатил страх. Нет, это был скорее ужас. Ужас от  безвыходности ситуации.
Он упал в давно заброшенный лесной колодец в глухом лесу очень далеко от деревни.
 Это конец.
Здесь его никто никогда не найдет.

Он с тоской посмотрел вверх. Глубина колодца была небольшой, метров пять-шесть, но эти метры были сложены из старых гнилых бревен.  Вдобавок тело его саднило и болело, казалось, везде. Слава богу, что шея не была сломана, а головная боль постепенно утихала.  А ведь падал он вниз  головой. Его, по-видимому, спасло то, что он успел перевернуться, зацепившись за какой-нибудь выступ. Вдобавок приземлился он в мягкий глубокий ил.

Господи, ну как же такое могло произойти! Ведь еще пять минут назад он был  счастливым человеком – он был свободен! Только что он мог идти куда угодно, делать все что угодно. Теперь он, израненный, сидел глубоко под  землей, в земляной тюрьме, и никто, абсолютно никто в мире не знал о его великой беде.

А беда действительно была великой. Федор не был женат. То, что он пошел в лес, знали, а точнее видели, два-три сельчанина, которых он встретил в деревне. Но куда он отправился, не знал никто.

Федор, заядлый грибник, не любил рассказывать о заветных местах, куда обычно хаживал. Леса же в Тверской области тянутся многие километры, постепенно переходя в настоящую тайгу.

Его, конечно, начнут искать, но как скоро и кому придет в голову искать его на Адамсонихе. Ведь это такая чертова глушь, куда мало кто из  деревенских отваживался забредать. Там и заблудиться немудрено.

Боже мой, если бы он просто заблудился. Он бы мог действовать, разжечь костер, благо спички он всегда брал с собой, согреться ночью, поджарить грибы, дожидаясь подмоги. Или он мог бы просто брести по лесу, выискивая дорогу или речку, и по ней выбраться к людям.

А сейчас он сидел в сыром глубоком подземелье, где пахло гнилью, со стенок капала вода, в воде плавали какие-то слизняки и дохлые мотыльки, и, хоть ему удалось примоститься выше воды, сидя на косом бревне, одежда его намокла, и его начинала бить сильная дрожь.

Федору стало жалко себя. Ну, за что ему это. Все было так хорошо. Сегодня его выходной. Он просто гулял по лесу. Никому не делал зла.
Здоровый молодой мужчина сидел глубоко под землей и понимал, что без помощи людей останется здесь навсегда...

Ну кто его здесь найдет. И когда. Даже если предположить, что спасатели выйдут когда-нибудь на Адамсониху, они вряд ли услышат его глухой голос из-под земли.

А корзинка с грибами! Там же наверху осталась корзинка с грибами! Но эта секундная радость тут же омрачилась тяжелой мыслью: кто заметит корзину в густых зарослях иван-чая, если вообще доберется до этих мест.

Федор стал осматриваться, вглядываясь в черные трухлявые бревна. Главное собраться, не паниковать, не сдаваться. Не паникуй, давай, не паникуй, повторял он за мыслями шепотом.
Но собственный шепот в глухой тишине подземелья прозвучал уж очень мрачно, и Федор, усилив голос и придав ему твердость, повторил: Давай, давай, соберись, не паникуй.

Он вспомнил, как отец рассказывал ему, что спасение часто приходит в последнюю минуту. Что выживают только те, кто борется до конца.
Отец знал, что говорил: он был геологом, в тяжелые тридцатые годы бродил по бескрайним дебрям сибирской тайги и не раз попадал в безвыходные ситуации.

Мысль об отце ободрила его. С трудом шевеля губами, он стал твердить: не сдаваться, не сдаваться. Возьми себя в руки, надо взять себя в руки. Успокойся, успокойся. Умереть ты еще успеешь. Так, что я могу сейчас сделать. Очень холодно. Надо двигаться. Чтобы согреться, надо двигаться. Постой, у меня же есть спички, да, коробок спичек за пазухой.
Как опытный человек, Федор всегда носил спички за пазухой, чтобы не намочить невзначай.

Он высвободил руку, которой упирался в бревно для равновесия и полез в нагрудный карман рубашки. Вот он, вот, обрадовался Федор. И ведь сухой, сухой, совершенно сухой!  Он медленно, почти наощупь открыл коробок, достал спичку и чиркнул.

Загоревшийся огонек осветил скудное пространство вокруг. На душе сразу потеплело. - Прям луч света в темном царстве, - проговорил Федор.
Голос прозвучал глухо, задавленный тесным пространством.
Он начал внимательно изучать бревна, одно за другим. Некоторые были еще довольно крепкими, видимо из хорошего дерева, другие местами уже почти превратились в труху.

Спичка быстро погасла, но в затхлом воздухе остался приятный запах серы, совсем как дома, когда Федор затапливал печку или разжигал керосинку. Он зажег еще одну спичку и попытался поднять ее повыше, но чуть не соскользнул с бревна, на котором примостился.  Именно примостился, потому что сидел он враскоряку, ягодицей прижавшись к косому сухому бревну, когда-то упавшему сверху и застрявшему враскос, а ногой упираясь в другое, торчащее из воды.

И бедро и нога его уже начали затекать от неудобного положения, и он попробовал немного переместиться, но тут-же сильная боль в другом бедре, на которое он хотел перенести тяжесть, не позволила ему это сделать.
Тогда он откинулся назад и начал полегоньку прижиматься к косому бревну спиной, пытаясь найти равновесную  опору.
Мало-помалу это ему удалось и позволило высвободить ногу, на которую он все время опирался, и заменить ее другой.
Теперь он полусидел-полулежал.
Нога, на которую он до этого опирался, сильно затекла, и теперь, освобожденная от нагрузки, начала сильно болеть, но Федор знал, что это скоро пройдет.
Наконец боль в ноге утихла, и Федор почувствовал некоторое облегчение.

Вслед за физическим облегчением стало проходить отчаяние.
Точнее сказать, острота душевной боли стала притупляться.

Ну, что-же, все уже произошло. Глубже я не провалюсь. Слава богу, что я не сижу в воде. Только по-прежнему бьет дрожь и от холода и от потрясения. Надо, надо как-то согреться.

Федор начал осторожно снимать кирзовый сапог, стараясь удержать равновесие.
Сапог плохо поддавался, вода пропитала брюки и носки.
Наконец, ему это удалось, и он сначала вылил воду из сапога, потом отжал низ брючины, снял и крепко выжал носок.
После он поспешил надеть сапог, потому что и во влажном сапоге ноге было теплее.

Затем он попытался проделать тоже с другим сапогом, но пытаясь подогнуть ногу, почувствовал острую  боль и в коленке и в бедре.
Тогда он выдернул штанину из сапога, задрал повыше, зажег спичку и осмотрел колено.
Оно распухло. Чуть ниже была большая ссадина, содранная кожа висела лоскутком.
Он потрогал колено и убедился, что перелома не было.
Оно просто болело от сильного удара о дерево.
Это его немного успокоило, потому что в детстве он, играя с ребятами в футбол или падая с велосипеда, часто разбивал коленки в кровь и ничего, они быстро заживали.

Превозмогая боль, Федор все же снял сапог и вылил из него воду. Потом он нашарил в кармане носовой платок. Надо забинтовать им содранный кусок кожи. Конечно, может начаться воспаление, но рану все равно обработать нечем.

Как нечем, вдруг осенило его. Надо просто помочиться на рану или на платок. Ну, да, лучше на платок. Затем он аккуратно промокнул рану и крепко обвязал ее. Ну вот, так будет лучше.  А что теперь?

Пока он возился с сапогами, ему удалось немного согреться. И тут он вспомнил о бутербродах, которые лежали в кармане куртки. Как хорошо, что они были  в полиэтиленовом пакетике и совершенно не намокли. Федор с жадностью съел один бутерброд и решил, что, пожалуй, второй стоит оставить на потом. Он тщательно закрутил его в пакетик и вернул в карман, на этот раз в нагрудный, подальше от воды.

Голодный желудок жадно заработал, и Федору потеплело и в теле и на душе.
Какой же он молодец, что взял эти бутерброды! Хотя дрожь так и не проходила, он почувствовал себя бодрее. Главное не падать духом, главное не падать духом, повторял он снова и снова. Федор много читал и знал, что люди  часто попадают в тяжелые ситуации. Их засыпают оползни в пещерах, они тонут на кораблях, альпинисты проваливаются в расщелины. Но ведь выбираются, выплывают,  выкарабкиваются. А кто выплывает? Выплывает сильный и решительный.

Припомнился случай с альпинистом, который на ночь глядя полез на какую-то ледяную вершину, и, не сумев спуститься, всю ночь провел на вершине на ветру при минус двадцати в легкой куртке, а на следующий день сумел спуститься при помощи маленького перочинного ножика, выдалбливая, а точнее выскребая себе ступеньки во льду.

Ножик, подумал Федор, у меня же  есть ножик.
Полез в карман куртки – ножик был на месте. О счастье!
Ведь он мог вывалиться из кармана и оказаться в глубоком иле. Но он не выпал, и это очень ободрило Федора. Он любил этот ножик. Его сделал на заказ знакомый слесарь, сделал с душой, прочный, надежный.

Федор вынул нож и поковырял ближайшее бревно. Оно было трухлявым, но не полностью. Некоторые участки были довольно твердыми.
Федор решил пожертвовать еще одной спичкой и осмотреть стены повнимательней.
Для этого ему пришлось снова, подогнув ноги, присесть на бревно, потом, упершись одной ногой в зазор между бревном и стенкой, выпрямиться.

Спичка опять быстро погасла, но он успел наскоро осмотреть все четыре стены и заметить, что они были в разной степени разрушения.
Некоторые бревна выглядели еще довольно прочными, другие были совсем гнилыми.
По таким не вылезешь. Федор зажег еще спичку и стал ковырять бревна в разных местах. Наконец, как-то интуитивно, он решил, что вот эта сторона подходит лучше. То ли она была посуше, то ли мха на ней было поменьше.
Да вот еще что казалось преимуществом: карабкаясь по этой стороне, можно было некоторое время опираться на косое бревно.

Тут он почувствовал, что захотел пить. Флягу с водой он носил в корзине, и теперь она лежала далеко-далеко от него. Недосягаемо далеко. Пять метров, целых пять метров! А может и шесть. Чудовищное расстояние! Мысль о лишнем метре была ужасной. Нет-нет тут не больше пяти метров, успокаивал себя Федор. Ничего, ничего, всего пять метров. Какие-то пять метров. Огромное расстояние. Несчастный я, несчастный.

Он снова с тоской посмотрел вверх на маленький светлый клочок неба как в трубе телескопа. Ведь совсем немного, каких-нибудь пять или шесть метров отделяли его от свободы, от жизни, от всего, что он любил и чем дорожил. Ну что такое пять-шесть метров. Это семь-восемь шагов. Олимпийские прыгуны в длину это расстояние могут преодолеть за один прыжок. Но там горизонтальная поверхность. А здесь скользкие голые трухлявые бревна, уходящие ввысь. Так далеко ввысь. Господи, ну как по ним карабкаться, когда все болит, когда разбито колено.

На лицо упала капля, вторая, третья.  Дождь, да это дождь! – с удивлением подумал Федор. - Дождь, прекрасно, вот только дождя мне и не хватало. Клочок света вверху стал сереть и мутнеть. Капли дождя прилетали оттуда, из небесного простора, где на свободе летали птицы и самолеты. Птицы и самолеты. А в самолетах люди. Вот они сейчас летят в высоком свободном небе, выше дождя под ярким солнцем, разговаривают, смеются.

Черт! О чем это я? Что за дурацкие мысли. Вот и черта помянул некстати. Прекрати думать о ерунде, о несущественном, о несуществующем. Да, да теперь существую только я. Только я один. Один во всем мире. Мира больше нет. Есть только напоминание о мире в виде серого клочка неба над  головой из которого на него падал холодный дождь. Есть только воспоминания о мире. Господи, ну за что ты меня так!

Федор начал вспоминать, что могло быть причиной такого наказания. Головы курам рубил? Да рубил – так все в деревне рубят. А как же ее варить. Живую, что ли? Зато свиней не резал. Терпеть не мог пронзительного свиного визга. Когда бабка Клавдя позвала – отказался. Хотя для Бога какая разница, что курица, что свинья. Богу все равны. Ну что еще. Подворовывал в колхозе – так ведь самую малость. Ну, солярочки немного отольешь. Ну, сенца сбросишь свояку. Что еще? Должно же быть что-нибудь.
Или это просто испытание. Да, да. Это просто испытание. Вот живет человек легко и просто. Надо же ему испытание дать. Ведь на земле живет, не на небесах. Да, смотрит на меня сейчас Всевышний, думает, ну что Федя, попался? Вылезай теперь. Попробуй. А то загордился. Я сильный, я независимый, мне никто не нужен. Я могу прожить один. О, Господи, один, совсем один. И никого вокруг. Вокруг только чудовищная толща земли. Ее не стронешь, не прокопаешь.
Кто же этот колодец копал? Ведь он тоже сидел в этой страшной глубине – и не боялся, поди. Да, конечно, не боялся. А чего ему было бояться. Рядом были люди. Разговаривали весело, ободряли его.
Плохо одному. Ох, как плохо одному сидеть в сыром колодце.

Он вспомнил о протопопе Аввакуме. Федор не раз  перечитывал поразительный рассказ о невероятной, полной тяжелейших испытаний его жизни. Пятнадцать лет в земляной тюрьме сидел, пятнадцать лет! И не сдался,  выдержал. И я не сдамся, и я не сдамся.

Тут Федор, очнувшись от мыслей, почувствовал, что опять дрожит. Эх, костерок бы развести. Нет, не надо, не надо думать о костре.

Пить,  я хочу пить, вспомнил он. Сижу в колодце и хочу пить. Вот это весело.
Да, черт побери, это весело, решил он. Когда выберусь отсюда, буду всем рассказывать, как я хотел пить, сидя на дне колодца. Будет очень смешно. Очень, очень смешно.

Пить, нет, в самом деле. А если попробовать? Ну не отравлен же он. Федор зачерпнул ладонью воды, поднес ее поближе к глазам, подул на мошек и сор и глотнул. Вода была хорошей. Вполне хорошей.  Даже вкусной! Он зачерпнул двумя ладонями и начал высасывать из ладоней. Потом зачерпнул еще и еще.  Холодная вода пробежала до желудка, показалось, заполнила его весь – и взбодрила.

Вода - это жизнь, зазвучал в голове прилипчивый штамп. Да, да, подумал Федор, это жизнь. Вот и в голове как-то посветлело. Ну, Федя, давай, думай, думай Федя, как отсюда выбираться.

Выбираться надо. Надо выбираться. Но как? Как-как, услужливо заговорил внутренний голос. Вверх. Только вверх. По стене. По бревнам. Слава Богу, что не современный колодец из бетонных колец. Бревна. Постой, захлестнула его счастливая мысль. Ножик есть, надо вырубать ступеньки, как тот альпинист во льду.

Федор зажег спичку и тут заметил, как сгустилась вокруг тьма. Если раньше он видел над головой серый квадрат, то теперь его не стало. Черным, непроницаемо черным стало все вокруг, и потому свет от  спички буквально ослепил глаза.
Вот черт, а ведь уже темно. Совсем темно. Ночь. Ночь? А я все еще в колодце! Ночь в колодце. Придется ночевать в этом проклятом колодце. Ну, ничего, ничего, придется, так придется. Так надо. По-другому ведь нельзя? Уже не видно вообще ничего. Спички зажигать? Так они скоро кончатся. Черт, как темно. Сырая могила. Стой, стой, не надо так думать.  Думай о героях. Именно. Думай о героях. Аввакум сидел пятнадцать лет, ну и я ночку просижу. Может спичку зажечь, повеселее будет.  А у Аввакума спичек не было. Ну, ему может, солдат лучинку бросал. С лучинкой-то ему было уютней, теплее как-то. Ладно, зажгу спичку.

Спичка очень ярко разгорелась и снова осветила все вокруг. Хорошо, хорошо-то как. Огонек. Вроде и теплее стало.
А, ничего страшного, - подумал Федор. – Ничего страшного нет. Ну, бревна гнилые, ну, водичка под ногами холодная. Хуже было-бы в яме, да без воды. Холодно? Да нет, пожалуй, холодновато. Ну, не мороз же, в самом деле, не зима. В войну люди в землянках жили, в блиндажах, в землю старались зарыться поглубже. Вот правильные мысли пошли. Блиндаж, землянка, блиндаж, землянка. Хорошо. На все надо смотреть позитивно. Вот и у меня землянка глубокая. Можно переночевать в тишине. Уж петух точно не разбудит завтра. Потом вылезу. Не потом, а завтра. Завтра обязательно вылезу. За ночь все подзаживет. Надо только с силами собраться. Ба, да у меня еще бутерброд остался. Федор ощупал бутерброд за пазухой и сильно захотел есть. Нет, нет, сейчас есть нельзя. Утром поем. Перед штурмом.

Стараясь устроиться поудобней, он начал елозить здоровой ногой, пытаясь закрепиться на бревне. Нога все время соскальзывала в воду. Только бы в сапог не залило, только бы не залило, молил Федор. Копчик, которым он долго упирался в бревно, начал мучительно ныть. Господи, тут ни сесть, ни лечь, опереться толком не на что! Что же мне делать то! Ведь я так до утра не выдержу. Эх, сесть бы прям в воду, в мягкий ил. Да нельзя, нельзя. Вода холодная. Очень холодная. В воде точно замерзнешь. Погибнешь. Стой. Не надо такие слова говорить. Так. Придется сидеть на бревне. Погоди, погоди. Вот же как можно пристроиться. Ногу вытянем, упрем пятку в стену, вот в этот выступ над водой. Так, теперь другую можно распрямить, вот, и немного набок. Хорошо, легче стало. Бок, конечно, затечет скоро, тогда другой ногой в стену и на другой бок.

Проклятье, ну как же здесь неудобно! А мне всю ночь коротать. А если не одну, страшно резануло в голове. Да нет, нет, не думай так. Даже не думай. Завтра надо выбираться. Как-нибудь. С Божьей помощью. А будет она, Божья помощь? Молиться надо. Да, да, молиться. А я ведь некрещеный. Да Богу какая разница, крещеный-некрещеный. Вон, Божьи твари некрещеные, а Бог их любит. А как же ему их не любить. Он же их сам создал. И меня создал, значит любит. Не любил бы – не создавал.

У Федора потеплело на сердце. В самом деле. Все эти годы берег меня Господь. И как берег. Он начал вспоминать разные случаи из своей жизни.

Катались на березах. Восемь лет ему было. Залезешь на березу, на самую вершину, она сгибается, ну и летишь плавно до самой земли, как на парашюте. А тут вершина зацепилась за соседнюю сосну, и повис он над дорогой. Висел-висел, подтянуться не смог, руки еще слабые были, сорвался и на землю, да на пень, да спиной. Дыхание потерял. Сбил дыхание сильным ударом. Чуть не умер. Хорошо, спину не сломал.

А вот армия. Призвали осенью. Только курс молодого бойца прошел – заболел воспалением легких. В санчасть пойти – стыдно показалось. Только ведь в роту перевели. Неделю ходил с высокой температурой, думал - пройдет. Ночью в легкое как будто гвоздь острый забили: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Плохо дело. Наутро пошел в санчасть. Врач послушала – и побледнела. Температура за сорок. Крупозное воспаление. Меня в госпиталь – и давай колоть пенициллином. Неделю колют, две недели – не поправляюсь, три недели – вижу, врачи что-то очень посерьезнели. Только через месяц на поправку пошел. Но не умер. Значит Бог меня не оставил, не забыл.

А то солдат у нас был, Витька, как же его фамилия, Самсонов, штоль, нет Самойлов. Везли сено с поля, нас тогда послали колхозникам помогать. Витька забрался на самый верх, лег на спину. Хорошо на сене лежать на небо любоваться. Грузовик резко повернул на повороте. Витька птицей полетел вниз головой – и прям на камень. Головой. И все. За одну секунду. А я месяц в госпитале провалялся на грани – и выжил.

Ну не зря же все это. И сейчас как-нибудь выкарабкаюсь. А Витьку жалко. Веселый был. Анекдоты рассказывал и на гитаре играл. Чего его-то Господь не сохранил? Ой-ой, нельзя так говорить. Господь знает, кого хранить, а кого нет. Сохрани меня Господь.

Федор так увлекся этими размышлениями, что только сейчас почувствовал, что бок и нога, на которую он опирался, сильно затекли и онемели. Федор стал медленно, преодолевая боль, менять положение. И снова побежала кровь в пережатые вены, и снова закололи острые булавочки, и чудовищная боль пошла по всему боку, ноге и ударила в самые пальцы. Как судорога, - подумал Федор.

И снова вспомнил, как однажды на купанье в лесном озере ему страшной судорогой схватило ногу, скрутило-согнуло его всего, воткнуло лицом в воду. Хорошо, берег был недалеко…

Вот как тогда, - подумал Федор, стискивая зубы от нестерпимой боли. Но кровоток восстановился, и боль прошла.
Эх, поспать-бы, хоть немного. Силы восстановить. Безнадежно, нет, это безнадежно. Мышцы все время напряжены. Расслабишься – и сразу свалишься в воду. В ледяную. В ледяную?
Федор вспомнил еще одну историю о солдате, который на фронте зимой во время переправы провалился в полынью на реке. Всю ночь в полынье ледяной просидел. Немцы не давали головы поднять. Стреляли не переставая. Всю ночь в ледяной воде. А потом даже насморк не схватил. Реальная история. Кажется, у Солоухина читал. Это Федора опять приободрило. Вот так. Не унывать. Можно и в воде просидеть ночку. Не падать духом. Выберемся. Завтра обязательно выберусь.

А вот еще был случай. Федор начал припоминать еще какой-то случай, но боль пережитая и боль нынешняя, боль в теле и боль в душе стали постепенно затухать, отступать, а вместо них стала наваливаться тяжесть от усталости, от пережитого потрясения, от тяжелых мыслей – и все постепенно поплыло и стали возникать какие-то образы: вот бежит к нему сын, смеется, смеется. Как сын, пытается осмысливать Федор, сын же погиб еще в колыбельке… он что, вырос…какой-же он уже большой…вот люди идут, разговаривают… вроде Семен и вроде Ванька-кривой. Да ведь Ванька утонул в луже с перепоя. Да, да упал в лужу пьяной мордой и не смог перевернуться. Исчезли… А, это кто? Кто это?... дальше был черный провал. Дальше не было ничего. Вообще ничего. Небытие…

Федор просыпался долго и мучительно. Сначала ему показалось, что у него тяжелое похмелье. Было у него такое несколько раз в жизни, обычно после деревенской свадьбы, когда самогон пьют гранеными стаканами, бесшабашно, будто в последний раз в жизни, пьют как воду, потому что все пьют тоже гранеными стаканами, соревнуясь, чтобы было чем похвастать на следующий день. А на следующий день страшно болит голова, болит печень, болит все, что может и должно болеть.

Потом почудилось, что ему сделали операцию, и он ничего не понимает после наркоза. И только, когда сознание начало проясняться и возвращаться в реальность, понял он, что беда его не закончилась, а все еще с ним, и что сегодня ему предстоит тяжелейшее испытание.

Но как бывает в таких случаях, включаются скрытые резервы организма, и он начинает работать на пределе возможного.
Федор съел заветный бутерброд, запил его колодезной водой и начал готовиться к штурму. Да это будет штурм, сказал он себе, это будет отчаянная атака на превосходящие силы противника. Но сегодня он должен победить. На вторую атаку сил у него не будет. Похоже, что вставало солнце, потому что в колодце становилось все светлее и светлее. Он вполне мог разглядеть бревна и те изъяны их, которые были ему необходимы.

Все тело его было еще скованно ночным холодом и онемело от долгой неподвижности, но он начал потихоньку ковырять бревно там, куда мог поднять ногу для первого шага. Он ковырял и ковырял, и понемногу стал втягиваться в работу, как всегда рано утром, когда он, еще как следует не проснувшись, уже заводил трактор и начинал утюжить пыльное поле.

Он понял, что вскарабкаться по бревнам он сможет только в том случае, если ступеньки будут надежными, потому что если сорвется, то это будет гибелью для него. У него и так плохо работала левая рука, сильно болело плечо, колено да и другие места тоже. Поэтому любой дополнительный удар мог вывести его полностью из строя.

Поэтому он тщательно изучал каждую расщелинку между бревен, каждый сучок, за который можно было держаться при подъеме. И только потом начинал ковырять и расширять щель или обрабатывать сучек, вокруг которого уже сгнило дерево. Сучки практически не гниют, и он старался отыскивать их с особенным вниманием.

Он также решил, что подниматься наверх возможно лишь вдоль угла колодца, ставя ноги враспор, загоняя их в щели между бревнами, которые он сейчас старательно расширял дрожащими от холода и напряжения руками, а также, держась за сучки, которые надо было отыскать и превратить в надежные ручки. И если щели были практически между всеми рядами бревен, то сучки нужны были ему только вдоль угла колодца, иначе удержать равновесие и не упасть навзничь было чрезвычайно трудно.

А сучков катастрофически не хватало. То есть их было довольно много в разных местах, но вдоль угла не хватало.
И тут он, ковыряя дерево, обнаружил, что некоторые углы прогнили насквозь, и можно просунуть руку и зацепиться за угол снаружи. Так было намного надежней, сучки были маленькие, и держаться за них было трудно, ослабевшие пальцы соскальзывали. Федор начал с особым усердием ковырять углы.

Как всегда бывает, стоит начать какую-нибудь работу, втягиваешься, начинаешь видеть новые возможности, не замеченные раньше, и вот уже кипит работа, греет и тело и душу.

А душу стала охватывать ярость. Федор ободрал костяшки пальцев, оторвал ноготь на среднем пальце, и, как в бою, стал рычать, вонзая нож в древесную плоть: А ты так, ах ты зараза, не поддаешься, подлюга. Боль уже ушла куда-то в подсознание, боль стала привычным фоном, и Федор, не замечая крови на пальцах, все бил и бил ножом невидимого врага, пробиваясь из окружения к своим – и вдруг его рука схватилась за верхний край!

Да, да он уже держался за край колодца! Только бы не сорваться, только не сорвись, била в голову одна и та же мысль. И схватившись второй рукой за верхнее полугнилое бревно, он, как когда-то в армии, начал делать выход силой, потом правой, здоровой рукой дотянулся до ветки бузины – и вытянул себя из бездны. Да, позади была бездна, и половина тела еще была там, но он уже был на свободе. Грудью он лежал на мокрой от утренней росы траве, а ноги еще висели в жуткой пустоте.

Но тут силы оставили его, голову окутал туман, глаза застилала красная пелена, сердце бешено било в грудь тяжелым молотом. Долго еще так лежал он под  горячими лучами восходящего солнца, пока, наконец, не собрался с  силами и не отполз от страшного колодца, ломая локтями иван-чай и обжигая щеки о злую лесную  крапиву.

Потом он перевернулся на спину – и потерял сознание…

Когда рано утром хозяйки выгоняли коров, они были поражены зрелищем одинокого мужика в разодранной одежде, который шатаясь, шаркал ногами по пыльному просёлку.
И признавая в нем Федора, с удивлением вопрошали: Федор, да где-ж ты так наклюкался, да кто-ж тебя так извозил. А мы тебя с ночи ищем-ищем…

А он, не отвечая, сгорбившись, все шел и шел вперед, с трудом переставляя дрожащие ноги...