Ахматова

БОРИС БЕЙНФЕСТ

ЦАРИЦА РУССКОЙ ПОЭЗИИ
о жизни и творчестве Ахматовой

В великолепном созвездии великих русских поэтов есть два женских имени, сияние и величие которых не уступает по яркости самым звучным мужским именам. Это Анна Ахматова и Марина Цветаева. Два очень разных и очень звучных имени. И если бы слово это не было опошлено эстрадой и кинематографом, можно было бы по праву назвать эти имена звездными, но я не буду этого делать, слишком несоизмеримо высок и ярок уровень их личностей и их творчества, слишком высок, прочен и долговечен их вклад в сокровищницу русской поэзии, чтобы размениваться на эстрадный эпитет. Нет, не звезды, обе они – целые миры, галактики… Обе они – великие поэты, и точка, этим всё сказано.
Анна Ахматова – а о ней пойдет разговор в этом очерке – и по всему своему творчеству, и по своей судьбе, и по своему достоинству, и по восприятию и признанию ее поэтическим – и шире: всем  сообществом – по праву может быть названа царствующей особой русской поэзии. В чем же ее особость, ее величие, ее несравненный дар?
О творчестве и судьбе Ахматовой написаны горы литературы, что можно тут добавить? Но есть еще личное восприятие, индивидуальный взгляд, вот об этом и пойдет здесь разговор.
То, что Анна Андреева Ахматова – великий поэт и бесспорно входит в число первых поэтов России, было для меня неоспоримо уже при первом, очень давнем знакомстве с ее творчеством. И хотя это было открытием Америки, уже давно состоявшимся, мне важно было понять: в чем сила ее поэзии? Охарактеризовать кратко ее творчество – задача сложнейшая. Она была лириком исключительной силы: абсолютный поэтический слух, снайперская точность в выборе слова, сжатость и вместе с тем глубина, властная музыкальность стиха, безошибочный выбор размера, бесстрашие и искренность на грани якобы бесстыдства – вот черты большого поэта; но ведь больших поэтов в двадцатом веке было много. А вот поэтов, которые через всю жизнь пронесли великолепное презрение ко всему суетному и тоску по герою, какого не бывает, и достойное приятие редких испытаний, которые Судьба уготовила на их долю, таких – в России единицы.
Почти каждое ее стихотворение (за очень немногим исключением) способно вызвать сильный душевный отклик. Да, ее любовная лирика – одна из вершин русской поэзии, но подлинной вершиной явился ее «Реквием» – одно из высочайших поэтических созданий русской литера-туры. Никто сильнее Ахматовой так не припечатал несводимым клеймом наш проклятый общественный позор. Но об этом чуть позже, а сейчас обратимся к истокам.
Родилась Анна Горенко (ее настоящая фамилия) в 1889 г. в пригороде Одессы, где снимала дачу ее семья. Через год семья переехала в Царское Село, где она жила и училась до 16 лет. Писать стихи она начала в возрасте 11 лет, под впечатлением от творчества ее любимых поэтов: Пушкина, Расина и Евгения Баратынского.
Училась с 1900 по 1905 в Царскосельской гимназии, затем в Киевской гимназии, на Киевских высших женских курсах и на Высших женских историко-литературных курсах в Петербурге.
Ее первые сборники лирических стихов – «Вечер» (1912) и, особенно, «Чётки» (1914) сразу же принесли ей известность. Психологически острые, краткие стихи, написанные классическим стилем, с пристальным вниманием к деталям и с использованием разнообразных стихотворных красок привлекли общее внимание.
Отец запретил ей печататься под фамилией Горенко, и она взяла в качестве псевдонима девичью фамилию своей прабабушки: Ахматова.
В начале своего творческого пути Ахматова писала демонстративно в духе и стиле акмеизма (одно из двух ведущих течений великой эпохи в русской поэзии: Серебряного века: второе – символизм), но ее растущие литературные принципы были более разнообразными, сложными, хотя какой-то след акмеизма всегда оставался и в ее более позднем творчестве.
В ранних стихах Ахматова обращалась, преимущественно, к лирической, любовной теме. Глубоко скрытая страстность чувства, сдержанность формы при эмоциональной силе содержания, проницательный, в чем-то истинно женский, а в чем-то и мужской ум, умение выразить всю полноту переживания с интригующей недосказанностью – вот что делало ее стихи привлекательными, свежими.
В небольших по объему стихах (всего в три-четыре строфы) описываются иногда события нескольких лет и даже всей жизни. А иногда запечатлен момент жизни, в котором, как в моментальной фотографии, схвачено что-то очень важное, существенное для нее. Совсем по чеховскому завету: «краткость – сестра таланта».
«Поэзия Ахматовой – сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных линий, можем говорить о его композиции, вплоть ло соотношения отдельных персонажей» /Б. Эйхенбаум/.
Вот примеры творчества ранней Ахматовой. Очень известные примеры, но не теряющие со временем своей свежести.
Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
***
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
        Показалось, что много ступеней,
        А я знала – их только три.
        Между клёнов шёпот осенний
        Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой».
       Это песня последней встречи.
       Я взглянула на тёмный дом.
       Только в спальне горели свечи
       Равнодушно-жёлтым огнём.
***
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья…
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных…
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса – 
Ты первый раз одна с любимым».
***
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
***
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля,
Но всё мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
***
Живя одно время в Царском селе, Ахматова не могла не ощутить присутствия тени Пушкина в том же Царскосельском парке.
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
Обратим внимание на точность и выразительность деталей. Как Чехов вместо описания лунной ночи упомянул только блестевшее на плотине горлышко бутылки, так и у Ахматовой работают детали, заменяя собой пространные описания. Перчатка, надетая не на ту руку – лучше любого описания говорит о волнении и потерянности героини. Здесь за эпизодом – целая картина прошлых отношений мужчины и женщины, их характеры отчетливы, это готовая сценка для театра.
В год первых публикаций (1910) Анна Ахматова вышла замуж за Николая Гумилева, уже тогда знаменитого поэта, через 11 лет расстрелянного большевиками за якобы участие в антисоветском заговоре. Ко времени гибели Гумилева они были уже в разводе (1918), но у них рос сын Лев Гумилев, будущий известный ученый, впоследствии тоже попавший под каток репрессивной машины и проведший в лагерях 10 лет. Разведясь с Гумилевым, А.А. в том же году вышла замуж за учёного-ассириолога и поэта Владимира Шилейко. С ним она прожила до июля 1921 (Гумилев был арестован чуть позже, в августе, и расстрелян через 3 недели), а в 1922 связала свою судьбу в третий и последний раз с известным искусствоведом Николаем Пуниным.
Ахматова прожила драматическую, чтобы не сказать сильнее, жизнь: Пунин одновременно с сыном Львом первый раз был арестован в 1935, хлопотами Ахматовой был освобожден, но в 1949 снова был репрессирован и погиб в лагере в 1953; и на нее саму государство ополчилось в послевоенные годы (1946) всей мощью своей идеологической машины. Но она прожила свою жизнь с поразительным достоинством, не изменив ни на йоту своим творческим и жизненным принципам.
Вот ее стихотворение, посвященное памяти Н. Пунина.
И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено… И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.
Как знать, не сложилась бы еще трагичнее и судьба самой Ахматовой, если бы не вопрос, который задал в 1939 Молотову приехавший в Москву германский министр иностранных дел Риббентроп (!): а как поживает ваша поэтесса Ахматова? Только что был подписан так называемый пакт Молотова-Риббентропа, и Ахматову в тот момент не тронули.
Вся жизнь А.А. после 1912 года была связана с Петербургом-Ленин-градом. В Петербурге будущая поэтесса застала «краешек эпохи», в которой жил Пушкин; при этом запомнился ей и Петербург, как она сказала, «дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, завешанный с ног до головы вывесками». Как писал Н. Струве, «последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку»
С 1924 по 1952 ее жилье было в Фонтанном доме, где она имела скромную комнатку в квартире Пунина и где вместе с ней, после ареста Пунина жила его дочь. В этой квартире теперь музей, обстановка у Анны Андреевны была предельно скромная, спартанская. Вообще, в быту А.А. была удивительно непритязательным человеком. Но эта внешняя скромность на грани аскетизма соседствовала с царственной осанкой, с великолепным достоинством. Когда ей (в пору снятия с нее партийных проклятий) предоставили в Комарове опять же очень скромную дачку (А.А. называла ее будкой), она проводила там летние месяцы, и там же собирались у нее молодые поклонники ее творчества, будущие литературные корифеи Бродский, Рейн, Найман (ставший ее литературным секретарем) и Бобышев. Молодежь эта много черпала у Ахматовой, сознавая ее бесценный поэтический дар, ее мудрость, ее тончайшее чувство юмора. Ахматова же радовалась талантливому творчеству молодых (среди которых был и будущий гений), их своеобразному мышлению. Постоянные беседы обогащали и их, и ее. Там же А.А. и упокоилась на местном кладбище в 1966 году. Всё это многократно описано, в частности, в «Записках об Анне Ахматовой» Лидии Корнеевны Чуковской – замечательной свидетельницы ее жизни, постоянно ведшей записи фактов этой жизни и высказываний А.А. и создавшей в итоге уникальную книгу, подобную книге Эккермана, ведшего записи разговоров и высказываний Гете.
А вот отрывки из автобиографии Анны Андреевны.
«В конце сентября 1941, уже во время блокады, вылетела на самолете в Москву. До мая 1944 года жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам.
В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела. В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград. Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки "Три сирени" и "В гостях у смерти" – последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной, и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – и никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада.
Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом. Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас. В 1962 году я закончила "Поэму без героя", которую писала двадцать два года. Прошлой весной, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи – побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж. Я не переставала писать стихи».
После возвращения из Ташкента А.А., оставшаяся в одиночестве, собиралась связать свою дальнейшую судьбу с Гаршиным, которого она знала давно, с которым переписывалась и который к тому времени овдовел и разделял это ее желание. Но встретив А.А. на вокзале, Гаршин огорошил ее, рассказав, что видел сон, в котором бывшая жена не одобряла его женитьбы на А.А. и повелела ему жениться на домработнице. Это был еще один настоящий удар для А.А. Она перенесла его с присущей ей стойкостью. А Гаршина вскоре хватил инсульт, и домработница, на которой он успел-таки к тому времени жениться, оказалась тут как нельзя кстати и ухаживала за ним до конца его дней. Как говорил Вольтер, «всё к лучшему», дела Господни неисповедимы.
Скромность Анны Андреевны – причина неупоминания ею поводов для ее поездок за границу. В Италии она получила литературную премию, а в Англии ей был вручен диплом почетного доктора Оксфордского университета. А.А. была высокообразованным человеком, владела английским, французским и итальянским языками, читала Шекспира и Данте в подлиннике. В молодости она побывала в Париже, ее знакомство с Модильяни оставило след на всю жизнь (очень известен рисунок Модильяни, изображающий возлежащую на кушетке Ахматову). После многих лет унижения обе эти поездки, в которых она была окружена почтительным вниманием, стали бальзамом для ее души.
В Италии Ахматова оказалась в одной гостинице с Твардовским, у которого были там свои дела. Твардовский знал цену поэзии и личности Ахматовой, и когда случилось им пересечься, уважительно приветствовал ее и пригласил поужинать в ресторане. Анна Андреевна приглашение приняла, но совершенно очаровала Твардовского, когда на вопрос: что из итальянских вин она предпочла бы? – ответила: «Я бы выпила рюмку водки!». Ее царственность всегда только подчеркивалась вот такой простотой.
Очаровательным было и ее чувство юмора. Когда ее вновь стали издавать, редактором сборника ее стихов в издательстве «Советский писатель» назначили малоизвестного поэта Пагирева. Но как он мог редактировать Анну Андреевну? Не считал возможным. Однако надо было как-то обозначить себя, и в разговоре с А.А. он ткнул в какое-то место в рукописи, сказал: «Я тут не понимаю». Анна Андреевна подняла на него глаза. «Что делать, – сказала она, – это не моя вина».
Однажды Ахмадулина подвозила куда-то на своей машине Ахматову, по ее просьбе, и у нее на светофоре заглох мотор. Менялись цвета на светофоре, а мотор никак не заводился. Ахматова терпеливо ждала и наконец спросила: «А что, нам ни один не подходит?».
Как-то случилось так, что В. Ардов, в квартире которого она гостила, не заметив присутствия Ахматовой в комнате, употребил непарламентское выражение. Заметив А.А., он страшно смутился, рассыпался в извинениях, на что Ахматова невозмутимо сказала: «Помилуйте, Виктор, мы же с вами филологи!».
Ахматова не чуралась и самоиронии и очень хвалила, например, эпиграмму на себя И. Бунина:
Свиданье с Анною Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай —
Доска останется доской.
Ахматова приняла революцию как данность, ее не смыло волной эми-грации, русский язык, русская земля были для нее единственной средой обитания, хотя она была человеком высочайшей европейской культуры. Вот ее стихотворение тех лет, ясно обозначившее ее позицию (из сборника, изданного в 1923).
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый Византийства
От русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие своё,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берёт ее,—
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Давайте вглядимся в это стихотворение. Удивительно, но в 90% изданий оно публикуется без первых двух строф. Видимо, многозначность их смысла не устраивала новую власть. К тому же церковь уже перестала быть легальной темой, кою дозволялось упоминать в поэзии. А.А. вступила на запретную территорию. Впрочем, она была религиозным человеком, ее эти запреты не волновали.
Общепринято мнение о том, что Ахматова является лирическим поэтом. Да, широкое признание  в литературных кругах ей принесли любовные стихи, которыми был разрушен один из прочных стереотипов, гласивший, что внутренний мир женщины не столь уж богат и разнообразен. Всё так, но  существует и другая Ахматова, с жестким и непримиримым характером. Высокое гражданское чувство заставляет эту хрупкую женщину принять одно из самых важных решений в своей жизни, связанных с отказом от эмиграции.
После революции 1917 года многие русские литераторы предпочли перебраться за границу, считая, что лучше пересидеть смутные времена в сытой и спокойной Европе. Многие из них не предполагали, что отныне путь в Россию для них закрыт раз и навсегда. Ахматова же, несмотря на возможность уехать из страны, отказалась от подобной перспективы. Она не осуждала тех, кто поддался панике и бежал от красного террора, и не поддерживала смену власти. Но для себя она решила, что будет до конца со своим народом вне зависимости от того, какое будущее России уготовано. Осенью 1917 года, пока в России царит неразбериха, и еще нет жесткой цензуры, Ахматова публикует это стихотворение, в котором открыто заявляет о своем намерении остаться в России.
Она не питает иллюзий по поводу того, что происходит в России, сравнивая Петербург с опьяневшей блудницей, которая «не знала, кто берет ее». Ахматова догадывалась, что и ее собственная жизнь очень скоро превратится в сплошной кошмар. Внутренний голос подсказывает ей как можно скорее бежать из России, призывая: «Оставь свой край глухой и грешный». Более того, у нее действительно были все шансы неплохо устроиться за границей, где в тот момент находился Николай Гумилев. Но расстаться с Россией для нее так же невозможно, как и покончить жизнь самоубийством. Поэтому все внутренние доводы она отметает: «Равнодушно и спокойно руками я замкнула слух». Она не хочет и мысли допускать, что можно предать все, что ей так дорого. Свой внутренний монолог, приписываемый потустороннему голосу, Ахматова называет «речью недостойной» и не хочет, чтобы эти слова оскверняли «скорбный дух» России, которую темные силы возводят на эшафот истории.
Она скорбит, черный стыд и обида владеют ею в эти годы. Она передоверила их голосу, но голос-то внутренний, хотя и чужой! И она замкнула (какое слово!) слух. Родителей и родину не выбирают – вот о чем это.
Но власть не приняла ее – нет, разумеется, не любви, но даже и просто лояльности. И она всю оставшуюся жизнь – за исключение самых последние ее лет – оставалась в некотором смысле чужаком, изгоем, с середины 20-х годов ее фактически перестали печатать и издавать. Но писать она, конечно, продолжала. А в 30-е годы, после всех трагических событий, проехавших красным колесом и по ее семье, она начала писать «Реквием», разумеется, «в стол». В те годы за такие стихи платили жизнью. «В стол» здесь – фигура речи, означающая, что о публикации не могло быть речи; но на самом деле, это означает, что Ахматова держала сочиненные строфы «Реквиема» в голове.
Одновременно рождались и другие стихи, в том числе подлинные шедевры. Иначе можно было сойти с ума, потому что «Реквием» забирал всю кровь из сердца. Вот концовка стихотворения «Борис Пастернак» («Он, сам себя сравнивший с конским глазом…»):
За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, –
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и яркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
А вот еще одно, очень известное: «Муза».
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы ада?» Отвечает: «Я».
Невозможно не привести тончайшее стихотворение «Творчество»:
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов:
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, – 
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Это 1936 год. Чистое, как родниковая вода, стихотворение, из тех немногих, что раскрывают тайну поэтического творчества. Казалось бы, Ахматова вне времени, вне его бурь, вглядывается только внутрь себя. Однако в том же году написано стихотворение «Воронеж», вроде бы тоже нейтральное, но оно посвящено О.М. – Осипу Мандельштаму, находившемуся в этом городе в ссылке.
С Мандельштамом и его женой Надеждой Яковлевной (автором будущих замечательных мемуаров об Осипе Эмильевиче) А.А. была в большой творческой дружбе, очень высоко ставила дар О.Э., близко к сердцу принимала его судьбу, закончившуюся трагически.
Живя в Ленинграде, А.А. часто наезжала в Москву, с 1934 и до конца жизни (1966) останавливаясь в гостеприимном доме писателя Виктора Ардова и его жены актрисы Нины Антоновны Ольшевской на Ордынке. В этой семье росли два их сына (один из них – Михаил, будущий протоиерей и литератор-мемуарист, автор книги «Легендарная Ордынка»), и пасынок Ардова Алексей Баталов, будущий известный актер. У Ахматовой была в этой квартире своя маленькая комнатка, ей всегда были рады в этом доме, хорошо знали ей цену, она была там всегда не только желанной гостьей, но и притягательным центром. Там состоялась ее встреча с Мариной Цветаевой и знакомство с Белой Ахмадулиной, которой Ахматова очень благоволила. Во дворе дома ныне стоит памятник Ахматовой.
В дни Сталинградской битвы А.А. написала стихотворение «Мужество».
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
      Не страшно под пулями мертвыми лечь,
      Не горько остаться без крова,
      И мы сохраним тебя, русская речь,
      Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки. 
А сразу после войны, в 1946, партия обрушила на беззащитную женщину, у которой и без того сын и муж уже были отобраны и отбывали сроки в лагерях, всю тяжесть своего репрессивного аппарата. В постановлении ЦК «О журналах  „Звезда“ и „Ленинград“» по докладу сталинского сатрапа Жданова было сказано: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе. <…> Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. <…> Такова Ахматова с её маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. Ахматовская поэзия совершенно далека от народа. Это – поэзия… старой дворянской России». Постановление, как ошибочное, было официально отменено на заседании Политбюро ЦК КПСС 20 октября 1988 года. Но еще раньше, в середине 50-х годов, когда наступил период так называемой оттепели, ее стали издавать. К этому приложили руку К. Симонов и А. Сурков.
Великий поэт, она, оказывается, шагала не в ногу. Нарушала строй. Социалистический. Заодно с ней затоптали Михаила Зощенко.
На что-то надо было жить, отлучение от шеренги означало полный запрет на печатание и издание. А.А. занималась переводами, в основном с языков народов СССР, но и с итальянского, сербского, польского, болгарского. Продолжала она и творить – для поэта это форма существования, не писать поэт не может, особенно поэт такого ранга.
Одним из ее творений, которому она придавала большое значение, была долго писавшаяся «Поэма без героя». Здесь Ахматова в безупречной поэтической, а по смыслу в большой мере в аллегорической форме вспоминает о своем жизненном и поэтическом пути. Рука большого мастера видна в каждой строфе поэмы.
«Поэма без героя» – пожалуй, единственное ее пространное творение, обычная ее форма – короткое стихотворение. Даже «Реквием», названный в итоге поэмой, предельно краток, но каждое слово там – как крепко вбитый гвоздь, каждое слово – на вес золота, ни убавить, ни прибавить. Вот уж подлинно: словам тесно, мыслям просторно.
Вот еще несколько ее стихотворений 50-х годов.
ПРИМОРСКИЙ СОНЕТ
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.
                1958
Это стихотворение – один из шедевров поздней ахматовской лирики. Тема смерти здесь сознательно убрана в подтекст. Здесь нет ни страха, ни тревоги, ни тоски, ни горечи, стихотворение очень светлое, как это ни парадоксально.
А вот отклик на смерть Пастернака (1960).
Умолк вчера неповторимый голос
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное… Земли.
Еще несколько ее четверостиший.
Что войны, что чума? – Конец им виден скорый.
Им приговор почти произнесен,
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
***
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор, к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней царственное слово.
***
Как и жить мне с этой обузой.
А еще называют музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу»,
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гу-гу.
***
Настоящей вершиной творчества Ахматовой стала поэма «Реквием». Это отчаянная боль женщины, свидетельницы всех кругов ада, сопровождавших ее, в общем-то довольно долгую жизнь, но сохранившей себя, свое достоинство, свое духовное превосходство над сворой псов и палачей, затаптывавшей и душившей всё живое вокруг. Опубликована она была только в 80-х годах, когда открылись шлюзы и поток литературы, лежавшей под спудом, хлынул к читателям. Впечатление было оглушительным.
Первые наброски «Реквиема» относятся к 1934 году. Сначала Ахматова планировала создать лирический цикл, который через некоторое время был переименован в поэму. Наиболее плодотворно она работала над поэмой в 1938-1940 годах и вернулась к ней позже, в 1960-е годы. Ахматова сжигала рукописи «Реквиема» после того, как прочитывала людям, которым доверяла (в частности, Лидии Чуковской). Эти люди должны были хранить прочитанное в памяти.
В 1960-е годы «Реквием» начал распространяться в самиздате. В 1963 году один из списков поэмы попал за границу, где впервые был опубликован полностью (мюнхенское издание 1963 г.).
В очерке известного прозаика Б.К. Зайцева, напечатанном в газете «Русская мысль», говорится:
«На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется «Реквием»… Это стихи Ахматовой – поэма, естественно. (Все стихотворения связаны друг с другом. Впечатление одной цельной вещи.) Дошло это сюда из России, печатается «без ведома и согласия автора». Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину «окаянные дни» (Бунин). Я-то видел Ахматову «царскосельской веселой грешницей» и «насмешницей», но Судьба поднесла ей оцет Распятия. Можно ль было предположить тогда, в этой Бродячей Собаке, что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих – женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых? Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину «томов премногих тяжелей». Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству».
Невозможно лирической героине забыть матерей, вдруг ставших седыми, вой старухи, потерявшей сына, громыхание черных марусь. И звучит по всем погибшим в страшное время репрессий поэма «Реквием» как поминальная молитва. И пока будут слышать ее люди, потому что вместе с ней кричит весь «стомильонный народ», не должна повториться та трагедия, о которой рассказывает Анна Ахматова.
Полный текст «Реквиема» был опубликован лишь в 1987 году, в Перестройку, в журналах «Октябрь» № 3 и «Нева» № 6. Теперь поэма входит в общеобязательную школьную программу.
Вот несколько отрывков из поэмы.
Предисловие.
«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): «А это вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что–то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
И стихи.
«Уводили тебя на рассвете. За тобой, как на выносе, шла. В темной горнице плакали дети. На божнице свеча оплыла. На губах твоих холод иконки. Смертный пот на челе: не забыть! Буду я, как стрелецкие женки, под кремлевскими башнями выть».
«Перед этим горем гнутся горы, Не течет великая река, Но крепки тюремные затворы, А за ними каторжные норы...».
«Это было, когда улыбался Только мертвый, спокойствию рад, И ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград».
«Звезды смерти стояли над нами, И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь».
«И упало каменное слово На мою, еще живую грудь. Ничего: ведь я была готова. Справлюсь с этим как-нибудь».
«У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела… Надо снова научиться жить».
«Семнадцать месяцев кричу, Зову тебя домой, Кидалась в ноги палачу, Ты сын и ужас мой. Все перепуталось навек, И мне не разобрать Теперь, кто зверь, кто человек, И долго ль казни ждать».
«Опять поминальный приблизился час. Я вижу, я слышу, я чувствую вас: И ту, что едва до окна довели, И ту, что родимой не топчет земли, И ту, что, красивой тряхнув головой, Сказала: «Сюда прихожу, как домой!» Хотела бы всех поименно назвать, Да отняли список, и негде узнать».
Скончалась Анна Андреевна 5 марта 1966 года (ровно через 13 лет после того, как помер главный злодей эпохи).
Полнота и объемность ее поэзии на самом деле сравнима разве что с пушкинской. Здесь все: высокая чувственность, страстность, красота, гармония и державность, народность, трагичность. От «Все мы бражники здесь, блудницы» до «И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово», от «Сжала руки под темной вуалью...» до «И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ, Пусть так же они поминают меня В канун моего погребального дня».
Из «царскосельской веселой грешницы», сквозь народные трагедии, страдания и победы Ахматова пришла к своей великой мудрости. Она имела право сказать: «Мы ни единого удара Не отклонили от себя».
В заключение хочется привести три стихотворения Беллы Ахмадулиной, боготворившей Ахматову.
Первое стихотворение в этом ряду посвящено «Приморскому сонету» Ахматовой. Там есть такие строки: «И кажется такой нетрудной, / Белея в чаще изумрудной, / Дорога не скажу куда». Последняя из этих строк поражает своей емкостью, трепетностью. Ахмадулина слушала это стихотворение в записи, в исполнении самой Ахматовой и откликнулась на него (перекликнулась с ним).
СТРОКА
 ...Дорога, не скажу, куда...
 Анна Ахматова
Пластинки глупенькое чудо, / проигрыватель – вздор какой, / и слышно, как невесть откуда, / из недр стесненных, из-под спуда / корней, сопревших трав и хвой, / где закипает перегной,
вздымая пар до небосвода, / нет, глубже мыслимых глубин, / из пекла, где пекут рубин / и начинается природа, –
исторгнут, близится, и вот / донесся бас земли и вод, / которым молвлено протяжно, / как будто вовсе без труда, / так легкомысленно, так важно: / "...Дорога, не скажу куда..."
Меж нами так не говорят, / нет у людей такого знанья, / ни вымыслом, ни наугад / тому не подыскать названья, / что мы, в невежестве своем, / строкой бессмертной назовем.
И еще два стихотворения Ахмадулиной, посвященных Ахматовой..
Я завидую ей – молодой / и худой, как рабы на галере: / горячей, чем рабыни в гареме, / возжигала зрачок золотой / и глядела, как вместе горели / две зари по-над невской водой.
Это имя, каким назвалась, / потому что сама захотела, – / нарушенье черты и предела / и востока незваная власть, / так – на северный край чистотела / вдруг – персидской сирени напасть.
Но ее и мое имена / были схожи основой кромешной – / лишь однажды взглянула с усмешкой – / как метелью лицо обмела. / Что же было мне делать – посмевшей / зваться так, как назвали меня?
Я завидую ей – молодой / до печали, но до упаданья / головою в ладонь, до страданья / я завидую ей же – седой / в час, когда не прервали свиданья / две зари по-над невской водой.
Да, как колокол, грузной, седой, / с вещим слухом, окликнутым зовом: / то ли голосом чьим-то, то ль звоном, / излученным звездой и звездой, / с этим неописуемым зобом, / полным песни, уже неземной.
Я завидую ей – меж корней, / нищей пленнице рая иль ада. / О, когда б я была так богата, / что мне прелесть оставшихся дней? / Но я знаю, какая расплата / за судьбу быть не мною, а ей.
СНИМОК
Улыбкой юности и славы / чуть припугнув, но не отторгнув, / от лени или для забавы / так села, как велел фотограф.
Лишь в благоденствии и лете, / при вечном детстве небосвода, / клянется ей в Оспедалетти / апрель двенадцатого года.
Сложила на коленях руки, / глядит из кружевного нимба. / И тень ее грядущей муки / защелкнута ловушкой снимка.
С тем – через "ять" – сырым и нежным / апрелем слившись воедино, / как в янтаре окаменевшем, / она пребудет невредима.
И запоздалый соглядатай / застанет на исходе века / тот профиль нежно-угловатый, / вовек сохранный в сгустке света.
Какой покой в нарядной даме, / в чьем четком облике и лике / прочесть известие о даре / так просто, как названье книги.
Кто эту горестную мету, / оттиснутую без помарок, / и этот лоб, и челку эту / себе выпрашивал в подарок?
Что ей самой в ее портрете? / Пожмет плечами, как угодно! / и выведет: Оспедалетти. / Апрель двенадцатого года.
Как на земле свежо и рано! / Грядущий день, дай ей отсрочку! / Пускай она допишет: "Анна / Ахматова", – и капнет точку.