Гадкий утенок. Главы 9-11

Начало здесь:
Главы 1-4 http://www.proza.ru/2016/02/11/1441
Главы 5-8 http://www.proza.ru/2016/02/11/1447

Глава девятая. Часы

После третьего урока в девятом «А» случился переполох. У Леньки Жукова, из «крутых», грозы всей параллели, во время урока физкультуры в раздевалке украли часы. Часы у него были фирмы «Casio», серебристые с черным циферблатом, на металлическом браслете, стоили, как он говорил, кучу денег.
Ленька уже сообщил о пропаже своим дружкам из десятых классов, и теперь полным ходом шло неофициальное внутреннее расследование. Были проверены руки и карманы у всех ребят двух классов, сейчас был на очереди следующий.
Путем расспросов выяснили, кто заходил в раздевалку во время физкультуры. Таких оказалось двое – Гриша и Петя Межохин из параллельного класса, и оба они сразу стали главными подозреваемыми.
Ленька со своей бандой выволок Гришу и Петю в темный коридор, приставил к лицу каждого по кулаку и процедил: «Завтра не будет часов – убью!» У Гриши душа ушла в пятки. Два последних урока он лихорадочно думал, что же делать. Но ничего на ум ему не приходило, да и что тут, в самом деле, придумаешь.
Еще там, в коридоре в окружении верзил с свирепыми лицами, он непроизвольно помолился внутренне: «Господи, помоги!» Теперь эта молитва снова и снова проходила через его ум, нет, через душу, и понемногу ему становилось спокойнее, хотя сердце продолжало стучать с повышенной частотой.
Лидия Сергеевна удивленно подняла брови: «Да что же это сегодня с тобой, Устюгов?», когда он не смог правильно просклонять немецкое существительное der Mensch. «И глаза блестят, заболел, что ли?». Услышав отрицательный ответ, учительница немецкого посадила его, покачивая головой и раздвинув уголки губ.
По дороге домой, за обедом и уроками – Гриша постоянно помнил угрозу Леньки, и внушительных размеров кулак маячил перед его мысленным взором.
Молва о дерзких выходках Леньки ходила далеко. В прошлой четверти он сломал нос Борису из девятого «Г», который накачал в тренажерке здоровенные бицепсы и перестал сторониться перед Ленькой. Год назад он с третьего этажа точно попал плевком в лысину старого географа, поставившего ему три балла за четверть.
Да что говорить, список можно продолжать и продолжать, и воспоминания эти Грише ничего доброго не сулили, поэтому он постарался сосредоточиться на уроках. Дядя Ваня уехал на неделю на какие-то курсы повышения квалификации, поэтому после выполнения домашних заданий Грише податься было некуда и он сел читать книгу из церковной библиотеки.
Совсем недавно Гриша нашел, нащупал настроение или, лучше сказать, строй мысли, при котором он на каждое изменение внешней ситуации реагировал непроизвольной молитвой к Богу – то ли просьбой, то ли благодарностью, то ли ходатайством.
Иногда строй этот нарушался, например, когда ему случалось вспылить на маму или одноклассника. И Гриша понял, что духовный настрой надо беречь, как стакан воды в песчаную бурю, чтобы не расплескать драгоценную жидкость и чтобы в него не попал сор.
После истории с часами внутренний мир Гриши был нарушен, но когда он стал читать в книге пересказ истории о том, как Христос сохранил напуганных апостолов в лодке во время шторма, мысли его упорядочились, как кучка металлических стружек, если к ней поднесешь магнит. Этим магнитом для Гриши было Слово Божье.
Когда мама пришла с Васей домой, она, смеясь, прямо в прихожей начала рассказывать очередную историю. Вообще, Вася обычно совершенно без стеснения начинал разговор с незнакомыми людьми. Недавно напутствовал велосипедиста на перекрестке: «По сторонам смотри и на светофор, а то машина ударит и ты в больницу попадешь, и будет много-много уколов!». Увидел рыбака: «Ты лучше в магазине рыбу купи, она там вкуснее!»
Вот и сегодня они шли по уже темной улице, навстречу – компания. Вася громко приветствует: «Добрый вечер! А почему вы еще не спите? Видите же: темно! Я вот спать иду!» Мама потом по дороге домой долго еще выговаривала Васе, но сейчас видно было, что она довольна и даже гордится сыном.
После ужина Вася снова всех веселил своими неологизмами, предложив папе: «А давай построим на балконе кукарятник». Гриша стал возиться с ним, возводя в детской какое-то строение из игрушек и подручных средств, и все это помогло ему развеяться и забыть про часы, но перед сном гнетущая тяжесть вернулась, и засыпая, он повторял молитву с просьбой к Господу о защите.
На следующий день Ленька к Грише и Пете не подходил, через день тоже. Видно, он сам понимал, что эти двое часов взять не могли. А на третий день Гриша увидел у Леньки на руках блестящий браслет – и на сердце отлегло.
В столовой он услышал, как тот рассказывал дружкам: стоял вчера возле умывальников, и как раз лампочка над ним не горела, поэтому подбежавшие семиклашки верзилу не узнали. И один из них хвалился перед другим, как он забежал за чем-то в раздевалку пару дней назад и там часы серьезные стащил. Только он часы из кармана достал, как сразу его за шею Ленькина железная рука и взяла.
«Есть Бог и Он слышит молитвы, и я Ему не безразличен», – радостно стучало в груди Гриши весь этот день.


Глава десятая. Лифт

– Шухер, Волкович идет!.. – из полутемной кладовочки в холле Дома молитвы вывалилось несколько теней, и через секунду по дворовой плитке застучало с полдюжины каблуков.
Волковичем Геннадия Львовича называли самые бесшабашные подростки из числа детей верующих родителей. Прозвище это было неоправданным, потому что пресвитер был дедушкой совершенно безобидным, и отлично зная каждого насмешника, он ни разу не пожаловался родителям ни на одного из них.
Ребята замечали это и несмотря на показную развязность уважали старенького служителя. А вот низкорослого дьякона с оттопыренной нижней губой – дядю Женю, который так и норовил выловить их на каком-нибудь неблаговидном поступке, чтобы схватить за ухо или шиворот, они люто ненавидели.
– Дядя Женя всех поженит, – за углом раздался взрыв хохота. – Тетя Валя всех повалит. Тетя Варя всех поварит.
Звякнула калитка, и ломающиеся голоса стали удаляться:
– Дядя Коля всех поколет. Тетя Света всем посветит…
Приближалось Рождество, и Геннадий Львович укоризненно качал белой, пушистой головой. По кладовке были разбросаны фантики от конфет. Подарки, приготовленные для детей к празднику, были разорены, на смятые коробки жалко было глядеть.
– Я их всех по голосам вычислил и запомнил, – брызгал слюной дьякон, стуча кулаком по коричневому советскому дипломату, с которым он нигде не расставался, – это так нельзя оставить, завтра же надо вызвать родителей на церковный совет и отчитать…
– Чего уж там, доложим… – беззлобно бормотал Геннадий Львович, собирая фантики, складывая их в карман своего пиджака и непонятно чему улыбаясь.
– И доложим, а что? У меня вот тут, – дьякон постучал крючковатым пальцем по своей голове, звук оказался неожиданно гулким, – у меня тут досье на каждого из них, я все помню… – От возмущения нижняя губа дяди Жени оттопырилась больше обычного.
– Конфет доложим, – поправил добродушно Геннадий Львович. – Ох, ребятки-ребятки, сладенького захотелось, а куда без сладенького, мне старику поди тоже конфетку приятно пососать, а уж им-то…
Грише было невдомек, отчего это восседающий за кафедрой дядя Женя так свирепо шевелил на собрании бровями и беззвучно двигал нижней губой, поглядывая на те лавки, где сидели дети и подростки.
Дом молитвы был украшен еловыми ветками и шишками, за окнами кружились такие белые, такие мягкие снежинки, песни были такими сердечными, а проповеди на этом первом в жизни Гриши осознанном Рождестве были такими новыми, свежими и вместе с тем доходчивыми, что ему хотелось, чтобы богослужение не заканчивалось. Как можно хмурить брови в такой вечер?
Впрочем, сердитый вид был не только у дьякона. За подростками, через две лавки, сидела Никитична. Эта бабушка в коричневой шали плохо слышала, но оттого громко говорила, и сегодня она уже три раза возгласила на полсобрания свое «Ваня, не балуй». Каждый раз при этом она стучала палкой по деревянному полу, и даже тем детям, которые издалека не слышали ее голоса, было смешно от этого стука, и они то и дело оборачивались то на Ваню, то на Никитичну.
Веснушчатый Ванька понимал, что дети смеются над Никитичной, и он тоже смеялся, старательно уворачивая при этом лицо в сторону, чтобы его ужимки не заметили сидевшие на другом ряду родители. Но хотя Ваня вида не подавал, он очень переживал: а не относится ли смех ребят и к нему.
И чтобы показать, что ему совершенно нет дела до замечаний Никитичны, он баловался еще больше: во время общего пения выдергивал из веточек на подоконнике иголки и потом колол ими сидевших впереди мальчишек; запускал по полу шишки, одна из которых уже выкатилась к кафедре; подложил очкарику Федору кнопку, отчего тот подпрыгнул и громко ойкнул…
А Никитичне Ваня отомстил. Такой он был человек, что все помнил. Петька Карасев рассказал Грише, когда они в очередной раз возвращались вместе домой после собрания, про Ванькину выходку.
Пришла как-то Никитична к своей подруге Ильиничне, Ванькиной бабушке, а Ванька как раз у нее был тогда. Поговорили старушки о своем, а потом Никитична и спрашивает, как пройти к управдому. Ильинична принялась объяснять, а Ваня вызвался провести Никитичну, ему де как раз из дома выходить надо.
Отвел он Никитичну в соседний подъезд и говорит, что подниматься надо на верхний этаж, но пусть она подождет, он сбегает и проверит, работает ли лифт. Через полминуты приходит и говорит, что лифт не работает. И отправилась Никитична на седьмой этаж, охая да хватаясь поминутно то за один бок, то за другой. А Ванька сзади идет и в кулак давится: лифт-то постоянно вверх-вниз ходит, жужжит, а Никитична не слышит. Такой он, этот Ванька.
Рассказывая об этом, Петя постоянно прыскал от смеха, отчего его веснушки каждый раз будто заново рассыпались по лицу, а желтоватые зубы отражали рыжий цвет его шевелюры.
Гриша не смеялся. Он рад был, что теперь рано темнело, а снег быстро растаял, и в сумраке Петьке не разглядеть было, что лицо у его попутчика вовсе не веселое.
«Что же это за христианство? Что это за вера? – мучился Гриша. – Ведь мы вместе только что пели песни, становились на колени перед Богом, и вроде как были одинаковыми, а сейчас мы такие разные… Вот Петьке смешно от того, что сделал Ваня, а мне плакать хочется. И эти люди казались мне три месяца назад ангелами… И я считал их такими особенными, такими светлыми, такими счастливыми… Да, они-то, может, и счастливые, но каким счастьем?»
На следующий день после школы Гриша беспокойно расхаживал по комнате. «Не так все, не так… Как жаль, как жаль…» Тут раздался стук в стену, дядя Ваня вчера вернулся с курсов. Гриша рад был пойти к нему и развеяться от своих мыслей и вопросов, на которые у него не было ответов.
В каморке с привычным хаосом и все теми же стопками газет на подоконнике Грише было уютно и хорошо, как хорошо бывает человеку, всунувшему ноги после холодной улицы в старые домашние тапки.
И все же Гриша почувствовал, что хотя дядя Ваня все так же мил в своей натуральности, между ними выросло расстояние или, выражаясь дядиваниным языком – они были уже не одного поля ягоды.
– А что, может, мне в писатели податься? Книжки-излишки!
Дядя Ваня без приветствия усадил Гришу, велев ему выслушать сочиненную им «сказку-малютку», как он ее окрестил.
– Ладно я сложил? Нет, ты скажи! Послушай и скажи. Сказка называется «С горем пополам». Вот…
И с прыгучей интонацией, ударяя чуть не каждое слово, дядя Ваня начал читать из мятого блокнота с картонной обложкой: 
– Захар всем делился с ближними: едой, одеждой, деньгами... Однажды пришло к нему горе. Была у Захара в тот день одна луковица только, он ее с горем пополам и разделил.
Тут он расхохотался и хлопнул себя свободной рукой по бедру.
– Каково, а?
– Здорово, – натянуто улыбнулся Гриша. – Я бы так не придумал.
– А ты чего такой кислый? Или не выспался? Ну-ка рассказывай, как тут у тебя без меня житье-бытье шло.
Гриша не собирался делиться с дядей Ваней своими переживаниями, но как-то получилось, что слово за слово он все рассказал: сначала про свои восторги от знакомства с верующими, от посещения собраний, от чтения Библии; а потом и про разочарования от обнаружения притворства, которое казалось ему совершенно немыслимым в среде верующих.
– Хотя, зачем я вам это говорю, вам же не понять.
Дядя Ваня посмотрел на Гришу схватчивым взглядом, почесал кудлатую бороду, подошел к сумке, порылся в ней и извлек оттуда потертый журнал с порванной обложкой и загнутыми углами.
– Гляди-ка, нашел давеча в каких-то закромах-сусеках… Занятная картина, вот, на десятой странице. Хотя картина-то – ничего особенного, а подпись под репродукцией интересная. Эти голландцы все загадки придумывали. Вроде как художник обычный букет в вазе намалевал. А приглядишься – рядом распятие, это уже по твоей части. А еще приглядишься да прищуришься – под распятием записка: «Но на самый прекрасный цветок никто не смотрит». Понимаешь, о чем этот де Хем толковал?
– Самый прекрасный цветок – это Иисус, Который на распятии? – не то спросил, не то ответил Гриша, всматриваясь в блеклую репродукцию.
– Хм, вообще-то я сразу о другом подумал, ну да ладно, сменим тему. Три слова вот осталось, так-с, выручай: в шахматах общее название дебютов, в которых одна из сторон в интересах быстрейшего развития, захвата центра или просто для обострения игры жертвует материал, шесть букв, первая «г», а?
…Спать в этот день Гриша ложился со смешанным чувством. Смятение после знакомства с подноготной жизни подростков в церкви не улеглось, но начало угадываться решение, которое он еще не осмыслил, не созрел вполне для того, чтобы вместить его, но сама мысль о том, что оно есть и не сегодня завтра откроется, согревала, и с ней-то он, неизвестно чему улыбаясь, заснул.


Глава одиннадцатая. Лебедь

Не было в церкви человека, который стал бы для ДВР-цев лидером, вожаком, пастырем. На которого они хотели бы походить, слову которого верили бы и безоговорочно слушались.
Были те, которые учили, проводили разборы, проповедовали, поджидали во дворе Дома молитвы, чтобы прочитать нотацию… Нотации эти, пожалуй, сгодились бы для маленьких девочек с белыми бантами в воскресной школе, но самоуверенных юнцов с пушком над верхней губой они не пронимали.
С духовными отцами подросткам не посчастливилось, их опекали и донимали старшие братья, подобные старшему брату из притчи о блудном сыне. А разницу между отцом и старшим братом объяснять никому не надо.
Мирская воспитательная машина идеализировала образ брутального безбашенного героя, и этот образ увлекал, затрагивая струны заложенной Богом в юношу тяги к мужественности, инициативности, твердости.
В церкви же с кафедры проповедовался – не столько словами, сколько вялыми интонациями, опущенными плечами, кислым выражением лица – образ безвольного, слабого, пассивного христианина. Кротость здесь путали с женоподобностью, смирение с бесхребетностью, скромность с безликостью, терпение с апатией, мягкость со слабодушием.
Понятное дело, подростки такими становиться не хотели, и это одна из причин, по которой они с покаянием медлили и подолгу балансировали на линии между миром и церковью, жадно прихлебывая из мирской лоханки и наскоро надевая личину благочестия в церкви.
В такую среду попал Гриша, и немудрено, что его взяла оторопь, когда он увидел неприглядные черты внутренней жизни молодежи. Конечно же, далеко не все были такими, но Гриша, как всякий новый человек, наблюдая лес, не мог разглядеть отдельных деревьев.
Сказывался и юношеский или даже подростковый максимализм. И как сначала для него все лица здесь сливались в один святой образ, которому разве что ангельских крылышек не хватало, так теперь все стало видеться поддельным и фальшивым.
Проповеди повторяли одна другую; когда Гриша усвоил набор основных идей, собрания стали скучными и безвкусными.
Глядя в лица, на которых застыла меланхолия, Гриша невольно засомневался в искренности верующих, поющих и проповедующих о счастье. Не выглядели они естественно, настояще, живо. А может, они счастливы, когда играют себя счастливых? И счастливы этим своим счастьем понарошку?
Трудно сказать, что бы случилось с едва зародившейся в Грише верой, если бы не встреча с такими людьми, как Миша и Геннадий Львович. Старенький служитель происходил из семьи верующих, но при этом новообращенного подростка из светской семьи понимал. Понимал – и только; по необъяснимой причине откровенного разговора между ними не происходило.
Гриша был несколько раз в гостях у Геннадия Львовича, погружение в атмосферу любви и простоты, царившую в доме пресвитера, было для него праздником, отдушиной.
Кроме самой старшей дочери Татьяны, все дети из большой семьи служителя уже сами были семейными и разъехались, но при этом постоянно то завозили, то забирали от дедушки с бабушкой своих малышей. Оттого все комнаты в большом доме с высоченными потолками и старой мебелью, кроме кухни и спальни, были детскими, всюду было полно игрушек, манежей, домиков…
Татьяна при внешней строгости была добрейшей души человеком и умело руководила этим детским садом с постоянно меняющимся составом. В оглушительно веселом гаме нельзя было не улыбаться самому. Дети без устали придумывали новые игры, рассказывали друг дружке новости, разыгрывали дедушку, который принимал это беззлобно, с чисто детским смехом.
Гриша настолько благоговел перед сединами Геннадия Львовича, что не решался задавать ему вопросы. Тот же обычно расспрашивал его о школьных делах, о семье, сам много рассказывал из своей богатой на истории жизни.
Часто он говорил про небо, запомнилось Грише такое его высказывание: «Там будущего не будет, а прошлого не было, вечность – она вся сразу и такая, такая... что дух захватывает». Геннадий Львович говорил это, и прищуренные глаза его светились, словно он там уже побывал и пересказывает свои впечатления.
Странно, но чем больше Гриша был верующим, тем больше у него углублялось сознание своей испорченности. Когда он начал молиться Богу и читать Библию, ему стали открываться такие пятна на его душе, за которые ему было мучительно стыдно.
Гриша каялся в грехах, молился об исправлении, месяцами боролся и когда, казалось, освобождался от одного запинающего греха, ему открывались глаза на следующий, который казался ему большим прежнего.
Гриша удивлялся тому, что раньше не видел в себе этой грязи, поражался тому, что мог спокойно жить с грехами обмана, раздражения, гордости, нечистых мыслей… Чем больше он узнавал из Библии, какой Христос, чем больше хотел сам таким быть, тем больше открывался ему разрыв между совершенством и красотой Христа и его жалким образом жизни.
Не раз, когда он снова срывался на какой-нибудь старый грех, он думал: «Не хочу лицемерить, не получается у меня жить по-христиански – и не буду. Зачем ходить в церковь и всех обманывать?»
Но только у него появлялась мысль оставить веру и собрания, возникала следующая – а куда идти, как жить? По-старому? И он становился на колени и повторял слова Петра: «Господи, к кому мне идти? От Тебя некуда уходить, в мире нет ничего и на тысячную долю похожего на Тебя. Прости, омой кровью Христа и прими».
И Гриша решил: если не приходить, то приползать он будет к Богу в покаянии. В ответ на это посвящение Господь все больше освящал и обновлял жизнь юноши, и хотя тот все больше сокрушался в своей греховности, все светлее становилось его лицо, все меньше плотского проявлялось в его словах, делах, движениях. Эти перемены видели и одноклассники в школе, и сверстники на собрании, и родственники дома.
К концу учебного года у Гриши было так много дел, которые надо было все одновременно делать... Это как варенье на бутерброде, которое сбегает сразу с нескольких сторон и не успеваешь его везде слизывать.
К дяде Ване Гриша заходил все реже, много времени занимала подготовка к экзаменам, да и общих сфер интересов у них поубавилось. Однажды, когда он забежал к старинному другу, тот пересказал ему интересную притчу, услышанную не то по радио, не то по телевизору.
На крестьянском дворе жили гуси. И вот один гусак стал по воскресеньям проповедовать: мол, мы гуси созданы для другой жизни, у нас есть крылья, которые мы не используем по назначению, а нам надо бы взлететь и отправиться в прекрасные дальние страны.
Окончив проповедь, гусак обычно соскакивал с колоды и отправлялся вместе с одобрительно гогочущими сородичами выискивать червяков под камнями.
Однажды в воскресенье, когда он в очередной раз разглагольствовал о счастье обладания гусиными крыльями, в небе раздался необычный шум. Домашние гуси повернули длинные шеи и увидали над собой диких гусей. Те молча рассекали мощными крыльями воздух, направляясь в те самые дальние страны, про которые проповедовал жирный гусак.
В порыве вдохновения проповедник воскликнул: «Теперь или никогда, айда за мной!» Он спрыгнул с колоды, перемахнул через ветхий заборчик и грузно махая грязными крыльями, побежал за удаляющейся стаей.
Со двора за ним никто не двинулся. Пробежав метров десять, гусак подпрыгнул, потрепыхался в воздухе и шлепнулся в лужу. Затем он поднялся, отряхнулся и заковылял во двор. Расходясь, гуси гоготали громче обычного.
История эта врезалась Грише в память. «Как бы мне не стать таким гусем», – часто думал он, вспоминая притчу. Сравнение это напомнило ему о том, как он в деревне размышлял о своей судьбе «гадкого утенка» и об остром желании стать прекрасным лебедем, то есть похожим на Иисуса Христа.
«И стану, если не на земле, то уж на небе, про которое рассказывал Геннадий Львович, которое «такое, такое…». Там точно стану, ведь Бог этого хочет, а значит, Он и поможет».
Гриша пересказал притчу про гусей Мише, посетовав ему на свою «гадкоутеночность». Миша улыбнулся серьезными глазами: «Хочешь быть лебедем, не равняйся на уток. А будешь их осуждать, сам станешь таким, это точно».
И Гриша вспомнил, что такое настоящее христианство: смотреть на Христа, искать Его, идти за Ним. Это был ответ на его вопрос о пути в жизни и месте в церкви. 

Октябрь 2014 г.