Жестокий ХХ век. Гл. 9

         А теперь очень хочется вспомнить предвоенные летние каникулы, разнообразные впечатления и события, влияющие на характеры подрастающего поколения.
         Лето 1937 года мы провели на берегу совершенно замечательного озера Хэпоярви. Хозяева усадьбы Анна Артемьевна и Александр Иванович были людьми, до фанатизма преданными природе, и все силы тратили на сохранение созданных Богом и природой естественных красот. Их участок располагался недалеко от просёлочной дорожки, ведущей к озеру по крутому склону, залитому солнцем. Наверху стоял дом из нескольких комнат с верандами. Рядом с домом находился скотный двор и сеновал. Внизу, ближе к берегу озера был небольшой домик, в котором мы жили в далёком 1933 году.

         Александр Иванович работал в городе технологом на парфюмерной фабрике, и весь повседневный труд по хозяйству лежал на Анне Артемьевне. А труд этот был адским: содержание коровы и птиц. Гигантский розарий — гордость поколений, даже «Ленфильм» приезжал на съёмки на их благоухающем участке. Полив большого огорода и сада, а воду-то надо носить из озера!

         В моей памяти стоит образ немолодой женщины с коромыслом и двумя вёдрами, медленно поднимающейся в гору от озера. В следующий раз мы снимали у них дачу в 1937 году, но уже в их большом доме. В маленьком домике в тот год жила семья их родственника, известного художника-мариниста Бубликова.
         Он наслаждался видами озера, которые менялись в зависимости от погоды, ветра, солнца и времени суток, и нас приучал к созерцанию этих разительных перемен.

         Мы подружились с его дочерью Мариной и ещё одной девочкой, жившей на знаменитой даче Дмитриева. Это был единственный «барский дом» на высоком берегу озера. Этот дом, белый, с колоннами и капителями, на фоне сплошной буйной зелени, навевал всякие мысли о прошлой эпохе. Наверное, в этом доме собиралась какая-то знать, а в настоящем, 1937, году Александр Иванович по выходным дням на берегу смолил свой швертбот, повёрнутый вверх дном и лежащий на подкладках.

         Настало время, и он объявил, что в грядущий выходной нам предстоит вооружать судно. С раннего утра я помогал ему стаскивать «вооружение» швертбота: мачту, ванты, грот-мачту, талрепы, стаксель и т. д.

         Загадочная терминология и весь процесс вооружения малого судна стал для меня началом приобщения к великому водному братству. Но не только озеро, которое меняло свой лик от белых шумных барашков до зеркальной глади, по которой распространялся звук коровьих колокольчиков, ласкало души подростков.

         Запретная пограничная зона распространялась на эти холмы, леса и озёра. Не тронутая цивилизацией природа, дары леса: земляника, малина, черника, грибы, озёрная живая рыба и многое другое доставляло радость.

         Кстати, о рыбе. В голодный 1933 год, когда мы всей семьёй жили в Хэпоярви, мы с мамой ходили к рыбакам. За полбуханки хлеба или «французской» булки они отдавали столько рыбы, сколько мы могли унести, а рыба была живая. Запомнился вкус щурят величиной до 30 см. Это что-то! Но какие там щурята, если есть выход к сердцу озера. Сам Александр Иванович на румпеле и грот-шкотах, нас посадил на стаксель-шкоты по бортам. Он объяснял, какие есть команды, и как их следует выполнять.

         И вот, первый в жизни выход в открытые воды настал. В полной тишине и при умеренном ветре суд¬но двинулось по воле твёрдо держащего парусные шкоты и румпель человека. Кто не испытывал этого волнующего момента, тот никогда не поймёт страсть шумеров, живших шесть тысяч лет назад. А ведь этот народ оставил в памяти человечества первые межконтинентальные путешествия в океанах. Светлую память об Александре Ивановиче с глубокой благодарностью храню по сей день.

         Усадьбу охраняли две грозные собаки. Джонька был помесью бульдога с догом: могучий пёс с широченной грудью и ростом чуть ниже дога, чёрно-мраморного окраса, с белым фартуком на груди. Он бегал свободно, всё понимая, и в нужную минуту приходя на помощь хозяевам.
         Вторую псину звали Гроза, она была злющей цепной кавказской овчаркой. Днём она сидела возле дома, а на ночь спускалась по натянутой проволоке вдоль всего косогора на границу усадьбы. Джонька всё понимал с полуслова и признавал нас, став нам верным другом. С Грозой дело было сложнее, к ней нас подводили хозяева по одному и долго ей внушали, что грызть нас нельзя. В конце концов Гроза нас признала и перестала рваться при виде нас, чтобы растерзать.

         Лето 1937 года прошло великолепно. Дальние прогулки по пустынным лесам, где не было дачников, зато в изобилии были дары природы, приносили радость. Ходили в Хитталово, в Пэри и другие селения просто для ознакомления с местностью. Вечерами всей компанией засиживались возле домика-часовенки, принадлежавшего чете Сансеро.

         Настал 1938 год. Тётя Тоня из Ессентуков, где мы гостили в 1932 году, переехала в Кисловодск и стала работать на Центральной северокавказской актинометрической станции. Работа её была настолько интересной, что она решила пригласить нас, то есть меня и моего друга детства Васю Виноградова, на всё лето к себе, чтобы облегчить жизнь нашей мамы, а заодно и приобщить нас к её науке, которой она была увлечена.

         После экзаменов в школе нас с Василием посадили в поезд, который шёл до Кисловодска, а там тётя нас встретила, и мы пошли к её новому месту жительства по улице Коминтерна 14, это от «пятачка» вверх метров двести. Она по-прежнему жила с другой маминой тётей, Зиной, в двух комнатах одноэтажного дома. Одну комнату отвели нам с Васей. И началось наше знакомство с Кавказом.

         Быстро познакомились с местными мальчишками и стали совершать походы сначала до замка «Коварства и Любви», а потом и до Медового водопада. Это уже около двадцати километров от Кисловодска.
         По дороге, которой, конечно, не было, мы сворачивали на горные возвышенности. Меня в то время интересовали яйца птиц. Я начал собирать коллекцию скорлупок птичьих яиц и очень увлёкся орнитологией.

         Местные мальчишки, особенно карачаевцы, были моими учителями. Такие неожиданные вещи я узнал от своих сверстников, что до сих пор удивляюсь их познаниям природы. Нам до них было очень далеко, ибо жили мы в каменных джунглях, а они на вольной кавказской горной земле. А сколько отваги и умений они проявляли при добыче яйца беркута для меня. Дружба, связанная с риском для жизни каждого из троих при проведении этой операции, никогда не забудется, поэтому глубокий рубец на сердце залёг, когда пришли вести о репрессиях всего карачаевского народа.

         Почему тринадцатилетние мальчишки так сдружились, будучи очень разными? Да, мы перечитали Жюль Верна, Вальтера Скотта, Дюма, а они их не читали, но мы чувствовали их преимущество во многом перед нами.
         Наверное, всё-таки их близость к природе, врождённое уважение к старикам, открытость и честность по отношению друг к другу и к нам способствовали этому, и нам с ними было интересно и надёжно во всех походах, строительстве запруд для купания на горных речках и многих-многих мальчишеских играх и делах.

         Самым главным событием для нас был поход на Бермамыт. Огромное плоскогорье Бермамыта начиналось в двадцати пяти километрах от Кисловодска и в пятидесяти километрах заканчивалось огромным обрывом в Гришкину балку, на противоположной стороне которой начиналось подножье Эльбруса. У самого
обрыва располагалась метеостанция.

         С начальником метеостанции моя тётя каким-то образом связалась и договорилась, что мы в составе четырёх человек придём к ним на несколько дней, чтобы познакомиться с природой Центрального Кавказа. Одним из наших компаньонов был парень, года на два старше нас. Тётя готовила его к поступлению в метеорологический техникум.

         Это был её надёжный карачаевец Шурик. Другой компаньон был двадцатилетний родственник тётиной сослуживицы. Мы заранее познакомились и начали подготовку к дальнему походу. Нас снабдили нехитрыми продуктами, и, в условленное время, ранним утром, мы встретились и отправились в путь.

         Старший, Виктор, был с одноствольной берданкой и несколькими патронами на всякий случай. Шли не спеша, поскольку весь путь был на подъём в гору. За день мы одолели около половины пути или даже чуть больше. Часов ни у кого не было, но по всему было видно, что ночевать нам суждено на лысой горе без кустов и деревьев.

         В сумерках раздался конский топот, и мы оказались в окружении нескольких всадников, настроенных очень агрессивно по отношению к нам.       
         Раздался окрик: «Кто такие, откуда, что в сумках? Вы арестованы, следуйте за нами!».
         Протопали мы за ними несколько километров в сторону от нашего маршрута, который мы прокладывали по компасу, единственному прибору из нашего снаряжения. Пришли в кромешной темноте.

         Нас сразу привели к какому-то начальнику в военной форме, и начался допрос, кто мы такие и куда идём. Начальник оказался неглупым человеком, всё понял, услышав имена и фамилии моей тёти и начальника метеостанции на Бермамыте, но прежде, чем отпустить нас на отдых, он рассказал, в какую мы вляпались авантюру.

         Во-первых, шли мы по территории конного завода, куда посторонним вход был запрещён, во-вторых, в недалёком прошлом у них была потрава и довольно значительные потери лошадей, отсюда такая бдительность, а самое главное: на плоскогорье рыщут степные волки, готовые полакомиться не только жеребятами.
         «Так что, ребята, считайте, что вам повезло. Если бы наш патруль вас не заметил, неизвестно, что бы от вас осталось к утру. Одна берданка с дробью против стаи голодных волков...».

         Всю информацию мы восприняли довольно тупо, в силу невероятной усталости и своего возраста. Тогда в погоне за новыми впечатлениями, подростки мало обращали внимания на сиюминутную ситуацию. В науке это называется отсутствием аналитического мышления, а в просторечии — легкомыслием.

         Итак, четверо легкомысленных мальчишек были отправлены на сеновал и свалились спать, как убитые. Предрассветный холодок высокогорья нас рано разбудил, мы наскоро чем-то перекусили, распрощались с нашими спасителями и двинулись в путь. Незабываема картина Эльбруса.

         Когда мы продрали глаза, это было тёмно-сизая, сливающаяся с предрассветным небом, громада со слабо очерченными границами. Но как только начался рассвет, двуглавый красавец стал менять окраску сначала на светло-фиолетовую, потом на фиолетово-розовую и вдруг стал нежно-розовым, озарённый восходящим солнцем.

         По мере восхода солнца, розоватость его померкла, и перед нами возникла ослепительной белизны двуглавая гора, заслонившая собой значительную часть неба. Такое не забывается никогда, но это ещё не всё. С обрыва плоскогорья открывается величественная панорама Главного Кавказского хребта. Каждая вершина там имеет своё имя.

         Метеостанция, на которой мы остановились, располагалась на высоте не менее полутора тысяч метров над уровнем моря, и в балку, отделяющую нас от подножия Эльбруса, заходили облака и тучи, а однажды там разразилась гроза.
         Это было невероятное зрелище: над нами чистое голубое небо и сияющее солнце, а под нами сверкают молнии, и грохочет гром. Величие природы нас потрясло, и впервые в жизни натолкнуло на мысль о том, как человек слаб и мал по сравнению с природными явлениями. А когда в балке было ясно, орлы и беркуты кружили у нас «под ногами», высматривали добычу, только изредка делая один—два взмаха крыльями. Сразу вспомнились слова поэта: «Кавказ подо мною...».

         Погостив несколько дней на Бермамыте, мы получили яркое представление о величии Главного Кавказского хребта и отправились в обратный путь. Ночевали у конников, как у старых знакомых. Вернулись в Кисловодск на исходе второго дня.

         Одним из наших развлечений было посещение курзала. Там гастролировал «негритянский джаз» Рачевского: один негр на семнадцать евреев.
         Однако, негр прекрасно пел на русском языке с небольшим акцентом, кроме того, замечательно плясал, в том числе отбивал чечётку под гром аплодисментов.
         Курзал располагался под открытым небом, окружённый пирамидальными тополями. В деревьях гнездились десятки ворон, порой заглушающих своим карканьем тихую музыку. Но главное, они беспощадно гадили на панамы и шляпы курортников.

         Пара конферансье, Дель и Бари, исполняли под маленькую гармонику частушки примерно такого содержания: «Папиросы есть “Ракета”, всем известна марка эта, кто курить будет, дым валить будет, и за десять километров всех тошнить будет». Или: «Если требуют ботинки незначительной починки, в мастерскую их возьмут и починят в пять минут. Там и стук будет, и ловкость рук будет, а от ботинок в пять минут один каблук будет». Или: «Мать игрушку выбирала для трёхлетнего юнца. Вдруг игрушка та упала и убила продавца».

         Тогда это считалось смелой сатирой и воспринималось публикой на «ура». Так мы проводили дни в походах и купаниях, а вечера на концертах, изучив репертуар слово в слово. Иначе невозможно представить, что семьдесят лет спустя в подкорке сидят шутки-прибаутки тех лет.

         Публика в Кисловодске была разнообразная. А приезжавшие на курорт были равны, как в бане. Режим санаториев не позволял разгуляться: нарзанная галерея, нарзанные ванны, завтрак, обед, ужин и курзал. Кому-то ещё прописывались прогулки в горы по маршрутам — это была свобода. Всё остальное — по расписанию.

         А нам, подросткам, было до всего дело, а главное, полная свобода, за исключением зоркого глаза тёти Зины. У неё были тёмно-серебристые волосы, подстриженные под древнюю египтянку.

         Тётя Зина обладала недремлющим оком и строгим волевым тоном, не терпящим возражений, и когда мы с Васей допускали мелкую оплошность по быту, местные мальчишки-соседи предрекали: «Теперь Зинаида вас посъедает», — вот такой авторитет был у нашей тёти Зины.

         Большое влияние на нас имела гостившая из Москвы Неонила Андреевна, или тётя Нила, — одна из маминых тёток. Она всю жизнь преподавала математику в старших классах в одной из московских школ. Жила она по строгому расписанию, пила чёрный кофе и никогда не говорила о прошлой жизни, наверное, чтобы не бередить раны от утраченного.

         А самое интересное, что потрясло не только многочисленную родню, но и всех, кто её знал — это то, что в возрасте семидесяти лет она защитила кандидатскую диссертацию по каким-то, тогда для нас неведомым, нелинейным уравнениям второго порядка.

         От тёти Нилы мы никогда не слышали никаких наставлений или замечаний, но всем своим видом, поведением с окружающими людьми она олицетворяла благородство, доброту, какое-то царственное всепрощение и высочайшее достоинство личности. Представляю, как повезло тем молодым людям, которые были её учениками. Образ тёти Нилы, ярко отличающейся от толпы, незабываем.

          Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/22/537