Жестокий ХХ век. Гл. 10

         Обратный путь в Ленинград для меня был непростым, так как я вёз значительную часть своей коллекции птичьих яиц, хрупкость которых требовала внимания.
         Зима 1938—1939 годов прошла без особых происшествий, и жизнь заметно налаживалась. Наконец, наша мама обрела нормальную работу. В это время был задуман семилетний словарь русского языка, туда должны были войти все слова. Был собран большой коллектив для осуществления этой грандиозной работы.
         Наша мама была назначена заведующей отделом редакции словаря. Материально семья стала выкарабкиваться из нищеты.

         На лето 1939 года я был снова отправлен в Кисловодск к маминым тёткам. Снова походы по горам и рыбалка с местными мальчишками на реке Подкумок. Расположились однажды на острове, а на нём кишмя кишат змеи, но при внимательном рассмотрении оказалось, что это — скопление ужей. Такого количества ужей никогда в жизни больше не видел. Из этой поездки снова привёз партию птичьих яиц для своей коллекции.

         1939 год изобиловал политическими событиями. Газеты мы с Василием начали читать с итало-абиссинской войны 1934 года, поэтому были полностью в курсе всех событий этого времени. Вместе со взрослыми были удивлены и поражены известием о под¬писании пакта «О ненападении» с Гитлером, который к тому времени уже беспрепятственно хозяйничал в Европе. Вскоре, осенью, в школе появился человек в военной форме и, собрав старшеклассников, в зале, с пеной у рта, очень грубо и громко поносил «британского льва», ведущего гибельную для Европы и мира политику. Кстати, Вторая мировая война уже началась, вместе с началом нашего учебного года.
         Я и мои товарищи отнеслись к его пропаганде индифферентно, ибо вчера говорили так, сегодня эдак, а завтра опять будут говорить новое.

         Пишу восприятие событий, под властью ощущений того времени, когда мне было четырнадцать, пятнадцать. Вдруг появились сообщения о каких-то провокациях на советско-финской границе, и вдруг началась война.
         Ленинград погрузился в режим полного затемнения. Автомобили и автобусы надели на фары «намордники», уличное освещение отключили.

         Через некоторое время всем раздали нагрудники — «пятаки» диаметром около пятидесяти миллиметров с фосфоресцирующим свечением, чтобы в темноте не было столкновений в полной темноте. Шпана тут же воспользовалась темнотой.

         На Большом проспекте Петроградской стороны папиросной киоск обвязывался верёвкой, а конец закреплялся на водосточной трубе через дорогу. Автобус или грузовик с разгону сносил киоск, и пачки папирос вместе с обломками киоска служили богатой добычей шпане. Надо отдать должное тогдашней шпане: такая операция проводилась тогда, когда бабка-киоскерша запирала киоск на висячий замок и уходила. Конечно, возрос мелкий разбой, мелкие кражи, но в целом дисциплина населения в Ленинграде оставалась на очень высоком уровне.

         Информация о ходе сражений на Карельском перешейке и в Карелии была урезанной и невнятной. Ясно было одно — что мы завязли в финской кампании. Бродили легенды о неуловимых финских лыжниках, которые своими налётами сильно усложняли наши неповоротливые действия.

         Из Института им. Лесгафта ушёл на войну целый лыжный отряд разных курсов. Очень повысился среди подростков интерес к лыжному спорту, а природа как будто бы протестовала против войны. В Ленинграде была зафиксирована температура воздуха -35 °C, а на Карельском перешейке — до -50 °C.

         Количество обмороженных красноармейцев превосходило даже количество раненых, ведь их обмундирование было невероятно лёгким: ботинки с портянками и обмотками и шинель. В лучшем случае плюс ватная пара, т. е. ватные брюки и ватная куртка. И только после отстранения Ворошилова от должности наркома обороны и назначения Тимошенко в армии появились валенки и полушубки. Сама природа компенсировала глупость нашего военного руководства.

         Однако всем бедам приходит конец, и весной 1940 года был заключён мирный договор, по которому Советский Союз получил весь Карельский перешеек вместе с Выборгом и Коксгольмом, переименованным в Приозерск. Так начался последний год мирной жизни, но не совсем спокойной, так как в Европе и Африке уже грохотала Вторая мировая война.

         Наглость Гитлера, который пожирал в Европе одну страну за другой, никак не внушала доверия к пакту о ненападении. По-моему, в него верил только один Сталин, поскольку они с Гитлером были «молочные братья». Однако Гитлер оказался похитрее и порасторопнее. Не обладал бы он таким чутьём, было бы точно то же самое, но наоборот.

         Тупость грузинского самодержца привела к страшной демографической катастрофе в бывшей Великой России. Об этом непременно узнаем ниже.
Последнее предвоенное лето 1940 года мы проводили в глухой деревне Петрищево на берегу реки Шелонь. Туда нас занесла рекомендация нашей бывшей хозяйки дачи, у которой мы прожили три лета, 1934-1936 годов, в деревне Ящера. У них был самый большой в деревне дом на углу Киевского шоссе и дороги к совхозу «Красный маяк». Дом был таким большим, что, кроме хозяев, в нём жили три семьи дачников. Дом принадлежал потомственному рабочему Путиловского завода. К своему стыду, я забыл его имя и отчество.

         Это был настоящий богатырь кузнечного цеха. Чуть выше среднего роста, он обладал неимоверной физической силой, о которой не могут мечтать сегодняшние спортсмены-тяжеловесы. Но главное не в этом, а в его рассказах о работе на Путиловском заводе.

         Завод работал на полную мощность, рабочие получали завидную для других предприятий заработную плату. Конечно, не все, а в соответствии с квалификацией и отдачей. Наш Платонов, по-видимому, был не из последних, коль смог построить такой громадный дом в деревне за сто вёрст от тогда ещё Санкт-Петербурга. Были на заводе и лодыри, и выпивохи, но их было очень мало. По его свидетельству, к ним относился Мишка Калинин. После работы он был вечно пьяный и валялся у канавы, а его клетчатая кепка — на другой стороне канавы. Но вот в конце XIX века на заводе стали появляться какие-то люди, которые стали пускать слухи о том, что доходы хозяева завода распределяют несправедливо: себе забирают большую часть, а рабочим платят мало.

          Самостоятельные люди их не слушали и им не верили, а всякая шваль, лодыри и пьянчужки к ним прислушивались. В том числе под их влияние попал и Михаил Калинин. Ещё долго он колебался, бросать пить или нет, но, в конце концов, пить стал меньше. Он стал распространять их листовки. Наверное, не задаром, так как одеваться стал лучше. А люди говорили, что Мишка вступил в какую-ту партию, которая борется за дело рабочего класса.

          Платонов рассказывал, как его учили кузнечному делу, как его посылали за границу для совершенствования его профессии, какую заботу проявляли хозяева завода о тех, кто хорошо работал. После Октябрьской революции всё пошло наперекосяк. Руководство завода было арестовано, их места заняли шарлатаны, не знающие дела и не заинтересованные в будущем завода, в отличие от настоящих хозяев.

          Но вот случилась беда: наш богатырь слёг после инсульта. Его жена, Анна Павловна, была не в состоянии содержать громадный дом и вынуждена была его продать. Через каких-то родственников она обрела возможность занять на лето дом в деревне Петрищево и пригласила нас к ним приехать. Поехали втроём: Вася Виноградов, я и средняя сестра, Людмила, которая там почти не жила, так как она по окончании десятого класса поступала в Академию художеств.

          Мы с Василием в то лето познали все прелести тогдашней деревенской жизни. По просьбе Анны Павловны, мы привезли туда целый запас продуктов: крупу, макароны, сахар, топлёное масло, какие-то консервы и много всякой другой снеди — в деревне магазина не было. Редко-редко в деревню приезжала автолавка и привозила спиртные напитки и кондитерские изделия. За это лето она приезжала всего два или три раза. У местных жителей денег не было, и у нас тоже. Пользовались автолавкой немногочисленные дачники, которые покупали в автолавке ликёр «Бенедиктин» 68 %.

          За хлебом мы с Васей ходили в город Сольцы за пятнадцать или шестнадцать километров. Вставали до рассвета, шли по песчаной дороге. Там занимали громадную очередь и часам к двум мы покупали хлеб. Буханки были килограмма два. Такой кирпич под мышкой я видел на картине неизвестного художника у красноармейца в период после революции. Возвращались с хлебом уже после заката. В основном вместо хлеба мы ели лепёшки из привезённой ленинградской муки, которые пекла нам Анна Павловна.

          Дорога через деревню упиралась в реку Шелонь. Переправлялись по реке паромом. Это был гигантский плот, на котором умещались две подводы и толпа людей. Паромщиком был вечно подвыпивший небритый дядя Гриша. Паром двигался по канату только его силой, медленно-медленно, но надёжно. По его разговору я понял, что дядя Гриша не просто опустившийся крестьянин, а из «бывших». Если бы мне было не пятнадцать лет, а хотя бы восемнадцать, я бы многое мог узнать от этого человека.

          На противоположном берегу реки Шелонь было поле для десантников. Почти еженедельно, в зависимости от погоды, на нём проводились учения. Это были четырёхмоторные громадины ТБ-3Ф, они низвергали из своего чрева десятки красноармейцев-десантников в чёрной форме. По полю были расставлены ящики со льдом, и десантники после приземления бросались лизать куски льда. До сих пор не знаю, зачем они это делали. Мы всегда были тут как тут и подбирали вытяжные парашютики из замечательной шёлковой ткани.

          За лето у десантников произошло две трагедии: у одного не раскрылся парашют, а у другого запасной парашют намотался на полураскрытый основной. Нам было всё в диковину. Тогда казалось, что от пятнадцати лет до призыва в Красную армию так далеко, а на самом деле это было совсем рядом. День десантных учений для нас был праздником: небо усеяно парашютистами, как мошкарой, потом приземление. Большинство приземлялись хорошо, будто всю жизнь это делали. Их было много, и куда они девались, когда началась война, не знаю.

          Деревня Петрищево представляла собой жалкое зрелище: во многих избах вместо выбитых стёкол торчали подушки, по утрам звеньевые и бригадиры стучали по дверям и подоконникам, вызывая колхозников на работу. Те шли нехотя, зная, что за свой труд не получат ничего. Председатель колхоза, тихий «добрячок», чаще всего сидел с удочкой на Шелоне — рыбка ловилась всегда. Бригадиров селяне не слушались.

          В августе, когда жнейки, молотилки, веялки и прочие механизмы приводили урожай в сдаточную фазу, и его сдавали, колхозникам оставалось так мало, что они это уносили в заплечных мешках. Бабий вой стоял не один день. Однако в недалёкой соседней деревне люди толкались в очереди за лошадью, чтобы привезти заработанное зерно на своё подворье.

          Это лето 1940 года привязало нас к лошадям. Часто с деревенскими ребятами мы ходили «в ночное», жгли костры, которые оберегали лошадей от набегов волков. Запомнились две вороные кобылы — Майка и Роска. Это были чудесные животные по красоте и по скачке, носились аллюром со скоростью ветра. Последнее общение с этими замечательными созданиями осталось навсегда в памяти и в сердце, и диким контрастом память воспроизводит битые окна, заткнутые подушками — проявление нищеты и беспросветности жителей деревни.

          А в газетах шла нелепая трескотня о процветании колхозного строя. Выживание деревенского населения зависело исключительно от приусадебных кусочков земли, на которых в основном выращивались картошка и лук, без чего выжить было невозможно. Некоторым спасением было приобретение корма для птиц по доступным ценам. А в целом, память сохранила неимоверно трудную борьбу селян за выживание.

          Походы в город Сольцы за хлебом тоже оставили жуткое впечатление о жизни провинции. Однако молодость есть молодость, и по возвращении в Ленинград всё из памяти выветрилось.

          Началась подготовка к лыжному сезону, и весь быт великого города заслонил впечатление о трудной жизни провинции. Только потом, позже, в голову пришло, что область попала под частичную мобилизацию на финскую кампанию, поэтому мужиков в деревне осталось мало. Бабы и подростки тащили на себе госпоставки. До глубокой осени мы пользовались гребной базой «Строитель центра». Это стало возможно благодаря активной работе наших школьных преподавателей физкультуры: Тимурова и Арутюнова. А главное, в то время старшее поколение не на словах, а на деле заботилось о нас, подростках, вовлекая в спорт, самодеятельность и прикладные искусства.

          Используя последние недели на гребной базе, наша сумасбродная тройка — Соколов, Замоторин и я уходили на утлой «сигаре», где двое были на вёслах, а один — на руле, в Финский залив, да так далеко, что от Ленинграда была видна только полоска огоньков. Это и был наш единственный ориентир. Яхт-клуб, к которому мы были приобщены, давно закрыл навигацию, а на гребной базе дядя Яша, зная нас, спокойно выдавал нам утлые «тройки» с вёслами, и мы неслись в открытый залив, где в любой момент нас мог настигнуть туман и шквал. Высота борта у «тройки» была сантиметров двадцать.

          С ужасом вспоминаю наш авантюризм. Высота волны в Маркизовой луже при западном ветре достигала величины более метра. Возвращались мы из похода всегда в кромешной темноте, и дядя Яша незлобно нас поругивал и ворчал, принимая лодку и вёсла. Его рабочий день давно кончился, а он поджидал нас.    
          Царствие небесное таким людям.

Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/22/583