Поездка в Париж

   
       При одном упоминании своего приключения Валентина краснела и вздыхала. Опростоволосилась  на старости лет, нечего говорить. Людка покоя не дает. Валентина вздохнула и поглядела в окно, там мимо по дороге шла подруга. Валентина сокрушенно произнесла:
  -  Во, опять мимо окна пылит. Привязалась — ходит и ходит, ходит и ходит. Прям, зла на нее не хватает!
       В тот злополучный день с утречка пораньше пошла Валентина на рынок. Ночная росная прохлада еще не ушла, но день, по всему было видать, занимался солнечный. Пока она собираясь, сновала по дому, солнышко уже заглянуло в окно, бликовало на самоваре, пускало от зеркала зайчиков по потолку. Проглотив на ходу чашку чая, вышла из дома. Идти было не далеко, и она шла не торопясь. А куда ей было торопиться? Жила одна, сама себе хозяйкой. А сходить на рынок для нее , все равно, что сходить на индийское кино: там тебе и страсти-мордасти, и интриги, и расследования.
       Только подошла к воротам рынка, а навстречу племянник Лешка. Она чуть на землю не села. Почти двадцать лет не виделись, мотался где-то по свету. Изредка открытку к празднику какому-нибудь присылал, и все из разных городов. Налетел с разбегу, завопил на всю «петелинскую»:
  -  Обалдеть! Тееееетя Валя! А мы к тебе!
Смотрит Валентина на племянника, глазам своим не верит. Уезжал хлипеньким
неприметным пареньком, а сейчас перед ней стоял дюжий красавец. Не успела в себя прийти, а Лешка за ворота побежал, и тут же — назад, а за собой мужика тащит. Тот весь покупками увешан. Подошли, мужик на нее пялится и лыбится. А племянник орет:
  -  Вот, тетьваль, познакомься, это Григорий Евдокимыч.
Оглядела Евдокимыча — ничего сам из себя мужчина. На вид приличный. В черных глазах солнце, как в колодце, в глубине мерцает, лысина на пол-головы, останные седые волосы аккуратно подстрижены. Невысокий, широколицый, плотненький такой, кряжистый.
  -  Откуда ты взялся? А чего орешь-то ты? - спросила племянника. - Не глухая, слышу. Здрасте.
Лешка засмеялся:
  -  Привычка, тетьваль.
Откуда у него такая привычка взялась - не сказал. Валентина, все еще ошарашенная  неожиданной встречей, предложила:
  -  Раз так, со мной пойдемте. Куплю чего, донести поможете, кормить вас чем-то надо. Вон вы какие дюжие.
  -  Ничего не надо. Мы, вота, все купили, и подарков всяких тебе, - В доказательство оба подняли пакеты на вытянутых руках.

       Пока Валентина олякиши* на скорую руку пекла, макушку* из яиц с маслом делала, племянник с Евдокимычем повалились на террасе на пол на матрасы и захрапели на разные голоса. Разоспались так, что свои поющие телефоны не слышали, а она успела нажарить картошки с мясом и салат нарезать. За полдень перевалило, а мужики все спали. Валентина изнывала от любопытства. Откуда они свалились на нее и на долго ли. Нет, она конечно рада была племяннику, но все же... Да и Евдокимыч этот. Кто его знает, что он за человек.Чтобы не умереть от нетерпения, распаковала  подарки. Рассматривая покупки, Валентина сделала вывод - "У племянника водятся деньги, скупали они на рынке все, что ни попадя". Завалила яркими тканями, шелковыми и шерстяными платками всю кровать. Даже усомнилась — все ли это ей.

       Евдокимыч вел себя так, как будто век с ней был знаком. Называл Валечкой, Валюшей через слово да приобнять норовил. Поглядывает на него она, в толк не может взять, с чего это такое к ней неуважение. Осадила его, руки, мол, свои в карманах держи, больно-то не растопыривай. А Лешка, оживляясь и распаляясь все больше, рассказывал о своих мотаниях по миру, даже в Париже, мол, жил несколько лет. С Евдокимычем там познакомился,. Мужик, мол, он зажиточный, дом на главной улице, возле Эйфелевой башни. А в магазинах на Елисейских полях чего только и нет. Вот где он там, грит, платок такой, весь горит который, я, грит, там тебе купил. Вскочил Лешка, покопался в ворохе на кровати, вытащил красный платочек с люрексом. Смотрит Валентина с подозрением, сдается ей, что этих «люрексов» полным-полно на китайских развалах на рынке. А Лешку не остановить:
  -  Народ, тетьваль, там особенный. А Эйфелева башня по ночам светится. Ты что, тетьваль, Париж не любишь?
Посмотрела Валентина на календарь с Эйфелевой башней, что над столом висит, вздохнула:
  -  Ох, да любить то я люблю, да толку что, все одно туда не попаду. Разве в другой жизни.
  -  Все нормально, тетьваль, очень даже попадешь. Приедешь, а там то да се и уезжать не захочешь.
Видит Валентина, что осоловел племянничек, не дело городит. Как это она в Париже то да се? Говорит:
  -  Вона, вторую бутылку опрастываешь. Хватит-хватит, не дело уже мелешь. Евдокимыч только пригубил, а ты что творишь? Прогуляться сходите. Нинка Смирнова одна живет, развелась. Помнишь, Нинку-то?
  -  Коэшно помню, из-за нее, заразы такой, и подался из города. Пойду и верно схожу. Ты Евдокимыч, тут оставайся, помоги женщине. Я на связи.
Покопался Лешка в ворохе подарков, выудил отрез шелка голубого, сунул за пазуху, подмигнул Евдокимычу и был таков.

       Ушел Лешка, и Валентина неловкость почувствовала. Давно вот так с посторонним мужчиной одна в доме за столом не сиживала. Евдокимыч глаз с нее не спускает, за каждым движением следит. Валентина, в конце концов, разозлилась:
  -  Ты чего, стороживать меня нанялся?
Евдокимыч глаз один прищурил, языком цокнул и говорит:
  -  Любуюсь. Всем ты хороша, что улыбка, что коса.
  -  Ну, тя, к лешему. Скажешь тоже. Уж пятьдесят пять нынче стукнуло, какая краса, какая коса.
  -  Никак не дам столько, пятьдесят — от силы.
Понимала Валентина про себя, что самая обыкновенная, полноватая, невысокая, близорукая. Никогда особым интересом у мужчин не пользовалась. Нет, ухаживали, конечно - что было, то было, но толпами не ходили. А Евдокимыч говорит:
  -  Народ хороший у нас в ПарижЕ, но нужного человека трудно найти.  Ты бы Валечка очень мне подошла. Я бы к тебе со всей душой. Ты бы у меня горя бы не знала.
Валентина слушала, слушала и вдруг догадалась, к чему он клонит. Спросила удивленно:
  -  Ты что, уж не сватаешь ли меня? А годков-то сколько тебе?
Евдокимыч оживился:
  -  А что?  Ну, пятьдесят два. Что, не подхожу, что ли?
И вдруг выдал тираду на каком-то языке.
Валинтина рот открыла. Оторопело поинтересовалась:
  -  Это ты по-каковскому сказал?
  -  По-каковскому, по-каковскому! По-моёвскому, - разозлился он.
  -  А чего злишься-то? Спросить нельзя? Сватаешь, дак, знать про тебя все должна. По-твоёвскому, это на каком?  Из каких же ты будешь?
  -  Нагайбаки мы.
Валентина не нашлась, что сказать. Не знает такой народности. Чего не слыхивала, того не слыхивала. А Евдокимыч наседал:
  -  В добре и уважении будешь. Не обижу никак.
Замолчал. Сидит, губами шевелит, на неё поглядывает масляными глазами, аж неловко ей стало. Неожиданно выдал:
  -  Корову доить тоже надоело.
  -  Ой, не могу Скажешь тоже, в Париже и корова?
А Евдокимыч, достал из кармана коробочку синюю бархатную, встал на колено перед ней и говорит:
  -  Замуж хочу тебя взять. Выходи за меня, Валечка.
Растерянно взяла коробочку, открыла, а там цепочка золотая, а на ней одна сережка. Неожиданно для себя брякнула:
  -  Чай кольцо дарят, а ты цепочку. А сережка чего одна? Потерялась что ли?
  -  Пойдешь за меня, дак, вторую получишь.
  -  Ну и хитер ты.
Не знает Валентина, что и делать. Спас племянник. Сам пришел и Нину привел. Та вся счастлииивая. По всему видать, что лапши на уши спьяна ей навешал много. За стол усаживаются, давай, мол, «на стол мечи, все, что есть в печи». Лешка с Евдокимычем перемигиваются. Понятно дело — сговорились. Неспроста Лешка ушел, его  с собой не взял.

       Не спится Валентине. Ворочается, успокоится не может, голова разболелась. Привыкла одна жить, душой застыла, а тут растревожили. А что, может и верно согласиться. В старости ой как плохо совсем одной-то. А как представит, что люди скажут, если она «с ума сойдет» да выйдет за Евдокимыча, аж озноб пробирает. Думала, думала, да и размечталась - «Возьму да и выйду.  В Париж поеду. Надо туфли новые купить, видела на рынке красивые, дорогущие, за полторы тысячи.  Евдокимыч нормальный вроде мужик. Непьющий, рюмку слегка только пригубил. Кабы пил, ни по чем бы не утерпел. Надо будет у Лешки получше все расспросить».

       Наутро Валентина для мужиков расстаралась. Вернее, хотелось перед Евдокимычем покрасоваться. Из под платочка локон химической завивки выпустила, брови, глаза, припухшие от ночных терзаний, черным карандашом подкрасила, светленькое платье с нарядным передником надела. Пирогов настряпала, мяса в печи с лавровым листом да луковицей натушила. Из подполья четверку первача достала. Евдокимыч радостный возле нее крутится. Лешка хмурый - с похмелья голова болит, сидит за столом , с нетерпением ждет, когда и они усядутся. Телефон у него «Нам бы, нам бы всем на дно..» то и дело поет, а он с раздражением его отключает. А Валентина не торопится. Нравится ей, как Евдокимыч на нее любуется. А что любуется, это точно. Весь так и светится. У Лешки терпение лопнуло, набулькал самогонки себе в стопку. Через некоторое время весело заговорил:
  -  Тетьваль, дак, пойдешь что ли за Евдокимыча-то? Ты не сомневайся. Я что, тебе бы дрянного человека привез? Советую, тетьваль. Дом запрешь. Не срастется — назад приедешь.
Валентина аж покраснела от возмущения:
  -  Ты чего, балабол, несешь? Я тебе дурочка малолетняя? Что значит назад приедешь? Позора моего хочешь? Городок наш небольшой, все пальцем станут на меня показывать. Ты мне лучше как на духу сказал бы, стоящий мужик Евдокимыч?
И тут же обратилась к жениху своему:
  -  Вот ты мне скажи-ко, куда жена у тебя подевалась? Сбежала?
Тот улыбаться перестал. Ответил:
  -  Померла три года назад.
  -  А чего померла? Ухайдакал что ли? Отвечай, - разошлась Валентина не на шутку.
  -  Да нет, что ты. Апендицит прозевали, лопнул.
Поглядела в его глаза, там плескалась боль, хотела еще спросить, но споткнулась о его боль и замолчала.
А племянник, балбес, смеется:
  -  Ну, Евдокимыч, помогай чемодан паковать. Чуешь, как ответила? Не приеду, говорит, назад, а то пальцем тыкать станут люди.
  -  Чего мелешь? Чего мелешь?

       Весь этот день ходила Валентина сама не своя, думала-гадала, все из рук валилось, но ни к чему так и не пришла.  К вечеру собралась к подруге Люде. Дружили они с пеленок, не скажешь, что, прям, душа в душу были, но в трудные минуты друг дружку не оставляли.
  -  Леш, вы тут давайте сами, а я к Люде схожу. Тетю-то Люду Крылову помнишь? Ты с ее Варькой в одном классе учился.
  -  Коэшно помню, скажешь тоже. Словно сто лет прошло. Ты только чужих-то не больно слушай. А тетя Люда всегда тебе завидовала. Вспомни-ко. Она тебе щас насоветует.
  -  Не городи не дело-то. Чему ей у меня было завидовать?
  -  Я помню мама рассказывала отцу, как вы цапались. У нее детей полон дом, муж выпивоха был, царство ему небесное, как говорится. А ты с непьющим жила, без детей. Холил тебя да жалел дядя-то.
Валентина с досадой махнула рукой и обиженно сказала:
  -  Жалел бы, дак, не помер бы.

       Подруга хохотала. Сцепив руки под объемной грудью, вся ходила ходуном. Валентина посидела-посидела, не стала ждать, когда она просмеется, обиженно поджала губы и пошла к двери. Подруга спохватилась:
  -  О-о-о, чуть что - и обиделась.  К зеркалу подойди, какая ты невеста?
  -  Правда видно говорят, что завидущие у тебя глаза. Я к тебе, как к родной посоветоваться пришла. А ты?
  -  Ладно-ко не обижайся. Я представала тебя в фате да еще в Париже, вот и смеюсь. Умора, сама представь.
И Валентина вдруг представила - теперь хохотали обе. Все еще смеясь, Людмила попросила:
  -  Ладно, давай по порядку рассказывай.
  -  Говорю же, Лешка племянник приехал, мужчину привез с собой. Меня сватает за него.

       Закончила Валентина свой рассказ, а Людмила молчит. Потом подошла к зеркалу, зачем-то пригладила брови, за ухо заправила выбившуюся прядь волос и только потом повернулась к подруге. По недоброму блеску в глазах, Валентина поняла, что хорошего  ждать нечего. Людмила села напротив, оглядела ее всю так, что Валентина вся сжалась и подобрала ноги под стул.
  -  Дура ты серопупая. Вот погоди, дом оттяпают у тебя, и останешься на бобах. В доме престарелых доживать будешь. Нужна ты там, в Париже-то. Сочинили они сказку, а ты и веришь. Племяш твой мотался по свету, ничего не нажил. Дом ему твой нужен, спихивает тебя не знамо кому и куда. Чего ты там в Париже-то делать будешь? Сгинешь в чужих краях.
Людмила вдруг заплакала:
  -  А чего я одна-то останусь? Чего в тебе такого, а на шестом десятке сватают, да еще и в Париж.
Поняла Валентина, что подруга точно завидует. Поддразнила:
  -  Завидки берут? Мой нагайбак не пьющий, культурный, все Валечка, да Валюша.
Подруга так и взвилась:
  -  Дура ты, тьфу на тебя! Выметайсь давай.
По дороге домой Валентина уже жалела, что обидела ни за что подругу и вообще во всем засомневалась. Чего это она и вправду, с ума что ли сходит.
       Евдокимыч с Лешкой сидели за столом. В гостях опять была Нина. Валентина с порога набросилась на них:
  -  Сговорились. Я сразу поняла, что что-то тут не чисто.
Все трое в один голос спросили:
  -  Ты чего, тетьваль?
Валентина устыдилась — в самом деле, чего набросилась. Никто силой ее не заставляет замуж выходить и уезжать.
       Еще одна ночь была беспокойной для Валентины, с терзаниями, метаниями и
сомнениями. Как же трудно, оказалось,  в  пятьдесят пять начинать новую жизнь, которая, чего скрывать, ее манила, но и посмешищем перед людьми быть не хотелось. Все перебрала в памяти. С первых минут знакомства с Евдокимычем  покоробило его скорое «Валечка-Валющечка», неуважением попахивало.  Но только он выказал свое намерение на ней жениться, она поняла, что не хотел обидеть ее, по доброте душевной показывал особое к ней отношение. Появление в ее жизни Евдокимыча повернуло время назад. И этой ночью она прожила жизнь свою заново. И вроде как решилась выйти за Евдокимыча
Она не заметила, как уснула, и вздрогнула, когда кто-то потряс ее за плечо. Разлепила глаза — перед ней Евдокимыч с телефоном в руке. Зашептал:
  -  Валечка, я чего говорю-то. Ехать нам надо на днях, соседка хозяйствует дома-то у меня, звонит вон, что Красуха, корова моя, молоко не стала отдавать. Приезжай, мол, давай.
  -  Встану, поговорим. Только уснула,- пробормотала недовольно Валентина.
  -  Чего ждать-то, чего ждать-то.

       Валентина нехотя поднялась. Беспрестанно зевая, присела к столу. Евдокимыч — напротив на диван. В довольно полинялой футболке и в «сопливых» с лампасами штанах, он показался ей совсем уж своим. То ли спросонья, то ли от того, что все для себя ночью решила, в том числе и поговорить с пристрастием, немедля приступила:
  -  А дети у тебя не с тобой живут? Не попрут они меня?
  -  Что ты, что ты! Не попрут, обрадуются! Дочки давно своими семьями живут. Один я.
  -  А ты часом не сидел? Про Париж чего плетешь?
  -  Не, не бойсь насчет этого. В ПарижЕ живу, чеслово не вру. Валечка, ты сегодня сходи пенсию на карточку переведи, дом на кого-нибудь оставь для пригляда.
  -  Да ну!? А племянник куда девается?
Евдокимыч замолчал, украдкой взглянул на кровать, где спал Лешка. Еще тише зашептал:
  -  Квартирка у него там. Слушай, чего скажу. Нина с ним едет. С нами то есть.
Удивилась Валентина, но и обрадовалась, все не так страшно, все своя. Оживилась, проснувшись окончательно. Заговорила в голос:
  -  А чего мне-то не сказали? Во дают! А Нинка, Нинка-то, ничего себе!
  -  Тише, Валюша, пусть Лешка спит. Только явился недавно.
  -  Да не сплю я, - подал сонный голос племянник.
  -  Про Париж чего наплели?
Племянник засмеялся:
  -  Не сомневайся, тетьваль. В Париже жить будешь.
  -  Ага, рассказывайте тут мне. Так я и поверила.

       Следующие несколько дней Валентина готовилась к переезду. Собрала чемодан, сложила в сумку документы. Накануне отъезда пошла к подруге попрощаться да номер телефона дать, племянник телефон подарил. Жили подруги окна в окна, так что суматоху в доме Валентины Людмила могла наблюдать, но попрощаться не шла.
       Вошла в дом Валентина, поздоровалась, Людмила не ответила. Сидела за столом, отвернувшись к окну. Валентина села в кресло, положила бумажку с номером телефона на журнальный столик. Когда молчание стало невыносимо, сказала:
  -  Люд, уезжаю я.
 -  Скатертью дорожка!
  -  Да не злись ты.
  -  Я и не злюсь. Обидно только. Помнишь, как договаривались? Плечо к плечу старость встретим. Помогать друг дружке будем. А теперь что? Одна останусь, да?
  -  Да не одна ты, у тебя дети, - ответила Валентин, а на сердце у самой кошки заскреблись.
  -  Ага, где они эти дети? Внуков на каникулы подкинут, а сами на юга. Дети! Скажешь тоже, - почти прокричала Людмила и заплакала.
  -  Да не рви ты мне душу-то! - с досадой проговорила Валентина и тоже заплакала.
Она встала, подошла к подруге, и они, плача, обнялись. Людмила вдруг отпихнула от себя Валентину:
  -  Поезжай, поезжай давай. Насмеши-ко. Люди, хоть, посмеются. Не нравится мне твой, как там его зовут. Омманывает тебя. Помяни мои слова. А ты серопупая всегда была. Поезжай, поезжай!

       До отправления поезда Валентина хорохорилась, потаенные страхи и мысли гнала прочь, улыбаясь смотрела в окно. Но вот поезд еле уловимо тронулся, набирая скорость, навстречу побежали окна вокзала, и у нее на глаза набежали слезы, она их не утирала, только прижимала к губам платочек, чтобы не разрыдаться. Евдокимыч оживленно переговаривался с Лешкой и Ниной, был довольный и радостный. К Валентине подсела Нина:
  -  Тетя Валя, вот увидите, все будет хорошо. Вместе мы, это здорово.
  -  Ой не знаю, не знаю. Рехнулась я на старости лет.
  -  Да какая вы старая, что вы.  У нас папина сестра в шестьдесят шесть вышла, и ничего, живут себе припеваючи.
Валентина зашептала на ухо Нине:
  -  Слушай, мужик-то молодой, чай приставать начнет. Стыдоба.Я не готова вот так сразу... Я, прям, испереживалась вся, чую — похудела аж.
  -  Перестань, тетьваль, какая стыдоба. Нормально все.
  -  Ой, не знаю, не знаю.
  -  Нина, дай-ка я к Валечке сяду, - сказал Евдокимыч и тут же втиснулся между ними.
Нина пересела, недовольно поглядывая на него. А он, по-хозяйски положив руку Валентине на колено, сказал:
  -  Приедем, Валюша, свадьбу сразу сыграем.
  -  Какую еще свадьбу? Не смеши. Никакой свадьбы. Ни за что не соглашусь. Даже и не заговаривай. Да и больно прыткий ты.
  -  А чего тянуть, чтоб все честь по чести.
  -  Может еще и не приживусь.

       Вторые сутки нес их скорый, не останавливаясь на малых станциях и полустанках. Валентина уже знала, что едет в южноуралькое село под названием Париж. Евдокимыч, глядя через окно на бескрайние таежные места, приговаривал: «Красота-то какая! Ширь-то, ширь-то какая! Тебе, Валечка, понравятся наши места, вот увидишь. В ПарижЕ тоже понравится, люди у нас хорошие, гостеприимные. Вот увидишь, сама все увидишь».  Валентину укачало, ее раздражало его беспрестанное "вот увидишь", она хмуро смотрела перед собой, мысленно кляня себя на чем свет стоит - «Дура я дура. Не жилось мне спокойно. Рехнулась на старости лет». Она переводила взгляд на племянника с Ниной, те были вполне себе счастливы, всю дорогу тихонько разговаривали и смеялись. Емельяныч все теснее к ней прижимался, ей было неудобно и жарко. Она незаметно отодвигалась, а когда оказалась совсем притиснутой к стенке вагона, раздраженно выговорила:
  -  Гриша, совсем меня притиснул, и так жарко. Места что ли мало?
Евдокимыч на это не обратил внимания, но на то, что она назвала его Гришей, очень даже обратил. Заулыбался во весь рот, зашептал ей на ухо:
  -  Хорошо мы с тобой заживем, Валечка. Чую, что так и будет.
  -  Погоди вперед-то загадывать. Еду, как гостья, а там видно будет.

       Дом у Евдокимыча был аккуратный, чистый, в пять комнат, с гаражом. Во дворе большой сарай, полный скотины, кур и гусей,  имелась даже лошадь. Валентина лишилась дара речи. Запинаясь, с сомнением спросила:
  -  Это твое что ли все? Как ты успеваешь-то?
  -  Успеваю, а как иначе-то?
Промолчала, а самой не по себе стало. С эдаким хозяйством управиться — себя не знать.

      С недельку она привыкала к новому дому, новым вещам, селу. Выходила пройтись, посетила страусиное хозяйство. Давая страусам пучки травы, почувствовала жалость к себе и  к  необычным для этих мест птицам — живут, как и она, в чужих краях. Она глазела на туристов, и даже пару раз сфотографировалась с ними, как местная жительница, под Эйфелевой башней. По ночам башня светилась огнями, днем же Валентина видела металлическую конструкцию и она не производила на нее особенного впечатления, она понимала ее «ненастоящность», видела в ней мачту сотовой связи. «Наверное для жителей села она играет какую-то важную роль» - думала она, видя множество туристов, но сама воспринимала все происходящее как игру. Она была однажды в Мышкине, где был настоящий культ мыши. Хотя поездка была интересной, но осталось на душе вот эта самая «ненастоящность».

       Однажды вечером, когда она улеглась спать , к ней пришел и сел в ногах Евдокимыч. Сидел, смущенно поглаживал лысину, а потом ее руку. Валентина быстро спрятала руки под одеяло, а его прогнала:
  -  Сказано было, не выдумывай. Я тебе не жена.
  -  И что, что не жена? Девка красная что ли?
  -  Иди, иди давай.
       Утром Евдокимыч, буркнув приветствие, весь день не смотрел в ее сторону. За вечерним чаем сказал:
  -  Я с утра съезжу сено поворошу. Я сейчас припасу хлебово скотине, дашь, как встанешь. Птице картошки намнешь, комбикорм добавишь, все припасу. Днем, если не вернусь, зерна им посыплешь, меру тоже припасу. Гусей покормишь и к речке их отведи. Они сами дорогу покажут. Яйца не забудь собрать.
       На другой день Валентина таскала громадные бадьи, кормила скотину. Набрала большое блюдо яиц. После еле сердце успокоила, как сильно колотилось. Прилегла с устатку, задремала, а проснулась, руки еле подняла, болели все жилы. Евдокимычу решила ничего не говорить. Не дай Бог подумает, что лентяйка, работать не умею. Сам поймет, что тяжело такие огромные бадьи женщине таскать. Однако, было похоже, что ему понравилось, что она безропотно исполняет все его наказы. Он уезжал на лошади с утра в луга, приезжал к вечеру, объясняя, что сена надо заготовить довольно много. Валентина крутилась, как белка в колесе. Нет, она конечно умела и любила работать, да и как за скотиной ухаживать знала. Были времена, держали они с мужем и поросят, и кроликов, и кур. Но когда это было? Давным-давно. Тогда она моложе была, могла два ведра на коромысле, а одно - в руке пронести и даже не заметить тяжести.
      
       Уставала Валентина очень, косточки ломило, давление подскакивало. Через месяц такой жизни, как-то сказала:
  -  Давай убавим скотинки-то, зачем столько? И птицы тоже. Куда яйца-то деваешь?
  -  Скажешь тоже! Разве проживешь без хозяйства?
 -  Я не говорю, Гриша, что все истребить, ополовинить только. Вон, к племяннику побывать нет времени. Только созваниваемся.
Хмыкнул Евдокимыч, ничего не сказал, а вечером опять к ней в ноги присел, гладит ее ногу через одеяло и говорит:
  -  Надо подумать насчет  того, чтобы ополовинить.
Оживилась Валентина:
  -  Конечно надо. Так света белого не видим с утра до вечера.
Евдокимыч по хозяйски откинул одеяло:
  -  Подвинься-ко, я лягу.
  -  Чего!? Я тебе лягу! Не выдумывай зря себе. Я так умаялась, что с тобой говорю, а сама уже сплю.
Ушел, а утром разбудил ее до зари. Вставай, мол, скотину прибери, с собой поесть чего собери, на луга со мной поедешь.
      
       Евдокимыч подергивал вожжи, лошадь бежала рысью. Потом поводья отпустил, лошадь пошла шагом, Валентина, сидя на сене на телеге,  глазела по сторонам. На лугах то там, то тут виднелись табунки лошадей.  Было жарко, но порывы ветра приятно обдували. Волнами колыхались травы на обочине. Валентине было хорошо, радостно, но  и тревожно, как всегда бывает перед чем-то новым, неизведанным. Ей захотелось поговорить с Евдокимычем:
  -  Гриш, расскажи, как вы жили с женой? Я что-то ни одной фотографии не увидела. Как ее звали? Какая она была?
Григорий повернул голову к ней, лицо его дрогнуло, посмотрел ей в глаза и тут же отвернулся. Валентина успела заметить потаенную скорбь, грусть. Укорила себя - «Чего лезу в душу. Какое мне дело». Помолчали. Затем Григорий сказал:
  -  Маленькая Ася у меня была,  сухонькая, смугленькая. Да как жили? Хорошо жили.
Замолчал, да так молча до самого покоса и ехали.
      
        Как-то Евдокимыч сказал:
  -  Дочери приедут завтра. Познакомиться с тобой давно просятся. Пойду в сарай, припасти кое-что надо.
Валентина заволновалась, когда немного успокоилась - принялась за дело. Тесто поставила, начинку начала делать для пирогов. Зашел Григорий, поставил ей к ногам таз. Пригляделась, отпрыгнула — куры обезглавленные в нем шевелились. А Евдокимыч деловым тоном сказал:
  -  Поставь воду вскипятить, зашпарить надо и общипать.
  -  Куда столько-то?
  -  Еще и не хватит. Яиц собери в корзинки десятка по четыре куриных да десятка по три гусиных. А я в погреб.
Вскоре стол в чулане был завален брусками шпика, яйцами, банками с вареньем и медом. На полу в тазах - общипанные куры, пара гусей, свекла , пучки зеленого лука с укропом, морковь. На предложение пригласить в гости племянника с Ниной, Григорий промолчал. Не по себе стало Валентине, но промолчала. Решила после об этом поговорить, волнений и так хватало. Ночь была беспокойной, с утра волнение усилилось. К тому времени, когда подъехали одна за другой машины к дому, она места себе не находила. Евдокимыч кинулся к воротам встречать, Валентина вышла тоже, но осталась у крыльца. Сначала во двор забежали дети разного возраста с криками: «Деда, мы приехали». Промчались мимо Валентины:«Здрасте!.. здрасте!.. здрасте!..»  Она не успела ответить, потому что в ворота вошла целая толпа. После она поняла — кто есть кто. Две дочери Евдокимыча с мужьями и старшими детьми, его бывшая теща, которую он встретил с особым почтение. Когда она показалась в воротах, он кинулся к ней со всех ног, они расцеловались.  Все подошли по очереди к Валентине. Дочери представляясь,  приветливо улыбались. Зятья — сдержанно. Только теща, едва кивнув, прошла мимо. Валентина вся сжалась, одно радовало, что приехали на один день.
       До вечера Валентина не помнила себя. Подавала на стол, слушала похвалы свой стряпни, отвечала на вопросы, как ей казалось, невпопад. Теща Евдокимыча старалась вовсю. Ее колкие реплики то и дело летели стрелами в Валентину.
  -  Гриш, а чего Асенькин портрет со стенки убрал? Повесь-повесь давай.
  -  О, думочки вышитые не убрал? Молодец! Асенька наша любила дом украсить. Вот на этот диване, как счас вижу, сидит и вышивает.
Теща захлюпала носом. Все затаились, ждали, как себя поведет Валентина.
Она же не нашлась ничего сказать, кроме как:
  -  Зачем убирать. Красиво.
  -  Красиво, дак, сама вышей. Гриш, возьму я думочку-то на память.
Евдокимыч краснел, сопел, и только лысину платком промокал. Валентина стало его жалко, и она мимолетной улыбкой ее приободривала.
Ближе к вечеру гости засобирались. Всем гуртом вышли из дома и прошлись по огороду, разговаривая на своем языке. Валентине было неловко, не знала как себя вести,  была уверена, что обсуждают ее. Теща и тут заставила о себе не забыть:
  -  О! И репу посадил? Асенька любила. Бывало, сидит на крылечке и репку грызет.
       Затем Евдокимыч с зятьями стали нагружать багажники машин. Забили доверху, даже в салоны в ноги чего-то втиснули. Теща первая уселась в машину, буркнув: «Бывайте здоровы». Дочери подошли, попытались приятное сказать : «Мы рады за папу. Он у нас хороший. Мы осенью теперь приедем. До свидания». Валентина промямлила: «До свидания».  Бегом скрылась в крыльце спрятать готовые слезы. Легла на кровать, отвернулась к стене, давая понять, что не хочет ничего обсуждать. Евдокимыч не потревожил, ходил на цыпочках, старался не шуметь.
       С этих пор Валентина стала задумываться о своей теперешней жизни.  Таская ведрами воду с колонки, бадьи месива скотине, думала - «Это так вот теперь и жить буду? Корячусь  с утра до вечера, а по что? Чтобы его семья приезжала набивать багажники. Нет, я, конечно, понимаю — дети и все такое, но ей-то это зачем?» Посматривала на Евдокимыча и чувствовала, что ни какой радости , тем более счастья, он в ней не вызывал. Спать уходила раньше его, виновато оправдываясь: «Пойду спать, чего-то, прям, с ног валюсь». Собственно, особо она душой и не кривила, уставала она сильно. Евдокимыч как-то за завтраком сказал:
  -  Ты, Валечка, давай-ко не мудри, не наводи тень на плетень. Говори, чего надумала.
Не ответила. Она и не наводила тень на плетень. Просто с мыслями не собралась, как ему все объяснить. Ведь, не обижает ее, всё Валечка, да Валюша, работящий, непьющий.               
       Притупились первые впечатления от нового места, и она все чаще стала вспоминать родные места. Пригонит гусей к речке, бежит, журчит меж камней вода. Красиво, конечно, но кажется чужой, неприветливой. А перед глазами родная речушка, с полными до краев водами, щуками в чистой темной глубине, белыми «фарфоровыми» лилиями у берегов. 
       В бесконечных делах и раздумьях прожила у Евдокимыча до осени, коря себя -«Ну надо же додуматься! Много всего в жизни случалось, разные поступки совершала, но такой... прям, зла на себя не хватает»  И точило изнутри и точило, все как-то не по себе было - зачем в чужие края затесалась. Уронит голову на грудь, вспоминает - »Дома сейчас благодать. Яблони нагнулись под тяжестью, «Осеннее полосатое» соком брызнет, как куснешь. А вечером в тишине падают в бочку, что под яблоней - бульк, бульк.  Смородиной пахнет, золотые шары, георгины у забора. Комарья нет уже, сидишь, слушаешь, как яблоки в бочку булькают. Горьковато пахнут листья и трава  под ногами, если пошебурстеть.  В лесу грибы, поди что, коровки пошли. Бывало убежишь с утречка пораньше, вымокнешь вся от росной высоченной травы, коровочки-то в высокой траве как раз и прячутся. Наберешь полное ведерко, идешь по улице, хвастаешься"
       Три месяца прожила Валентина в Париже, но так и не привыкла ни к Евдокимычу, ни к людям, ни к туристам возле Эйфелевой башни, ни к необычному названию села. Люди были замечательные, приветливые, очень работящие, почти у всех имелось немалое хозяйство. Но в какой-то момент ей стало жутко в чужих стенах, на этих широких улицах. Голубиное воркование к голосе Григория и башня ее стали раздражать. И еще никогда в жизни она не испытывала такого одиночества. Не находила ее душа покоя и все тут. Вся теперешняя жизнь показалась ей ненужной, нечестной. Ловила себя на том. что часто смотрит на часы, словно ждет какого часа, когда вся ее теперешняя жизнь враз прекратится и она окажется в той, милой сердцу, привычной, какой жила раньше. С нежностью вспоминала свой городок, людей, подругу. Она тосковала по своему маленькому уютному дому с огородом, с яблонями, смородиной и крыжовником, с сиренью и черемухой в полисаднике.

        Ночью прошумел дождь, потемневшие забор и сараи наводили тоску, и Валентина окончательно затосковала. Поплакав, принялась стряпать прощальный пирог, так она решила. А еще решила, что просто сбежит, не хватит у нее сил объясниться с Евдокимычем. Вчера сказал, что завтра едет по делам на весь день, а на днях дети приезжают. Значит  у нее только завтрашний день. Незаметно собрала свой чемоданчик, вынесла в чулан, прикрыв старым половичком. Она тщательно отобрала  свою одежду, оставив подарки Евдокимыча - пусть ничего не напоминает о ее позоре.  Злилась и негодовала - «Рехнулась на старости лет, стыдоба. Прям, зла не хватает». И тут же, успокаивая себя, рассуждала вслух: «Ну сделала оплошность, что теперь- ложиться да помирать?Чай не все дураки, чай поймут . И чего мне, серопупой, не жилось. В Париж, видите ли, захотелось. Замуж захотелось. Тьфу, ну и дура же я. Только людей насмешила». Всю ночь она не спала, выходила тихонько во двор, запрокинув голову, смотрела на звезды, унимая тревогу и совесть - не заслуживал такого Григорий.

       Пока Евдокимыч гремел воротами гаража, выводил машину, Валентина наблюдала за ним из окна. Но вот он взмахнул рукой, прощаясь, и уехал. Она кинулась во двор, прихватив чемодан. Запрягла лошадь в телегу - она это умела, приходилось раньше, - спрятала под охапкой сена поклажу и выкатила из села. Пока ехала ей казалось, что встречные люди, здороваясь, смотрят осуждающе. Хотя понимала, что они не могут догадываться о ее проделке. Ехала, тряслась от страха. Она знала, что до трассы пятьдесят почти километров, что лошадь за селом надо отпустить домой, так она дорогу сама найдет. Наконец она «тпрукнула», развернула лошадь, стукнула ее легонько по холке:
  -  Иди, милая, иди домой.
С чемоданом идти было тяжело, Валентина надеялась на попутный транспорт, но его все не было. Уже беспомощно заглядывалась, пытаясь определить, далеко ли ушла лошадь, как ее догнала машина. Уговаривать не пришлось, когда пригласили в попутчики. Ехали молча, только раз водитель спросил: «Ваша что ли лошадь с телегой пустой встретилась? Бежите от кого что ли?»
Она округлила глаза и как можно честнее ответила:
  -  Нет, срочно уехать пришлось.
  -  Ааа! Гостили у кого что ли?
  -  Да. А вы куда едете?
  -  В Челябинск. Если вам туда, бесплатно не повезу.
 -  Туда, туда. Заплачу, конечно.
Валентина не чуяла ног от радости, так удачно все получилось, такой длинный путь  с приятным человеком поедет. "Конечно она заплатит, еще и приплатит" - думала она на радостях.

       В родные края поезд прибыл ночью, до рейсового автобуса было больше трех часов, потому Валентина поспешила взять такси. Таксист оказался разговорчивым, чему она была очень рада. Очень волновалась, екало под ложечкой, прыгало сердце. Под аккомпанемент болтовни водителя она думала - «Интересно, чего Гриша делает. Нашел наверное свои подарки, и телефон и цепочку с серьгой. Обиделся наверно на меня. Завтра же письмо напишу. И с Леше с Ниной напишу». Валентина вздохнула. «Хватит уже в голове одно и тоже крутить. Ох, хоть бы у племянника все сложилось» - подумала она. А сердце беспокойно щемило. Валентину мучила совесть. «Все же не надо было так с Гришей. Объясниться надо было. Чай не маленькие. И не позвонить» - думала она. «А он тоже мне. Я что за ним поехала, скотину его кормить что ли с утра до ночи? Обрадовался. Давай, ломи баба. Нетушки!» - успокаивала свою совесть Валентина. А сердце прыгало и прыгало. И только когда появился на горизонте родной городок, на душе стало спокойно и умиротворено, и она глубоко с облегчением вздохнула. Отпустила такси немного не доезжая до дома, хотелось прийти незамеченной.
       Улица спала. Было темно, редко где горел свет. Не горел и у подруги. Ее собака высунула морду из-под калитки, тявкнула было, по, узнав, вылезла и, виляя хвостом, подбежала к Валентине.
  -  Что, Гай, узнал?. Узнааал. Хозяйка твоя дрыхнет?
В этот момент у Людмилы зажегся свет, и она показалась в окне. Несколько мгновений вглядывалась в темноту, узнала и отпрянула. Валентина в дом не пошла, ждала, что подруга выйдет, но та не вышла.
       В доме у себя Валентина прошла к окну, распахнув форточку, села на стул возле, не зажигая света, и стала ждать. Зная подругу, как облупленную, была уверена, что все-таки она выйдет.  Ждать пришлось недолго, на улице послышались шаги, освещенная слабым светом луны, через дорогу шла Людмила. Валентина отпрыгнула от окна, встала в простенок, искоса поглядывая в окно. Людмила подошла к полисаднику, вглядываясь в Валентинины окна, вслух проговорила:«Явилась. Вот тебе и сон в руку. Спит видно уже. Умаялась. Слава Богу живая приехала, не зря я молилась». Перекрестила окна и ушла. Валентина улыбалась в темноте. Вот теперь она окончательно поняла, что приехала домой.  Не зажигая света, нашарила на шестке полешки, растопила печку. Стащила с голбца подушку и шубу, расстелила  овчиной вверх, сбросила прямо на пол одежду с себя, улеглась и, проваливаясь в сон, успела подумать: «Все, дома».
       Утром  Валентина проснулась от громогласного пения петуха. Открыла глаза, увидела любимый диван, телевизор, кресла, которые вызвали в душе неподдельную радость. Словно это были живые существа, по кому она очень соскучилась. Прошлась по комнатам, осталась довольна, что как хорошо подруга следила за домом, нигде не было ни пылинки. Пахло ночной фиалкой, любимыми духами Людмилы. Сердце Валентины сжала такая тоска, она только сейчас поняла, насколько сильно соскучилась по подруге. Но «придурочность» характера, как она считала, не давала ей прямо сейчас к ней побежать.
       Последующие несколько дней она упивалась ничего неделаньем. Подолгу нежилась в постели, по телевизору смотрела все подряд, в общем, расслабилась, распушилась. Просто валялась на диване с газетой, хрустя любимым овсяным печением и прихлебывая чай со сгущенкой. Оказывается это такое удовольствие. Даже ноябрьская слякоть и серость ей были приятны. Она ощущала, что и дышится ей намного легче, сбросив себя груз, который сама себе и водрузила. Написала Евдокимычу письмо - »Себя не кори, ты хороший. Это я взбаламутила и тебя и себя. Не поминай меня лихом». А, написав, старалась о нем не вспоминать. Письмо до вчерашнего дня лежало на столе. Но вчера себя уговорила — "Я что, давала обет сидеть в подполье, как партизан? Я и так себя уже наказала, вон, теперь позора не оберешься". Уговорить-то уговорила, но до почтового ящика почти бегом бежала, а в магазине еле очереди в кассу дождалась.
       В воскресный день напекла пирогов и к обеду стала ждать подругу в гости, та уже давно под окнами туда-суда маячила. Сидит Валентина у окна, поглядывает на ворота Людмилы, а у той, прям, будто мусора набралось под окнами не ведомо что, в который раз та с метлой выскочила мести. Злится Валентина - "О! Пошла,пошла, сто раз уж хмызнула. Зырь, зырь давай». Неожиданно для себя крикнула в форточку:"Люд, поди чайку попьем, пирогов испекла". "Ой!", - оглянулась подруга. - "Я и не вижу тебя. Счас-счас!". "Ага, не видит она. Счас! Уж окосела, укоронкой на мои окна пялиться" - подумала Валентина. Но навстречу подруге шагнула с радостью.
        Сидели до темноты,  поначалу говорила одна Людмила, новостей оказалось много за эти месяцы. И только, когда стало уже темно, не включая света, Валентина начала рассказывать, торопясь, проглатывая слова, обо всем, что с ней произошло. Говорила с улыбкой, хоть подруга не могла ее видеть в темноте. Радовалась, что ее короткое позорное, как она считала, прошлое осталось позади.
"Вот, ведь, - говорила она. - Живешь, живешь и не знаешь, чего тебе судьба-то приготовила. Неуж, вот, я думала, что на старости лет с ума сойду? Что интересно, Людк, чувствую в себе какую-то перемену. Не возьму в толк чего, а словно другими глазами на все смотрю. Пока там жила, пока назад ехала столько всего передумала, переосмыслила, может от этого. Словно с высоты на жизнь-то посмотрела. И вот чего интересно, Людк, вся жизнь единым мигом показалась. А Евдокимыч хороший мужчина, может и зря я сбежала. А? Как думашь?". Людмила не ответила. "Во как подействовал мой рассказ. Молчит, знай, себе. Опять завидки берут что ли" — подумала Валентина. Она протянула руку, щелкнула выключателем. Вспыхнул свет, осветив спящее лицо подруги на спинке стула. "Господи, я перед ней распинаюсь, а она дрыхнет. Людк!", - громко окрикнула Валентина. Подруга открыла один глаз:" Чего орешь, заполошная. Слышу я". Валентина обиженно поджала губы:"Чего ты слышишь? Слышит она". "Да не обижайся ты. Теперь у нас много впереди время-то. Еще наслушаюсь", - миролюбиво сказала подруга и потянулась. И неожиданно сказала:"Ладно, хоть в подоле не принесла". "Чегоооо?". Их хохот потревожил Гая, он выскочил из подворотни, подбежал к Валентининому полисаднику и заливисто залаял на ее окна.

*олякиши- картофельные оладьи.
*макушка - яйца в масле. 

.