Осколки памяти. Джигит...

                «ДЖИГИТ»…

      Валерка был с детства дурашлив и задирист: то ли баловали – перед ним три девочки народились, то ли последышу достались все шалости и каверзы, что не родившимся братьям были положены.

      – Опять твой любимчик «наследил», – отец ворчал, качая маленькой светлой головой. – Уж и на улицу не выйти – только об ём и шепчутся.

      – Нишкни! Не дам сына-кровиночку в обиду! – Дуся, нахмурив полное некрасивое лицо, сдвинув «брежневские» брови, недовольно сопела. – Отец называется, а парня клюют, кому ни попадя! За своими вертихвостками приглядывай лучше – стыду не оберёшься скоро…

      Николай, махнув безнадёжно рукой, уходил: «Не переспоришь вздорную бабу, нечего и нервы трепать».


      Семья была сводная, «как оркестр, только не вышло нам сыграться ладно», как шутил глава.

      От первой жены у него остались три девочки: Вера, Надежда и Любовь. «Любимые от любимой», – грустно вздыхал тайком горемыка, вспоминая светлую и нежную Катерину, ушедшую до срока, сгоревшую в месяц от непонятной немощи.

      Шептались бабы, что кто-то смертную порчу навёл на среброглазую красавицу, а как там было взаправду, никто не знал.

      Осиротевшим девочкам нужна была мать, вот и женился Николай вскоре.


      Через пять лет родился сын, назвали Валерием, в честь Чкалова. Мечтали, что тоже прославит род и семью, когда вырастет. Надеялись.


      Не срослась семья – Дуся не сумела стать матерью, лишь мачехой: злой, неуживчивой, люто возненавидевшей падчериц. Измывалась, унижала, третировала, отравляла жизнь девочек грязными наговорами и сплетнями.

      Муж долго не подозревал о беде, что сам привёл в дом. Стал прозревать, когда старшая, Наденька, повесилась в сараюшке на заре по весне.

      Никто не знал, чем её так допекла Дуня, что заставило тихую и забитую девочку пятнадцати лет так поступить. Списали на первую несчастную любовь. Время было советское, бога не боялись, отпевать не пытались, постарались побыстрее забыть.

      Кто бы следом ушёл – неясно, да только поймал муж жену за руку, когда она на среднюю, на Любу, верёвку набросила – хотела удавить и выдать лиходейство за самоубийство. Сберёг Николай дочь, избил до полусмерти Дусю – сын её спас, крик поднял.

      Дело дошло до народного суда.

      Когда председатель узнал правду, взял с женщины подписку, что отныне она не приблизится к падчерицам и будет исправно платить за их содержание интернату районному. На этих условиях её не посадят в тюрьму – сын дико кричал и умолял спасти мать.

      Девочек отселили от злыдни, стало им легче.

      Домой приезжали только на праздники и каникулы, старались быть больше у подруг и родичей, но братика любили всей душой, он им отвечал тем же. Баловали.

      Когда выросли и пошли учиться, гостинцы привозили, одёжку импортную, гитару чешскую где-то раздобыли…


      Годы прошли.

      Сёстры вышли замуж, детки посыпались.

      Брат окончил школу.

      Пришла повестка в армию – провожали всем селом! Любили баламута и озорника, девки сохли, висли на двухметровом красавце, мечтали охомутать до призыва.

      Дуся не позволила им даже близко к кровинушке-сыночку подойти. Так и уберегла от ушлых хищниц.


      Попал в Морфлот на три года – рост и сила помогли. Служил исправно, благодарности приходили часто.

      Мать гордо вскидывала брови и презрительно хмыкала в магазине или бане: «Не по вашим зубам мой соколик!», окидывая девок и баб злыми глазами.


      Время пролетело быстро – Валерий вернулся!

      Месяц селяне «гудели» на радостях, в каждом доме накрывали стол, зазывая красавца в новенькой морской форме. Месяц плавно продлился до трёх.

      Дембель запил.

      Пришлось парторгу его приструнить:

      – Неделя. Потом в отдел кадров. Завод ждёт и твой станок.


      …В тот день, в пятницу, Валерка решил покончить с хмелем и праздниками и начать жить с чистого листа – пошёл в баню.

      Это была целая религия!

      Баню построили сразу, едва село стало называться таковым. Рудник – дело грязное, без хорошей парилки не отмоешь свинцово-урановую пыль. Вот и выстроили большое здание с помывочным залом, парилкой и несколькими отсеками с душем: помылся, попарился – под прохладный душ: красота и чистота.

      В четверг и субботу мылись женщины, а пятница была святым мужским днём. Шли все, кто не был на работе!

      Приезжали и пастухи с высокогорных джайлау, с проветриваемых ледников – задубелые и обветренные, загорелые до черноты казахи и киргизы. Для них возле бани была специальная коновязь и длинное корыто из двух секций: чтобы отмыть грязь с сапог и поилка для коняг.

      Пока скотинка отъедалась из торб ячменём и сеном, их хозяева отмокали, мылись, парились до одури в парилке, забираясь на самые высокие полоки.

      Выходили не скоро, опивались в зальце ожидания кипячёной тепловатой водой из титана, долго сидели на скамьях тут же, остывая, отирая малиновые лица от испарины: нельзя на коня – простынешь сразу. Пока остывали, успевали наговориться и с ожидающими помывки, и с помывшимися: новости, сплетни, сводки с полей, политика, анекдоты… Там же узнавали, что показывают нынче в Зимнем или Летнем клубе. Если было время – шли туда, привязывая терпеливых лошадок за невысокие карагачи и берест*.

      Вот как раз у клуба и случилась однажды беда.


      Валерка сходил в баню рано, ещё по холодному пару, потом подался к знакомому киномеханику в клуб, побалакал с ним до первого киносеанса. Картина шла не слишком интересная, не остался, вышел на улицу. Заметил, как несколько пастухов, привязав лошадей, пошли в кассу – решили посмотреть кино. Лукавая мысль пронзила голову вечного заводилы. Подождал, когда казахи скрылись в фойе и кинулся к лошадкам с озорным криком:

      – Кого покатать? Э-гей! Пацаны, разбирай транспорт! Мы джигиты!

      Те загомонили, закричали, зашумели:

      – Не дури! Они государственные! Не тронь! Пристрелят! Не зли пастухов!

      Не слушал – не привык к отказам. Быстро отвязал самую крепкую крупную лошадь, вскочил, долго лупил её по бокам каблуками сапожек – не желала нести на себе рослого чужака; кружил на дороге, с трудом ладя с упрямой животиной.

      На шум и возмущённое лошадиное ржание выскочили пастухи, подняли крик-мат-свист, угрожали, уговаривали дурака русского – тщетно.

      Хозяин лошади рассвирепел:

      – Верни лошадь! Убью! – сорвал с плеча охотничье ружьё, взвёл курок. – Ты на мушка! Верни мой жеребец! Стреляю!

      Будучи уверенным, что это только пустая угроза, парень лишь поднял коня на дыбы и рванул в переулок!

      Раздался выстрел дуплетом.

      Люди вскрикнули в ужасе! Никто не думал, что пастух так рьяно будет защищать соцсобственность.

      Человек оказался ответственным и отчаянным – решил вернуть лошадь любым способом. Даже таким. Если что с конём случиться – нищему казаху до конца жизни не выплатить колхозу её стоимость!

      Когда очнулись от оглушающего залпа, когда развеялся дым от пороха, рассмотрели: на перекрёстке в луже собственной крови лежал парень, смотря остановившимся взглядом в мартовское голубое небо, стремительно затягивающееся чёрными тучами.

      Подбежали, закричали, кто-то кинулся и скрутил убийцу, кто-то бросился в сельсовет звонить в милицию…

      Через час на месте преступления осталась лишь расплывающаяся кровавая лужа, которую обложили камнями гранита, такого же красного, как смешанная с талым снегом кровь Валерия Черёмухина. Струйки выскальзывали между камушками, змеились по дорожке переулка, заставляя людей обходить их со страхом и содроганием: «Не наступи! Не принеси на ногах домой смерть…»


      Валерку хоронили всем селом, с оркестром, с выстрелами из ружей над могилкой – перепившиеся друзья салютовали глупости и жестокости мира.

      Мать мало что видела и помнила – бухалась в обморок, потом лежала в больничке. Едва выжила.


      Был народный суд – люди потребовали.

      Шума было много. Общество раскололось на два лагеря: ругали покойника и отчаянно жалели.

      Бедному радетельному пастуху впаяли срок.


      Смерть сплотила их семью.

      Дочери стали чаще гостить у отца, привозить внуков.

      Только младшая, Вера, так и не простила мачеху за «съеденное» детство и юность. У неё будет шесть детишек, старшего назовёт ещё в утробе Валерой, а мальчик родится с «волчьей пастью» и умственно отсталым.

      Долго бабы шептались: «Божье наказание Дуське за смертоубийство – уроды внуки».

      Так, в принципе, и будет: почти все пойдут по «кривой дорожке» или будут рождаться с серьёзными психическими и физическими отклонениями.


      Дед Николай, безумно всех детишек любя, не позволит никого отдать в спецучереждение, вырастит сам, терпя болячки и выходки, молясь до смерти за их проклятые кем-то души.

                * …карагачи и берест – южные листопадные деревья рода ильмовых, вяз.

                Февраль 2016 г.

                Фото из Интернета.

                http://www.proza.ru/2016/10/13/1568