Жестокий ХХ век. Гл. 18

          Пришла весна, лично я устал от однообразия эстонской кухни. Сало, картошка, курица с белой подливой: это всё меню. И ещё в феврале, устав от этой кормёжки, я взял у хозяина лошадь с санями и поехал на подворье девичьего монастыря в Кивинымме.
          Когда мы приехали, ворота были нараспашку. Мы робко вошли и увидели следующую картину: по двору ходят монахини, при встрече друг с другом отдают поясной поклон, похожий на отдачу чести в русской армии.
          Все при деле. Очень пожилые монашки что-то шьют, молодые вообще работают с утра до вечера.

          Монастырские земли, никем не тронутые около 400 лет, были достоянием монастыря. Русские девушки и женщины, постригшиеся в монахини, образовали женское единство, на зависть всем коммунистическим мечтателям.
          У них в хозяйстве были лошади, которые обрабатывали монастырские земли, монастырю принадлежали леса, в которых они собирали естественные «посевы» в виде грибов и ягод силами пожилых.
          У них были «цеха» по переработке зерна, овощей, фруктов, грибов и ягод.
          В подземных кладовых они хранили все продукты и заготовки при постоянной температуре.

          Попали мы к ним как раз в Великий пост.
          Сестра-хозяйка, высокая стройная монахиня, подошла ко мне и спросила, с чем пожаловали милые люди. Немного растерявшись, я объяснил, что мы устали от однообразия эстонского стола.
          Она постояла, подумала полминуты, потом брякнула огромной связкой ключей и повела нас в закрома.
          Там мы с моим напарником пришли в полное замешательство: громадные помещения, протяжённостью около ста метров, были заставлены бочками с солёной рыбой, солёным салом, грибами, огурцами и прочей снедью, а над ними висели копчёные окорока, колбасы и прочее.
          Сестра-хозяйка сказала, что в Великий пост она может предложить нам только огурцы и грибы.
          Взяв по ведру того и другого, я достал деньги для расчёта.
          Она, подняв голову, что-то долго шептала и назначила нам смехотворную цену. А мы, ошалев от увиденного, покинули монастырь.

          В монастыре жило около четырёхсот монахинь в возрасте от 18 до 113 лет.
          Игуменья владела всеми европейскими языками, имела всеволновый приёмник и была полностью в курсе всех международных событий. Это я узнал несколько позже. По всей видимости, эта игуменья происходила из уцелевшего княжеского рода, из российской знати.
          Наши отношения с монастырём не прерывались долгое время, вплоть до конца этой эпопеи.

          Не могу не описать свои ощущения, которые испытал, когда подошла Пасха. Из Киево-Печёрской лавры прибыло 80 мужских голосов, а здесь было около ста женских.
          Я впервые в жизни пришёл на пасхальное торжество в монастырь Кивинымме. Войдя в парадный храм, я сразу почувствовал какую-то ауру вокруг себя.
          Кто-то мне подал свечу в левую руку, кто-то подсказал, куда лучше встать, чтобы увидеть архиепископа, а кто-то просто пожелал мне счастья в день Великого праздника.

          Богослужение началось около 11 вечера. И крестный ход, и вся служба пролетели так быстро, как стая птиц, что я не помню себя.
          Я ощутил своё бытиё только в 6 часов утра. Главное состояло в том, что полторы сотни мужских и женских голосов слились в невероятном единении тихих напевов, переливающихся из одной «чаши» в другую без каких-либо запинок.

          Прослушав всю праздничную всенощную, я понял, что ничего подобного я ни в одной опере никогда не слышал.
          Песнопения тех времён произвели на меня неизгладимое впечатление. Глубина воздействия могущественного хора, состоящего из слаженных голосов, была чем-то сверхъестественным для молодого человека. Конечно, я не стал святошей, но силу воздействия веры я ощутил до глубины души.

          Моя непоколебимая партийность впервые подверглась сомнению. Почему русскому сапожнику, сталевару, плотнику, землепашцу и конюху такая красивая вера вредна? Я от пасхальной службы для себя не ощутил никакого вреда, более того, я понял, что это очень красиво.

          Жизнь потекла своим чередом. Самое страшное настало позже: потом, когда мои солдаты перезнакомились с местными девушками, и у многих возникли добрые близкие отношения, когда у меня завязались крепкие отношения не только с хозяином постоя, но и с его друзьями.
          Это страшное случилось тогда, когда ко мне приехала кавалькада грузовиков-студебекеров, и из одного из них вышел «краснопёрый» капитан МГБ (Министерство государственной безопасности) с переводчицей, которая в данный момент была совсем не нужна, хотя она зачитала указ, согласно которому все воинские части и подразделения поступали в ведение МГБ.

          «Краснопёрый» капитан довольно бесцеремонно заявил, что я поступаю в его распоряжение, а моя команда, три машины ЗИС-5, поступает в ведение МГБ.
          Пройдя войну и зная, что такое МГБ, я ответил: «Есть!».
          Но с одной оговоркой, что у меня не три ЗИС-5, а только две. «Как так?!» — вскипел капитан. «Очень просто, — ответил я, — мотор с одного ЗИС-5 отправлен в капремонт».
          Поверил он мне или не поверил, мне было всё равно. Поехали по хуторам. Приехав на первый, переводчица зачитала указ президиума Верховного Совета Эстонской ССР, на основании которого семья имеет право собрать полторы тонны движимого имущества и, в течение двух часов, должна погрузиться на автомобиль. У МГБ были в основном студебекеры, а у меня два ЗИС-5, но на ходу.

          Картина выселения народа была удручающей. Во-первых, семьи ничего не знали и не ожидали, началась паника и совершенно непонятные действия людей, на которых обрушилось неожиданное несчастье: изгнание с насиженного предками места в неизвестность.

          На далёкой железной дороге стояли эшелоны теплушек, ожидавшие изгнанников. Слёзы, вопли, плач, невнятное бормотание мужчин: всё это стало большой трагедией в моих глазах и в глазах подчинённых.
          Никогда не забуду один эпизод: прибыли на отдалённый хутор. Там жили только отец и сын. Отец выслушал указ, прошёл в другую комнату, снял с себя хорошую добротную одежду, переоделся в лохмотья и, проходя мимо нас, снял с руки часы и бросил их на стол, пошёл и сел в открытый кузов студебекера.
          Сын в точности повторил действия отца. Так они сидели в кузове автомобиля около двух часов.

          Переводчица долго лопотала им о том, что они имеют право на вывоз 1,5 тонн движимого имущества, а у них ни один мускул на лице не дрогнул. Уехали они в рванье в неизвестность.
          Так мы обретали «друзей» в прибалтийских республиках. Имущество всех разорённых людей свозилось на огромные склады и распродавалось за бесценок.

          Помню одно кресло рококо, сделанное из дерева с позолотой и обивкой из китайского шёлка. Шедевр, украденный немцами из какого-то дворца русских царей и брошенный при отступлении. Продавали его за 160 рублей. По тем временам на эти деньги можно было купить два килограмма сала. Я хотел его купить, но не знал, куда деть, да и глуп был. Не купил.

          В каждом доме были музыкальные инструменты: скрипки, клавесины и даже пианино. Всё было брошено и разграблено.
          Боже мой, что мы наделали! Как могут потомки выселенцев относиться к нам? А мы хотим, чтобы нас любили, но ничего не помнили. Так не бывает. Нагадили, так отвечать надо за свои деяния, хоть дипломатией, хоть материально.
          Ворвались к ним по сговору с Гитлером, истребили тысячи достойных людей, удрали под ударами Гитлера. В 1944 году вернулись и стали наводить свои порядки методом сталинских депортаций. Так кто же нас за это будет любить?
          Я эстонцев понимаю, люблю и уважаю. Это хороший народ, они меня поняли, потому и не убили. Уже потом, намного позднее, я узнал, что местные прекрасно знали, что я лейтенант, переодетый в форму рядового, но всё поведение моих подчинённых не позволяло им иметь какие бы ни было претензии к нам.
          Вся моя деятельность там была направлена на то, чтобы мы выглядели не только миротворцами, но и помощниками для тех, кто в этом нуждался.         
          Изголодавшиеся по труду за годы войны солдаты с радостью выполняли все мои поручения по поводу мелких дел на благо местного населения. Где-то мы мостик починили, где-то столбы переставили, а вообще у эстонцев был заведён «зловещий» порядок в отношении дорог: большинство внутриреспубликанских дорог были грейдерными.
          Заведовал состоянием дорог дорожный мастер — гроза всех хуторян. Порядок был очень простой: каждый хуторянин имел надел дороги, за состояние которого он отвечал. Протяжённость надела определялась количеством мужчин в семье. Дорожный мастер округа, проезжая на двуколке, внимательно оглядывал состояние трассы. Не дай Бог, он заметит выбоину. Тогда хуторянин, отвечающий за этот участок, в наказание получал ещё километр дороги, за счёт того, кто освобождался от этого километра за прилежание.

          Вот так жило сообщество людей без министерств дорожного хозяйства, без растрат государственных средств на это. Дорожный мастер был «гроза и бог» в округе, поэтому дороги были идеальными. Кто помнит, тот знает, что грейдер в хорошем состоянии намного лучше асфальта, только чуть больше пыли позади машин.

          После депортации населения республики в округе стало пусто, но не совсем. Помню хутор Имату, в нём жили старики: муж и жена, две дочери с зятьями, два или три сына с невестками и два холостых сына.
          Когда я впервые вошёл на их скотный двор, то меня поразил порядок: гигантское помещение было как-то по-умному оборудовано, по боковым стенам были обустроены наклонные яйцесборники.
          Куры то ли по приманке, то ли по воспитанию, несли яйца, которые скатывались по наклонной плоскости до очередного порожка, а затем всё ниже и ниже, и оказывались в огромном яйцесборнике.
          Стадо коров с телятами находилось среди кур, гусей, цесарок и уток. Только свинарник был отделён.

          Этот зверинец произвёл на меня огромное впечатление. А далее, в доме было два станка для грубошёрстной ткани, станок для льняной и станок для тонкой ткани.
          По тогдашним моим понятиям, это был огромный самобытный колхоз. Имея такое хозяйство, они восставали против коллективизации, которая какого-то лешего над ними довлела.
          Даже детей пугали колхозами!
          Боже мой, сколько глупостей и гадостей мы натворили среди людей, которые нас не понимали. Они были из другого теста, они не нюхали никакого марксизма, они не знали, что такое обман и воровство, а во всём остальном были такими же людьми, как и мы: любили, пили, веселились, замечательно пели и прекрасно умели трудиться. Я их за это полюбил. Они настоящая нация.

          Вероятно, меня они тоже полюбили, иначе бы убили. Много хороших людей стали для меня близкими и понятными, а когда настало время расставаться, обуревало двоякое чувство. Первое — низкий поклон Судьбе, что снова остался жив, как и после войны, а второе — жалко было расставаться с хорошими трудолюбивыми людьми, не потерявшими своё достоинство.
          Конечно, я не могу идеализировать их быт и нравы, очень большая разница была между жителями городов: Рэквере, Изаку, Тарту, Таллинна и жителями хуторов.
          Например, хозяин моего хутора, с которым я прожил около полутора лет, мог взять со стола тарелку с недоеденной пищей и позвать собаку, чтобы она вылизала тарелку до блеска, а потом ставил её на стол.
          Это меня убивало. Или в доме не было умывальника, в таз наливалась тёплая вода, сначала мылись руки, а потом — лицо.
          Для нас это был парадокс, хотя всю войну мылись из «копытца» или в канавах.

          Я поехал в город, купил умывальник с соском, установил в углу и поставил под него таз на чурбане.
          Эвальд помылся и сказал: «Как хорошо ты придумал».
          Вот такая простота бытовала среди многих хуторян, в отличие от цивилизованной жизни городской интеллигенции.

          Расставание было таким же неожиданным, как и знакомство. Поступила команда прибыть в Ленинград, и она была выполнена в срок.
          Весь период пребывания в прибалтийской республике был связан с ежемесячными поездками в Ленинград с отчётами и получением финансов на содержание команды.
          Часто я проезжал на машине мимо Синегорья и вспоминал, как тяжело и дорого обошлось взятие этих «Синегор».
          Немцы во время отступления в 1944 году весь восточный склон утыкали пулемётными гнёздами. Выход из этих гнёзд был только на наш огонь, похоже, у них тоже были штрафбатники и смертники, которые бились до конца.
          И вот я, со слабенькими лейтенантскими мозгами, всё думал, зачем были уложены две штрафные роты по 300—400 человек, зачем тысячи были убиты и искалечены, когда можно было оставить заслон из двух полубатальонов, обойти эти проклятые высоты и продолжать наступление дальше?
          Эта мысль всегда меня преследовала, когда я проезжал мимо этого места.
          Теперь вопросов нет, теперь всё ясно. Об этом вспомню, но ниже.

          Возвращение в родной Ленинград было связано с двумя обстоятельствами: как без потери времени восстановиться в вечерней школе, чтобы получить аттестат зрелости, и как найти подругу, с которой расстались внезапно по тревоге.
          Её тётка, с которой она жила, стала невыносимой, и от неё ничего нельзя было узнать. В городе моей школьной подруги не оказалось. В то время шла вербовка молодёжи на всякие работы в другие города, а мы с ней случайно встретились в театре, как раз незадолго до моей внезапной командировки в Прибалтику.

          Поскольку она в блокаду потеряла родителей, как и я, между нами возникло взаимопритяжение, ведь в ранней юности перед войной мы были в одной кампании.
          Её «мальчик», Боря Соколов, мой закадычный друг, трагически погиб в августе 1941 года, а моя «девочка», Наташа Пушкаревич, после смерти отца эвакуировалась по Ладоге и исчезла.
          Как потом выяснилось, её мама умерла по дороге, и она, оставшись в полном одиночестве, пошла в военкомат какого-то города и ушла добровольцем на фронт.

          Я взял в кавычки «девочка» и «мальчик» совершенно не случайно. Дело в том, что наше поколение было воспитано в духе глубокого почитания чести наших подруг, и это не слова, а истина, впитанная с молоком матери и всем нашим воспитанием благороднейшими людьми дореволюционной эпохи.
          Но радость встречи с очень близкой подругой прервалась в силу сложившихся обстоятельств.

          Вернулся я в своё родное училище к своим курсантам и восстановился в вечерней школе. Вдруг, будучи дежурным по училищу, я получил под роспись телефонограмму: «Таким-то и таким-то 3 января прибыть в первое ЛАУ для сдачи отборочных экзаменов для поступления в академию».
          И надо же, среди списка я увидел свою собственную фамилию!
          В списке нас было шестеро. Я сразу позвонил полковнику Привалову и доложил, что поступила телефонограмма, и что завтра нужно прибыть в Ленинград шестерым кандидатам на отборочные экзамены.
          Он приказал действовать и оповестить всех. Но беда: я в этом списке, но я и дежурный по училищу на сутки. Он пообещал поискать мне подмену.
          Как всегда, в нашей армии всё делается в последнюю минуту, либо чуть позже, чем надо.
          К утру меня подменили, и я, совершенно не выспавшийся, приехал на Московский проспект в ЛАУ.
          Неужели военные чиновники не могли всех оповестить хотя бы за 2—3 дня? Нет, не могли, потому что это Россия, а не Германия.

          Первым экзаменом был русский язык: диктант и сочинение. Слава Богу, что не математика. Потом несколько экзаменов по математике, физике и ещё чему-то из военных наук.
          Все шестеро сдали и были зачислены в кандидаты на конкурсные экзамены.
          Я с перепугу сдал всё хорошо, а вообще-то из 97-ми человек были отобраны 31.
          После войны прошло 4,5 года, многие стали задумываться о продолжении образования. Конкурсы при поступлении в вузы возрастали из года в год.
          А потом ещё начальство придумало препоны: возраст поступающих должен быть не старше 27-ми лет, а должность не ниже командира батареи, с годичным стажем и абсолютным здоровьем.

          Наступила весна. Нас вызвал начальник штаба Федулов и сказал, что на следующий день отправит в академию личные дела кандидатов на конкурс и попросил копии аттестата зрелости, на что я ему ответил: «Товарищ полковник, я аттестат зрелости получу только в мае, учусь в вечерней школе».
          То, что я услышал в ответ, не подлежит огласке, тем более в письменном виде. Из этого словоизлияния я понял, что я полное ничтожество, обманщик, недоучка и пытаюсь поступить в военное заведение обманным путём. Всё это сопровождалось самым отборным русским словесным обрамлением, после которого я пошёл, «солнцем палимый», повесив нос, ведь ещё один год пропадает.

          Подошёл к дивизионному, чернее тучи, а там как раз были все наши командиры батарей, взводов. Посмотрели на меня, увидели, что душа не на месте и рожа перекошена от досады и обиды — поинтересовались, что случилось. Я объяснил.
          Вдруг подскочил ко мне Герман Андреевич Чаленко и объяснил, что всё это ерунда, что есть приказ наркомпроса, который разрешает поступать в вузы всех ведомств лицам, ушедшим на фронты из 10 класса. Он мне сказал: «Лети в город, найди своих учителей и получи от них подтверждение, что учился в 10 классе».

          Начальство пошло мне навстречу, дало отпуск на 3 дня, и я через адресные столы нашёл трёх учительниц, которые остались живы в блокаду, и которые помнили меня.
          Они написали, что я учился в 10 классе, в РОНО заверили, и Ленсовет выдал мне документ взамен аттестата зрелости. Красивый, с вензелями и гербовыми знаками.
          Я снял с него копию у нотариуса и через два дня принёс и положил на стол полковнику Федулову.
          Он принял молча, не думаю, что он не знал о льготах фронтовикам.    
          Вот так нас «любили».
          Но были другие люди, которые помогли встать на ноги без всякой бюрократии.

          Никогда не забуду ни одного человека из тех, кто помог мне преодолеть эти препоны в кратчайшие сроки. До сих пор, когда вспоминаю их, стоит комок в горле, и слёзы готовы навернуться на глаза.
          Вот их имена: Герман Чаленко, Александра Аполлоновна, Ольга Геннадиевна, Антонина Антоновна и многие ответственные сотрудники РОНО, ГОРОНО и Ленсовета. Спасибо им.

Продолжение:http://www.proza.ru/2016/03/07/549