Книга о прошлом. Глава 25. 6

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
ПАРАДИГМА.


ЛЮБАВИЧЕСКОМУ РАВВИНУ ИГАЭЛУ ЙЕГУДИ - ПОСВЕЩАЕТСЯ.
"Йишшакени миннешакот пиhу, ки товим додэха мийайин..." (П.п., 1,2)


***
– Забудь! Выбрось из головы русский перевод! – горячился Эльгиз. Он всегда очень увлекался, когда говорил о поэзии. Сверкающий взор вкупе с тонким хищным профилем почти зримо превращали его в орла, и взмахи энергично жестикулирующих рук становились махами сильных крыльев.

Эльгиз склонялся к лицу собеседника недопустимо, интимно близко, его чёрные глаза заглядывали прямо в душу. Каждым своим словом, каждым жестом он нагнетал атмосферу, насыщал её электричеством, которое вот-вот должно было породить череду сверкающих молний-озарений.

– «Возлюбленный мой бел и румян»? Там сказано: «цах вэадом» – светлый, в смысле ясный, и красный. Что бывает светлым и красным? Что, Викентий? Ну?! Солнце! Днём оно раскалено добела, а вечером становится красным. Нужно быть полным невеждой по части восточной поэзии, чтобы принять это описание за описание человека!

Радзинский отмер, стряхнул гипнотическое оцепенение, захлопнул рот (он ведь самым натуральным образом слушал наставника с открытым ртом – безо всяких преувеличений!) – и заскользил пальцем по строчкам ивритских букв, выискивая в тексте «Песни Песней» описания Жениха.

– Он всё время двигается – смотри! – Эльгиз нетерпеливо ткнул пальцем в середину второй главы. – Он «скачет по горам, прыгает по холмам». Он «заглядывает в окно, мелькает сквозь решётку». Что заглядывает к нам в окно, Викентий?!

Радзинский невольно посмотрел в сторону маленького окошка, прорубленного в сложенной из толстых брёвен стене. В него, действительно, заглядывало солнце. Оно медовой карамелью стекало с широкого подоконника, тягуче расплывалось светлыми лужицами по полу, брызгами божественного нектара золотилось по стенам. Оно вязким сиропом заливало грубые доски стола и шершавые страницы книги с встопорщившимися микроскопическими ворсинками.

А Эльгиз продолжал своё вдохновенное кружение. Он совсем не выглядел чудаковатым обывателем в бесформенной серой кофте и мягких войлочных башмаках. Ни печка, из зева которой выглядывала кастрюля с торчащим из неё половником, ни закопчённый чайник на дровяной плите не могли своим приземлённым видом разрушить ту сказочную атмосферу, что он генерировал вокруг себя.

– Невеста особенно тоскует по нему ночью – поэтому! – втолковывал Радзинскому Эльгиз. – Ночью солнца не видно!! Поэтому он пастух, который всегда идёт со своими стадами – с востока на запад. Поэтому он пасёт – нонсенс! – среди лилий! Но блики солнца на воде, игра солнечного света на лугу среди цветов – это то, что может видеть каждый. И каждый, если он поэт, увидев это, может сказать, что это солнце пустило свои солнечные стада пастись среди лилий, или привело их к водопою.

Радзинский замедленно кивнул, обозначая своё согласие, и вновь вернулся к тексту, лихорадочно выискивая места, которые могли бы поставить толкование Эльгиза под сомнение. Но тот снова уверенно ткнул в книгу пальцем:

– «Ми зот?» – «Кто ЭТА?». Здесь женский род, не так ли?

Радзинскому оставалось только согласиться с очевидным.

– Но в Торе достаточно мест, где слово «шэмэш» – солнце – согласуется с другими частями речи, как существительное женского рода. Да и во множественном числе окончание у него будет, как в женском роде. Правильно? «Ми зот?» – традиционно толкователи относят эти слова к Невесте. А потом изощряются, пытаясь объяснить, почему она восходит от пустыни в столбах дыма.

– А разве… – начал было Радзинский, но Эльгиз властно его прервал:

– Викентий! – горячо воскликнул он. И порывисто прижал руку к сердцу. – Поверь мне – палестинское солнце восходит именно так: в клубах дыма и пара. И встаёт оно именно со стороны пустыни!

–Угу, – сообразил, наконец, Радзинский и глотнул остывшего чаю. – А это, видимо, описание весны, когда солнце хочет пробудить землю: «Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла, дождь перестал, цветы показались на земле…».

– Именно! – Эльгиз сразу смягчился и присел за стол, сокращая расстояние между собой и собеседником до доверительно близкого. – Соломон был поэтом. Там, где обычный человек мог разглядеть только рассыпанный по земле бисер и рассматривать эти самые бисеринки по одной, он видел картину, которую они составляют. Вот ты, когда глядишь на этот мир, что ты видишь, Викентий?

Радзинский взъерошил свои русые волосы, в которых запутались солнечные нити, и тяжко вздохнул. Одно дело описывать свои озарения поэтическим языком, и совсем другое – сказать о них безо всяких аллегорий.

– Я вижу… – сосредоточенно начал он. Но потом встряхнулся и заставил себя говорить твёрдо, и глядеть при этом наставнику в глаза. – Нет, я ОЩУЩАЮ, что мир – это единое целое. И его видимое проявление женственно по своей природе. И мы все – внутри Неё. И наше стремление – это Её стремление.

– Умница. Умница, Викентий, – умилился Эльгиз и потрепал Радзинского за рукав. – Мы – это Она. Поэтому любой, кто принимает себя, как часть Её, перестаёт быть просто мужчиной, или просто женщиной.

– Как Меджнун?

– Как Меджнун, – с улыбкой кивнул Эльгиз. – Потому что верить – это значит любить, значит, ЗНАТЬ через любовь. Но мы по отношению к Нему не можем быть активным мужским началом. Поэтому Он для нас Жених. – Эльгиз помолчал. Потом вскинулся вновь. – Как любят женщины? Они принимают человека внутрь себя – поэтому они всё об этом человеке знают. Даже то, чего он сам о себе не знает. Так ведь?

– Не только женщины… – мрачно начал Радзинский.

– Мы говорим о том, что Любовь – это суть женственного начала в человеке, – с досадой отмахнулся Эльгиз. – И для нас это единственный способ познания Бога – мистический способ. Скажи кому-нибудь, что веришь в Бога. Как на тебя посмотрят? Как на слизняка. Религия – она для слабых, которые по любому поводу пускают слюни, которые всех жалеют. Так ведь говорят?

Эльгиз взял из железной миски с отколотой по краям эмалью горсть чищенных лесных орехов и отправил пару сладких ядрышек в рот.

– Посмотри, – снова заговорил он, заставив погрузившегося в задумчивость Радзинского вздрогнуть. – Все эти святые и дервиши – как они себя ведут? Совершенно, с точки зрения здравомыслящего человека, по-бабски: подкармливают зверюшек, молча сносят обиды (ждут, что ОН их защитит), и целыми днями вздыхают по предмету своей любви, день и ночь думают только о Нём, и всё готовы отдать, только бы Он на них посмотрел. Делиться хлебом с медведем?! Медведя нужно убить, шкуру содрать и постелить её на пол – как свидетельство своей неоспоримой мужественности!..

Эльгиз снова загремел орехами, а Радзинский подумал, что миску потом надо будет спрятать в шкафчик, чтобы ребёнок случайно не наткнулся на соблазнительное лакомство, и – не дай Бог! – не подавился бы.

– Яхши. – Эльгиз откинулся на спинку стула и хлопнул себя по коленям. – Ты просил, чтобы я показал тебе, как видит «Песнь Песней» суфий, и я выполнил твою просьбу (да простит меня товарищ Мюнцер!). В персидской поэзии есть похожие – как это сказать по-русски? – гимны, где, например, гора описывается аналогичным образом, как Невеста в «Шир Аширим». От подножия до макушки – как красавица. И подробно перечисляются все части её тела с соответствующими аналогиями. «Волосы твои – как стадо коз, сбегающих с горы Галаадской…» – всё в таком роде.

Эльгиз подвинул миску с орехами поближе к своему гостю и жестами предложил ему угощаться. Словно пухом покрытое коричневыми чешуйками ядрышко было очень приятно перекатывать во рту. Ощутимый мускусный привкус растекался на языке и дразнил обоняние. Хотелось оказаться в лесу, втянуть носом тёплый древесный запах, влажный запах земли, услышать под ногами шорох щедро рассыпанных клёнами золотых листьев, ощутить пальцами шершавый черенок и гладкую твёрдую скорлупу, и самому сорвать с куста гроздь спелых орехов.

– Мистик идёт по дороге, – продолжал тем временем Эльгиз, – или сидит под деревом и видит, как ликует вокруг природа, радуясь солнцу. А солнце её ласкает. Но он видит и то, что за этим пейзажем, или конкретным явлением стоит. И он описывает одновременно оба плана. Он воспевает весну, но одновременно воспевает Божественную Любовь к этому миру. И ОНА для него – не метафора. Она – первообраз. И стадо коз, бредущее вниз по склону холма, вдруг – на мгновение – предстаёт перед ним волной кудрявых волос. Как ключик к другой реальности, которая приоткрылась ему на секунду. И перед его внутренним взором проносится вся его земля: и шатры пастушеские, и башни Дамаска, и кипарисы, которые держат на себе небо. И всё это – то Её профиль, то загорелое плечо, то изгиб Её бедра. А над Нею – Он – Её Возлюбленный – Солнце этого мира.

Радзинский молчал, поглаживая пальцем закруглившийся от времени уголок книги. В мозгу мелькала какая-то догадка, какая-то важная мысль, но ухватить её – даже за хвостик – никак не получалось. Радзинский мучился, пытаясь сосредоточиться на том, что его смущает, поэтому подпрыгнул от неожиданности на табурете, когда в сенях с грохотом упало и покатилось ведро.

– Опять соседский кот, наверное, – усмехнулся Эльгиз, продолжая, как ни в чём не бывало, грызть орехи. – Иди, погуляй.

Радзинский покосился на него недоверчиво, но поднялся и вышел на крыльцо. Кот, если и был, то, испугавшись шума, сбежал. Во дворе среди крутобоких оранжевых тыкв бродила Катюша в красном пальто с вышитым синими нитками воротником. Её белые волосы отросли уже почти до плеч, и льняные прядки лежали, выбившись из-под косынки, поверх затейливой цветочной вышивки.

Кажется, девочка рассказывала папе, что самая большая тыква будет домиком для её плюшевой собачки. Игрушка съезжала по тыквенному боку словно по горке, пряталась под огромными, как шатёр, листьями, качалась как на качелях на длинных упругих стеблях. Аверин топтался рядом, втягивая в рукава пальто руки в тонких чёрных перчатках.

– Ты что – замёрз? Солнце же греет. – Радзинский остановился рядом с Николаем и протянул ему на ладони пару оставшихся орехов. – Я только сейчас обратил внимание, что ядро ореха имеет форму сердца, – задумчиво сообщил он.

Аверин нерешительно потянул с руки перчатку, но потом передумал, наклонился и губами взял предложенное угощение.

– Нос у тебя холодный, – хохотнул Радзинский. – Белочка…

– Бейка? – Цепляясь пальчиками за коленку «дяди Кеши», Катюша попыталась рассмотреть, где дядя спрятал белку.

– Белочки в лесу живут, – сочувственно поведал ей Радзинский. – Там, – он махнул рукой в сторону опушки. – Если хочешь, – он присел на корточки и заговорщицки подмигнул, – мы возьмём орехов и пойдём кормить белочек. Хочешь? – Девочка кивнула. – Тогда пойдём. – Радзинский подхватил ребёнка на руки и зашагал к калитке. – Коль, ты с нами? Тогда куртку мою захвати. И орехов побольше!


***
Треск сыплющихся с дубов желудей словно залп взрывающихся фейерверков разгонял лесную тишину. Светло и тонко пели птицы. Деревья, как леденцовые фигурки, насквозь просвеченные солнцем – красные, жёлтые, оранжевые – горели незатейливой детской радостью. Этим же счастьем сияли аверинские глаза, когда он, затаив дыхание, наблюдал, как белка замерла возле протянутой ладони Радзинского. Контакт длился всего пару мгновений, но за это время им удалось разглядеть и лукавую мордочку, и блестящие глазки-бусинки и каждый волосок в пушистой шубке.

Белка схватила орех и метнулась рыжей молнией вверх по стволу. Цепко зажав угощение в кулачки, она ловко расправилась с ним и сразу свесилась вниз, высматривая, предложат ли ещё. Украшенные кисточками ушки топорщились на маленькой головке словно антенны.

Радзинский чувствовал себя всемогущим волшебником, снова и снова подманивая белку, ведь сразу двое детей в этом момент – Аверин и его дочь – с восторгом глядели на него в ожидании чуда. Когда орехи кончились, он незаметно выдохнул, вытирая вспотевшие ладони о брюки. Всё-таки быть волшебником – такая ответственность! Нельзя разочаровать тех, кто смотрит на тебя с восхищением и надеждой – это преступление!

Зато потом оставалось только наслаждаться горячей благодарностью зрителей. Пусть Катюша быстро переключилась на собирание ярких листьев, забыв про всесильного мага «дядю Кешу», главное, что Аверин, обеими руками цепляющийся за его локоть, всю прогулку смотрел на Радзинского так, словно хотел перетечь в него взглядом. И они говорили – ни о чём и обо всём – и смеялись, и вместе любовались сказочной золотой небесной лазурью.

– Если ты вошёл в резонанс с этой волной и сумел зафиксировать её в слове, ты даришь другим возможность соединиться – пусть ненадолго – с той вибрацией Вселенной, что им самим пока недоступна, – увлечённо рассуждал Аверин.

– А почему ты не пишешь стихов? – легкомысленно перебил его Радзинский.

Аверин споткнулся на полуслове, и видно было, что внутреннее ликование его немного поблёкло.

– Каждый должен заниматься своим делом, – скупо ответил он и неловко отстранился, слишком поспешно разъединяя тесное сплетение их рук.

– А для меня? – жалобно пробасил вслед ему Радзинский.

– Что – для тебя? – нахмурился Николай.

– Для меня ты не можешь поймать пару строчек – в подарок? Они будут греть мне сердце, если вдруг станет слишком тоскливо.

Аверин остановился, даже прошёлся туда-сюда по тропинке, как тигр по клетке, не отрывая настороженного взгляда от мощной фигуры Радзинского, который изо всех сил старался сейчас быть как можно меньше и скромнее.

– Кеша, – решился он, наконец, подходя поближе и останавливаясь напротив. – По-моему, ты слишком увлёкся чувственной стороной вопроса. Я неосторожно посоветовал тебе писать стихи, а ты просто рухнул со всей дури в хаос творческих энергий. Впрочем, чего удивляться? Ты по-другому и не можешь, – пробурчал он себе под нос.

– У меня получаются плохие стихи? Я могу не писать, – пылко заверил Николая Радзинский. В этот момент он искренне верил, что может отказаться от всего, что Аверин сочтёт неправильным.

– Должен признаться, я видел твои стихи, – тяжко вздохнул Аверин. И поглядел виновато. – Если ты хочешь знать моё мнение, то я считаю, что стихи твои хороши и вполне соответствуют самым высоким стандартам. Но… Кеша! – Аверин немного помялся, но всё-таки решительно закончил, – тебя сильно снесло течением. Ещё немного и ты утащишь за собой меня, а следом и всё наше дело полетит в тартарары.

Радзинский потрясённо молчал, постепенно трезвея и от этого мрачнея прямо на глазах. Аверин, заметив это, снял перчатку и пощёлкал перед носом Радзинского пальцами:

– Так. Кеша. Сейчас я изменю твои настройки, и ты забудешь все свои мучения, которые – поверь мне! – не стоят выеденного яйца. – Он деловито сунул в карманы перчатки, сжал своими холодными руками тяжёлую ладонь Радзинского и улыбнулся ему так лучезарно, прямо как анестезиолог перед тем, как заставить пациента вдохнуть наркоз. – Слушай внимательно, – шепнул он, пристально глядя другу в глаза:

Твоё лицо – слепок твоей судьбы.
Твоей брови излом решает исход борьбы.

Твой воинственный профиль тебя ваяет героем.
Жёсткой линией губ в тебе проявляется воин.

В блеске львиных глаз ты скрываешь золото солнца.
Благородный металл растворяет судьбы волоконца.

Острой стали удар не пропустит шлема забрало.
Твоё сердце в доспехах закрытым для недругов стало.

Только чистая воля проникнет теперь в эту дверцу,
Что от зла защищает твоё благородное сердце.

Радзинский прекрасно понимал, что Аверин сейчас не просто читает ему стихи. Он чувствовал, как с каждым произнесённым Авериным словом внутри точно затягивается кровоточащая рана, о существовании которой он даже не подозревал, и вместе с этим закрывается от него тонкой плёнкой такой горячий, живой и яркий мир. Он запретил себе сопротивляться, зная, что с лёгкостью уничтожит эту преграду, как только захочет. Поэтому, когда Николай замолчал, с любопытством заглядывая ему в глаза, он широко улыбнулся:

– На ведьминский заговор похоже. Впрочем, у тебя все стихи какие-то… колдовские. – Он распахнул объятия и выжидательно воззрился на Аверина.

Тот потоптался немного – наверное, не такой реакции ожидал – но шагнул навстречу и крепко обнял Радзинского, прижавшись щекой к его широкой груди. Радзинский похлопал Николая по спине и решительно от себя отстранил.

– Ребёнок-то твой где? – усмехнулся он. – Папаша…

Аверин испуганно охнул и кинулся догонять дочь, которая уже стояла на краю заросшего кустами оврага, не зная, как ей такую преграду перешагнуть.

– Это орешник! – раздался вскоре оттуда радостный аверинский вопль.

Поэтому на дно оврага пришлось-таки с риском для жизни спуститься. Радзинский благородно снял с себя свитер – ему и в рубашке под курткой было совсем не холодно – завязал рукавами горловину и, используя свитер вместо мешка, набил его орехами.

Он тащил потом на плече этот импровизированный мешок, щурился на яркое солнце и смеялся про себя над наивной попыткой аверинской манипуляции. В рамках того старого доброго мира, куда по доброте душевной попытался втиснуть его Аверин, было просто, легко и уютно. Но тесновато. Как в детской комнате, где мил сердцу и знаком до последней пылинки каждый уголок, но где уже не помещаешься со своими новыми габаритами.

Правда, было ещё скучновато, потому, что думать внутри этой парадигмы тоже было не надо. Даже прямо-таки нельзя. Чёрное было чёрным, белое – белым. Что есть добро и что зло было аккуратно выписано в две колонки – требовалось только крепко-накрепко это зазубрить и далее действовать чётко по инструкции. А память-то себе не сотрёшь – к счастью. Вот и покряхтывал Радзинский сдержанно – от смеха, вспоминая, как ворожил Аверин своими стихами. Которые, кстати, вышли очень даже не плохи. И весьма даже комплиментарны. И, как заказано было, грели-таки сердце. Поэтому, когда на короткое мгновение они оказались с Авериным в полутёмных сенях наедине, Радзинский притянул его к себе за талию, пылко чмокнул в висок и горячо прошептал прямо в ухо:

– Спасибо. За стихи. ТАК равнодушным взглядом человека не увидишь. Я тебя тоже люблю. – И он пожал ошалевшему Аверину руку – крепко, по-товарищески. С трудом сохраняя сугубо серьёзное выражение лица. И подтолкнул его внутрь дома, не позволяя задержаться на пороге. И весь вечер был заботлив и предупредителен – со всеми. Но держал дистанцию, позволяя себе только почтительно поддержать под локоток, пропустить вперёд, подвинуть стул.

Под конец вечера он заставил-таки Аверина подозревать неладное, но сдаваться не стал, решив выдержать свою новую роль как можно дольше. Нерастраченный жар своего сердца он подарил в этот вечер соседскому коту, который забрёл к ним на ужин.

Зверь оказался лохматым, пятнистым, какого-то дикого окраса, но весьма ласковым, и тискать себя с готовностью позволял. И уж он-то точно не видел ничего неприличного или запретного в том, чтобы лежать на чьих-то коленях и тыкаться влажным носом в горячую, нежно оглаживающую его ладонь.