Встречный ветер

                СЛОВО О ПОЭТЕ ЛЕОНИДЕ СИТНИКОВЕ

           В 1948 году в городе Таштаголе, что в Кузнецком Алатау, в Горной Шории в обычной семье  родился мальчик. Назвали его Леней. А в пятый класс ребёнок пошёл в селе Светлоозёрском,что вольготно расположилось на благодатных равнинно-предгорных землях Алтая, куда переехала семья.
           Рос, как и все сельские ребятишки – был проказлив в меру, шишки да синяки и ему перепадали вследствие  проделок и мальчишечьих драк. Учился Ленька на класс старше меня. Завидовал, признаюсь, его ловкости, ухватистости, удачливости, как и многие, впрочем.
           Но – не дружили, шли  параллельно в ребячьих шалостях, устремлениях. Дружба пришла поздней – годам к 15-16. Богу ли, природе, было угодно наделить паренька поэтическим восприятием жизни, образным видением мира? За скорлупой дурашливости, порой скоморошества, пряталась беззащитно-ранимая душа. Да и трудно на селе жить и писать стихи (пусть и в нерабочее время), распнут на деревенской голгофе досужие злые языки, поведут с ярмом недоумка по селу...
   Поэтому и писал Леонид  больше украдкой (как говорят теперь, в стол), а читал их и того реже – редким избранным, автору этих строк в том числе... Учиться поэзии было негде – библиотека да учительница русского языка – не университет Шанявского! Учила природа, её неизъяснимый язык, кленово-бурьянные шорохи околицы родного села и... «мягкий запах ночи колдовской», как напишет он позднее.
   В каком именно возрасте прильнули первые рифмы друг к дружке и зазвучали стихи? Об этом за давностью и не упомнить, но сложились и зазвучали. Да это и не так важно. Важно, что удалось спасти и сохранить от небытия 35 написанных Леонидом Ситниковым в разные годы стихотворений, и теплится надежда, хоть малую часть их обнародовать!
           Короткая жизнь поэта (беру на себя смелость назвать не подлежащее сомнению определение) трагически оборвалась на строящемся объекте очистного сооружения в организации «Химзащита» г. Бийска.
               
                «И наступил тот крайний миг,
                (такое с ним случалось редко),
                И головою он поник –
                Как обломившаяся ветка» 
                (Л.С.)

           Трагическая нота - предчувствие, прозвучав накануне гибели,  сфокусировалась, обернувшись непоправимой бедой. Планета же Ситникова Леонида – Поэзия – не исчезла бесследно, подтвердив непреложное «рукописи не горят», а «мысль – субстанция материальная».
           Неужто и впрямь рукописи не горят?


                ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР

                ...Но лишь когда, смежив ресницы,
                Усилием бред хотелось смять,
                Слетались синие синицы –
                Крупицы памяти клевать.
                (П.Я.)

            Память фильтрует рой событий прошедших лет, заведомо отсевая мелкое и незначительное от крупного. Люди, лица в калейдоскопе быстротечного времени тасуются порой, как в колоде карт, – смотришь, всплыла из небытия (бытия) чья-то физия – гадай, напрягайся, кто, откуда, зачем, при каких обстоятельствах – не хватает лишь участкового – запротоколировать и пришить к...
            Иногда вспомнишь – имярек, а чаще чертыхнёшься и – на круги своя – к бытовизмам-неологизмам нашей серой обыденщины, зауряд-жизни...
Дом парусит – за окном свирепый северо-западный, наш отчаюга-сибиряк расходился донельзя; выдувает, врываясь в малейшие щели, остатки тепла, свистит в ребристой решётке-отдушине кухни, утробно воет в вентиляционном лючке санузла...
               
                ...Лёха, светлая голова!
                (Друзей в памяти не хороним)
                Проросла сквозь тебя трава, –
                Что там в мире потустороннем?               
                (П.Я.)

           Ситников Леонид... Мало кому и чего говорящее имя. А он – (чуть не сорвалось – был) жил среди нас, дышал одним воздухом, творил, наконец, свою изумительную лирику! Незамеченный, неведомый, не открытый  и... ещё множество – НЕ!
           Что осталось на сегодня – это три дюжины стихотворений, переписанных мною из двух черновиков-подлинников, мятых-перемятых, растерявших листы общих тетрадок.
           Казнь рукописей, вольная или невольная, не менее отвратна, нежели  духовное и физическое уничтожение человека. Не максимально ли сконцентрированная квинтэссенция души, облеченная в стихотворную форму – являет собой подлинное чудо Поэзии?
               
                ...Что же горечь в душе не тает?
                Дочка в Киеве без отца –
                Тихой Золушкой подрастает...
                (П.Я.)
         
           Да, у Леонида осталась дочка в стольном украинском граде-Киеве, жена Люба... Подросла теперь Золушка, семнадцатый как-никак! Это доподлинно. А реалии – неизвестен адрес и местонахождение (нынешнее) семьи. Старший брат Леонида Александр запамятовал тот хутор на Винничине – родительское гнездо жены Леонида, а были ведь там, дрова кололи, по хозяйству проворили дела разные...
           Спрашиваю, кричу, опережая неумолимое время с этой вот страницы: ответь, как твоё имя, плоть от плоти отцовой? Нет ли в тебе хоть малой толики его дарования – не томишься ли ты подспудно неразрешённым? Откликнись, найдись!
Фотографии в горнице (частный сектор) в доме старшего брата.
           Добротная семейная реликвия. Фото цветное. Пухлое юношеское лицо. Едва пробивающиеся усики над верхней губой. Любопытный взгляд сюда, к нам. В глазах вопрос: «Какие мы, чего стоим?» Он любил людей, радовался им, творил, не ведая, что творит для них (нас). Ком в горле – долго смотреть трудно.
           Через пятнадцать лет ты вновь пришёл с озябших полей к своему родительскому дому, на свою, такую неласковую землю. Твои стихи вдруг появились на страницах газеты, и в суеверном не восприятии земляки впервые прочли их... А в доме твоём, как мне сказали,– обустроился  дачник.
           Ну, что ж, и в этом есть веяние времени! Засучив рукава, возьмёт он лом, да и начнёт крушить хилое жилище поэтово... А, сокрушив, удовлетворённо крякнет – у него в мечтах этакий аляповатый монстрик-дачка. О, будьте уверены – его мозговые извилины загнуты  в нужную сторону!
               
                ...И коммунизм мы строили
                Дружной поддержкой масс!
                «Светлое завтра» готовили,
                Остался прокисший квас.
                Да если бы квас хотя бы –
                Одонья остались одни!..
                Заветы вождя - в отавы
                Закинули в эти дни...

           Так написал Леонид в середине семидесятых. Вера в непогрешимость вождя мировой революции, "первого" Ильича, жила в нем, да и у авторе этих строк тогда прочно. Как же так, комсомолец Лёшка?
           Какой кощунственный, убийственный диссонанс существующему, казалось, незыблемо строю?! Ещё не был изобретен рычаг, способный отвалить неподъёмный могильный камень с Гласности (и это слово ныне ругательное).
           Глухое брежневское безвременье, при всём кажущемся внешнем благолепии и ряженное в тогу миротворческих идей, глубоким «общим наркозом» усыпляло умы, незримо калечило души людей. Застоем, стагнацией, окрестили позднее атмосферу в стране, и вокруг дряхлеющего лидера государства, политологи.
           Вспомним: велеречивые клевреты слагали усыпляюще-слащавые «оды» дорогому, любимому Леониду Ильичу, исподволь готовилась и без малого не состоялась откровенная реабилитация кошмара, имя которого – сталинизм... Каиново глумление, иезуитское лицемерие. И всё это под личиной заботы о каждой отдельной личности!
               
                ...Мир постигал шестым он зреньем,
                Стихи читал, улыбчив, мне...
                И тихим, внутренним свеченьем
                Лицо теплилось в полутьме.   
                (П.Я.)

           Огонёк, горевший далеко за полночь в избёнке, атакованной с двух сторон бурьянами, горел не зря... Энергия исхлёстанной несправедливостью души уходила в лирику – к «берёзкам, что просыпаясь, распрямляли спинки, к озёрам, где ласкает волны холодком колеблемая высь...».
           Спасительный щит Природы, исчерпав себя, не спасал и не мог спасти Дон-Кихота, бросившегося очертя голову на силы зла. Оставалось: уйти, уехать, рвануться навстречу ветру странствий – «а, гори, оно, всё тут синим огнём!»
Он выбрал... ветер.
           Осень. Лехина окраина, куце прозываемая «Первая ферма». Белым известковым пятном покосившаяся и такая добрая к Человечеству, оштукатуренная снаружи Лехина мазанка. Густая трава-мурава. Со скрипом распахивается калитка и выгребает Человечество - нескладный долговязый парень. Он косо согбен, его заносит, и с ускорением камертонной стрелки стремительно тащит вдоль забора. Склоняется, ухватившись за тёмную, трухлявую штакетину, корчится от спазмов. Утробно рюхая, вымётываются из лебеды-крапивы свиньи.
           Всё! Я поворачиваю обратно. Лёшка надолго солидарен с Человечеством. Как ненавидел я этого рябого, слюняво-гунявого Тарабарщика в тот момент! Он неделями не вылезал от Лешки, чёрным мотыльком летел на огонь, чуя поживу... Не знаю, читал ли Леха ему стихи спьяну... Наверное, всё-таки – да! Тарабарщик ухмылялся, сглатывал слюну и тянулся к захватанному стакану:
         - Здорово ты енто, мне бы так ни в жисть..., – выпивал, двигал кадыком, перекашивался. И снова аудитория в единственном числе ждала не столь стихов, сколько вожделенного бульканья в стакан... Занавес!
           Беспросветная жизнь, нищета, жалкая зарплатишка в 45-70 рублей, обязательная явка на комсомольские собрания, где загодя (сверху) спущен человек, за которого надлежит голосовать, хитрая улыбка, покряхтывание совхозного парторга и... "взлёты рук, как одна!". Против и воздержавшихся, естественно никоим образом не могло быть, не допускалось и намека на инакомыслие. Собранию отводилась незавидная роль статистов, или "китайских болванчиков". Многие из "активистов" втихомолку прыскали в кулак, нутром понимая абсурд происходящего в зале, да и в стране...
           Обветшалая однопартийная система - "наш рулевой" повсеместно давала сбои, наглядно утрачивала былое могущество. Данное еще Никитой Хрущевым клятвенное обещание построить в СССР коммунизм в 1980 году воспринималось не более чем, как шуткой лысого клоуна.
           Ничто уже не могло развеять полынную горечь несбывшихся ожиданий... Близились к завершению тягомотные годы маразма, глухого отчаяния. Оно вырывалось на бумагу у Леонида вот так:

                «Я улетаю с этой дали
                В хмельную выправку очей!»

           О, мне довелось познать эту Лешкину, «хмельную выправку очей», когда тридцатка с получки отдавалась матери, а на сорок, что загодя откладывал себе на новые брюки, попросту махалось рукой и... пропивалось широко, безудержно и... весело! По умению пить, не пьянея (его и «литрой» не свалишь), судачили в деревне  как о человеке качественно весьма положительном! Были ли попытки вырваться из дьявольского очерченного круга? Несомненно! К таковым отношу (хватало характера): безудержность в работе до седьмого пота, промокшей, закуржавелой на спине телогрейки. Ни к чему не обязывающие, скоротечные любовные шашни – приключения.
           Библиотека, книги, буквально проглатываемые залпом! Художественная самодеятельность – редкостный дар плясуна «шестаковской» школы, существовавшей на селе негласно, – хороший плясун возведён и почитаем жителями глубинки почти до культового уровня! А ведь как плясали! Трещали и прогибались мембраной хилые подмостки сцены в щитовом клубе-времянке, когда выходил «на виражах» Леха-сын! Он и был им, Сыном своего села, неприветливой Родины, своей матери с медлительным именем Улита, которую очень любил и посвящал стихи - (одно из них приведу ниже).
           К слову, и не сердился за прилипшее к нему, не обидное прозвище. Ээ-х – ах, поди, завей горе верёвочкой – «сын» ведь отчебучивает! Со сцены он... улетал в своих стихах:

                «...И сквозь плакливое стекло
                Лечу я гордой, смелой птицей,
                Вдогонку клину за село...
               
                И встречный ветер мне – отрада,
                Относит в сторону туман,
                И свет небесного парада –
                Клеймо поставит на обман!»
                (Л.С.) 
               
           А ведь так хотелось улететь! Даже встречный ветер был не помехой, а будоражил кровь и сулил перемены. Путы земного притяжения цепки. Выбивающийся из общего строя «нелетучих», будь он даже «Сыном села», неизбежно порицался, становился изгоем и до пастьбы «гусей» в устах досужих кумушек тут уже два шага... Макромаразм сельского быта настигал и ничего не прощал. Не отчаяние ли породило и этот вскрик:
               
                «Пускай в аду все черти затанцуют!
                Мне ближе ад, пожалуй, и к лицу...»

                И далее неожиданное:

                «На сковородке, жарясь, не миную –
                Любому дать по морде подлецу!» 
                ( Л.С.)

            1976-ой. На излёте лето. Площадь Девятого января. Погожий выходной денёк... Неспешно продвигаюсь в толпе, мимо киоска с мороженым, следуя к знакомому оконцу «Союзпечати»... Неожиданный толчок в плечо. Оборачиваюсь и радостно ёкает сердце:
          – Лёшка, ты?
            Чую и у него радость в глазах плеснулась. Прилюдно обниматься не решились – каждый побоялся этим сфальшивить, спугнуть то доброе, что прожито и не терпит ни малейшей искусственности.
          – Ну, куда двинем? – предлагаю зашвырнуться в гастроном «Чайка», спрыснуть это дело. Живые искорки в глазах сразу меркнут. Как-то вяло соглашается. Он импозантен, пополнел. Серые брюки отутюжены и лишь слегка помяты в коленях. Шерстяной умеренных тонов трёхцветный свитер, в затейливой комбинации витых линий и ромбов, ладно облегает фигуру. Остроносые туфли далеко не новы, но надраены с известным старанием. Новое в нём (непривычно!) не то надлом, не то какая-то отстранённость, неуловимо проглянувшая в движении, в жесте, в беспричинном отводе глаз. Нет уже всегда таких уместных, присущих лишь ему вывертов – шуточек... Серьёзен, тих.
          – Ты знаешь, я приболел тут малость, не пью совсем ни капли, лечусь – желудок прихватывает – барахлит. Я артачусь:
          – Ничего, засандалим за встречу (в кои-то годы!).
Беру поллитровку «Белого крепкого», опускаю в карман. Идём к Лёшке в общагу – холостяцкое жильё. Общага – куб четырёхэтажки из красного кирпича, с мебельным магазином внизу. Воздух шибает хлоркой, чем-то подгоревшим или упущенным, миазмы временности жилища, кажется, витают во взвешенном состоянии... Поднимаемся не то на второй, не то на третий этаж. Лешка поясняет:
          – Живу не один – ещё есть жилец – он «пашет» сейчас. А я вот забюллетенил... В комнате чисто прибрано, хотя мужской уют относителен. Мне бросилась в глаза раскрытая на постели толстая общая тетрадь, которую он почти сразу стеснительно сунул под подушку. Усаживаюсь, грохаю бутылку на стол.
            И тут Лёха наотрез отказывается разделить со мной Бахуса и ставит единственный стакан. Выгребает из неказистой тумбочки какие-то таблетки, маховым жестом фокусника сортируя на краю стола эти стандарты – «колёса». Мучительно изламывается бровь: «Вот дожил, ё-моё!...» Я, запоздало стыдясь своего амикошонства с гроханьем бутылки, киваю:
          – Ничего, бывает, – сакраментальная фраза топорщится костью в горле.
Суетливо набухиваю  «по черте», проглатываю степлившееся пойло. Девятнадцать «лошадок» тепло и мягко вползают в ноги. Отщипываю от корочки хлеба, Лешка пытается открыть рыбные консервы. Я отговариваю.
            Неожиданная радость за него – бросил ведь пить, молодец! – вяло отползает в сторону. Обмениваемся ничего не значащими общими фразами – "как живётся" А ты как? Был ли в деревне, кого видел? И т.п. Такой вот разговор угнетает убогостью и его и меня. Стержня для беседы по душам, увы, так и не находится...
            Леонид проглатывает, запивая водой своё горькое лекарство. Допиваю и я остатки вина. Зелёное стекло бутылки издевательски смеется со стола. Банально прощаемся, пожимаю непривычно вялую руку, закрываю почему-то бережно дверь.
Сердце сжимает нехорошее предчувствие – неужели это последняя встреча? Наши миры, скреплённые некогда дружбой, нет, большим! – разошлись никак не соприкоснувшись, коллапсируя каждый по-своему – по неведомым своим орбитам.
         ...Над могилой поэта виснет-горюнится высокий куст барбариса. Литые чёрные капли плодов под осень отягощают его. Сейчас ягоды почти все осыпались или склёваны птицами – пернатых тут редко кто беспокоит.
            Оплыл, почти неприметен травяной холмик. Оградка металлическая в облупившейся, шелушащейся пластинками ядовитой краске. Грубо сработанная жестяная законушенная пирамидка-тумба пуста, на ней нет ничего! Пустует и скворечник на соседней берёзке. Ни креста, ни звёздочки. Имя, дата рождения и смерти тоже отсутствуют. Запылённые поблекшие пластмассовые цветы. Давит, гнетёт тишина и запустение...
         ...Тут Вечность в споре с Жизнью.
Слева от оградки примята трава, примощена деревянная лавочка. Кто-то был тут недавно – в траву брошены несколько конфетных обёрток, фольга от плавленого сырка  (остатки поминальной трапезы), поодаль пустая винная бутылка – поминали.
            Сознательно опускаю в повествовании рассказ о гибели поэта в организации «Химзащита» в морозном январе семьдесят седьмого. Наверное, попросту трушу – боюсь той зловещей воронки – ещё вкрутит, всосёт без остатка... Да и крепости духовной, видать, поубавилось с годами. Не потому ли, (сопрягаю теперь) опустил подытожившую жизнь драму в городской газете «Бийской рабочий»? Хотя... и предостаточно веских фактов январской трагедии, почерпнутых из достоверных источников.
            Не могу до сих пор заставить себя поверить в то, что Лёхи нет – для меня он жив, материален, пока буду жив я. Не будем гневить Судьбу. «Не буди Лиха, пока оно тихо» ... - гласит народное присловье. С этим нельзя не согласиться. Творчество и гибель поэта ждут ещё своих толкователей и критиков. Но это будут другие слова.

                ...Нет ни креста, ни звёздочки, ни имени,
                Да только душу за понюх не выменять!
                Лишь барбарис, как чёрный град Кузбассовский,
                Да устный некролог, отнюдь не ТАССовский...
                (П.Я.)

               

   
   ПОЭЗИЯ ЛЕОНИДА СИТНИКОВА



         ПОМНИШЬ?

По волнам житейским долго ль
Мне барахтаться кружа,
Жизни смысл сбирать с иголок
У колючего ежа?

Злые горечи-кислоты
Липнут, жгут - лиха беда!
А в душе весенней нотой
Образ милой навсегда.

Мы стояли у обрыва
( на руках тебя я нёс!).
Хохотала ты красиво
У испуганных берёз.

И притворствуя, балуя,
Заливаясь бубенцом,
Избегала поцелуя
Запрокинувшись лицом.

Май шалил,
закат струился.
Гром ударил невпопад.
Посвежело, и пролился
Дождь небесный,
Словно град.

         СВЕЖИЙ  ВЕТЕР 

И коммунизм мы строили
Дружной поддержкой масс,
«Светлое завтра» готовили.
Остался... прокисший квас.

Да если бы квас хотя бы –
Одонья остались одни!
Заветы вождя - в отавы
Закинули в эти дни...

                БРОДЯГИ 

«Благие» хрущёвские годы...
(Сшибались бы булки с куста!)
Повсюду «долина Свободы»,
Опять же, коль торба пуста!

Бродяжить - судьбину мытарить,
По кромке извилистый путь.
Пыхтящей закваской-опарой
В бродягах бродильная суть...

Бродяга на улицу вышел,
Сарайчик прикрыл за собой.
Бредя в темноте, вдруг он слышит:
– Минутку, дружище, постой!..

Был голос довольно печальный,
Терзаемый чем-то внутри –
Бродяга спешил
к дверям «Чайной» –
Собрать со столов сухари.

Чего тебе, мил человече
(А может, чего подсказать?),
Не волк же, чтоб в шкуру овечью
С такой вот слезою влезать!

Чего он шарашится долго?
Блеск луж, как разлитый мазут.
Поскольку бродягу, как волка,
Лишь ноги и кормят-несут...

Эх, пашпорты вы прописные!
Не бог сердобольем спасёт:
Вокзалы, столовки-чайные,
По сёлам – кладбища иные –
Во дни поминальных щедрот.

Ну, точно, касаемо денег,
Ходячий похмельный мандраж:
– «Тройной»... Девяносто копеек...
Страдаю... Полтинник... Уважь!

Опустим скитальцев «беседу»
(Бродяге бродягу ль не знать!).
Как листья несёт их по свету –
Листве той в канавах сгнивать.


                К МАТЕРИ 

Как ты устала, мамочка, прости...
Как ты устала омывать тревогу.
За сына непутёвого – персты
Крестят мой след в далёкую дорогу.

Как не хватает мне тебя порой.
А мир так тёмен, хоть кругом  искрится.
Я в этой свистопляске круговой
Купаюсь, пью и не могу напиться.

Ты ждёшь,
надежду глубоко храня,
Печалишься,
судьбу мою ругая...
Что я исправлюсь...
Но пойми меня,
она по мне
и не нужна другая.

Во всём разочарован,
но терплю,
боль затая.
Облилось сердце кровью...
И лишь тебе я верность сохраню
сыновней,
крепкой,
нежною любовью.

    * * *

Ночь спустилась
чёрной шалью,
звёзды в небе
бродят стаей,
месяц светится эмалью,
как корова золотая.

Шалунишка-ветер нежно
причесал берёзке кудри.
Вдруг надулся и небрежно
пылью белый стан припудрил.