Дом на Среднем, дом на Колокольной

Дом на  Среднем, дом на Колокольной

Я снова пришел на тренировку.  Прошло … неужели три года? Иных ребят три года и не видел. Но большинство друзей не раз наведались ко мне домой, помогали, не забывали, да  и я приходил на общие посиделки при первой возможности. Все это время меня одолевала ностальгия по вонючей раздевалке, затертым скамейкам, скользкому полу, конденсату на потолке, а как без этого, если дверь в душ все время туда-сюда.  Без мелких неудобств и не настроишься на борьбу с собой.  А после  тренировки – душ, то горячий, то ледяной, не признающий смешения темпераментов! – Мне его не хватало, и я пришел. Но привычка ушла.  Уже и раздеваешься неловко, как в общественной бане среди незнакомых  завсегдатаев, знающих каждый сучок на верхнем полке.  Ребята свои, а шутки непонятны, за ушедшее время контекст  изменился.  Зал, вот  он зал, я был его частью, мячом,  матом, баскетбольной корзиной,  а теперь – входишь, как глухой в  оперу. Я не смогу тренироваться со всеми, словно ничего со мной не случилось.  Пробежка с ускорениями не для меня – разминаюсь в стороне. Скальные тренажеры – рукой подержаться, и отойти  в сторону.  Баскетбол- только поболеть.   Стараюсь не болеть, прилипаю к шведской стенке, тянусь и разрываюсь, притворяюсь здоровым, еще здоровее, не позволить никому себя жалеть ни во время тренировки, ни после! – А с чего я взял, что в зале есть место для жалости? – есть радость. Каждый подошел, поздоровался, улыбнулся, подбодрил, никто не улыбался притворно. Любимый тренер Саша не позволил ни себе, ни мне усомниться, что скоро буду, как прежде, забрасывать мяч в корзину с середины площадки. И польстил, что моих непредсказуемых бросков им все два года так не хватает… Я – то знал, что играть не умею.  Попасть в корзину издалека, пусть даже из неудобного положения – это мелочь. Ни провести мяч, обходя противника, ни перехватить его под щитом я не умел и в лучшие времена.  А еще я знал, что не смогу больше бегать по площадке.  Но Саша ни мне, ни себе не позволил сомнений: поработай по своему плану три-четыре тренировки, а когда будешь готов, возьмем тебя в игру распасовщиком. Справишься.  Эти слова означали, что я вернулся. Почти вернулся. Почти- почти. Нога ногой, но жизнь теперь другая, заботы тянут за  все конечности. Только через две недели снова вырвался на тренировку. Со мной поздоровались как со всеми, словно никуда не исчезал.  Я переодевался, и вслушивался в непонятный разговор старых друзей.  Ни слова не вставил. Вышел в зал, стараясь не хромать, и к шведской стенке, не глядя по сторонам. На меня не обращали внимания, но так и должно быть. Поработал, переоделся, попрощался, пошел, прихрамывая. Третий, четвертый визит – все молчком и бочком. Но народ мое молчание принимает спокойно:  человеку нужно время, чтобы прийти в себя. Втянется в тренировки – разговорится. Все будет как когда-то. Каждый раз приходить не получается? Работа, семья? – Так и нам уже не по двадцать лет. Приходи, и все перемелешь.
Я приходил, и не решался подойти к тренажеру, сторонился баскетбольного мяча, терзал шведскую стенку, и не мог оторваться от нее. Она меня ненавидела. Друзья меня  не узнавали, я себя тоже. Нерешительностью прежде не страдал.  Баскетбол? Распасовщиком? – Продержался три минуты, и решил не портить людям игры. Буду бегать по кругу. Понемногу. Втянусь.  Я побежал, моя хромота была слышна из раздевалки. Позже подобный аллюр довелось увидеть в театре: Константин Райкин в роли  Ричарда Третьего.  Но до спектакля было далеко, и на меня старались не смотреть.  Саша сказал: пока не получается, отложи, рано. Подберу для тебя упражнения у стенки. 
Я прислонился к стенке спиной, и перекладины передернуло от отвращения. Тренер сказал, отвернулся, и занялся перспективными альпинистами.  Как настоящий друг, он оценил мою отчаянную попытку  угнаться за тем, что от меня навеки убежало, и за чем-то еще, что неотвратимо удалялось на глазах. Не он один это понял.  Следом за тренером ко мне подошла Оля. Внимание – главная героиня рассказа.
- Не надо – сказала – тебе бегать.  Давай, я разработаю для тебя методику тренировки.   Постепенно начнешь работать на тренажерах.  Через полгода будешь лазать.   Ближайшие пять-шесть тренировок не пропускай.
- Послезавтра обязательно приду.
Легко сказать – шесть тренировок без пропусков.  Дочке полтора года, работаю в четырех местах, везде временно, ненадежно, и неденежно.  Это не страшно, буду приходить через два раза на третий, мы  созвонимся, договоримся, что-нибудь придумаем, жизнь продолжается. Даже если у нас ничего не получится. Если все время несостыковки.  Я пришел – Оли нет. Позвонил – не дозвонился. И наоборот. Но когда нам удается встретиться, она со мной работает, хотя уже и матам, и мячам понятно, что я отстал и от поезда, и от подводы, и от Ахилла, и от черепахи.  Оля уделяет мне время, которого нет ни у кого, и не у кого одолжить.  У нее диплом на носу. У меня одна из четырех халтур неожиданно обратилась  в постоянную работу.  И потребовала у меня времени. Пока Оля пишет диплом, можно о ней немного рассказать. Я до сих пор не сказал о том, что она – спортсменка, красавица, умница, и всеобщая любимица, лишь потому, что это и так понятно. Учится на метеоролога.    Приехала с Урала, из тех мест, где горы видно из окна. Скалолазанием увлеклась еще в школе, а в нашем клубе  стала одним из лидеров.  Разработала для себя методику тренировок, и охотно ей делилась. В ней постоянно сидела  эта мысль:  чего бы еще такого придумать, как  бы позамысловатей потренироваться, еще беспощадней измордовать организм, чтобы лазалось как леталось. Дело не в выигранных секундах,  а чтобы все ахнули.  Чтобы глаз отвести не могли.
С таким же азартом она училась своему делу.  Вовсе не отличница, не из тех, кто рвет свои пятерки  как одуванчики. Она из тех, кто может завалить экзамен, но в избранном направлении своей науки разбирается лучше преподавателей.  Таким и учиться в аспирантуре.  Так всем и казалось, что она защитит  диплом, и вспорхнет в аспирантуру, едва касаясь скалы, и зрители ахнут, и глаз не отведут.
Примерно за месяц до защиты Оля мне позвонила и попросила о встрече. Где-нибудь в центре, так, чтобы обоим удобно было.  В то время  я работал на Конногвардейском Бульваре, и вечерами ходил пешком до метро. Когда нога не болела, старался пройти лишнюю остановку. Мне ничего не стоило назначить встречу на любой скамейке  в центре города, пара километров ради Оли – не крюк.
Свободная скамейка нашлась в сквере на Пушкинской. Мы сели спиной к Лиговскому переулку, от Пушкина наискосок, голова поэта  чуть-чуть повернута в нашу сторону.  Я его любопытство понимаю. Сайт «Петербургский Гид» утверждает, что и стоит-то он в этом сквере не по своей воле.  Но я забегаю вперед. Сайта еще  не было. Была скамейка. Самое место, чтобы объяснить, что до защиты  осталось меньше месяца, и больше, сам понимаешь, в этой стране делать нечего.  Я бы поспорил, но свидетеля постеснялся.  Лучше ближе к делу.  А дело вот какое :  у нее на руках предложение на продолжение учебы в Америке.
- Господи, так бы и сказала! – Кто будет возражать? – Вот, и Пушкин не против.  Из сумки извлекается стопка анкет, полных безжалостных клеточек и пунктиков.  О себе надо рассказать кучу такого, что мне лучше бы и не знать.  Например, о состоянии здоровья. Но Оля выложила передо мной  весь пакет,  и без моего участия ни одного пункта заполнить не рискнула.  Так случилось, что последние два года я в основном зарабатывал переводами всего, что попадется: от недавних военных тайн до  анкет и опросов неожиданного назначения.  С моей легкой руки, сладкая парочка старых друзей  получила у несентиментальных американцев  статус беженцев.  И многие всерьез полагали, что это я анкетой прошиб слезу у какой-то  комиссии.  Но Оля никого не брала на жалость.  С анкетными клеточками мы провозились долго, но не  это было главное.  Ей надо было показать, что она разбирается в науке, в которой едет совершенствоваться.  Было предложено без клеточек и параграфов описать  в общих чертах, чем она уже занималась,  что освоила, чего ждет от нового курса,  что думает о перспективах  избранной науки,  и все умными словами,  которыми нельзя разбрасываться.  Мы погрузились в увлекательное сочинение, не стесняясь  соседства господина сочинителя в монументальном виде. Не сходя со скамейки, мы вспахали и засеяли  множество метеорологических полей,  мы оперировали  моделями и матрицами, взывали к спутниковой и наземной информации,  совмещали их в нашем воображении, и все это называлось разговором о погоде.  Мы наслаждались принадлежностью к узкому кругу избранных,  говорящих о погоде, как о самом важном. В разговоре мы закручивали вихри над океанами,  передвигали столп облачный и столп огненный в Палестину и обратно,  перекатывали на языке полушария планеты Земля, и земля вдруг становилась миниатюрной, уютной,  помещалась в руках.  Именно тогда, на скамейке, в присутствии косо смотрящего на нас Пушкина, я впервые почувствовал, что мир становится маленьким.  Мне впервые показалось, что скоро не будет иметь значения, где человек живет, и люди попросту перестанут  терять друг друга.  По крайней мере, по географическим обстоятельствам.  Метеорология располагает к такого рода обобщениям.  И Олин предстоящий отъезд в Америку представлялся делом заурядным. Поедет, поучится, вернется.  А не вернется – в гости нагрянем.  Скоро все будем подвижны,  как атмосфера, о которой здесь, как раз, и разговор.  Под эти мысли мы сочинили несколько страниц вихреобразного текста на английском языке, и вздрогнули.  Дело шло к полуночи.  Светло, белые ночи на подходе, но кто сказал, что они должны быть теплыми?  Оглянулись вокруг себя – негде даже по чашке кофе выпить.  Можно только поспешить в метро.  Наши поезда шли в разные стороны, мы поспешно помахали друг другу руками, и разъехались.  Поезд не мог увезти Олю прямо в Америку, и я был уверен, что она не может уехать, не попрощавшись.  Ее там ждали осенью, а лето еще только начиналось.  Летом каждый занят собой: кто в горы, кто на халтуру- верхотуру, кто дачу строить.  Меня поглотила новая работа.  Отдышаться я приезжал  на дачу, которую мы снимали в Солнечном.  Я на какое-то время потерял из виду старых друзей, а они – меня.  В конце сентября возобновились тренировки в зале, но мне там  делать было нечего.  Опомнились все к ноябрю. Ноябрь – самое время, чтобы собраться, и согреться сначала напитками, затем закусками, и одновременно – разговором.  Все это в гостях у  тренера Саши, лучше которого  никто за пределами Средней Азии  плов не готовит.  Это мастерство скоро пригодится ему в далекой  Америке.  Он и собрал-то нас, чтобы за пловом объявить о давно урчавшем в казане, но только теперь дошедшим до готовности, решении отправиться на бессрочное поселение в Америку, куда потихоньку перебралась вся его родня. Ребята пригубили вина, и признали, что мир становится маленьким, а потому, едва успев удивить далекие земли азиатским деликатесом, Саша заедет к нам в гости.  И снова порадует нас  пловом вместе с рассказом о заморских диковинах.  А если, например, в Америке барбарис не тот, то мы нагрянем всей толпой, каждый привезет по горсточке, и начнутся  кулинарные гастроли, пойдут новые знакомства, и мир станет еще меньше.  И кто-то вспомнил про Олю.   За столом ее нет, улететь не попрощавшись, не могла, кто что знает?  - Да, кто-то что-то от кого-то  слышал, никуда она пока не уехала,  ничего не бывает быстро. Борется с обстоятельствами, подробности  не имеют значения. И разговор перешел на предстоящий лыжный сезон и иные приятности.  Разговор пошел впрок, в ту зиму я после четырехлетнего перерыва  кое-как встал на лыжи, и больше ничего интересного до самой Сашиной отвальной не припомню.   
В нашем разговоре появился термин, который надо пояснить.  Отвальной в прежнем ее трагическом  понимании больше не бывает.   В глухие советские времена мои друзья не уезжали.  Помню, отец шел провожать друга, настроение было  так себе,  он положил в «дипломат» две бутылки водки.  Щелкнул замками, подержал ношу в руке, открыл, и стал примерять третью.
- Смотри, чтобы тебя, как в кино, по ошибке в самолет не запихали.
Он рассмеялся, и с сожалением оставил третью бутылку дома. 
Пришли времена, когда и мне довелось провожать друзей. Иным я сам заполнял анкеты, по дружбе нагнетая ужасов о состоянии дел в  стране, в которой сам оставался жить.
Масштабы потери, и как следствие, напиваемость отвальных была разная. Когда провожали Пашку с Шестой  Советской, отъезжающий показался мне междуреченским царем, уносящим за собой пеструю свиту.  Пришли люди, с которыми  мы встречались в этом доме, спорили, решали жизненно важные вопросы, с трудом расходились, и что теперь? – Дома этого больше нет, он принесен в жертву континенту, где издавна практиковали человеческие жертвоприношения. И все гости впадают в первобытный экстаз от того, что их сейчас принесут  в  жертву вместе с домом.  Им всем вместе почему-то так здорово от того, что они разойдутся, и больше не встретятся, не доспорят, не сойдутся в одном, не разойдутся в другом, не дадут друг другу совета, ничего друг другу не дадут.  И Пашка, подобно овчарке без пастуха, кружащий и кружащий среди гостей, в попытке всех окучить, охватить, а лучше,  забрать с собой. Он подходил к каждому, чокался, и причитал: давайте, ребята, следом, как я там без вас…  Попричитал, и исчез. И почти все люди, которых он не забрал с собой, тоже исчезли.
Были еще отвальные. Провожали тех ребят, которым я выправил анкету, заработав славу лучшего отправщика  в Америку. Опять  приносили в жертву всех, кто пришел.  Отправляемые за океан почти  небожители  жертвы не замечали.  Им казалось, что так и должно быть. Говорить они могли только об Америке.  О том, какие там удивительные  люди, звери, птицы, горы,  реки, врачи, автомобили,  туалеты, помидоры,  кроссовки, дворники, и все остальное. Там  люди умирают только от старости, да и то глубокой, как в Ветхом Завете.  Там никто не попадает под машину, а если  случаются дорожные  инциденты, то все отделываются легким испугом, а потом всю жизнь шлют друг другу рождественские открытки.  Пообещали по открытке, и исчезли. 
В конце лыжного сезона мы провожали тренера.  Здесь собрались люди, с которыми у меня наработаны  параллельные  связи.  Они не могли провалиться в пропасть между двух материков. Мы теряли тренера и друга,  но других потерь не предполагалось.
- А где Оля? – Я звал всех. – Вспомнил отъезжающий после первой волны восхищения Америкой.  За столом нашелся человек, который знал, да молчал о том, что девушку мы прозевали.  Пока мы все упирались на лыжне,  получали статус беженца, преуспевали в работе,  или как-нибудь еще  занимались собой,  Оля снюхалась с мунистами.  Секта такая, не один  я впервые услышал зловещее слово.  Самым подкованным оказался Саша, объяснил, что молокане безобидны как красное вино, мормоны безопасны как марихуана, а мунисты -  немилосердная сила, необоримая и непостижимая,  с ходу попадают в вену, и кто попался, тот пропал. Попавшийся безумец впустит охотников до человеческих душ в свой дом,  продаст сестру и бабушку, отвернется от родителей, заложит не родившихся  детей,    не услышит ничьих доводов.  Будет смотреть в рот новым учителям, и к борьбе за их дело будет всегда готов.  На секунду все притихли, речь шла об Оле, всеобщей любимице. Все посмотрели на Виталия: мало того, что мастер спорта, еще и серьезный бизнесмен, организатор производства, многих старых друзей спас от безработицы. Имел репутацию самого находчивого.
-  Покурить. Больше ничего не придумаешь.
Некурящие тоже потянулись на лестницу.  Тема не отпускала. Виталий достал зажигалку, и угощая всех желающих огнем, начал развивать свою теорию, за и против которой мы не раз и не два спорили на ночных посиделках на Больших Скалах. Так и так, объяснял лидер, если сознательно спаивать народ, все равно сопьется не больше пяти процентов населения. Тех, кто был к этому предрасположен. Их тоже жалко, но что поделаешь…  Говорил  с огоньком, и заранее разбивал возможные контраргументы. Никто не возразил.  Да и я не возражаю. Правильная теория до тех пор, пока в пять процентов не попадают мои друзья. Так и сказал, и посмотрел на хозяина дома.  В его глазах маячила статуя свободы со всей одноэтажной Америкой на заднем плане. А где статуя свободы, там каждый – хозяин своей судьбы, и я опять не нашел, что возразить.  Мастера докурили, курящие и некурящие потянулись в квартиру, и тема сама собой заболталась в душевных воспоминаниях о побежденных и непобежденных вершинах.  У каждого было что вспомнить, чем дополнить чужое воспоминание, один перебивал другого, виновника сегодняшнего сборища не замечали.  Саша завел меня в кухню, и вдохновенно заговорил об Америке.  О том, что американцев оболгали и не поняли. Что вовсе их головы не забиты долларами.  Как раз, наоборот, все они заняты мыслями о спасении мира и о мировой гармонии.  Открыты и простодушны. Задних мыслей не имеют, и ничего не  боятся. А действительно, чего им бояться?-  Представляешь, альпинисты там не гибнут,  а если что в горах случается, то немедленно прилетает волшебник в звездно-полосатом вертолете, накладывает швы, и вливает  эликсир жизни   в остывающую  кровь.  Даже несчастной любви в Америке не бывает, все как-то устраивается ко всеобщему  удовлетворению.  А уж мне с моими травмами и болячками  надо думать не о спасении отдельных заблудших душ, а о перемещении собственного тела вместе с семьей, туда, где болезни проходят от одного касания к цоколю статуи свободы.  Это говорил человек, который много для меня сделал и в первые дни, когда я сломал ногу, и потом, когда я непростительно долго выкарабкивался из навалившихся осложнений и прочих напастей. Несмотря на все сказанное, мне казалось, что его жгло и глодало,  ему до чертиков хотелось взяться за это дело, на то и даны ему мускулы  скалолаза, воля альпиниста, и талант объединять людей.  Но билет уже шуршал в кармане, и оставшееся до вылета время расписано по минутам.  Мы не могли больше злоупотреблять его временем.  Обнялись, вышли на Мытнинскую  улицу, и пошли по Седьмой Советской.  И не могли не замедлить шага у дома, откуда четырьмя годами раньше школьный друг Пашка отправился на континент всеобщего счастья.  В чужих теперь окнах горел свет, но в городе белых ночей любят плотные шторы.  Я не мог не подумать, а жена не могла не сказать:
- Что, так и упустите девочку? – взяла меня за руку, и осторожно потянула прочь от чужого дома.
Что я отвечу? – Мы оба знаем,  что вытаскивать человека из секты  это примерно то же, что снимать наркомана с иглы.  Если уж Америка ее не затянула…  Допустим, я ее найду…  Допустим. Допустим.
Прежде чем мы двинулись в сторону метро, я пообещал:
- Попробую ее найти, а там посмотрим.
На следующий день я позвонил Сереге -   в совместной юности  альпинисту из нашего клуба, а в разобщенной зрелости -  то ли капитану, то ли майору ФСБ.  Серега мягким с трещинкой голосом, напоминающим Вихорева, запел о том, что бороться надо не за вызволение  отдельного человека из лап зловредных сектантов, а со злом вообще.  Что виновато наше общество, застывшее на распутье, а молодежь, она ждать не может, пока общество соизволит. 
Я подышал в трубку, и Серега прочел мне лекцию о зловещих посланцах  фанатичного и одновременно крайне меркантильного, и разумеется, бесчеловечного корейца.
- Умеют, гады, цепляться за нашу трудно поддающуюся прополке, почву.  Зарегистрировались как  общественная, а не религиозная организация,  и попробуй к ним подкопайся.  Долго он пел тем же голосом, каким раньше мог часами петь  у костра Окуджаву, Визбора и Кроппа.
Гитарист иссяк, костер поник, ноябрьский холод подкрался к спине. Я взял слово. 
- Помнишь, был фильм про Эзопа?  Ну там, с Гафтом, Калягиным, Табаковым?
- Пьеса называлась «Лиса и виноград» -  подтвердил всезнающий майор.
-  Там была фраза о том, что народ не думает об отмене рабства,  народ требует освободить одного Эзопа.
- Народ хочет, чтобы ты освободил Эзопа.  Только Эзопа – уточнил  знаток авторской песни.
- Восхищен твоей памятью. Это профессиональное?
- Понял -  кисло сказал всезнайка,  для которого старая дружба что-то значила. – Узнаю, что смогу.
Десять дней я боролся с желанием напомнить о себе. На десятый вечер я решил, что позвоню в десять.  В полдесятого свой человек в большом доме сам позвонил, и отчитался. 
- Оля из города выписана, и больше нигде не прописана.  Больше  всевидящей ФСБ  сказать нечего.   Девушка непринужденно  ускользнула от  разведсети, которой до сих пор  ужасается весь  цивилизованный мир.  Я посмотрел в потолок, и одними губами поздравил Олю с  успехом. 
Вторая часть доклада содержала информацию о мунистах. О том, какие они злокачественные,  заразные от одного касания, неуловимые, способные обратиться  волком, коршуном и ужом.  О том, что давно никто не ведет счета погубленным юным душам.  О том, что лечению болезнь не поддается,  а попытка потенциального целителя приблизиться к больному чревата  тем,  что и сам он, вдохнув одного с больным воздуха, незаметно для себя заразится, и пропадет, продаст жилье,  выставит на улицу родных и близких, и пойдет по указке старшего товарища разносить заразу. А собираются разносчики  заразы  по субботам в пять часов вечера по адресу  Средний, 33, квартира такая-то.  Доклад закончил.  Еще минут двадцать мы вспоминали студенческие годы, : горы, скалы, друзей,  и брошенную профессию.  Я не спешил, я знал, что буду делать в субботу вечером. 
Средний, 33 – это почти напротив выхода из метро «Василеостровская», дом с нависающим   над тротуаром  эркером, его невозможно не заметить. Раз прошел мимо , другой, ну и что?  А на что, дурак, рассчитывал?  С чего ты взял, что перед тобой распахнется потайная дверь?  Перешел на другую сторону, стал гадать по окнам, да мало ли в доме окон? Вернулся, встал у подъезда.  Зачем вернулся, зачем встал?  Ну что, до следующей субботы?  Еще раз пройдусь туда-сюда нога за ногу, и в метро. И тут ко мне подходит девушка с простудой на губе, как в Зеркале Тарковского. И бросилась знакомиться.  Из Калининграда приехала чуть ли не специально, чтобы со мной поговорить.  О смысле жизни, о его отсутствии, о вариантах его поиска.  Речь у барышни живая, взгляд тоже, приветлива, слушает, кивает, улыбается, и кажется, сейчас подмигнет.  Подневольные сектанты так не умеют.  Но не случайно же она ищет смысл жизни у подъезда, в который я жажду проникнуть!  Ясно, что она оттуда, и упускать ее нельзя!  Надо бы подпеть девушке, заговорить о смятении, непонимании, растерянности.  Чтобы она за руку взяла, и отвела, куда надо.  Я понимал, что надо делать, но язык – предатель во вред задуманному делу молол слова, к которым привык: о том, что нам зверски повезло родиться людьми, а не комарами, и этой удаче надо радоваться.
- Вместе давайте радоваться – предлагал  я полному улыбки обаятельному созданию.  И едва не спугнул своего проводника. Девушка совсем, было, попрощалась, но нет. 
- Постойте, а можно, я в свою очередь, задам вам вопрос?
Девушка улыбнулась больше глазами, чем губами, и позволила.
- Я вижу, вы разочарованы моими ответами,  но вы же не случайно  здесь стоите?
Она кивнула, снова улыбнулась, и взяла меня за руку.
- А если бы мои ответы более не менее соответствовали вашим ожиданиям?
Она улыбнулась так, словно я протягивал ей  до поры спрятанный за спиной букет.
- Я бы вас пригласила  к нам в клуб на лекцию.  Там помогают разобраться во многих жизненно важных вопросах.
- Всем помогают?
- Почти всем.
- А с чего вы взяли, что мне помощь не требуется? Вдруг, послушав лекцию, я изменю  взгляды на жизнь?
Девушка улыбнулась растерянно.
- Но это прямо сейчас… замялась она, посчитав меня ужасно занятым, из тех, с кем надо за месяц договориться, и не дай бог, опоздать.
- То есть, вы меня прямо сейчас в клуб и проводите?
- Да – кивнула она изумленно.
- Ведите, я никуда не тороплюсь.
Мы вошли в неприступный подъезд.  По  широкой винтовой лестнице поднялись на второй этаж, миновали двух девушек с метлами на просторной площадке, легко одолели  две бронированных двери, и оказались…  Оказались там, в логове, в бункере, в склепе, в заветном неприступном месте, бронированная дверь за моей спиной медленно закрылась, щелчка я не услышал. Щелкнуло внутри сволочное сомнение: а вдруг, вошедший сюда не выходит адекватным человеком?  Вдруг, заговорят, заколдуют, загипнотизируют, заразят, зачаруют, заведут, и не выведут? Вдруг, и вправду, нет способа им противостоять?  Вдруг, и я через несколько дней стану таким же покорным и безликим как две девушки на лестнице?  И мне будет казаться, что так и должно быть? – Но я уже находился внутри.  Проводница моя передала добычу из рук в руки, и исчезла в темном коридорчике. Новые руки не были особенно цепкими.  Они принадлежали мальчику с азиатским лицом.  По-русски он говорил легко, акцент его не имел национальности.  Впрочем, он почти ничего  не сказал.  Не дав осмотреться, провел в гостиную, и оставил осваиваться.  Это была комната с тем самым эркером, что бросается в глаза при выходе из метро.  Комната хорошо освещена, несмотря на плотные белые, не оставляющие щелей, и пропускающие лишь рассеянный свет, занавески.  Занавески спадали вдоль окон вертикально, создавая не то  волны,  не то плотно сбитые ветром следы от поземки.  Больше никаких интерьерных излишеств.  Стулья и парты, списанные в начальной школе, и перекрашенные  в белый   с небольшой примесью серого, как больничные тумбочки, как подоконники почти в каждом доме. На  стене портрет отца-основателя Муна, под портретом слова, я даже не посмотрел, на каком языке.  Сколько народу, и кто здесь впервые, а кто – завсегдатай, понять непросто.  Общее непрерывное мельтешение, но протиснуться, не давая работы локтям, можно.  Только Оли нет.  А я – то был уверен, что сразу нос к носу с ней и столкнусь. Но ничего пока не происходит, люди слоняются  туда-сюда, квартира обещает быть большой.  Спрашиваю про туалет и умывальник, и начинаю их искать по всей квартире. Мне удается, не привлекая внимания, осмотреть пару небольших комнат, и даже заглянуть в кладовку.  Оли нет, но какой же я идиот!!! А если бы она тут за дверью стояла? Что бы я ей сказал?  Я только сейчас осознал, что за душой у меня нет даже слов приветствия, таких, чтобы не спугнуть ее, чтобы можно было надеяться на продолжение разговора.  Я вернулся в  гостиную, и никто не обратил на меня внимания.  И  вовремя:  самый высокий из очкариков – азиатов на хорошем русском с обаятельным акцентом пригласил нас  рассаживаться на детские  стульчики лицом к голой стене, а к выходу левым боком.  Я  поймал себя на том, что голова невольно поворачивается в сторону выхода. А вдруг, Оля войдет?  Стараюсь держать голову прямо, но предательские зрачки вопреки моей воле, зашкаливают влево.  Между тем, у голой стены выстраивается четверка   очкариков, все назвались японцами, черный низ, белый  верх.  К ним пристраивается тот, что встречал меня в дверях – переводчик.  Японцы по очереди щебечут, а переводчик, не задумываясь ни на секунду, говорит общие , гладкие, лоснящиеся, не подлежащие запоминанию, слова. О том, что собрались мы тут повеселиться, вместе порадоваться жизни, находя для проявления этой радости самые простые формы. И не более того. Откуда-то из воздуха в руках весельчаков появились странные струнные инструменты, главный очкарик пообещал жизнерадостную  песенку для первого знакомства, и дружная четверка немедленно привела угрозу в исполнение.  Музыканты  нас не обманули : это было нечто веселенькое, простенькое, ни к чему не обязывающее, не производящее впечатления, и не оставляющее следа в памяти. Никто не аплодировал, видимо, здесь не принято.  Я тоже сидел неподвижно, во рту пересохло, и никак не удавалось проглотить колючую мыслишку: и с таким-то трень-бреньканьем  они доводят людей до потери индивидуальности!!!  И услышал шорох за спиной, и не мог не оглянуться немного поспешно, но это опять была не Оля, а незнакомое женское плечо  в светло-зеленом машинной вязки свитере.  Великолепная четверка замолчала, и переводчик начал простыми словами и неожиданно звонким голосом объяснять, какая это замечательная песня, и как она легко запоминается, и в следующий раз мы ее обязательно споем все вместе.  Скулы мои заерзали, и я едва не сказал вслух: кого на такую ерунду ловят?  И что наша Оля? – Она сто лет уже в добровольном плену  тех песен, что поют в горах и на скалах! – Она не могла вот на это купиться! И куда я вообще попал? – Захотелось снова оглянуться, чтобы оглядеться. Чтобы увидеть лица тех, кто этих чудаков слушает.  Но я не успел даже дернуться.   На мое плечо легла рука, тяжелая, негнущаяся, как в мокром гипсе до плеча. Это был не каменный гость, а девушка, стройная, но не хрупкая и не изящная, скорее, жилистая, вся, включая скулы, состоящая из ребер жесткости.  Представилась по-английски австрийкой, и отвела за запястье к окну.  Не скажу, чтобы сильно сжимала, но ощущение, что рука побывала в наручнике, не покидало меня до ночи.  Иноземка на секунду отодвинула край занавески,  и принялась допытываться, зачем я сюда пришел, и верю ли я в бога.  Я мямлил, что не знаю, что хочу разобраться, что я, что вы…    Что пригласили, в концов. Вот, девушка из Калининграда пригласила.  Я ей верю.
- А почему коситесь на дверь? Кого вы тут ищете? Или поджидаете?
- Что вы, никого не ищу. Я разобраться хочу, я вообще такой, меня все время за кого-то принимают. Меня на  собственной  свадьбе за официанта приняли.
- Так вы женаты? И сколько вам лет?
- Тридцать четыре.
- И не умеете на себя посмотреть со стороны.
-Люди, которые все умеют, может быть, к вам и не пойдут.
- Вот и вам не надо.  Я прошу вас уйти немедленно.
И не моргая, вывела на лестницу.  Она не потрудилась спустить меня взглядом с этажа, бросила на площадке между двух девушек с метлами.  Лестница сто раз уже была выметена и выскоблена, но девушки не прерывали бессмысленных движений, лишь бы не сбиться с ритма, не замешкать, не заснуть, не замерзнуть.  Австриячка исчезла за железной дверью, две метелки всколыхнули воздух, уничтожая мои следы, и раздули во мне дотоле тлевшее пламя возмущения. Я развернулся, и шагнул туда, где не осталось моих следов.
- То есть, вот, взяли и выставили, и слова не дали сказать.  Девушки, как такое возможно? – Сказал я, и оглядел моих собеседниц в бедном свете лестничной площадки.  Нет, не угадал.  Обращение «девушки» не  добавляло разговору доверительности.  Метелки принялись объяснять монотонными, неотличимыми один от другого, голосами, что во мне мало смирения, страдания, осознания своей ничтожности, и к чему-то всегда готовности. И раз мне сказано, что не дозрел, значит, так оно и есть.  И принимать это надо молча,  а лучше  с благодарностью, и уйти, склонив голову. 
Я не склонил головы, а посмотрел на моих смиренных и благодарных, на одну и на другую – никакой разницы. Какие они девушки? – Женские прелести на месте, но картонные, внутри пустые. Или хуже того, нарисованы французским академистом восемнадцатого века.  В культуристках больше женского начала или в замордованных жизнью батрачках.  Что, и Оля теперь такая? – подумал, и проглотил язык.  Что, борьба на этом окончена?  Так и уйду под взмахи метелок?  -  Но есть же у них живые люди вроде той, с простудой на губе!!!
Я отвернулся от пустопорожних прелестей, и уткнулся взглядом в стену, на которой нашелся для меня солнечный зайчик.   Стою, и не ухожу, меня на лестницу вытолкали, а не на улицу.  Сделал круг по лестничной площадке – за мной подмели и помыли.  Поднялся на один пролет, и спустился. Следы замели. Нашел на стене знакомый зайчик.   У него за это время завелась зайчиха, и парочка скакала по стене, то соединяясь, то разбегаясь врассыпную от невидимой лисы.  Лиса сама меня окликнула.  Я обернулся: австриячка выглядывала из двери на полкорпуса. Я сделал осторожный шаг навстречу, и она размазала меня взглядом по стене, хоть ложкой соскребай.
- Дайте еще раз попробовать – успеваю поспешно произнести, и забываю английский язык, словно  все переведенные мной  рассекреченные статьи вновь окутались военной тайной.
- Приходите в следующую субботу в это же время. – тихо, но четко артикулирует иноземка, и полкорпуса исчезают за дверью.
До метро два шага, но я не мог спускаться под землю, сливаться с целеустремленной толпой, толкаться локтями,  открывать  книгу, подпирая плечом  надпись «не прислоняться».   Я отдался ветрам, стихийным людским потокам, светофорам, заходящему солнцу.  Я должен был выветрить из себя что-то непонятное,  чуждое и не отпускающее. Нет-нет,  японская песенка не  звенела в ушах,  улыбка незнакомки из Калининграда не стояла перед глазами, но куда бы я ни шел,  упирался в крашеную  стену, по которой прыгают вразнобой два солнечных зайчика.  И еще я непроизвольно встряхивал левую руку:  пальцы австриячки не давали слабины. Я хотел пройти через Смоленское кладбище в надежде, что мертвецы, пусть их, тянут за полы плаща, но сбросят с плеча чужую руку.  Кладбище оказалось закрыто на просушку. Я примерился к лазейке в ограде, но стоило мне наклониться, как нога заскользила, я едва не встал коленом в грязь, но вражеская рука удержала за плечо.  Пришлось смиренно двинуться в сторону Приморской.  Я проскочил мимо станции, прошагал метров триста против свежего морского ветра.  В легких бушевал атлантический циклон,  а в солнечном сплетении так и сидела все та же дрянь, словно я проглотил миногу, начиненную дробью.  Я развернулся, и зашагал в сторону метро: ветер подталкивал меня в левое плечо, а моя  роковая женщина  тянула за левое.  Когда я вошел в дом, жена посмотрела на меня так, словно меня из тюрьмы до срока отпустили.  Она сказала, что звонила девушка, спросила меня, и тут же повесила трубку, не услышав, что я приду позже. Тане показалось, что это была Оля.   Ночью я видел даже не кошмары, пожалуй, вовсе не сны, а иной природы видения:  по небу лихорадочно скакали бессистемные угловатые, всегда неправильной формы, фрагменты пространства, куски вселенной.  По фактуре это напоминало северное сияние. Только цвета были коричневые и темно-серые на  черном фоне.  Спал или не спал, не понял. 
На следующий день я единственный раз в жизни доложил об увиденном  сотруднику ФСБ. Сотрудник сказал, что больше мне в квартиру не войти.  Дал номер телефона общественного комитета по борьбе с тоталитарными сектами. И все на этом. Он и так изрядно превысил  свои полномочия.
Товарищ майор был прав. В следующую субботу дверь подъезда ни разу  не открылась, никакая девушка ко мне с вопросами не подошла.  Я протоптался между седьмой и восьмой линиями больше часа.  Я вглядывался в плотно занавешенные окна, силясь угадать за занавесками мельканье рук, смотрел с разных точек, в надежде увидеть щелочку, но меня раскусили как пацана, и больше здесь не хотели.  Впрочем, к тому времени я уже успел пообщаться  с общественным комитетом. Приятный женский голос. При слове «мунисты» последовала пауза, и стало слышно, как женщина качает головой. И повторила знакомые слова о том, что они прорастают через любые щели,  прикидываются кем-то другим, ни купорос, ни дуст их не берет, а во всех думах, заксобраниях и администрациях у них прикормленные люди.  Если даже навалиться всем миром, они затаятся, а потом снова прорежутся. И девушку жалко до чертиков.  А она вам кто?
Таким тоном в морге спрашивают.
- Просто друзья, вместе спортом занимались.
Женщина из комитета что-то еще говорила, и мне было неловко от того, что ей неудобно повесить трубку.
- Я вам не успел сказать, что мне удалось побывать на собрании.
- Я вам дам телефон женщины, которая плотно занимается именно мунистами. Ее зовут Нинель Александровна. Поговорите с ней. Будут вопросы, звоните. Всего доброго.
Нинель Александровна сразу спросила, сколько мне лет. Ответ ее устроил. Потом спросила, откуда я узнал   адрес . Я ответил правду, и она согласилась меня выслушать.  Когда я начал рассказывать…  Оказалось, что я – первый из всех известных Нинель Александровне врагов мунизма, сумевший проникнуть за железные двери. Во враги своих врагов она меня уже записала.  Моя информация показалась ей уникальной. Сразу обнаружилось, что о противнике ей известно слишком мало. Ее вопросы казались мне наивными. Например, она спросила, не почувствовал ли я какого-нибудь запаха в квартире. То есть, она подозревала, что ловцы душ пускают в помещение таинственный восточный дурман, и люди тянутся в зловещий дом как коты на валерьянку.  А если нет дурмана, то что же есть?  Песенки? 
- Ерунда – уверял я новую союзницу. – Это была увертюра. До начала основного действия меня успели выставить. Всего мною увиденного недостаточно, чтобы понять, что там готовилось. И не в первый раз нас обоих одолело недоумение : чем же они, гады, берут?
В чем борцы с сектой преуспели, так это в сборе информации. То, что ФСБ, которым мамы детей пугают, добыла только один адрес, моей собеседнице было смешно. Помимо квартиры на Среднем, у них есть места собраний в Мурино, в Солнечном, на Лиговском, 58, и на Колокольной, 11.  И еще пяток адресов наизусть, как в Желтых Страницах прочитала. И замолчала, то ли переваривая сказанное мной, то ли то ли давая мне переварить услышанное. Вот и я осознал, что давно сижу на полу в узком коридоре, а телефон сидит передо мной на хлипком стульчике, и смотрит мне в глаза.  За моей спиной стояла дочка, и гладила меня по голове. Моя макушка доставала ей до плеча. Она как раз закончила рассказывать  жизненно важную историю.
- Сонечка, я сейчас договорю, и ты все расскажешь  заново -  сказал я в трубку. Нинель Александровна ответила на выдохе, что надо подумать, и посоветоваться с народом.  И взяла у меня номер телефона.
Вечером я позвонил Олегу– одному из тех, кто был на отвальной  тренера, и слышал  затронувшую всех новость.  Он  догадывался, зачем я ему звоню. Он понятия не имел, какой может быть следующий шаг,  но заверил меня, что его машина в моем  распоряжении.
- Ты ее только найди, я ребят соберу, подъедем, разберемся, что-нибудь придумаем, солдатская смекалка подскажет.
Я знал : Олег  бросит все дела, соберет ребят, подъедет. Что дальше? Ну, надаешь японцам по очкам,  вытащишь девушку из когтей, что толку? – Сбежит, едва отвернешься.
- Что делать-то потом? – спросил я на следующий день у Нинель Александровны.
- Способ только один – отвечала добрейшая женщина – поместить в закрытое учреждение на несколько месяцев.
Меня аж передернуло. Это нашу-то Олю в психушку!!! Даже сотруднику ФСБ такое в голову не приходило. Но я проглотил возмущение. Искать-то надо. Может быть, яростные антисектанты на что-нибудь наведут.
 Итак,  Солнечное. Бывшие государственные дачи для партийных и профсоюзных шестерок. Стандартные деревянные домики на три семьи. Теперь сдаются кому попало, потом их, видимо, снесут. Мы там прошлым летом снимали треть домика для дочки, и нам понравилось.  В мае поедем, и внесем задаток.   Поселок неохватен:  сотни и сотни коттеджей, запутанная система аллей, пруды, канавы, лес, дюны. И это в нашей половине поселка.  А есть еще другая половина по ту сторону железной дороги. Туда мы и вовсе не заходили. Единственная надежда – случайно увидеть цепочку японцев, выходящих из электрички. Что ж, будем внимательнее озираться по сторонам, будем чаще и пристальнее  обхаживать окрестности, будем, будем.  Но это летом. А пока?   Мурино? – Еще Тургенев заметил, что это самое место для сектантов. Я представил себя, гуляющим непринужденно по тамошним пустырям в поисках приветливой девушки, задающей вопросы.  Это как негру раввином переодеваться, читайте роман Питера Устинова…  Лиговский, 58? – проще в соседнем улье найти пчелу по имени Зина.  Колокольная, 11 – этому адресу в нашем рассказе надо уделить хотя бы  пару страниц.
На сайте «Петербургский гид» сказано, что доходный дом построен в 1899-1901 годах, архитектор Никонов, известный по монастырю на  Карповке, и подворью на улице Некрасова.   Фасад отделан майоликом, в глаза бросается изящный эркер. И уж наверно враги рода человеческого в квартире с эркером и собираются… В той самой.  Мне довелось побывать  в этой квартире в те времена, ну в те, когда…  Проще сказать, что мне было двадцать лет, а привел меня туда не помышлявший об Америке Пашка.  Принимала нас хозяйка эркера по имени Белла, джинсы с бахромой, блузка сливалась с телом.  Линия божественная, и нет формулы, чтобы ее описать.  Вокруг божественной синусоиды  собралось человек  десять мужиков, но  никто не чувствовал себя обделенным женским  обществом.  Пели Окуджаву на много голосов,  у некоторых вид был такой,  словно они эти песни сочинили. Беллочку носили на руках то вместе, то поврозь, а то попеременно, чем закусывали, не помню.  Уходить не хотелось, да и не надо было. Кроме меня  и одного парня из военмеха, все были из инженерно-экономического,  и все друг другом восхищались.  Все были немножко влюблены в хозяйку,  что ни намеком не порождало соперничества.  А она для каждого находила слово,  жест, интонацию, объединяла нас, и не позволяла думать о времени.  Я уверен, что если осторожно постучать по майоликовой плитке, то и сейчас можно услышать песни, и подслушать разговоры, и удивиться их наивности. И Беллин смех, куда он денется, он навсегда прописался в эркере работы архитектора Никонова.  Вот, где сама Белла? В каком штате?
Прекрасно помню прощальный поцелуй Беллы. И помню, как она шептала на ухо что-то душевное и одновременно веселое, и приглашала приходить еще.  Больше я не попал в этот дом, хотя и выронил в тот вечер из сумки роман Грина «Джесси и Моргиана».  В тот самый день институтский друг дал почитать, да так я его до сих пор и не прочел. Думаю, что книга так и лежит где-нибудь за батареей.  И у Оли, если она там бывает, есть шансы ее найти, зачитаться  в ожидании японцев,  и взглянуть на майоликовую плитку, и услышать песни, которые неймется подтянуть, и споры, которые так важно доспорить.  А еще она увидит ребят, вдохновенных и пьяных не столько от водки, сколько от  божественной синусоиды.!!!
- Оленька, приди в себя, почувствуй, где находишься – говорил я , увы, самому себе, проходя в который раз по Колокольной улице.  Я теперь при всяком мало-мальски уместном случае    норовил пройти мимо знаменитого эркера. Я несколько раз заглядывал  на Лиговский, 58, и уходил. Не то место, не то.  Если  Оля и в состоянии отряхнуться от напавшего на нее наваждения, так только в  доме Никонова.
Оля не исчезла бесследно. Она хранила какие-то вещи в институтском общежитии, и время от времени через десятые руки мне сообщали, что тень ее пролетела по этажу, что  кому-то удалось затащить ее в комнату на чай, и даже услышать скупые сведения  о ее жизни.  Я пытался докопаться до первоисточника, но как всегда бывает,  ни один из моих знакомых сам ее не видел, а только слышал от того, кто тоже слышал.   Если верить информации из четвертых рук, то выходило, что Оля у мунистов делает  неплохую карьеру, она там на виду, на счету, сама кого-то вербует, и чем-то командует.  По делам  карьеры много ездит по  городам только что развалившегося Советского Союза.  И получается, что ловить ее  на Колокольной, или в Солнечном, или в общежитии, по меньшей мере, наивно.  Очередной  гонец  принес обросшую  подробностями от десяти рассказчиков новость, что Оля попала в список трехсот избранных любимцев самого Муна, и в ближайшее время  благодетель обеспечит ее женихом. Жених может оказаться из другого полушария, но это неважно.  Устраивается всеобщий сеанс спутниковой связи, нареченные смогут друг друга увидеть, а встретятся ли они когда-нибудь живьем, это дело третьестепенное.  Я поначалу в эту восточную легенду не поверил, но Нинель Александровна подтвердила ее.  Мы с ней созванивались почти каждый день. Хотя, казалось бы, о чем нам говорить?  Олина фамилия уже значилась в каком-то списке подлежащих поиску, мое получасовое пребывание в собрании мы измусолили, посмотрели на свет, и попробовали на зуб.  Но Нинель Александровне было мало.   Ей все казалось, что я должен вспомнить какую-нибудь деталь, самую важную, и самую неброскую, и все станет ясно.  В наших руках будет алгоритм борьбы, мы победим, и дети вернутся домой.   Дети вернутся домой. Об этом  надо было все время помнить.  В такие комитеты или инициативные группы никто не приходит по идейным соображениям,  по зову сердца, по призыву православной церкви, в погоне за длинным рублем. Причина всегда одна: собственные дети. Несмотря на всю бурную деятельность, сбитые  с толку родители  находятся в таком же, как и я, непонимании: по какому из десятка адресов искать ребенка, и что ему сказать, если найдешь.  С какого-то момента мне стали звонить и другие активисты.  Они душили меня расспросами,  требовали деталей, пытались подсказать ответы, вгоняя в соблазн поддакнуть,  вспомнить что-нибудь, чего не было.
- А не было ли там такого молодого человека? С такими и такими приметами? А может быть, постараетесь вспомнить?
В любой момент я мог не выдержать, и подтвердить все их ожидания, лишь бы отвязались.  А они дышали в трубку, и чего-то ждали.  Если я прощался слишком быстро, не отпускали. А продолжали говорить убитыми голосами, все одного тембра. Тихо, медленно, неуверенно. Странно было слышать, когда купающимся в своей ничтожности голосом  говорят о планах тотального бескомпромиссного изведения проклятой заразы с  поверхности Земли.   Трудно в одиночку иметь дело с замкнутой на свои проблемы, не видящей окружающего мира, сектой антисектантов.  Меня  затаскивали в новую секту, и никто не собирался стесняться в методах.  Я уже не понимал, какая секта страшнее. Но несчастные родители дразнили меня помощью в поисках Оли, и я не мог не поддаться.  Я согласился выступить на каком-то собрании, семинаре, конференции, уж не знаю, как это называлось. Однажды надо посмотреть союзникам в глаза, вдруг, да зацепишься за что-нибудь в разговоре.  Впрочем, дата мероприятия  не была определена, говорили о ближайшем будущем.
А  что же Олины родители? – От них я ничего не слышал. Но у Оли нашелся брат в Архангельске. Сам позвонил. Связь была так себе, но мы друг друга поняли. Брат заверил меня, что они всей семьей борются, что они не сдадутся, но у них свои  семейные методы и рычаги.  В посторонней помощи он не нуждался, но и против моих самостоятельных действий не возражал : вдруг, у меня получится. На том и разошлись.
 Антимунистские слушания перенесли на неопределенный срок, и опять началось лето. Мы, как и в прошлом году, сняли треть дома в Солнечном.  Теперь я по-другому смотрел на публику, выходящую из электрички.  Да и по аллеям солнечным гулял, используя родное чадо  и трехколесный велосипед как прикрытие.  И маршруты выбирал с расчетом, чтобы весь неохватный поселок был под наблюдением.  Пока не помогало, и я начинал нервничать.  Пропадал шикарный план дальнейших действий.  Вот я встречаю Олю.  В Солнечном, или на Колокольной, или где угодно по наводке Нинель Александровны. Звоню Олегу. И они приезжают :  Олег   на четверке, Серега на шестерке, на переднем сиденье Григорий  с улыбкой Фернанделя, на другом – Игорь, похожий на Грибоедова. Валентин с гитарой, и кто-нибудь еще из старых друзей.  Все мы по команде делаем перед Олей незабываемый мужской книксен, придуманный однажды для юбилея клуба, потом три раза Ку, и пока она улыбается,  пока не вспомнила, что надо быть серьезной и пресной,  быстренько под локотки, на переднее сиденье, и поехали. Ясно куда, на скалы. Как раз дорога подсохла. Полный салон юмора, чтобы свободного места не оставалось.  А потом шутовская перепалка между Игорем и Серегой.  А если, не дай бог, юмор иссяк, то сразу: помнишь, в Крыму, под Соколом? Когда киевляне бочонок вина в гору вкатили?  А в Узунколе ты с  нами была когда козы  сухие макароны схрумкали?  А в  позапрошлом году в Домбае преферанс длиной в непогоду, у  Андрюхи гора за десять тысяч перевалила, говорят, мировой рекорд. Кстати, он уже на стоянке, варит свой фирменный суп. Да, это новая дорога, ты по ней не ездила. Пыльно, но машина сохраннее.  Машину можно бросить всего в километре от стоянки. Тропа, шаткий мостик, комары, костер, палатки.  Трос между двух заслуженных сосен натянут, можно размяться.   Можно плясать, задирая ноги и воображаемые  юбки, парить в полуметре над землей, присаживаться, не касаясь земли, и вставать, идти навстречу  Грише  -такому же виртуозу, и при встрече сплести руки. Гриша – ведущий, Оля – ведомая, и Валентин не выдержит, схватит гитару, и подберет к вашему танцу мотив. А когда вы устанете, Андрей скажет : борщ готов.   Кстати, Миша, не дожидаясь борща, пошел в кулуар с веревкой. С чего начнем? Библию для разминки? – И Оля подойдет к отслоившейся скальной плите, прозванной в народе Библией. У нее своеобразный рельеф, вроде скорлупы грецкого ореха, две продольные полочки, нужны сильные пальцы, чтобы захватывать вертикальные скальные волокна с  проступающим местами кварцем.  Динамичный выход на первую полочку, хороший захват слева, справа – похуже, и опять один перехват в динамике, левый носок повернуть градусов на пятнадцать, и втиснуть между волокон. Почувствовав сцепление, отпустить правую руку, и  дотянуться до верхней полочки. Она ненадежна, заглажена, поката, но дотянувшись до нее двумя руками, можно продолжать движение, не гася импульса, обе ноги туда же, где только что были руки, выпрямляться надо быстро. Оттуда можно дотянуться руками до верха плиты.  Надо же, до сих пор не забыл.  Звучит нескромно, но эту библию я помню наизусть.  Но так проходил плиту я, скажем прямо, несостоявшийся скалолаз. А Оля это сделает настолько изящно…  Это будет   божественная траектория. Нет формулы, чтобы ее описать. Смотрел бы и смотрел.
- Оленька, а Библию в ограничениях?
В ограничениях – это значит, не используя наиболее удобные зацепки, вокруг которых  густой масляной  краской проведена линия ограничений.  В нашем случае ограничена верхняя полка, что требует еще большей динамики, чтобы успеть перенести руки выше. Для меня это было серьезным препятствием, но не для Оли же в самом деле!  Для нее и это – разминка перед тем, как выйти на Телевизор, где рельеф похож  на библейский, но куда более  тонкий.
- Слушай, а Огурец никто как ты не ходил.
Действительно, этот маршрут считается мужским, силовым, там нужно преодолевать нависающую гладкую плиту, мужики обычно корячатся, и выходят за счет грубой силы.  Но наша Оля…  Она прилипает к нависающему камню, и перетекает по нему вверх, и никто ничего не успевает понять.  И теперь, после короткого отдыха, Мужской Велосипед, самый трудный маршрут в Кулуаре, там нужно, удерживая равновесие, и почти  не помогая себе руками,  перебирать ногами, как на велосипеде. Я ни разу даже первого шага сделать не смог. Но Оля!!! Все бросили лазать, все смотрят, все видят. Что еще после такого триумфа? ! Зеркало по центру? – там лазание на мизерах, высший пилотаж.  Отрицаловку справа от Косой Щели?  Оленька, чего хочешь? Мы перевесим веревку, мы пострахуем, мы за тебя поболеем. Мы заслужили шикарный ужин. Капнем красненького в железную кружку.   И дым идет куда угодно, только не на тебя. И ты улыбаешься. И давай уж признаемся друг другу, что мы все – сектанты. Все мы зомбированы Большими Скалами, и озером Ястребиным, в котором если искупаться, то все болезни  пройдут. Не надо в Америку ехать. А если пройти череп до восьми утра, то три раза подряд  повезет в любви. А если в ту глубокую выемку, что в верхней части Зеркала, засунуть нос как можно глубже, и прошептать «страхуй меня всю», то будешь самой красивой в мире.  А уж мунизмы разные сюда не доходят, как еще недавно советская власть не доходила. Куда им всем…  А сейчас – гитара.
Вот такой план я составил, и поверил в него с сектантским фанатизмом. Других планов не имел, и не считал нужным иметь. Оставалось найти Олю.
И она нашлась.  Она нашлась, когда я меньше всего был к этому готов.  Я как раз вышел из кабинета начальника, и тотчас повис на двух трубках.  В одно ухо незнакомый тревожный голос рассказывал о контейнере с чаем, который почему-то привезли в Клайпеду вместо Петербурга, а в другое – кто-то из коллег пел про даровой кофе у конкурента.  От второго вопроса я мог отбрехаться. Но контейнер, заехавший не туда, - моя работа. Едва освободил ухо от второй трубки, как меня зовут к третьей.  Я схватил ее машинально, ожидая любой чайно-кофейной неприятности, и услышал Олю.  Связь хорошая, и голос живой, ничего общего с зомбяшками со Среднего. За год, что я ее не видел, она научилась читать мысли:
- Ты думаешь, меня зомбировали? Поработили? Думаешь, я в зависимость впала? – Ничего подобного.   Захочу, и уйду отсюда в любой момент.  Только я не хочу.
- Постой, а отсюда – это откуда? Ты где сейчас? – и я, наконец, вешаю трубку, из которой мне все еще надеются рассказать о работе.
- Не надо меня искать. А уж тем более, спасать. Тебе всякого наговорили, а ты, как настоящий зомби, веришь в то, о чем не имеешь представления.
- Ну, знаешь, я был…
- Значит, это  не для тебя. Для тебя наше безнравственное общество.
- Хорошо, безнравственное, а какое еще?
- Ты хочешь услышать от меня стандартный заученный перечень пороков общества, чтобы убедиться, что я говорю с чужих слов, что я не самостоятельна, что я в плену чужих идей, что я вообще, в плену. 
- Оленька, ты не теряла времени. Ты научилась отстаивать свою позицию. Я не собираюсь спорить, да я и не мастер.  Я не жду от тебя ни твоих слов, ни чужих. Я редко верю на слово. Я, как правило, все вижу по глазам. И кое-что понимаю по голосу. Мне твой голос нравится. Давай, разок встретимся. Там, где тебе удобно. Где ты будешь чувствовать себя комфортно. Вдруг, найдем общий язык?
Она замешкалась на секунду. В секунде тишины раскрылось пространство. Ей всего лишь не хотелось говорить, где она находится. А мне показалось, что между нами космос.  Вот так она со своим женихом через космос говорила.  Она лишь разок вдохнула – выдохнула, и космоса между нами прибавилось.
- Мне кажется, мы все друг другу сказали. Ребятам передай, что у меня все в порядке. Пусть не беспокоятся.  И опять выдохнула целую Вселенную пустоты.  Но трубку не повесила. Дала почувствовать, как расстояние между нами нарастает. Предоставила самому разомкнуть цепь. Я держался, пока на соседнем столике не зазвонил телефон.  По звонку было ясно, что из Клайпеды. Все. Все. Все. Я сам отпустил человека в открытый космос.  Я не сразу взял трубку, я все еще провожал мысленно фигурку, удаляющуюся со второй космической скоростью. Я дал телефону раза три-четыре напомнить о себе.
Контейнер я нашел. Но следы человека уже затерялись во вселенной.
- А как же мой великолепный план? Что, уже никуда не  едем?  Не надо объединяться и действовать? Все потеряло смысл? – эти мысли оглушили меня, едва я вышел на утопающий в зелени Конногвардейский Бульвар. Оглушенный, я шел, и не слышал окружающего мира.  Перешагнул порог дома, разуться не успел, а аппарату невтерпеж, целенаправленно бьет по самым чувствительным местам, прорываясь сквозь мою вечернюю глухоту.  Это была Нинель Александровна.  Она тоже звонила из космоса, я не сразу узнал ее, нарастающее расстояние исказило голос.  На пятницу назначен антисектантский семинар, на котором я обещал выступить.
- А что сегодня? Вторник, кажется?
- Вы не можете?
- Я не приду.
Ее мертвый прежде голос ожил. Она взывала к моей совести, приводила доводы, предлагала другие даты, сулила земные награды и небесные кары.  Я не знал, что ответить.  Борьба с мировым злом меня не интересовала. Меня интересовала одна конкретная девушка, которая не жена мне, не сестра, не любовница. За что еще бороться? – Я сдался. Я не вытащу из секты дочь Нинель Александровны. Я не найду, что ей сказать.  Я не найду, что сказать самой Нинель Александровне. Я отбиваюсь междометиями. Потом молчу. Жду, когда она повесит трубку. Если в субботу в Солнечном я случайно встречу японцев, уже не пойду их отслеживать. Мне все равно.