Фирс

                ФИРС
                (воспоминания об отце)

Папа родился в деревне Борок, расположенной в среднем течении Северной Двины.
 В первый раз я побывал там у деда Ефима Васильевича и бабушки Ольги Матвеевны в летние каникулы 1947 года. Мне было 11 лет – столько же, сколько было Фирсу, когда он сбежал из родной деревни.
 Увидев в деревне большущие, в два этажа, добротные деревянные дома, в которых размещались и несколько изб (комнат), и поветь (второй этаж половины дома, где хранились корм для скотины, мука, утварь), и хлев под поветью и даже колодец, жарясь на толстенном полкЕ баньки, собирая ягоды и грибы, купаясь в речке Курье (приток Двины), я удивлялся – зачем надо было бежать от этих чудес? Сначала в Архангельск, где его усыновила семья Тыровых, ставшая родной всему нашему клану, а потом – в Ленинград, где он поступил в техникум сценических искусств.
  Что же вытолкнуло мальчишку из родных мест, что повлекло его потом за тридевять земель, аж на краешек России – в Приморский край, где он нашел свою любовь – Лидию Макарову – девчонку с окраины заштатного городишки Никольск-Уссурийска, родившей там, как он признавался потом, его "лучшее произведение"- Володьку, т.е меня?
 Мне кажется, тому была одна причина – жажда самому повидать мир, удивиться ему.
 Чтение книг, народные прибаутки и песни, рассказы видавших виды поморов-стариков и старух на правильном, присущем людям Русского Севера, образном языке с подчеркнутым «оканьем» и с колоритными сравнениями, кураж в веселье и обстоятельность в делах и беседах односельчан – всё это распаляло желание не только увидеть и познать самому все, о чем писалось и говорилось, но и прочувствовать все самому и потом так же, как его односельчане, рассказать обо всем увиденном  другим и, главное, насладиться удивлением слушателей и зрителей, вызванным его рассказами, а также – показами. Недаром, актеры, с которыми работал отец, в один голос говорили, что Фирс умел здорово показывать. Богатая география его биографии (он разве только не побывал на Чукотке и Камчатке) снабжала его образами, точно передающими особенности облика, быта людей и характера природы в разных уголках нашей Большой Родины. А через эти образы приходило восприятие культуры и истории народа.
  Народность. Этим совокупным понятием он определил форму своего творчества. Поэтому ему так удавались в спектаклях массовые сцены, где каждому персонажу были назначены облик и характер живого прототипа и в то же время массовка в целом выступала, как персонаж с характерными чертами то бандита, то плачущей женщины, то купца, то судьи, то премудрого старца, а то становилась чудным мгновеньем пейзажа.
  В спектакле «Алексей Кольцов» (Воронеж) расположенный подковой русский народный хор обрамлял  пятачок сцены , на котором разворачивалось действие, был как бы  ладонями народа, в которых мерцало  сердце поэта. И чем больше бывала массовка, тем большее наслаждение испытывал режиссер, работая с нею.

 Как – то раз на вопрос, «кем ты хотел  стать, если бы родился заново», папа ответил:
-Дирижером.
- А почему?
-Только музыка без слов и зрительных образов может напрямую переселить одну душу в другую. А для полного переселения нужен оркестр с его массой и палитрой актерских амплуа, т.е. разных инструментов и бездной звуковых нюансов.
- А зачем переселяться?
Папа удивился и сказал:
- Ты представь. Коммунизм. Все есть – и еда, и крыша, и долгая жизнь без лишений. Нажал на кнопку – и все удовольствия сбываются. Но чего все-таки будет не хватать человеку? Ненасытными будут два порока – власть и слава и одна добродетель – познание. Именно по отношению к ним объективно будет оцениваться в будущем личность, ее статус в обществе. Но я думаю, все-таки самым главным будет критерий – на сколько одна душа запала в другую душу. И вот в этом - то и будут соревноваться творящие искусство и  самый совершенный его вид – музыку.
    
  Музыкальность и артистизм передались Фирсу от отца, моего деда – Ефима. Ефим, служа в лейб-гвардии Преображенском полку, играл на балалайке в самодеятельном полковом оркестре народных инструментов, руководимом знаменитым Андреевым. Он играл и на гармошке и пел глуховатым голосом с душещипательной «дрожжинкой» протяжные народные песни и … светские романсы.
 
--Фирько-то был горазд к музыке – вспоминала бабушка -- о шести годков он порато терзал балалайку на сцене и две струнки-то и оборвались. Доиграл на одной, допел «Светит месяц», а потом грохнул балалайку об пол, топнул ногой, поклонился и с ревом сбежал со сцены, голубанушко. Ни в жисть не буду больше! Ан, нет. Покуражился, а в театре и  нынче…
 
 В этом эпизоде проявились зачатки будущего артиста, чрезвычайно щепетильного, строгого, иногда даже жестокого по отношению к себе и коллегам, творца. Во время репетиций он переселялся в души актеров и сурово выворачивал их наизнанку, чтобы обнажить распознанный им в актере образ действующего лица. Но зато, когда удавалась мизансцена, он на репетиции  стремительно вбегал из зала на сцену и со слезами на глазах целовал и говорил актрисе, только что беспощадно обруганной, «Ах ты, моя мерзавка. Прости. Умница!»

  Вера в свою правоту, в задуманное и одержимость в работе над его воплощением становились, если не религией для него и коллег, то по крайней мере, суеверием, нарушение или пренебрежение которым, считалось страшным грехом.
 
  Многими суеверными табу и привычками он окружал себя вне театра, в домашнем быту и на отдыхе. Он все время играл с судьбой, заранее предугадывая результат в цепи самых разнообразных событий.
Иногда он при этом «делал ставки».
-- Вот если, эта бочка, превратится в ложку, то премьера будет успешной – и показывал рукой на небо, где кувыркались облака, в том числе одно, в виде бочки, вдруг разделилось на две части и действительно превратилось в … ковш.
  Образность была не только сутью его мышления, но и средством самовыражения и инструментом обработки актера, художника, костюмера, дирижера, бутафора – всех специалистов театрального дела.
 
  Как-то на рыбалке, поймав подряд 3-х больших линей, папа в каждом из них увидел особый образ.
Первого, очень красивого и вертлявого он назвал героем-любовником. Второго – самочку -- он назвал за ее вкусную внешность – любовницей, а третьего – обстоятельного, вальяжного и ленивого – приставом, милиционером. «Вот тебе и конфликт, вот тебе и драма в садке.» И он долго смотрел уже не на поплавок, а на метания трех рыбин в садке.
 
  Понятие «образ» я воспринял от отца, когда он однажды, и это, пожалуй, был единственный раз, поинтересовался, как идут мои школьные дела. Нам задали писать сочинение на тему «Образ Митрофанушки в пьесе Фонвизина «Недоросль» Название темы было шаблонным. Эти «Образа» мы нагло списывали из различных статей литературных критиков и гордились тем, кто из нас, учеников, больше проштудировал «подсобную» литературу. Прочитав мое сочинение, папа сказал «Шулер, симулянт и врун! Ты мне скажи просто, своими словами, как выглядит Митрофанушка, какие на нем башмаки и кафтан, как он ходит, каким голосом говорит, как и на кого глядит, как дышит и т.п. и т. д.» «Ну ведь в пьесе об этом не написано» - обиделся я. «А ты вообрази по словам, которые он произносит, и  по тому, что говорят о нем».   
  Два дня я сопел, перечёркивал свой труд и получил пятерку, не смотря на три орфографические ошибки. Особенно понравилось учителю, что у моего Митрофанушки на большом пузе не застегивался кафтан, а на носу была бородавка, и что он не выговаривал три буквы и … здорово сопел… После этого мне полюбились в книгах «лирические отступления» в прозе, метафоры в стихах, а радиоспектакли с музыкой стали пробуждать в моем воображении конкретные образы, большей частью не совпадающие с теми, что воплощались в поставленных по книгам кинофильмах и спектаклях.
 
  Истоками образности мышления и выражения отцом с её помощью своих мыслей и чувств явились образность, красота речи односельчан в деревне Борок, где прошло его детство. Но у бати образность была значительно расширена знаниями. Он удивительно много читал и запоминал сходу. Ворох журналов, газет, пьес с россыпью сигарет и окурков около его «ленивицы» - узкой кушетки, где он отдыхал дома между репетициями и спектаклями – фундамент его знаний, убеждений, доводов, показов.
 Удивительно, но мне казалось, что батя мог на равных рассуждать с любыми специалистами о проблемах науки и техники, строительства и сельского хозяйства. Мой каждый учебный год начинался с того, что батя за неделю прочитывал (и запоминал!) все мои учебники. Я каждый раз удивлялся и тому, что папа мог здорово точно показывать актерам, как держать в руках простой и отбойный молоток, или как держать и крутить штурвал корабля, или как класть кирпичи и заострять топором кол. Удивлялся потому, что дома он не мог (или не хотел заниматься бытом!?) даже забить гвоздь в стенку для картины. Он вообще не терпел в людях «вещизм», т.е. желание обладать материальными «радостями жизни» - модной мебелью, домашней утварью, автомашиной и т.п. Из всего домашнего уюта он уважал только письменный стол, стеллажи с книгами, репродуктор и отчасти («Вести», «Время») – телевизор да свою серебряную стопку. Но при всем при этом он никому не доверял творить окрошку и фарш для пельменей и этой вкуснятиной удивлял каждый раз дома не только родных, близких друзей, но и важных гостей.
 
  Застолье и, тем более с интересными собеседниками, было не только для него одним из любимых занятий, но и лишним поводом для меня погордиться отцом. Ведь именно во время застолий я услышал от него рассказы о его детстве, о совместной учебе с корифеями нашего театра и кинематографа – Чирковым, Черкасовым, Меркурьевым, Толубеевым, о дружбе с Шостаковичем, о встречах с Маяковским, Маршаком. Благодаря домашним застольям и встречам с батей в ресторанах мне довелось побывать в одной компании с Твардовским, Луговским, Лукониным, Чирковым, Царевым, Константином Симоновым, Б. Горбатовым и другими известными деятелями искусства и литературы. Особенно мне памятны застолья, когда батя на спор сочинял и писал на коробках из-под папирос «Казбек» на заданную тему стихотворения и побеждал своих именитых сотрапезников, а на поздравления отвечал словами Маяковского «Сочтемся славою! Ведь мы – свои же люди и пусть нам общим памятником будет построенный в боях социализм!» Как ни странно, но именно при таких встречах часто зарождались у бати и новые идеи и формы их воплощения на сцене.
 Помню, как батя, поедая окрошку и дочитывая за столом последнюю страницу книги воронежского писателя В. Кораблинова «Жизнь Кольцова», воскликнул: «Это готовая драма! Это – песня! Я буду ставить спектакль – песню!». Так родился образ знаменитого спектакля.

  И еще два примера внекабинетного, за трапезой  зачатия спектаклей.

  В послевоенный год (в начале 50-ти десятого) в Сталинграде во время домашнего застолья с почетными гостями, в том числе с поэтом М. Лукониным, зашла беседа о Маяковском и кто-то сказал, что есть не ахти, но все-таки довольно сносная пьеса А. Липовского  о поэте. Луконин не очень лестно отозвался о пьесе, но батя твердо заявил, что он ее поставит и непременно под названием «Грозное оружие». У него созрело тогда точное видение роли великого поэта - роли умелого обладателя «грозным оружием» - словом. Во время работы над спектаклем в нашей квартире не было свободного места от мемуарной литературы, писем от сестры Владимира Владимировича и от людей, с ним встречавшихся и хранящих о нем как светлую, так и темную память. Режиссер заставил Константина Синицына – исполнителя главной роли и Наума Соколова -- исполнителя роли Саванского, главного врага поэта – чиновника от РАПА, да и исполнителей остальных ролей, прочитать и вызубрить имевшие место в жизни поэта диалоги. Он будто предвидел и намеренно  шел к воплощению спонтанного вхождения зрителя на равных с актёрами в действие, в диалог поэта с народом, в роли которого должен был  выступить зритель. Батя, как всегда он делал не только с молодыми, но и маститыми драматургами, заставил Липовского переработать пьесу.
 В первом акте, повествующем о диспуте двух известных поэтов – Маяковского и Кичанова (прототип – Кирсанов) режиссер рассадил в зрительном зале от партера до галерки артистов, играющих роли представителей разных слоев общества – от солдат и рабочих до интеллигентов и нэпманов. По ходу диспута они задавали поэтам вопросы и кидали реплики. Зрители, видя такую вольницу, думали, а почему бы и им не спросить и не высказаться. Вот тут то и пригодилась проработка мемуаров и артисты соответственно своим ролям отвечали зрителям подлинным историческим текстом. Первый акт вместо 15 – 20 минут растягивался к общему удовлетворению до 40 минут, а то и до часу. По окончании акта и особенно в финале спектакля зал становился похожим на стадион в момент  гола. Все кричали, кричали, а я со своими однокашниками, которых по два-четыре человека проводил в зал на каждый спектакль, хулиганили от восторга, во все горло скандируя «Браво! Браво! Браво! Бля буду, браво!» и наш вопль утопал в общем восторженном вопле. После этого старшеклассники стали относиться ко мне, как к одному из наиболее уважаемых пацанов – классному футболисту или владельцу «Диаманта» - заграничного велосипеда.

 Другой пример – спектакль по пьесе Островского «Правда хорошо, а счастье лучше». Этот спектакль также поставлен в Сталинградском театре в 50-тых годах прошлого века. В то время свою артистическую карьеру начинал  Иван Лапиков. Я помню его в быту и на сцене до этого спектакля каким-то нескладным, обиженным, робким, но в то же время раздражительным, пьющим «горькую» молодым неудачником. Он рвался играть героев – любовников, да еще с гитарой или аккордеоном, хотел играть каких-то франтов. При его сутулости, худобе, голове грифа на тонкой шее с большим носом – клювом, с прямыми отлетающими назад, как перья, желтыми волосами, он в этих ролях казался нелепым и жалким. Жена у него  Юлия Фридман была стройной красавицей, необыкновенно женственной, любящей Ивана и страдающей по поводу его несостоятельности как актера. Всех удивляла их взаимная любовь и еще удивительнее она стала, когда выяснилось, что Юля давно глухая и может взаимодействовать с артистами на сцене только в прямой видимости их лиц, она читала реплики по губам. Эта беда и собственная профнепригодность подкашивала Ивана все больше и больше. Каким образом, по каким приметам Фирс разглядел в Иване Лапикове признаки таланта великолепного артиста можно только предполагать. Я думаю, что и тут папу не подвела его интуиция, а, может быть, и неуемное желание сотворять не только спектакли, но и делать актеров. Пожалуй, вторая страсть во второй половине его жизни превалировала над всеми остальными , особенно в Ярославле, где он возглавил театральное училище, а потом выпестовал из него ВУЗ.   Как-то раз Лапиков, провожая Фирса с утренней репетиции на обед, дошел до подъезда и сказал:
-Фирс Ефимович, ну поговорите со мной откровенно. Вот… я парочку с собой прихватил (он показал две поллитровки). Актер я или не актер?
Я со своим однокашником Вовкой сели за один стол с батей и гостем. Пили, ели они обстоятельно. Говорили горячо. Мы собрались уходить, как услышали отца:
- Володька, и ты, Вовка, идите сюда! Вот этот мерзавец в который раз спрашивает: актер он или нет? Он ничего не понимает! Он не верит, а я ему говорю – актер!.. Я для тебя специально спектакль поставлю и дам тебе такую роль, что весь город будет ходить на Ваньку Лапикова!
- Как….у…..у…..ю? – протянул Иван.
- А вот дай зарок, что если так случится, то ты бросишь пить. Ну? Ну… разве только со мной и то … по большим праздникам. Ну?
- Нет, Фирс. Я хочу услышать сначала, какую роль?
Фирс схватил его ладонь и эту сцепку протянул нам:
-Бандиты, (это его любимое обращение ко мне и моим друзьям) разбейте наше рукопожатие и запомните сию минуту. Делается Актер с большой буквы! Ну, даешь клятву, мерзавец, или я всем заявлю, что ты говнюк и бездарь. Ну?
  Иван выпрямился насколько мог, задрал голову, выпятив кадык, зажмурился, а потом трезвым – трезвым взглядом поглядел на Фирса, сжал зубы и процедил:
- Клянусь.
Последовали три подряд тоста за урожай, Иван больше не пьянел. Ожидание чуда действовало как мощная антихмельная защита. Наконец, батя хитро прищурился, а потом громко и четко, как армейскую команду отчеканил:
- Си- ла! Ерофе - ич! Гро – знов!
С каждым ударным слогом Иван вздрагивал, а потом вскочил и заорал:
- Чур! Чур! Нечистая! Ты сошел с ума, Фирс. Ведь он - старик, этот унтер! А я - то …Что скажет моя Юлька? Тьфу!.
Он потянулся за стопкой, но батя смахнул ее со стола:
- Ты же поклялся, мерзавец! Вот свидетели. Ты мужик или слюнтяй? …

  Затем уже в театре свершилось одно из тех незабываемых чудес в моей жизни, когда искусство мне, так же как и актерам, выворачивает душу наизнанку и заставляет вытряхнуть из нее мусор обид, неудач, плесень неуверенности, разочарования и наполняет ее радостью, благоговением, любовью к жизни и добротой ко всем и всея…

  Старой, властной купчихе понадобился для охраны яблоневого сада внушительный, грозный сторож, какой-нибудь отставник «унтер, при регалиях». Ей привели высокого но согбенного с суковатой палкой в руках старого солдата в длиннополом сюртуке с георгиевскими крестами на груди. Могучие бакенбарды, борода и особенно,  как стреха крыши, брови закрывали почти все его лицо, за исключением картошки носа. Вид старика действительно был грозным под стать его фамилии, но в то же время казалось: тронь его и он рассыпится как усохший гриб - дождевик. Но глаза! И как они только были видны из-под бровей?! Будто распахнутые двери теплой избы в холодную ночь. Весь диалог между купчихой и Грозновым сопровождался перестрелкой взглядов. Старуха интересовалась, какую он запросит плату и справится ли с работой. Ответы вызывали у нее сначала смех и раздражение, а затем почему-то жалость, подозрительность и настороженность. Наконец, она узнала в старике бывшего своего возлюбленного, которого забрали в рекруты и которому она поклялась в верности по гроб жизни. и стала слёзно просить снять с нее эту клятву. И вот тут то и заблистал Ваня Лапиков. Приглушенный было голос и произношение слов с мягким «оканьем»  превратились вдруг в зычный голос командира, подающего все слова, как предварительные и исполнительные команды, которые и следа не оставили от спеси и важности купчихи. Грознов - Лапиков поймал кураж и  вволю потешился над старухой, а затем, высморкавшись в носовой платок размером в полскатерти, сурово пообещал:
- Клятву твою сняму, сняму и … другую возьму.
Купчиха, уже поднимающаяся с колен, тут же рухнула на них обратно. Смех в зале. А Силушка – Ванечка Лапиков – Грознов как-то очень участливо, бережно поднял ее, нахмурил брови и дрогнувшим голосом, как ребенок у матери, не то попросил, не то извинился:
- У…у…угол… мне нужен…
Комок в горле. Слезы не только у всех зрительниц, но и у мужчин. Я всхлипываю, не стыдясь. Такой переход от смешного к трагедии одной небольшой фразой, мизансценой могут выполнить только великие артисты. И Иван Лапиков стал им...
  А выпивал он потом только с Фирсом при их редких встречах, на которых Иван играл на баяне или гитаре и они пели свою любимую       «Пятьсот километров тайга, где бродят лишь дикие звери, не ходят туда поезда, бредут, спотыкаясь, олени…».

  Способность Фирса вылавливать не только в артисте, но и в любом человеке, зерно его таланта и характера была удивительной. Он был великолепным физиономистом.
 Помню, как при первой встрече с будущей снохой – моей женой Татьяной батя решил подарить ей коробку конфет. Когда улыбчивая продавщица через прилавок протянула шикарную коробку «Ассорти», батя уже было взял ее, но в какой-то миг остановил руку и строго сказал:
- Позовите заведующего.
Продавщица, не переставая улыбаться, постаралась взять у него коробку:
- Я Вам другую дам.
- Нет, оставьте эту и позовите Зава.
Папа прижал коробку к витрине рукой и еще раз повторил свои требования.
То- ли это было сказано очень громко, то - ли завмаг была начеку, но она тут же появилась и с царственной улыбкой положила свою наманикюренную ладонь на батину, а другой рукой попыталась взять коробку:
-Товарищ, не волнуйтесь! Мы Вам заменим товар. Вот эти конфеты еще лучше и без доплаты.
Все покупатели притихли и уставились на эту сцену, как на экран телевизора, передающего посадку «Аполлона» на Луну.
- Я прошу открыть эту коробку – очень жестко и решительно заявил отец и сам ее распечатал и открыл. В коробке больше одной трети гнездышек не было заполнено конфетами…
Мы вышли из магазина с новой, полной коробкой, несколько смущенные и обескураженные. Я поглядывал на Татьяну и боялся, что она подумает  о будущем свекре - какой жадный и зануда. Чтобы поставить точку я спросил:
- Неужели ты почувствовал недовес? Ведь ты ее даже не встряхнул?
- Да ну, ерунда! У этой девки блудливый взгляд, нечестный. Вот я и проверил.
Татьяна с восторгом поглядела на свекра и улыбнулась ему. Эта улыбка не сходила с ее лица при каждой будущей встрече с ним, не сходила и при воспоминании о нем.

  Из всех грехов человеческих папа выделял предательство и ложь. Он говорил, что не прощает эти грехи никому, но на деле выходило не так. Если в начало отношений с кем-либо закладывались восторг, дружба, любовь, то спустя некоторое время после вскрывшегося предательства или обмана батя мог опять вспоминать с удовольствием о былых отношениях, а если виновник истово раскаивался в согрешении, то мог выпить с «мерзавцем» «За урожай». Как он говорил, «зароненное в душу доброе зерно все равно прорастет на зло сорнякам». Наверно, это называется добротой и верой в человека, но только у которого «ложь и предательство - не инструмент, а нежеланная, случайная закавыка в жизни».

  Вера в правду, справедливость, добро сочетались в папе с чрезвычайной щепетильностью, требовательностью в театральном деле, в котором для него не было ни компромиссов, ни мелочей. Начиная от утверждения о виновности осветителя за перегоревшую внезапно лампу в прожекторе, кончая резким протестом против вмешательства в творческие дела театра со стороны партийных и административных чинуш. Его бесила их некомпетентность  и зачастую -- просто их безграмотность. Но были исключения среди стоящих у власти, с которыми у Фирса Ефимовича сложились уважительные, дружеские отношения. Мне особенно запомнились две фамилии – Пегов (Владивосток) и Усачев (Воронеж). Оба секретари обкомов партии. Им батя доверял, к их оценкам и советам прислушивался.
  Он был настоящим коммунистом, я бы сказал коммунаром, в высоком смысле слова идеалистом, борцом за прекрасные идеалы. Не важно, кому адресовались эти идеалы - личности или стране. Он считал, что первым проповедником коммунистических идей был Иисус Христос,  но, увы, где добро, там всегда и зло, где сподвижники, там всегда и предатели, иуды, троцкие, ироды. Он много цитировал Ленина, Луначарского, Плеханова не как начетчик, а как апостол. Он так же, как его отец – мой дед Ефим Васильевич, болезненно пережил разоблачение культа Сталина, от которого сам пострадал в 37-м, но не уподобился «идеологическим расстригам» и, тем более сегодняшним перевертышам.
 
  Вот почему зритель всегда доверял отцу и ходил на его спектакли не как на развлечение, а как на исповедь, где своими аплодисментами он не только благодарил создателей пьесы и спектакля, а признавался, не стыдясь, в том, что здесь и сейчас в нем произошло отрешение от какой-то скверны, поразившей его душу.
***
П.С. Эту статью я написал по просьбе редактора одной Воронежской газеты к столетию со дня рождения папы в 2008 году.


Рецензии
Прочитала, как говорится, "на одном дыхании". Ваши воспоминания написаны ярким живым языком - я вижу вашего отца как наяву: как кадры из фильма предстал эпизод, в котором он открывает нового Актера с большой буквы - Ивана Лапикова. Удивительно, как он сумел понять, что тому нужна вера в его силы, нужна поддержка. Возможно, он и пил от того, что считал себя бездарностью, а ваш отец открыл в нем талант.
Вижу и ту картину, где по блуждающему взгляду продавщицы Фирс Евимович догадался, что перед ним мошенница.
Спасибо, вы очень хорошо раскрыли характер своего отца, написав хорошим языком. Чтение произведения доставило мне истинное удовольствие.

Ангелина Шуракова   01.10.2017 19:49     Заявить о нарушении
На это произведение написано 7 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.