1ч. 7-11 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Перев

               



                ГЛАВА 7. ОЧАРОВАННЫЙ АРФИСТ

   
                - 1 -

    После генеральной репетиции «Пражской симфонии» Моцарт заскочил пообедать в Новый трактир. В последнее время он полюбил туда захаживать: и графа Туна можно не беспокоить, да и от театра недалеко. Всю дорогу он тихонько напевал. Оркестр замечательный. Каждая нота на своём месте, ни одна не пропала. Музыканты играют с таким энтузиазмом, какого Моцарт ещё не встречал. Играют как влюблённые.

    Влюблённые в музыку, премьера которой на днях состоится в Праге, её прозвали уже «Пражской симфонией». Кухарж и Стробах, наблюдая за Моцартом, сияли от радости. Ведь его похвала оркестру относилась и к ним, представлявшим душу коллектива.

    Лица музыкантов выглядели по-настоящему счастливыми. Они работали с Моцартом в идеальной гармонии. Не было никаких особых замечаний. Всё чувствовали, понимали малейшее движение его длинных чутких пальцев. Он словно прикасался к их инструментам, которые они прижимали к груди или к губам как своих возлюбленных. И зазвучала «Пражская симфония» солнечно и радостно.
   
    Пока Моцарт шёл от театра к Целетной улице, он снова «проживал» свою симфонию. Возбуждённый, вошёл в трактир, поискал свободный столик, чтобы снова, шаг за шагом, вспоминать ту великолепную репетицию. Полнейшее понимание музыкантами его произведения вызывало у него безграничное удовольствие.

    Он сел в уголок к окну, чтобы смотреть на улицу, будучи самому незаметным, лишь кивнул головой на вопрос, будет ли обедать, и рассеянно жевал кусочек хлеба, ожидая, пока девушка принесёт ему суп. И снова покачивал удовлетворённо головой, вспоминая безупречную ансамблевую сыгранность чешских музыкантов из театрального оркестра. И ведь каждый из них виртуозно владел своим инструментом!
   
    Склонившись над тарелкой, он не обратил внимания, как в трактир вошёл маленький человечек с арфой. Веселыми звуками, чистыми и ясными, заиграл инструмент. Фигарова ария «Non piu andrai…».

    Моцарт как раз только что разрезал мясо, но после нескольких тактов отложил вилку и повернулся к белой изразцовой печи с ангелочками, возле которой расположился окоченевший мужичок со своей арфой и трогал её струны с искренним чувством.

    Ничего подобного  у бродячих музыкантов, рассеянных по Праге в неисчислимом количестве, Моцарт не встречал. Голубые глаза арфиста смотрели вдаль, он был погружён в музыку с полной душевной отдачей, Моцарт прекратил есть и стал слушать.
   
    Боже мой, да это настоящая музыка! Этот человек играет так искренне, как птица поёт! Доиграв арию из "Фигаро", музыкант низко поклонился, и после минуты размышления его разогретые пальцы заколдовали над вариациями на ту же тему.

    Похоже - цветущая липа зашелестела под жужжание пчёл, так красиво хлынули звуки из его старой арфы. Её золотое покрытие было довольно сильно потёрто, чем напоминало о том, что этот королевский инструмент несёт в себе тысячелетнюю культуру, и волшебство начинает действовать тотчас, как только к струнам прикоснётся рука мастера.
   
    Моцарт был в восхищении. Такого бродячего музыканта ему ещё не приходилось слушать. Невольно он встал и приблизился к увлечённому арфисту. Тот его не видел, так как его голубые глаза смотрели куда-то вдаль и были полны радостного света, чем Моцарт был сильно растроган. Мужичок ещё играл, когда Моцарт остановился возле него.

    Но вот арфа замолчала. Между Моцартом и арфистом ещё вздрагивали последние волшебные звуки, с кухни доносилось звяканье тарелок и звон вилок, когда бледная рука автора «Фигаро» легла на ссутулившееся плечо удивлённого музыканта.
      «Спасибо вам. Меня зовут Моцарт»
   
    Руки арфиста упали на колени. С восторгом смотрел он как школьник на маэстро, которым восхищалась вся Прага. Оробевшие глаза возвратились из своего «далёка» полные изумления и божественного смирения. Он не мог поверить, что ему подана рука, написавшая «Фигаро».

    Это ему-то, бродяге, который ходит от трактира к трактиру, играет во дворах и подворотнях, просто везде, где есть люди. Для потехи. Он и не вспоминал уже, что музыка рождена, чтобы делать жизнь прекраснее, и когда ему никто не подавал и гроша за игру, и когда его выступление частенько обрывали, чтобы шёл со своим «номером» подальше.
   
                - 2 -
   
    Посетители трактира начали поглядывать на странную парочку у камина, но Моцарт не видел и не слышал ничего вокруг, кроме арфиста, так сильно тот увлёк его.
      «Смогли бы вы сделать вариации на тему, которую я сейчас сыграю вам на клавире?»
   
    Арфист только выдохнул:
      «Да, пожалуйста».
      «Можете сейчас пойти со мной?»
      «Да, пожалуйста».
      «А могу я пригласить вас пообедать со мной?»
      «Ах, спасибо тысячу раз, да, пожалуйста!»
   
    Моцарт позвал официанта, о чём-то пошептался с ним, затем кивнул арфисту и пошёл в коридор на лестницу, ведущую в гостиничные комнаты. Оглянулся, увидел сутуловатого арфиста, уже распрямившего плечи, шагающего с арфой по лестнице, как престарелый ангел к Отцу небесному.

    Была заметна огромная перемена в лице этого богом и судьбой отмеченного мужичка. Душа его пела вместе с арфой. Моцарт подскочил, взялся за инструмент:
      «Какой же я рассеянный мальчишка, не помог вам на лестнице, вы позволите?»

    Но арфист засопротивлялся и не допустил, чтобы Моцарт стал ему помогать нести его неотлучную арфу. Он вышагивал с ней величаво, его глаза светились особенным просветлённым настроем.
      
      «Кого мне напоминают эти глаза?» - думал Моцарт по пути наверх в гостиничный номер, думал, пока отпирал двери, а когда ещё раз взглянул в глаза старика, понял: «Мысливечек!» Да! Так смотрел вдаль Мысливечек, когда играл ему на клавире свою сонату в солнечной Болоньи!
   
    Арфист вошёл в гостиничный номер как в храм. На цыпочках. Остановился с арфой у дверей и тихонько ожидал. Моцарт взял кресло, поставил посреди комнаты и кивнул ему, дескать, садитесь. Но тот переступал с ноги на ногу, не отваживаясь подойти к креслу.

    Тогда Моцарт сам подошёл к музыканту, взял за руку, повёл галантно, как даму, к креслу и ласково усадил своего дрожащего гостя. И при этом всё время вспоминал Мысливечка, благодаря глазам арфиста.

    Вспоминал, как Мысливечек рассказывал ему о чешских музыкантах, блуждающих по свету с места на место. Они уходили от домашнего рабства и нищеты в дворянские капеллы и театральные оркестры, где добывали лучший кусок хлеба. И не только Мысливечковы глаза.

    То же самое он видел и в глазах других чешских музыкантов, которых встречал в европейских оркестрах. Все они с особенным страстным взглядом прижимали свои инструменты к груди и играли на них поистине всем телом и душой.
   
    Моцарт сел за клавир и, прежде чем опустить руки на клавиши, посмотрел на арфиста, сидящего в кресле. Тот был более похож на духа, нежели на человека, так тихо и сосредоточенно он сидел. Не шевелясь. Лишь свои восхищённые глаза устремил на Моцарта и ждал. Моцарт ласково улыбнулся, взмахнул правой рукой, затем присоединил к ней левую и опустил их на клавиши.
   
    Зазвучала серьёзная тема в d-moll, похожая на балладу из старых, давно ушедших времён: одинокий музыкант идёт по свету со своей песней, чтобы разбудить любовь в зачерствевших сердцах. Моцартовы пальцы играли тему с таким чувством, как только что играл странствующий музыкант, не ведая, кому он играет.

    Арфист не отрывал глаз от Моцарта. Вбирал в себя каждый звук, принимал музыку с преданностью, словно получал ангельское послание, которое сможет на своём дальнейшем жизненном пути отдавать людям, если они захотят слушать его и не закроют перед ним двери.
   
    Моцарт играл для арфиста так же, как если бы перед ним сидела императрица Мария Терезия, либо французский король Людовик ХVI. Для них он тоже играл, бывало, темы и к ним тут же вариации.

    В данном случае, однако, это не был заказ коронованной особы, зато был дар любви к неизвестному бродяге, который видел в нотах не только музыкальные знаки, но вкладывал в каждую из них кусочек своего горячего сердца. Пусть его слушатель забудет на мгновение ту безжалостную карусель беготни в битве за хлеб.
   
    Моцартова тема была простая и бесхитростная, как старая песня, в ней слышался голос столетий. Глубокие тоны в левой руке напоминали старинный хорал, тёмные шаги веков под тоскливой мелодией правой руки.
   
    Арфист не шевелился, боясь нарушить чудесное звучание малейшим шорохом. Видимо это было для него действительно ангельское послание. Как порой нечто сказанное западает в сердце, так сейчас каждый звук отзывался в его взволнованной душе. Так зерно, летящее из плодородящей руки сеятеля, попадает в разрыхлённую землю и готовит будущий хлеб.
   
     Моцарт закончил. Перевёл взгляд от клавира к арфисту. Да, такого слушателя он ещё не видел. Подобно статуе, не моргая, сидел он со сложенными на коленях руками в этой славной тишине при умолкающих звуках клавира.

    Моцарт встал:
      «Ну вот, сейчас я вам это запишу».
    Как только он произнёс эти слова, арфист, сидя в кресле, дёрнулся, как бы желая выскочить, и, заикаясь, начал говорить:
      «Но я...»
    В пересохшем горле сломался его голос. Моцарт снова усадил его в кресло:
      «Сейчас, я быстренько, раньше, чем нам принесут обед».
   
    Сухие губы арфиста шевелились, он хотел ещё что-то сказать, но когда увидел, как Моцарт решительно опустил перо в чернильницу и начал на колене записывать только что рождённую тему, ему, неизвестному музыканту, посвящённую, он тихо опустил голову, как провинившийся в исповедальне, обречённо собирающий силы перед тяжкой исповедью.

    Гусиное перо запело, двигаясь по пергаментной бумаге. Моцарт достал её из кармана своего синего сюртука. Глаза старика понемногу успокоились и, отважившись снова взглянуть на маэстро, стали следить за движением его красивой руки. Она набрасывала ноты на бумагу быстро и уверенно, издалека они выглядели как цветочки, нарисованные весёлыми детишками.

    Моцарт дописал, просмотрел ещё разок написанную тему, при этом вдруг весело по-мальчишески засмеялся:
      «У меня тут осталось несколько пустых строчек, так я напишу вам ещё одну тему. Оно того стоит. Не придётся вам теперь хромать, каждой руке и каждой ноге достанется работы по-справедливости».
   
    Но только он замолчал, как с удивлением заметил, что арфист в кресле снова удручённо сгорбился и заговорил:
      «Но, пожалуйста, я…»
    И снова Моцарт прерывает:
      «Минуточку терпения, я очень быстро, мы потом посмотрим».

    И перо снова запело на колене улыбающегося композитора. Вторая тема родилась и была записана без клавира, прямо на бумаге, тут же после баллады, звуки которой ещё трепетали в воздухе. Эта вторая тема была короче первой, Моцарт, как пчела, жужжал её себе под нос. Вот и последняя ноточка, перо заскрипело, стремительно завершив работу.

    Моцарт быстро просмотрел написанные строчки, затем подошёл к растерянному арфисту и протянул ему лист. Но тот опустил глаза к сложенным рукам, а со лба его стекали капли пота. Рук он не разомкнул. Моцарт был изумлён. Что случилось?

    Он дружелюбно положил руку на голову старика, посмотрел ему прямо в лицо:
      «Что с вами происходит?»
    Глаза бедняги заморгали, прищурились, и неуверенным ломающимся голосом с детской покорностью он проговорил:
      
      «Не сердитесь, маэстро, пожалуйста, но я не умею читать ноты.…Играю по слуху, простите меня…».
    Моцарт прижал голову этого несчастного добряка к своей груди и в мгновение прогнал хмурость с его опечаленного лица:
      
      «Но в этом нет никакого несчастья. Я уж подумал, Бог знает, что с вами случилось! Всё легко поправимо. Я сыграю вам тему ещё раз, и много раз, сколько захотите, и другую тоже, пока не запомните, а потом вы мне сыграете свои вариации. Идёт?»
   
    Арфист встряхнулся, радостно закивал головой, но только собрался ответить, как двери отворились, и в комнату вошли два официанта. Моцарт и не стал дожидаться каких-либо слов от старика с распахнувшейся, было, душой, а быстро указал, чтобы стол придвинули к креслу. Сам же уселся напротив смущённого арфиста, чтобы с ним пообедать, закончить, наконец-то, недавно прерванную трапезу.
         
                - 3 -
   
    Арфист пребывал как во сне. Но чем дальше, тем сильнее удивлялся и наслаждался он заботами хозяина, сердечная гостеприимность и искренний взгляд которого развязали неповоротливый его язык, и уж после нескольких глотков вина он стал рассказывать Моцарту о своей жизни. Вот какова была исповедь бродячего музыканта:
      
      «Нас было семеро детей. Я – старший. Папенька постоянно тяжело болел и лежал. Матушка ходила с арфой, играла и пела. Заработав пару грошей, спешила домой, чтобы приготовить нам еду и поухаживать за больным отцом, который вскоре и умер.

    А за ним стали уходить из жизни дети один за другим. Каждому на прощанье играла маменька ту песню, что пела ему, маленькому, в колыбели. А когда её руки и ноги совсем ослабли, начала она меня учить играть на арфе. Чтобы я не пропал на свете. Потому что слабый человек не должен рассчитывать на помощь сильных, они легко о нём забудут, но, по крайней мере, песня хоть немного ему поможет.

    Пение и музыка. Матушка говорила: музыка – это дар самого Господа, помни об этом. Посмотри на эту птичку-певунью, в любые морозы и беды она не отчаивается, при встрече со злом только потопает ножками и быстро и весело запрыгает, да и полетит себе, чтобы подкрепиться для дальнейшей жизни.

    Так мне говорила матушка, передавая мне арфу, когда я остался один из семи братьев и сестричек, и могилки их давно заросли травой и маргаритками. Теперь у меня есть только  арфа, это наследство и завет от моей умершей матери».
   
    Тут голос арфиста сорвался и на мгновение затих. Моцарт смотрел на него и думал про его особенные голубые глаза и про его чудесную трогательную речь. Ведь Мысливечек во время итальянских бесед с Моцартом говорил не на родном языке, но имел в произношении тот особый певучий призвук, как и у Бенды, Гейна, Ваньхала, Йировца, Фиалы — как у всех чешских музыкантов, разлетевшихся по свету как птицы, с которыми Моцарт познакомился во время своих путешествий.

    Все они говорили на иностранных языках со своим сладким певучим родным произношением. А самые красивые ноты в голосе появлялись при воспоминаниях о Родине. Арфист был изумлён тем, что делалось в  душе Моцарта, и когда маэстро поднял бокал с вином, выпил с ним, налил себе ещё, чтобы подкрепиться в своих размышлениях, и снова выпил до дна.

    Затем поставил бокал на стол со вздохом:
      «Я испил чашу горечи и бед вот также до дна, не смотря на то, что матушка ничего от меня не скрывала. Она знала, что лучшее приданое для ребёнка – это правда о жизни. И всё это слышала вот эта арфа. Она и есть моя жизнь. Ничего другого нет у меня на этом свете, а если бы не было у меня её, я не хотел бы и жить.

    Как начинаю играть, вижу братишек и сестрёнок, танцующих вокруг меня, и матушка с папенькой любуются нами…. Я слежу, чтобы каждая нота была чистой, чтобы не было стыдно. Чистая игра – это как честь, и за этим моя матушка до последней минуты следила. И эту честь мне вместе со своей арфой передала, чтобы моя звезда освещала мой путь, даже когда на небе звёзд нет.

    Простите, маэстро, но ещё никто со мной так красиво не трапезничал. Никто не сидел со мной за столом с белой скатертью. Никто мне ни разу не показал, что у него тоже есть душа, а вот вы раскрыли для меня своё золотое сердце. Для меня – неизвестного бродячего музыканта».
   
    У Моцарта не было слов после этой исповеди, он погладил старика по руке, потом подошёл к клавиру и сказал:
      «Ещё раз послушайте, чтобы хорошо запомнить, а потом для меня сыграете вы».
    Снова арфист напрягся как струна. Какое теперь может быть смущение, какая робость. Он теперь чувствовал, что после своего рассказа ему нельзя подкачать, здесь уже вопрос чести. Безмятежно зазвучала грустная баллада.
 
                - 4 -
   
    Тонкие пальцы Моцартовых рук дотрагивались до белых и чёрных клавиш, словно поглаживали цветы. Тема дозвучала. Арфист не дожидаясь, станет ли Моцарт играть ещё и в третий раз, встал, решительным шагом подошёл к арфе, взял её в руки, как дитя, нежно поставил у кресла и торжественно уселся. По нему было видно, что он готов с честью выполнить задание.
   
    Моцарт остался сидеть возле клавира и смотрел на старания растроганного мужичка, который за короткое время их знакомства так по-разному смог проявить себя. И сейчас, несомненно, собирается показаться с наилучшей своей стороны. Он намерен не ударить в грязь лицом от имени всех чешских бродячих музыкантов. Он должен доказать, что достоин того внимания, что ему оказал маэстро Моцарт.

    Арфист прикрыл глаза... Его душа погрузилась туда, в ту грустную мелодию. Тему- балладу, что проиграл ему только что по второму разу Моцарт. Через мгновение он широко открыл свои голубые глаза, и его пальцы дотронулись до струн молчавшей пока арфы, материнского приданого, разрисованного звёздами. И вот, как будто разбудили её волшебной палочкой, зазвучала арфа красивыми, за душу берущими звуками.
   
    Теперь уже Моцарт превратился в статую. Жадно следил он за вдохновенным музыкантом, который играл с таким огнём, каждый звук просто бил ключом из самого сердца, переполненного энтузиазмом, напитавшимся Моцартовой музыкой. Тема закончилась. Мгновение сосредоточенной тишины.

    Арфист опустил голову, задумался перед первой вариацией. Затем его голубые глаза засверкали, пальцы заколдовали над старой арфой и зазвучали прекрасные вариации на только что прозвучавшую тему. Тут словно птицы распевали на разные голоса, одна старалась превзойти другую, но все придерживались заданной темы, и каждая вставила своё словечко, и все были услышаны.

    За первой вариацией после небольшого вздоха пошла вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая и, наконец, кульминация – седьмая вариация.
    Арфа заиграла величавый ликующий гимн, тут уж сам Моцарт встал и подошёл к арфисту, а тот выглядел в своём воодушевлении как пророк, как апостол, возглашающий от лица всех неизвестных чешских музыкантов песнь любви и радости, так как именно ему выпала честь играть перед самим маэстро Моцартом.

     Щёки его горели, косичка на затылке раскачивалась в такт с этой могучей заключительной седьмой вариацией, которая совершенно покорила Моцарта, так, что автор «Фигаро» аплодировал от всей души и кричал: «Браво, брависсимо!»
   
    Музыкант растерянно кланялся и благодарил. Ему трудно было найти подходящие слова, он и всегда-то говорил довольно сбивчиво. За него всё сказала его арфа, матушкина арфа. Звёзды, которыми она разрисована, горели, как и глаза её хозяина, а сейчас эти звёзды были ещё и омыты каплями пота, падающего как роса с лица взволнованного бродяги, так славно отстоявшего честь матушкиного завета.
   
    Моцарт горячо пожимал обе его руки, взял с клавира нотный лист и сказал:
      «Спрячьте это на память. У вас каждая нота словно записана в душе, но и я запомнил все ваши ноточки, только у вас они в пальцах, а у меня в голове».
   
    С благоговением взял арфист из рук Моцарта лист пергамента, для него это был волшебный лист, пропуск в рай. Старательно спрятал его в пёстрый жилет, застегнул зелёный выцветший сюртук, вытер пот со лба, пригладил волосы на висках и зашептал:
      
      «Благослови вас Господь! Дай вам Бог здоровья, счастья…» Склонился к руке маэстро, порывисто схватил её и с горячностью поцеловал. Моцарт отнял руку и, как он заметил, у чешских музыкантов принято обнимать друг друга при расставании, он прижал арфиста к своей груди и ответил:
      «И вам дай Бог здоровья и счастья!»
   
    Арфист поплёлся к дверям, обернулся, ещё раз поклонился до земли, а Моцарт ещё раз пожал обе его руки, при этом вложил в них монету. Арфист шёл по лестнице явно помолодевшим, не чувствуя тяжести своего инструмента. Он спиной ощущал взгляд Моцарта.

    Обернулся. Маэстро ещё махал ему рукой на прощанье из открытой двери. Как во сне вышел он с арфой на улицу. Какой-то мальчишка, бегающий в округе, налетел на него с разбегу, отскочил в сторону и начал подпрыгивать вокруг бродяги и дразнить его:
      «Гоп-цоп! Гоп-цоп!»
   
    Да! Таким образом мальчишки дразнили арфиста Хёсслера, когда видели его, прихрамывающего с арфой по улице, поспешающего своей каждодневной дорогой за куском хлеба. Косичка на его затылке подпрыгивала, а мальчишки кричали ему вслед: «Гоп-цоп». Так и прозвали старика – Цопанек*. /*Цопанек - Косичка/
   
    Но на этот раз Цопанек не сердился, не отмахивался, как обычно, арфой, но только лишь остановился, поставил арфу, поднял указательный палец и очень важно произнёс:
      «Если бы ты знал…».
    Мальчишка обомлел. Открыл, было, рот, но арфист, увидев это замечательное оцепенение, снова повторил, грозя пальцем:
      «Если бы ты знал… сам пан Моцарт…»
   
    Недоговорил. Равнодушно обошёл паренька, достойно прошествовал по Целетной улице по направлению к Ностицову театру. Не горбился, расправил плечи, вышагивал как юноша. Начиналась метель. Тут арфист почувствовал что-то зажатое в руке, то, что Моцарт вложил ему туда при расставании. Открыл ладонь и увидел дукат.




                -------------------------



                ГЛАВА 8. КАК МОЦАРТ НАШЁЛ СВОЙ ОРКЕСТР В ПРАГЕ,
                или УЗНИК ГРАФА ПАХТЫ

   


                - 1 -

    Как говорил сам Моцарт, его жизнь в Праге на мясопусте в том весёлом, сходящем с ума по «Фигаро», январе 1787 года, разве только сам чёрт мог выдержать. Со всех сторон поступали приглашения в гости. Он был, как говорится, нарасхват, его буквально рвали на части.

    Всё это происходило благодаря поистине великолепному «Фигаро», который жил теперь вполне самостоятельной жизнью, распевался повсюду, заразил своим звучанием всю Прагу. Моцарт везде с ним встречался, потому, как его там и сям либо напевали, либо насвистывали, либо разыгрывали бродячие музыканты, так, что имя Моцарта в сознании Пражан полностью соединялось с именем Фигаро.
   
    Каждый хочет Моцартом насладиться. Моцарт переходит из одного общественного сборища в другое. Уже от рукопожатий болит рука. Несколько раз удалось ему сбежать с очередного раута с певцами и музыкантами Ностицова театра в трактирчик на Темпловой улице, что в двух шагах от театра.

    Тогда в тех театральных разговорах возникло между ним и артистами настоящее взаимопонимание. Рухнули все условности, говорили о своём ремесле. Всевозможные забавные истории так и сыпались одна за другой, кто, где жил, как приходилось играть и петь, с кем и какие приключились истории на сцене и в оркестре.
   
    В таком-то вот братском сближении с артистами Ностицова театра и прошёл тот славный вечер, когда Моцарт сам дирижировал «Фигаро». Вот тогда он и произнёс те памятные слова о том, что его оркестр находится в Праге. Эти слова донёс капельник Стробах. Когда он, взволнованный, допытывался у Моцарта, стоя за кулисой, пока зрительный зал гремел аплодисментами и выкриками «Виват, Моцарт!».
   
    Стробах сжимал обе руки Моцарта:
      «Ну, как, маэстро, вы довольны?»
    Моцарт в радостном порыве, запыхавшийся и ещё не остывший от Фигаровых мелодий, обнял его и быстро проговорил:
      «Слышите, ещё музыка не успела отзвучать на сцене, а люди сходят по ней с ума, слышите, что выделывают? А вы ещё спрашиваете, доволен ли я? Скажу вам кратко и просто: мой оркестр здесь, в Праге».
   
    Эти слова уже ночью разлетелись по пражским трактирам и закусочным, а с утра и по всей Праге. Как же гордо с того дня ходили оркестранты, ну просто с выпяченной грудью, а с ними и все любители музыки! Ведь Моцарт похвалил чешских музыкантов, а из них-то и состоит оркестр Ностицова театра.

    Это были так называемые маленькие люди, вокалисты и хористы, перебивавшиеся с хлеба на воду, всё богатство которых заключено в словах «Золото в горле». Потеряв голос после мутации, они тут же берут в руки скрипочки, виолончель, флейты, кларнеты, гобои и продолжают играть с такой же любовью, как прежде пели, потому, что так велит им сердце. Они сыны Чехии, которая всем детям своим с молоком матери дарит музыку и пение.
   
    Моцарт полюбил пражских музыкантов уже на первой репетиции новой симфонии, которую сейчас называют «Пражская». Сразу играли так, будто это произведение они давно знали, каждый такт звучал чисто и красиво, Моцарту и не надо было указывать, что и как он хочет, всё шло само. Но он ожидал настоящего триумфа и сильно волновался за оперу, за «Фигаро».

    Здесь есть всё. Здесь всё заметно. Здесь каждая нота важна, и многое зависит от певцов. А эти господа – особы чувствительные, с претензиями, всё им надо подать как на серебряном подносе, да ещё с поклонами да улыбками. Чтобы эти капризули не обиделись! Все знают, примадонны привыкли, чтобы перед ними склонялись и коронованные головы, а не то, что обычный капельник.
   
    Так вот, это был настоящий праздник для оркестра, когда перед ним встал за пульт сам маэстро Моцарт! Все подтянулись. Он поднял руки, дал знак – начали, заиграли. И понеслись вперёд, любо-дорого послушать. С первых нот увертюры всё пошло как по маслу, дальше, дальше, цифра за цифрой. И ведь без репетиций, скажу я вам. То, что Моцарт так долго искал, само свалилось ему с чистого ясного неба.   
   
    Он вспоминал потом, как папенька прислал ему письмо в Мюнхен, где ставили его «Идоменея». Как советовал ему охранять хорошее настроение своего оркестра, чтобы почаще хвалил музыкантов и даже слегка льстил им. Отец хорошо знал своего сына, потому и писал ему об этом.

    Он знал, как необыкновенно чувствительный слух Амадея заставляет его придираться к каждому исполнителю, как он слышит любой шорох, не относящийся к музыке, как он хмурится при малейшей фальши, слышит её даже при наисильнейшем форте.

    И это вовсе не шутки – работать не меньше трёх часов под его руководством в таком напряжении. Много раз писал ему папенька в Мюнхен, что даже прекрасный пианист добивается наилучших результатов, если его хвалят в глаза.

    Он работает с наибольшим вниманием и усердием, и эта простая вежливость не стоит труда, всего-то каких-нибудь пару слов... Так писал отец Леопольд сыну в Мюнхен, чтобы смог он пройти со своим первым большим кораблём по бушующему морю между Сциллой и Харибдой.
   
                - 2 -
   
    Пражскому оркестру можно было не льстить. Оркестр сам готов был льстить Моцарту. Не нужно было поднимать артистам дух вежливыми похвалами, они играли вдохновенно, поистине захватывающе. Увлекли и певцов, а это о многом говорит. Ведь итальянские певцы принимали новую оперу Моцарта с некоторыми оговорками, она не соответствовала их вокальной эквилибристике и другим колоратурным привычкам.

    При этом они чувствовали, что хотя тут ничего особо нового нет, чем удивлять публику, но стоит лишь начать петь, особенно в ансамблях, как и на сцене и в зале нарастает восторг, который не убывает на протяжении всей «Фигаровой» жизни от первого такта до последнего. Да и утомления такого, собственно говоря, нет, как иногда бывает при исполнении технически-сложных партий.
   
    Моцарт говорил об этом Стробаху как-то в трактире на Темпловой улице:
      «Вы были правы, когда сказали, что музыканты готовы начать играть оперу сначала, лишь только отзвучат последние её такты. Я видел это в их глазах, и сам чувствовал то же самое. Я узнал, что такое вдохновение у оркестра и, особенно, у певцов, этих господ-мучителей.

    Вам ведь известно, как они воспитаны: «да, да, да», затем долго «нет», и, наконец, снова «да». Всё это зародилось в эпоху знаменитых кастратов, и хотя их славная эра уже прошла, теперь таковы примадонны: склоните головы, и композитор, и оркестр, вы - лошадки, запряжённые в роскошной карете, я восседаю на золотом троне, вы мне только прислуживаете, а ну, алле, вперёд!
   
    Ничего подобного здесь не было. Мне и не надо было ничего говорить, только моргну – руки сдвинуты и поехали. Ангельская поездка без чертовских заворотов. Это мой оркестр, я уже говорил вам тогда за кулисами: мой оркестр здесь, в Праге».
   
    Стробах с Кухаржем переглянулись. Это они воспитали оркестр, слова Моцарта относятся также и к ним. Похвала сильно обрадовала. Моцартов оркестр – кто из музыкантов Европы не пожелал бы стать членом коллектива, лицо которого – Амадей Моцарт, о котором он сказал: Я ваш, вы мои!
   
    В тот вечер весело было в трактире на Темпловой улице. Моцарт ел как волк, заказал себе венский шницель чуть ли не полметра величиной. Сказал, что слышал, здесь он особенный. Так и было.

    У него во время еды даже двигались уши, те самые гениальные уши, о которых он сам говорил, что они такие большие, что приходится прятать их под волосами, при этом они всё равно хорошо слышат, причём больше плохого, чем хорошего, так что ему хватило бы и половинок. Чаши звенели, далеко за полночь все сидели, весело болтали.
   
    Забрёл туда и вездесущий Цопанек с арфой, заглянул и дальше не пошёл, когда увидел Моцарта. А тот уже его приветствует, заказывает для него великанский шницель как старому приятелю. Старик уселся в уголок, арфа сбоку,горящие свечи играют тенями от её струн и отражаются в глазах Цопанка при каждом его случайном взгляде на любимца Праги, пана Моцарта.
   
    А на завтра усатый привратник вручил пану капельнику Стробаху письмо:
      «По поручению маэстро Моцарта доставил слуга из Тунова дворца».
    Стробах с любопытством вскрыл конверт, разломил печать и прочитал.
И тут, в это серое утро, словно луч солнца засиял с полученного письма. Автор «Фигаро» благодарит оперный оркестр и его руководителя Стробаха за безупречное проведение оперы.
      
      «Вашему усердию принадлежит наибольшая часть успеха, которого добилась моя музыка в Праге. Я счастлив», - писал Моцарт, - «что познакомился с пражскими музыкантами, вполне достойными своего земляка, моего дорогого друга Йозефа Мысливечка, уроженца Праги, которого недаром в Италии называли Божественный Чех.
   
    Сердечное Вам спасибо. Вы исполнили мои наивысшие мечты; я Ваш, и я горжусь, что имею такой оркестр в Праге. Хотел бы также выразить всем признательность за любовь, которую встречаю повсюду».
   
    У Стробаха дрожали руки от радостного волнения. Это пишет сам Моцарт ему и оркестру! Привратник смотрит на него с разинутым ртом, не понимая, но чувствуя, что здесь происходит нечто важное, и потому стоит тише воды ниже травы.

    Пришёл директор Бондини – Стробах немедленно показал ему письмо Моцарта. Вместе они побежали в оркестр, там прочитали его музыкантам. Тишина стояла как в костёле, только глаза у всех светились.

    Сам Моцарт нас благодарит! Стробах протянул драгоценный пергамент концертмейстеру, того тут же окружили остальные музыканты, читают и читают, трогают сокровище, стараются запомнить наизусть.

    Каждый прочитывает с гордостью и непроизвольно становится по стойке смирно, словно получает награду от генерала. Орден с изображением Моцарта. Он и есть их генерал. С ним были выиграны все сражения. За эти его слова благодарности они пойдут с ним в любой огонь.
   
    Письмо Моцарта было высочайшей наградой для тех простых, неизвестных, скрытых от публики, артистов, которые на самом-то деле, как писал сам Моцарт, сыграли значительнейшую роль в том успехе «Фигаро» в Праге.

    Именно они его полностью воплотили, исполнили и увлекли слушателей, да так, что музыка оперы стала необходимой частью их жизни. Играющая, поющая и насвистывающая Прага, оперой очарованная, всё это подтвердила.
   
                - 3 -
   
    После «Свадьбы Фигаро» успех сопутствовал и другому выступлению. Театр был переполнен, и опять раздавался гром небесный, когда после каждого номера рукоплесканиям не было конца. После концерта толпа стояла у заднего выхода из Ностицова театра.

    Студенты вот-вот уже готовы были выпрягать лошадей из экипажа, чтобы самим отвезти Моцарта до Тунова дворца, и было их, рослых юношей, предостаточное количество. Но тут страстно засопротивлялся важный кучер, старый крикун.

    Он советовал всем вспомнить, каково это расстояние: на Каменный мост, по длинной Йезовицкой улице. Да они и на половине пути уже задохнутся! Вот сейчас он их разгонит горящими факелами, чтобы, наконец, убирались с глаз долой! Хохоту было предостаточно.
   
    Всё же молодёжь подчинилась брюзге и отказалась от своего намерения, но как только появился Моцарт, снова поднялась волна бушующего восторга и криков, снова сияющие глаза маэстро оглядывали толпу, возвращая ей любовь, которую от неё получал. Карета рванулась с поворота Каролинской площади и растаяла в воздухе, как сказочная.
   
    На завтра Прага имела темы для обсуждения. Каждый мечтал заполучить маэстро в своём доме, посмотреть на него вблизи, если повезёт, дождаться чуда – и он поиграет у них на клавире, как уже делал это во многих других местах, дворцах, дворянских и простых мещанских семьях. Конечно, во многом здесь была заслуга Франтишка Душка, знаменитого Пражского клавириста.
   
    Душек происходил из совершенно простой семьи, был, что называется, простолюдином. О таких судачат, что у них «солома торчит из ботинок ». При этом он был другом самого Моцарта! Душек, родившись в «соломенной хижине», стал превосходным музыкантом, буквально лицом артистической Праги.

    Скромность, рассудительность и, пожалуй, мудрость, ему присущие, помогли войти музыканту в круг самых высоких музыкальных деятелей. Обезоруживали его огромный талант, прекрасное владение клавирным искусством, просто по-человечески хороший характер. Душек – лучший клавирист в Праге, поэтому было модно «брать часы», т.е. уроки, у пана Франтишка Душка, слово его ценилось на вес золота.
   
    Так и получилось, что когда Душек объявил, что Моцарт, возможно, приедет в Прагу, послушать своего «Фигаро», все были убеждены, что так и будет, обязательно приедет, раз Душек сказал. И вот - Витасек забегал, утепляя все хоры, потому что трещали морозы. Студенты с радостью в глазах готовы распрягать коней и сами везти маэстро из театра до Тунова дворца, новости на другой же день разлетаются по Праге.

    Те, кто позволяют себе надеяться, что Моцарт посетит их, усилили свою деятельность в этом направлении, дабы возлюбленный маэстро непременно к ним пришёл. Но вот уже пронёсся слух, что Моцарт скоро собирается назад в Вену, и вероятность эта весьма озадачила графа Пахту. Всё-таки Моцарт обещал сочинить танцы специально для его капеллы, но до сих пор не написано ни строчки.

    При встречах в обществе Моцарт всё только отмахивается рукой, смеётся и говорит:
      «Это такие пустяки, пан граф. Получите их так быстро, что сами удивитесь».
   
    Но танцев на бумаге всё не было. Они, возможно, кружили где-то вокруг Моцартовой головы, потому, что на этот мясопуст 1787 года повсюду танцевали и плясали, и шагу не ступишь, чтобы маэстро куда-то не завлекли. Вот граф и решил, что надо заполучить до Моцартова отъезда эти обещанные танцы, во что бы то ни стало.
   
                - 4 -
   
    Во дворец Туна пришёл посыльный с письмом для пана Моцарта и его супруги пани Констанции с приглашением на обед во дворец графа Пахты на Аненской площади. Рады будут познакомить господ с коллекцией гравюр и картин, а также представить после обеда капеллу, что много раз уже предлагалось, но из-за других событий до нас, к сожалению, дело пока не дошло.

    Пан граф почитает за честь пригласить пана Моцарта уже к одиннадцати часам утра, а ещё лучше к половине одиннадцатого, чтобы иметь достаточно времени до прихода гостей для осмотра галереи. Моцарт подал письмо Констанции, та кивнула:
      «Конечно, поедем».
   
    И поехали. Поехали в карете графа Туна. Солнце освещало им путь, статуи на Каменном мосту приветствовали улыбками, и тогда Моцарт сказал жене:
      «Чувствуешь, как запахло весной? Стоит только появиться солнышку, и человека тянет на природу! Знаешь, мне эти мясопустовы проказы начали надоедать».
   
    Вот проехали Старомнестские ворота, завернули на узкую улочку против Старомнестской мельницы и оказались в премиленьком дворе, прямо против балкона. На нём засыпанные снегом амуры склонили головы к дикому винограду, таинственно оплетающему колонны.

    Поднялись по дубовой лестнице, здесь их приветствовал свет фонаря, горящего в руках у амурчика, который играл с орлом, а немного выше следующий фонарь, зажжённый у другого ангела, одним коленом упиравшегося в львенка. Он занёс над его головой большую палку, будто собрался, как бы в шутку, стукнуть беднягу.

    Моцарт заинтересовался этим шутником, толкнул Констанцию, чтобы та тоже обратила внимание на шалости проказника, но тут им навстречу вышел сам пан граф с пани графиней, и все вошли в салон.
   
    Моцартом завладел граф Пахта, Констанцию взяла под руку графиня и сразу увела в другую комнату, посыпались всевозможные учтивости, весёлый дамский разговор. В это время Пахта точно также взял Моцарта под руку и пошёл с ним в свою домашнюю галерею.

    Было около одиннадцати. Моцарт любуется живописью. Вот он обратил внимание через распахнутые двери на клавир в соседнем музыкальном салоне. Увидел клавир – стал рассеянным, невнимательно слушал, вежливо, но невпопад кивал головой: да-да, это, конечно, интересно, а ноги его при этом сами собой приближались к инструменту. Так невзначай и оказались возле клавира.

    Пахта знал эту Моцартову слабость, потому и двери музыкального салона специально растворил. Моцарт осмотрелся с интересом:
      «Что это у вас за произведения на столе?»
   
    Взял, смотрит. Удивился. Лежит разложенная красивая нотная бумага, абсолютно чистая. Что это?
      «Вы тоже сочиняете, пан граф?»
      «Иногда, при настроении, а как вы догадались? Вас удивили эти чистые листы? Так это приготовлено для вас».
   
    При этих словах сам граф продвигался к дверям, потихоньку пятился, подошёл, обеими руками закрыл их. Моцарт посерьёзнел:
      «Как это для меня?»
   
    Пахта кивнул головой:
      «Конечно. Кто обещал мне в первый же день по приезде в Прагу, написать специально для моей капеллы замечательные танцы?»
   
    Моцарт всё понял. Вот что такое, этот просмотр картин, вот для чего надо было приехать заранее до обеда, чтобы... Спросил напрямую:
      «Значит, я ваш узник, пан граф? И как надолго?»
      «Это зависит от вас, милый Моцарт. Чем раньше напишете, тем быстрее будете на свободе».
   
    Поклонился и ушёл. Моцарт остался в одиночестве. Поначалу почувствовал досаду. Ну не хочется ему сейчас работать. Подошёл к окну, любуется на Прагу. Сейчас он хорошо видит её снизу, а раньше всегда смотрел сверху. Какая же великолепная градация этих удивительных вековых архитектур. Их язык так могуч, что человек теряет дар речи и может только смотреть и смотреть в изумлении и покорности, как дитя.

    На замёрзшей Влтаве играли малыши, строили все вместе снеговика. А старшие мальчишки катались вокруг и сооружали ему на голову венок, руки свои держали при этом возле рта, согревались, наверное, и были похожи на трубачей. Весёлые зимние забавы, размышлял Моцарт, так и побежал бы к ним сейчас помогать ставить снеговика.
   
    Вот только мысль о чистой нотной бумаге всё время торчала в голове. Ещё немного помедлил, походил вокруг широкого барочного дубового стола и несколько раз проделал в пустоту поклоны, затем закружил с правой ноги танцевальными фигурами. Вдруг быстро подскочил к столу, намочил перо, и вот оно уже запело-заскрипело.

    Страница за страницей были исписаны мелкими изящными, словно падающими, нотками. Не задумываясь. Прямо с бледного серьёзного лица посыпались цветочки на бумагу. Не слышал серебристого звука напольных часов, отбивших четверть, затем половину, три четверти. Было около двенадцати, когда он дописывал последнюю страницу; дописал и глубоко вздохнул, справился, победил-таки непримиримого врага.
   
    Послышались удары с башни св. Вита. Прозвучал полдень. Двенадцать ударов. За ними заиграли звоны торжественные, низкие. Моцарту казалось, что город с каждым ударом становился всё ярче. Он уже стоял у окна и любовался красотой, детишками, они оставили своего снеговика на Влтаве и разбегаются по домам.

    На сей раз Амадей не бросился к инструменту, как делал это в доме у Туна, и не стал сопровождать святовитские часы своим роскошным аккомпанементом. Его охватили воспоминания. В сплетении башен и башенок он нашёл красную луковку на куполе капеллы Тунова дворца.

    Вспомнился первый день – приезд в Прагу, и всё, что было потом. Всё было радостно. Искренность и чистосердечие освещали эти дни в белой Праге, и каждый день, как лепесток душистой розы, тихо опадал от дуновения ветра.
   
    Моцарт огляделся. Услышал шаги. Граф Пахта, хотя и прохаживался чрезвычайно тихо, но и тишайший шорох для тонкого слуха Амадея утаить невозможно. И во время разговоров, и в тихой задумчивости он слышит каждый звук и нередко переносит их затем в ноты.

    Моцарт встал по стойке смирно и, смешно выпучив глаза, заголосил:
      «Вольфганг Амадеус Моцарт, нынешний пленник графа Яна Пахты, позволяет себе доложить, что, находясь в заключении, только что закончил «Шесть танцев» для капеллы милостивого пана, который стоит как раз прямо за дверью. Смею надеяться...»
   
    Граф Пахта тут же вбежал, подскочил прямо к Моцарту, схватил его за обе руки:
      «Маэстро, вы свободен. Хотя, будь моя воля, я держал бы вас всю жизнь. Кто вас узнал, полюбил, каждый хочет иметь что-то ваше на память. Не сердитесь на меня. В конце концов, вы ведь сами мне обещали».
   
    Тут уже входят и пани графиня, и Констанция, и графы Канал, Ностиц, Шёнборн, и его любимый друг Франтишек Душек с графом Кинским, и все направляются прямо к столу. А там красуются страницы, только что написанные и ожидающие лишь музыкантов.

    И Пахта удивляет своих дорогих гостей неожиданным сообщением:
      «Сегодня вечером я устраиваю замечательный бал, где мы услышим эти самые танцы Моцарта и с удовольствием потанцуем. Я уверен, никто не устоит, и мы будем достойны нашего маэстро, который растанцевал целую Прагу своим милым «Фигаро».

    Было весело на том незабываемом обеде в Пахтовом дворце на Анненской площади, пили и ели как в старые добрые времена короля Хольце, и чёрный кофе подавали уже, когда подошло время музыки, как раз в том музыкальном салоне, где отбывал заточение Моцарт.

    Музыканты и радовались и волновались. Ну, ещё бы! Наконец-то и они представлены маэстро, гению с тончайшим слухом! Заметит малейшую шероховатость любого инструмента. Сыграли первый кусочек, робко смотрят в сторону Моцарта – и от сердца отлегло. Улыбается, аплодирует, несколько раз даже выкрикнул «Браво, браво!»
   
    Дворец графа Пахты в тот день не собирался засыпать. Долго играли, долго танцевали. Танцы Моцарта и вправду всех подняли на ноги. Закружился в танце и сам маэстро с Констанцией, и тут танцующие незаметно исчезли, образовался круг, и все зааплодировали. Главная пара солировала. Констанция слегка смутилась, раскраснелась. Не привыкла быть в центре внимания.

    Позже, уже ночью в карете, когда возвращались в Тунов дворец опять по Каменному мосту, она с гордостью вспоминала это своё соло, а Душек, который провожал их, подумал, что надо ковать железо, пока горячо. Он положил руку Моцарту на колено и ласково произнёс:
      «Так что, Амадей, останешься у нас?»





                -------------------------




                ГЛАВА 9. ПРЕМЬЕРА ПРАЖСКОЙ СИМФОНИИ,
               
                или МОЦАРТ:VENI, VIDI, VICI

   

                - 1 -

    В Ностицовом театре сегодня воздух был насыщен волнующим напряжением. Это было заметно каждому, пришедшему на представление. Виновницей была новая симфония Моцарта. Пришла вся музыкальная Прага.

    Регент Святовитского хора Ян Кожелюх, Кухарж, Машек, Душек со своим молодым талантливым другом Витаскем, Канка, да и, собственно говоря, все регенты хоров Праги. Невозможно пропустить такое важное событие, как Европейская премьера новой симфонии.

    Ложи заполнены, партер набит, галёрка переполнена.
     «А что Моцарт будет играть, кроме той своей симфонии, которую он привёз нам из Вены?»
    Седовласые головы в равной мере с молодыми в партере, ложах, на галёрке обсуждают, что здесь сегодня будет. Жаркие разговоры, споры между вокалистами, инструменталистами, студентами, просто поклонниками творчества Моцарта, общий эмоциональный подъём царили в зале, все понимали, что скоро сами смогут играть и петь эту музыку.

    Как и все произведения Моцарта, она немедленно разлетится по всем чешским оркестрам, музыкальным домам, будут исполнять её с удовольствием, так как написана она была с особенной любовью к их восторженным сердцам.
      «Ну что, Гельде?» - толкнул локтем Витасек друга-медика, страстного любителя музыки, - «как настроение?»
   
    Гельд ответил лишь:
      «Как и ты»,- и отплатил приятелю, двинув ему локтем в бок. Так обычно проказничали в клементинском кругу в свободное время перед лекциями любимого профессора, с радостью валяли дурака.
      
      «Здесь все наши профессора. Посмотри, вон там Выдра, студенческий любимчик, а там седой аббат Добровский, вот он, с Ностицом. А вон Мейсснер, Цорнова и библиотекарь патер Рафаэль Унгар, и звездочёт Стрнад слез со своей обсерватории и снизошёл до партера, только чтобы послушать новое произведение Моцарта».
      «Приятель, ты слышал, что произошло вчера после репетиции симфонии?»
   
    Гельд покачал головой и вопросительно посмотрел на темпераментного Витаска; тот с азартом рассказал:
      «Это просто сказка какая-то! Представь себе, Моцарт написал арфисту Цопанку тему, специально для него сочинённую. Он услышал его игру в «Новом трактире», когда там обедал, представился ему и поинтересовался, сумеет ли

    Цопанек сделать вариации на тему, которую он, Моцарт, ему сыграет. Цопанек согласился, Моцарт повёл его наверх в гостиную, там сыграл на клавире тему – а Цопанек-то у Моцарта и выиграл! Наколдовал на своей бродяжьей арфе семь шикарных вариаций, так, что сам Моцарт был потрясён его музыкальным талантом.
   
    Маэстро угостил его как следует да ещё сунул в руку дукат. Цопанек показывал тот Моцартов листочек с нотами, бережно сложенный, словно амулет, пану регенту Кожелюху вчера вечером в трактире «На уголке», но из рук не выпускал, ни за что. Это теперь его талисман, ангельское послание только для него Моцартом созданное. И будет он теперь с ним ходить среди людей, пока жив будет.
   
    Но сыграть эту Моцартову тему для пана регента Цопанек тут же согласился с радостью, почему бы ни поиграть знаменитому музыканту и композитору! И сыграл со всеми семью вариациями.

    Кожелюх нам об этом рассказал после мессы у святого Вита: вот какой Моцарт кавалер, да какое у него золотое сердце, как преклонился он перед простым нищим бродягой и общался с ним как с ровней, как с братом-музыкантом.

    Ну что ж, гений и должен таким быть. Всем себя отдаёт, и все его любят, потому что чувствуют его искренность и его любовь».
      «Посмотри-ка, а вон там и Цопанек!»
   
    Вся компания друзей-музыкантов и студентов повернулась и стала смотреть на угол галёрки, где, держась за железную колонну, стоял странствующий бродяга – музыкант Цопанек, арфист Хёсслер. Как заворожённый, смотрел он в оркестр, ожидая появления Моцарта.
      
      «А сколько Цопанку лет?»
      «Никто не знает. Этот человечек, опалённый ветром, солнцем обожжённый, он стал частицей матушки-Праги. Повсюду его встречаешь, и всегда он улыбается, чудак, будто принёс какое-то радостное известие для тех, кто согласился его послушать».
   
    Витасек продолжал:
      «Однако красиво говорит Цопанек: «Ангельский подарок Моцарта буду носить с собой всю жизнь». Друг мой, это не простые слова, не болтовня, старик знает, о чём говорит. А Моцарт сразу понял, для кого свою тему написал».
   
    Тут раздался взрыв аплодисментов. Это Цопанек подал знак. Так встречали Моцарта, выходящего к оркестру. Театр рукоплескал, особенно надрывалась галёрка со студентами: Виват, Моцарт! Наконец, всё затихло.

                - 2 -
   
    Моцарту пришлось протянуть обе руки к публике, как бы с просьбой, чтобы перестали аплодировать, дескать, пока не за что, потом повернулся к оркестру, взял в руки дирижёрскую палочку, лежащую на пустом пюпитре.
      
      «Будет дирижировать наизусть»,- зашептал Витасек Гельду, - «вот это голова!»
    Тишина. Сосредоточенность. Значительность. Страсть. Напряжение. Моцарт поднимает руки, взмах над головами замершего в готовности оркестра. Раздались первые звуки Пражской симфонии.

    Сквозь облака пробился золотой луч солнца – так победоносно на торжественном дыхании заиграли взволнованные музыканты, вытягивая смычками долгий волшебный звук, гордые своей миссией, донести до людей первое исполнение новой симфонии, которую Моцарт специально привёз в Прагу, и которую между собой народ уже окрестил «Пражской» симфонией.
   
    После медленного вступления темп сменился. Музыка, как быстрая горная река, бойко перепрыгивая через камешки, весело ринулась вперёд, увлекая всех зажигательной мелодией. Так земля пробуждается весной, распевая гимн радости и благодарности за то, что снова светит солнце, поют птицы, расцветают цветы. Зал замер – муха не пролетит. Никто даже не закашлял.
   
    Вот такую публику Моцарт любил, она вдохновляла его. Оркестр сливался с ним в идеальной гармонии, играл с большим чувством, играл так, что послушать – одна радость.
   
    Вторая часть – прелестные раздумья, светлая, шутливая, по-детски наивная и доверчивая, как широко раскрытые глаза невинного дитя, изумлённого красотой мира, которую раскрывает перед его чутким сердцем послание ангела. Но вот после свободного просветлённого наслаждения снова зазвучала живая темпераментная тема.
   
    Духовые перекликаются со струнными, весело спорят и дополняют друг друга, говорят одновременно и стремятся обогнать. Так дружно и весело добежали до конца «Пражской» симфонии. А вот и торжественное заключение. Минута значительной чудесной тишины.
   
    Моцарт поворачивается к публике и кланяется. Симфония закончена, господа. «Пражская» симфония обрела своё чешское крещение. Публика вышла из оцепенения и началась бурная овация. Шквал аплодисментов всё нарастал. Но вот всё стихло. Ждут, что будет дальше.

    Работники сцены выкатывают из-за кулис клавир, расставляют вокруг него три пульта. Сейчас будет квартет, догадывается галёрка. И вправду, выходит Моцарт, за ним скрипач Хофер, виолончелист Куба и ещё один известный скрипач Стеглик, артист театрального оркестра.

    Витасек изумлённо зашептал Гельду:
      «Посмотри, опять никаких нот на пюпитре, снова будет играть наизусть. Вот это - да...» - только покачал головой, а Гельд уже толкает его под рёбра, чтобы посмотрел вниз на Моцарта, который поднял руки над клавиром, что означало – квартет начинается.
   
    После квартета околдованная публика аплодирует, снова поклоны, и опять волнующее ожидание – что ещё? Выходят певица Мицелёва и Моцарт. Исполняется для жаждущих зрителей песня на стихи Гёте «Шла дивчина за лучиной».

    Поёт по-немецки о короткой жизненной истории фиалки, которую Моцарт запечатлел в звуках так, что нельзя забыть; пусть девушка растоптала её, но будет она цвести вечно. Все сочувствовали бедной фиалке, мягкие улыбки кружили по губам.
   
    Когда же закончилась песня, тишина в зале стояла ещё дольше, чем после симфонии, будто та фиалка прямо здесь появилась, и нежный её аромат заполнил собой весь Ностицов театр. Моцарт, опустив голову, сложил руки на коленях.

    Да и Мицелёва забыла на сей раз, как она привыкла, закинуть голову назад, закрыть глаза в ожидании бурной овации; даже эту избалованную примадонну обезоружила скромная Фиалка и превратила её на момент в простого человека, сделав от того ещё прекраснее.
   
    Это были другие аплодисменты, нежели после симфонии и квартета. Спокойные, но более сердечные, чтобы фиалку не спугнуть. Она расцвела здесь в зрительном зале и покорила сердца всех, кто в этот холодный вечер пришёл на концерт, всколыхнула мечты о весне, благодаря Моцарту и Мицелёвой. А те скромно поклонились и ушли, и только память о фиалке продолжала оставаться на сцене в ожидании следующего номера.

    А что будет следующим номером?
      «Моцарт, должно быть, сейчас будет играть один», - переговаривались люди на галёрке.
   
    Угадали. Театральные работники убирают стулья с пультами, выдвигают клавир на авансцену. Выходит Моцарт. Опять без нот. Руки свободны, окрылённый, просветлённый, будто не от мира сего. Садится к клавиру, отодвигает подальше стул, расправляет манжеты на рукавах, опускает голову и начинает.
   
    Зрители затаили дыхание, так тихо он начал. И правда, какие-то потусторонние звуки выходили из-под его рук. Простенькие, спокойные, и нельзя от них отвлечься, вбирай их в себя, человек, хочешь, не хочешь, душа твоя возрождается в этой красоте, ласке и нежности, так мать поёт тёмной ночью любимому дитя, чтобы успокоить его.
               
                - 3 -
   
    Тихие и нежные звуки сменяются значительными мощными аккордами. Могучий хорал снизошёл на землю, как напоминание людям, чтобы жили в любви, не затаптывая один другого. Звучание всё нарастает, руки Моцарта распевают, клавир - это уже не клавир, это целый оркестр. Зрители невольно сжимают руки в сильном возбуждении: невозможно, чтобы человек так играл. Тем не менее, это правда.
   
    Доиграл, встаёт и смотрит в зал. Можно аплодировать. Но это мало сказать – аплодировать. Мы должны кричать от восторга. Бежать бы к нему, чтобы прикоснуться, стиснуть в объятьях, пожимать ему руки, хотя страшно дотронуться до этой бледной руки, страшно поранить её крепким пожатием. Она белая, как цветок лилии, и красота, которую она создаёт – поистине, райская, как в библии или в детских сказках.

    Овации, однако, продолжаются, как никогда.
    Моцарт играет ещё добрых полчаса, и никто не устал слушать, напротив, просят ещё и ещё, господи, это так прекрасно, ну когда ещё в жизни представится возможность послушать такую красоту. И потому руки аплодируют снова, выражая Моцарту благодарность и просьбу продолжать играть.

    Опять садится и играет, чем дальше, тем больше очаровывает. Снова требуют, и снова садится за инструмент. Сел, всё стихло. Опустил голову. У него была такая привычка, прежде чем начать играть, опускал голову, собираясь с мыслями перед первой музыкальной фразой. Полная тишина, как в храме.

    Вдруг – выкрик из зала:
      «Из Фигаро!»
    Моцарт повернул голову в сторону кричавшего, увидел на лицах улыбки. Тут, наверно, где-то и пекарский подмастерье, вон там, на галёрке, держится за железные перила. Ух, сколько там людей, как пчёлы в улье. Моцарт тоже заулыбался, кивнул головой, и ещё глядя на публику, как бы разговаривая с ней, опустил руки на клавиши, и зазвучала любимая тема пражан «Non piu andrai...». 
   
    Мелодия несложная, все про себя подпевают, губы шевелятся.
    Когда же ария закончилась, Моцарт сделал маленькую паузу. И вот побежала первая вариация. Десять пальцев – десять птичек. После каждой вариации - пауза, ведь когда птичка поёт свои песенки, она делает остановки, чтобы отдохнуть.

    И во время пауз в зале гробовая тишина. Он играет сейчас для того ученика пекаря, и не только для него, для всех, кто его любит. Слушайте, это музыка для вас, чтобы поднять ваш дух и пробудить в сердцах чувства и понимание смысла жизни.
   
    Вся публика в эти минуты была единое целое: один слух, один взор, одна душа.
Он всегда мечтал о том, чтобы его искусство объединило людей в единой гармонии. Красота принадлежит не только избранным, но всем. Чтобы сильный не затоптал слабого, не ударял его по рукам.

    Чтобы толстый не притеснял худого, а весёлый старался ободрить и рассмешить грустного, чтобы глаза заблестели, просветлел взгляд. Во время исполнения глаза на галёрке блестели так же, как и глаза в ложах под ними. Он играл для них с удовольствием, чтобы все разошлись по домам с радостным чувством в душе.

    Он словно говорил: земля прекрасна и добра для всех, и у каждого есть сердце, слышите, люди, душа есть у всех, говорю я вам.
    Зал не дышит. Моцарт очень любил это и всегда требовал такого отношения к своим выступлениям. Людские сердца должны получить то, что он им посылает от своего сердца. Ему не кричат, как другим, чтобы играл потише, в ложах не играют в карты, как было принято в те времена в светских театрах...
   
    Моцарт доиграл. Последняя вариация – настоящая симфония с танцами и песнями. Всё поёт, танцует, а проказник-Фигаро дирижирует балом. Улыбки озаряли театр ярче, чем пылающие свечи. Встал, кланяется. Низко поклонился.

    И публика встала с мест, выкрикивают хвалебные слова, чешский, немецкий, итальянский – все языки смешались. Топот, ликование, размахивают руками. Цопанек трёт глаза, из них текут слёзы. Витасек, Гельд, хористы, оркестранты, студенты, ложи, партер – всё бурлит, все что-то высказывают Моцарту, а его голова поднялась, и тут все близстоящие были поражены, увидев в его глазах слёзы.
   
    Слёзы Моцарта, радостные слёзы. Он был понят, наконец-то. Его мечта быть понятым не горсткой избранных, а всеми людьми без разделения, она сбылась. Он играл для всех, всех любил, все казались ему красивыми и добрыми, как сама музыка. По нему было видно, что больше он играть не будет.

    Да и просить об этом уж было не возможно, он один играл больше часа. Но сколько он им подарил за этот час! Это было как возрождение, ладони не прекращали аплодировать, никто не хотел уходить в тёмную ночь, в занесённые снегом улицы, в застывшие дома. Они будто побывали в раю, на Моцарта смотрели как на ангела, который приподнял с глаз серый занавес и показал красоту мира, не только внешнего его лица, но и близость человеческих сердец.
   
    Моцарт с огромным трудом пробирался в свою артистическую уборную. По пути ему все пожимали руки, обнимали, целовали. Работники сцены пробирались к нему, хотели хотя бы дотронуться, а он всем подавал руки, как друзьям, он всегда считал театралов своей семьёй.

    Высшее общество не принимало их в свой круг, пренебрегало, считая комедиантами, низшей кастой. Но сами-то они знали себе цену... Наконец, он добрался, упал в кресло, раскрасневшийся как рак.
      «Вы в таком состоянии не можете пока уезжать, маэстро, как бы вам не простудиться», - склонился капельник Стробах над обожаемым артистом с отеческой заботливостью.
   
    Тут же появился театральный служащий с полотенцем и сухой чистой рубашкой, чтобы переодеть победившего воина после утомительного боя.
    Моцарт сопротивляется:
       «Я не сахарный, не растаю», - но ведь и не железный, и придётся подчиниться оздоровительным процедурам, как послушному дитяти. Стробах обо всём позаботился. Он знал, что гении витают в облаках и часто забывают о своём здоровье, а им не много надо, чтобы расхвораться.
   
    Тут подоспел Гвардасони с посланием от графа Туна: мол, Констанция едет с ними к Ностицам на Кампу, и что маэстро может приехать туда с капельником Стробахом и с Кухаржем, что их всех там ждут, и чтобы они поспешили, чтобы не умереть от голода. На улице страшный холод, «не дай Бог, вы у нас тут простудитесь, мне тогда мои пражане намылят голову за то, что я так плохо о вас забочусь».

    Моцарт ещё немного посопротивлялся, промычал что-то и позволил, наконец, делать с собой всё, что хотят. А что ещё ему оставалось? В глазах окружающих он видел столько любви и преданности, искренности и сердечности, что не покориться было невозможно.
   
    А в это время толпа поклонников собралась у служебного входа в ожидании выхода артистов. Это был огромный живой венок из возбужденных личностей, мечтающих лишь об одном: ещё разок сегодняшним вечером увидеть Моцарта и пожелать ему доброй ночи.

    В первых рядах седовласые хоровики, за ними студенты, музыканты, а в самый уголок втиснулся Цопанек. Ну, как же без него? Этот венок из восхищённых граждан расположился вокруг Туновых саней, ожидающих пана Моцарта по распоряжению пана графа.
    
    Привратник с важностью оглядывал толпу. А как же иначе, он сейчас был весьма значительной фигурой, ведь именно он подаст знак, когда появится Моцарт. Вот он подкручивает свои гусарские усы, вот вздрогнул, быстро обернулся и поклонился.

    Это вышел Моцарт. Как только появилось его лицо в мерцающем свете факелов, зазвучало громкое: «Vivat, Mozart», «маэстро Моцарт», шляпы подбрасывают, сверкают парики, а он придержал шаг, тоже приподнял шляпу, чёрную, отделанную золотом, повернулся на все стороны вполне молодцевато, его ясный искренний взгляд одарил каждого своим сиянием.
   
    Цопанек в углу распрямился. «Вдруг он меня узнает? Но как ему вспомнить убогого бродягу, каких тысячи на свете? Что ты о себе думаешь, ты, посмешище для мальчишек? А, вот узнал он меня!» Цопанек обрадовался, Моцарт улыбнулся ему по-дружески и даже поприветствовал взмахом руки.

    Той самой ангельской рукой, которая только что так волшебно играла, что у людей перехватывало дыхание. Цопанек поклонился. Но Моцарт уже залезает в сани, с ним Стробах и Кухарж, и кучер закутывает их овчинными шкурами, а вокруг всё шумело: Доброй ночи, маэстро, спокойной ночи! Спасибо, тысячекратное спасибо!
 
    Моцарт уже из саней поклонился и прокричал:
      «Спасибо вам сердечное, милые друзья, спасибо! И вам также доброй ночи. Вы сами не знаете, как осчастливили меня сегодня вечером», - сказал, и сани поехали.
   
                - 4 -
   
    Привратник с ворчанием достал ключи от ворот и пошёл их запирать. Ему было жаль, что всё так быстро закончилось, хотелось, чтобы праздник продолжался, опять он останется один в своём гнезде с котом. На глаза навернулись слёзы.

    Увидел на воротах большую афишу. О, это уже кое-что! Снял её, поворчал немного на кота, чтобы и не мечтал поваляться на ней, поругал, но не слишком сердито, и скорее побежал к толпе поклонников, ещё не успевшей раствориться в белой ночи.

    Смотрите, здесь есть что-то интересное для вас, господа! Бородач специально прикрывал текст широкими рукавами своего старенького тулупа, чтобы не смогли сразу прочитать.

    Шустрый Витасек первым раскрыл тайну и прокричал победоносно над толпой, словно протрубил в фанфары:
      «Сам Моцарт будет завтра вечером дирижировать «Фигаро»!»
    Привратник загордился, заважничал, будто в этом была его заслуга.
 
    Наслаждался сенсационной новостью, взволновавшей всю толпу, которая задержалась здесь всего на минуту. Это была настоящая награда для старика, вот и на него упал кусочек от луча славы, принадлежащего пану Моцарту.
   
    Народ небольшими группами расходился, тут и там слышно было, как обсуждают чудесный вечер, и никому не хотелось идти спать. Витасек говорит Гельду:
      «Ты заметил, как он приветствовал Цопанка? Он, Моцарт, почти Бог, а вовсе не на небесах, а с нами на земле. Как бы я хотел познакомиться с ним!  Что бы я только за это ни отдал!»
   
    Гельд обещает ему:
      «Встретишься ты с ним, вот увидишь. Пан Душек тебе поможет, ведь ты его ученик, а Моцарт, я слышал, очень его любит».
   
    Витасек, немного успокоенный, пробормотал про себя:
      «Я и сам на это надеюсь. Да, приятель, так играть – это уж что-то нечеловеческое, это чудо какое-то. Как я теперь прикоснусь к клавиру после сегодняшнего вечера? Не знаю, не знаю, не знаю.

    Эти прекрасные несколько дней будут мне освещать всю мою жизнь, как Вифлеемская звезда. То, что я делал до сих пор – это было ничто, первые неуверенные детские шажочки. Вот теперь я начну по-настоящему. Ты вспомнишь мои слова!»
   
    Они зашагали по белой улице вниз к Малой площади и исчезли, занесённые снегом.
    Моцарта встречали у Ностицов с распростёртыми объятьями. Такое могло лишь во сне присниться, однако, всё было явью – руки-то стонали от пожатий по-настоящему.

    В ответ восторгам, которыми его осыпали, он рассказал:
      «Что я? Да ничего, всё это само собой разумеется, а вот публика меня покорила, просто взяла за сердце. Потому я так и разыгрался. Когда я был ещё маленьким ребёнком, я сочинил одно очень сложное произведение, над которым мой отец долго размышлял, а потом сказал, что будет чудо, если сможет кто-то его исполнить.

    В моём же детском представлении чудом был сам концерт, но одного этого было мало, должно быть два чуда: одно создаёт тот, кто играет, а второе чудо – публика на концерте. Вот сегодня вечером я, наконец-то, пережил такое чудо. Лучший вечер в моей жизни.

    Полное единение с публикой. Общее чувство, общее понимание. Потому я играл так радостно. И готов играть заново! Да-да, я чувствую себя полным сил, таким свежим и бодрым, как после прогулки по лесу. Могу сейчас же продолжить играть, хотите?»
   
    Ностиц обрадовался:
      «Какой вы милый, Моцарт! Не заставляете себя упрашивать, сами предлагаете, опережая наши просьбы».
   
    Моцарт ответил:
      «Конечно, потому что для меня самое большое удовольствие – играть. Я счастлив, когда могу играть. Мои пражане меня понимают. Я говорю, мои, сегодня вечером я чувствовал, что меня любят, что я им принадлежу. Это не был для меня обычный концерт, это было семейное торжество. Я могу только повторить: мои Пражане меня понимают».
   
    Стробах переглянулся с Кухаржем. Их глаза сладко сощурились, будто они только что пропустили по бокальчику хорошего вина. Оба предвкушали, как назавтра станут всем подряд, друзьям и знакомым, рассказывать об этих словах маэстро, чтобы к вечеру субботы вся Прага знала, как о них рассуждает Моцарт.
   
     Долго за полночь горел свет в окнах Ностицова дворца на Кампе, клавир звучал под пальцами Моцарта, радуя внимательных слушателей новыми красотами. И хотя они имели сегодня так много музыки, они хотели ещё и ещё, продолжения фантазий гения, обладавших необыкновенной волшебной силой.
   
    Когда Моцарт закончил играть, стал собираться к отъезду во дворец Туна, граф Ностиц подошёл к клавиру и произнёс торжественно:
      «Я запираю этот клавир навечно. Никто другой не будет удостоен чести дотронуться до его клавиш, так как не сумеет заставить его звучать так красиво, как вы, маэстро Моцарт».
   
    Он взял золотой ключ и запер замок. Белый клавир с золотым орнаментом стал теперь заколдованным музейным красавцем.
    Стихли слова прощания, гости расселись по саням, а музыка Моцарта продолжала звучать в ушах и отзывалась перезвоном колокольчиков в опустевших улицах спящей Праги.

    Утром она узнает, какие радостные слова произнёс о ней Моцарт, слова, которые никогда не забудутся, их станут передавать из поколения в поколение:
      «Мои Пражане меня понимают!»




                -------------------------






           ГЛАВА 10. МОЦАРТ ПОДПИСЫВАЕТ КОНТРАКТ НА ОПЕРУ ДЛЯ ПРАГИ

   

                - 1 -

    Вся Прага уже говорила об этом. Где бы Моцарт ни появился, всюду его начинали спрашивать: «Говорят, вы собираетесь писать оперу для Праги, это правда?» - «Как мы рады этому, вы себе не представляете!» - «Скорее бы!» - «А что это будет, о чём? Как эта опера будет называться?» - Моцарт в ответ только улыбался.

    Где-то обронил несколько шутливых слов, иногда просто пожимал плечами, мол, пока ещё не знает, что это будет, и как эта опера будет называться, но что было точно, он этих слухов не опровергал. Оперу для Праги напишет, причём с большим удовольствием, потому, что Пражане его понимают, как никто во всей Европе.
      
      «Я обязан вам непременно ответить, за эту любовь вы получите от меня на память оперу, чтобы вспоминали меня всегда добрым словом, так же как и я буду вас вспоминать. Мне было здесь так хорошо, всё время чувствовал себя как дома».
   
    Весь этот шум вокруг обещанной оперы поднял Гвардасони. Там и сям он делал намеки, где-то недосказал, где-то сделал многозначительное лицо, многообещающе повёл глазами, подавая понюшку, а так же себе, набивая с аппетитом мохнатые ноздри, интригующе кивая и кряхтя: «Вот видите, это - правда, будет опера от Моцарта, это уже всем известно!»
   
    Чем больше об опере говорилось, тем веселее становился Моцарт. Он наблюдал за Гвардасони, понимая, что для патрона эта суета – хорошая реклама. Гвардасони в ней нуждался и получил её без особого труда. Ну, где бы он нашёл лучше, не заплатив притом ни гроша! Бондини тоже потирал руки и, подсчитывая вместе с Гвардасони скудную кассу, надеялся, что новая опера Моцарта обеспечит им весь будущий сезон.

    При любом удобном случае Гвардасони старался поговорить с Моцартом, суетился и прыгал вокруг него, панибратски похлопывал по плечу, говорил ему любезности и при этом поглядывал по сторонам, видит ли публика, как запросто он с маэстро, самим создателем «Фигаро». Когда же Моцарт отходил в сторону, говорил окружающим:
      «Уже ударили по рукам, он сделает, как я ему скажу, ну, вы ведь видели, как мы с ним поладили?»
   
    И так день за днём, чем дальше, тем больше разговоров, так, что даже граф Ностиц, покровитель народного театра, однажды спросил у Гвардасони напрямую:
      «Что, контракт уже подписан?»
   
    И тот, с огромным подобострастием прижав руки к груди, произнёс:
      «Что касается меня, я готов в любую минуту его подписать. Ждём только маэстро. Не хочу его торопить, пан граф, вы понимаете, он же не от мира сего, гений, ни о чём не беспокоится человек, и окажусь ли я кстати с этими разговорами!»
   
    Граф Ностиц передал эти слова Моцарту, оба долго смеялись. Они хорошо понимали друг друга. И вот дело дошло, наконец, до встречи заинтересованных лиц в репетиционном зале Ностицова театра. Когда Моцарт с капельником Стробахом вошли в зал, их уже ожидали импресарио Бондини и главный режиссёр Гвардасони, оба в приподнятом настроении.

    После нескольких учтивых вступительных фраз, сели, и Моцарт сразу приступил к делу.
      «Господа, я столько уже слышал о своей новой опере, что у меня возникло ощущение, будто она уже написана».
   
    Это весёлое вступление сразу задало приятный тон предстоящим переговорам, к ним и приступил прекрасно сыгранный квартет действующих лиц. Гвардасони, конечно, пытался играть первую скрипку, Бондини ему дипломатично подыгрывал, но Моцарт в ответственную минуту перехватил инициативу, и Стробах по-капельницки, хоть и в роли альта, его решительно поддержал.

    Гвардасони начал расхваливать оркестр, дескать, каждый там стоит двоих, но Моцарт перечислением музыкантов и сплошной похвалой не удовлетворился. Он попросил усилить группу виолончелей и добавить ещё одного гобоиста, а также подчеркнул, что подробно будет обсуждать оркестр уже осенью, а пока только в принципе. Его пожелания относятся к выравниванию красок и к уравновешенности звуковых сил.

    Что касается профессионализма оркестрантов, он не вызывает сомнений.
      «А теперь к делу. На каких солистов я могу рассчитывать?», - спрашивает Моцарт.
    Гвардасони вытащил, было, свою табакерку, но как только прозвучал этот вопрос, начал крутить её между пальцами и выразительно поглядывать на импресарио Бондини, имея в виду, что ведущий директор доложит об этом сам.

    Кроткий, интеллигентный Бондини замурлыкал своим театральным баском, красиво, неспешно распевая что-то вроде речитатива-secco:
      «Весь ансамбль нашей труппы полностью к вашим услугам. Никто не уходит, все подписали контракт. Знаете, им у нас хорошо».
   
    Гвардазони вставил:
      «Ещё бы, это лучшая коллекция оперных виртуозов в Европе».
    Бондини продолжал:
      «Так, например, у нас есть сказочное высокое драматическое сопрано, красавица, достойная кисти самого Рафаэля, Тереза Сапоритиова. Вы её знаете, так же, как и роскошную Катерину Мицелёву, не менее знаменитое сопрано, ну и моя жена Катерина».
   
    Моцарт поклонился и произнёс «брависсимо!». Бондини после этой конфетки продолжал перечислять дальше:
      «Потом, восхитительный баритон Луиджи Басси – за ним дамы готовы бежать на край света, затем, вы его знаете, Моцарт – волшебный тенор Фелицио Понзиани и не менее знаменитый Баглиони. На вторые роли у нас есть несколько превосходных певцов и певиц. Как видите, в вашем распоряжении будут все лучшие наши силы, и это само собой разумеется».
   
    Моцарт:
      «Как насчёт хора?»
      «И хор будет у вас, маэстро, какой пожелаете. Просто-напросто, имейте в виду, что ваша опера будет открывать осенний сезон в Праге, вы ведь поняли, пражане питают особую слабость к музыке Моцарта».
      «А также к красивым декорациям и костюмам», - снова вставил словцо Гвардасони.

    На этом он встал и подошёл к Моцарту:
      «Мы обо всём замечательно поговорили, а сейчас давайте-ка напишем контракт, это всё гораздо лучше выглядит, когда чёрным по белому».
   
    Гвардасони уселся за древний позолоченный стол и начал писать контракт, по которому Моцарт обязуется за вознаграждение в сто дукатов написать для пражского Народного театра новую оперу к открытию осеннего сезона.

    В процессе писания он высунул кончик языка и прикусил его в уголке рта, так сильно старался, а когда закончил, торжественным голосом этот контракт зачитал. Затем обмакнул перо, сбросил с него каплю чернил и протянул его Моцарту:
      
      «Пожалуйста, поразборчивее. Вы пишете гениально, но подчас так непонятно, что сам чёрт не разберёт».
      «Дайте-ка мне прочесть», - Бондини берёт контракт в руки и сидя в вальяжной позе, покачивая ногой, читает вслух:
      «Вольфганг Амадеус Моцарт! Браво! Мы его получили. Теперь ставим наши подписи».
   
    Бондини пишет, как топором рубит. Всех рассмешил Гвардасони, который стоит и торжественно, по-царски готовится к подписыванию. Стробах поставил подпись прямо
 под Моцартом, по-капельмейстерски.

    Моцарт ещё раз пробегает глазами по важной бумаге, а Гвардасони уже позванивает приготовленной песочницей и посыпает свеженький текст искрящимся порошком, при этом любуется на свою работу, ведь в каждое слово он вложил свою душу.
      
      «Basta», - сказал Моцарт, что означало точку, поставленную в этом мероприятии. В память об отце он взял это «basta» и всегда повторял его в своей жизни, как заклинание.
      
                - 2 -
   
    Отзвонило полдень. Красивая четвёрка элегантных мужчин вышла из Ностицова театра на Каролинскую площадь. Гвардазони и Бондини по пути ещё несколько раз пытались высказать всякие пожелания, вроде того, чтобы Моцарт не забывал, выбирая сюжет для либретто, о великих традициях итальянской оперы, и много ещё подобной чепухи, так, что Моцарт с отсутствующим видом отделывался незначительными фразами, вроде «конечно, понятно, посмотрим, буду иметь в виду»
      
      «Есть ли у вас представление, как опера будет называться?»
      «Мне Да Понте предложил три темы. Я ещё не знаю сам, которая из них будет оперой. На одну я имею вид, но не уверен, будет ли это именно она. Будем ещё обсуждать, договариваться. Как только с Да Понтем решим этот вопрос, я тут же вам напишу. Будем держать связь через переписку. Я сам заинтересован не создавать для вас технических трудностей».
   
    Подошли к трактиру «Под гроздью чёрного винограда». Тут как раз остановился наёмный экипаж, из него выходит некий господин и расплачивается с кучером. Моцарт поинтересовался у возницы, свободен ли, и, получив положительный ответ, распрощался с директорами.

    Предложил Стробаху проехать с ним за Констанцией, пообедать в «Новом трактире» и потом отправляться прямо к Душкам на Малую Страну.
Гвардасони и Бондини подождали, пока Моцарт со Стробахом усаживались, потом долго махали им вслед, пока экипаж направлялся к Целетной улице.
   
    Ещё не успела карета скрыться из глаз, как Гвардасони уже объявил нескольким попавшимся навстречу актёрам, что «мы только что подписали контракт с Моцартом на открытие осеннего сезона в Праге». И повторил это несколько раз, входя в трактир «Под гроздью чёрного винограда», да так, чтобы слышали все гости.

    Затем прошёл через весь первый зал до следующего, где была биллиардная, и там опять торжественным голосом запел, обращаясь к Басси, сидящему в уголке над чашкой кофе:
      «Давай, готовься, Луиджи, Моцарт уже пишет для тебя новую большую партию, осенью будешь петь».
   
    Новость мгновенно облетела Прагу, проникла в дома, во все пражские хоры. Имя Моцарта было у всех на устах, словно и нет у людей других радостей и забот.
Моцарт после обеда вместе с Констанцией и Стробахом поехал к Душкам на Малую Страну. Он предполагал, что пани Жозефина уже вернулась из Драждьян, где была на гастролях. Но оказалось, что Душек пребывал в одиночестве, и потому сильно обрадовался гостям.

    Когда он услышал новость о подписании контракта, заговорил:
      «Я тебе вот что скажу, Моцарт. У меня есть для тебя предложение, и заранее тебе говорю, послушайся меня, правильно сделаешь, если послушаешься. Приезжай ко мне на всё лето на Бертрамку и пиши там свою оперу. Вот сейчас поезжай, заверши дела в Вене и возвращайся к нам.

    Здесь ты будешь работать как в раю. Никто не будет тебе мешать, стол поставлю тебе в саду среди деревьев. Птички распевают, небо голубое, солнышко светит, а захочешь – луну тебе с неба достану».
   
    Моцарт отвечает:
      «Как бы это было хорошо, Франтишек, но Гвардасони говорил что-то о служебной квартире, чтобы жить поближе к театру».
      «Какие пустяки, привезём тебя в Прагу, когда захочешь. Кучер будет в полном твоём распоряжении. У нас на Бертрамке есть лошади и превосходный экипаж. Говорю тебе, приезжай к нам, скажи «basta», ну?»
   
    Моцарт посмотрел на Констанцию. Та кивнула в знак согласия. Она ещё раньше слышала и про прелестный сад с цветниками, и что там утки-цесарки, индюки, голуби, короче говоря, настоящая пасторальная идиллия, достойная пера самого Руссо.
      «А знаете что, давайте поедем на Бертрамку прямо сейчас. Посмотрим. Всё равно, делать нечего, устроим выезд за город».
   
                - 3 -
   
    Поехали. Колокольчики весело позванивали, лошадки легкой рысью бежали по санному пути Кармелитской улицы, вокруг храма Милостива Йезулатка к Уездским воротам, через их широкий проезд выехали на красивую снежную природу. Чёрные стволы стройных тополей охраняли путь по обочинам королевской дороги.

    Кони, хорошо выезженные, но не привыкшие к дальним поездкам, радостно погнали по широкой каштановой аллее, которая направляется вверх к Бертрамке. Вороны закружили над оголёнными каштанами, их встревожили ржание коней и перезвон колокольчиков.
   
    Сани влетели в гору к воротам Бертрамки. У подножия виноградников – из них торчали только голые жерди с голыми виноградными лозами – на правой стороне воцарился красивый павильон в стиле рококо. Его застеклённые окна сверкали на всю округу, отражая солнечный послеполуденный свет от Вышеграда.

    Собака-овчарка выскочила навстречу лошадям и завертелась у них между ног, лаяла и всё пыталась цапнуть. Приказчик встречал сани в воротах, в одной руке держал шляпу, другой грозил собаке, пытаясь её отогнать.

    За ним виднелась его жена с корзиной полной зерна для домашней птицы. Она сыпала окружавшим её курам, голубям, индейкам, а руководил всеми распетушившийся павлин со своим роскошным хвостом, украшенным радужными глазами.
   
    Колокольчики ещё позванивали, а приказчик, похлопав по шеям коней, подскочил к саням, отворяет дверцы и услужливо приветствует пана Душка, низко кланяется дорогим гостям. Жена его отнесла корзину в угол, схватила метлу и давай скорее сметать снег со ступенек, ведущих на веранду. Душек показывает Моцартам всё вокруг, объясняет, где что находится:
      
      «Вон там, наверху, есть большой сад, и там, в той беседке, ты можешь работать. Не понравится около колодца в тенёчке, выбирай любое место, где тебе захочется».
    Вокруг белая красота и тишина, только голуби воркуют в голубятне, а покормленная домашняя птица вторит им. Всё это Моцарту так нравится, почему-то нахлынули сладкие воспоминания детства, как это было замечательно, когда он мог ненадолго выехать на природу, оторвать глаза от нот, окунуться в весёлую загородную жизнь.
   
    Экономка отворила двери на веранду, через которую входят в комнаты. Вся компания с интересом вступила в Бертрамку. Отсыревший воздух пустовавших комнат оживился от запаха Констанциевых духов. Глаза блуждали по венецианским зеркалам, картинам с пасторальными сюжетами, по старинным портретам. Душек говорит:
      
      «Эти три комнаты будут ваши. Здесь у вас гостиная, дальше твоя спальня и кабинет, и комната Констанции».
    Моцарт заметил белый клавесин, засверкавший в потёмках золотым орнаментом, благодаря свечам, которые они переносили из комнаты в комнату, так как жалюзи были на зиму опущены. Мигом оказался около него, тут же открыл и взял несколько аккордов. Клавесин затрясся, что-то в нём затрещало.

    Так бывает, когда лопнет куколка, и из неё вылетает бабочка – вот так же вылетели красочные звуки, словно крылья только что родившейся бабочки. И тут же в комнате всё засверкало, портреты заулыбались, зеркала засветились, и старый потухший камин с обгоревшими поленьями смеялся, как будто в осиротевшей тишине появилось неожиданное солнце.   
   
    Констанция любовалась красивым пологом над широкой кроватью у стены. Глаза Моцарта во время игры – он играл стоя – оглядывали стены, потолок - на нём изображены гроздья винограда, яблоки, груши, виноградные лозы и виноградные листья.

    Над угасшим камином стоит бюст - седая голова либреттиста Метастазио, что свидетельствует о том, что здесь живут люди небезразличные к опере. Моцарту всё тут нравилось, это было видно по его лицу. Вот он перестал играть, вот с удовольствием оглядывает всё вокруг, все безделушки, украшения, и говорит:
      «Тишина, восхитительная тишина!»
   
    В этой тишине ещё продолжали дрожать звуки разбуженного клавесина, а Душек уже зовёт Моцарта дальше, посмотреть на зал для концертов. Из комнат прошли через прихожую, вышли на веранду. Экономка открыла железную решётку, поднялись по ступенькам, открыли замок.

    Моцарт заглянул и увидел возле колонны ручку от звонка, тут же схватил её и зазвонил. Раздался весёлый трезвон. Моцарт посмотрел вниз, в окошке маленького домика торчала кукольное личико девочки, увидев Моцарта, она тут же спряталась. Получилась очень милая картинка: по звонку в окне появляется головка, а перестал звонить, и голова исчезла.

    Душек пригласил Моцарта и Констанцию в концертный зал:
      «Здесь мы любим музицировать по вечерам, ты это увидишь».
    Моцарт рассмотрел на стенах картины с батальными сюжетами. Душек разъяснил:
      «Нам это нравится. Наперекор выражению «Inter arma silent musae», будем музицировать всегда и при любых обстоятельствах».
   
    Поманил всех на белоснежную террасу, вывел на воздух и показывает фруктовый сад на пригорке. Между голыми деревьями виднеется каменный стол. Душек объясняет:
      «Там беседка, она тебе понравится. Жаль, что столько снега, замело так, что там по колено. Оттуда великолепный вид на Прагу».
   
    Моцарт улыбается, разглядывает следы птиц и зайцев на господском снегу. Почему-то опять вспомнилось детство. А Душек спрашивает:
      «Ну, что?»
    Моцарт отвечает:
      «Я представляю над головой летнее небо, а на деревьях не сосульки, а яблоки да груши. Как, Констанция, тебе нравится, а?»
   
    Та только кивнула, а за её головой раскрылся красочный веер павлина, который внизу покрикивал на раскудахтавшихся кур.
      «Настоящая пастораль, идиллия в духе Руссо», - оценил эту прелесть Моцарт, закутался в зимний плащ и спустился по ступенькам на террасу. Мутное солнце слабо просвечивало через решётку, её орнамент из неувядающих цветов отбрасывал лёгкую тень на снег.

    Моцарт остановился, полюбовался на воздушные тени, на эти цветы, что как летний привет, который посылают ему серые стены, и сказал:
      «Что ж, летом, если Бог даст здоровья, буду писать здесь оперу. Да, Франтишек, я буду чувствовать себя здесь как дома».
   
    Ещё раз оглянулся на белый сад, помахал ему рукой и крикнул:
      «A rivederci!»
    Вышли во двор к саням. Кони уже протоптали в снегу ямы до самой земли, грызут удила, вот-вот побегут. Душек ещё немного поговорил с приказчиком и его женой. Из-за материнской юбки выглядывала та самая кукольная светлая головка, которую Моцарт видел за окном.

    Не выдержал, подошёл к девочке, взял её за подбородочек. А та уж покраснела, глазки потупила.
      «Как тебя зовут?»
    Молчит.
      «Что, нет у тебя никакого имени?»
   
    Молчит. Мать за неё отвечает:
      «Анинка».
      «О, как мою сестрёнку. Когда я был маленький, мы жили в Зальцбурге, она была такая же белокурая, мы ездили с неё вместе по свету, и звали мы её Нанерль. Так ты у нас, значит, Нанерль, не правда ли?»
   
    Но куколка не отвечает ни слова, спрятала головку в мамину юбку.
Однако пора садиться в сани. Приказчик широко растворил ворота Бертрамки, кучер зачмокал, и кони выбежали на каштановую аллею. Снова пёс-овчарка побежал за ними, залаял, закружили вороны.

    Моцарт обернулся, любуясь. Вся в снегу, Бертрамка напоминала рождественский Вертеп.
      «До свиданья, до встречи!»
    Сани с каштановой аллеи свернули на главную дорогу, побежали тополя вдоль неё по обочинам. Когда подъехали к Уездским воротам, Моцарт ещё раз обернулся. Попрощался взглядом с Бертрамкой и проговорил:
      
      «Спи себе, как заколдованная Спящая красавица, а летом - расцветай, и, Бог даст, надышимся мы твоими цветами досыта, так, ведь, Констанция?»
    А Душек:
      «Ну, так приедешь? К нам на Бертрамку?»
      «Я же сказал, basta!»





                -------------------------






             Глава 11 ADDIO, MIA PRAGA! ДО СВИДАНЬЯ, МОИ ПРАЖАНЕ!
               
                ДО ВСТРЕЧИ!

   


                - 1 -

    Как только контракт на оперу для Ностицова театра был подписан, Моцарт уже не имел терпения оставаться в Праге. Всё гнало его в Вену. В эти минуты он думал о Да Понте, в мыслях рассуждал с ним о либретто.
    И, несмотря на то, что приглашения продолжали сменяться новыми приглашениями, вечера следовали за обедами, кофейные посиделки, горы еды и питья, тысячи комплиментов и поклонов, куда ни войдёшь – все улыбаются, в глазах любовь, но что всё это может значить против ожидающей его в Вене новой работы.
      
      «Здесь меня понимают, мою работу принимают с радостью и без оговорок, а в Вене обо мне ещё многие пожимают плечами, и всё из-за льстивых разговоров итальянских мастеров, которые видят во мне врага. Они исхитряются так ловко плести свои козни перед императором Йозефом, он им верит, и все их проделки выглядят, будто с Величайшего повеления.
   
    Да вот хоть тот же «Фигаро». Исчез, ведь, со сцены неожиданно, якобы, чтобы не замучить певцов и певиц, этих модных кукол. Они привыкли работать по законам итальянского belсanto, не принимая во внимание драматической правды и развития оперы, так, как я её чувствую, как её провозглашал Глюк. С ним-то считались, потому что был принят в Париже и Лондоне, и сам император не отважился выступать против его авторитета, дабы не прослыть ретроградом».
   
    На каждом шагу Моцарта встречали вопросами об опере, как скоро её можно ожидать. Но хуже всего было с певцами. Каждый хотел добиться особенного отношения Моцарта именно к себе. Напоминали, чтобы не забыл о большой красивой арии для него.
      
      «Вы ведь знаете мой голос, слышали меня много раз и знаете, какие у меня большие возможности, я просто находка для Вашей новой оперы».
    Когда Моцарт заговорил об этом вечером у Душков, он смеялся:
      
      «Мне выпало на долю стать чем-то вроде дамского портного. Каждая хочет от меня чего-то изящного, чего нет у других, знаете... нечто экстра... ну, в общем, понимаете...»,- и при этом щёлкают пальцами и мечтательно закатывают глаза, - «А главное, получая дамские заказы, я ещё не знаю, какова, собственно, материя, ткань, которую я решу взять у Да Понте, чтобы с ним делать ту обещанную оперу. Однако будь, что будет, но об одном я всё-таки думаю более всего: что смогу, наконец-то, написать оперу, согласную с моим сердцем, так, как я чувствую.
   
    И потом я знаю, что здесь в Праге мне её проведут с любовью и старанием, как «Фигаро», он мне в том порука. Тот Пекарский подмастерье задал мне отличное настроение сразу, как я только въехал в Прагу, и сохранилось оно до этого самого момента, когда настала пора мне с вами прощаться».
      
      «Зато мы будем по тебе скучать, Амадей, не могу тебе передать, как», - сказал Франтишек Душек, - «Ты ведь сам видишь, как тебя Прага полюбила, на каждом шагу встречаешь доказательства этого, и чем дальше, тем больше. Пражане надеются, что у нас ты останешься навсегда. Что скажешь на это?» - Душек с волнением смотрит в глаза Моцарту.
   
    Моцарт смотрит на Констанцию. Она только улыбается. Как ей может здесь не нравиться, ведь всеобщее обожание пражан переносилось, разумеется, и на неё. Всюду её балуют, всюду она занимает почётное место, и не надо работать, не надо заботиться о завтрашнем дне.

    Как будто кто-то всё это постоянно так красиво устраивает, что дни улетают за днями в сказочном блаженстве, как лепестки благоухающей розы опадают без забот о том, что всё-таки когда-то упадёт последний лепесток, и останутся торчать одни шипы. Их-то в Вене было гораздо больше, чем цветов.
   
    Моцарт понимал Констанцию. Он ответил дипломатически:
      «Осенью снова приедем и уже надолго. Ведь здесь будут разучивать новую оперу. А потом видно будет. Но сейчас надо в Вену. Надо раскинуть карты для новой игры и достать рапиры против скрытого неприятеля.

    Кто – кого. Если я сейчас останусь, станут говорить, что я их боюсь, а это неправда, ты это знаешь, и потому понимаешь меня, и не станешь обижаться, если я сегодня скажу, нет».
   
    Душек кивает головой:
      «Понимаю тебя, Амадей, как я могу обижаться на тебя, ведь твоё творчество так близко моему сердцу. И сказал я, что хорошо бы ты остался у нас навсегда, потому, что не в силах помочь тебе в бою против невидимых интриганов, но могу позаботиться только и только о твоей работе.

    И это обязательно случится, я в это верю. Жаль, что здесь нет сейчас Жозефины, что ей не пришлось быть свидетельницей твоего триумфа в Праге. Я всё ей, конечно, буду рассказывать, но всё-таки куда лучше было бы, если бы она могла вместе с нами проживать эти вечера с тобою, для всех нас это была настоящая сказка».
   
    Моцарт уже и не знал, что отвечать, как благодарить, перевёл разговор на другие темы. О работе, о музыке и музыкальных делах в Праге, о публике, о своих переживаниях, о том, что познал красоту и величие чешских музыкантов.
      
      «Они преданы музыке всей душой. Об этом рассказывали мне Мысливечек, Ваньхал, Фиала, Йировец, Елинек и все другие чехи, которых я встречал на своём пути. Их разговоры были наполнены любовью к Родине, заключённой в одном слове: Прага. Теперь я вижу, что такое есть Прага.

    Я узнал её во всей её королевской величавости и, за душу берущей, красе. Чехи приняли меня так, как Италия приняла Мысливечка. Именно поэтому я сказал, что напишу оперу Пражанам, чтобы отплатить им за их искреннюю любовь. И не бросая слов на ветер, я уже приступил к работе.
   
    Ну а сейчас нас ждёт ещё много встреч перед расставаньем. Всё пойдёт от начала, от Туна, там, в «Железных дверях» так красиво всё началось концертным обедом, потом к патрону театра графу Ностицу, к Каналу, к Пахте – я бы всё сократил в стиле моего отца.

    Он, когда торопился, очень коротко высказывался и заканчивал словом basta, потому что, если бы ему надо было расставаться с друзьями, как мне с моими Пражанами и растанцованным Фигаро, так он не уехал бы до самого Silvestra, и опера была бы написана к началу сезона 1788, вместо этого года. Basta».
   
                - 2 -
   
    И вот, наконец, подошла минута прощанья с Прагой. Скрипач Хофер едва ли не увяз в заманчивых предложениях, что сыпались ему со всех сторон, но и он уже затосковал по Вене.
   
    Итак, нашу троицу провожали к большому, ожидающему их, экипажу, он стоял у Нового трактира на Целетной улице рядом с Ностицовым театром. Это было не обычное формальное прощанье, что можно было видеть по глазам Яна Стробаха, Вацлава Праупнера, Яна Кухаржа и Франтишка Душка с пани Жозефиной, которая как раз поспешила вернуться из Драждьян, чтобы застать Моцарта с его любезной Констанцией до их отъезда из Праги.
   
    Откуда ни возьмись – около весёлой компании промелькнула тень Цопанка с его неразлучной арфой. Он прислонился к колонне аркады и смотрел преданными благодарными глазами, время от времени засовывая пальцы в карман жилета, чтобы удостовериться, на месте ли Моцартова рукопись, его драгоценный талисман.
Там он, там!
   
    Но смотрите! Моцарт уже надел треугольную шляпу и целует дамам ручки, обнимается с паном Душком, целует его в обе щеки, пожимает руки панам капельникам и всем друзьям. Вот он садится в карету, где уже сидят пани Констанция и тот дорогой гость из Вены, скрипач Хофер.

    Пан Моцарт как уселся, нечаянно посмотрел через окошко на аркаду, а там – Цопанек стоит с арфой в дозоре, как на клиросе, шапка в руке, горящий взгляд с надеждой – увидит ли он меня? Ах, он узнал меня, замахал рукой! И уж потом повернулся к своим друзьям и кричит ясным весёлым голосом:
      «До свиданья, мои Пражане, до свиданья!»
   
    Кучер натянул удила, кони тронули, а руки машут вслед Моцарту, покатившему к Пражским воротам. Цопанек тоже машет, да так усердно, что и его арфа заволновалась, её струны зашумели – до свиданья, пан Моцарт, до счастливого скорого свиданья.
   
    Моцарт смотрел через окошко кареты на пражские улицы и прощался с незнакомыми пешеходами, ведь это тоже его публика, его Пражане, полюбившие его музыку. Вот подъехали к Новым воротам, въехали в проезд, а там лошадки под строгим присмотром кучера помчались весёлой рысью, отдохнувшие и накормленные, только искры отлетают от подков, вперёд, вверх по императорской дороге к Вене.

    Моцарт ещё раз повернулся к заднему окошку, он видел серые понурые стены крепости, окружающие этот особенный город без короля, хотя музыка его по-настоящему королевская. Она звучит в гордой величавости простого слова.
   
    Это слово выражает все пожелания Амадея, любовь и веру в него чешских музыкантов, оно так сладко звучит из их уст, когда произносят его на чужбине, а глаза при этом загораются, как при воспоминании о матери.

    Слово это - Прага. И Моцарт зашептал тогда тем старым серым башням, что выглядывают из-за стен крепости, прощаясь с автором «Фигаро»:
      «Addio, mia Praga,mia bella Praga!».






                -------------------------





                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ