2ч. 7-10 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Перев

               




          ГЛАВА 7. ПРОБУЖДЕНИЕ  СКРИПКИ  ЙОЗЕФА  МЫСЛИВЕЧКА
               
               
                - 1 -

      «Здесь так чудесно, что я должен снять шляпу», - тихо сказал Моцарт и потянулся рукой  к треуголке, Ян Кухарж вместе с ним обнажил голову перед семейной мельницей Мысливечков.
      
      «Человек таков, каким его сотворил господь», - продолжал Моцарт, не дожидаясь ответа от своего приятеля, а тот лишь кивал, соглашаясь, он едва успевал за этим энергичным человеком с милым, по-детски сияющим взглядом.
   
    Третий спутник, старый виолончелист Куба, шёл парой шагов позади, он остановился на мгновение, засмотрелся на поток воды в реке. Влтава пела свою тысячелетнюю песню. Над ней увековечились окаменелые времена в виде святых изваяний на Карловом мосту. Старая липа подпевает реке октавой выше, её золотая крона дрожит на сентябрьском ветру, который срывает листья и бросает их на голову и к ногам размечтавшихся гостей.

    И Град над Влтавой - то ли снился, то ли мерещился на фоне синего неба. Недостроенный храм Святого Вита прятал башни, как рыцарь, который потерял в бою голову, но не падает, а продолжает нести службу на страже могил чешских королей перед святовацлавской короной.
 
    Обо всём этом размышлял Ян Кухарж, органист из Святого Йиндржиха, а Моцарт, обернувшись к виолончелисту, заметил, что у того глаза полны слёз:
      «Ну, ... что случилось, ну, не надо так...»
   
    Он схватил старика за плечи и слегка потряс.
      «Я только что будто увидел мальчишку Йозефа со скрипкой, да не только увидел, знаете ли, слышал так ясно его игру, что моя старая кровь закипела и ...», - недоговорил, голос его сломался.
   
    Моцарт прижал к груди разволновавшегося музыканта как брата:
      «И я вижу его, дружище, его радостные глаза, полные огня, жизни, какие были у него в Болонье, когда мы разыгрывали наши клавирные сонаты, мы тогда ещё обнялись и поцеловались в знак нашего братства».
   
    Сильный порыв ветра поднял три косички на шеях растроганных мужчин. Завязанные чёрными лентами, они вспорхнули, как траурные бабочки. Огромное колесо Мысливечковой мельницы сосредоточенно вертелось и гудело вместе с Влтавой бесконечную рабочую песню.

    Каждая нота пахла хлебом, в воздухе стояла мучная морось, распахнутые окна таинственной избушки так и заманивали путников заглянуть внутрь. Узенький садик соединялся с перилами Карлова моста прямо под Брокоффовой Пьетой. Ян Кухарж вопросительно посмотрел на Моцарта, а тот протянул руку в сторону входа в мельницу:
      «Ведите меня, будьте добры, идите первым».

    Регент Кухарж пошёл вперёд, за ним Моцарт, последним шёл Куба, все вместе не очень-то уверенно вступили в тёмный проём входных дверей. Песня реки сопровождала их путь, но вдруг в темноте, где-то в двух шагах, её сменило весёлое пение молодого голоса:
                «Скажите здесь, скажите там,
                Девчонке сердце я отдам ».
   
    Моцарт удивился, прислушался и тронул Кубу за плечо:
      «Вы только что играли это в театре после репетиции, когда я вернулся за либретто. Ведь это и есть Мысливечков концерт?»
      «Это чешская народная песня...»
   
    Тут отворились двери наверху, в темноту ворвался пучок солнечных лучей, в их свете обозначилась плечистая фигура. Моцарт попятился, пошатнулся, ахнул:
      «Il divino Boemo!»
    По лестнице-стремянке к ним спустился крупный мужчина,  материализовался в солнечном мучном воздухе, как Венера в пене морской. Ян Кухарж протянул ему руку:
      «Вот, Бог дал, пан отец, я привёл к вам дорогого гостя».
   
    Моцарт, не веря своим глазам, прижимал руки к груди и всё повторял:
      «Il divino Boemo!»
      «Как же! Il divino...Я только его тень, я Йозефов брат Йахим, а вы не можете быть никем иным, как маэстро Моцартом».
   
    Йахим Мысливечек протянул ему обе руки, а Моцарт сжал их с таким чувством, как если бы это был сам Божественный Чех, Йозеф Мысливечек. Отец Йахим, не отпуская моцартовой руки, повёл всех наверх в светлицу, музыка жизни - пение Влтавы и гул мельницы - сопровождала гостей. Вошли в просторную светлую комнату. Передний угол украшало большое распятье, вокруг него, над столом, несколько икон с изображением святых.
      
      «Здесь мы были одним целым с братом Йозефом, одно тело, одна душа. Но вот того часика, которым он раньше меня пришёл на этот свет, хватило, чтобы у него выросли крылья. Ну, а мне уж не досталось, чтобы я смог вылететь вслед за ним из дома, потому и унаследовал от отца этот мельничный жернов ».
   
    Йахим Мысливечек говорил без горечи, по-детски просто и сердечно, также разговаривал его брат-близнец Йозеф. Моцарт был потрясён этим полным сходством, точная внешняя копия, тот же голос, движения, яркое сияние голубых глаз и даже ямочки на щеках.
   
    Пан Йахим рассмеялся:
      «Не можете наглядеться на Йозефа во мне, не так ли? Нередко и отец с матушкой нас путали, так мы были похожи. Поначалу мы и пели одинаково, и на скрипках пару месяцев одинаково играли, но постепенно Йозеф так разлетелся, я же говорю, крылья выросли, я еле поспевал за ним. Это всё тот часик наделал. Да вот там висят свидетели наших стараний».
   
    Йахим указал на другой угол, где в полумраке висели две скрипки по бокам от иконы с изображением  Милостего Йезулатка. Моцарт в этот момент около них и находился. Узнав, какая из двух принадлежала Йозефу, он с детским порывом взял в руки запылившийся инструмент и подошёл с ним к окну, стал рассматривать его. Когда тонкие пальцы дотронулись до струн, из эфы выбежал паучок и спустился по своей паучьей ниточке.

    Моцарт не шелохнулся, чтобы не спугнуть беглеца, только прошептал:
      «В этой скрипке спит счастье и детство человека, которого называли Il divino Boemo...»
    Моцарт повернул скрипку к солнечному свету, никто не промолвил ни слова.
   
    Происходило нечто, что нельзя было убить разговором, некая связь с другим миром, послание от ангела, от его любви, заключённой в этой скрипке. Моцарт несколько раз потрогал струны, мягко прошелестело ветерком, и даже расстроенные, они своим пробуждением после долгого сна не порушили душевной гармонии, жаждавшей того ангельского послания.

    Скрипичные колки при настраивании заскрипели как старинные ворота сказочного замка. Но вот струны настроены чисто, их звук похож на чудесную арфу, скрипка вознеслась к подбородку маэстро, и смычок опустился на оживший инструмент, как золотой лук. Зазвучала нежная музыка, она опустилась с неба, озарила собой земной мир. 

    Это было то самое волшебное слово  детской души, которая много лет назад отправилась в жизненный путь, чтобы пробудить в зачерствелых сердцах, так называемых, великих людей, любовь к маленькому человеку, простому труженику, чтобы указать им всем путь к призрачному счастью, достичь которого способен лишь тот, кто самоотверженно трудится, забывая о работе только, когда в изнеможении спит, истратив свои последние силы. Моцарт играл над шумящей рекой, он был похож на волшебника.

    Правая рука водила смычком над головами ангелов на Карловом мосту, другая, с шейкой скрипки, сливалась с образом Града и его недостроенным храмом Святого Вита. Скрипка ликовала, как жаворонок, который радуется восходу солнца и радует всех, кто имеет не только уши, глаза, но и душу, кто думает не только о себе, но и о людях, живущих вокруг.

    Скрипка пела простую песнь любви гения, давшего людям столько радости, что его стали называть Божественным Чехом, а потом, когда он исчерпал свои силы, оставили его умирать на соломе в опустевшем доме, в Риме, городе представителя Христа.
   
    Скрипка всхлипывала, как дитя, потерявшееся на суматошной улице, а потом вдруг снова возрадовалась счастью, расплясалась с диковинными прискоками, да так разошлась, что двери потихоньку отворились, и в заветную светлицу с интересом заглянула беловолосая девочка с куклой в руках. Пан Йахим приложил палец к губам, и любопытная мордашка так и застыла у порога, стояла, не шевелясь, не сводила глаз с Моцарта, продолжавшего играть в лучах заходящего солнца.
   
    Увидев восхищённого ребёнка, он сменил быстрые пассажи на спокойную, нежную мелодию, заиграл что-то ласковое, похожее на колыбельную, музыка затихала, затихала, и окончательно истаяла на фоне шумящей Влтавы под Мысливечковой мельницей.
   
    Никто не отваживался заговорить. Разбуженная скрипка выразила всю любовь, все чувства, посланные  любимым всеми Йозефом и полученными, благодаря  посреднику, его другу, Вольфгангу Амадею Моцарту. А у того на глазах были слёзы...
   
    И будто для того, чтобы всех из волшебного сна возвратить в реальный мир, двери открылись, и вошли два удивлённых мальчика. Один из них школьник, другой -  юноша постарше. Они остановились, поражённые, на пороге, смотрят то на странного человека у окна со скрипкой в руках, то на отца, то на других гостей, сидящих около отца за столом. У всех в глазах дрожат слёзы... Что здесь происходит?

    Пан отец Йахим поднялся и дрогнувшим голосом заговорил с сыновьями:
      «Запомните этот день, дорогие дети, сегодня у нас великий праздник, нас посетил большой друг нашего незабываемого брата и вашего дяди, любимого Йозефа. Поклонитесь, поклонитесь так низко, как можете, и сохраните это лицо в ваших душах на всю жизнь, я вам говорю...»
   
    Мальчики послушно склонили головы, как в костёле, и несколько мгновений оставались в этом положении. Освободили их руки Моцарта, он аккуратно положил скрипку на стол и подбежал к детям, протягивая им обе руки. Отец представил сыновей:
      
      «Вот это старший, Войтех, ему семнадцать лет, будет моим преемником на мельнице, а это Франтишек, ему одиннадцать. Маменьки нет с нами, Господь забрал её шестого февраля 1782 года. Вот и моя сводная сестра», - представил Йахим вошедшую пожилую даму с внушительным чепцом на голове и с большой связкой ключей в кармане, - «тётя Франтишка, она заменила мальчикам маму и ведёт наше хозяйство».
   
    Женщина низко поклонилась незнакомому пану, вытерла руки о белый фартук, при этом ключи зазвенели в кармане, особенно, когда незнакомец с улыбкой пожимал ей руку. Он сказал:
      "Я стародавний друг вашего брата Йозефа, Моцарт"                Тётя Франтишка всплеснула руками и заохала:
      «Так вы тот самый пан Моцарт, которого знает вся Прага, как и оперу «Фигаро»!»
   
    Этот искренний восторг всех порадовал, Моцарт снова сердечно пожал ей руку, а тётя сделалась как роза, и во время этих рукопожатий не замечала, что отец Йахим несколько раз ей многозначительно моргнул. Когда же он приложил руки ко рту, наподобие трубы, она заметила, наконец, его мигающие глаза, эти таинственные намёки, и спохватилась:
      «Извольте простить меня, что стою тут как столб, а на столе-то... Но сейчас всё быстро будет».
   
    Бросилась, как юная девушка, за двери в соседнее помещение, и оттуда сразу послышался звон бокалов и командирский зов:
      «Войтех, Франтишек!»
    И пока Моцарт усаживался за стол на почётное место против хозяина, в комнату торжественным лебедем вплыла важная тётя Франтишка с огромным оловянным блюдом, на нём царил большой кусок ветчины, украшенный овощами и розочками из масла.

    За тётей вошёл Франтишек с караваем хлеба на плетёнке, за ним Войтех с внушительным жбаном на подносе, вокруг которого на ходу позванивали пузатые бокалы из старинного чешского стекла.
               
                - 2 -
   
    Йахим переложил скрипку на рабочий столик, где лежал латунный циркуль.
      «А что, ребята, вы тоже играете на скрипке?», - обратился Моцарт к его сыновьям. Отец ответил вместо них:
      «Обязательно вам сыграют. Войтех, Франтишек, приготовьтесь. Застольная музыка для господина Моцарта».
   
    Мальчики покраснели до корней волос. Моцарт ободряюще кивнул, и тётя Франтишка любезно отвлеклась от хозяйственных хлопот и присела послушать. Отец разлил по бокалам вино, оно заискрилось рубиновым цветом в бокалах, стоявших перед гостями.

    Все присутствующие ласково наблюдали за детьми, а те не знали, как им быть: то ли это всё только шутки, и как бы не попасть им здесь впросак. Но отец разогнал все сомнения строгим приказом:
      «Сыграете любые наши песенки, те, что играете всегда по вечерам для себя».
   
    Мальчишки стояли навытяжку, и Моцарт дружески улыбался, будто знал их сто лет, чтобы поддать им смелости, по-мальчишески запросто сказал:
      «Играйте так, словно меня тут нет, и вы одни. Когда я был маленький, дома, в Зальцбурге, я играл, пел, насвистывал с утра до вечера, не уставая, и дети, которые со мной играли, поступали точно также.

    Мы пели всё подряд, что в голову придёт, кто что умел. Ходили с игрушками из комнаты в комнату, а кто-нибудь, у кого руки свободны, играл на скрипке марш, да ещё подпевал, чтобы нам ходить было веселее. Зато вечером мы долго не могли уснуть, столько музыки было в голове».
   
    Отец добавил:
      «Так слышите, смело, вперёд! Идите за скрипками, хорошенько настройте, говорю я вам, да играйте с душой, чисто, ни на волосок фальши».
    Войтех взял Франтишка за руку, и они ушли, послушные, как из костёла. Моцарт ласково кивнул им на дорогу, а отец подмигнул и шутливо тряхнул головой, что, видно, означало: «Никакого стеснения, с радостью вперёд!»
   
    Лучи заходящего солнца зажгли огоньки в бокалах, напоминая о красном вине. Пан отец встал, произнёс тост в честь Моцарта:
      «За ваше здоровье, маэстро, за ваше счастье, и прошу вас, считайте наш дом своим. Вы и так в нашем доме уже много лет, мой брат любил вас и всегда говорил, что непременно привезёт вас к нам в Прагу...»
   
    Бокалы зазвенели, Моцарт протянул свой в сторону неба и солнца:
      «Вечная память Йозефу Мысливечку, бессмертному Il divino Boemo».
    Шум Влтавы, гул мельницы, отдалённые звуки настраиваемых детьми скрипок - всё это сопровождало и украшало торжественное застолье, а Моцарт в Йахимовых глазах видел своего Йозефа... Да-да, он был здесь с ними за столом, разделял их домашние весёлые разговоры, это он говорил голосом Йахима, когда тот рассказывал об их детстве, как они росли, работали, любили друг друга, не делая ни шагу один без другого.
   
    Тётя Франтишка подливала огненного вина да подрезала свежей ветчины, хлеб соблазнял своим земным запахом, продолжалась дружеская предвечерняя беседа, посвящённая целиком Йозефу Мысливечку. Статуи с Каменного моста заглядывали в окна мельничной светлицы, и вдруг они будто ожили, это в открытые окна понеслись первые звуки скрипок. Войтех отважно заиграл для Моцарта чешскую песенку:
                «За водой, за водой, за водицею,
                Моя милая играла с голубицею».
   
    Паренёк играл чисто, каждый звук был наполнен искренним чувством. Он очень старался, ведь его слушал сам пан Моцарт, и не только он один, но ещё и пан регент Кухарж, и одноклассник дяди Йозефа, виолончелист пан Куба, всё это делало честь семье Мысливечков.

    Младший Франтишек терпеливо стоял со скрипкой рядом с братом и готовил смычок, чтобы вступить во втором куплете и сыграть вторым голосом. Войтех закончил первый куплет, и вступил Франтишек, Моцарт кивнул мальчику, и дальше пошло сплошное удовольствие.
   
    Ребятки полностью отдались исполнению, как птички, блаженствующие в чистом летнем воздухе. Тётя Франтишка стала подпевать совсем ещё молодым голосом, и отец Йахим тоже. Прибавились голоса из округи, люди с мельницы, от реки, все, кому была слышна игра юных скрипачей, подпевали знакомой песне. Скрипки приветствовали опустившийся вечер, зажигающиеся звёзды над стобашенной Прагой, матерью городов чешских.
   
    Эти народные чешские песни заворожили душу великого мастера звуков Моцарта, он не мог наслушаться и всё просил петь и играть снова и снова. Песня соединила совсем незнакомых людей. Рыбаки, дровосеки, наёмные рабочие, гуляющие матери с детьми, дедушки и бабушки, их голоса слились в этой песне, как ручьи со всей Чехии вливаются в реку, их сердца соединились в одно целое, как корни и ветви той липы у мельницы.

    Так думал Моцарт, подойдя к окну, чтобы посмотреть на поющий вечер. Это всё люди, полюбившие моего «Фигаро» так, что мальчишки насвистывали его на улице, арфисты играли в трактирах, из этих людей вышел Йозеф Мысливечек, Божественный Чех.
   
    Пан отец Йахим подошёл к Моцарту, указал на запруду, освещённую луной:
      «С плотиной тоже связано наше детство. Мы с Йозефом помогали при строительстве. Наш отец любил всё делать основательно. Говорил, кто хочет быть хорошим мельником, должен освоить девять ремёсел.

    И при работе всё должно петь. Там, под липой, мы сидели по вечерам, на скрипках не играли еще, как следует, но подпевали каждой песне. А уж потом, когда научились, играли дуэтом, к нам специально приходили попеть под липой.
   
    Знаете ли, маэстро, наши земляки, старые товарищи-мельники, непоседливые характером, нигде долго не задерживаются. Ходят от мельницы к мельнице, то вниз по течению, то против него. Где остановятся на пару дней, там и хорошо, весело, много песен, при этом и работа спорится.
   
    Некоторые наши земляки обошли всю Чехию вдоль и поперёк и с каждой мельницы приносили новые песни. С инструментами приходили, кто с кларнетом, кто с альтом, а то и волынщик забредёт. И песни и танцы здесь были. Наш Йозеф не отходил от них, распевал до глубокой ночи, даже отец иной раз ругался, что спать пора, что вставать будем рано, работать нужно. Так и пели здесь каждый день от весны до осени, тут и была наша музыкальная школа.
   
    У нас ещё было второе увлечение. Видите вон тот циркуль. Мы с братом много месяцев сидели с ним, всё собирались создать план новой плотины для четырёх водохранилищ. Но я-то видел, что Йозеф постоянно думает о музыке. Бывало, проснусь среди ночи, а он при свече что-то лихорадочно записывает, перо скрипит, ноточки падают на бумагу, а он напевает тихонько, как пчёлка.

    Писал он тогда свои первые симфонии: Январь, Февраль, Март, Апрель, Май, Июнь. Как-то в марте мы нашли фиалки вон там, в углу, сразу под колонной с Брокоффовой Пьетой. Они выглядывали из кустов и пахли так чудесно, что Йозеф воскликнул: «Да это же симфония!»
   
    Вот в ту ночь я и увидел, когда вдруг проснулся, его возбуждённое лицо над нотной бумагой, куда он записывал музыку. Это были те фиалки. И ведь удалось же ему засадить ими ту симфонию. Когда её потом сыграли, один критик написал, что симфония пахнет фиалками. Никто не знал, что её автор Йозеф Мысливечек, брат был очень скромным, те первые шесть симфоний он принёс как от неизвестного композитора, хотел проверить свою музыку».
      
      «В этом весь Мысливечек. Чешскими фиалками пахнет его музыка, а он стоит скромно в стороне, как тот незаметный цветок, но сам несказанно рад, если кому-то сможет помочь, как помогал мне», - Моцарт говорил, глядя в Йахимовы глаза, а видел в них глаза своего милого друга Йозефа.
   
    Настала минута прощания. Пан отец Йахим провожал дорогих гостей, помогал им спуститься по деревянной стремянке. Большой керосиновый фонарь в форме сердца освещал дорогу к выходу. Его спокойное пламя украшал шелест липы и постоянный шум плотины.

    Отец Йахим протянул руку и указал на уголок палисадника, примыкающего к Карлову мосту:
      «Вон там цвели те фиалки, расцветают и сейчас каждое лето».
    Моцарт посмотрел на каменные перила моста, оплетённые зеленью, и произнёс:
      «Пусть и музыка Йозефа Мысливечка так же расцветает каждый год в Праге, как и его фиалки».
   
    Вокруг продолжали звучать песни, они сопровождали проход Моцарта с друзьями к Каменному мосту. Музыканты остановились в нише у Брокоффовой Пьеты. Стояли, словно околдованные, не могли произнести ни слова. Стояли долго без движений, будто сами превратились в скульптуры на Каменном мосту, стражей Мысливечковой мельницы. В лунном свете над поющей плотиной они отдавали чешскому гению тихую заслуженную почесть.




                -------------------------




                ГЛАВА 8. НОКТЮРН НА КАМЕННОМ МОСТУ.
               

   
                - 1 -

    На площадке перед Каменным мостом послышались весёлые голоса поздних прохожих. Прага была сейчас больше похожа на сновидение, чем на реальный город. Лунный свет гостеприимно заливал улицы, но при этом словно наполнял их призраками из далёких времён.

    Голоса долетали сюда из темноты деревьев с Йезовитской улицы, и солдат на вахте засмотрелся на гуляк, усмехнулся. Дело шло к полуночи, ему было скучно. Один из голосов был по-мальчишески звонкий, другой звучал как бархатная виолончель. Правда, слов в этом доверительном дуэте было не разобрать, разговор перемежался смехом, да таким задорным, что солдат улыбался, глядя в их сторону, а они не обращали на него внимания.
   
    Приятели вышли на освещённую луной площадку перед Каменным мостом и мгновенно замолчали, будто чья-то рука взмахнула саблей и разрубила их весёлый разговор. Тот, что помоложе, положил руку на плечо старшему и скорее прошептал, чем проговорил:
      «Посмотри!»
   
    Они затихли от великолепия развернувшейся перед ними величавой Праги, её ворота и башни в лунном свете устремились к звёздному небу, как копья и щиты вооружённых рук. Оба прохожих застыли в любовании удивительной красотой, наследием минувших веков, когда поколения мозолистых ладоней, одно за другим, всё строили и строили от столетия к  столетию этот главный город Чехии.

    Жестокие войны разрушали Прагу, уничтожали её восхитительную красоту, но опять и опять, бессмертная и непобедимая, она поднимает свою красивую голову и гордо смотрит из прошлого и настоящего в будущее.
   
    Наверное, о чём-то подобном могли думать те двое, что застыли в восхищении перед открывшейся картиной, да и солдат перестал улыбаться, понимая, что здесь происходит нечто важное, ведь что-то заморозило смех на устах весёлых приятелей. С любопытством он продолжал наблюдать.
   
    Первым заговорил виолончельный голос, и от его слов солдат выпрямился и расправил плечи:
      «Смотри, Амадей, это она, королева без короля, музыка веков, которая звучит днём и ночью тысячелетиями, слышишь её?», - и указал на Каменный мост, откуда слышался шум Влтавы. Оба прислушались к могучему хоралу, в котором река затаила свою спокойную силу.
      
      «Ты прав, Куба, это и есть музыка времён», - отвечал молодой голос, они подошли к воротам Старомнестской башни, - «сразу становится понятен восторг Йозефа Мысливечка, с каким он мне говорил о Праге. Глаза его загорались, лицо пылало, он размахивал руками, так бы и полетел из Италии сюда, домой.

    Когда вон на той площадке остановился мой экипаж, в котором я приехал сюда в январе, достаточно было одного мгновения, и я полюбил Прагу с первого взгляда. Она взяла моё сердце своей молчаливой красой, в ту минуту я сразу вспомнил Мысливечка и вспоминаю о нём теперь постоянно».
   
    Они прошли мимо солдата, тот поднял руку с фонарём, чтобы взглянуть на их лица, затем продолжал смотреть им вслед, видно чувствовал, что эта парочка не простых людей, их слова - не обычная болтовня ночных прохожих. Он хорошо расслышал и о музыке времён, и о королеве без короля - достаточно для дальнейших размышлений в звёздную ночь.
   
    Те двое вышли из темноты ворот на Каменный мост, опять остановились и замолчали. Перед ними окаменелая сказка из гигантских статуй, охраняющих проход к Малостранским воротам, к огромной шапке Святого Микулаша, к башням Малостранских костёлов, к храму Святого Витта, вершине города чешских королей.

                - 2 -
   
    Сквозь шум реки расслышался виолончельный голос:
      «Полюбуйся, Амадей, у Мысливечков ещё горит свет».
    Моцарт посмотрел влево на окна мельницы, несколько дней назад он провёл там прекрасный вечер воспоминаний о Божественном Чехе в кругу его семьи, глядя в глаза двойника-брата Йахима. Сходство братьев было настолько велико, что Моцарту казалось, это Йозеф Мысливечек пришёл к нему из небытия.

    Друзья прошли немного вперёд по левой стороне моста и остановились в нише у Брокоффовой Пьеты перед Мысливечковой мельницей. Моцарт присел на каменный бордюр моста, Куба рядом с ним. Куба чувствовал, что его друг взволнован и потому молчал, ждал, когда тот заговорит сам. Бесконечная песня реки, скульптура Божьей матери с Христом на коленях, скорбь и сострадание под луной, освещённые окна дома, где жил его друг. 
   
    Моцарт решился прервать молчание:
      «Видишь, Куба, это страдание, выраженное в камне? Посмотри на эту Пьету, и я расскажу тебе о моём последнем свидании с Йозефом в Мюнхене. Ты поймёшь, почему я не мог говорить об этом с его братом, ведь в тот вечер было так хорошо, столько света и радости, Йозеф словно был среди нас.

    А я при каждом взгляде на здоровое лицо Йахима вспоминал то измождённое, изуродованное лицо мученика, и каждый раз это был удар по сердцу. Вот как всё было: у Мысливечка был буйный характер, ты знаешь об этом лучше меня, вы вместе росли.
   
    И при таком активном образе жизни его свалила коварная болезнь; говорили, это Венера осыпала его своими цветами, да с такой щедростью, что навсегда выбросила человека из жизни. Не могу забыть ту страшную минуту, когда я узнал о его болезни.
   
    Была осень 1777 года, Мюнхен. Я возвращался из Парижа домой и там остановился. Как только узнал, что здесь Мысливечек, решил немедленно его навестить. Все предостерегали меня, чтобы был осторожен, даже отец писал из Зальцбурга, чтобы я не ходил, что это для меня небезопасно. Но разве мог я слушать всё это? Разумеется, я пошёл. Сначала был мой визит к управляющему, у которого я попросил о встрече с Мысливечком в больничном саду.
   
    Знакомые и врачи сказали мне, что болезнь эта незаразная, но мне не хотелось идти в больничную палату, я бы не выдержал тяжёлого воздуха и всей окружающей обстановки. Управляющий согласился со мной и сообщил, что Мысливечек выходит гулять в сад между одиннадцатью и двенадцатью. Приходите,- сказал,- если не застанете, за ним можно кого-нибудь послать.
    
    На следующий день мы с маменькой собрались, она пошла в церковь, а я в больницу. В саду его не было. За ним послали, а я прогуливался по аллее. И вот я его увидел. Он шёл другой дорожкой, но я узнал его по походке. Не описать моего испуга, когда я увидел его лицо. На носу была страшная рана, носа почти не было. Мне было трудно совладать с собой. Он приближался, я прибавил шагу, чтобы скрыть волнение.

    Мы дружески пожали друг другу руки.
      «Видите, как я несчастен», - сказал Мысливечек. Его слова меня окончательно сломили, потекли слёзы. Всхлипывая, я сказал ему:
      «Жалею вас от всего сердца, мой дорогой друг». И он проявил себя настоящим добрым и совершенно юным человеком с золотым сердцем. Увидев, как я потрясён, он быстро и весело заговорил:
      
      «Что это на вас напало, Моцарт, не надо слёз, не расстраивайтесь из-за меня...», - и вот-вот уж хотел обнять и поцеловать меня, как обычно, но тут же остановился и через мгновение продолжил:
      «Расскажите мне о ваших делах, я слышал, что вы здесь и не мог поверить, что Моцарт в Мюнхене, а меня до сих пор не навестил!»
   
    Знаешь, Куба, каково было слышать этот упрёк! Видеть обезображенное лицо, заливаться слезами и делать вид, что всё в порядке. Я стал говорить первое, что приходило в голову. Отговаривался тем, что многих обязан был посетить, что хотел идти с виолончелистом Геллером, а тот никак не соберётся, и я тогда пошёл уже сам.

    Мысливечек кивал головой, стараясь убрать укоризну из глаз, полных страдания. И ещё в этих глазах было много любви, настоящей любви к нашей семье. Он сказал мне:
      «Я не сомневаюсь, что у вас много друзей, но я лучший из них, знайте это».    
   
    Вот какое у него  золотое сердце. Я дрожал всем телом, был растерян, едва мог говорить, и он, щадя меня и будто не замечая моего замешательства, говорил сам, чтобы дать мне возможность передохнуть. Он рассказал, что Неапольский импресарио Гаэтано Санторо забронировал для него, Мысливечка, возможность написать карнавальную оперу, но что он готов уступить эту работу мне, потому что сам уже шесть раз писал для Неаполя, и ему всё равно, зато меньше обязанности, только бы тот согласился.
   
    Видел ты такое, Куба, чтобы сочинители заботились о товарищах? Они как черти между собой, только и ждут, чтобы подставить ножку. А вот каков Мысливечек! Сама искренность и доброта!
   
     С первой минуты знакомства он как член нашей семьи, так честно всегда со мной обращался, так искренне звал в Италию, говорил, что там я достигну успеха. Он делал это энергично, со страстью, и я действительно стал мечтать об Италии, ведь я прожил там замечательную юность. Тот, кто пишет оперу для Италии, для Неаполя, получает кредиты, а композитор с итальянским клеймом на спине - это уже персона-грата для всех европейских дворов, потому что всюду правит итальянская опера.
   
    Мысливечек предложил написать письмо обо мне Сантору. Я пообещал, что непременно приду в другой день. Заходить в его комнату я не стал бы ни за что на свете, а писать в саду было неудобно. Но на следующий день я отправил Мысливечку письмо, в котором честно признался, что идти к нему не в силах, что не могу прийти в себя, не могу есть и спал лишь три часа, что почти потерял рассудок от горя, что он стоит у меня перед глазами, я просил его не гневаться, умолял простить меня и писать мне письма.
   
    И добряк-Мысливечек немедленно ответил, дескать, я слишком близко к сердцу принимаю его болезнь, благодарил за участие, чем снова проявил своё доброе сердце. Он предложил дать мне рекомендательные письма для графа Пахты, если я соберусь в Прагу.
   
    Смотри, Куба, всякий раз в наших разговорах он настаивал на моей поездке в Прагу. «Увидите, Моцарт, нигде вас так не поймут, как у нас дома». Он написал мне, чтобы я не переживал сильно о его болезни, что всё началось с того, что он вывалился из кареты, которая опрокинулась, а потом попал в руки неумелых врачей, и этот осёл-хирург Како изуродовал ему нос, он его просто сжёг. Представь себе, Куба, эту боль, сжечь нос!»
   
    Эти слова Моцарт уже шептал, закрыв глаза обеими руками, он снова видел перед собой замученное лицо друга в мюнхенском больничном саду. Когда он их открыл, увидел перед собой каменную скорбь Брокоффовой Пьеты: печаль в складках облачения скорбящей богоматери, печаль и смирение на утомлённом лице Христа, покой и умиротворение в сложенных руках коленопреклоненных ангелов с обеих сторон, всё это в сопровождении убаюкивающей песни реки.

                - 3 -
   
    Глаза Моцарта снова обратились к непогашенным окнам мельницы. После недолгой молчаливой паузы он продолжил:
      «В тот раз Мысливечек закончил письмо словами: «Только терпение, во всём воля Божья». Так смиренно относился он к тяжёлой болезни и стойко нёс свой крест. Говорить о ней не хотел совсем, иногда мог упомянуть вскользь.

    Зато всё время говорил обо мне, давал советы. Во время той прогулки в больничном саду он показывал мне свои статьи, в которых неоднократно упоминалось моё имя. Он всюду рекомендовал меня, а ведь его слово имело вес, я уже об этом говорил. Это была настоящая братская дружба.
   
    Там в Мюнхене я узнал, что Мысливечек вёл себя удивительно. К примеру, если разговор заходил о каком-то виртуозе, он тут же заявлял: «Пусть они о себе не слишком воображают. Никто не играет как Моцарт. В Италии, где собрались самые знаменитые мастера, говорят только о Моцарте. Стоит произнести его имя, и все замолкают».
   
    Я не потому говорю тебе об этом, Куба, чтобы похвастать. Мы теперь так сблизились через Йозефа, что я всё могу сказать тебе, как сказал бы ему.
Это всё было очень заманчиво для меня в то время. Мне двадцать один год, я горел желанием написать оперу, а напиши я что-нибудь для Неаполя, стану известным повсюду. 

    Предложение Мысливечка о карнавальной опере для Неаполя увлекло меня. Если я тогда что и знал об опере, то потому лишь, что ходил в театр, и как только начинали настраиваться, - Моцарт сложил руки и поднял голову к звёздному небу, - я был уже совершенно вне себя.
   
    Но всё-таки, я тогда никак не мог с ним расстаться, помнится, он опечалился, когда я заговорил о том, что должен идти к церкви, где меня ожидает маменька. Мысливечек опустил глаза и сказал, что, если бы не такой вот  его страшный вид, он очень хотел бы познакомиться с матерью, родившей великого виртуоза.
   
    Я рассказал об этом матушке, и она пошла к Мысливечку одна без меня. Он гулял по саду, ожидая нас, был бледен, только глаза полны огня, молодости и жизни. Робко взял руку матери и задумался, понимая, что, не может поцеловать. Тогда он порывисто приложил её к своему сердцу, и на маменькину руку упала его слеза».
   
    Куба словно окаменел, он давно уже ничего не видел перед собой, глаза его заволокли слёзы. Сейчас же он склонил голову к реке, и слёзы полетели вниз, заблестели в серебристом потоке.

    Моцарт продолжал:
      «Так проходит мирская слава, и это правда, Куба. В те дни, когда мы с маменькой навещали беднягу-Мысливечка, весь Мюнхен говорил о его оратории «Абрам и Исаак», которую в те дни там давали. Весь город восхищался произведением Мысливечка, но случилось ему тяжко заболеть, и никто не приходит навестить его. Как он страдал! Он говорил, что Мюнхен остаётся ему чужим, никого нет с ним рядом.
   
    В Италии у него каждый день собиралось общество, даже в те дни, когда он чувствовал себя хуже всего, он тогда писал оперу для Падуи. Сколько же силы духа было в этом измученном теле! Он сильно похудел, выглядел несчастным, но иногда, говоря о музыке, в его глазах вспыхивало пламя восторга, взрывалась живительная сила, и ты уже идёшь за ним, куда он тебя влечёт. В этом был весь Мысливечек!
   
    В Италии он достиг огромного успеха. Представь себе, его опера «Беллерофонт» за год игралась сто раз, он написал её к знаменитому королевскому рождению в Неаполе. Княжичи и королевичи кланялись ему, но, в конце концов, интриганы уничтожили его, слишком он им мешал. Любезные итальянцы, эти горе-сочинители, постарались, чтобы его опера «Армида» в миланском театре Ла Скала была освистана. Это был сигнал к началу падения успехов Мысливечка.
   
     И вот, заброшенный, как Лазарь, он умирал на чердаке своего дворца, где его нашёл англичанин Барри, его друг, Мысливечек умер у него на руках. Вспоминал Прагу, говорил по-чешски, последних слов было не разобрать, только слово Прага. Мне рассказывал об этом один музыкант из Рима, и о том, что Барри похоронил  на свои средства Божественного Чеха в церкви святого Лоренцо и поставил ему мраморный памятник.

    Но что такое памятник? Камень, мёртвая материя. Музыка, та, что осталась после Мысливечка, вот настоящая память, друзья мои, его произведения, полные радости и любви к жизни, к природе, к человеку! Только играть, поскорее вытащить всё из архивов, театров, замков, слышишь, Куба!»
   
    Моцарт спрыгнул с каменного парапета и начал трясти Кубу за плечи, возвращая его из мрачной задумчивости.
      «Слышишь, это ваш долг, и я буду напоминать вам об этом постоянно, пока нахожусь с вами. Это также и мой долг. Он-то  говорил обо мне при каждом удобном случае. И что, нет человека, на земле, который может пробудить его к новой жизни? Есть, это вы и я с вами.
    Мысливечек не умер, он живёт в несчётных нотах, и будет жить, пока есть этот свет, пока Человек будет любить музыку и находить в ней счастье и возрождение жизни. Музыка - братство всех людей доброй воли».

                - 4 -
   
    Моцарт смотрел на Крест напротив него. И тогда Куба, проследив за его взглядом, повернулся к золотой скульптуре Христа, так трогательно освещённой луной, поднял руку с двумя соединёнными пальцами и произнёс:
      «Клянусь, пока буду жив, всё сделаю, чтобы музыка Мысливечка игралась в Праге и попала в руки других музыкантов, чтобы они передавали его произведения друг другу и играли по всей земле. А ты, Амадей, помогай мне в этом деле, и пока будешь среди нас, и потом в Вене не забывай!»
   
     Моцарт пожал дружескую руку. Это молчаливое рукопожатие было таким значительным, что слов не требовалось. Рукопожатие - клятва двух  сердец перед горящими окнами дома над Влтавой, возле сияющей статуи Христа. Внезапно Куба сказал:
      «Знаешь, Амадей, а ведь мы стоим на месте кровавых казней».
   
    Моцарт вопросительно смотрит на друга.
      «Вот точно на этом самом месте раньше стоял один лишь крест, скульптуры сюда начали ставить уже после тяжелейшей войны на Чешской земле, после битвы на Белой горе.

    И Христос золотой, которого мы видим сейчас, здесь недавно, до него был деревянный, но ему снесло голову в конце тридцатилетней войны, тогда и стали складывать сюда головы казнённых, и лежали они посреди моста в крови: чешские, немецкие, шведские, голландские, как в братском гробу всех столкнувшихся европейских народов. На этом Каменном мосту, который молчит, как тот самый гроб, а Влтава всё шумит под ним, не устает, поёт, рассказывает».
   
    Куба тяжело вздохнул, провёл тыльной стороной руки по лицу, разглаживая морщины, снял треуголку, словно хотел отдать честь всем тем, кто пролил здесь кровь за свободу, за лучшую жизнь. Они снова молча пошли по мосту, вокруг них также хранили молчание статуи, звёздное небо, светилась и распевала река, шелестели бархатные кроны деревьев среди окаменелых памятников чешской истории.
   
    Проходя мимо могучей фигуры святого с сердцем на ладони, Моцарт вспомнил арфиста Цопанка, ведь именно здесь он впервые увидел его, въезжая в Прагу зимой. Тот пробирался, прихрамывая, тянул за собой арфу, как раненный птах, приволакивающий крыло.

    Сразу в памяти возник тот радостный день, белая зимняя сказка 11-го января. Но он не стал говорить об этом с Кубой, придержал воспоминание при себе. Почему-то соединился этот Цопанек с Мысливечком, трагическим путником, сеющим повсюду радость светлой музыкой, пробуждающей в сердцах любовь к человеку.
   
    Куба остановился, взял Моцарта за руку, подвёл его к бордюру Каменного моста и указал на колонну внизу, на ней возвышался рыцарь с мечом в руке, у ног которого распростёрся лев, преданный, как собака. Моцарт с интересом смотрит на Кубу, а тот говорит:
      
      «Не удивляйся, Амадей, здесь тоже заключена часть истории чешской земли. Мы говорим с тобой о Мысливечке, о его трагической судьбе. А ведь такое ждёт всех нас. Лучшие музыканты уезжают за границу, потому что здесь, дома, они не имеют свободы.

    Живут на пределе бедности, я имею в виду простой чешский народ - бедняки, прислуга, лакеи. Но, одетые в тряпьё, они поют, играют на музыкальных инструментах, сочиняют музыку и верят, что станут однажды свободны, что у них снова будет свой король.
   
    Скульптор вложил в свою работу надежды этого бедняка, работяги, которым помыкают: работай за кусок хлеба, пой, играй, но помалкивай о своих чувствах, не говори о страдании, никого это не интересует. Вот люди и кормятся историями, рассказами, сказками, легендами.

    Да и  во дворцах, как и в простых домах, по вечерам рассказывают сказки, старики вспоминают Прагу, какой она была, пока короли сидели на Граде, когда во всех окнах горел свет там, наверху, в Градчанах, видишь?», - указал Куба.
    
    Моцарт чувствовал, его друг взволнован, открывает ему сердце, полное горечи и жалости, сердце музыканта, добросовестно выполняющего свою работу, неподкупное и мужественное, любящее свою родину. Куба снова указывает на таинственную скульптуру, на святого, стоящего в стороне от Каменного моста на колонне глубоко под портиком:
      
      «Это рыцарь Брюнцвик и его лев. У нас в Чехии образ льва имеет большое значение. Ты, возможно, заметил, в Праге изображение льва можно встретить Бог знает, сколько раз. В железных решётках, около домов, на гербах - всюду припоминают эмблему чешской земли, нашего короля. Дают ещё, правда, двуглавого орла, так тот, однако, не наш.
   
    Этот рыцарь Брюнцвик - настоящий герой. Легенды говорят о нём, как он проехал целый свет, отчаянно воевал, и был такой благородный, что помог льву в его сражении с чудовищем. В благодарность тот лев всюду потом преданно следовал за ним, словно пёс, пришёл с ним домой, в Чехию, в Прагу. И здесь, где-то в середине моста, лежит, закопан глубоко под одной из опор, меч Брюнцвика.

    Когда чешской земле будет совсем плохо, меч сам выскочит из камня на свет, и тот, кто схватит его, выгонит неприятеля, и будут все счастливы, будет мир и покой, будем только петь на работе и на отдыхе. Вот так, Амадей, в малом произведении искусства заключена великая мечта народа».
   
    Куба перегнулся через перила и долго смотрел на скульптуру рыцаря Брюнцвика. Моцарт положил руку на плечо друга:
      «Я понимаю тебя, Куба, понимаю вас всех. Хорошо, что ты открываешь мне глаза на историю вашей земли, показываешь лицо жизни, скрытое за теми молчаливыми камнями.

    Да, это и есть та чешская музыка столетий, теперь я лучше понимаю, я знаю, откуда возникают те глубокие, значительные музыкальные размышления, которые я услышал в произведениях Бенды, Стамица, Рихтра, теперь по-настоящему понял и Йозефа Мысливечка и ещё больше его люблю.
   
    Я счастлив, что и вы понимаете меня, как никто в Европе. Я счастлив, что вы, народ, живущий музыкой, берётесь за мои произведения, и я становлюсь вашим товарищем. Я не умею, Куба, правильно это сказать, но ты меня понимаешь. Мне нравится, что я ваш!»
   
    Куба сжал руку Моцарта, и они двинулись вперёд. Шли, молча, звёздной ночью, скрылись в темноте Малостранских ворот, и звуки их шагов растаяли в шуме реки, будто и не было тут никаких прохожих, может только призраки, лунный сон...
   




                -------------------------



             ГЛАВА 9. КАК ВОКАЛИСТ ФРАНТИШЕК ВЛАДИСЛАВ ГЕК
               
                СТАЛ УЧЕНИКОМ ВОЛЬФГАНГА АМАДЕЯ МОЦАРТА

          

                - 1 -

    Ностицов театр походил на улей, сборище роилось перед репетицией «Дон Жуана». На  сцене властвовал Моцарт, и входящие, казалось,  попадали в святыню. Иные даже продвигались на цыпочках, не спуская при этом глаз с маэстро, который сидел у клавира и всем дружески кивал, здороваясь.
   
    В большинстве своём это были хористы, кто от Кухаржа, кто от Кожелюха, но основной состав прислал Праупнер, все певцы опытные, с ними легко работалось. Моцарт мог бы сказать, что с ними репетировать легче, чем с оперными виртуозами-солистами, да уж молчал, чтобы не скандалить с примадоннами.

    У тех самомнение так велико, что они обычно ставят себя выше дирижёра. Они - маленькие божества, и композитор у них в прислугах, за ними стоит публика, а публика - это касса. Вот и приходилось композиторам подчас становиться чем-то вроде портного и «кроить костюм на заказ по моде».
   
    Но всё это никак не касалось Моцарта, было противно его сути последователя Глюка. Он требовал для своих мелодий простоты исполнения, без кудряшек и завитушек. И терпеливо добивался желаемого дружеской улыбкой, стоял за свою музыку горой, не жалея души и тела. С хором работалось приятнее, Моцарт всегда был улыбчив, не терял хорошего настроения, и работа продвигалась.
    
    Церковные певцы от Праупнера были самыми опытными, самыми подходящими. О Праупнере было известно, что плохого он у себя держать не станет. Моцарт подружился с ним и считался с его мнением. Так они вместе разрешили проблему в хоре, когда заболел певец, ведущий тенор, отлично подготовленный, хорошо знающий партию. Моцарт был раздосадован, когда узнал о его болезни. Что делать? Праупнер немного подумал и сказал, что скоро вернётся:

      «Продолжайте репетировать, а я кое-куда схожу, я быстро», - и покинул зал.
    У подъезда стояло несколько артистов, они расступились перед выбежавшим регентом. Его уважали как музыканта, как человека слова, и любили за его золотое сердце. Праупнер остановился.

    Здесь были высокий  вальяжный Вацлав Там, драматический писатель и поэт, любимец чешского театра, Йозеф Режний, чешский артист, Франтишек Филипек, также актёр, играющий лучше в чешских, нежели в немецких спектаклях, несколько итальянских и немецких актёров.

    Праупнер стал расспрашивать, нет ли среди их знакомых хорошего певца, который решится выступить в опере у Моцарта. Все замолчали, задумались. Праупнер смотрел по сторонам, его взгляд упал на Каролину. Вдруг он дёрнулся. Из ворот университета вышел студент с озабоченным видом. Регент замахал ему рукой, но студент не заметил, был хмур и погружён в размышления. Праупнер отбежал от артистов и быстро пошёл навстречу студенту:

      «Пан Гек! Послушайте, пан Гек!»
Студент остановился, огляделся, словно свалился с облака на землю, но быстро пришёл в себя, низко поклонился:
      «Простите, пан регент, я вас не сразу заметил».
   
    Праупнер взял его под руку, отвёл немного в сторону от артистов, а те перестали разговаривать и стали следить за происходящим и прислушиваться к разговору.
    Регент взял студента за пуговицу:
      «Друг мой, я как раз о вас думал, я даже собрался послать за вами к францисканцам».
      «Что случилось, пан регент?», - забеспокоился студент Гек.

      «Ничего страшного, не волнуйтесь, но вы мне нужны. Не рискнули бы вы попробовать взять на себя партию первого сопраниста в Моцартовой опере «Дон Жуан»?»
    Гек покраснел, он не знал, что ответить, на лице появились капли пота. Праупнер успокаивающим тоном продолжал:
      «Не бойтесь, я не просто так обращаюсь именно к вам, я вас считаю отличным певцом, и вы оказали бы великую услугу пану Моцарту, если бы взяли на себя осиротевшую партию ведущего тенора в хоре».

    Гек продолжал подбирать слова и всё ещё не был готов ответить. Праупнер снова взял под руку изумлённого студента и прошёл с ним ещё несколько шагов; он давал ему время прийти в себя, вздохнуть, а сам продолжал говорить отцовским тоном:
    
       «Я знаю, как вы любите музыку. Будете потом вспоминать об этом всю жизнь. Сколько певцов будут завидовать вам, многим хотелось бы оказаться на вашем месте! Вы человек скромный, учтивый, и потому я жду от вас, что вы Моцарту  поможете и на себя эту партию возьмёте, не так ли?»
   
    Гек только кивнул, но в глазах его почему-то блеснули слёзы. Праупнер понял, что у юноши какие-то неприятности, но не стал допытываться, уважая чувства молодого человека. Он знал о кризисе возраста и понимал, молчание иногда лучший лекарь, а разговоры на посторонние темы хорошо отвлекают от тяжёлых мыслей. Так, не выпуская из руки его локоть, он повёл юношу к Ностицову театру. Студент шёл, как барашек на привязи.

    В темноте коридоров голова Гека закружилась, ничего не говоря, он шёл за Праупнером, подобно сомнамбуле. Вот пан регент берётся за ручку двери, открывает её, оглядывается на студента и даёт знак, чтобы тот шёл за ним. Вошли - и перед ними Моцарт, сидит у клавира. Тут же, увидев Праупнера, живо подскочил, спрашивает про студента:
      
      «Это и есть тот певец?»
      «Мне повезло», - отвечает Праупнер, - «он вышел мне навстречу, когда я стоял у театра и выяснял у артистов, где мне его найти».
    Взгляд Моцарта быстро пробежал по несмелому юноше:
      «Как вас зовут?»
      «Франтишек Гек, изучаю философию».
   
    Моцарт подал ему руку:
      «Вы очень любезны, что согласились мне помочь, подойдите сюда, мы сейчас посмотрим с вами вот это».
    Моцарт подошёл к клавиру и с хитрой улыбкой взял в руки партию, лежащую на верху внушительной стопки нот. Он посмотрел на Гека, протянул ему партию:
      «Попробуйте спеть эту арию с листа?»
   
    Гек прошептал:
      «Пожалуйста, я попытаюсь».
    Моцарт сел за клавир, а Гек погрузился в ноты.
      «Я покажу вам, когда вступать», - сказал Моцарт, а Гек заметил, что у маэстро на пульте нет нот. Тем не менее, Моцарт уже начал играть. Энергичное вступление к арии донны Анны, Гек словно влетел в неё, глубоко вздохнул и начал точно в тот момент, когда Моцарт  подал ему знак вступления. Он исполнял арию чисто и точно, будто давно её учил.

    Моцарт неоднократно поднимал глаза, и в них было заметно удовольствие. Когда же студент преодолевая явные интонационные трудности, справлялся с ними блестяще, маэстро несколько раз крикнул «Браво», и это Моцартово «Браво» стоило «Золотой шпоры».

    Гек пел с чувством восторга, ему невероятно повезло, в свои молодые годы, никому неизвестный, он словно защищает честь всех чешских музыкантов. Праупнер доволен, это его певец из хора при храме Девы Марии Снежной, можно гордиться. Вот закончили арию, Моцарт выскочил из-за клавира, подбежал к юноше, похлопал по плечу:
      
      «Благодарю вас и поздравляю также пана регента Праупнера», - подаёт ему руку. Праупнер краснеет, улыбается и со своей стороны похлопывает Гека по спине.
      «Ну, здесь всё понятно, донну Анну вы представили отлично. Но у нас есть ещё несколько крепких орешков. Давайте познакомимся с предстоящей работой поближе», - и снова Моцарт у клавира, достаёт из кипы нот партию ведущего тенора в хоре.

    Прозвучали вступительные аккорды заключительного хора из первого действия. Партия очень сложная, с переменным ритмом, здесь споткнётся и опытный музыкант. Случилось это и с Геком, но ничего страшного, к завтрашнему дню он всё поправит. Моцарт очень доволен и просит студента приходить завтра утром на репетицию, что он на него надеется, и что сегодня Гек доставил ему огромную радость, погладил юношу по руке.

    Тут он заметил, что Праупнер приготовил двадцатку, и сам полез в карман сюртука. Зазвенели две двадцатки, дружеский смех - для увлажнения горла, пусть вспоминает нас добрым словом - Моцарт повернулся к Праупнеру:
      «Он участник вашей капеллы, не так ли?»
      «Нет, только изредка помогает, когда возникает потребность».
      «Вы должны заполучить его полностью, чтобы не улетела наша птичка-певичка. Но завтра он придёт, надеюсь?»

                - 2 -
   
    И тут они оба были поражены внезапной переменой в состоянии молодого человека. Он побледнел, даже покачнулся, тяжело дышал, в глазах слёзы.   Напуганные музыканты усадили юношу в кресло:
      «Что с тобой вдруг произошло? Что случилось, скажи мне, что с тобой?», -
    Моцарт гладит мальчика по волосам, видит, что тот весь дрожит. Слёзы потекли по лицу, он всё всхлипывал и совсем расплакался. Этот плач был освобождением, его больше не трясло, он успокоился и рассказал свою историю:

      «Я ведь не заметил вас сегодня, пан регент, потому что меня словно лихорадит. Вы знаете, я живу во францисканском монастыре. Третьего дня там был орденский праздник, а после него застолье, торжество по первому классу. По этому случаю выдали тройную пайку.

    Такого я в своей жизни ещё не видел. Чтобы монахи столько ели и пили! Каждый выпил по три бутылки, и всё это в честь Святого Франциска! Франтишек, дескать, просит, чтобы на его святек все веселились. Ну и напились, я глазам не верил. Маменька всегда рассказывала мне о святой жизни в монастыре, а тут, что я увидел!», - студент Гек схватился за голову, будто до сих пор перед его глазами были пьяные храпевшие монахи.

      «Отец регент не узнавал меня, он бесновался, разогнал прислугу и долго ночью покрикивал, не давая мне спать. Утром появилась кухарка с синяками на лице. Я выбежал из монастыря прямо на лекцию, старался успокоиться и прийти в себя. Профессор Мейсснер заметил, что со мной не всё в порядке, стал расспрашивать, я всё ему рассказал. Пан профессор рассмеялся, это поразило меня. Он всегда был ко мне внимателен, и в этот раз пригласил пообедать с ним.

    Там было целое сборище, философствовали о рационалистической религиозности, о хитростях священников, об использовании учения Христа в интересах господствующего класса, монархов. Тут Мейсснер предложил мне рассказать гостям о том, что я видел в трапезной. И опять все смеялись, тут и мне на какой-то момент стало весело, я подумал, что скоро забуду обо всём. Только захотелось побыть одному.
 
    Я пошёл в монастырь, в свою келью, она как раз рядом с обителью отца регента. По дороге я словно советовался с маменькой, с Коменским, со Священным писанием. На душе было тяжело. Около квартиры регента было тихо. Я постучался, чтобы узнать, что мы будем петь назавтра в хоре у Девы Марии Снежной, но мне никто не ответил.

    Я подождал немного и отворил дверь, вошёл и увидел пана регента с кухаркой... Он вчера её избивал, а сегодня... Он увидел меня, схватил полено и начал меня бить. Искры посыпались из глаз, я упал на землю.

    Очнулся я в постели больницы Милосердных. Хотел встать, но не смог. Санитар снова уложил меня. Голова болела, но сильнее болела душа. Когда санитар это понял, он мне предложил прислать исповедника, но я отказался. Любой из них был бы приятелем отца регента и всё бы ему рассказал. Успокоился я, только вспоминая матушку и повторяя слова из учения Коменского.

    Но это ещё не всё. Со мной рядом лежал юноша, привязанный к постели, чтобы не убежал. Говорили, что он безумец. Ему пустили кровь, чтобы вёл себя потише. Санитар сказал мне, что мальчишка сдвинулся. Отец, будто, не позволял ему заняться торговлей, которая его интересовала, вот в этих ссорах с отцом он и лишился рассудка. Но в разговорах с мальчиком я понял, что он здоров. Как всё-таки Господь всё делает, что люди встречаются...»

    Гек замолчал и глубоко вздохнул. Ему явно стало легче. Моцарт и Праупнер заметили это и старались не беспокоить, чтобы он продолжил свой рассказ:
      «Как только санитар застал нас во время разговоров, он пригрозил, что сейчас опять пустит ему кровь, якобы для того, чтобы припадок не повторился. Бедный парень замолчал и не промолвил больше ни слова. Я понял, что кто-то злой играет с его душой...

    Наутро меня отпустили из больницы, и я немедленно пошёл к торговцу, у которого этот мнимый безумец работал служащим. Мой рассказ о том, что происходит с молодым человеком, собрал всю семью. Оказывается, его считали пропавшим. Его послали в некий монастырь с торговыми поручениями, уже несколько дней он отсутствует, и они уже собирались обращаться в полицию.
 
    Услышав мой рассказ, хозяин немедленно отправился к Милосердным. Администратор больницы показал ему письмо от благодетеля монастыря, директора по хозяйству, который просил принять этого душевнобольного сына на лечение. Как только торговец увидел письмо, он тут же узнал почерк своего заклятого врага и обо всём догадался. Бедного мальчика немедленно освободили и принесли извинения, администратор же получил официальную претензию от торговца в том, что принял в больницу пациента без направления от врача.

    После того, как мне удалось спасти товарища от сумасшедшего дома, я почувствовал в себе силы для возвращения в собственный ад францисканского монастыря. Можете себе представить, каково мне было переступить порог этого дома, постучать в дверь регента, чтобы доложить о своём возвращении, выяснять, что будем петь завтра в костёле.

    Всё во мне клокотало, но пришлось смирить гордыню и выслушать этого лицемера. Он ходил по коридору с перекошенным лицом, отводил глаза, смотрел в писание. Так, глядя в сторону, он и сообщил мне, что я на несколько дней освобождён для выздоровления. Я выбежал на улицу, не мог оставаться в монастыре, пошёл, куда глаза глядят, и тут услышал своё имя...

    Это были вы, пан регент. Вы привели меня к пану Моцарту, в другую прекрасную жизнь. Мне кажется, это мой ангел-хранитель вывел меня из дома скорби».
Студент Гек при последних словах с волнением посмотрел в глаза Моцарта и Праупнера и, устыдившись столь долгого рассказа, опустил глаза, опустил голову. Когда же почувствовал прикосновение к себе двух рук - от обоих маэстро, склонил её совсем низко.

    Вот музыканты убрали руки с его головы, юноша поднял глаза, слёзы умиления дрожали в них. В этот момент он словно заново родился, совладал с собой, почувствовал возвращение в красивый чистый мир, где прежде хаживал с матушкой рука в руке с поющим сердцем и с песней на устах. Не находя достойных слов благодарности, Гек сказал первое, что пришло на ум:

      «Простите меня, пожалуйста, я не умею сказать, для меня ещё многое непонятно, но я  теперь точно знаю, что сердце - это главное».
      «Ну вот, видишь, дружище, мы тебя полюбили», - сказал Моцарт, он улыбнулся, дружески похлопал Гека по спине, - «Так завтра утром придёшь ко мне на репетицию, да?»

    Гек радостно вскочил, пожал Моцартову руку, склонился, было, к ней для поцелуя, но Моцарт проворно вывернулся:
      «Но-но, друг мой, что с тобой, я всё-таки не архиепископ Иеронимус Колоредо, я всего лишь музыкант».

    Гек увидел глаза регента Праупнера, быстро распрямился, словно получил от него порцию уверенности в своих силах, осознал, что дружеские отношения в среде музыкантов не терпят сентиментальности. Не чувствуя ног, он вышел из репетиционного зала, сердце его радостно билось. Он быстро сбежал вниз по лестнице, чуть не пролетел мимо привратника Зимы, но тот высунул голову вслед разогнавшемуся юноше:

      «А что вы тут делали, молодой человек?»
    Гек затормозил с разбегу и быстро вернулся к жизни:
      «Я был на репетиции у пана Моцарта, и завтра я прихожу опять».
    Это звучало радостно и гордо. Зима закрутил ус на палец:
      «Хорошо, хорошо, я для порядку интересуюсь, так как вижу вас впервые. Но раз вы от пана Моцарта, значит, будем добрыми друзьями».

    Гек надвинул шляпу с приветливой улыбкой, так его учила матушка общаться с людьми:
      «Значит, до встречи завтра, до свиданья», - и прибавил шагу, словно куда-то спешил. Он едва замечал прохожих, пробегая мимо Карлова университета, вспомнил, что учится философии, что у него есть обязанности в школе; но сегодняшняя репетиция дала ему больше, чем книги, он узнал истинную сердечность человеческих отношений.

    Гек пробежал по Каролинской площади в сторону францисканского монастыря. Приближаясь к нему, он поначалу сбавил немного темп, не хотелось опять смотреть в глаза тому, кто так замутил его взгляд на жизнь. Но потом взял себя в руки, помотал головой, и дальше его шаги стали обретать уверенность, походка стала твёрдой и даже гордой. У ворот он уже совершенно владел собой.

                - 3 -
   
    А в это время Моцарт с Праупнером говорили об этом философе и певце:
      «Надо отдать должное вашему студенту, он подтвердил хорошую молву о чешских вокалистах. Подумать только, в таком тяжёлом душевном состоянии, он всё же спел всё правильно, чисто интонировал тяжёлую партию с листа. Хороший экзамен даже для опытного артиста.

    Снимаю шляпу перед этим юношей! А я-то предложил ему партию донны Анны... Драма на драму! Это правда, такой вокалист делает вам честь, милый друг», - всё это Моцарт говорил Праупнеру, -  Результат дисциплины. Я благодарю вас», - и поклонился.
 
    А Праупнер, видно, был потрясён всем происходившим здесь в этот час:
      «Вы обратили внимание, маэстро, как мальчик мало-помалу успокаивался во время своего волнующего рассказа, голос прояснялся, он чувствовал облегчение, не правда ли?»
   
    Моцарт:
      «Слишком много всего свалилось на молодого человека. Он был как в бреду, а наши двадцатнички напомнили ему о его бедственном положении, вот вам и слёзы. Всё-таки всё подчинено сердцу, как музыка генеральному басу. Профессора рекомендуют чтение.

    Это обычная школярская практика, но грош ей цена, если там нет души. Подобной учёной музыки также написано много, но когда начинаешь играть, она вызывает лишь раздражение и равнодушие. Ноты остаются просто нотами, если музыка не выстрадана душой и сердцем».

    Моцарт взял в руки треуголку, Праупнер, как ученик, последовал его примеру. При общении с этим великим человеком каждый чувствовал себя младшим и попадал в подчинение.

    Привратник Зима был на месте. Моцарт на секунду остановился и сообщил ему, что после обеда будет на Бертрамке, на случай, если его кто-то станет разыскивать, а завтра утром снова встречается здесь со всеми в девять, как обычно:
      
      «Так что следите, Зима, сторожите хорошенько, как бы кто за ночь театр не украл, пока вы спите», - шельмовски подмигнул ему, ткнул пальцем в брюхо, а Зима-то и ответить не может, потому что чувствует, в карман упала монета - обычный способ согреть его в холодной каморке, где они частенько беседуют с Моцартом по утрам, когда тот приезжает слишком рано.
               
                - 4 -

    Франтишек Гек вернулся в свою келью в монастыре францисканцев при храме Девы Марии Снежной. Ходил по ней туда-сюда, как заключённый, который знает, что скоро будет освобождён. Картины детства одна за другой проносились в его памяти. Он видел перед собой то заботливую матушку, то серьёзного отца. Кто из них стал бы перечить его решению? Оба они считали монастырь не только средством проживания для их сына, но и местом воспитания. Как они были чисты душой, как мало они знали!

      «Они поймут меня», - говорил сам себе Гек. Он сел за стол и начал писать. Быстро побежали строчки, лист бумаги заполнялся, покорно принимая на свои плечи твёрдое решение Франтишка, сообщающего родителям о своём намерении покинуть квартиру отца- регента и вообще монастырь, где он не может больше оставаться, так как слишком многое здесь изменилось.

      «Прошу вас, пошлите мне для начала немного денег, что сможете, я постараюсь быстро вернуть, и в дальнейшем, надеюсь, не стану обременять вас подобными просьбами. Я найду себе какую-нибудь каморку, может быть на двоих с кем-то из товарищей. Это будет удобно и для спокойной жизни, и для работы в хоре, при этом совсем не повредит моему образованию, ради которого меня в Прагу послали.

    Маменька, не беспокойтесь обо мне, я не пропаду в водовороте жизни, каждый день я вспоминаю ваши советы и пою ваши песни, вы всегда рядом со мною, и я не потеряю ни одного вашего слова. Надеюсь на вашу поддержку в моём решении, обо всём расскажу подробно при свидании на праздниках, когда буду в Добрушке. Дай Бог вам всем здоровья и счастья, пусть судьба и в дальнейшем будет к нам благосклонна».

    Щёки мальчика пылали, он выдержал нелёгкую борьбу в самом себе, пока сумел подобрать нужные слова для объяснения своего побега из монастыря. Он убедил себя в том, что живёт сейчас возле обиталища греха и сатаны... Его взгляд остановился на скрипке, висевшей над столом. Он взял её в руки и поцеловал. Едва дотронулся до струн, и они ответили аккордом мягким и звучным, скрипка будто благодарила своего друга за поцелуй, напоминала ему о своей преданности и любви.

    Франтишек Гек положил разбуженный инструмент на плечо, зазвучали чистые квинты настройки, и вот из прочищенных интервалов полетела в тихие октябрьские сумерки страстная песнь. Она оплеталась сопровождением  из двойных нот и аккордов, чисто выстроенными, как звуки органа; звучание инструмента всё ширилось, заполняло собой пространство вокруг, уносилось к зажигающимся звёздам, к вышедшему уже на службу серпику месяца. Скрипка пела, душа скрипача обретала крылья.

    Вдруг заговорили колокола. Гек перестал играть и, не выпуская скрипку из рук, начал молиться так страстно, как молился только в детстве возле маменьки. Её чистый голос тогда казался ему скорее песней ручья или шелестом листьев на дереве. Маменька была заодно с самой матерью-землёй, знала все её тайны и старалась донести их до сына, объясняла простыми словами тысячелетние законы, выписанные во всевозможных знаках природы, в её изменчивых красках.

    Колокола замолчали, и студент Гек снова заиграл благодарственную песню. Он благодарил Создателя за сегодняшний день, когда ему открылась древнейшая мудрость жизни, что сердце важнее книг, сердце и душа - главное в человеке.
Песнь, которую он играл, никто не сочинил, она рождалась под его пальцами непосредственно в эту минуту и была так красива, как ничто из игранного им прежде.

    Он впервые почувствовал радость творчества и одновременно ощутил, как нелегко высказать  звуками всю красоту и растревоженность своей души. При этом он блаженствовал, так как ясно видел перед собой путь, по которому ему следовало теперь идти.
 
    Когда песня остановилась, он положил скрипку, зажёг свечу и достал из книжной тумбочки толстую папку в переплёте из свиной кожи, окованную латунными пряжками. Заголовок гласил: Comenius, ORBIS PICTUS. Гек склонился к гравюрам книги Коменского. Никогда ещё он не переживал такого чудесного слияния своей души со словом писателя, не получал столько поддержки и утешения.

    Он продолжал читать глубоко за полночь, ничуть не беспокоясь получить замечание от отца-регента, читал, пока горела свеча. Не заметил, как заснул. Всё переплелось в его снах в единый венок: там были и листья деревьев, на которые он смотрел из окна своей кельи, и пение птиц, состязавшихся с пением скрипки студента Гека, и его молитвы и хвала Господу, который не забыл о юноше и прислал ему двух ангелов...

    Проснувшись утром, он не сразу понял, где находится, и что с ним вчера произошло. Потом вскочил и начал что-то радостно напевать, с удовольствием умылся холодной водой, торопился, чтобы быстрее выйти на улицу. Сегодня у него репетиция у пана Моцарта, снова он будет смотреть в эти ясные глаза, снова увидит его волшебные бледные руки, клавир запоёт под ними.

    Его выбрали! Какое счастье дать жизнь нотам, написанным Моцартом для Праги! Гека охватила волна блаженства. А вдруг он не достоин? Надо скорее убежать, чтобы не встретиться с отцом-регентом. А вдруг он заставит его идти петь, не смотря на то, что вчера освободил - от него всего можно ожидать. Студент Гек тихонько прокрался из кельи в коридор и поторопился к выходу.

      «Куда спешишь?», - спросил привратник.
      «У меня репетиция».
      «Ну, помогай тебе Бог, парень», - проговорил старый добряк и закрыл дверь за уходящим Геком, он любил этого парнишку, видел в нём своего внука. Да и  Франтишек никогда не забывал угостить старика домашним калачом, когда получал посылку из Добрушки.

                - 5 -
   
    Было раннее пасмурное утро, Гек не знал, куда ему идти. Он двинулся по Йильской улице, свернул на Йезовитскую к  Клементину, это было его любимое место в библиотеке у отца Рафаэля Унгара. Там можно посидеть над хорошей книгой, подождать, пока наступит время репетиции в театре.

    Унгар встретил юношу укоризненным взглядом: почему долго не приходил, не ушло ли на задний план увлечение книгами из-за каких-либо сердечных проблем? Но, увидев Гековы глаза, библиотекарь успокоился, со студентом всё в порядке, не станет мальчик с такими глазами тратить свои молодые годы на всякие пустяки. Он протянул студенту книгу, “System der moralischen Religion”, Гек посмотрел, кто автор этого труда. F.Bahrdt.

    Начал читать, но никак не мог сосредоточиться.
    Библиотекарь Унгар чувствовал, что с молодым человеком что-то происходит: это была одна из редких книг, не всякому он предложил бы это сочинение, но юноша всё время поглядывает на часы.
      
      «Ты, видно, куда-то спешишь? Я никогда не видел тебя таким рассеянным, как сегодня?»
    Гек покраснел:
      «Я собираюсь на репетицию к пану Моцарту».
    И вот сюрприз! Не успел Гек договорить, отец Унгар резко переменился, живо подбежал к нему, погладил по щеке, словно поставил отличную оценку на экзамене:
      
      «Ах, как я рад это слышать, дружок. Сказал бы мне сразу, когда пришёл, Моцарт мой хороший друг, передай ему от меня привет. Ведь он посетил меня здесь сразу, уже на второй день, как приехал зимой в Прагу. Это было двенадцатого января этого года.

    Как сейчас вижу его перед собой, ходит по Клементину, рассматривает наши сокровища. Так я не буду тебя задерживать, дружище, иди, не мешкай, не теряй ни минуты. Боюсь, ты ещё не способен понимать, как много всё это для тебя значит».

    Отец Унгар, обычно такой важный, как и его книги, сейчас словно помолодел. А ведь и Гек как-то изменился, они стали удивительно близки друг другу. Это всё Моцарт. Казалось, в библиотеке звучит его музыка, и стало как будто светлее...
Франтишек Гек низко поклонился отцу Унгару.

      «Так не забудь передать привет, скажи, если будет у пана Моцарта свободная минута, пусть заскочит ко мне, доставит старику радость, да-да, огромную радость, так ему и скажи, сынок, и давай, поторопись. Большой грех, заставлять ждать пана Моцарта. Репетиция у Моцарта - это же первая ступень к небу уже здесь, на земле».

    Улыбка Рафаэля Унгара сопровождала студента Гека, он спешил от Клементина к Йезовитской улице, через Малый рыночек к Старомнестскому рынку, вверх к Каролину, и вот он, Ностицов театр. Какая хорошая, радостная, эта его новая жизнь!

    Он предпринял  самостоятельные шаги, без маменьки и без отца, и поступил, кажется, правильно, ведь у пана Моцарта и у пана Праупнера в глазах столько доброты, как будто они его родители. Чуть-чуть, правда, вздрогнул, вспомнив о матушке, она очень строго по-деревенски воспитана, и у неё своеобразное отношение к комедиям и комедиантам, в общество которых он как раз сейчас и входит.

    Вот привратник Зима встречает его, дружески ответил на приветствие Гека, говорит, что пан Моцарт уже давно в зале. А, ладно, потом буду думать про маменьку, а сейчас - скорее в зал. Сердце сильно бьётся. Постучал в дверь. Звонкий голос предложил входить. И вот он лицом к лицу с Моцартом.

    Тот стоит у клавира с нотами в руках. Возле него Праупнер, оба улыбаются. Пан Моцарт спрашивает, как ему спалось:
      «На вид - хорошо, если судить по твоим щекам, они у тебя как розочки. Видишь, всё можно одолеть. Человек не должен прогибаться под ударами судьбы. Голову вверх и весело вперёд - и вот уже полдела готово».
   
    Моцарт протянул ему партии, чтобы сразу начать репетировать. Гек пел очень хорошо, Моцарт кивал с довольным видом, пан регент улыбался. Чистая интонация, яркая музыкальная выразительность - его пение делает честь Пражским вокалистам. Когда юноша допел, Моцарт посмотрел на Праупнера, передавая ему слово. Пан регент начал:
      «Так что, Франтишек, нравится тебе у нас?»

    Радостная улыбка была ему ответом. Праупнер продолжил:
      «Бог подарил тебе голос и скрипку, и ты стал одним из тех, о ком говорят, что, если Чех - значит музыкант. При этом ты ещё и воспитанный юноша, не сделавший ни одного дурного поступка за свою молодую жизнь. Перед тобой открыт красивый жизненный путь. Если мы предложим тебе постоянное место хориста в нашем народном театре, что скажешь?»

    Гек покраснел до самого белоснежного воротничка рубашки. Он вспотел, переминался с ноги на ногу, вот тут-то и подкралась мысль о матушкиных взглядах... Праупнер продолжал:

      «Не бойся, что потеряешь учёбу, наоборот, у тебя будет больше времени, чем сейчас, не надо будет бегать по частным урокам и по хорам для заработка. Ты будешь получать за каждое выступление четыре верных гроша, у тебя будет свободный вход на все спектакли.

    Ты хорошо читаешь с листа, репетиция для тебя - игрушки. Партию свою выучишь быстро, и вот ты свободен, можешь учиться. Матушка на тебя не нарадуется - вижу, ты о ней думаешь. Не бойся, мы с паном Моцартом за тебя поручимся».

    Тут Франтишек Гек поднял голову, его глаза заблестели, но тон его был весьма удручённым. Он сказал, что пошёл бы на эту работу с радостью, но та его служба у отца-регента, он с ней ещё не развязался, у него в монастыре комната и питание... Вмешался Моцарт:

      «Эту проблему можно решить! Возьмите его к себе, Праупнер, он будет помогать вам в костёле».
    Слова Моцарта решили судьбу молодого человека. Праупнер немедленно согласился взять Гека к себе на проживание и пропитание. Когда Моцарт узнал, что Гек и сам уже обдумывал свой уход из монастыря, он воскликнул: «Браво!». Вся беседа походила на подписание контракта между Студентом Геком и капельником Вацлавом Праупнером в присутствии свидетеля маэстро Амадея Моцарта.

    Гек выпорхнул из театра как белый мотылёк. Так спешил, что не заметил привратника. Зима только покачал головой вслед новоиспечённому хористу Ностицова театра, а тому и улица мала. Ему бы разбежаться сейчас на широком поле, как в детстве, когда носился он за околицей от чистой детской радости жизни.

    Гек бежал и распевал свою партию из свадебного хора, вот тут он и вспомнил, что забыл передать привет маэстро от Рафаэля Унгара. Остановился. Готов был уже вернуться, но махнул рукой: передам привет завтра, сейчас - скорее в монастырь, сказать, что я ухожу.

    Отца-регента не было в его келье. Гек присел к столу и начал новое письмо к отцу. Он сообщал, что больше нет необходимости в деньгах, о которых он просил, что он получил место певца и теперь напоёт столько, что может не обременять родных просьбами о помощи.

      «Я, слава Богу, здоров, всё у меня очень хорошо. Не беспокойтесь об учёбе в университете, я её не заброшу, господин профессор мной доволен, даже на обед недавно пригласил. Ещё у меня есть работа в одной хорошей зажиточной семье, где я обучаю мальчика, там я могу обедать, сколько хочу, так что, маменька, не бойтесь, всё складывается отлично. Целую ваши добрые руки, дорогие папенька и маменька, любящий вас до самого гроба, верный ваш сын Франтишек».

    Гек закончил письмо и услышал шаги, это возвращался пан регент. Франтишек спрятал письмо и подошёл к окну, он собирался с мыслями. Какой красивый францисканский сад, как он любил там гулять! Вон у тех кипарисов он читал Гесснера, Лессинга, там же размышлял над приключениями Дон Кихота, воображал себя рыцарем печального образа.

    Вот от порыва ветра полетели золотые листья, как дукаты, на траву и на голову старого садовника в коричневой шляпе. Этот ворчливый добряк так любил свои растения, так заботился о своих цветочках и деревцах, словно для этого только и родился на белый свет. Франтишек бросил последний взгляд на готическую башню Новомнестской ратуши, что гордо возвышалась напротив его окна, распрямился сам и смело постучал в двери отца-регента.

    Хриплый голос предложил войти. Поздоровавшись, Гек вкратце доложил, что собирается переезжать, так как получил хорошее место певца у регента Праупнера. Услышав это имя, отец-регент поднял удивлённые глаза и тут же их снова опустил. Он подошёл к шкафу, и некоторое время смотрел в него, молча.

    Затем произнёс:
      «Ну, что ж, прими мои поздравления, всего тебе хорошего, и храни тебя Господь», - он пожал Франтишку руку искренне, как хорошему другу, - «Будь здоров, не поминай лихом...», - ещё что-то пробурчал, но, уже снова глядя в землю, и пошёл к своему столу.

    У Гека камень свалился с души: всё, он свободен. Он бросился к Праупнеру на Старомнестскую площадь в Тынскую школу, чтобы сообщить об этом. Праупнер принял известие с удовольствием и велел юноше немедленно собирать вещи, после обеда за ним придут. Франтишек заботливо сложил своё хозяйство в большой кофр. Правда, у него было много книг, он стоял среди них в раздумье, что же с ними делать.
 
    Сделал из них отдельную связку, она была неподъёмной. Перину свернул и завязал простынёй. Глядя на собранные вещи, вспомнил, как уезжал из дома, и матушка укладывала вещи в сундук, при этом напевала. Он вспомнил её добрые напутствия для жизни: смирение, терпение, любовь, послушание, скромность, чистота. Ну что ж, Гек покидает монастырь ради театра, он направляется по зову своего сердца за музыкой. Совесть его чиста.

                -  6  -
   
    На лестнице послышались тяжёлые шаги. Франтишек открыл дверь, пришли трое.
      «Вы пан Франтишек Гек?»
      «Да-да, проходите».
      «Нас прислал пан регент Праупнер, я Тынский звонарь Кафка», - сказал мужчина с выпученными глазами.
      «А я ризничий Бернашек из Тына», - сказал другой.

    Третий молчал. У него был совершенно неопределённый вид, о нём можно было думать, что угодно. Звонарь Кафка начал живо приказывать, кто и что должен нести, покачал головой над кипой книг: тяжёлая, как железо, да-да, книга и есть железо. Наконец, потопали по коридору, вынося вещи, студент за ними со скрипочкой в руках. Прочь из этого места, где всё его тяготило.

      «Мы пойдём по Перловой и Михальской, там нет такой толчеи», - сказал Кафка. Всю дорогу он ворчал: «Я же говорил, книги, как железо, колокол, в сравнении с ними - просто пёрышко». Ризничий Бернашек только кивал, а тот третий, будто и не шёл с ними, был такой же неопределённый.

    Зато Гек шагал весело со скрипкой в руках, с нетерпением встречая новую жизнь. Старомнестская площадь будет теперь моим домом, знаменитое место чешской земли, здесь хаживал король Йиржик из Подебрад.

      «Ну, слава Богу, донесли, слава Богу, мы уже дома», - сообщил вспотевший Кафка, и Бернашек опять согласился. Подошли к Тынской школе, к месту обитания регента Вацлава Праупнера, тынского органиста и руководителя хора у святого Гаштала. Поднялись на первый этаж. Звонарь Кафка всё время руководил. Он достал большой ключ:

      «Пана регента нет дома, он велел ухаживать за вами, как за цыплёнком, хе-хе-хе. Здесь вам будет удобно, а всё потому, что наш пан регент - это человек!», - звонарь не договорил, зато зацокал, что было красочнее слов. Он положил в скважину ключ, замок заскрипел.
 
    Процессия с имуществом скромного философа и новоиспечённого хориста народного театра Ф.В.Гека вступила в жилище пана регента Вацлава Праупнера. В прихожей было темно. Слабое освещение позволяло разглядеть в углу пульты и лесной рог над ними, блеск его потускневшего золота приветствовал Гека, как старого друга.
   
    Когда же юноша прошёл в музыкальную комнату, он был потрясён, что-то шептал от восхищения, ему показалось, будто он вступил в гравюру из книги Коменского «ORBIS PICTUS», которую читал вчера ночью при свечах перед расставанием с францисканским монастырём.

    Здесь стояли два клавира, а на стенах было развешено столько инструментов, что у Гека закружилась голова: скрипки, альты, гамбы, в углу прислонился контрабас, к стеллажу с нотами - виолончель, на клавирах лежали флейта, гобой и рядом золотая арфа с лебединой шеей.
   
    Гек стоял как вкопанный. Он с трудом оторвал взгляд от инструментов, посмотрел в окно, увидел башню Старомнестской ратуши, и когда, восхищённый, обернулся к звонарю, тот взял его за локоть и проговорил:
      «Смотри, не превратись сам в какой-нибудь инструмент, а то я вижу, ты задеревенел. Это всё музыкальное царство пана регента, такое не часто найдёшь. Но ты потом всё рассмотришь хорошенько, а сейчас проходи дальше в своё гнёздышко. Мы там уже расставили твои вещи, и перина уже лежит на постели».
    Звонарь Кафка был рад восторгу студента, пан регент просил его быть повнимательнее к мальчику, бедняга много пережил.
   
                - 7 -

    Светлая комната располагалась рядом с кабинетом пана регента. У окна стол, рядом полка для книг и нот, в углу кровать, покрытая белоснежными простынями. На стенах несколько гравюр, чёрные силуэты: один - Франтишка Душка, второй - о, да это голова самого пана Моцарта! Как хорошо вырезана из чёрной бумаги, да, это он!

      «Пусть вам будет здесь у нас хорошо, пан студент, дай Бог вам счастья!», - звонарь пожал Геку руку, а ризничий с тем третьим уже вышли в прихожую, -   

      «Наводите здесь порядок, пан регент будет к вечеру. Возможно, раньше придёт его брат, пан капельник Ян Праупнер, но вы его не бойтесь, он такой же добряк, и вас полюбит ещё больше, когда узнает, что вы - музыкант».

    И вот в квартире регента воцарилась большая тишина. Гек всё ещё прижимал к груди скрипку, будто не верил, что всё это не сон. Он смотрел на силуэты Душка и Моцарта, и слова благодарности судьбе срывались с его губ:
 
      «Я сегодня вступил в музыкальный рай, и я не посмею растратить ниспосланную мне благодать понапрасну, благодать, освящённую моими благодетелями, паном Моцартом и паном Праупнером».
   
    Гек бросился в музыкальный водоворот с наслаждением молодого пловца, которому борьба с волнами доставляет тем большее наслаждение, чем они сильнее. Совсем забыл, что он философ. Жизнь растворялась в музыке, и, унесённый мощным потоком, он стал её верным слугой.
   
    Ходил на все репетиции, выполнял всё, что видел в глазах Моцарта и Праупнера, и действительно, за несколько дней стал ведущим тенором в хоре народного театра. Он вёл за собой остальных певцов хора, улыбка в ясных голубых глазах Моцарта поддерживала его.

    Вскоре он начал работать в других операх. Первой была «Cosi fan tutte», в ней состоялось его боевое крещение на подмостках. Юноша волновался перед спектаклем, но лишь зазвучала увертюра, он глубоко вздохнул несколько раз, и стало так легко, казалось, сейчас взлетишь. Пел очень красиво, и всё-таки после первого действия разболелась голова, будто не хватало воздуха.

    Он вышел за кулисы. В перерыве игралась Пражская симфония Моцарта, Гек её хорошо знал ещё с зимней премьеры. Очаровательные звуки сопровождали его до самого выхода из театра, так как все двери были распахнуты - стоял чудесный вечер, свежий ветерок смешался с музыкой, как молодое вино.

    Геку хорошо дышалось, он смотрел на подъезжающие и отъезжающие экипажи. Фонарь над подъездом, как большой подсолнух, освещал всю картину. Вдруг какой-то человек подошёл и спросил:

      «Вы стоите или уходите?»
    Гек ничего не понял и ответил:
      «Вы же видите, что я стою».
    Незнакомец протянул ему табакерку и сказал:
      «Спрячьте хорошенько».
   
    Гек, будто под гипнозом, послушался, машинально положил в карман и продолжал стоять на своём месте, унесённый потоком музыки, наслаждаясь приятным вечерним воздухом. Тут к нему обратился другой мужчина:

      «Вы из стоящих или сидящий?»
    Гек отвечает:
      «Видите, ведь, что я стою».
    Мужчина втиснул ему в руку шёлковый платок с чем-то твёрдым:
      «Спрячьте хорошенько», - и исчез.

    Гек  не понимал, что происходит. Он был погружён в музыку, увлечённый стремительно струящимся финалом, и уже обдумывал предстоящее второе действие. Он поспешил к сцене, чтобы вовремя быть на месте, а во время выступления и вовсе забыл о происшествии возле театра.

    После представления к нему подошёл пан регент Праупнер и пригласил к пану графу Ностицу в его дворец на Кампу, чтобы выступить в хоре, спеть в честь высочайшего бургграфа, мецената и основателя Народного театра. Праупнер был учителем музыки в семье Ностица, также руководил домашними оперными представлениями.

    У Ностицов бывало весело, музыка там была настоящей хозяйкой. Геку об этом было хорошо известно, он обрадовался оказанной ему чести и спел там с ещё большим вдохновением, чем в театре. Поездка в карете, весь вечер рядом с Моцартом - столько удовольствий в один вечер!

    После концерта граф Ностиц подошёл к Праупнеру, похлопал его по плечу и сказал:
      «Жаль, что не могу сегодня угостить вас понюшкой, в театре у меня украли табакерку, вот и приходится постучать по плечу, а не по золотой крышке».
Тут молодой граф Шёнборн, он стоял рядом, заговорил:
      «Ничего не поделаешь, в театре был кто-то, проследивший за нами, сильно увлечёнными музыкой Моцарта и пением красавицы-примадонны. У меня тоже украли часы и носовой платок ».
   
    Гек вздрогнул, он вспомнил тех странных мужчин около театра. Быстро сунул руку в карман, и, смотрите-ка, обнаружил и те самые часы с платком, и золотую табакерку. Он протянул всё это их владельцам и, смущённый, рассказал о своём приключении в антракте.

    История сильно развеселила господ, а Моцарт с Праупнером радовались за своего подопечного, ведь он обратил на себя внимание богатых влиятельных аристократов, да и твёрдый талер, который прибавился в его кармане, не будет лишним для юноши.
               
                - 8 -
    
    День за днём улетали, как золотые листья липы, что росла в саду Тынской школы. Гек всякий раз, увидев её, почему-то вспоминал о своих обязанностях в колледже. Возможно, она напоминала ему родной дом, откуда он приехал сюда, чтобы учиться, а стал неожиданно певцом и музыкантом.

    В театре он чувствовал себя как дома. Приходил даже на отдельные оркестровые репетиции, ловил каждое слово, каждый жест маэстро Моцарта, мысленно играл на каждом инструменте, пел все вокальные партии, и вскоре уже знал всю оперу наизусть.

    Знал, где Моцарт делает crescendo, где просит diminuendo, знал, когда прозвучит прелестная ария баловницы Церлинки, а когда раздадутся тяжёлые шаги командора, при этом у Гека всякий раз мурашки бежали по спине. Домой он потом возвращался совершенно одурманенным.

    Звонарь Кафка говорил ему, что, несмотря на то, что голова чем-то сильно занята, нельзя забывать о еде:
       «Ешь, парень, не то усохнешь вместе с музыкой. Ты мне в последнее время не нравишься, уже превратился в скрипичный ключ».
Гек смеялся над подобными заботами доброго дяди Кафки, который говорил ещё, что сейчас он властвует над инструментами, а когда развернётся, будет властвовать над сердцами людей:
      
      «О чём мечтаешь, о том и мечтай, и никто у тебя не сможет этого отобрать. Трудись, как трудятся пан регент и пан Моцарт, чтобы ты радовал их, а значит и свою матушку».

    Гек среди музыки и пения совсем забыл про Добрушку, и вот в один прекрасный день, словно гром грянул среди ясного неба. Однажды открывает он дверь своей комнатушки, а там сидит сам Гек-отец.

    Поцеловал папеньке руку, бормочет слова приветствия, но отец сразу перешёл к делу:
      «Что это ты делаешь с нами, парень, на старости лет, говорят, подался в комедианты? Ушёл из монастыря? Маменька беспокоится, послала меня, забрать тебя домой».

    Юноша не находил слов, он сел напротив отца. Старый Гек терпеливо ждал. Франтишек подбирал слова, чтобы начать рассказ, но вдруг услышал голоса пана регента и Кафки, надежда на помощь зашевелилась в его перепуганной душе. Он встал:
      «Позвольте, папенька, я познакомлю вас с паном регентом, он объяснит, что я не делаю ничего дурного».

    Не успел он взяться за ручку двери, как перед ними уже стоял пан Праупнер, а за ним проглядывался силуэт Кафки, который жестикулировал, давая понять, что пан регент обо всём знает. Отец низко поклонился пану регенту, а тот сердечно приветствовал его:
      
      «Очень рад познакомиться, благодарю вас за сына. Прекрасный мальчик, вы можете им гордиться. Не запускает занятий, аккуратный и честный в работе и жизни. Одинаково усердно служит и в театре, и в костеле, и, я уверен, он станет известным человеком и достойным гражданином своей родины».

    Спокойствие и достоинство регента Праупнера сразило Гека-отца немедленно, он видел, что перед ним взрослый человек, которому можно доверять.
Пан регент продолжал, он стал говорить о том, что певцы бывают разные:
      
      «Поверьте, я не взял бы к себе какого-нибудь слабака и лентяя, мне нравится его старательность и преданность красивой музыке, и я люблю его как собственного сына».
   
    Франтишек волновался, бледнел и краснел, вытирал вспотевшие руки о карманы сюртука, поглядывал на папеньку, а тот постепенно успокаивался, особенно, когда узнал, что сын не забросил учёбу, а напротив, преуспевает в ней, и что благодаря музыке, стал известным человеком, удостоился похвалы от знаменитого человека земли чешской, графа Ностица.

    Всё вышло замечательно, у Франтишка отлегло от сердца. Отец успокоен, попросил разрешения у пана регента ещё разок навестить сына, а сейчас они вместе весело пошагали на Старомнестскую площадь, сын провожал отца до гостиницы, где тот остановился. Они не могли наговориться друг с другом, и поцеловались на прощанье, как это делали дома. Франтишек чуть не заплакал, а отец долго смотрел ему вслед.

      «Доброй ночи, сынок, я верю в тебя», - сказал сам себе старик, а назавтра, как и обещал, снова пришёл в дом Праупнера. У пана регента был гость, с ним хозяин был весьма учтив. Он снова начал расхваливать отцу его сына, снова говорил о его успехах в работе и учёбе, а когда закончил, слово взял тот самый важный гость. Он уверял отца мальчика, что занятия музыкой принесут его сыну много чести и сделают его счастливым.

    Старый Гек шёпотом спросил у Франтишка, кто это, и мальчик так же шёпотом ответил:
      «Это сам пан Моцарт».
   
    Старик оцепенел, переменился в лице, словно увидел перед собой чудо. Он с самым учтивым видом, на какой был способен, приложив руку к сердцу, низко поклонился и произнёс:
      «Когда ж у Франтишка такой великий заступник, мне и сказать-то нечего, и не стану я судьбе его мешать, а матушке доложу, что у мальчика всё хорошо, видел, дескать, собственными глазами... Вы и не представляете, господа, как мне полегчало на сердце, благодарю вас от себя и от матушки».

    Моцарт добавил ещё несколько похвальных слов, например, заявил, что Гек стал его любимым певцом в хоре, на которого он всегда надеется, что готов доверить ему вести любую хоровую партию, и что хотел бы следить за дальнейшей судьбой молодого музыканта. Да уже и сегодня в этом парнишке кое-что есть. Тут Моцарт пожал руку старому Геку:
      «Спасибо вам за такого сына, увидите, он вас не разочарует, но сильно порадует, как радует сейчас нас с Праупнером».

    Вот и случилось чудо, благодаря Моцарту и Праупнеру. Отец не то, что не сердился на него, а наоборот, стал говорить с ним таким уважительным тоном, как никогда прежде. Франтишек проводил папеньку до гостиницы и, уходя, долго махал ему шляпой, пока тот мог видеть его. Как же сегодня всё хорошо складывалось! Он получил благословение отца, а значит, и маменьки, потому что отцово слово у них в семье - закон!

    Юноша шёл, напевая, голова полна музыки. Ему необходимо было выпустить на волю своё ликование. Праупнера не было дома, и Гек забрался в музыкальную комнату, уселся за клавир и начал петь матушкины песни. Затем заиграл вариации на них и всё старался, чтобы было похоже на Моцарта. Он пел и играл очень красиво, голос так хорошо звучал, он забыл обо всём, только он и музыка, и не услышал даже, как отворились двери, не заметил, как вошли Моцарт с Праупнером.

      «Браво!», - Гек резко прекратил играть, это голос самого Моцарта, у мальчика был вид пойманного на месте преступника.
      «Мне кажется, похоже на что-то моё. Покажи, Франтишек, что ты сочиняешь?»
    Гек взял с пюпитра свои записи песенных мелодий, протянул Моцарту.

    Подошёл Праупнер, оба мэтра стали рассматривать попытки студента запечатлеть разбуженную фантазию.
      «У парнишки хорошие данные, видите?», - Моцарт указывает на какие-то места в нотах, - «Такие смелые фантазии», - палец маэстро опять отметил несколько тактов, - «Но совершенно отсутствует фундамент».

    Последние слова Моцарт сказал приглушённым голосом, но слух-то у Франтишка отменный, он разобрал замечание маэстро и был готов провалиться сквозь землю. Огляделся, нет ли тут ещё вдобавок и звонаря Кафки. А Моцарт уже обращается прямо к нему:
      «Хочу сделать тебе одно предложение. Я пробуду здесь ещё несколько месяцев. Каждый день от одиннадцати до полудня ты можешь приходить ко мне, я буду учить тебя композиции. Что скажешь?»

    Гек не в состоянии произнести ни слова. Он еле сдерживает слёзы, вот-вот готовые брызнуть из глаз, они уже заблестели на ресницах, как капли росы на лепестках розы. Для Моцарта душа мальчика  как раскрытая книга, и не желая продолжать его муки, он похлопал Гека по спине:
      
      «Значит, завтра и начнём, приходи после репетиции ко мне в «Три львёнка», знаешь, где я живу?»
    Гек со страстью закивал головой и потянулся, было, к моцартовой руке, чтобы её поцеловать: отец учил, поцеловать руку и произнести «Дай вам Бог» - это непременное выражение благодарности от молодого человека к его благодетелям. Но Моцарт снова убрал руку, и вместо целования, юноша пролепетал «Дай вам Бог, маэстро!» и бросился бежать, чтобы в одиночестве справиться со своими чувствами.
Выскочив из квартиры, он тут же врезался в звонаря Кафку.

                - 9  -
      
    «Стоп, стоп, куда летишь, как угорелый, уж, не за пивом ли, приятель?»
Этот отрезвляющий вопрос успокоил Гека, он благоразумно ответил:
«Какое там пиво, господа наверху заняты делами, и я не хочу им мешать. Знаете, мне  хотелось бы подняться с вами наверх к колоколам, вы ведь меня туда не раз приглашали, и именно сегодня мне очень этого хочется».

    Кафка позвенел ключами:
      «Ну, наконец-то! Стыд и позор, так долго уклоняться от красивейшей музыки Чешского королевства. Давай, иди за Кафкой, набери побольше воздуха, дыши спокойно, чтобы не закружилась голова. Ты не знаешь, что тебя ждёт!».

    Добродушная болтовня звонаря была настоящим бальзамом для взволнованного юноши. Он потихоньку продвигался по лестнице за пыхтящим Кафкой, а была бы его воля, он мигом  взлетел бы на колокольню и запел бы там вдаль и вширь о своей радости, которой невозможно поверить: он стал учеником великого маэстро, самого Вольфганга Амадея Моцарта!

    Но вот они уже наверху. На стобашенную Прагу синими, розовыми, золотыми покрывалами опускался вечер, в сгущавшихся сумерках колокольня смотрела на город  раскрытыми окошками и молчала. Перед невероятной красотой Гек затаил дыхание, потерял дар речи и даже забыл о том, что стал учеником Моцарта. Он держался за окна, ноги его подгибались.
   
    Очнулись Тынские колокола, заголосила вечерняя песнь звонницы. Душа юноши запела, словно вместе с колокольным звоном он давал присягу преданно и верно служить родине. Кафка улыбался мальчику, в этот момент он показался Геку необыкновенно красивым. Рука звонаря замедлила движение, колокола начали затихать. Он положил руку на умолкающий колокол:
      
      «Ну, что я тебе говорил?»
      «Ты говорил правду, здесь находится сердце королевства», - Гек вспомнил слова Моцарта: «Сердце - это главное».
    И вот они уже спускаются, по дороге звонарь опять бормочет:
      
      «Видишь, я не обманывал тебя, это заколдованное королевство, здесь каждый умолкает, потому что перед голосом, которым звонил ещё Йиржик Подебрадский, любые слова незначительны и пусты. Это говорю тебе я, бедный звонарь. Говори - не говори, думай - не думай, а я по тебе сегодня видел, что ты через голос колокола услышал посольство от Йиржика».

    В эту ночь Гек долго не мог уснуть. Он продолжал вслушиваться в Тынские звоны, которые отзывались в его душе мыслями о Добрушке, о матушке. Незаметно эти мысли перешли в сон, ему снилась маменька, он хотел поцеловать ей руку, но она быстро выдернула её и исчезла.

    Гек открыл глаза. Он понял, что волнуется перед первым уроком сегодня у пана Моцарта. Он пошёл заранее, стал прогуливаться в аркаде перед трактиром «У Штурма», куда Моцарт нередко захаживал, чтобы поиграть на биллиарде. Гек поджидал, когда его любимый маэстро пойдёт после репетиции из Ностицова театра к себе домой в служебную квартиру.
   
    Вот он. Идёт быстро. Не улыбается, как обычно. У Франтишка сжалось сердце: я буду обременять его, столько забот с «Дон Жуаном», а тут ещё и я. Но надо идти, он будет ждать. Гек следил из-за колонны. Вот Моцарт  вошёл в «Три львёнка».

    Гек несколько раз прошёл мимо окон его квартиры, в какой-то момент даже заметил силуэт маэстро, отчего почувствовал стыд, словно делал что-то нехорошее. Пора идти, наступил тот самый свободный час, который маэстро предназначил для занятий с ним.

    Гек быстро зашагал и влетел в двери гостиницы. Даже воздух в доме, где жил Моцарт, показался ему особенным. Служащий остановил юношу:
      «Стоп, стоп, куда так спешите, вы кого-то ищете?»
      «Я к пану Моцарту, он пригласил меня».
      «Тогда другое дело, я провожу вас».
   
    Белая дверь в начале коридора засверкала латунной ручкой перед взволнованным студентом. Её таинственное молчание ему пришлось разбудить робким стуком. Ясный голос тут же ответил:
      «Войдите!»
 
                - 10  -
   
    Гек несмело отворил дверь, но лишь увидел пана Моцарта - и волнение как рукой сняло.
      «Жду тебя, дружок, проходи», - Моцарт пригласил своего ученика, указал ему место в кресле возле клавира, - «Ну, как, нравится тебе «Дон Жуан?»
      
      «Я готов слушать вашу музыку с утра до ночи, она не выходит у меня из головы. Проснусь среди ночи, и всё во мне играет и поёт. С каждой репетиции приношу домой что-то новое и мечтаю уже о завтрашнем дне. У меня не хватает слов, маэстро, рассказать вам, как мне нравится ваша опера».

    Моцарт взял на клавире левой рукой аккорд и заметил, что студент насторожил свой слух и сосредоточил взгляд.
      «А как ты, расскажи мне, пришёл к музыке?», - и новый аккорд в солнечном C-dur. Гек в это время рассказывал:
      
      «Да я и не знаю. У нас все пели с утра до вечера, при любой работе. В церкви играл орган, скрипка, а я хотел играть на гобое, долго клянчил у родителей. Но отец купил мне скрипочку, и я начал учиться. Потом ещё стал петь. В Прагу приехал как вокалист. Здесь-то я и понял, что такое настоящая музыка. Я пою всё время, когда иду по улице, когда учусь, всегда тихонько напеваю. Это моя жизнь».

    Моцарт сменил C-dur на c-moll, разложенные аккорды спокойно звучали, переливались колокольчиками.
      «Ну, а как ты начал сочинять?», - Моцарт прервал игру и ласково посмотрел на Гека. Тот ответил:
      «Я не начал, оно само началось. Как я вам и сказал, пою с утра до ночи, и когда молчу, оно само во мне поётся».
   
    Моцарт кивнул:
      «Это правильно».
      «Но когда хочу записать, оно убегает».
      «Значит, ещё не созрело».
      «А что я должен сделать, чтобы ноты не убегали, когда я хочу их записать?»
      
      «Надо учиться, изучить главные законы музыки, основы генералбаса. Я могу рассказать тебе о моей беседе с одним богатым учеником. Он интересовался, как сочинять музыку, думал, что существуют рецепты, как в медицине: съешь пилюльку, и дело пошло. Я спросил его, поёт ли в нём музыка.

    Он ответил, что ничего не слышит. Тогда я посоветовал ему подождать, пока услышит. На это он говорит: «Но вы-то начали сочинять так рано», «Да, - ответил я ему, - но я никого не спрашивал».
    Молодой человек вытаращил глаза и спрашивает, есть ли какая-нибудь книга о композиции. Мне стало жаль его. Я сказал: «Не могу, увы, ничего посоветовать, но для многих у меня есть один рецепт», - Моцарт дотронулся до уха, лба и сердца, - «Тут, тут и тут находится ваша школа.

    Если здесь всё в порядке, дальше воля Божья, всё в Его руках. Помни, Франтишек, говорю тебе об этом в самом начале наших занятий. Тут, тут и тут», - Моцарт ковырнул пальцем покрасневшее ухо юноши, ткнул ему в лоб и кольнул пальцем в грудь, при этом оба рассмеялись.

    Так завязалась музыкальная беседа между маэстро и учеником, который чувствовал себя муравьишкой под огромным источником света. Моцарт сопровождал каждую свою мысль новым аккордом на клавире, Гек сидел в напряжении, как натянутая струна.

    Он старался изо всех сил, боялся пропустить хоть одно слово учителя. Моцарт показал ему, какой волшебной силой обладает звук, положенный в нужное место, и как меняется его смысл при смене окружающих аккордов.

      «Каждая нота что-то означает. Посмотри на птичку, весной и зимой она поёт по-разному, а если кто-то бросит в её гнездо камень, оттуда вылетят совсем другие звуки. Всё это природное чудо. И потому тем, кто хочет сочинять, надо начинать с малого. Прислушиваться к музыке земли, на ней всё поёт - вода, деревья, ветер, птицы. Их мелодии тесно связаны со временем года. Друг мой, это и есть школа музыканта!

    Сначала у тебя есть только звук, это зародыш музыки. Потом приходит ритм. Ритм - это характер, выразительность. Один человек грустит, другой взволнован, один - хитрый интриган, другой - прост, что думает, то и говорит. Петь они будут по-разному. То же самое происходит и в инструментальной музыке. Следующим приходит такт. Правильный такт это основа настроения.
   
    Затем темп. Он зависит от ситуации. Посмотри сюда», - Моцарт повернулся к клавиатуре и сказал:
      «Я сейчас спою тебе маленькую песенку на слова: «Ах ты, изменник, прочь с моих глаз!», - он взял мощный аккорд и вместе с ним запел гневным тоном, соответствующим характеру музыки, сопровождавшей этот выкрик обманутого сердца, - «А сейчас послушай ариетту на слова: «Возьми эти розы, милая, в знак моей любви».
   
    Он сыграл два такта вступления, и словно пролетел лёгкий нежный запах. Зазвучала тихая мелодия, подходящая для изображения любви, цветов и чувств влюблённого человека. Гек не дышал. Когда Моцарт обернулся к нему, он увидел буквально окаменевшего ученика.

      «Как, чувствуешь разницу?»
      «Да, это просто чудо».
    Моцарт рассмеялся:
      «Это ещё не чудо. Вот когда играешь на сцене, поражаешь людей своим мастерством, покоряешь публику великим искусством, так что люди становятся способны заплакать и подобреть - вот настоящее чудо, данное нам Богом. В этом смысл музыки и предназначение нашего таланта.
    Делать чудеса, а не только лишь, чтобы было весело, пить, есть и развлекаться. И для этого тоже можно сочинять музыку, специально застольную, когда мы служим господам и украшаем своим мастерством их часы досуга».

    Когда Гек собирался на урок, он думал, что будет записывать что-то в тетрадку, но Моцарт не говорил ничего такого, всё укладывалось в памяти, а главное, в сердце ученика. Эта первая лекция - играющая, поющая и разъясняющая - поселилась в нём навсегда.

      «В следующий раз, - говорит маэстро, - будем записывать. Я дам тебе задание, которое ты дома будешь выполнять. Сегодня же я хотел только пробудить в тебе то, что до сих пор дремало. Это надо разбудить и разметать до настоящего пламени, потому что это понадобится тебе, когда сухую теорию ты превратишь в самую красивую жизнь.

    И, как я тебе уже говорил, главное есть вот это, - Моцарт постучал Франтишку по лбу, как в дверь, - потом это, - он взял его за оба горящие уха и затряс так, что голова закачалась, - и самое важное здесь».

    Последнее слово совпало с тычком указательного пальца в грудь. В этот момент заговорили колокола Тынского костёла.
      «Уже полдень, видишь, как время пролетело, пора обедать. Проводишь меня?»
Гек вихрем пронёсся к Моцартовой шляпе, подал ему с глубоким поклоном и замешкался, выходить ли ему из комнаты первым.

    Раздумывать долго не пришлось, Моцарт хозяйским жестом указал ему на выход, и тут уж, хочешь-не хочешь, послушаешься учителя. Гек вышел из дверей, за ним Моцарт. Они пошли по фруктовому рынку мимо театра. Юноша снова с восторгом заговорил о том, как ему всё нравится в опере, только одна вещь его огорчает.
 
    Моцарт с удивлением посмотрел на мальчика:
      «Какая вещь?»
      «Что не поём с начала до конца».
    Моцарт рассмеялся, и тогда Гек продолжил говорить о том, как ему нравятся репетиции, как он не хочет уходить домой, что оркестранты говорят о его музыке, будто такую ещё никто не писал, и что Прага будет в восторге от новой оперы ещё больше, чем от «Фигаро».

    Моцарт был рад всё это слышать от певца-хориста, его искренность проявлялась в каждом слове, в глазах, в жестах. Но они подошли уже к «Новому трактиру» на Целетной улице, здесь и расстались.

      «Завтра снова приходи после репетиции. Ты ведь будешь в театре и увидишь, когда я закончу. Так приходи. Приятного аппетита тебе к обеду, передай привет пану  капельнику Праупнеру. До свидания».
   
    Моцарт махнул шляпой, Франтишек Гек низко поклонился, а когда выпрямился, маэстро уже и след простыл. Гек живо развернулся и тут же столкнулся с кем-то. Вежливо извинился. Это был арфист Цопанек. Гек нечаянно толкнул его арфу, так что даже струны зазвенели. Гек ещё раз извинился, но Цопанек ласково улыбается и говорит:

      «Я видел... это был пан Моцарт...», - и блаженно прикрыл глаза, а Франтишек вспомнил, это тот самый бродячий арфист, которому Моцарт сочинил тему для вариаций, ему говорили, что Цопанек замечательный музыкант. Гек поднял шляпу и поклонился как перед очень известной персоной, Цопанек даже загордился: вот и его бродячей арфы коснулась слава Моцарта. Он тоже поклонился, и они разошлись, счастливые, их встреча обоим доставила удовольствие.

    Гек снова бежал, как говорится, во все лопатки по Целетной улице домой, на Старомнестскую площадь. В этот раз Кафке не придётся уговаривать его поесть, аппетит мигом пригнал его за стол, где он ел так, словно перед этим рубил дрова, а не занимался с Моцартом.

      «Вот такой ты мне нравишься, если будешь так есть - получится из тебя настоящий вальяжный пан регент с толстым брюшком, а толстое брюшко придаёт важности пану, хе-хе-хе. Хотя, надо признать, пан регент Праупнер худой, но как глянет, сразу видно, это настоящий пан».

    Франтишек Гек вполуха слушал добродушное бормотание звонаря, со вчерашнего дня он проникся к нему особой любовью и уважением за его Тынские звоны. Он радостно рассказал пану Праупнеру о своём первом уроке у Моцарта и с удовольствием сел за стол переписывать новую симфонию Праупнера.

    В это время ученики сменяли друг друга в музыкальной комнате, звучали неумелые и мастерские звуки то скрипки, то альта, гобоя, других инструментов, поджидавших своих исполнителей.
   
    К вечеру пан Праупнер ушёл, и Франтишек остался один. Он перестал писать и взял в руки скрипку, заиграл. Как хорошее зерно, Моцартовы слова начинали давать всходы. Потом он сел за клавир, начал сочинять небольшие сцены наподобие сегодняшних упражнений с Моцартом.

    Возбудился как актёр на сцене, старался в музыкальном сопровождении отразить переживания певца, которым был он сам. Он был смелым учеником и старался идти по гениальным стопам великого маэстро, образ которого освещал и указывал ему дорогу.
   
    Стало темнеть, зато в душе Франтишка горел огонь. Да, он должен научиться так играть и сочинять, чтобы уметь будить зачерствелые сердца, заставлять людей плакать и радоваться, как говорил пан Моцарт, помогать человеку стать лучше. В этом чудо искусства.

    Вдруг Гек перестал играть и прислушался. Это Тынские колокола запели вечернюю песнь. И тогда юноша сложил руки и стал молиться. За свободу чешской земли, за чудеса музыкального искусства, за то, чтобы соединились руки и сердца людей, и настало царство любви, о котором мечтали целые поколения наших предков из минувших столетий.





                -------------------------
    




               ГЛАВА 10. МОЦАРТ ЕДЕТ С НЕМЕЧКОМ НА СВАДЬБУ В САДСКЕ
   
                - 1 -               

    Душек в разговорах с Моцартом иногда упоминал, как знаменитую, капеллу Яна Немечка в Садске. Регент хора - брат молодого профессора Франтишка Немечка, которого на Бертрамке принимали как родного. Мечтательный, интеллигентный преподаватель музыки, он оставил город Пльзень, где начал работать в этом году, только что завершив обучение в гимназии, и приехал на Бертрамку, чтобы присутствовать на премьере «Дон Жуана».

    О том, что Моцарт уже в Праге, говорили во всех музыкальных кругах Чехии и Моравии, все стремились в Прагу. Франтишку Немечку повезло, молодой человек сумел совместить поездку на премьеру Моцарта и отпуском по поводу свадьбы своей сестры в Садске, так уж совпало.

    Предприимчивый юноша предложил Душку отвезти Моцарта на свадьбу, чтобы маэстро увидел этот обряд и послушал чешскую народную музыку. Ян Немечек, старший брат Франтишка, был известным на весь край музыкантом. Из своих учеников он составил капеллу и работал с ней ежедневно от семи до десяти вечера.

    Душек был с ним близко знаком, он пообещал Франтишку обсудить с Моцартом возможную поездку в Садску на пару дней, заодно маэстро отдохнёт от бесконечных, с утра до ночи, разговоров о «Дон Жуане», от репетиций, от публики. Моцарту нравилась влюблённость Франтишка Немечка в музыку и музыкантов. Он прочёл несколько его критических статей и похвалил, как великолепно написанные и весьма поэтичные. Юноша был счастлив.
   
    В этот раз Моцарт вернулся после репетиции усталый, он не пошёл в свою комнату, отправился вверх по извилистой тропинке к своему излюбленному месту в саду. Вот его каменный стол и рядом колодец, где свежий ветерок с милыми запахами.

    Здесь в ещё жаркие сентябрьские дни он дописывал последние номера «Дон Жуана», писал прямо в партитуру. По ней бродили кружевные тени деревьев, пробивались солнечные лучи. Приятная прохлада укрывала голову маэстро, его проворную пишущую руку и ноточки, выраставшие на бумаге, как беззаботные цветочки.
   
    Подошёл Душек, сегодня он приехал вместе с Моцартом, и, увидев Немечка, решил, что настал подходящий момент поговорить о свадьбе в Садске. Они не спеша бродили по тропинке, наслаждались запахами фруктовых деревьев, настоящим бальзамом для утомлённого маэстро. Он был немногословен, задумчиво бродил глазами по сторонам.
   
    Премьера откладывалась, и это беспокоило автора. Вместо «Дон Жуана» вчера давали «Фигаро», спектакль назначили в честь принцессы тосканской и её жениха Антонина Саского. Да ещё примадонна Сапоритиова заболела. Однако, «Фигаро» в тот вечер порадовал Моцарта, публика ликовала, и принцесса вместе со всеми аплодировала с большим энтузиазмом.

    Закончив спектакль, исполнители были готовы, как обычно, играть оперу с начала, люди напевали и насвистывали любимые мелодии - всё это привело Моцарта в отличное расположение духа, он всю дорогу шутил, дурачился, сказав при этом, между прочим:

      «Надо хорошенько нарадоваться и нашалиться, пока не пришло время премьеры «Дон Жуана», ещё неизвестно, как его примет публика».
    Конечно, он старался скрыть глубокое волнение, которое не покидало душу его ни на миг. Вот опять-таки это откладывание премьеры, уж всё ли с оперой в порядке, как обещал ему Кухарж во время той их прекрасной прогулки? Отсрочка равносильна краже!

    Вот сейчас, после усердных репетиций образовалось несколько свободных дней. Певцы вышколены, незачем их больше мучить, тем более что они заняты в других спектаклях. Всё это они обсуждали с Душком в экипаже по дороге на Бертрамку.
 Подошли к лавочке возле каменного стола, Моцарт сел на неё со вздохом, потянулся, так что захрустели кости позвоночника. Засмеялся:

      «Слышишь, Франтишек, как из меня деньги падают? Это сваливаются заботы и переживания перед премьерой, уж скорей бы всё было позади».
Душек присел возле Моцарта. Внизу на тропинке показались Витасек, Немечек и пани Жозефина, они бодро шагали к ним наверх, их лица горели от возбуждения.
      
      «Что это с вами?», - поинтересовался Душек, а Жозефина, едва отдышавшись, уже говорила:
      «Потрясающая новость! Столько похвал, Амадей, я услышала от Витасека твоему «Дон Жуану», о новой опере говорит вся Прага, с воодушевлением ждут премьеры. Будто она ещё красивее, чем «Фигаро». Витасек принёс эти разговоры от хористов из Тынского храма, да и в других хорах ни о чём другом не говорят, как о «Дон Жуане» пана Вольфганга Амадея Моцарта.

    Вышеназванному господину я имею честь эту историю донести, задыхаясь от радости и удовольствия, что нам выпало такое счастье таинственную пражскую новость доложить прямо тому, кто этого самого «Дон Жуана» написал», - она выдохнула после длинного и пафосного доклада.

    Моцарт раскраснелся, вскочил, бросился целовать ручки пани Жозефине, усадил её в кресло, которое всегда было готово, стояло за ореховым кедром ещё с того времени, когда он целыми днями просиживал здесь, дописывая последние номера оперы. Пани Жозефина опустилась в кресло как королева на трон и указала пальчиком на Моцарта:

      «Я слышала, что у вас несколько дней не будет репетиций. Что бы тебе хотелось устроить для себя и для нас, и к всеобщему удовольствию, чтобы и отдохнуть, и не скучать?»
   
    Моцарт пожал плечами, произнёс нерешительно:
      «Что будем делать? Да здесь на Бертрамке я отлично отдыхаю, вот дождусь сигнала от Гвардасони, когда он назначит день премьеры», - тут Моцарт погрозил пальцем в сторону Ностицова театра:
    
      «Ух, кровопийца!», - все рассмеялись, а с Моцарта свалилась тоска, он снова стал весёлым беззаботным мальчишкой, вполне уверенным, что всё хорошо закончится.

    Душек многозначительно посмотрел на Немечка, мол, давай, начинай... Немечек приблизился к Моцарту и, слегка заикаясь, заговорил:
      «Хочу предложить вам, дорогой маэстро, съездить к нам в Садску на свадьбу. Мой брат- органист, я вам рассказывал о нём, был бы счастлив принимать вас в нашем доме. Вы бы там замечательно отдохнули и увидели старинный чешский обычай с музыкой и песнями».

    У Моцарта загорелись глаза, он посмотрел на Душка и Жозефину:
      «А что? Поедем? А когда будет эта свадьба?»
      «В воскресенье», - ответил радостный Немечек, - «но было бы лучше приехать туда на день раньше, вы смогли бы навестить моего брата и послушать его капеллу», - Немечек не отрывал глаз от Моцарта, а тот снова спрашивает Душковых:
      «Вы бы поехали туда со мной?»

      «С радостью, можем выехать завтра после обеда. Сейчас хорошо на дороге, дождичек прибил пыль, через два часа будем на месте».
    Моцарт подскочил:
      «Решено! Мы едем! Я надеюсь, Констанция будет рада этой поездке».
    Немечек торжествовал. Какая честь!

      «Если вы не против, маэстро, с нами поедут ещё и пан Стробах, и пан Кухарж. Они наши хорошие друзья, было бы замечательно, приехать всем вместе».
      «Ну конечно! Это чудесно! Но как они узнают?»
      «Это уже моя забота», - сказал Душек. На том и порешили. Душек взял за руку погрустневшего Витасека:

      «Вы тоже поедете с нами, Витасек, улыбнитесь же, не могу видеть вас таким скучным, вы ведь не против?»
      «Конечно!», - он засиял.
      
      «Будет две кареты, места хватит всем», - Душек немедленно позвал приказчика, а тот и обрадовался: вот будет для него серьёзное дело. Это вам не то, что ездить по пражским улочкам, покрикивая на невнимательных возниц и пешеходов.
    Радостный, он побежал к воротам готовиться и отдавать распоряжения, при этом даже напевал весёлую песенку.
   
                - 2 -
   
    В субботу после обеда у дома на Бертрамке затарахтела карета, и заржали кони. Моцарт с Констанцией, Душек с Жозефиной прошествовали, подобно молодожёнам, в нарядных одеждах по лестнице прямо к экипажу, его дверцы учтиво придерживал Франтишек Немечек.
   
    Когда все удобно расселись, он запрыгнул на козлы к кучеру, и тот немедленно зацокал. Кони побежали: по весёлой каштановой аллее, вниз на императорский тракт, окаймленный тополями, к Уездским воротам, через Карлов мост, по Йезовитской улице, кишащей народом, к Ностицову театру.
   
    Здесь их уже поджидала вторая карета, готовая отправиться в дорогу. Около неё стояли Стробах, Кухарж, Праупнер и Витасек, а на козлах, между прочим, не кто иной, как терезианский служака Зима, он выпросил эту милость, отвезти господ на свадьбу, у Гвардасони, да и Стробах замолвил за него словечко. Зиму освободили от служебных обязанностей по театру и временно назначили ответственным господским кучером.
   
    Был разодет как в молодости, с аккуратно заплетённой косичкой - привык плести её в былые времена в течение четырнадцати лет солдатской службы - с франтовски закрученными усами. Он приветствовал господ, отдав им честь при помощи кнута, да с таким видом, словно это был и не кнут вовсе, а, например, кавалерская сабля.
   
    Музыканты расселись, все в прекрасном настроении, а к Зиме на козлы впрыгнул Витасек. Томаш зацокал лошадям, и его белые кони выехали первыми, направляясь к Прашной бране, за ними Зима на вороных. Зеваки провожали взглядами шикарный выезд, да и было на что посмотреть, такая езда - только ветер свистел.
   
    И это было только начало. Томаш и Зима пока сдерживали буйных лошадок, не давали им воли. Но как только проехали через Карлинские ворота на Подебрадское шоссе, вожжи отпустили, и дали коням свободно лететь. Дорога ровная и сухая, не пылит после недавнего дождичка, только звенят и постукивают копыта возбуждённых лошадок. В каретах идёт приятная беседа.
   
    Глаза маэстро, эти усталые глаза, день за днём смотревшие в ноты при слабом свечном освещении, сейчас отдыхали, любуясь широтой пейзажа, и куда ни глянь, всюду осенняя краса, любо-дорого смотреть. Деревня за деревней, одни леса сменялись другими, кони с шиком проносились мимо убранных полей. Душек говорит, что это называется Золотые полосы Чешской земли.
   
    Тут и там виднеются пахари и сеятели, из их рук вылетает зерно, блестит на солнце, и как жемчуг, падает в бурую распаханную землю. Вон пастухи на увядших лугах, огоньки костров, стаи гусей, щеглы на чертополохе вдоль дороги - Моцарт прикрыл глаза, он забыл обо всех мученьях с итальянскими певцами, любовался природными красотами, улыбался, наслаждался тишиной.

    Но вот улыбка слетела с его губ, Моцарт насторожился: это раздался протяжный сильный звук лесного рога. Тотчас же ему отозвался с другой стороны леса ответный голос, ещё более сильный. Душек попросил кучера придержать коней. Переговоры рогов между двумя лесами не смолкали. Душек объяснил:

    «Это пастухи. Мальчики разучивают на пастбище свои музыкальные упражнения. Они, скорее всего, церковные музыканты, заодно подрабатывают пастухами. Отработали прославляющую мессу, не хватает времени для занятий. Так у нас бывает, выкраивают минуты, когда придётся. Я и сам так делал. Трудно служить двум господам, мальчишке нужно и отцу помогать и музыкой серьёзно заниматься».

    Моцарт попросил остановиться. Красивый дуэт лесных рогов, их протяжные тёплые звуки как нельзя более соответствовали настроению увядающей природы, этому печальному осеннему дню, шелесту облетающих деревьев. Запахло печёной картошкой от близкого костра. Любопытные детишки с удивлением разглядывали красивых дам в экипаже, интересных господ, что слушали мелодии пастухов-трубачей, эти музыкальные переговоры между двумя пастбищами.
   
    Вдруг к дуэту присоединился голос кларнета, это музыкант, сидящий у костра, своей виртуозной каденцией решил внести шутливую ноту в тягучий разговор братьев по цеху.

    Мальчики не уступали, тянули звук, пока хватало дыхания. Получилось немного хулиганское трио. Кульбиты кларнета и длинные заунывные ответы лесных рогов, которые иногда замолкали, видно мальчишкам надо было посмеяться, и тогда кларнет оставался один.
    Капельники кивнули в сторону Моцарта:

      «Вот, подрастает молодёжь для вашей музыки. Эти парни родились музыкантами, хотя и вынуждены пасти коров, как и мы пасли, когда были в их возрасте».
    Душек говорит Моцарту:
      «Здесь ты видишь кусочек истории чешской музыки, часть жизни тех будущих музыкантов, о которых в свете будут говорить - Чехи», - глаза приятеля заблестели, Моцарт, увидев, что друг взволнован, обнял его.

    Он хорошо знал историю Душка, тот тернистый путь, который прошёл бедный талантливый юноша прежде, чем стал известным музыкантом и сумел занять центральное место в пражской музыкальной жизни.

    Осенняя паутина, её называют «Бабье лето», влетела в экипаж и расположилась на носах его обитателей. Вот веселье-то! Душек говорит:
      «Всё проходит, всё улетает, вот как это Бабье лето, а чешская музыка жива, после нас придут другие и заиграют так прекрасно, как мы играли в их годы, и ещё лучше. Бог даст, эти мальчишки вырастут и займут наши места. Поезжай, Томаш, едемте на свадьбу. Мы уже близко».

    Снова зацокали восемь лошадок по Подебрадской дороге. Все звуки остались позади, в обоих экипажах долго молчали, видно, звуки рогов продолжали оставаться в душах путешественников. Показался холм, на нём церквушка, Немечек указал на неё:
      «Вот мы и в Садске!»

    Для Томаша и Зимы эти слова прозвучали как приказ. Оба выпятили грудь, подтянулись, красиво округлили руки, и стало ясно, что к местечку приближается похожая на королевскую упряжка. Зима даже одной рукой подкручивал усы, взяв вожжи в другую. Этот манёвр не укрылся от господ и повеселил их, а Томаш не остался в долгу, позаботился о своём внешнем виде, ведь он ехал первым и вёз самого пана Моцарта со своим дорогим хозяином, положение обязывает!
   
    Он пригладил волосы на висках, поправил шапку и покрепче натянул удила. Кони почувствовали знакомые жесты своего повелителя, тряхнули гривами, ноги натянули как струны.
    Въехали на площадь городка Садска. Лицо его - ренессансная церквушка, она-то и виднелась издалека на холме, вокруг площади белеют фасады барочных домиков, в большинстве одноэтажных.
   
    На глаза попались несколько юношей с музыкальными инструментами подмышками, они быстро шагали в сторону дома на восточной стороне площади, что рядом с ратушей. Туда же направились и экипажи с пражскими гостями, видно Немечек так распорядился. В домах отодвинулись занавески, жители заинтересовались восхитительной процессией, нарушившей здешнюю однообразную тишину.

                - 3 -
      
    «Мы на месте», - прокричал Немечек, проворно соскочил с козел и открыл дверцы своей кареты и тут же у другой. Как очень любезный человек, он помогал выйти Моцарту, дамам и всем другим гостям, причём успевал делать это одновременно. Для зрителей в окошках театр продолжался, да ещё и с песнями. Это из дома, возле которого остановились кареты, полилась музыка, заранее, конечно, отрепетированная.

      «Здесь живёт мой брат Ян. Следуйте, пожалуйста, за мной, я пойду вперёд».
Вошли и сразу оказались в плену музыкальных звуков: скрипки, кларнет, виолончель, лесной рог, музыка их окружала, усиливалась, чем дальше, тем больше, как перед репетицией в театральном оркестре. Немечек проводил гостей в зал, его двери были раскрыты, расставлены пульты.
   
    Из-за клавира к ним навстречу выбежал высокий стройный мужчина. Музыканты притихли. Это были мальчики от десяти до шестнадцати лет, они опустили инструменты, встали и с удивлением наблюдали, как их руководитель учтиво кланяется и всячески выражает свою радость вошедшим господам. Вот учитель повернулся к ним и необычным голосом говорит:

      «Запомните, дети, вам выпало счастье видеть величайшего композитора Европы, Вольфганга Амадея Моцарта, он почтил наш город своим присутствием».
    Дети вытянулись, стоят как свечки, глаза сияют, инструменты в руках слегка дрожат, они поняли, что сейчас будут играть для гостя, и это очень ответственная репетиция.

    Но важный  господин смотрел на них так ласково, каждому улыбнулся, и дети успокоились. А знаменитый композитор с каждым поговорил, расспросил, любит ли играть на своём инструменте, и кто их родители.

      «Чем занимается твой отец?»
      «Он квартальный».
    Немечек переводил и объяснял Моцарту, что это означает, а мальчики один за другим рассказывали о себе. Все говорили о своей любви к музыке, но между тем у всех на руках Моцарт видел мозоли, следы от тяжёлой работы. Трогательная картина, такой музыкальной школы он никогда не встречал.

    Обычно он видел беленькие ручки дворян и их детей, всегда рядом лакей, готовый к услугам. Здесь же простые дети, сыны земли, их руки говорили сами за себя. А вот свет в их глазах и преданность искусству сближали Моцарта с ними. А дети уже совсем освоились, им нравился господин, говорит запросто, всё, что думает, как старый знакомый.

    Они всё ждали, что пан учитель сейчас прикажет им приготовиться к игре, но так и не дождались.
      «Сейчас идите, ребятки, по домам, и приходите в семь, как всегда. Вечером будем репетировать свадьбу и сыграем для нашего гостя, для господина Моцарта».
    
    Маленькие музыканты выходили из дома учителя как из костёла, торжественно и с большой важностью на лицах, но, оказавшись на площади, детство победило, развеселились, забегали, соревнуясь и прыгая вокруг красивых лошадей. Их не могли не заинтересовать два роскошных экипажа и четвёрка красавцев - коней.

    Вокруг уже собралась немалая кучка людей, видимо, знатоков, развлекавших обоих кучеров, которые продолжали восседать на козлах, как на троне.
     Да, было, что обсудить в маленьком городе, даже предстоящую свадьбу затмил приезд двух карет с редкими гостями. Вот они как раз вышли из дома Немечка на площадь, велели кучерам заводить экипажи во двор.
   
    Снова задвигались занавески на окнах, дело шло к вечеру, появились первые звёздочки на небе. Гости решили пройтись в сторону дома невесты, откуда доносилось красивое пение девичьих голосов. Через окошко было видно, как девушки при свечах сплетают венок для невесты. Её бледное лицо выделялось среди подруг, а свадебные песни располагали к размышлениям о дальнейшей нелёгкой жизни.

    Звёзды на небе всё прибывали, компания повернула назад к дому Немечка. Хозяин раскладывал ноты на пультах. Едва успел закончить, как раздались первые робкие постукивания в дверь. Это пришёл первый ученик со скрипочкой подмышкой. За ним другой, третий, и за несколько минут вся капелла была в сборе, двадцать музыкантов юного допризывного возраста.

    Расселись по местам и начали заботливо настраивать инструменты, порозовели, наверно, волновались перед выступлением. Пан Немечек помогает настраиваться, и как добрый отец, кого-то  похлопает по плечу, кого-то погладит по головке, при этом бормочет:
      «Так, так, ребятки, не наделать бы нам грязи», - а сам улыбается, показывая, что шутит.

    Дети готовы, как солдаты перед битвой. Немечек сел за клавир и постучал по пюпитру, призывая к тишине и своих музыкантов, и пражских гостей. И те, и другие немедленно приготовились, одни выступать, другие слушать. Руки дирижёра словно взлетели над головами артистов. Тишайшая тишина. Все глаза собраны на капельмейстере.

    Вот его руки опустились на клавир, и одновременно вступил оркестр, музыкальный вечер распустился букетом народных песен. Немечек знал, с чего начинать концерт. Его маленькие артисты дома целыми днями поют и насвистывают эти песни, так же от души они их и играют, с любовью, с настроением. Песня за песней,  с задором и наслаждением, играют так, будто и нет здесь никого, для себя, для удовольствия.

    Когда закончили, на лицах выступили капельки пота. После такого эффектного первого номера Моцарт вскочил и закричал:
      «Браво! Брависсимо!», - и подбежал к оркестру поздравлять, все остальные гости по его примеру тоже подбежали к артистам, Моцарт пожимал над головой свои две руки, показывая, что всех благодарит.
   
    Немечек тронут, Моцарт пожал ему руку и вернулся на место, а пан капельник уже раздал новые ноты и снова поднял руки над клавиром. Начался следующий номер программы, менуэт, затем третий, десятый, один за другим. Чудесная музыка, чистое исполнение, похвалам нет конца.

    Дети не хотели заканчивать концерт, готовы играть до утра. Не часто им приходилось общаться с господами, особенно слышать от них добрые слова. Если и появляется начальство на поле, где они работают, то лишь покрикивает, а сегодня с ними разговаривают как с равными, с уважением принимают их работу.

    Сам пан Моцарт! Они подходили к нему, кланялись, чтобы только услышать ласковое слово, получить похлопывание по плечу, и будто крылья вырастали у детей. Вот они вылетели как птенцы на площадь, а там их поджидает толпа, которая слушала концерт под окнами. Звездное небо, весёлые голоса, гуляющие постепенно расходились и умолкали.

    Только в доме Немечка долго ещё светились окна, да в доме невесты ещё пели, но и там скоро всё стихло. Заснул городок Садска, чтобы назавтра  к замечательному свадебному веселью проснуться свежим и бодрым.

                - 4 -
   
    Ранним утром, по многолетней домашней привычке, Моцарт первым открыл глаза. Шум на площади позвал его к окну. За ним стали просыпаться его приятели, слово за слово, и через несколько минут стало весело, как в былые студенческие времена. Шутки во время одевания, за завтраком, решили всем вместе отправиться на утреннюю мессу в костёл.

    Пан органист, правда, собирался идти один, он думал, что гости будут утром спать, а придут прямо к свадьбе.
      «Ну, нет, это было бы неправильно, вы будете работать, а мы тут бездельничать?» - смеялся Моцарт, - «Я с детства привык ранним утром ходить на службу с папенькой, помогал ему и учился сам.

    Он сажал меня рядом с органом на лавочку, я следил за его руками, представлял, что мои пальчики лежат на его руках, и мысленно играл вместе с ним.
    Однажды мне посчастливилось, когда все прихожане после мессы ушли из церкви, папенька позволил мне сыграть на церковном органе, а сестра Нанинка нажимала ножные педали.

    Никогда не забуду того восторга, когда под моими руками ожил королевский инструмент. С тех пор я понял, музыка должна рождаться из сердца, чтобы найти отклик в сердцах слушателей, иначе, если играть без души, по клавишам может и кошка побегать с тем же успехом».

    Всем стало смешно, этот разговор был уже по дороге в костёл. На пригорок поднимались серьёзные мужчины и женщины в праздничных одеждах. Приятный ветерок освежал лица, головы прихожан, как по команде, поворачивались в сторону пражских гостей.

    Ну и правильно, не часто в их глуши появляются знаменитые люди. Смотрели и запоминали малейшие детали, чтобы потом обсуждать это событие долгими зимними вечерами. Рассказы о приезде сюда пана Моцарта непременно будут передаваться и следующим поколениям.
   
     Сам же господин, приковавший к себе  всеобщее внимание, выглядел очень мило, и совсем не важничал. Музыканты были готовы, и как только появился их руководитель с гостями, немедленно встали. Это были вчерашние мальчики, Моцарт помахал им рукой, как старым друзьям, пожелал удачи, да и чтоб перестали стесняться.

     Дети приготовились к мессе, им очень хотелось сегодня сыграть серьёзную музыку не хуже, чем вчера они играли песни и танцы. Моцарт заглянул в ноты и прочитал: Месса solemnis, F.X.Brixi. Костёл заполнился, прихожане ожидали звонка из ризницы. Вот он прозвонил в руках проворного прислужника в белоснежном одеянии, за ним выплыл священник и его тень - костёльный.

    Немечек начал интродукцию, музыканты с радостным вдохновением вступили и держали настроение до конца произведения, такова музыка этой мессы, простая и ясная. Под управлением пана Немечка она прозвучала вполне профессионально, так что музыканту не за что было стыдиться. Это было красивое начало длительного славного дня.

    После мессы регент хора Немечек объявил музыкантам о дальнейшей программе работы, а была она такова: музыка в начале свадьбы у дома невесты, затем в костёле, после венчания на свадебном обеде и, наконец, в ресторане.
К десяти утра гости поехали в экипажах на площадь, чтобы увидеть начало свадьбы.
 
    Дом невесты обступила толпа любопытных. Юноши и девушки, всеведущие бабушки и сердобольные деды, чуть подальше расположились стыдливые барышни и старшие матроны, которые делали вид, что оказались здесь случайно, так, мимо проходили. Франтишек Немечек в качестве заместителя своего брата проводил гостей в комнату, где они смогут подождать начала церемонии.

    Перед домом стояли наготове разукрашенные повозки, маленький ансамбль - волынка, скрипка и кларнет - заиграл весёлую пляску, послышались выкрики, приглашающие к танцу. Началось движение, даже некоторая сутолока. Подошёл Ян Немечек со своими артистами, Франтишек проводил брата к предназначенной для его музыкантов повозке, затем пригласил гостей, посмотреть на обряд благословения перед отъездом в костёл.

    Любопытствующих было много, люди подталкивали друг друга, однако, когда появились пражане, народ любезно расступился, сделав проход для гостей. Те в свою очередь вежливо встали с краю, чтобы смотреть вместе со всеми. В открытые окна было видно, как жених и невеста стояли на коленях на специальном коврике, расстеленном на полу, и покорно склонили головы перед отцом и матерью.

    Стало очень тихо, только крылья голубя прошелестели над ставнями, когда большие руки отца опустились на склонённые головы молодых, потом руки матери, потом дедушки и бабушки. Очень трогательная сцена, у многих зрителей слёзы затрепетали на глазах.

    Вдруг тишина нарушилась звонким  возгласом шафера, он надел на голову эспаньолку и дал сигнал к выходу из дома. Заиграла музыка, люди начали переговариваться, но вдруг снова умолкли. Вышла невеста с матерью, за ней жених, потом шафер, дружки жениха и подружки невесты.

    Кто побледневший, кто наоборот, раскрасневшийся, как гвоздика, развеваются ленты, у всех в руках букетики мирты. Её нежный запах резко контрастировал в соседстве с пыльными деревенскими конями, которые привыкли спокойно передвигаться с плугом и в повозке.

    Сегодня же вокруг них столько шума и суеты, да ещё всё время играет музыка, неудивительно, что их ноги будто пританцовывали, и кучерам приходилось следить, чтобы кони раньше времени не тронулись в путь.
    Наконец, всё двинулось.

    Во главе процессии ехали музыканты, за ними повозка с невестой, следующая - с женихом, завершала всё телега с дружками и подружками.
    Как только отъехали музыканты, все стали выкрикивать поздравления, в руках заблестели бутылочки, детям, бежавшим за нарядными повозками, бросали пряники, ватрушки, пирожки.

    Разноцветная процессия, как танцующий майский хоровод, продвигается потихоньку в гору к белому костёлу на вершине холма, он тихо расположился там, как символ мира и спокойствия этого края, как семейный покровитель. Мальчишки стреляют, кони встают на дыбы - и всё это часть чешского свадебного обычая, освобождённое веселье простого народа после тяжкого повседневного труда.
 
    Томаш и Зима ехали последними в свадебной процессии. Не то, чтобы не могли обогнать, уж их-то быстроногие лошадки легко справились бы и не с такими соперниками, просто нельзя нарушать порядок. Первое место отводится невесте, жениху, музыкантам, шаферу и дружкам.

    Поэтому никто не суетился, пражане со стороны любовались многозвучной подвижной красотой, не спеша продвигавшейся к скромному костелу. Вот натянутые вожжи притормозили разбежавшихся, было, коней, и маленькая церквушка приняла в свои светлые объятья всех участников и гостей красивого обряда.

    У алтаря поют вступительную песню «Уж я милую мою к алтарю веду» в сопровождении органа и струнного квартета. Сочный баритон Яна Немечка звучал просто и искренне, мелодия лилась из глубины его чистой души. Главный гость был тронут, он посмотрел на Констанцию и остальных друзей и увидел, что и они с ним заодно.

    Когда после окончания венчания молодожёны вышли на площадь, свадебная песня летела за ними белой голубицей, а тут их встречало буйное веселье, соревнования среди юношей, радостные песни, поздравления и пожелания счастья и здравия молодым. Ян Немечек и его гости стояли на площади перед костёлом, наблюдали весёлый праздник, который заполнил всю округу, а от выстрелов даже птички разлетелись в испуге.

                - 5 -
   
    Потихоньку возвращались в Садску, стоял ясный красивый полдень. Говорили обо всём, что видели и слышали. У Немечка разговор вернулся к народным песням. Регент вытащил объёмную стопку нот и положил её перед Моцартом:
      
      «Это моё собрание народных песен, я записывал их в этом районе. Это только начало, но их уже несколько сот, и будет столько, сколько мне удастся выловить. И это только часть бесценного клада, который ходит среди нашего народа и передаётся из уст в уста.

    Правда, записывать тяжело, они ведь как только увидят, что я собрался писать, сразу теряют настроение, говорят, что не могут вспомнить, давай потом, пусть кто-нибудь другой».

    Моцарт перелистывал объёмную тетрадь и вдруг сказал:
      «Не мог бы ты дать мне этот сборник в Прагу?»
      «С огромным удовольствием, конечно, возьмите его, вы и не представляете, какую доставили мне радость, высказав ваше пожелание»,

    В дружеской беседе незаметно бежали часы, стало смеркаться, прозвучали слова о возвращении в Прагу. Решили заглянуть ещё разок к молодожёнам. Площадь качалась и плыла в общем темпе. Вошли в ресторан «У чешского льва». Проходя мимо первого зала, увидели своих кучеров. Томаш сидел между хозяевами трактира, поглаживал свою шевелюру, вел беседу с очевидной рассудительностью.

    Среди молодёжи расположился терезианский драгун Зима, вальяжно восседал, широко расставив ноги, глаза полны блеска, явно приукрашивает какую-то солдатскую байку. Они оба и не заметили бы хозяев, да все сразу стихли, как только господа из Праги вошли в ресторан. Вскочили, подумали, что пора запрягать, но вполне успокаивающий дружеский взмах руки Душка позволил им снова занять свои места.
 
    Гости прошли дальше вглубь ресторана, чтобы посмотреть на молодожёнов. В это время те как раз танцевали и смотрелись очень красиво, ритмично поворачивались, весело подпрыгивали. Тут уж пришлось выпить за здоровье молодых, произносить тосты, пожелания. Хозяева просят остаться, не уходить, потанцевать вместе со всеми, но благодаря сумеркам, удалось распрощаться.

    Не особенно радуясь, Томаш и Зима быстренько допили свои бокалы и побежали к Немечкову двору готовить экипажи. А гости пока что и потанцевали, и попели, и тосты не зря произносили. Парочки растанцевались так интересно, девушки прелестно вертелись вокруг юношей, и Моцарт прошептал Стробаху:
      «Как бы этот танец подошёл к свадьбе Мазетто и Церлинки. Я вот такое себе и представлял. Жаль, что нет здесь Гвардасони».

    Яркие ленты развевались вокруг румяных лиц, мелькали загорелые руки, красивые ноги поднимались в воздушных подскоках, только песня и движение, всё - сама радость. Так и сопровождали пражан эти образы всю дорогу, пока шли по площади к дому Немечка, пока садились в кареты.

    А тут ещё из ресторана выскочил весёлый хоровод, танцевали свадебный танец «котек». То ли пляска, то ли баловство, то вокруг дома бегают, то в окна вылезают - молодёжь, веселье...
    Томаш двинулся вперёд, за ним Зима. На потемневшем небе ярко сияли звёзды. Ритмичное покачивание экипажей, все молчат и слегка улыбаются, кое-кто и задремал.

    Только Зима с Томашем не молчат, знай себе, размахивают бичом да громко распевают, думают, что господам не слышны их песни. А те всё прекрасно слышат и в душе подпевают. Прекрасный был день, свежий воздух, вкусная еда и питьё, такое красивое зрелище, уже все упали в сон, не различая, что снится, а что происходит на самом деле.

    Кони весело бегут под кучерское пение, от копыт брызнули золотые искры, когда загромыхали по мостовой. Тут все открыли глаза, улыбнулись своему сонному виду. Перед ними темнели пражские стены, въехали в город. Так и не стали разговаривать, не хотелось растрачивать впечатления, воспоминания на всю жизнь, которые каждый вёз в своей душе.
    А Моцарт - ещё и стопку нот с народными песнями.




                -------------------------


                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ