Сестрёнка

Июнь в наших краях нередко начинается пеклом. Солнце словно закрывает заслонку и поддаёт жара на лето вперёд: немного, и потечёт асфальт. Дождь в эту пору сродни тёплому душу и зачастую бывает слепым.

В то утро, ближе к полудню, я с восторгом обкатывала мамин подарок — долгожданный велосипед с женской оранжевой рамой. Накануне мне исполнилось тринадцать лет.

Надо ли говорить, как чудесно цеплялись шины за шепелявый асфальт! Как ловко, почти невесомо, я, нет, не сжимала, а уверенно, и будто бы даже небрежно, держала руки, а то и только одну, на блестящем руле! Как объезжала лужи или неслась, рассекая упругое «море» на два клокочущих клина! Юбка-солнце и крылья голубого платья расплёскивались от скорости.

Тень со светом скользили наперегонки — денёк выдался пёстрым, и время от времени с раскалённых краёв серебристого облака срывались потоки огня вперемешку с брызгами-стразами.

Под кромкой пухлой ленивой тучки мне удалось отыскать лужу, окроплённую ровно наполовину — вот так удача! Слепой дождь сам по себе хорошая примета, а встреча с диковинной лужей и вовсе сулила что-то небывалое.

Часа полтора колесила я по тротуарам, дворам и скрипучим грунтовым тропам. У одного дома остановилась: кто-то на полную мощность включил проигрыватель — на улицу хлынула  «Беловежская пуща» в исполнении ансамбля «Песняры». От её лучистой лесной прелести в детстве хотелось, да и сейчас хочется плакать. Очарованная песней, я пила с пятнистыми оленями её родниковую правду, ею дышала…

Внезапно она оглушительно прекратилась. Хорошего помаленьку, вздохнула я маминой присказкой и, опомнившись от животворного гимна, покатила вперёд.

А в прогретых лужах семьями трепыхались воробьи и тут же, взъерошенные, обсыхали. Птичьи купальни на глазах испарялись, наполнялись снова. Мой наряд тоже не раз успел вымокнуть, зато светлые локоны, подвитые небесной водой, закрутились колечками — улыбнулось мне отражение в витрине парикмахерской. Темноватые причёски деревьев под  живописным небом казались декорацией, скрывающей шоссе. Там глухо ревели автомобили.

Жаль, кататься приходилось одной. Подружки разъехались на каникулы, но теперь у меня свой  велосипед — с ним обязательно встречу новых товарищей. 

В очередной раз я завернула к нашему дому. Быть может, появится кто? Потому что в такой замечательный день хочется поделиться настроением — лето переполняет меня! И тут из подъезда выходит мама с пятилетней сестрёнкой Светой.

Поддав скорости, я рванула навстречу, чтобы лихо затормозить: с приятным шипением занесло заднее колесо. Разгорячённая, с ослепительным солнцем над головой, я уже готова была спросить маму, куда они собрались, но не успела — меня заворожил восхищённый взгляд сестрёнки. Я улыбаюсь, с интересом гляжу на неё, и даже хочу оглянуться, посмотреть, не подошёл ли кто сзади, как вдруг она восклицает: «Оля! Какая ты красивая!»

Звуки улицы внезапно исчезли… Лишь хрустальными горошинами по хрустальному блюду  тонко-тонко звенели слова: «Оля, какая ты красивая!» Подхваченная ими, словно  качелями, я вдруг растворилась в облаках, солнце и зелени, глядя в яркие, почти чёрные, глаза сестрёнки — маленькой моей феи.

И вдруг качнулась обратно, наткнувшись на испуганный мамин взгляд. Качнулись «слёзки» в её ушах. Нет, показалось... Ведь они всегда дрожат, всегда как живые. Это туча подушкой прихлопнула солнце, но оно тут же лучами проделало дырку и выбралось. Потому что мама опять улыбалась и говорила, что они идут за булочками и молоком. А сестрёнка так и продолжала мною любоваться, ничего не заметив. Я осторожно уложила велосипед на асфальт, обняла сестрёнку: «Светик, какая ты хорошая!» И, прижимая к себе маленькое живое тепло, про себя повторяла музыку её слов, а сестра, вцепившись в меня ручонками, никак не хотела отпускать. «Давайте, девочки, расставайтесь, пора в магазин, а то молоко разберут», — и мама, заторопившись, увела сестру за собой. Но она всё оглядывалась, будто видела меня впервые, и никак не могла наглядеться.

Потом, много лет вспоминая сестру, первое, что появлялось из детского далека, это тот  самый полдень, в котором под перезвон её слов вижу ...себя, счастливую! Вижу небо в глазах, золотой ореол вокруг головы ещё не знающих модной прически волос, уложенных дождиком, солнцем и ветром. Помню, одна прядка прилипла к щеке, я пыталась её сдуть, да куда там, она же мокрая! Как вдруг слова сестрёнки мне говорят, что сдувать ничего и не надо! Всё так, что лучше и не бывает!

Вижу круглые, тёмные глаза сестры — агатовые смородины. И вспоминаю «слёзки», что качаются над ней и дрожат — небольшие бриллиантовые сережки, мама их никогда не снимала (наследство бабушки, остатки дворянской роскоши, шутили в нашей женской семье), неистовые огоньки, которым всегда было тесно в прозрачном сетчатом тельце. «Слёзками» их звала ещё бабушка, за нею мама, а мне так хотелось, чтобы серёжки стали каплями беззаботного летнего дождика. Но всё это я вспоминала, уже будучи взрослой.

А пока... «Оля, какая ты красивая!» Глаза мои сияли, ореол светился не только вокруг головы — я вся излучала свет! Подозреваю, даже велосипед был охвачен небесным огнём.

Именно в тот день, получив от сестрёнки нечаянный заговор, я впервые без всякого стеснения подъехала к малознакомым мальчикам из соседнего двора, у которых тоже были велосипеды и ещё умная собака, и запросто сказала: «Привет! Меня зовут Оля! А вас? Чья это овчарка? Как её звать? Можно погладить? Давайте вместе кататься!» Ни на миг я не сомневалась, что они согласятся. Громадная овчарка с угольным чепраком на спине, махая толстым чёрным хвостом, положила лапы на руль и облизала мне щёку. С восторгом гладила я её по выпуклому лбу, почёсывала за высокими ушами, ласково трепала холку. До самого вечера мы катались на велосипедах, а потом и всё лето. И всё вокруг пело: «Оля, какая ты красивая!»

С того дня помню первые восхищённые взгляды мужчин, тогда ещё мальчиков: они видели во мне девочку, которая не могла не нравиться! Мой смех переливался колокольчиками! Я и теперь звонко смеюсь, но тогда, в детстве, причины для радости не иссякали, и я смеялась с товарищами дни напролёт.
 
Жара в то лето не утомляла. Жили мы на городской окраине, и теперь с утра всей компанией уезжали по тополиным аллеям до самого леса. Там, на большой поляне, оставляли велосипеды, поднимались на гору, валялись в траве, носились с овчаркой, играя с ней палочками и мячиком, который она таскала в зубах. До сих пор помню: её звали Ирма, а имена мальчиков время стёрло из памяти.

В тот день случилось чудо: я узнала о себе самое главное и поверила, потому что слова сестрёнки были чистейшей воды. Через много-много лет, в стихах, их повторил мужчина, такой же весёлый, как те далёкие мальчики, а ведь я уже была бабушкой. Стихов его хватит теперь навсегда, потому что они поднялись из такой глубины, из такого колодца, что не узнать и не запомнить их невозможно. Потому что на самом деле я никогда не была красавицей: вокруг не счесть эффектных женщин и девушек. Но я всегда смеюсь звонче всех, с удовольствием катаюсь на велосипеде, до сих пор небо для меня яркое, мир добрый, а дождик тёплый. Просто сестрёнка ещё не знала слова «счастье», по её разумению все счастливые непременно красивые. И ещё. Красавицей в нашей семье была именно сестрёнка, все звали её маминой дочкой, удивлялись сходству. Прохожие думали, что по улице идёт, не иначе, итальянская актриса с маленькой дочерью, и мне это нравилось.

То лето оборвалось неожиданно. В конце августа мы поехали всей компанией на небольшую речку, густо поросшую смородиной, угоститься ягодами. Ирма была с нами. Но как мало нам досталось... Оказывается, спелая лесная смородина осыпается, стоит тронуть веточку рукой или ветру пробежать по кустам. Мы пособирали ягоды с земли, а на обратном пути грузовик сбил Ирму — мячик выкатился на дорогу...

Домой я вернулась, потрясённая случайностью смерти. От той смородины такая тоска навалилась, что забросила велосипед, насилу дождалась школы, и, окунувшись в уроки, задания, книги, старалась не вспоминать события последнего лета — саднила и облезала обгоревшая детская кожа. Только заветные слова утешали: всё ещё будет, лето наступит, слепой дождь обязательно вернётся.

И было лето, и в нём дождь. Всякое было, хорошее и плохое. Неожиданно, через тринадцать лет, ушла из жизни мама. В её вещах мы «слёзки» так и не отыскали. Где они? Неужели в ломбарде или даже в скупке? Квитанцию не нашли. В те годы меня увлекло друзьями и переменами, путешествиями, книгами, любовью, в конце концов. Сестра жила стихами и театрами. А мама просто была рядом, после работы всегда оставалась дома, это мы возвращались лишь выспаться и перекусить. Никак не удавалось нам вспомнить, как ни старались: когда же в последний раз видели мамины «слёзки»? Казалось, она никогда их не снимала. Как и не могли припомнить, в каком платье последнее время ходила она на работу...

Вскоре я покинула дом, сожалея, что сестра со мной не поехала. Так случилось, что мы не виделись почти четверть века. Её слова я увезла с собой, но все эти годы не забывала и другие слова.

Среди небольшой стопки маминых бумаг мы обнаружили желтоватый невскрытый конверт с пометкой «указан несуществующий адрес». Аккуратно разрезали: внутри лежало короткое письмо на тетрадном листке человеку, которого мама, видно, любила в юности. Один абзац, слово в слово, запомнился навсегда: «Ребенка воспитаю сама. От красоты моей только беды. Слишком многие, видно, завидуют бриллиантовым слёзкам». Замуж мама так и не вышла. Помню, одно время она неожиданно повеселела, пританцовывая, напевала на кухне: «...если в дождь такой ждать ты будешь, значит, любишь ты, значит, любишь». И как мне было тогда с ней хорошо! Потом родилась сестрёнка — моя фея.

Когда мы встретились в аэропорту после разлуки, я узнала в сестре ...маму из того дня, со «слёзками». Оказалось, мама, незадолго до кончины, видимо, что-то предчувствуя, оставила серёжки своей единственной подруге, но та через несколько лет их вернула сестре. Глядя на дрожащие камни, в которых бился свет — любой свет, они умеют взять свет даже от звёзд — меня ослепила мысль: да лучше бы они ...пропали.

Я вглядывалась в сестру, держа её за руки. Снова на своём месте сверкали «слёзки». Слова куда-то исчезли: как две капли воды сестра походила на маму. Нет, красивее... А сердце стучало: почему, почему, почему?.. Вдруг Света, тоже онемевшая от встречи, чуть слышно сказала: «Оля, какая ты красивая!» И мы, наконец, обнялись, как тогда, в детстве.

Но сердце не отпускало: почему? Ведь я неспроста сбежала — наш дом казался мне насквозь пропитанным женской тоской. Почему сестра наотрез отказалась ехать? Почему феи одиноки фатально? И в то же время я понимала: моё страстное солнце полярно родникам её агатовых глаз, она, как и мама, лишь наблюдала за моими порывами и виражами. Ей спокойнее дома, и дело не в слабости и не в страхе, а в том, что мы, родные сёстры, настолько разные…

Мои мысли оборвались сообщением на телефон сестры. Она взглянула на экран, затем на меня — едва уловимо её лицо преобразилось. Только что она улыбалась спокойно и  радостно, теперь женское обаяние оттеняла мерцающая загадочная улыбка, та, что во все века прельщает художников тайной очарования.

— Света, какая ты красивая! — ахнула я.

— Сын подъехал, нас ожидает. Идём, я вас, наконец, познакомлю.

2015