Николай Рубцов. Мое слово... 5

"У Рубцова Николая
я с креста стихи снимаю
и прикладываюсь к ним
как к святыням дорогим -
потому Голгофа в каждом -
был распят он не однажды,
и болят его слова -
кровь стекает с рукава
его сборников худющих,
о душе нам вопиющих,
воспевающих живое,
неизбывное, святое."
                (рецензия  Анны Дудки на эту главу)


      Кажется, всё у него потихоньку налаживается: приходит официальное признание, появляется постоянный адрес.    Теперь только  бросить пить.  Устроить личную жизнь. И работать. Все будет,  ведь за плечами  чуть  больше  тридцати...

Странно только, что, общаясь со многими, своим единственным другом последних лет называет одного. Зато, представьте, кого?  Сибирского драматурга Александра   Вампилова.   
Ну, да. Вот они - удивительные подарки судьбы! Это она соединила два великих российских имени, живущих  далеко от столицы. Они познакомились  в середине шестидесятых.  Рубцов тогда посвятил Вампилову шуточный "Экспромт":
 - Я уплыву на пароходе,
Потом поеду на подводе,
Потом ещё на чём-то вроде,
Потом верхом, потом пешком
Пройду по волоку с мешком —
И буду жить в своём народе!

Оба сошлись сперва на любви к есенинской поэзии и музыке.  Позднее, конечно, ощутили родство душ.  А вот почувствовали ли магическую одинаковость   трагических уходов?
- Кто следующий? - спросил  Вампилов, узнав о смерти друга. И, родившись всего годом позже,  на год позже и ушел. Оба - в тридцать пять. Старший - не додышал. Младший — не доплыл...

                ***

В  вологодский период  жизни  Николая Рубцова по стране звучат его светлые, жизнеутверждающие строки, а из-под  пера Поэта льются стихи, полные   тоскливой, темной печали тревожного одиночества:
   
- Ночь коротка. А жизнь, как ночь,
длинна.
Не сплю я. Что же может мне
присниться?
По половицам ходит тишина.
Ах, чтобы ей сквозь землю
провалиться!
Встаю, впотьмах в ботинки долго
метясь.
Открою двери, выйду из сеней…
Ах, если б в эту ночь родился
месяц -
Вдвоем бы в мире было веселей!
Прислушиваюсь… Спит село
сторожко.
В реке мурлычет кошкою вода.
Куда меня ведет, не знаю,
стежка,
Которая и в эту ночь видна.
Уж лучше пусть поет петух, чем
птица.
Она ведь плачет – всякий примечал.
Я сам природы мелкая частица,
Но до чего же крупная печаль!
Как страшно быть на свете
одиноким..
Иду назад, минуя темный сад.
И мгла толпится до утра у окон.
И глухо рядом листья шелестят...

Финал   ещё оптимистичен. Но  кажется   таким нарочито искусственным и ненатурально бодрым, словно это писал не Рубцов:
 
- Как хорошо, что я встаю с зарею!
Когда петух устанет голосить,
Веселый бригадир придет за
мною.
И я пойду в луга траву косить.
Вот мы идем шеренгою косою.
Какое счастье о себе забыть!
Цветы ложатся тихо под косою,
Чтоб новой жизнью на земле
зажить.
И думаю я - смейтесь иль
не смейтесь -
Косьбой проворной на лугу
согрет,
Что той, которой мы боимся, - смерти,
Как у цветов, у нас ведь тоже нет!
А свежий ветер веет над плечами.
И я опять страдаю и люблю…
И все мои хорошие печали
В росе с косою вместе утоплю.

Уже не верил в возможность радостного возрождения?
Кто теперь скажет... Он  всегда был противоречив, сочетая в себе несочетаемое.     Вел себя то развязно и капризно,  то предельно кротко и  застенчиво. Легко мог беспричинно обидеть, оскорбить.  А мог быть  по-настоящему добрым и щедрым.
Даже у близкого человека  стеснялся одалживаться. Потому  просил не прямо,  а писал записку: дай, если можешь, три рубля.
То искал веселых компаний, то прятался от любого общения:

- Постучали в дверь,
Открывать не стал,
Я с людьми не зверь,
Просто я устал,
Может быть, меня
Ждет за дверью друг,
Может быть, родня...
А в душе — испуг.

     Да, разве он один такой?
Наделенный великим талантом    человек живет по своим,  правилам. Или в отсутствии любых правил.
Рубцов ведь никогда никому не служил. Даже  должности постоянной   не занимал, хотя это помогло бы решить материальные проблемы. Не выражал и  ничьей официальной позиции, как ни тянули его к себе представители разных общественных и литературных течений. И хотя его сиротское, детдомовское, корабельное, а потом почти до конца общежитское житье было бы непереносимым для обычного человека,   принимал свою судьбу такой, какой она была. Правда, называл, говорят, себя  "рожденным по ошибке".
Жил.  Пел  великую песню   своей души и сердца. И  пил.   Полушутливо предсказывая:

- Мое слово верное
прозвенит!
Буду я, наверное,
знаменит!
Мне поставят памятник
на селе!
Буду я и каменный
навеселе!..

 При этом, конечно, все понимал:
"Такое ощущение, будто мне все время кто-то мешает и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мною – тоже. Страшно неудобно мне перед некоторыми хорошими людьми за мои прежние скандальные истории. Да и самому мне это все надоело до крайней степени…" 
Беспрестанно описывая подробности  его беспорядочного образа жизни,    большинство  окружающих   словно  не понимали, что он — русский Поэт, автор  великих  стихов.  Не замечали, какая огромная внутренняя работа происходила в нем постоянно.
Спасибо  меньшинству. Тем, кого всегда   поражали  глаза Рубцова:  "умные, внимательные, жадные к знаниям, с хитринкой,  лукавинкой или неимоверной добротой. Они светились, как смородина, омытая дождём, горели, излучая  огромную энергию и  пронзая собеседника насквозь, когда Поэт  чувствовал фальшь."

И друзьям, которые  помнят его предельную честность,   прямоту в суждениях и оценках. 
Вспоминает   Виктор Коротаев: "пытливые темные глаза Рубцов  постоянно прищуривал, внимательно оглядываясь – вернее, изучая каждый предмет и словно бы одновременно сопоставляя с чем-то виденным раньше, отчего лицо напряженно обострялось и все время вытягивалось вперед; и даже когда он съеживался и, словно озябнув, вжимался в легкий пиджачок и горбил спину, лицо жило как бы отдельно, не теряя своей сосредоточенности; и все тянулось навстречу какому-то лишь ему ведомому смыслу. Длинные густые ресницы добавляли глубины и без того темным глазам. Узковатые плечи и некрупная грудь придавали облику впечатление тщедушности, почти что слабости, но цепкие охватившие колено руки с  резко обозначенными жилами невольно приковывали сторонний взгляд и убеждали в силе".
 
Пишет   Лариса Васильева:
- Меня  не пускают в Дом литераторов. Проведи.
- Почему не пускают? Ты пьян?
- Ничего подобного! - он дохнул. Запаха спиртного не было.
- Почему не пускают?
- Не знаю. Пропуска нет. Несолидный, наверно.
 
Какой уж там солидный. Маленький, щупленький, рано облысевший, весь съеженный, как будто от холода, хотя вечер летний, теплый. 
Провела.
 
- А теперь до свидания,- он повернул в сторону.
- Куда ты, посидим вместе.
- Нет уж, ты такая здоровенная девка, а я от горшка два вершка.
- Чушь. Я хочу с тобой поговорить.
- И я хочу. Дай свой телефон.
- Потеряешь.
- Ты дай. Не потеряю.
 
Рубцов звонил мне часто, и говорили мы подолгу, сначала бессвязно, как-то неуверенно, а потом - не остановишь. О чем? В общем, о литературе, кто нравится, не нравится, что написал, что написала.
 
Годы спустя Станислав Куняев спросил меня:
- Неужели это с тобой Николай часами говорил по телефону?
 
…Теперь, кажется, понимаю, почему он так любил говорить по телефону. По ту сторону трубки он был высок, силен, уверен в себе, раскован, смел. Со мной говорил очень яркий человек, не смущающийся никакими своими физическими несовершенствами, умный, меткий, чрезвычайно наблюдательный. Его характеристики были резки, жестки и весьма точны.
 
Случайно встретила я Николая на площади Пушкина, на повороте с Тверского бульвара у старого дома, ныне снесенного, где было "Молочное кафе". Без телефона разговор не шел. 
- Из всех пишущих женщин я предпочитаю тебя, - сказал он мне с явным сознанием, что говорит нечто совершенно мне необходимое. Я была польщена.
- А я из всех пишущих мужчин - тебя. - Оба засмеялись.
- Нет, лучше по телефону,- сказал Рубцов и пошел прочь…

В 1969 году вышла в свет моя вторая книга стихотворений "Огневица". На одной ее странице было стихотворение "Полдень": 

Окно раскрыто в завтра. На ступенях
крыльца сидит Николушка Рубцов.
Стакан зажат в руке, а на коленях
Обертки от зеленых леденцов.

Он встал, пошел - чужой судьбе вдогонку
иль собственной судьбе наперерез,
глазами провожая пятитонку,
встречая взором поределый лес.

Хоть в нем еще вчера не отпылало,
но завтра тихо брезжило уже;
и все, что я ему не рассказала,
теснясь, в моей туманилось душе;

и жгуче, будто от разлуки с братом,
волненье наплывало на глаза.
Асфальт чинили. Вперемежку с матом
звучал напев. Скрипели тормоза.

Рубцов позвонил мне из Вологды:
- Почему ты называешь меня Николушкой?
- Не знаю. Так получилось. Не нравится?
- Нравится. Приятно. Как княжича из "Войны и мира".
- Там Николенька. А само стихотворение как?
 
До чего же любим мы, стихотворцы, похвалу. Спра­шиваю и жду восторженного отзыва, сердце, кажется, не бьется, как будто вопрос всей жизни решается. Точно заметил Карл Маркс в письме Вейдермейеру: "Поэт - каков бы он ни был как человек - нуждается в похвалах… Я думаю, что такова уж их природа… Их нужно приласкать, чтобы заставить петь."
 
- Не знаю… Грустно очень. Отпеваешь меня?
- Чепуха. Само стихотворение - как? Хорошее или плохое?
- Так ведь оно обо мне - что в нем может быть хорошего.
 
Хохочу, кладу трубку. Нет, все-таки Николай - прелесть, умница, вот уж в самом деле природный ум и такт. Откуда что берется?
Откуда? Да все оттуда же, из северного родника жизни, оттуда, где почерпнул Николай строки: 
В горнице моей светло,
Будто от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды."
 
    Ещё Рубцов прекрасно понимал юмор. И так озорно   хохотал!  Не смеялся, не хихикал, а хохотал, когда случались весёлые минуты. Голос у него   был негромкий, баритонального тембра. А пел он всегда чуть глуховато.

Как он писал стихи, не имея собственного стола, машинки, книжного шкафа?  Сам  говорил: " Пишу стихи очень просто.  Ставлю наверху "Н.Рубцов" и столбиком записываю."
А вот строки из его  письма:
 -  Взялся за повесть. Пишу  также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке — так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, "напечатанных" или "записанных" только в моей беспорядочной голове.
Так и вышло...

В  последнем прижизненном сборнике "Сосен шум"  появляется  стихотворение "Зимняя ночь":

- Кто-то стонет на темном кладбище, 
Кто-то глухо стучится ко мне, 
Кто-то пристально смотрит в жилище, 
Показавшись в полночном окне. 

В эту пору с дороги буранной 
Заявился ко мне на ночлег 
Непонятный какой-то и странный 
Из чужой стороны человек. 

И старуха метель не случайно, 
Как дитя, голосит за углом, 
Есть какая-то жуткая тайна 
В этом жалобном плаче ночном. 

Обветшалые гнутся стропила, 
И по лестнице шаткой во мрак, 
Чтоб нечистую выпугнуть силу, 
С фонарем я иду на чердак. 

По углам разбегаются тени... 
- Кто тут?.. - Глухо. Ни звука в ответ. 
Подо мной, как живые, ступени 
Так и ходят... Спасения нет! 

Кто-то стонет всю ночь на кладбище, 
Кто-то гибнет в буране - невмочь, 
И мерещится мне, что в жилище 
Кто-то пристально смотрит всю ночь... 

После этих строк, пожалуй,   уже ничего не надо объяснять...

Чтобы  двигаться дальше,  поневоле придется  завести речь о Людмиле Дербиной.

окончание: http://www.proza.ru/2016/04/13/351