4ч. 8-10 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Перев

             




                ГЛАВА 8. СЕДОЙ ПОСОЛ НА БЕРТРАМКЕ

            

                - 1 -   

    В ту ночь после премьеры оркестранты во главе с Кубой сидели в кабачке на Темпловой улице, никто не хотел уходить домой. Слова императрицы «немецкое свинство» прогремели здесь наподобие камня, разбивающего стекло. Куба бесновался, несколько раз стукнул кулаком по столу, так что бокалы с вином подпрыгивали и дрожали.

    Музыканты согласно кивали и поддерживали приятеля, у них внутри ещё звучала музыка оперы, они играли со всем своим мастерством, с таким чувством, чтобы пан Моцарт был доволен. Когда у него на лице улыбка, в театре не найдётся никого, нахмурившего брови. Теперь же этот камень ранил не только Моцарта, но и весь его оркестр. Они его друзья, и всегда переживают вместе с любимым маэстро его радости и вдвойне тяжело переносят неприятности.

    Куба мнёт своё разгорячённое лицо обеими руками:
      «Да пусть у неё будет хоть тысяча корон на голове, такая, как у него никому не достанется, потому что она надета на него от рождения, и значит, бессмертна! От всех нас давно уже останется только прах и пепел, а его звезда будет вечно гореть».
 
    Куба посмотрел на друзей вокруг себя и высоко поднял бокал:
      «За здоровье того, кто вместе с нами за пультом навеки, пусть он и не знает, что у него на голове музыкальная корона, одетая самой Прагой – Королевой Музыки», - звенят бокалы, искрится вино.

    Другие искры вылетают из-под копыт белых лошадей, что везут карету на Бертрамку. Моцарт разгонял тишину и в дороге, и весь вечер на Бертрамке. Его разговоры были набиты остротами, игрой слов, ироничными стишками и прочими словесными колкостями. Правда, в ответ он не получал, как бывало, весёлых шуток. За ужином он был главным балагуром.

    Вот он вытащил из букета крупную розу и заговорил с ней:
      «Что бы ты сказала, моя милая, если бы кто-то захотел видеть тебя чем-то иным, нежели ты есть? Ты бы ответила своим благоуханием! Хоть тысячу раз произносите слово «свинство», ты будешь благоухать, не так ли?

    Даже если сама коронованная голова хочет, чтобы вокруг всё должно пахнуть только её любимыми духами, но мы-то с тобой думаем иначе, моя милая. Мы не принимаем близко к сердцу колючки, и чем сильнее нас ранят, тем ярче мы благоухаем».

    Моцарт поцеловал розу и вложил её в руки Франтишку Душку:
      «Каждому по его заслугам»
Пани Констанция подрёмывала, и у пани Йозефы были усталые глазки. Она нет-нет, да протирала их белым платочком и сетовала при этом на ослепительное освещение в Ностицовом театре, даже глаза закрывались от тысячи горящих свечей:

      «А внизу, в самом корне твоей славы, мелькает твой зелёный фрак, Амадей, отчего ты только выигрываешь, и тебе полагается вот эта роза», - она вытащила белый бутон, погладила им дорогое лицо, после чего вставила розочку в петлю на его сюртуке.

    Моцарт поцеловал ей руку и с горечью засмеялся:
      «Я тебе розу не дарю, у тебя их полный сад, и ты королева среди этих цветов. В твоём королевстве так хорошо мечтать. Пойдёмте к цветам, будем мечтать каждый о своём. Есть так много всего, о чём мечтается.…»
    Но было поздно,уже стемнело.
Моцарт долго не мог уснуть, смотрел в темноту, слушал тиканье часов. Пани Йозефа остановила на ночь их почасовую игру, чтобы не мешать спать маэстро, хотя ему очень нравилось слушать «донжуановский» менуэт из лучших дней его в Праге. В комнате душно.

    Моцарт растворил окно в розовый сад, глубоко вдохнул свежий воздух звёздной ночи. Сверчок, как всегда, поёт. Его голосок, как серебряный ручей в таинственной темноте струится неизвестно откуда и куда. Моцарт зажёг свечу, начал прохаживаться по комнате, прикрыл дверь в спальню, чтобы не разбудить случайно Констанцию.

    Он, как бледный призрак, мерил шагами полутёмную комнату, и за ним следила собственная тень. Похожая на испуганную птицу, она высматривает подходящее местечко, куда можно выбраться из этого заключения, чтобы вылететь на широкий простор. Ветер зашевелил оконные занавески. Моцарт остановился, испуганный. Кажется, кто-то вошёл в комнату через окно.

    Седой посланник! Амадей стоит, окаменелый, боясь пошевелиться. Собрался с духом, подошёл посмотреть. Крупные капли пота стекают со лба по щеке. Призрак исчез, но занавеска продолжает шевелиться. Невидимый Посланник выполнил свою миссию, Моцарт вспомнил, что пора заняться обещанным Реквиемом.

    Теперь Посланник не даст мне покоя, узнав, что с «Титом» покончено, он станет преследовать меня с новой силой. Надо бежать за море, как мне советовал Да Понте, к папе Гайдну в Англию, там ему меня не достать. Впрочем, этот Реквием почти дозрел в моей голове.

    Я брошу его ему в ноги, а сам исчезну неслышно….Амадей вышел, наконец, из оцепенения, решительно зашагал по комнате, несколько раз, на всякий случай, выглянул в окно. Вот он подошёл к столу, приготовил лист бумаги и начал писать:

      «Достопочтенный господин,
я хотел бы последовать вашему совету, но как это сделать? Мысли путаются у меня в голове, я с трудом собираю силы, не могу избавиться от странного образа. Он преследует меня, всё требует заказанное произведение.

    Я тружусь неустанно, работа не так утомляет меня, как безделье. Да я и не боюсь уже, чувствую, даже уверен, мой час пришёл. Смерть рядом. Конец настанет раньше, чем мне было дозволено радоваться своему существованию.

    Жизнь всё-таки так хороша, и от рождения мне светила счастливая звезда, но кто может спорить с судьбой? Кто хозяин своих дней? Приходится подчиняться воле Провидения. Иду работать, ибо моя погребальная месса не должна остаться незаконченной. Моцарт. 7 сентября 1791».

    Он просмотрел написанное, не понял ни слова. В этот момент закашляла Констанция. Амадей быстро бросил бумагу в ящик стола и погасил свечу. Перебрал листы бумаги на столе и в темноте укололся розовым шипом. Застонал от внезапной боли, но быстро зажал губы, чтобы не разбудить Констанцию. Довольно долго просидел в потёмках, пока боль не утихла. Постепенно успокоился и тихо лёг в
кровать.

                - 2 -
   
    Свежий ветерок из раскрытого окна убаюкивал, лаская его разгорячённое лицо. Он поднял руки, представил себе, как он полетит к звёздам, только этот полёт был грубо прерван, боль из глубины души просилась наружу, и руки упали к обессилевшему телу. Немецкое свинство….

    В голове гудит и звенит, перед глазами яркой радугой переливаются тысяча театральных свечей. Немецкое свинство. Руки дирижируют поверх одеяла, оркестр поднят над зияющей темнотой императорской ложи, музыка звучит под звёздным небом так красиво и чисто. Вокруг собираются светлые лица публики, той, что не смогла попасть в театр.

    Оркестр плавно опускается на своё место, в яму под сценой, а там певцы, освещённые ярким сиянием звёзд. Поёт Тит, а в него из тёмной ложи летят куски воска, завёрнутые в бумажки. На бумажках написано: «Немецкое свинство».  Горит Капитолий, невидимый хор вздыхает где-то в глубине.

    Неожиданно все выходят на авансцену, смотрят на Моцарта и произносят единственное слово «Ach!». Гвардасони топает ногой и указывает на тёмную ложу:
      «Туда, туда надо смотреть, петь туда!». Моцарт продолжает дирижировать.

    Из-за кулис выбегает Дон Жуан и начинает петь «Арию с шампанским» глядя прямо в лицо Титу, который уже всех простил и окружил милостями. Леопольд из тёмной ложи бросает на сцену розы, выдёргивая их из букетов, украшающих барьер. Две арии, Тит и Дон Жуан, столкнулись, как два огненных меча, тональности всё время меняются, «Шампанская ария» поднимается всё выше.

    Из другой кулисы вышел Командор. Руки у Моцарта совсем потеряли силы, упали. Командор напоминает Седого посланника. Но нет. Моцарт снова поднял руки, он продолжает держать судьбоносный ритм этого поединка. Тромбоны заиграли в унисон тяжёлую восходящую мелодию.

    Тит уступает, его голос исчез. Командор каменными шагами подходит к нему и поёт о преступлениях и неизбежном наказании. Дон Жуан предлагает Командору бокал, из которого брызжет шампанское, но тот не обращает внимания на вино, продолжает идти с протянутой рукой в направлении к Титу.

    Тит зашатался, схватился рукой за занавес, но его настигает рука Командора, пламя горящего Капитолия вспыхивает с новой силой, и снова звучит жалостливое «Ach!».

    Оркестр разделился пополам. Одни играют финал из «Дон Жуана», другие из «Тита». Однако, куда исчез Дон Жуан? А вот и Гвардасони! Это он затолкнул Дон Жуана в огонь и кричит певцам и хору:
      «Смотреть наверх к Его Величеству!» А Дон Жуан уже в ложе на месте императора, хор поёт, обратив к нему лица, а вокруг пылает адский огонь.

    Моцарт успевает дирижировать обоими оркестрами, он показывает вступления Басси и Баглиони, но это уже не Баглиони, а сам император Леопольд. Всё рушится в огне, страшный жар охватывает лицо Моцарта. Он выдёргивает из петлицы розовый бутон, прячет в нём лицо, и им же дирижирует.

    Тут пламя начинает отступать перед маленьким бутоном, запах роз разливается повсюду, вместе с ним занимается утренняя заря, звучит пение птицы. Урок от дрозда….

    Ночной кошмар освободил Моцарта из плена, глаза блуждают по стенам, потолку.  Где я? Спокойное дыхание Констанции напомнило ему ночные размышления, он пробормотал те два слова, с которыми засыпал, которые горели в его душе, не переставая.

    Так! Всё, комедия с коронационной оперой закончена. Должен ли я играть свою партию дальше? Продолжать служить придворным шутом коронованной особы, которую я прославлял своим произведением, оперой, написанной кровью тяжело раненого сердца, и за которую получил из ложи два поганых слова как два камня? Могу ли я продолжать работать в позолоченных оковах? Мне нужно ещё столько написать!
 
    Господи, дашь ли ты мне ещё немного времени, чтобы я успел создать свою Лебединую песнь? Какая-то особенная тревога билась во всём теле.
Моцарт встал и тихо пробрался в свой кабинет. Посмотрел на молчаливый клавесин, погладил его по крышке, не трогая клавиатуру.

                - 3 -
   
    Розовая заря разогнала тени по углам, первые лучи солнца упали на рабочий стол. Моцарт вздрогнул, в голове пролетело воспоминание: он что-то написал сегодня ночью! Подбежал к столу, уселся, открыл ящик. Перед глазами исписанный листок бумаги. Значит, это правда. Прочитал:
      «Достопочтенный господин, я хотел бы последовать вашему совету….»

    Он успел дочитать собственное грустное послание, когда за спиной открылась дверь. Вскочил порывисто. В комнату вошёл Франтишек Душек:
      «Что не спишь, Амадей? Уж не сочиняешь ли?»
      «Конечно. Вот заканчиваю кларнетовый концерт для Стадлера. Он ведь не даёт покоя, схватил за горло. А у меня всегда что-то есть в голове, сплетается «Волшебная флейта», и Реквием, ну сочиню ещё пару нот, мне не трудно».
      «Вот это ты называешь парой нот? Большой кларнетовый концерт?»
      «Это мелочь, одна радость писать для настоящего хорошего исполнителя. Его инструмент даёт столько приятных минут каждому сердцу, ещё не затвердевшему».

      «И никогда ты, Амадей, не интересуешься, какую оплату ты получишь за свою работу. Стараешься доставить приятность, не жалея собственных сил».
      «Что поделаешь, Франтишек, как идти против природы? Я с детства такой. Чем меньше времени, тем больше я страдаю, что не успеваю высказать в нотах свои мысли, музыка одолевает меня с утра до ночи.

    Всё вокруг - это музыка, и сейчас я чувствую, что вот-вот смогу найти ключ ко многим тайнам. Большие надежды у меня на «Волшебную флейту». Я словно опять становлюсь ребёнком, возвращаюсь к началу и твёрдо знаю: чем больше простоты, тем больше красоты. Надо только не удаляться, не терять голос сердца. Оно награждает человека благородством.

    Может ли быть большей радости, чем чувствовать, как твоя душа, вложенная в ноты, пробирается в другие сердца? Это ли не сладчайшая оплата, которую я в наивысшей степени получал здесь, в Праге? А вчера случилось нечто совсем иное».
Моцарт подошёл к окну. Оттуда прорывался в комнату радостный свет сентябрьского утра.

      «Это была не моя публика. Много блеска и совсем мало души. Я чувствовал, когда  стоял за пультом. Пока сидишь за клавиром или дирижируешь, каждая нота даёт понять, идёт зал за тобой или нет. Вчера мы двигались в согласии с оркестром и певцами, но быстро остались в одиночестве.

    Эту публику больше интересовала окружающая помпа, пышность обстановки, но никак не музыкальное произведение, и слушали оперу всего несколько моих друзей, тех, кому удалось пробраться в театр».
    Душек молчал, понимая, как много правды в этих словах, потом вдруг очень живо воскликнул:

      «И всё-таки ты ошибаешься. Я сам слышал столько хороших слов о твоей музыке. Если бы до тебя долетели хоть некоторые из них, ты дирижировал бы с большим удовольствием. Я разговаривал с дворянином Клейстом. Он пел тебе такие дифирамбы! Вспоминал твоего «Дон Жуана». Он слушал его второго сентября, опера тронула его, как никакое другое произведение в жизни!»

    Моцарт оживился, стал слушать внимательно. Душек продолжал:
      «Он говорил о чрезмерном блеске и пышности в театре, и знаешь, вряд ли он один так думал. Клейст чувствовал то же, что и ты, только взамен он получал радость от твоей музыки. Вот как он рассуждал, вот его слова: «Не знаю никого, кто мог бы гордиться и блаженствовать больше Моцарта. Кому собственное «Я» даёт большее удовлетворение, нежели ему.

    Напрасно монархи расточают свои богатства, напрасно гордятся богатством предков. Невозможно купить искренние чувства. Искусство награждает ими своих возлюбленных создателей. Все боятся смерти, и только творцы не боятся её. Они спокойны, бессмертие им обеспечено. Они будут влиять на будущие поколения, когда их собственные кости давно истлеют, и спасать таких предсказателей необходимо сегодня.

    Тысячи ушей слышат каждый трепет струны, каждый шёпот флейты, и вздымается грудь, и быстрее бьётся сердце, расцветают святые чувства, пробуждённые его гармониями, и в эти минуты я хотел бы быть скорее Моцартом, нежели Леопольдом».
Душек возбудился, лицо его раскраснелось, и у Моцарта на бледном лице появились розовые оттенки.

    Доброе отцовское слово друга было так необходимо ему сейчас. Поддержанное звучным пением утренних птах из сада, слова Франтишка походили на речь взволнованного пророка на утренней заре:
      «Если бы ты только слышал восторженные слова профессора Мейснера, он говорил Клейсту, что тот слова свои вынул прямо из его души, когда хвалил Andante первого финала. Клейст говорил, что его мелодии настолько красивы, что достойны ушей небожителей.

    Сказал, что ты окончательно добился того, что немцы едва нащупали, что Гендель искал у англичан, а Глюк у французов, и добавил: «Кто сегодня не захотел бы быть скорее на месте Моцарта, нежели Леопольда, хоть и законно коронованного. Моцартов «Тит» будет продолжать сеять красоту и радость, когда от нас уже не останется ни праха, ни пепла, и наши имена ничего не будут значить, никто не прочитает их в закрытой книге».

      «Здесь так оживлённо, будто никто и не ложился спать», - прозвучало драматическое сопрано Жозефы Душковой, она вошла в комнату в роскошном капоте, прихватив с собой запахи свежих роз, руки её были полны цветами. Она расставляла их в вазы, которые следом за ней внесла пани Людмила, пожелавшая всем доброго утра.

      «Я рассказываю Амадею про Клейста, однако слишком разговорился, я ведь оторвал его от сочинения кларнетового концерта, вот такая он ранняя птичка».
Моцарт быстро подбежал к столу и спрятал исписанный лист.
      «Я ещё не закончил, вечером допишу».
 
      «Вечером?», - в голосе пани Душковой звучат властные нотки, - «Нет, вечером мы идём на бал в Испанский зал. Хорошо бы пани Констанция привела своего Амадея, чтобы он развеялся  в танцевальных вихрях, да не как маэстро Вольфганга Амадея Моцарта, а в роли незнакомца в маске, потому что сегодня для гостей требуется маска на лице и костюм, а как известно, пан Амадей большой любитель пошалить инкогнито. Что скажете?»

    Моцарт театрально кланяется:
      «Ваше желание, милостивые дамы, для меня приказ, и я рад его исполнить, но моё условие, все пойдут в масках, не зная, кто в какой».
               
                - 4 -

    Моцарт ходит по саду и тихонько напевает. Перед ним возникают две фигуры, доктор Франтишек Пинкас и профессор Франтишек Немечек:
      «Мы вас ищем, маэстро, надеемся, что вы исполните обещание, которое дали перед премьерой «Тита».

    Моцарт задумался, вспоминая, немного поразмыслил и воскликнул:
      «Садска? Не правда ли?»
      «Совершенно верно. Всё приготовлено, можем выезжать, когда вам будет удобно».
      «Я должен поговорить с Констанцией, дорогие друзья. Это наивысшая инстанция, причём, решающая».

      «С пани Констанцией мы уже разговаривали, она сказала, что рада каждому дню, который вы могли бы посвятить своему здоровью. Пан Душек тоже за это, и пани Душкова говорит, что позаботится о том, чтобы пани Констанция по вам не скучала, пока вы будете в Садске».

      «Замечательно, я примерно так и представлял себе. Констанция не упустит ни дня, чтобы не получить удовольствия, она их столько имела в последние месяцы! Мы можем выезжать прямо завтра утром, если вас устроит. Свою работу в Праге я закончил и нахожусь здесь исключительно из любви ко мне моих друзей. С ними в этот раз мне особенно тяжело расставаться».

    Моцарт говорил, глядя куда-то вдаль. К его ногам упало большое красное яблоко.
      «Смотрите, маэстро, эти деревья на Бертрамке дарят вам свои наилучшие плоды».
Моцарт поднял яблоко, надкусил. Раздался вкуснейший запах, он сопровождал каждый шаг маэстро на тропинке, ведущей к дому. Там, возле концертного зала забелели фигуры Жозефины и Констанции.

      «Итак, я завтра с утра уезжаю в Садску. Кости мои сейчас скрипят, а вернусь я таким омолодевшим, оздоровлённым чудесными водами, и вы меня не узнаете».

    Пан Душек на дворе уже договаривается с Томашем о завтрашней поездке Моцарта, обернулся, спрашивает:
      «А не трудно ли тебе будет рано вставать после сегодняшнего бала? Может быть, останемся дома, чтобы ты мог отдохнуть?»
      «Нет, нет, ни за что. Как я могу испортить дамам удовольствие. Мы же там не станем надолго задерживаться? Я спокойно всё выдержу. Сколько раз бывало, я с балов ещё на часок заходил к своим друзьям. Обещанное должно быть исполнено».

    Таинственно улыбаясь друг другу, вчетвером выехали с Бертрамки. Костюмы и маски были сложены в большом сундуке возле Томаша. Он управлял белыми лошадками с величавым спокойствием, напевал какую-то песенку, подходящую к сентябрьскому вечеру.
    Пел до самых Уездских ворот. По Оструговой улице пришлось идти пешком, слишком много экипажей направляется к Граду. В надворье также людно и шумно, выкрикивают имена приехавших, собственных голосов не слышно.

    Глаза Моцарта сияют. Как мальчишка, он выхватывает свою сумку и бежит в гардеробную, только успел кивнуть Душку, который крикнул ему, чтобы он не забыл через два часа подойти к оркестру.
    Испанский зал пылал тысячью огней. Мундиры генералов и дипломатов всей Европы сверкали великолепной роскошью, среди них то там, то тут мелькало домино в чёрной маске, точно кто-то пришёл из солнечной Италии и заблудился на этом балу.

                - 5 -

    Чужеземным мотыльком порхает Арлекин, своими яркими раскрасками костюма он оживляет любой уголок, где бы ни появился. Вдруг он остановился как вкопанный, склонился в грациозном низком поклоне. Напротив него Прекрасная Пастушка стоит с непокрытой головой, увенчанной цветами, одета в простое платье, никакой пудры на волосах.

      «Арлекин, Арлекин, неужели здесь не нашлось другой дамы более достойной такого поклона, посмотрите-ка?»
    Арлекин показал руками, что он не может говорить, дескать, немой. Начал ещё сильнее жестикулировать, объясняя Прекрасной Пастушке, что если бы она подарила ему волшебный цветок из своей корзинки, он стал бы счастливым. Он прикладывал руки к сердцу, затем к губам, снова и снова, был так настойчив, что Пастушка взяла несколько цветков и провела ими по немым губам Арлекина.

    Тот глубоко вздохнул и промолвил нежным высоким голоском:
      «Знай, я всегда с тобой, даже если ты меня не видишь, я рядом, даже если ты не чувствуешь…».
    В этот момент парочку разлучил танцевальный вихрь. Пастушку подхватил высокий гусарский офицер, он затанцевал её в середину огромного зала, а Арлекин забегал туда-сюда по краю танцующих, высматривая Пастушку издалека. Ах, какая жалость, её утащили как раз в тот момент, когда она могла бы ответить на его слова, разбуженные волшебным цветком!

    Кто-то сзади схватил его за руку, да так уверенно, будто только за ним и охотился. Оглянулся, перед ним Коломбина:
      «Наконец-то я тебя нашла. Где ты странствуешь, мой неверный Арлекин?»
    Не отвечает, указывает на свой снова замолчавший рот. Он немой, но Коломбину это не смущает. Заиграли менуэт. Коломбина подхватила молчаливого друга, вскоре, при очередном повороте они оказались рядом с Прекрасной Пастушкой. Арлекин чуть не свернул себе голову, глядя в её сторону.

    Гусар крепко держал в железных объятьях свою партнёршу. Запах милых цветов из корзинки обнимал окружающее пространство, только хозяйка корзинки снова исчезла из поля зрения влюблённого Арлекина. Он утомился от бессмысленной беготни, остановился посреди танца, поцеловал Коломбине руку и покинул даму, с опущенной головой.

    Бродил, бродил по залу, играл своим широко развёрнутым веером, разбрасывал шутки, разные весёлые словечки. Вот  в уголке заметил некого господина, поклонился вежливо и вложил в его руки цветы, подаренные Пастушкой. Удивлённый мужчина покачал головой:
      «Вы, кажется, ошиблись?», - но Арлекин скрестил на груди руки и ещё раз поклонился, чем подтвердил свой подарок, и тут же исчез, запутавшись среди танцующих.

    Когда в назначенный час Амадей подошёл к оркестру, там уже собралась вся компания. Франтишек помахал рукой:
      «Видишь, я был без маски, но какой-то Арлекин подарил мне розу. Такой грациозный, словно пришёл прямо из Comedie dell’arte, и пока я пытался вспомнить, узнать его, он скрылся».

      «Кто же это мог быть?», - заинтересовалась пани Жозефа, - «Арлекин? Такой странный? Я видела Пастушку, которая подарила ему розу из своей корзиночки, она приложила цветок к его безмолвным устам, и он заговорил».
      «Ты слышала, что он сказал?», - Душек заинтересовался.

      «Конечно, я была так близко, что разобрала каждое слово, я расскажу вам об этом в карете. Нам пора домой. Сейчас самое важное – Садска».

    Моцарт согласно кивнул и по-военному, как сегодня утром, когда дамы позвали его на бал, провозгласил:
      «Ваши пожелания, милостивые пани, для меня приказ. Франтишек, отправляемся из Испанского зала прямо в Садску!»





                -------------------------




        ГЛАВА 9. «ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА» И ПИСЬМО ОТ ЙОЗЕФА ГАЙДНА



                - 1 -

    Прага продолжала пребывать в коронационном дурмане, в то время как карета уносила хворающего Моцарта с Франтишком Немечком в сторону Садске. Об этом знали только близкие друзья, никого из высокопоставленных не интересовало здоровье маэстро, хотя они-то и находились постоянно вблизи Моцарта.

    Но вот, что рассказывал Франтишек Душек Яну Кухаржу и Вацлаву Праупнеру:
      «Как-то Моцарта пригласили в ложу «Правда и Согласие», там собрались братья в его честь. Он потом рассказывал мне об этом, голос его дрожал, и в глазах стояли слёзы. Он был потрясён торжественностью встречи.

    Вошёл, братья построены шпалерами, звучит его кантата «Радость масонства», которую он посвятил Борнову. Он говорил, что его очень порадовал этот сердечный приём, тронул тот факт, что не забыли о нём братья в этом вавилонском столпотворении языков. Пообещал, что непременно ответит большим сочинением, которое уже вынашивает в душе. Глаза его при этом рассказе так и сияли.

    Я спросил, что это будет, он таинственно улыбнулся и сказал, что когда вернётся из Садске, будет нам играть. Но я жду с чрезвычайной страстью и надеждой, что после поездки на воды его здоровье поправится. Дай Бог, садские воды приведут его в порядок, вот только не уверен, что он без присмотра Констанции там долго выдержит.

    Она тут пообещала ему, что будет развлекаться, чтобы он спокойно полечился. Однако не успел он настроиться на курортный отдых, как выскочил из кареты и бросился в свою комнату. Мы только рты раскрыли, а он спокойно возвращается, помахивая своей неразлучной книжицей. Он её ночью оставил на клавесине».

      «Волшебная Флейта», конечно?», - спросил Кухарж.
      «Ну конечно, его голова целиком полна ею, да ещё Реквием. Это и есть огонь, пожирающий беднягу. Я вижу, как он вбил себе в голову, что ему недолго осталось, и что посол сверху будет ждать его в Вене…».

      «И мне он говорил о том, что его преследует Седой посланник. Не нравится мне всё это», - говорит хмурый Кухарж, - «слишком тяжело для его хрупкого организма, и без того изнурённого многолетним, сверхчеловеческим трудом.

    Это чудо какое-то, что его голова постоянно творит, невероятное что-то делается в этой голове. Он, бывает, разговаривает с нами, нормально отвечает на вопросы, а на самом деле занят совершенно иным. Об этом лишь мимолётно говорит еле заметное подёргивание вокруг рта».

    Праупнер согласно кивает головой:
      «Я тоже обратил внимание на всё это. Куда подевался беззаботный паренёк, наш Амадей, готовый развеселить любого пессимиста? «Дон Жуан» - и «Тит». Что такое он успел пережить между этими двумя операми? Осталась только тень от танцующего юноши. Но я, кажется, знаю, откуда начинается тяжелейшая болезнь…».
      «Я тоже», - вздохнули одновременно Кухарж, Душек и Куба.

    Этот не выдержал, чуть ли не закричал:
      «Всё это делается так называемой наивысшей головой в этой стране. «Немецкое свинство»! Я-то видел, как омрачилось лицо маэстро, когда подобную императорскую критику донёс сладкий ветерок к его ушам. Кинули камнем в него, вот что это такое.

    Эх, был бы у него мой характер, взорвался бы, да и забыл через минуту. А он всё мучается, улыбается, когда ему говоришь, что не забывал бы он, кто сказал те свинские слова. Я прочитал ему стишок итальянский, так он смеялся до слёз».
      «Что за стишок?»

      «Его сложили в Италии, про Леопольда. Они-то его знают лучше нас, он долго жил среди них в качестве владыки».
      «А тот стишок?»
    Куба принял театральную позу и с патетикой в голосе прочитал:

      «Йозеф славен головой, Леопольд – хвостом! А от себя я добавил, что раз уж мы голову потеряли, нам самодержавный хвост не страшен», - Куба засмеялся, вспомнив лицо Моцарта, но, увидев необычайно серьёзные лица друзей, сам сделался весьма озабоченным:

      «Есть у меня одна мыслишка».
      «Какая мыслишка, говори».
      «Мы, те, кто искренне любим Моцарта, должны соединиться, сомкнуться  вокруг него. Дать ему почувствовать, что нам, кто играл и пел «Тита», опера очень нравится, что именно наша критика должна что-то значить для него».
      «Но какая мыслишка-то?»

      «Письмо от Йозефа Гайдна!», - торжественно произнёс Куба, и, увидев посветлевшие лица вокруг себя, продолжил: «Давайте вспомним письмо, которое Йозеф Гайдн написал пану Ротту в Прагу после победы «Дон Жуана». Как я выяснил, Моцарт о том письме не знает, а всем известно, как важно для него суждение папы Гайдна. Это письмо должно попасть к нему в руки. Вот наилучший бальзам для раны на его сердце».

      «Как ты хочешь устроить, чтобы письмо попало в руки Моцарта?»
      «В этом деле мне понадобится ваша помощь. Мы же будем как-то прощаться перед его отъездом в Вену? Он частенько захаживает в наш трактир, который мы теперь называем «Моцартов погребок». Вечная память тем временам, когда Прагу посетил «Дон Жуан», и маэстро после репетиций выпивал с нами бокальчик доброго вина как родной брат!

    Необходимо, чтобы вы привели его в этот трактир на Темпловой улице, как только он вернётся из Садске. Об остальном позабочусь я. С паном Роттом я уже поговорил, он согласился дать письмо от Гайдна, чтобы прочитать его пану Моцарту при первом удобном случае».

    «Ты, пожалуй, прав, - заговорил Кухарж, - письмо от Гайдна может стать хорошим лекарством для тяжёлой сердечной раны Моцарта».
    Праупнер добавил:
      «И за Гайдном будет стоять вся Прага, а это гораздо важнее для него, нежели та пара мерзких императорских слов».

    Завершил договор Душек:
      «Я Моцарта на Темпловую привезу, мне самому хочется пережить те минуты, когда ему будет прочитано гайдновское письмо. Мечтаю о том, чтобы Амадей хоть ещё одно мгновение счастья пережил среди нас, чтобы в Вену увёз из Праги светлые воспоминания.

    Мы вот как поступим: я позову всех вас на Бертрамку, будем вспоминать «донжуановские» времена, Моцарт встряхнётся, и к вечеру мы все вместе поедем в Прагу, гулять, прощаться. Заходим в погребок, а там уже пусть сидит Ротт. Как, Куба, годится?»
      «Прекрасно!», - воскликнул Куба и бросился пожимать Душку руку, скрепляя их общий сговор.

      «А что пани Констанция?», - поинтересовался Ян Кухарж. Душек смотрит в пол:
      «У неё своя жизнь. Не пропускает ни одного развлечения, говорит, что делает это ради Амадея, которому непременно обо всём доложит, как только он вернётся. Ходит с Жозефой, вижу их только по ночам.

    Вот, узнал о торжественной инсталляции принцессы Марии Анны в аббатстве, о великолепном бале и конкурсе у Роттенгана, о манёврах перед Шпитальскими воротами, вот, сегодня вечером все вместе идём на большой концерт во  дворец Чернина. Жозефа поёт в кантате Кожелюха с огромным оркестром. Сто пятьдесят пультов!»

      «Странно, что граф Чернин не поставил в программу ни одного произведения Моцарта, он ведь был его учеником?» - удивился Кухарж.
      «Бог знает, в чём тут дело, я во всём этом плохо разбираюсь, но сдаётся мне, что некая новая компания работает в закулисье у Леопольда против Моцарта, как прежде работала итальянская у Иосифа. Я знал об этом, но ничего подобного не ожидал, всё-таки граф был другом отца Амадея».

      «Да ничего с тем Черниным не случилось бы, - говорит Куба, - если бы он поставил в программу хоть один номер от своего учителя, был бы добропорядочным учеником. Видно, тут какой-то дьявольский сговор. Хорошо, что Чернину известно об отъезде Моцарта в Садску, иначе доброжелатели непременно стали бы говорить, что Маэстро не пришёл на кожелюхову кантату из ревности, известное дело. Пока с вами говорят, они сама любезность, стоит уйти с глаз долой – разнесут в клочки дьявольскими сплетнями, и всё с милой улыбочкой на лице…».

    Ян Кухарж добавил:
      «Если бы не придворные церемонии да приличия, не задержался бы Моцарт после премьеры здесь ни на день. Как он мне говорил, голова его наполнена «Волшебной флейтой», да к тому же этот таинственный Реквием. Он собирался остаться на коронацию Марии Людовики чешской королевой, хотя все видят, как он с трудом превозмогает усталость и болезнь.

    Немечек освободил его от этой придворной комедии, вся Прага знает, что хворающего Моцарта отвезли в Садску, где у него будет несколько дней покоя. Я говорю несколько дней, потому что долго он не выдержит. Вот увидите, он на днях объявится, и тогда его уже ничем не удержишь. Потому нам надо сделать всё для того, чтобы рану его перед отъездом залечить, нельзя отпускать его с кровоточащим сердцем.

    Франтишек и ты, Куба, - он обратился к ним обоим, - располагайте мной и Праупнером, мы всё, что нужно, сделаем. Давайте обдумаем дело со всех сторон, нельзя терять ни минуты. Моцарт не успеет вернуться, сразу начнёт собираться в Вену, где его ждут две большие работы. Не будем мешкать, друзья».

                - 2 -
   
    На этом разошлись. Кухарж оказался прав. Назавтра утром к нему прибежал посланник с Бертрамки, сообщил, что Моцарт из Садске вернулся. Пан Душек приглашает пана Кухаржа, пана Праупнера, Кубу, Витаска и остальных друзей. Приезжайте завтра повидаться с маэстро, так как послезавтра они с пани Констанцией уезжают в Вену.

      «Когда приехал пан Моцарт?»
      «Вчера поздно вечером».
      «Как он выглядит?»
    Посланник начал что-то невнятно бормотать:

      «Он бледный. Все стали волноваться, когда он, выходя из кареты, пошатнулся, будто голова закружилась. Схватил за руку нашего господина, но при этом смеялся, делал вид, что ничего не случилось, нога, мол, подвернулась».

    Посыльный опустил глаза, застыдился, что позволил себе обсуждать господские проблемы. Но пан регент поблагодарил его попросту и попросил передать, что завтра непременно будет на Бертрамке. Вложил монетку парнишке в руку и отошёл в сторонку, чтобы не слушать благодарностей.

    12 сентября после полудня к Бертрамке стали подъезжать кареты. Ян Кухарж, Вацлав Праупнер, Франтишек Немечек, Ян Витасек, Ян Богумир Длабач и некоторые другие. Франтишек Душек с кучером Томашем встречали во дворе гостей. Каждый, выходя из кареты, тихонько спрашивал, как себя чувствует Моцарт.
      
      «Неважно, но виду не подаёт. Сегодня писал что-то срочное всю ночь».
      «А что?»
      «Волшебную флейту». Говорит, что хочет созревшие мелодии выпустить из головы, чтобы освободить место для других, пока есть время».

    Душек вздрогнул – на балконе появился Моцарт и кричит оттуда друзьям:
      «Какая красота, что вы все приехали. Я тут уже собираюсь к отъезду. Ещё чуть-чуть, и не увидите меня больше».

    Спрыгнул с лестницы, бросился обниматься, целоваться, повёл друзей за руки в дом, всё время что-то болтает, шутит, даже покраснел и слегка задыхается.
      «Сегодня у нас только мужская компания. Констанция с Жозефиной заняты багажом. Когда я увидел эту кучу, что мы должны увозить в Вену, у меня немедленно заболела голова. Всё это нужно распихивать по коробкам и сумкам, и я побежал скорее к клавиру. Знаете, каждому своё».

      «Однако мы слышали твою игру, едва повернули на каштановую аллею, - говорит Куба, - и у меня такое чувство, что эту мелодию я уже слышал. Ты, кажется, пел это в тот вечер у Штурма, когда проиграл биллиардную партию».
      «Ну и память у тебя, Куба. Я был уверен, что бурчу себе что-то под нос, а это становится всеобщим достоянием».

      «Я даже знаю, что это было. «Волшебная флейта». Ничего другого быть и не может. Она, поди, и в Садске тебе не давала покоя?»
      «И не сомневайся. Там была волшебная тишина. Никаких парадов, уличных маршей, народных гуляний. Только птицы поют и люди в полях вместе с ними.

    Мне казалось, что из последних дьявольски каторжных трудов меня чудесным образом перенесли в чистые музыкальные красоты, чтобы я смог чуточку вздохнуть, прежде, чем снова погружусь в жизненные лабиринты, что ждут меня в Вене. Но что это я всё говорю, говорю, а вы всё молчите, смотрите на меня, будто я свалился с луны. Что это с вами такое, друзья мои?»

    Амадей переводит взгляд с одного на другого, кто же заговорит первым? Кухарж прервал неловкое молчание:
      «Да вот не можем на тебя наглядеться, Амадей. Садска сделала своё дело, за пару дней ты расцвёл. Жаль, не продержался там подольше».

    Остальные поддержали Кухаржа, начали расхваливать отдохнувший вид Моцарта, отчего он смутился и уселся за спасительный клавир, взял на нём ясный, радостный A-dur’ный аккорд:
      «Вы делаете из меня какого-то малыша, и я рад бы вернуться в детство. Самые красивые музыкальные воспоминания у меня относятся к началу моей жизни. А теперь, когда скоро уходить, хорошо бы вернуть немного детства».

    Моцарт встал, подошёл к камину, где около часов лежала большая морская раковина. Он взял её в руки, приложил к уху, послушал немного с закрытыми глазами. Улыбка блаженства бродила по его лицу, которое сделалось розовым, как эта раковина. Подошёл к клавесину, уселся, ракушку поставил рядом:

      «У нас дома, в Зальцбурге, была такая же. Когда папенька мне впервые показал её, он сказал, что в ней замурована песня ангела. Этот ангел терпеливо и упорно искал раковину в море, при этом всё время напевал. Дьявол смеялся над ним: какая смешная работа, переливать море с места на место из-за подобной ерунды.

    Но ангел, ничего не отвечая, продолжал петь, довёл свою работу до конца, а раковину оставил лежать на берегу, и его ангельская песня осталась в этой раковине на вечные времена. Услышать её может не каждый, а лишь тот, кто имеет особенный слух, ангельское терпение и веру».

    Моцарт, лукаво улыбаясь, приподнял локон, прикрывающий ухо и сказал:
      «Вот это не ухо, это тоже ракушка. Я закрываю её волосами, чтобы не слышать посторонних звуков, которые мешают чистой музыке. Франтишек, возьми свою ракушку послушай, как красиво в ней поётся. Музыка вечности».

    Душек прикрыл глаза, послушал, с улыбкой передал ракушку друзьям. Все по очереди слушали песню ангела, как дети, трогательно улыбались, вспоминая счастливые мгновения первой встречи с прекрасными музыкальными посланиями. Душек поставил раковину на клавесин:

      «Самая прекрасная музыка таится в молчаливой тишине. Только избранным дано пробудить её и донести до человеческого сознания. Тогда глаза наполняются слезами, душа раскрывается и отдаёт свою красоту. Ты избранный, Амадей, а мы имеем счастье говорить с тобой, слушать твои рассказы о первых музыкальных впечатлениях, встречать вершины твоих мастерских творений».

                - 3 -
   
    Моцарт воскликнул:
      «Вершины, говоришь, Франтишек, а мне кажется, что я нахожусь лишь у истоков. То, что я хочу сейчас писать, как раз есть осмысление всего, что я прожил, прочувствовал, услышал за эти годы. Музыкальные переживания детства, когда я ещё не умел говорить, а папенька играл на скрипке, как я был поражён, когда увидел, что он записывает звуки значками на бумагу и называет их нотами. Я полюбил эти чёрные головки и научился их писать, раньше, чем буквы и слова.

     А восхитительные рассказы моего отца о музыке! Он объяснял своим ученикам историю зарождения музыкального искусства, как Адам подражал пению птиц, шуму листвы и воды. Я тогда понял, что всё вокруг есть музыка, начал вслушиваться в окружающие меня звуки, пытался записывать их нотами. Мне захотелось стать Орфеем, о нём тоже рассказывал отец. Тогда флорентиец Монтеверди уже написал своего Орфея, а после него кто только не пробовал свои силы в этом образе. Глюка тоже не миновала чаша сия».

    Моцарт прервался на миг, а Куба заворчал себе под нос:
      «Вот-вот, и я собирался стать Орфеем, всё надеялся понять язык гусей, играл им на пищалке, когда приходилось их пасти, а они стояли на одной ноге и слушали в удивлении».
    Все рассмеялись, особенно Моцарт:

      «Однако ты и был Орфеем, хотя и не написал ни одной ноты. Ведь ты играл свои песни гусям, и видно тогда Бог Пан захватил тебя в плен после упражнений с пищалкой, поселил в твою душу первую музыкальную азбуку. Сколько их, пастухов бывших, с пищалками да сопелками, попали в музыкальный плен, да я и сам ребёнком мечтал, что весело быть пастухом, можно все мысли высказывать через дудочку. Вот сейчас мои мечты сбываются…».

      «Как это? Где? В чём? Уж не в «Волшебной» ли флейте?», - удивлялся Куба.
      «Ну конечно, именно в ней, в «Волшебной флейте». Я хочу вложить в неё всё, что знаю и умею, с детской простотой и верой в чудеса человеческого сердца, с первыми маменькиными сказками. Возможно, венские знатоки станут смеяться, но я пишу не для них.

    Я думаю о простых людях из предместий. Не придворные театры, не короли и императоры, а простая публика, как у вас, люди без титулов и имений. Про них забыли, для них я пишу, с ними я хочу говорить старинным, исконно народным языком дудочек и пищалок. Но подождите-ка, хватит разговаривать, давайте я вам поиграю и спою».

    Моцарт погладил клавиатуру, прежде чем начать, сообщил:
      «Позвольте представить вам Папагено. Не бойтесь, он дикарь, настоящий, совсем бескультурный, но вооружённый только дудочкой. Нашёл её где-то в зарослях тростника.

    Бог Пан оставил её там. Я спою вам песню Папагено, которую сопровождает дудочка, вот, пожалуйста…», - вытащил из кармана сюртука простую флейточку, сделанную из примитивных вербовых пищалок. Взмахнул ею перед глазами слушателей, - «Это я привёз из Садске, её сделал пастушок, такой же, вроде тебя, Куба. Начинай, Папагено!»
    Он положил флейточку на клавесин и заиграл вступление.
 
                - 4 -

    Кареты выехали на Каштановую аллею. Моцарт махнул рукой в сторону Праги, украшенной вечерней зарёй, вздохнул:
      «Последний вечер я могу полюбоваться городом моих наилучших успехов. Ещё немного, и меня среди вас не будет».

      «Но ты будешь часто приезжать к нам, Амадей, и Бог даст, однажды приедешь насовсем, когда тебе всё надоест», - говорит Душек. Моцарт молчит, смотрит на старые башни, закутанные воздушным серым покрывалом сентябрьского вечера, любуется восхитительной красотой тишины.

    Его глаза блуждают по знакомым архитектурам, удивительная улыбка странно сочетается с извилистой морщиной на бледном лице, горят глаза, как две звезды на ночном небе. Ни Душек, ни Праупнер, ни, тем более, скромный Кухарж не решались прервать прощание Моцарта с вечерней Прагой до самой остановки кареты на Темпловой улице.

    Амадей обратил внимание на фонари, которыми хозяин разукрасил искусно выкованную вывеску. На щите изображён сатир с гроздью винограда в руке.
      «Я сейчас, наверно, больше похож на тень от этого винограда, однако сегодня я выпью бокал до дна», - выскочил из кареты и бойко направился к лестнице, ведущей в погребок, как в былые времена после репетиций «Дон Жуана».

    Из трактира доносились весёлые голоса и звон бокалов. Когда же появился Моцарт, всё стихло, гости встали с мест. Амадей удивлённо переводит взгляд с одного лица на другое. Здесь был весь оркестр, музыканты стояли перед ним, как воины на посту.

    Он протёр глаза руками и воскликнул, смеясь:
      «Не понимаю, я в театре или в пивнушке на Темпловой улице?», - бросился пожимать руки скрипачам, виолончелистам, альтистам, контрабасистам, флейтистам, гобоистам, кларнетистам, фаготистам, валторнистам, трубачам, ударникам.

    Уф! Раскраснелся, устал, плюхнулся в кресло, утирая пот с лица.
    У почётного стола сидел достойный господин в парике. Душек по-приятельски поздоровался с ним и представил Моцарту как старого доброго товарища, большого почитателя моцартовой музыки. Главный управляющий по провианту Ротт с уважением поклонился, пожали руки. Ротт сказал, что сегодня счастливейший день в его жизни.

    Куба сияющим взглядом объял всех присутствующих в погребке и удовлетворённо подмигнул. Стихнувшие было разговоры, возобновились, Моцарт подходил то к тому, то к другому, с кем-то выпивал перед разлукой, кому-то желал успехов, благодарил за верность, не смотря на неуспех «Тита».

    Куба не сдержался, выкрикнул:
      «Так ведь твоя Прага ещё не слышала оперу, они ещё оценят «Тита», вот увидишь! Мы напишем тебе в Вену. Vivat Моцарт! Vivat «Тит»!»
Бокалы зазвенели, Моцарт растроган. Душек почувствовал, время настало. Он заговорил с Моцартом о том, что имя его слилось с Прагой, и об этом говорят не только здесь, но и в Европе.

      «Не веришь? У меня есть доказательство».
      «Какое?»
      «От того, кого ты очень любишь и кому веришь».
    Моцарт задумался. Тут управляющий пан Ротт положил лист прямо на стол перед Амадеем.

    Радостный возглас маэстро:
      «Папа Гайдн! Откуда здесь письмо от папы Гайдна?», - смотрит на милый знакомый почерк, не верит своим глазам. Пан Ротт объясняет:
      «Мы старые друзья с Йозефом Гайдном ещё с тех пор, когда он был капельником у графа Морзина. Он частенько приезжал из Нижних Лукавиц в Прагу и музицировал у нас, и на органе у Милосердных играл».

    Моцарт обратил внимание на дату: 12 декабря 1787 года:
      «Это было после премьеры «Дон Жуана», а мне ничего не сказали».
      «Да, после знаменитой премьеры. Но вы тогда уже уехали из Праги, маэстро, не то я, конечно же, принёс бы вам письмо. Прочитайте, что пишет о вас Йозеф Гайдн».

    Слабой рукой Моцарт взял письмо, все умолкли в погребке, сделалось тихо, как в костёле. Он читал, волнуясь:
      «…Вы просите меня об опере-буфф: я буду сердечно рад прислать вам что-либо из моих уже готовых сочинений для домашнего музицирования. Что касается возможного проведения в Праге на театре, здесь я не в силах послужить вам.

    Все мои произведения состряпаны в расчёте на наш собственный коллектив (Эстергазовский в Венгрии), и кроме, как здесь, нигде не исполняются; мне не приходилось развивать сюжеты, я ведь только приспосабливаюсь к местным возможностям. Нечто совсем иное могло быть, если бы я имел неоценимое счастье создавать совсем новую вещь для вашего театра.

    Но и это стало бы дерзостью ещё большей, ибо не гоже ставить себя рядом с великим Моцартом.
    Когда бы мог я подарить своим друзьям достойную музыку, что-либо подобное неподражаемой работе Моцарта, так сильно волнующей душу, такой музыкально совершенной, глубоко вчувствованной, как я её понимаю и воспринимаю. Народы должны состязаться за обладание таким сокровищем в своём наследии.

    Хорошо, если бы Прага удержала этого бесценного человека – хорошо, если  хотя бы отблагодарила достойно; ведь как правило, истории великих гениев весьма печальны, и не вызывают у потомков побуждений к дальнейшим устремлениям, отчего пропало уже столько надежд, заполняющих души.

    Досадно мне, что этот уникальный Моцарт сейчас не ангажирован никаким императорским либо королевским двором. Простите за столь долгое пользование вашим терпением, но я очень люблю этого человека.
    Ваш Йозеф Гайдн.
    P.S. Мой нижайший преданный поклон пражскому оркестру и всем господам виртуозам».

                - 5 -
   
    Моцарт читал письмо в полной тишине, лишь однажды большой мотылёк нарушил её, зашумел крылышками над горящей свечой. Куба прогнал его, толкнул в печку и прошептал:
      «Сальери!»

    Моцарт оторвал глаза от письма, хмуро посмотрел в сторону входной двери, и, не увидев того, чьё имя только что прозвучало, продолжил чтение. Все знали  письмо Гайдна наизусть и мысленно читали его вместе с Моцартом слово за словом, сопереживали его радости.

    Закончив, Моцарт облетел взглядом всю большую компанию. Куба тихо повторил слова из письма:
      «Народы должны состязаться за обладание таким сокровищем в своём наследии, так написал Йозеф Гайдн…», - тут Моцарт вмешался в пламенную речь Кубы также пламенно:

      «В конце письма Йозеф Гайдн шлёт преданный поклон Пражскому оркестру и всем господам виртуозам. В этом я с ним заодно, мои дорогие», - Моцарт поднял бокал, - «Vivat чешские музыканты, vivat Прага- Королева Музыки, которая приняла нас в свои объятья и дала нам пережить здесь счастливейшие мгновения жизни!».

    Последние слова дрогнули, сдавило горло, и тем жарче была поддержка друзей. Объятья, поцелуи, снова и снова выкрики здравиц всем знаменитостям из Праги – Глюку, Тартини, Мысливечку, Стамицу, Гайдну. Всем, кто вышел через её ворота в свет и всю жизнь вспоминал добрым словом, помнил, как вечный источник чистой музыки.

    Моцарт собрался уезжать, к нему подходили один за другим, жали руки, благодарили за всё, желали здоровья, счастья, при этом слова припечатывались поцелуями в обе щеки. Вслед карете продолжали лететь звонкие пожелания счастья, прохожие останавливались: уж не сам ли император едет по Целетной улице.

    А из кареты выглядывал простой господин в шляпе-треуголке без украшений. Сентябрьская ночь освещала ему путь яркими звёздами, в последний раз Королевским трактом в сторону Бертрамки.





                -------------------------


 




       ГЛАВА 10. Addio, mia aurea Praga!
 
                ПРОЩАЙ, МОЯ ЗОЛОТАЯ ПРАГА!


                - 1 -

    Последняя ночь на Бертрамке – разговор Моцарта самого с собой обо всём, что ему пришлось пережить здесь, в Праге. Обо всех удачах и о «Милосердии Тита», не принятом так же хорошо, как «Фигаро» и «Дон Жуан». Он вполне осознавал тот факт, что собственно его Пражане и не попали на представление коронационной оперы.

    Те, кто слушали её, не очень-то заинтересованы в искусстве, главное для них, проследить за поведением императора, а тот ничего не сказал, лишь кивнул головой после реплики от Марии Людовики. Все знакомые надеются увидеть «Тита» после всех коронационных празднеств, пока же опере придётся уступить место другим музыкальным событиям.

    Ему вспомнилось ворчание Кубы: «Ты ещё увидишь, от той императорской критики не останется ни буквы, потому что твои Пражане будут слушать сердцем, и они не станут отвлекаться на тысячу посторонних вещей, как вся та элита с диадемами на головах».

    Амадей вертелся в кровати как на углях. Едва услышал первые птичьи голоса, оделся и на цыпочках прошёл мимо Констанции в свой кабинет. Оттуда уже вприпрыжку выбежал на вольный свежий воздух. Посреди лестницы он остановился, подставил лицо первым солнечным лучам, глубоко вдохнул. Из хлева слышалось тихое пение девушки Катерины, пахло парным молоком.

    Заржали кони, Томаш принёс им охапку сена. Ласточка кружит над его головой, чуть ли не влетела вслед за ним в конюшню. Моцарт подошёл к концертной террасе, здесь тоже кружат ласточки. Но им не удастся воскресить умирающего знаменосца в красном мундире, крепко сжимающего флаг – картина на стене у входа в концертный зал.

    Его героическая решимость не иссякает, она неизменна, что в те дни, когда здесь было шумно и весело после забитых шаров на кегельбане, что сейчас, тихим прохладным утром, когда здесь только Моцарт и его ласточки.

    Амадей прошёл по тропинке наверх к павильону, слушал пение птичек, наслаждался запахом фруктов, падающих с деревьев. Роса в траве переливается бриллиантовым блеском под утренним солнышком. Ему хочется всё это запомнить, задержать в сердце.

    У павильона он остановился. Чёрный дрозд хозяйничал на столе, лакомился забытым в миске виноградом. Увидел Моцарта, вспорхнул и вылетел вон. Внизу лежит стобашенная Прага. Восходящее солнце кое- где уже позолотило её. Моцарт раскрыл руки, словно обнимал любимый город:
      «Addio, mia Praha, grazia, grazia».

    Над головой зашумела большая стая птиц, со стороны к ней присоединялись всё новые, они кружили, галдели, готовились к отлёту на юг.
      «Я тоже сегодня оставляю Прагу», - тихо рассказывает птицам Моцарт. Солнце золотит их маленькие тельца, они похожи на крупные слитки золотого дождя над головой Амадея.

    Он любуется Прагой, его молчание заполнено нежностью.
      «Grazia, bella mia…». Голос изменил ему, устыдившись своих слёз, он быстрым шагом направился к дому. Возле каменного стола придержал шаги. На столе сидела белка, лакомилась орехами. Увидела человека, спрыгнула со стола и побежала к большому ореховому дереву, взлетела вверх и спряталась в его ветвях. Амадей положил орешек в карман, ласково погладил стол и лавочку, как живых свидетелей своего счастья.

    Посмотрел в сторону дома, там пробуждалась жизнь. Из трубы валил серый дым. Около кегельбана он опять остановился, поднял голову, закрыл глаза и будто увидел весёлые лица, услышал смех. Вот шар вылетает из рук Дон Жуана – Луиджи Басси – и сбивает все девять кеглей разом. Басси горд. Моцарт открывает глаза, в лицо ему слетает большой каштановый лист.

    Он нащупал в кармане кусок хлеба, вышел на тропинку, стал крошить его птичкам:
      «Вот меня тут уже не будет, но вы не забывайте того, кто вас любил. В каждой крошке есть часть моего сердца, берите его, а ваши песни в каждой моей ноточке, и я их сегодня увезу отсюда с собой».

    Возле колокольчика он тоже остановился попрощаться. Звонить не стал, чтобы не нарушать тишину Бертрамки, хотя народ уже вовсю трудился. Амадей только погладил сердечко спящего звонка. С террасы ему было видно, как суетятся во дворе кучер Томаш и его жена Катерина. Вон и пани Людмила несёт в плетёных корзинах жареного гуся и индейку в карету, приготовленную к отъезду.

                - 2 -
   
    Пани Душкова стоит на лестнице и делает кое-какие распоряжения. Увидела Моцарта, живо замахала ему рукой. Вся челядь обернулась в его сторону, низко поклонились. Моцарт в ответ снял с головы треуголку, приветствуя всё собрание.
В комнатах всё собрано, и потому - как-то сиротливо.

    Констанция заканчивает туалет, просит Моцарта проследить за сборами, чтобы не забыть что-нибудь. Он нащупал у груди раскрытую книжку Метастазио, там между страничек лежала записка с памятками. Среди ближайших дел увидел: La Clemenza di Tito, opera-seria in due Atti. Не дочитал, закрыл книжку. Из неё выпал июньский цветочек, лежал в зелёной суперобложке.

    Поднял, отнёс к багажу, положил сверху. Сумки стоят возле клавесина, ну и не удержался, заиграл, на прощанье перед разлукой. Звуки музыки собрали всех жителей Бертрамки – и господ, и прислугу. Перестали работать, ведь его игра говорит больше всяких слов.

    Моцарт играл из «Фигаро» и «Дон Жуана», такие знакомые и любимые всеми мелодии. Вот заиграл что-то шутливое, сам подпевает. Это песня птицелова из «Волшебной флейты». Так он прощался с Бертрамкой, опускал солнечный занавес. Допел, весело вскочил и давай всех без разбору обнимать да целовать, а ещё благодарить, приговаривая, «знаете, за что».

    За завтраком так и сыпал остротами. Когда стали выходить из-за стола, он повернулся к стенам, сложил руки в позу Римлянина, тихо попрощался. В венецианском зеркале отразилась его фигура, он оглядел себя и торжественно произнёс:
      «Видите, я не исчезаю, моё изображение остаётся с вами  в этом волшебном зеркале. Не каждому дано его увидеть, но лишь тем, кто помнит меня, любит мою музыку, и видит меня даже с закрытыми глазами».

    С улыбками и шутками вся компания двинулась по лестнице к карете, там, на козлах уже расположился Томаш, готовый к поездке, нарядно разодетый. Пока рассаживались по местам, пришла вся прислуга попрощаться с милым Моцартом.

    Он пожал всем руки, Анинку подёргал за косичку, из рук домоправительницы Людмилы галантно принял букет красных и белых роз. Букет прикрепил голубой ленточкой к окну в карете и расположился между Констанцией и Жозефой.
Притихли, разговаривать не хотелось, слышится только похрапывание коней и жалобное поскуливание собаки-Волка.

      «Не забывай меня, мой верный дружок», - сказал Моцарт и погладил пса по голове. Пани Людмила оттащила Волка от ступеньки кареты, и Томаш взмахнул бичом над  головами белых лошадок. Красивым танцующим шагом кони проследовали за ворота. Волк всё бежал за каретой по каштановой аллее, пока она не скрылась за поворотом.

    В карете долго молчали. Первым заговорил Душек:
      «Как я уже говорил, Амадей, дописывай «Волшебную флейту», Реквием и возвращайся к нам в Прагу. Здесь у тебя будет возможность писать всё, что захочешь. А если заскучаешь по Вене – съездишь туда, но не придётся никому кланяться. Музыка твоя через пражские ворота пойдёт по всей Европе, и её будут принимать с такой же радостью, как приняли победоносного «Дон Жуана».

    Моцарт немного помолчал и ответил, похоже, полушутя:
      «А я, пожалуй, не откажусь, Франтишек, и останусь у вас навсегда. Ещё немного, и я вернусь. Смотри, Констанция, ты уже снова мечтаешь о Праге, тебя здесь чуть ли не на руках носили».

    Констанция ласково улыбается в полудрёме. Никто не сказал больше ни слова. На Каменном мосту Моцарт помахал рукой Святому с сердцем на ладони.
      «Он здесь встречал меня в мой самый первый приезд в Прагу. Было бы невежливо не попрощаться с ним».

    Проезжая мысливечкову мельницу, прошептал:
      «Divino Boemo, a rivederci!», - горькая складка возле губ. Проехали через ворота Старомнестской башни, Моцарт снова заговорил о своей будущей работе, что надо поскорее выполнить все обещания. Пусть седой посланник исчезнет из его жизни, и тогда он, Моцарт, снова окажется в Праге в объятьях своих друзей.

    Душек, услышав горечь в словах друга, взял его за руку:
      «Будь уверен, мой дорогой, всё будет в порядке. Ты всё сделаешь, и даже больше. Тебя будет поддерживать наша любовь, любовь всей Праги – Королевы Музыки. Она не отпустит тебя из своих рук, она считает тебя своим сыном».

    У Ностицова театра карета замедлила ход, Моцарт помахал рукой Зиме, тот стоял на страже, как истинный Терезианский драгун. Проехали по Целетной улице и остановились перед домом «У трёх топориков».

    Всё дальнейшее больше походило на сон, нежели на реальность. На Моцарта обрушились объятья капельников Кухаржа и Стробаха, перед глазами замелькала золотая табакерка Гвардасони, вокруг сияли улыбками примадонны с цветами в руках и целая толпа оркестрантов. Это его, Моцартов оркестр в полном составе с Кубой во главе.

    Багаж перенесли из кареты Душков в почтовую. Пани Жозефа перевесила букет на окно, чтобы висел, как и в её карете. Моцарт пожимал руки, целовался, не решался сказать хоть слово, у всех на глазах слёзы, и он еле сдерживался, чтобы не заплакать.

    Увидел Цопанка, стоявшего в стороне, подбежал к нему, подал руку. Арфист опустился на колено, поцеловал её. Моцарт погладил по голове пражского уличного музыканта, пожал его талантливую руку, подарил ему цветок. Затем быстро побежал к карете и расположился на своём месте. Сердце билось где-то прямо в горле.    

    Скорее прочь!
    Почтальон затрубил, и кони двинулись по Целетной, вслед раздавались выкрики «Vivat, vivat!». Карета проехала через Новые ворота. Моцарт смотрит в окно сквозь розы и шипы, по сердцу льются слёзы.

    Прощай стобашенная Прага. Шепчет: «Королева Музыки». Карета покачивается, от движения розы пахнут сильнее. Серебристые звуки трубы летят в синее сентябрьское небо, украшая длинную дорогу к Вене.





                -------------------------
   


                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ