Багровый шум

                1.


                ***
         Кондуктор Фокий Шарнгорст после вечернего обхода пассажиров вагона 1-го класса ушел к себе, жестом настоящего фата расстегнул венгерку, зажег лампу, прилёг на кожаные подушки дивана. Время от времени за окнами поезда что-то раскрывалось, отягощалось и сокрушалось. Превалирующие над густотой воздуха воспоминания мешали заснуть служащему. Ему показалось, что скромный человек, пятнадцать лет назад обладавший омытым многолетними дождями и продубленным гармсилем лицом и считавшийся давно умершим, сидел в его вагоне в качестве пассажира восьмого купе. Этот человек, бывший в военную пору в звании майора и временным комендантом крепости, отдал личный приказ восемнадцатилетнему тогда Фокию возглавить расстрельную команду, тем самым, априори, назначил его палачом раньше, чем война успела совратить его кровью.

Майор постарел, обтёрся с тех пор и, по-прежнему, не выпирал никакими выдающимся имиджевыми чертами: инеем седым припорошенные кудри спадали на раменье лба, едва его касаясь, дрожали то ли от ветра, то ли от внутреннего конфликта их обладателя.
Губы лоснились карамельным налетом; вокруг них, на холмах скул, рябых ложбинках щек – густая поросль трехдневной щетины – такая же снежная, седая, как и шевелюра. Он походил на одиноко дрейфовавший в океане парусник, заплывший из далеких морей прошлого. От потухшего взгляда отдавало сиренью, той же карамелью, дымом ушедших времен и тленом юношеских мечтаний.

 Это представление о нем - недостаточно прочное и прозрачное, но лапидарно заменено совершенно посторонним наблюдателем над повседневностью или порочным сочинительским знанием – от Шарнгорста никак не исходило. Заданием секретного свойства кондуктор подавил в себе желание перерезать горло своему пассажиру ножом, футляр его высовывался бронзовым наконечником из-под венгерки.
 Он угощал майора пропахшим паровозной гарью чаем, жестяной коробочкой в виде сундучка с виноградной кистью на крышке, и опасался быть узнанным им. Тот был под хмельком, под бременем непосильной мысли, не оборачивался на прислугу, и едва заметным кивком благодарил за услугу; два пальца поднимали крышку сундучка, одной рукой протягивал жене бисквиты, другой подпирал комильфо.

                ***

Пассажира восьмого «люкса» звали Леонтием Брут.  Сегодня, в понедельник утром привратник принес ему депешу в номер. Он трясущимся руками закинул на шею мокрое полотенце, принялся искать очки. Из кармашка жилетки, висевшей на стуле, вместо монетки выковырял брючную металлическую пуговицу.
Жена, отходя к окну с адресованной ей телеграммой, простуженным голосом сказала: «Сонечка Ртищева померла». Депеша без подписи, но, по разумению предполагалось, что посылал ее Софьин муж - князь Ортенберг.
 Брут кинул в жену пуговицу, та, ударившись об ее плечо, упала на ковер. Эжен подняла ее, кинула в сторону мужа, но попала в щеку Морея, больно ужалив ее.
- А ну вас! – махнул рукой привратник и, надевая форменный картуз, прикрыл за собой дверь.
Брут засобирался: отпустить одну и не совсем здоровую жену он допустить не мог.  Он уговаривал: «Миротоп далеко... опасно...кругом рыщут банды…да и денег-то нет». Но Эжен давно не видела своего кузена, с тех самых пор, когда начавшиеся боевые действия отрезали Миротоп от внешнего мира. Князь, сраженный двумя сердечными ударами, был неподвижен и дни его выстраивались длинной очередью в фиолетовую дымку прошлого.
Муж нашел Рудольфа Скейли «Девочку на шаре» - роман, который он читал по очереди с Эжен, достал из кармана халата фляжку, отпивая из нее, сел в кресло перед дилеммой: роман или фляга нужней в дороге? В итоге сложил в кофр и то и другое, и многое прочее, не забывая про кожаный хлыст. «В то утро двадцатого, на холодном оконном стекле дрожали дождевые капли от ветерка и на улице было солнечно». Так размашисто записано в тетрадке Эжен.

                ***
Брут надеялся, что поездка отменится: на N-ский экспресс они опоздали, а билетов в кассе нет. На вокзале многолюдно, шумно и полно спекулянтов. Какой-то тип, с перевязанной платком щекой посоветовал супругам сесть в поезд, следующий до A.. Если они сойдут на станции G. и пересядут на местный поезд и отправятся на запад до станции E., они не проиграют. Он не источал доверия и речь его была покрыта тонким лоском недоразумения, но жена, полагаясь, что от E. они доберутся до Миротопа на подводах вечером следующего дня, все еще на что-то надеялась. Незнакомец ощупал золотую книжную закладку с камнем – трофей Брута времен Аквиля, и кивнул головой с удовлетворением, но поморщился от зубной боли.  Потом он устроил им билет на лучшие места в поезде.
                ***
И вот, они, сидевшие друг против друга в купе, молчали весь путь так, как молчат при воспоминании о детском конфузе.
 Брут искал образ Сони во всем что его окружало, в вздрагиваниях вагона, в тех временных складках прошлого, где осада Аквиля и блеск книжной закладки соединялись сокровенной нитью случая. Ему представлялось, что он погиб тогда, при зачистки, самым обычным образом, как встречает смерть солдат – случайно и глупо, - и теперь пребывает в кипящей разумом котле ирреальности в виде фрагментального брожения молекул.
Поиски загнали его в сон, но кто-то впустил в его сновидение печальную, злую песнь рельсов и сжатый стон колес.
Чуть свет, на перегоне Хиония - Рена он проснулся, но не вставая с постели, стал вспоминать двадцатилетнюю дочь, обвенчавшуюся, намедни, с сыном владельца мясных лавок Панкратием Констанжогло. Агапа уехала с ним в тур по морским волнам, и теперь пребывала далеко в путешествии. Но Соня Ртищева заслонила едва уловимым образом дочь своей красивой статью, хотя ее лицо было скрыто от Брута вуалью мрака и забвения.  Брут не виделся с ней часто, и потому ни одну из черт ее лица, из которых сотворился бы ее облик, припомнить не мог. Дамой она была немногословной и образованной, хотя Леонтию было известно, что она заводила длительные разговоры о таких вещах, что собеседницам, не понимавшим идейную подоплеку их, даже приходилось демонстративно зевать, чтобы прекратить тему.
               
                ***
Но была встреча во Франции, был искаженный памятью отель «Аттила», веранда зимнего сада, была ночь – холодная, рождественская, рассыпавшаяся на множество печальных деталей: мучительный, гордый, недвижный свет луны, ее ледяное отраженье в водах залива, черные силуэты мачт, неутихающая сила дьявольского ветра, поднимающая жухлую листву на террасах. Перед войной мистраль пропитался кризисом. Двадцать лет назад люди запросто могли обнажить свои нервы, погрузиться в порок, не ведая, что грядущая катастрофа им готовит и ад и чистилище.
Страсти захлестнули Леонтия. Рулетка и женщины высасывали деньги, доставшиеся от наследства матери и он все больше погружался в омут долгов и пьянства. Проснувшись однажды в своем отеле без денег, ему захотелось вернуться домой, к беременной Эжен, которая в лечебнице доктора Каттанео пыталась вырваться из пут нимфомании и невропатии. Он отправился пешком в Граас (оттуда он писал жене последний раз), чтобы на почте узнать: родила ли жена или пришел ли спасительный перевод денег от нее.
 Ночь догнала его в пригороде Грааса – величественная, чистая и строгая, как зимнее звездное одиночество над морем. Отель, в точности такой же, как на гравюре, висевшей в холле его гостиницы, упирался в склон у дороги, петлявшей серпантином над заливом. В табачном дыму ресторана-кабаре отеля совершался пир, объединенные мыслью и единением целей пили зеленую муть из кружек. Среди сомневающихся, которые всегда будоражат единоверцев, он увидел тогда Софью Ртищеву – взволнованную и таинственную. Она остановилась в этом отеле несколько дней назад, но сам князь был в отъезде. Обрадовавшись его внезапному появлению, родственница не была застигнута врасплох, как показалось Бруту, из-за того, что была центром заковыристых афоризмов ее сотрапезников. Брут, приглашенный к столу как брат, воздерживался от диспута, больше молчал, пил и согревался. Со сцены стонала скрипка, ей вторила в мучениях фортепьяно, и был момент уединения с Софьей на периферии зимнего сада после нудного исполнения танца с ней. Брут вспомнил смешок от, сказанного им в ее ушко слова, что, между прочим, не желал бы приезда ее мужа сию минуту, поскольку не смог бы, при встрече с ним, не поделиться восторгом от взмаха сегодняшней оргии, от прикрас его суженной, блистающей огнем звезды и заревом порока, но, если, напустить на себя гордость, защищая честь, сдержаться да промолчать об этом, и спросить у него, совсем немного, лишь бы хватило на обратную дорогу домой, в долг, он был бы благодарен им и помнил бы их всегда.
 Еще продолжался рождественский вечер, взыгралось веселье и добрые споры, а опьяневшему Бруту стало казаться, что он исполняет танец со смертью, что на рассвете повесится в смоковнице в палисаде. Софья незаметно для Брута, не попрощавшись, удалилась из ресторана, и ему пришлось уходить также тихо, не дождавшись от нее слова. Его жгло внутри огнем беды. В фойе карлик – бородатый увалень в костюме гнома, потом обозвавший его из-за того, что не получил вознаграждение, протянул вчетверо сложенную страничку. Соня писала ему в записке то, что должна была сказать на словах: что ценит его ум, сообразительность, как ценит их в любимом муже, и просит не уезжать, дождаться его возвращения из Парижа.  Брут не помнил, как проник в номер. Зато помнил, как она позволяла прикосновения к ней в ту необыкновенную ночь, как, подходя к границе, за которой неизбежно наступала бы связь, отступала и останавливала его. Как свободой ее и его рук она умело настигала волну блаженства, оседлав, удерживалась на ней, заставляя партнера балансировать, поддерживать нежными содроганиями каких угодно, по его усмотрению, членов и созерцать их. Леонтия эта возня приводила в замешательство от неприятия того, что ему, из-за его воспитания, противно. На заре, когда все закончилось, засыпая, она просила оставить ее. Перед уходом он обнаружил спящего князя, который, как оказалось, неслышно проник в номер ночью и, дабы не потревожить супругу, деликатно прилег на кушетку. Брут стал будить его и, по мере его пробуждения, стал убеждать его дать ему в долг для лечения Эжен. Ортенберг не ездил в Париж, и все время тайно от жены пропадал в казино. Спустивший в рулетку всю наличность, в ту же ночь, все-таки поднялся до таких высот, что охотно мог бы поделился успехом. Половину от суммы, вырученной от князя, была проиграна Брутом в Монте-Карло следующей ночью, и утром, выплатив долг портье за последнюю неделю проживания, уехал в Цюрих. Потом началась война и все счета были оплачены зловещим туманом сумасшествия.
Брут, вспоминая эту встречу, был удовлетворен тем, что со смертью Ртищевой погасло свидетельство его измены, но оставалась гадливость, насекомоядная гадливость, от того, что долг князю он до сию пору не вернул.
               
                ***
- Осталось? – спросил Леонтий жену, приподнимаясь и садясь на постель. Она молча протянула ему фляжку. Брут глотком опорожнил емкость, всматриваясь в жену. Он нашёл, что локоны её волос, которые вечером в высоком порядке бывавшие, теперь щетинились и топорщились, но счёл разумным не заметить всего этого беспорядка, как и адюльтер, читаемый в полуприкрытых, слегка припухших веках глаз и в Скейле, лежащем закрытым у неё на коленях, небрежно высунувший вместо закладки вырванную страницу.
Всю ночь ей мешал огонь, потушить который одной было вовсе невозможно. Несколько раз она выходила из купе, как бы, по надобности, когда Брут был тожественен безмятежности. Прохаживаясь по сумрачному, едва освещенному вагону, она думала о текущем моменте, создаваемый движением поезда. Вслед на замечание, сделанной пробегающей тенью, она нерешительно открыла дверцу в купе кондуктора и, не дождавшись ответа на ее стук, исчезла за занавеской.
Сейчас она сидела напротив мужа, который во всех ее страданиях винил компанию, нанявшую в проводники смазливых гайдучин. Плечистая, высокая, ширококостная барышня (бывшая балерина и танцовщица Эспуар) была некрасива, но владела магией женственности и притягательности. Ее родословная, воспитание и образованность, никого не оставляли быть равнодушными и бездумными, но она нуждалась только в мужнином присмотре и внимании, ввиду того что в желтоватых штрихах ее тонкогубого, теплоокого, впалощекого лица, в прищурах обрамленных глаз могла пробежать едва заметная искорка неспокойного, страстного, нездорового огня. Кто-то даже замечал, как таилась в ней предрассветная мга, проступала роса, как слышались звоны речушек и крики сказочных и неведомых птиц и эти шумы, надвигавшиеся из далей, могли подвести ее, и она сама не ведала, чем это все закончится.
Эспуар вспоминала тот год, когда она вышла замуж за Брута. Она приехала с матерью поздним летом к своему кузену, князю Ортенбергу в Миротоп, познакомиться с его молодой женой. Отца Сони – старого помещика Ртищева, она не помнила: незадолго перед их приездом случилась, что он ушел в лес и пропал. Его долго искали в округе, нашли только грязный ночной колпак и, со временем, посчитали погибшем в миротопских болотах. Она помнила лишь его коллекцию полевых бабочек и мотыльков, занимавшую значительное место в библиотеке во флигеле, где старик жил уединенно и подсматривающий за ней с фотографий его светлый, белый взгляд. Эспуар подружилась с Соней, как сближаются девушки-ровесницы. Они развлекались ездой на лошадях и катались на них в фантастическое миротопское лето, мечтая на исписанных ровным почерком страницах девичьих дневников о невозвращении оттуда. Однажды, вечером, никому из домашних не сказав, они тайно убежали из дому в лес. Ушли далеко во тьму, туда, где сказочный лес давно ждал их и готовил им страхи и заветные тропы, приводящие к смятению. Эжен не желала тогда встречи с кем-либо в ночном лесу, а Соня проводила ее через старую сгнившую гать к бездонному озеру с чистой, черной водой. Они разделись и перед купанием, с мостков, сделанных на краю болотистого, зыбкого берега, Соня бросила в воду, принесенные в узелочке осколки зеркала, освещая зажжённой свечой их падение в черноту, прочитывая шепотом какое-то стихотворение. Откуда-то из далей всплыл момент, когда на мостках, Сонечка, растирая полотенцем мокрые после купания плечи, толкнула ее играючи, и она, потеряв равновесие, упала, ушибив колено. Не дав ей подняться, Соня навалилась на неё, обхватила ее руками сзади и сковала движение. И если бы не Сонин шёпоток, дышавший в ухо терпким ветерком и гулявший в мокрых волосах Эспуар, если бы не прикосновения и поглаживания рук, если бы не внезапный шум в кустах ив, и проникновенная боль в душе, которую позднее она пыталась излечить в клинике, то faire l’amour могло сойти за злонамеренную усмешку над ней. Эжен не было хорошо в тот момент, но была так добра уступить теплой доминирующей силе, уступить слезам, душившим ее от осознания, что за силой стояла любовь к ней и ничего дурного. Этот случай она не вспоминала и не думала о нём до сегодняшнего вечера, по той причине, что значительные драматические события заслонили потом этот крошечный фрагмент времени.

                ***
На перроне полустанка G., где Леонтий и Эжен должны были сделать пересадку на второстепенный состав, их встречали возбуждение и тревожное многоголосье толпы. По перрону гуляли разные нелепые слухи. Два выделялись особо: о нападении, якобы случившемся ночью на N-ский экспресс и о бесчинствах партизан при ограблении пассажиров.