106 В прострации 23 09 1973

Александр Сергеевич Суворов («Александр Суворый»)

Книга-фотохроника: «Легендарный БПК-СКР «Свирепый» ДКБ ВМФ 1970-1974 гг.».

Глава.

106. Северная Атлантика. БПК «Свирепый». БС. В прострации. 23.09.1973.
 

Фотоиллюстрация: Северная Атлантика. БПК «Свирепый». БС. Ураган Эллин. Несколько часов после того, как я с потоком воды упал с крыши ГКП на палубу возле торпедного аппарата правого борта. Мишка Сысоев, старшина команды ОСНАЗ, напоил меня спиртом и накормил горячей тушёнкой и чёрным ржаным хлебом. Он фактически вытащил меня из прострации после происшествия и сфотографировал меня таким на память. 23.09.1973.

Мишка Сысоев говорил, что «увидел меня серо-зелёным, мёртвоподобным, но советский медицинский спирт и советская гостовская говяжья тушёнка делают чудеса». Я думаю, что чудо воскрешения совершил он – Мишка Сысоев, мой друг, земляк, родом из деревни Лужки близ города Суворова Тульской области.

Обратите внимание: тёмный нос на фото, - это потому, что он красный от выпитого спирта…


В предыдущем:

Потом я уже помню себя в «ленкаюте»…

Почему-то я голый, сижу на своём крутящемся стуле за рабочим столом и кому-то вежливо отвечаю на стук в дверь: «Войдите!»…


В дверном проёме входа в библиотеку появилось усатое лицо старшины команды ОСНАЗ Мишки Сысосева.

Я не ожидал никого, потому что находился в какой-то прострации, в состоянии крайней, смертельной усталости, полностью опустошённым, расслабленным и безвольным.

Я молча смотрел, как Мишка заходит ко мне в библиотеку, как что-то спрашивает, обращается ко мне, трогает за плечо.

Я не слышал голоса Мишки Сысоева, не понимал его слов и даже не догадывался, о чём он меня спрашивает.

Мыслей не было вообще. Ничего не было: ни боли, ни страха, ни ощущений, ни чувств, - полное оцепенение, потеря памяти и сознания…

При этом я всё видел, всё (или почти всё) понимал и видел себя как бы со стороны…

Сидит голый парень на вертящемся стуле-кресле с подлокотниками, глупо улыбается и ни на что не реагирует.

Мишка поднял с пола-палубы мокрые мои штаны, тельняшку, показал мне их и что-то всё время спрашивал…

Потом почему-то оттянул мне нижние веки вниз, приподнял мне подбородок кулаком и потряс сильно за плечи.

Вот от этой тряски мне вдруг стало как-то обидно, проскочила какая-то неясная мысль и какое-то жалобное ощущение и я вдруг… заплакал…

Слёзы текли сами по себе, ручьём, не переставая. Я очень удивился, хотел было встрепенуться, собраться, но мне было так хорошо, что я плачу, такое облегчение, что я присоединился к этому плачу и потихоньку завыл…

Мишка сначала отпрянул от меня, изменился в лице и вдруг ни с того, ни с сего хлопнул меня по щеке. Да ещё так увесисто!

Но отреагировал я на мишкину пощёчину только внутренне. Тело само продолжало плакать и выть, вернее, скулить, потому что даже я сам не слышал своего воя…

Мишка Сысоев хлопнул меня по другой щеке. Мне почему-то стало приятно оттого, что он меня хлопает. Во мне стало чего-то оживать по частям, вибрировать, сокращаться, трепыхаться, жить…

Вдруг появилась боль, и эта боль постепенно охватила всё тело. Болели руки, ноги, особенно спина и рёбра, болело всё. Причём от этой боли я ещё сильнее завыл и теперь я выл избирательно, для каждой боли свой вой и свои хрипы…

Я слушал свой вой, хрипы и кряхтения как бы со стороны и мне было интересно, как разнообразно моё тело может издавать разные звуки. К этим звукам вдруг присоединились ещё какие-то звуки и я вдруг понял, что это звуки чужого голоса…

Сквозь боль и собственный тягучий вой с рыдающими подвываниями я услышал знакомый голос Мишки Сысоева.

- Саш, с тобой всё в порядке? Ты как? – спрашивал меня Мишка Сысоев.

Я узнал этот родной, знакомый, близкий мне человеческий голос и хотел ему кивнуть, успокоить, сказать, что «всё нормально», но у меня ничего не получилось, - тело не слушалось.

- Ты можешь минут пять посидеть, подождать пока я приду? – настойчиво спрашивал меня Мишка Сысоев. – Кивни, если ты меня понял!

Самое удивительное, я кивнул ему. Я так хотел кивнуть и кивнул!

Мишка Сысоев исчез, как будто его и не было, а я продолжил исследование своего собственного организма…


Мне было интересно ощущать и понимать (?) состояние полного истощения, бессилия, упадка сил, полного угнетения своих рук, ног, органов чувств. Я смотрел по сторонам, видел книги, стол, фотоувеличитель, полки, стеллажи и даже увидел, как валяется на полу-палубе «ленкаюты» мой мокрый бушлат…

Единственно, я не видел чего-то очень важного, нужного, ценного и я начал беспокоиться, но никак не мог вспомнить, что же это такое – ценное…

Тело и организм внутри сильно болели, но болели как-то сами по себе, отстранённо от меня. Я уже чувствовал, что с телом и моим организмом что-то случилось, но мне было всё равно. Я не хотел обращать на него своё внимание.

Мне почему-то всё время хотелось не то, чтобы спать, а как-то забыться, отключиться, отрешиться от всего, что было вокруг меня. Может быть, поэтому передо мной всё время была какая-то пелена тумана, чего-то такое, то красно-бурое, то серо-белое.

Сознание и осознание всё время как-то ускользало от меня, то отключалось, то включалось. Мне нравилась эта игра "в догонялки" - я как бы бегал за своим собственным сознанием, прижимал к себе, а потом снова отпускал.

Потом мне надоела эта игра и я решил переключиться на что-то другое, поэтому я вздохнул…

О! Этот вдох я запомнил на всю последующую жизнь! Это был вдох с продиранием воздуха через горло, бронхи, лёгкие. Это была такая боль, что я очень пожалел, что начал вздыхать…

В лёгких что-то жгло, рёбра болели немилосердно, к ним подключились плечи, руки, спина, позвоночник, ноги и даже попа. Всё болело, причём так, что я не просто взвыл, а закричал от боли…

В этот момент снова, как по волшебству, в воздухе появилось лицо Мишки Сысоева и мне так захотелось пожаловаться ему на мою боль, что я снова заплакал…

Теперь я плакал жалостливо, тихо, сотрясаясь всем телом от судорожных рыданий. Я плакал так, что мне стало стыдно за самого себя…

- Ничего, ничего, - сказал голос Мишки Сысоева и я подумал, что теперь его голос станет ещё одним моим внутренним голосом. Кстати, а где они – мои внутренние голоса?..

- Всё пройдёт, - говорил Мишка Сысоев и я с удивлением услышал в его голосе звуки маминого голоса. – Всё пройдёт и всё забудется.

- Ты же был на верхней палубе? – спросил меня Мишка Сысоев. – Кивни, если это так…

Я кивнул.

- Вот видишь, - удовлетворённо сказал Мишка, а сам начал что-то делать с моим калорифером: снимать с него крышку, отвинчивать винты, ставить на ТЭНы какую-то большую консервную банку без этикетки, нарезать на моём рабочем столе чёрный хлеб большими кусками…

Я смотрел на эти его движения и во мне начали просыпаться какие-то новые, забытые ощущения и чувства. Я даже плакать перестал…

- Ты что там, фотографировал?

Я кивнул.

- Что, хорошие кадры были?

Я кивнул и сглотнул набежавшую слюну…

- Ты был на крыше ходового мостика?

Я снова кивнул и нетерпеливо пошевелился…

- А фотоаппарат где?

Я опешил и во мне как будто всё оборвалось…

Действительно, а где мой фотоаппарат???

Я начал оглядываться по сторонам. Во мне возникла и пересилила все боли тревога и беспокойство. Я даже попытался встать со своего стула, к которому приклеился…

Фотоаппарат оказался на том самом месте, на котором он и должен был быть – в шкафчике-сейфе, в котором хранились все мои три фотоаппарата и пачки фотобумаги. При этом фотоаппарат «Зенит», которым я фотографировал волны урагана Эллин был без «кобуры», то есть без кофра. Кофр висел отдельно на стойке стеллажа, и внутри кофра была скомканная газетная бумага…

Странно, но фотоаппарат был почти сухой, завёрнутый в кусок моей старой фланелевой тельняшки, от которой сильно пахло спиртом…

До сих пор не знаю и даже не предполагаю, как могло так случиться, что фотоаппарат оказался не только почти сухим, но и потом работоспособным, ведь он же был полностью под слоем морской воды, когда я барахтался под леерами у торпедного аппарата…

Это воспоминание вновь пробудило во мне такую волну ужаса, что я опять совершенно забыл о фотоаппарате, о себе, о «ленкаюте», о Мишке Сысоеве и даже о корабле. Всё опять сконцентрировалось на боли в спине и на ощущении, что я ещё продолжаю брыкаться ногами в воздухе, а подо мной стремительно несутся пенистые живые и хищные волны океана…

Ужас снова сковал меня и я опять взвыл «нечеловеческим голосом»…

- Шас! Щас! – засуетился Мишка Сысоев. – Потерпи чуток! Сейчас всё будет в лучшем виде!

Он что-то накладывал в лоток для проявителя из консервной банки мне, а в лоток для закрепителя – себе, потом что-то налил из своей фляжки в мою алюминиевую кружку и поднёс её к моим губам.

- Пей, Сашок, пей, - сказал мой друг Мишка Сысоев. – Это лекарство, оно тебе поможет. Пей!

И я выпил…

Это оказался чистый медицинский спирт…. Я узнал его по характерному запаху, с которым ещё в детстве познакомился на работе у мамы в инфекционном отделении Суворовской городской больницы.

Странно, я знал, что спирт обжигает, но этот спирт из алюминиевой кружки я пил, как пьют обыкновенную воду – жадно, полными глотками и всю сразу, залпом.

Я выпил почти половину кружки спирта и ничего не почувствовал. Только по бокам рта и по подбородку текли быстровысыхающие капли спирта.

Мне захотелось выпить этой чистой воды ещё и я протянул руку к кружке, но Мишка Сысоев отвёл мою руку в сторону.

- Пока этого хватит, - сказал Мишка. – Ешь давай, а то тебя сейчас развезёт…

Он дал мне в руки мой лоток с вкусно пахнущей тушёнкой (я её узнал!) и вилку, а когда я не смог взять эту вилку пальцами, он сам стал меня кормить, пихая мне в рот ароматные, очень вкусные, замечательные кусочки мяса.

Как я ел! Я не ел, я поглощал, захватывал, хватал, хапал… Мне было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать – я хотел есть…

Вскоре оба лотка были пустые. Мишка кусочком чёрного хлеба вытер всю юшку, которая там оставалась, и вложил этот кусочек хлеба мне в рот. Я не стал его глотать, как только что глотал куски мягкого сочного мяса, а стал его смаковать, сосать как конфету.

Мне вдруг стало настолько хорошо, что я почувствовал себя счастливым…

У меня опять потекли слёзы непрерывным потоком.

Мишка Сысоев гладил меня по голове, по плечам и что-то говорил, а я вдруг увидел, что сижу перед ним абсолютно голый…

Это открытие меня не просто поразило, а мгновенно почти отрезвило…

«С какой стати ты сидишь в «ленкаюте» и перед Мишкой Сысоевым голый?!» - спросил во мне оживший внутренний голос моего друга деда «Календаря». – «Оденься, дурень!».

Легко сказать…

Во что одеться? Вся моя роба – штаны, рубаха, носки и трусы валялись сейчас на палубе в «ленкаюте».

Мишка Сысоев опять исчез и вернулся с моей обычной рабочей робой – матросской рубахой. Он напялил её на меня и сказал, что «хочет меня сфотографировать на память».

Я не сопротивлялся. В матросской робе мне было очень приятно и хорошо.

Мне вообще вдруг стало очень приятно и хорошо оттого, что внутри меня разливалась по жилам приятная сытость, тепло и даже жар от выпитого спирта. Я знал, что сейчас меня развезёт и вот уже на подходе мой сладкий забывчивый сон.

Я улыбнулся и в глазах у меня вспыхнул ослепительный свет, - это Мишка Сысоев сделал из моего второго фотоаппарата снимок со вспышкой…

Вот он – этот ночной снимок через несколько часов после того, как я чуть ли не вылетел за борт БПК «Свирепый» в бушующий Атлантический океан, в котором играл со мной и желал моей жертвенной гибели ураган Эллин.

«Вот прочему ты молчишь – фея красоты и страсти!», - сказал я сам себе. – «Всё заполучить меня хочешь?».

Фея красоты и страсти молчала. Молчали все мои внутренние голоса.

Надо было помолчать и мне.

Я слабо и благодарно кивнул головой Мишке Сысоеву, склонил голову и дальше уже ничего не помню…