Верный

   На вершине лысой горы, как нарисованная, стоит небольшая часовня. Воздушная, белоснежная днем, она сейчас сливается с тусклым небом: зеленоватая резная свечка среди сине-зелёной степной травы. Гора высокая, Караульная, и ювелирное украшение на ней видно с любой точки родного города. В нём давно у меня никого не осталось.
   С запада рваным оловянно-рыжим фронтом медленно наползает гроза. Красиво. Но уж очень тоскливо. И в мыслях не было сюда возвращаться. Когда-то хотела, рвалась. Теперь — зачем...
   В отчаянии закрыла глаза: прошлое жжёт... Но что-то случилось снаружи, я встрепенулась... И тут же зрачки захлебнулись огнем, как плеснули из медного таза. Это солнце прожгло в тучах линзу, спалило края и рвануло лавиной наружу. Брызнули слёзы, хотя чего уж тут плакать. Плачь не плачь, не поможет.
   Что я здесь делаю? Что?..
   Спасли, как всегда, ладони — где еще прятаться? Только в своих руках. Да и вечерние лучи теперь мягко касались, скользили по пальцам, успокаивали, шептали, что всё образуется — уговорили. Солнце уговорит хоть кого, как и встряхнёт — на то оно и светило.
   Никто не поверит, что я могла тебя так сильно любить. Ну и пусть. Это моя любовь. И хотя забыть нет никакой возможности, жизнь продолжается — надо вставать и идти. Вернулась, значит, в этом какой-то смысл. Солнечной вспышкой оглушило как следует: в голове фоновый звон. Ничего, сейчас всё поправится, подумала я, убирая с лица ладони, и обомлела: мир словно искупался в тёплом янтарном потоке и теперь остывал, насквозь пропитанный светом.
   Над факелом золотой луковки блистал тоненький крест. Часовня казалась теперь восковой в переменчивых оттенках разогретого мёда, словно, пока я справлялась с ослепительным мраком, ее заново вылепили из пчелиных сот. Скоро стекающий свет впитался в землю, факел потух, солнце надолго скрылось в чернеющих тучах. Опять превращение: тёплый воск обернулся матовым хрусталем, декорации потускнели.
   Она всегда разная, наша часовня.
   Вечереет. Вокруг никого. Странно... Закат именно здесь — любимое зрелище горожан. Видимо, не сегодня. Мы с тобой любили сюда приезжать. Да что там, бывали почти каждую неделю, наблюдая времена года. И с субботы на воскресенье было совсем не скучно возвращаться своим ходом до дома, вдвоём через весь город, нередко по темноте.
   Сейчас закат тоже волшебный: живописный, цветной. Гроза, если не обойдёт город, то приблизится только ночью. И тогда саданёт, прожигая трафарет вен на огромном чернильном сердце, и ветер, словно ворвавшийся мустанг, исхлещет стены домов струями с гривы и водопада хвоста. Грозы у нас всегда хлёсткие, дикие, шебутные. Странным образом напоминают что-то далёкое и родное: во время грозы пронизывает меня восторг, будто рождаюсь из огня и воды заново.
   Сейчас тихо, ни ветерка.
   Город, похожий на макет, в дымке плывёт вдоль реки перламутровым маревом. Но скоро вспыхнут гирлянды автострад и мостов, замигает рекламное крошево, исчезнут строения, и края чёрной ленты потонут в сиянии, уходя в темноту.
   Насмотревшись на часовню и панораму, уверенно направляюсь к сходу, старому, деревянному: еще с бабушкой вместе ходили, держась за едва живые перила. В нашу с тобой бытность этой лестницы не было — совсем обвалилась. Получается, кто-то восстановил, так что спустилась стремительно, почти что сбежала, вдруг заторопившись, как на пожар. И теперь иду быстрым шагом по частному району, что как был, так и остался окраиной, потому что упирается в подножие скользкой красной горы.
   Странно... Почему район до сих пор не застроен? Вокруг современные кварталы, со всех сторон толкаются небоскрёбы. А для меня город будто на шаг отступил, обнажив старую улочку за день под снос. Древние избы, от иных остались лишь срубы без крыш; заборы редко, где сохранились. В рост лебеда с крапивой, полчища лопухов, полынные заросли. А я все иду... Впрочем, перехожу мостик. Тот самый, через дикую речку — приток.
   Часа полтора до темноты у меня есть. Странно... Что здесь не так? Только сейчас поняла: подозрительно тихо. В голове наконец не звенит — я словно попала в немое кино. И там, на горе... Ведь не слышала стрекота саранчи, обычно пронзительного, как трещотка! Саранча вообще на горе не скакала. Городской шум тоже не долетает. И птицы, те же вороньи ватаги, что в этих местах летом горланят и за полночь, как сквозь землю сейчас провалились. Голуби не нарезают круги. Не видать воробьёв. Кое-где между избами торчат полусухие тополя с лохматыми шапками грачиных гнезд, тоже пустых. Даже собаки не лают! Если и слышу, то только себя, собственные шаги. Они тихие, лёгкие — я одета спортивно: штаны, анорак, кроссовки. За спиной небольшой рюкзачок. В нём что-то лежит. Что?
Я ...возвращаюсь из похода?
   Полыхнула догадка: пятачок не застроен лишь потому, что маленькая неукротимая речка не умещается в подземной трубе и каждую весну, собирая талую воду с огромной горы, вырывается на поверхность, подтапливает дворы. Настилы здесь всегда были подняты. В теплое время года мы ходили как по мосткам.
   Пока думала об этом, выскочила к родной одноэтажной улочке с избами. Незаметно спешка моя утихла — соседские дворы... В них и тогда жили одни старики — поиграть было не с кем, зато гостинцев хватало. Особенно радовалась я детским книжкам: зачитанным, потрёпанным, но с огромными рисунками на разворот! Хранила их аккуратной стопочкой, маленькие на тех, что побольше, и пересматривала на сто рядов. Но каждый раз с неподдельным интересом снова их открывала: детство умеет беречь тайну.
   Большинство изб давно заброшены: сорваны ставни, выбиты стекла, но, опять же, в дырах торчат фанерки, доски, плёнка, где-то тряпьё. Явно дома обжиты гражданами без прописки. Или дети играют в войнушку: им здесь должно быть раздолье. А может, где-то и доживают век старики. Но пока никого не вижу, не слышу.
   Местная дорога никогда не знала асфальта. Да он здесь и не нужен. Плотные глины за века утрамбованы до цемента: наша улочка — одна из первых в городе, слобода, ей почти четыреста лет. Редкий транспорт, подвозящий разве дрова для ещё живущих, выбить колею просто не в состоянии.
   Приближаюсь... Шаг, сам собой, делается короче, медленнее, осторожнее... Бабушкин двор!
   Крепко стою на ногах, не шатаюсь, но... Что-то не так. Сколько лет прошло... Странный столбняк навалился: не могу понять, чем всё здесь пропитано. Нет, мне не страшно, просто должна понять. Тут другое... Отчего-то кажется, вокруг — смерть. Всюду, только попряталась. Забилась седой паклей среди сохранившихся срубов, нарыла мышиные норы в зарослях сорняков, стелется паутиной по обломкам заборов. Будто прилетела с каким-то ветром и зацепилась за всё, что ни попадя. Поглядывает на меня, изучает. Тихо, действительно, тихо. Ни ветерка до сих пор. Как в могиле.
   От когда-то глухого, высоченного забора высотой в три метра и массивных ворот, на которых висело мощное кованое кольцо, остались только столбы. Потом прилаживали штакетник, он кое-где сохранился, не весь пошёл на растопку местным «лесозаготовителям». Дверца калитки обломана как печенье, будто кто-то, сбегая, снёс гребешок — торчат колышки реек.
   А в далёком детстве блистала зеркалами в пронзительном солнце крытая жестью крыша! Гулкие самолёты отражались в ней тяжёлыми сонными мухами: за горой находился аэропорт. Теперь там его нет, блестящую жесть растащили, остался дырявый толь. Такой же тёмный, как и почерневшие брёвна, как и чудом уцелевшие ставни, и резные наличники, когда-то небесно-голубые, в тех детских далях неизменно сияющие свежестью июльского неба. Даже среди лютой зимы. Как раз среди снежной, долгой, в полгода, зимы, ярко окрашенное оконное убранство упрямо обещало лето.
   А ещё над дверью сеней селились ласточки! Несколько пар! И щебетали, занимаясь потомством. Помню, лето начиналось с их возвращения и семейных хлопот над ремонтом жилья. Благо, глины вокруг немерено — гора несметная. С отлётом ласточек лето кончалось. Теперь от их гнёзд остались лишь глиняные следы. Их видно, если знаешь, что это было.
   Старая дичка-ранетка на месте — время словно забыло о ней. Пышная крона, рясно усыпанная бусинами беловатых, цвет ещё не набравших плодов — зимней радостью свиристелей и снегирей. Щедрое дерево до самой весны угощало перелётные стаи карминовыми ранетками. Как чудесно было услышать мелодичную нежную песенку зимних птиц кораллового цвета!
   «Карл у Клары украл кораллы», — учила выговаривать сложные буквы бабушка, показывая  круглых, как яблоки, снегирей. Только таких яблок я никогда не встречала. Но с детства знала, какого цвета настоящие кораллы и как они выглядят. Конечно, это бусины, и живут они среди подводных камней, усыпая их, как снегири ветки. А ещё кораллы собираются в длинные нити, подобно водорослям, и тогда нарядные тропические рыбки цепляют их на себя и уплывают, унизанные ожерельями! Потому что украшения кто-то обязательно должен носить, чтобы мир любовался, как мы с бабушкой любуемся птицами. Вот Карл и не устоял — украл, потому что Клара кораллы спрятала и не надевала.
   Свиристели гостили на нашей ранетке подолгу. Их трели какой-то непостижимой связью переливались в детской моей голове в узоры на окнах. Будто журчащая родничком птичья музыка стекала по стёклам, застывая капля за каплей, а мороз алмазным резцом творил хрустальные веточки, диковинные звездопады, пышные завитые страусовые перья. Зимний сад красовался над тропинкой зелёного мха, уложенного между рамами с осени до весны. Мох бабушка украшала гроздями рябины и парой-тройкой золотых перистых листьев, проглаженных утюгом на углях. Если были у неё сухие опята, они тоже поселялись во мху. Птичьи концерты я слушала, когда бабушка уходила из дома на рынок и по делам, а мне наказывала спать после обеда. Спать я, понятно, не хотела — ведь зимний день такой маленький! Но бабушку слушалась, да и пение птиц завораживало. Как в тёплый сугроб, зарывалась в лоскутное одеяло, выставив ухо, и незаметно приходил сон. Просыпалась, потягиваясь, под весёлую трескотню печки, когда бабушка, проветрив избу несколькими хлопками входной двери, щипала растопку, подкладывала дрова и готовила еду на вечер и завтрашний день.
   Детская зима так и впечаталась в память пушистым снегом, небесно-голубыми наличниками, ставнями и двойными рамами, среди которых росли мох, рябина, опята и кружевные узоры. Еще в той зиме осталась ранетка, которую бабушка, купив дом, не стала пилить — сохранила для птиц. И благодарное дерево всякую весну благоухало снежно-белыми цветами. Кипень эта казалась живой от пчёл и шмелей, что гудели от зари до зари, пока трава не устилалась кружевом лепестков, над которым метались бабочки-белянки. Их ловили неутомимые воробьи на корм своим воробьятам. Желторотое трепыхание и чириканье утихало лишь к вечеру.
   Я жила в мире прекрасных, родных, переменчивых звуков. А теперь их здесь нет. Тихо, как в погребе...
   Вдруг во дворе, ближе к забору, я заметила то, чего быть не могло и в помине — собачью будку. Бабушка собак не держала, как и кошек: брезговала. Видимо, будку построил кто-то другой. Из неструганых досок, но без щелей, довольно крупная конура, со скатной крышей. Живёт ли в ней кто? Лучше подождать. Если там есть собака, то она непременно меня учует и себя покажет. Пока постою, понаблюдаю.
   Солнца ещё не зашло, но город его заслоняет. Скоро настанет ночь. Что я здесь делаю?..

   ...Он медленно выполз из конуры, через силу отряхиваясь. Кобель, древний старик. Сразу видно: был когда-то крупный, мощный, лохматый, но от возраста исхудал, шерсть в колтунах, на локтях и коленях залысины. Зачем понадобилось трястись, ведь едва не упал... Ноги так и подкашиваются. Что же ты, друг, здесь делаешь? С кем обитаешь?
   Собака, не привязанная, без ошейника, пошатываясь, сделала ко мне несколько шагов, пытаясь унюхать. Пёс был слепой... Шумно, всеми запавшими боками, втягивал воздух... И вдруг меня торкнуло:
   — Верный! Ты? Верный?
   О, нет, этого не может быть! Верный! Откуда? Я кинулась к псу, а он... Он сделал ещё несколько шагов и, узнав меня, мой голос и запах, невнятно, утробно взвыл, и тут же бессильно кинул на землю зад, уронил как подкошенный. Всё на свете забыв, я обняла Верного, прижала к себе, очень бережно — он был еле живой... Дождался... Теперь не может нанюхаться, старчески пыхтит, тяжело, медленно дышит, пытается лизать лицо, руки, шею. Трясётся всем телом от переживания. Из последних сил шевелит хвостом.
   Встав на колени, я обнимаю любимого пса, не могу отпустить, обливаясь слезами, и вдруг мне становится ясно: он тянул, ждал до последнего...
Сколько мог, пёс продержался в моих руках: боже мой... Мой «телёнок» ничего совсем и не весит... Ему и сидеть тяжело: упал... Хвост метёт по земле, слабо-слабо, но движется. Я ему: «Верный, Верный! Не волнуйся, хороший, не надо... Это я, я к тебе...»
   Быстро скидываю рюкзак, внутрь забираюсь рукой. Так и есть! Там консервы для пожилых собак. Мгновение — вырвала с крышкой кольцо, в миску, которая тоже с собой, выбила содержимое. Так вот что лежало в моем рюкзаке! Выходит, тот, кто собирал в дорогу, знал, кого должна встретить. Тут и вода в бутылке, и вторая для неё миска — налила полную.
   Верный лизнул гуляш, мол, вкусно, так вкусно... Но есть пёс уже не может. Пару раз лизнул воду бесцветным почти языком, из рук: подала ему, лежачему, пригоршней...
   Только теперь обратила внимание: двигаясь навстречу друг к другу, мы оказались у древней колоды — когда-то на ней, под ранеткой, бабушка колола дрова. Слёзы текут — села на колоду и смотрю на тебя. А ты глубоко вздохнул, успокоил хвост и задремал. Нет, не могу сидеть — устроилась на коленях поближе, глажу руками, перебираю спутанные пряди. Расчесать шерсть невозможно — старая кожа обострённо чувствительна, тебе будет больно.
   А когда-то ты был великолепен! Всегда аккуратно подстриженные усы, брови, борода. Висячие угольно-чёрные уши украшали лобастую голову с удивительно умными, любящими глазами. Белые, ровные зубы — когда ты глядел на меня, всегда улыбался… Только не умел говорить!.. Тёмная грива на широкой груди с белоснежным галстуком, светло-палевые коренастые лапы, стройный корпус в густой шерсти с сероватым подшерстком, роскошное опахало хвоста. Волосок к волоску, всё шелковистое! Сколько расчесок переломала ради твоей красоты!
   Руками тихонько оглаживаю когда-то мягчайшую шерсть. Она давно не такая. Но мне всё-равно приятно тебя ласкать. Потому что через ладони приходит тепло, то самое, что ты сохранял всё это время. Я вбираю его остатки. Откуда-то чувствую: когда всё отдашь — умрёшь. И ты очень, очень торопишься это сделать, потому что...

   ...Потому что больно. Больше никогда не позволила завести себе собаку — другую, такую же весёлую и счастливую, как ты в свою бытность. Потому что тебя предала — так всегда и считала. Жизнь, она не спрашивает, чего хочу, что могу. Она продолжается.
   Но я-то, я-то себя спрашиваю... Так мы, люди, устроены...
   Мгновение, и что-то переменилось: Верный встрепенулся, поднял голову, приподнялся на передних лапах, вздрогнул... Я подхватила, сгребла, прижала к себе, а он, лизнув щёку, пружиной напрягся, словно ему стало вдруг тесно... Нутром поняла, что происходит, осторожно уложила наземь, он был уже далеко... Видел что-то другое, своё... А я... Я забыла дышать... Пёс, глубоко вдохнул (мы... вместе втянули воздух) и вытянулся, широко открыв глаза, выкатив...
   Солнце ушло.
   Он ушел следом...
   Голова наполнилась звоном.
   Я закрыла ему глаза и, потрясенная, опустилась на колоду. Как же так... Встретились... Чтобы тут же расстаться...
   Потянул ветерок, прилепилась к лицу паутинка. Приклеилась, никак не смахнуть. В глаза пробралась едкая пыль, пытаюсь их протереть. Почему, почему у меня всегда всё не как у людей?! И умею ли я...

   — Не умеешь. Не умеешь любить по-человечески, как другие.
   Голосу даже не удивилась — пусть говорит, пусть хоть кто-то со мной разговаривает, самое время. Тембр мягкий, негромкий. Кажется, тот, кто говорит, знает, что со мной происходит.
   Механически повторила про себя услышанные слова — такому голосу хочется верить, даже если верить совсем не хочется. Он убедительный: спокойный, глубокий, внятный. Нет, это не я с собой говорю — я так не умею.
Вглядываюсь в сумрак, сначала на небо, где угадываются первые звезды, и уже натянуло туч. Видимо там, высоко, сильный ветер. А больше там ничего нет. Не летают по небу ангелы.
   И вдруг замечаю на лавочке возле окна незнакомого старца с длинной бородой и спадающими по плечам светлыми прядями. Коренастый, в древних белёсых одеждах, скорее всего, домотканых. Лицо без морщин, а глаза — не разгляжу его глаз — свет, сплошной, до угольной черноты, свет... Мягкий, не обжигает... Гладкие руки. Рубаха чуть не до колен, слегка подпоясана. Ремешки накрест подхватывают обмотки, на ногах лапти.
   Лапти?! Где он их взял?
   — Сам плету. Да и не сложно. Лыка всем хватит.
   Дедушка опирается руками на крепкую клюку. Видно, что привык отдыхать, на неё опираясь. Только никак не пойму: он настоящий или мерещится? Очень уж он необычный, словно прописанный акварелью по фасаду избы. Нет, не так. Поверх бревен промыт силуэт, и в мокрый картон вписан красивый, как из сказки, голубоватый старик. Рисунок ещё не просох. Впрочем, какая разница, живой он или надуманный. Откуда-то он меня знает.
   — Да, дедушка.  Наверное, не умею любить... И нет мне прощения...
   — Кто любит — простит.
   — Что же мне делать?
   — Люби как умеешь.
   — Почему же всегда ухожу? Они без меня умирают...
   — Одни любят, чтобы остаться. Другие — чтобы идти. Такая судьба.
   Он говорит простые слова. Знаю, их никогда не забуду, но сейчас смысл далеко.
   Хочу спросить что-то ещё — в голове только звон, да и дед становится призрачней: тёмные бревна видны сквозь него. Вот рисунок просох, а Он, вдруг понимаю, что это был Он, исчезает...
   Нет, Он не может исчезнуть! Это немыслимо! Он просто опять стал невидим, растворился во всём, и Ему некогда больше со мной говорить... Но знаю: это Он ведёт, Он рядом, чтобы со мной ни случилось. Всегда.

   Наотмашь хлестнуло неожиданно свежим ветром. Порыв, снова порыв. Понесло пыль, строительный мусор, какие-то щепки, песок, листья, веточки, семена. По налетевшей влажности чувствую: гроза приближается, сильная. Успели рассыпаться звезды и теперь подманивают к себе тучи, укрыться хотят. Со стороны заката блещут зарницы — светловатые на серо-зелёном вечернем картоне.
   Неужели это и есть... Это она? Наша последняя встреча? Как же так... Почему... Сами собой закрылись глаза... Какой-то ослепительный мрак... В который раз... И тут в сердце кольнуло — огонь! Стало легко, голова невесомая: вдруг поняла то единственное, что надо успеть.
   С места рванула к дому — дверь не поддается. Нет, плечом не сбить никогда — слишком маленькое плечо, слабое даже во сне, чтобы снести дубовую дверь, которой от времени ничего не случилось. Тогда, натянув на ладони рукава просторного анорака, сорвала ставень (отошел, как старые обои), со всей силы пяткой долбанула стекло. Ногой же очистила раму от острых обломков, забралась внутрь.
Теперь самое главное. То, что мне нужно, хранится в подполье. Открыть тайничок... Впрочем, там и не замыкалось. Металлическое кольцо на крышке подполья отсутствует: проржавели гвозди несущей пластины. Лом... Где его взять? Ноги понесли к облупленной печке, а когда-то на ней было подобие изразцов... Простеньких плиточек, купленных на рынке по случаю ярмарки — бабушка их сама аккуратно лепила на мучной сапожный клейстер. В разбитое окно слабо проникает свет — здесь, на родине, никогда не бывает ночей абсолютно тёмных, даже летом. Но я неплохо ориентируюсь в темноте. Картина как негатив на просвет: если знаешь, что изображено, то всё различаешь. А я знаю. Как не было этих десятков лет. Рука сама пошарила среди обломков штакетника, служившего кому-то дровами, и нащупала кочергу. А вот и нужная мне короткая щепка.
   Дальше было несложно. Со сноровкой, неизвестно откуда возникшей, воткнула кочергу в зазор и начала на неё прыгать. Повезло: полы оказались сосновые — листвяга за эти годы превратилась бы в камень. Голова кочерги вошла в щель наполовину, почти как в масло. А дальше пришлось крепко собраться... Рывок — и крышка откинута.
   Из подполья пахнуло... Кто бы подумал — детством! Я очень любила подползать к самому краю, ложиться и глядеть в провал, как в подземелье, дышать его тайнами. В нём исчезала бабушка со свечой в битой эмалированной кружке: доставала картошку, солёные огурцы или капусту — в подполье она меня никогда не брала. Тайны там до сих пор и хранятся... Сейчас оттуда тянет свежим воздухом прохладной земли. Видимо, остатки провианта давно съедены крысами подчистую, так что гнить нечему.
   Свечка мне не нужна. Да и запах говорит лишь о том, что внутри ничего опасного. Сунула щепку в карман. Спуск вниз, как по веревочной лестнице, быстро, привычно — лазанье по лианам спортзала всегда доставляло радость. А тут почувствовала себя матросом на мачте перед бурей: ноги сами искали ступени. Семь шагов вниз, и я у цели: вот и полочка посреди лестницы — небольшая ниша. Если не знать, не увидишь: прикрыта досочкой-дверкой, почти неотличимой от грубой обшивки стен. Гвоздик-щеколда в пальцах рассыпался. Щепкой цапнула дверцу... Канистра там, куда её много лет назад ставила бабушка. Полная, по самую крышку. Та самая трёхлитровая канистра про чёрный день. Память бабушки о далёкой войне, когда папа ходил пешком под стол, когда керосин был почти валютой и на рынке запросто менялся хоть на муку, хоть на мыло. Рядом лежит упаковка охотничьих спичек, плотно завернутая в целлофан. Спички с рынка, сработанные вручную.
Несколько точных движений, и я наверху с канистрой и спичками.
   Отыскала в сенях на неприметном крючке за дверью бабушкины верхонки — парусине и за века ничего бы не сделалось. Но входная дверь плотно забита, впрочем, довольно окна. На едином дыхании оказалась снаружи, набила штакетник ногами — он легко поддавался. Охапками перебросила в дом. Скинула ворохом над подпольем, вокруг чудом уцелевшей широкой лавки-лежанки, которую подтащила от стены. Подполье как раз посреди горницы, и когда-то было накрыто красочным полосатым половиком, вязаным бабушкой самодельным деревянным крючком. Сейчас всё накрою так, что ярче и не бывает. Осторожно внесла через окно Верного, удобно на лавке его уложила... Села в голове...

   Даже не знаю, как бы умирала без встречи с тобой, без твоего прощения. Потому что ты, единственный, любил без условий, любил всякий миг, раз и навсегда... Даже когда уходила... Так дано любить только собакам. Ты же помнишь, как плакала я тогда, но... я... я не могла остаться! И взять тебя с собой не могла... Всё, на что надеялась, это на твою любовь и прощение — как чувствовала, что больше уже не увидимся, хотя так не хотелось этому верить. Но ты всегда в моем сердце, всегда рядом, пока я жива. Да, на своём коврике, когда нет меня дома, и неизменно неподалёку, когда мы вдвоём. Стоит оторваться от книжки, как лохматая голова поднимается, тянется мне навстречу, и в тёмных глазах возникает вопрос:    «Ты как? Всё у нас хорошо? Я с тобой!»
   Но видимо, даровано мне проститься и с домом бабушки, и с тобой, хотя ты никогда здесь, в её доме не был: он разрушен задолго, как ты родился. Но в нём, именно в нём нам суждено разорвать круг вечной разлуки. В нём и отправлю тебя туда, где мы обязательно встретимся. Я верила, проклиная себя, читая письмо отца: ты простишь. И ты дождался, пусть только во сне — облизал мои руки, лицо, заглянул в глаза своими, уже невидящими глазами... Впрочем, они всегда смотрели на мою душу... Своей рукой их закрыла.
   Есть ещё время поплакать, немного этого времени есть. Наконец, опять могу плакать. Последний раз глажу тебя, товарища, защитника, спутника детских игр, приключений и путешествий.
   Если бы не ты, не видать мне судьбы.

   Проходила по рынку — надо было купить, не помню что, быть может, носки на лето, а купила щенка! За три рубля! Две старухи, что всегда с коробками котят и щенков, собирались домой. Я привычно подошла почахнуть над живностью — отец её тоже мне запрещал, не любил ни собак, ни котов, а в коробке среди почти десятка котят разных мастей тихо скулил щенок — маленький, с мою ладошку, лобастый.
   — Этого сейчас утоплю. Сосунок. Подкинули писклю, а он не лакает из блюдца. К утру околеет.
   Я чуть с ума не сошла... Как же так?! Может, его кто-нибудь купит!
   — Бабушка, не топите щенка! Вдруг его купят!
   — Никому он не нужен! Дворовый! Сейчас не надо таких. Раньше-то из-под сук всех щенков размечали, а теперь и дворов не осталось. Хорошие были псы. Верные.
   — Ну, может, кто-нибудь купит!
   — Никто не купит. Разве вот ты.
   — Я бы купила! У меня три рубля есть!
   — Так и хватит мне трёх рублёв! Соску ему на бутылку и выпоишь. Он сам через неделю сможет лакать.
   — Я могу вам отдать три рубля! Только щенка не топите! Мне собаку не разрешают... Я бы взяла, я хочу собаку, сильно хочу...
   — Тебе не разрешают, другим такую собаку тоже не разрешают. Никому он не нужен. Вон, котята всю кашу поели, а он охламон. Не жилец, — старуха поставила коробку с живностью на землю, вставая и оправляя подол. Сейчас сложит свой стул с брезентовой сидушкой и пойдёт щеночка топить...
   — Не топите, бабуля...
   — Ступай, коли не покупаешь — ступай! Не разрешают и правильно делают! Нечего поважать! А то заведут, а потом на родителей бросют.
   Но я уже гладила щенка, меня колотило от жалости, а он, мягкий, словно тряпичный, ткнулся носом в ладошку, ухватил ротишкой мизинец и начал сосать. Все во мне всколыхнулось — волна нежности, тепла, которого отчаянно не хватало... Будь что будет! Вместе пойдём топиться — так тогда и решила. Всюду отныне будем вдвоём!
   — Я не брошу! Никогда не брошу! Вот три рубля. Не выгонят, может, из дома...
Из дома меня не выгнали. Только отец три месяца не разговаривал. Но щенка я выпоила. С пальца, с мизинца — аптека уже закрылась, соску купить было негде. А до утра, боялась, он не дотянет — так сказала старуха. Выпросила у соседей немного молока, и потихоньку, по каплям, щенка напоила. Назвала Верным.
   Хорошо мы с ним жили, все шесть лет, просто здорово! Пока я не уехала учиться, а потом — по распределению, заниматься наукой. Пока обосновалась на месте, сняла вместо общежития на постоянку квартиру, заплатила за год вперёд, чтобы хозяева разрешили держать собак, время всё шло... С трудом договорилась в лаборатории о неделе досрочного отпуска, чтобы съездить домой за другом. И вдруг громом письмо от отца: Верного нет... Похоронить его он не смог, именно в тот год уже в начале октября стояли трескучие морозы. И это тоже терзало...
   А ведь именно благодаря Верному я и уехала учиться, поверив в себя! Бабушка умерла перед самой моей школой, отец жил с разными женщинами, всё никак ни с кем не мог сойтись окончательно, но мне выделил отдельную комнату, так что я не в обиде. Другое дело, что заниматься мною, конечно, было совсем некому, и я, никогда не ходившая в детский сад, с трудом приживалась в школе. Даже боялась, что так и не смогу приспособиться к жизни, потому что безумно не хватало уверенности, внимания и тепла. Мама умерла, когда мне не исполнилось и года. Нет, чудом я не чувствовала себя лишней, но и радости по случаю своего присутствия тоже не ощущала.
   Но появился Верный, стали мы с ним не разлей вода, улыбались друг другу с утра до ночи, вместе много гуляли, а уж как он меня любил! А это значит, что я чего-то, да стою! Сразу всё пошло в руки, наладилась учёба (как-то пришла уверенность, что понимаю предметы, если понимаю свою собаку), да до такой степени, что хорошо окончила школу и дерзко поступила в желанный вуз. Конечно, я не могла отказаться от возможности двигаться дальше. Я и сейчас не отказываюсь, только теперь моё «дальше» пролегло не наружу, а внутрь. Неисповедимы пути Твои...
   Немного утешало, что отец тоже полюбил Верного. Да и как было его не любить: послушный, ласковый, очень спокойный, завидев, всегда улыбается — скалит зубы, виляет хвостом и в то же время не досаждает. Отец гулял с ним подолгу, варил ему суп. Личная жизнь у отца так и не заладилась. Глядя на его неприкаянность, я дала себе зарок: отыскать любовь, даже если придется идти за тридевять земель. Даже если через тысячу лет — это не важно, главное, найти, узнать и не расставаться – вместе идти вперёд. Потому что всегда чувствовала — есть, есть на свете, пусть не на этом, пусть на другом, неважно, но есть тот, кто меня любит и ждёт. Просто когда-то мы потерялись. И ведь нашла, встретила, не пропустила!

   Я в последний раз прижала ладонями мягкие уши, пригладила, поцеловала выпуклый, седой лоб, высохший нос... Хвост обернула набок, чтоб не свисал... Анорак вымок от слёз.
   Знаю, мы непременно встретимся там, за пределом, если наши души встретились в этой жизни — в будущей, значит, не потеряемся.
   Никогда не могла себе простить этого испытания. Даже на каникулы не приезжала — боялась, что новой разлуки твоё сердце не выдержит: отец писал, что поначалу ты долго не ел, чуть не умер. Вот тут, наконец, в отце и проснулась к тебе любовь. Ведь ты — единственный, кто смог проложить мост между нашими душами — появилась тема для разговора. Только я просила тебе не давать мои письма — чтобы ты не унюхал и не расстраивался, и дико торопила время, училась с утра до ночи, а все свободные часы, чтобы забыться, посвящала спорту. В залах университета, в бассейне, на стадионе занималась до изнеможения — только так и могла уговорить своё сердце отвлечься.
   Получила интересную работу, о которой мечтала, которой с восторгом себя посвятила, но отец не захотел переехать — под конец жизни его одолела тоска о маме, после твоей смерти вдруг начал ходить к ней на могилу. Потом написал мне, что она была единственной женщиной, которая понимала его и любила. А в других такой любви он не встретил. Четверть века прошло до прозрения.
   Отец тоже не стал заводить себе новую собаку, а жаль. Потому что потерял всякий интерес к жизни... Сколько помню, всегда он был меланхоликом — женщины не выдерживали его угрюмости и уходили. Уведомление о его смерти пришло из больницы. Взяла отпуск за два года, прилетела, похоронила рядом с мамой. Оформила их могилу и бабушки, продала квартиру. Как, как я хотела прийти к тебе... Но не было того холмика. И я пошла на часовню, откуда мы вместе любовались закатами.
   Довольно воспоминаний...
   Надо успеть, обязательно надо закончить, пока не разразилась гроза. Изнанка мягкого анорака — полотенце совсем неплохое... Надо вставать, а не плакать. Для сквозняка выбила другое окно, хорошо, на нём не было ставен. Ветер ворвался в избу, закрутил. Один порыв сильнее другого. Всё, больше тянуть нельзя! Аккуратно открыла канистру, быстро плеснула в штакетины, щедро — под лавку, махнула на стены, на пол, провела дорожку от окон.
   Выбралась и оставшуюся треть канистры, обежав дом, вылила на углы, на бревенчатый сруб. Ну и всё. Скинула анорак, отшвырнула подальше. Спички! Как стрелы, вспыхивали они, шоркнутые о верхонку и влетали в избу. Через полторы минуты она пылала огромным костром. Через десять минут с грохотом рухнули стены.
Теперь ты умер... Спокойно, как полагается. Теперь я спокойна... Свободна.

   ...Потому что там, там... уверена! Там ты выскочишь с радостным, заливистым лаем, с визгом от невыносимого счастья! И хвост, как руль, будет заносить тебя в стороны, а когти на задних лапах издерут всю под тобою траву! Потом вскинешь мягкие, широкие лапы на мои плечи, и я почувствую на лице тёплый мокрый язык, и, зажмурившись, зароюсь руками в пушистую холку, в роскошную гриву...
   А потом мы привычно уткнемся лбами, закроем глаза и будем безмерно счастливы! Немного успокоившись, (ты уже положишь голову мне на плечо), я, продолжая тебя обнимать, наконец, открою глаза.
   И увижу, что ко мне приближаются родные: бабушка, мама, которую видела только на фотографиях, отец... А за ними другие люди, я их знаю, или знаю совсем чуть-чуть, или вовсе не знаю, но, все-равно, очень, очень люблю.

   Но в моем сне уже падают крупным горохом первые капли. Через пять минут от дома осталась лишь печка с почерневшими квадратиками изразцов. Ливень хлестал, будто открылись последние шлюзы. Однако мучной клей, что часами намывают в нашей реке, намертво клеит. Я тоже не сахарная, я уйду в ливень. И надо успеть, вскочить, ухватиться за его гриву.
   Дождь словно взбесился: я промокла насквозь, будто купалась, да что там — ныряла! Одежду сбросила — больше она не нужна, только мешает. Да мне и не холодно, даже жарко. Поход продолжается: надо успеть вернуться, уведя того, за кем приходила. Из-за плотного дождя ничего не видать. Иду как собака, чутьём, возвращаюсь обратно памятью тела, по своим же следам. Главное, двигаться, не стоять, войти в ритм грозы, это сейчас основное. Бояться — верная смерть: страх лишь привлекает всякую нечисть, без которой в таких историях не обходится. Дождь — это хорошо, он смывает следы, без него уйти было бы сложно.
   И тут надо мной, наконец, раскололось небо! Земля содрогнулась, потоки дождя пошли ходуном, будто по тучам скакали. Знаю, кто вместе с грозой ворвался сюда и ждет меня у часовни. Над головой вспыхнула огненная карта с венами дорог. 
Теперь молнии бьют непрерывно, лупят хлыстами раскаты — я в самом сердце грозы, и нельзя отставать. Между вспышками беру направление, вода как кровь, вливает силы, усталость не про меня. Вот и мостик, и прямая подгорная улочка. Всё, осталось домчаться до лестницы, взлететь по склизким ступеням. Я почти у креста и скоро вырвусь отсюда. Координация безупречна, да и тело, слившись с дождем, стало совсем другим. Здорово, что ни одна гадина не вылезла из закоулков.     Интересно, чего они ждут? Но не успела подумать, как за спиной раздался истеричный визг и возня. Так и есть! Это Верный — вновь теперь молодой, огромный, матёрый, драл налетевшую нечисть. Собирались ордой со всей слободы, из-под каждого забора, подвальчика, чтобы броситься наверняка. Верный справится, не зря его отыскала. Значит, опять будем вместе: наконец, отыскала концы когда-то оборванной нити, связала и закрепила огнём узелок, оплавив края.
   Уже виден блик луковки, размером с ладошку, над ним негасимо светится крест. Абрис молний полыхает без устали, одна из которых ломаной ниточкой тянет дорогу к кресту. А вокруг часовни, знаю, уже нетерпеливо носится чернильный, как небо, мустанг. Последний десяток метров, я бросаюсь к жеребцу, всего-то надо схватиться за гриву, подпрыгнуть,  взлететь на холку и, обхватив его ногами, вместе подняться в небо. Это смогу даже в кромешной тьме. У моего коня длинная грива — есть, за что ухватиться.
   Секунда, и мы уносимся прочь. Внизу слегка двоится в паутине молний, светится, словно выточенная из исландского шпата, крошечная часовня с золотой луковкой — парящая желтоватая свечка в кромешной тьме уходящего сна. Рядом, легко отталкиваясь лапами от потоков воздуха, мчится Верный, скалит в улыбке белоснежные зубы.

2015

Автор иллюстрации Ольга Немежикова