Поварешка

     Очевидцы этой истории, может быть, не все живы. Ведь я не молод, успел недавно стать дедом. В майские дни зацветают сады; лезу на чердак, достаю домашнее вино, пью за Победу. Иду на могилы предков. А там, средь торжественной тишины, безответные вопросы будят, бередят душу, не дают спокойно спать.

     Жил в нашей деревне старый плотник. Ужасный матершинник и урод в моем тогдашнем понимании малолетнего сорванца. Детвора боялась и ненавидела его. Часто пьяный, он ругался, кидал камни, пытался давить велосипедом. Только благодаря детской ловкости и быстроте, никого не покалечило. 
     Мерзкий старик задевал и взрослых, без разбору пола и звания. Его могли бы побить, да не били. Жалели за преклонный возраст. Особенно доставалось Димитрию Михайловичу. Человеку уважаемому и заслуженному, прошедшему «всю тропу войны». Так он говорил про самого себя.
     Длинными, летними вечерами молодежь собиралась на колоду у деревенской окраины. Колодой назывался кусок сухого дерева, расколотого вдоль ствола молнией и лежащего с незапамятных времен. Когда мама выходила замуж, огромное полено уже находилось на своем месте и казалось старым, задубевшим обрубком, похожим на культю инвалида, которая вместо ноги у моего папы. Он тоже воевал, но не любил вспоминать о ней, лютой. А если вдруг спрашивали, каменел взглядом, отворачивался, или менял тему разговора.
     Димитрий Михайлович напротив, обладал даром рассказчика и обожал делиться военными воспоминаниями. Они воодушевляли нас. Нам сразу хотелось начала какой-нибудь, ну, хотя бы мелкой заварушки. И в седло, в танк, в кабину пилота!
     В те августовские дни темнело рано. Мы сидели на колоде и слушали про очередные подвиги нашего любимого ветерана. От высокой травы потягивало приятной, теплой сыростью. Над ней, то опускалась, то приподнималась голова того самого плотника. Видно, ему, как говорят в народе, датому, нелегко давался шаг по некошеному лугу. До нас еще было слишком далеко, но многие уже разошлись от скандала подальше.  И очень скоро остался я да престарелый боец.   
     Словоохотливый и подслеповатый ветеран не замечал опасности, увлеченный своим же рассказом. А мне жуть, как хотелось дослушать. Думал: успею. На самом интересном месте, где он молодой и бравый, то ли собирался лечь телом на пулемет, то ли его закрывали грудью от автоматной очереди, раздался рев:
- Поварешка! Вот я тебя и поймал, падла! У кухни ошивался, пока не шибанули! Теперь шпанцу маложопому башку дуришь!
Над нами навис плотник с неровной, морщинистой дубиной и лицом, обтянутым в такой же, как у коряги, землистый цвет кожу, бугристую и бородавчатую к тому ж. Димитрий Михайлович, как-то странно для бывшего советского воина среагировал. Ни слова не пророня, бочком, бочком стал сдавать к реке. Гадкий плотник дотянулся и пнул его. Героический дед, взвизгнув по-бабски, пустился наутек. А я решил не отступать!
«Пусть меня покалечит, - думал про себя. - Забьет палкой до смерти! Сумасшедший! Я выскажусь ему прямо в морду!»
- Стыдно! – закричал я, не узнав своего голоса в тумане гнева. – Вы ведь такой старый, а издеваетесь! Ветерана обижать – грех! Он для нас с вами старался, для всех…
Дословно, я, конечно, не могу поручиться за свой монолог.  Времени-то утекло немало, ну где-то так, вроде, в похожем ключе и тоне, пытался урезонить разъяренного алкаша, рискуя получить увесистой деревяшкой по голове.
- Для собачьего хвоста твой ветеран старался! – отвечал мне плотник.
Он немного опешил от моей неожиданной храбрости, поостыл и дубиной у меня над головой перестал размахивать. – Эх, карась недопеченый, знал бы ты, из какого омута я этого болтуна выудил.
Плотник обвис плечами, обмяк, состарился. Выпустил дубье из рук, подсел рядышком.
- На войне полевая кухня – святое! – важно сообщил он, дыхнул перегаром и запыхтел папиросой. Тени прошлого захватили его внимание, понесли мимо нашей с ним ссоры, окружающих предметов и пейзажей, точно рассеянный взгляд любого случайного пассажира, выглядывающего из окна поезда.
    
     Деревня наша - новострой. Тута ранешне поле местилось с десятирядком дубовых колок. Светло, просторно! Не попартизанить,  не пошустрить. Ничейная сторона. Немчуры по леву, наши по праву. Апосля смерти Хозяина, екть, с целью укрупнения селений и разрозненных хуторов, решили «Отблески Ильича» устроить, да нас сюда, уцелевших согнать, кукурузу садить, мля.
     А с военного зренья  - удобный в разведке выступ. Мы приспособили здешние пустыри, для подпитки передовых отрядов живой силой и техникой.
     Через мосты колонны гоняли. Фашисты, их, значит, взрывали. Понтоны сильно не наведешь. Здешняя речушка мелка, извилиста. Люди пройдут, а машины и лошади с пушками встрянут. Вот и приходилось каждый раз бревна накатывать.
     Я в разведроте первой месяц служил. Не оббитый, необстрелянный, но больно гоношистый. Всех желторотиков к нам в одну копну сгребали, бывалыми не разбавляли. Гансов гнали тогда по всем фронтам, и воевать нами - без особого проку. Однажды образовался  штопор, так их, Бермуды, блин! Застопорилось и стоймя стоит. Никто никого одолеть не могет. Переправ навзрывали, техники наломали, шабаш! И малые группы отбившихся, отпускников, раненных в прорву. Идут и не возвертаются. Ясное дело - грибное! Диверсанты орудуют. Застопорить бы их. Опять же, тихо, незаметно, чтобы не привлекать вражьих биноклей. А то ведь они, в следующем засыле, остороже, неприметнее будут.
     Дали приказ. Пошли. Жрать хотелось! Кухня где-то в пути завязла. Пора осенняя, слякотная выдалась. Сухари в горло не лезут. Хочется жиденького, горяченького похлебать. Выбрались на диспозицию. Моросит. Сидим в кушерях. Мокнем. В желудках, для сугрева, норкомовские колом стоят. Час сидим, два сидим. Вдруг глядем: бегет прямо в нас дурачок ваш, Димитрий Михалыч. В одном исподнем. Вместо оружья половник сжал. За язык его взяли, а то уж совсем скучная и долгая засада получалась. Сцапали. Кто таков, откудова? А он, натурально, пересрал! Весь посерел, трясется, сучок. Прояснился, лишь понял: к своим угодил. Оказывается, новым поваром назначен. Прежнего осколком срезало. Отсюда заминка. Немцы напали, кухонную обслугу повывели. Да качественно, неслышно, ровно стружку сняли.
     Этот живым остался, благодаря длинным ногам и трусости. Расспросили. Баки на подводе остались, полные каши и супа. Животы приятно заурчали. Собрались за кухню мстить, ну и в кишку заодно напхать. Шепчем ему: дорогу кажи торопливо, иначе ж, враг… Ждать не будет… Проголодается, сглотнет нанешное. А повар закобенился. Убьют, братцы! Взял я у него поварешку и в лоб евошний! Стучал и приговаривал: в овражике прикопаем, если к ахтунгам не приведешь! Цельную шишку мне пришлось ему на голове набить, прежде чем согласился. Самим боязливо больно. Ведь не знаем, с кем колотиться придется. Их вблизи не наблюдали. Они нам силачами, великанами мнились из разговора с пугливым поваром. Но приказ исполнять, как говаривал веселый командир-хохол: дюже треба. Стиснули зубы, сжали кулаки, ножи наизготовку. Впереди себя кухаря пустили…
      Из нескладной речи плотника понял я одно: в повествовании наступал самый ответственный момент для каждого мальчишки. С него и надо бы начинать, а не рассусоливать. Старик, будь неладен! Замолк, как нарочно. Глаза упер в землю и губами нажевывает. Я не вытерпел:
- А дальше, дяденька?
- Дальше? – зло и нехорошо хохотнул он. Глаза зажглись тревожным огнем. – Дальше резали, рвали их, собачат! Вот прямо этими рабочими ладошками! – толкнул меня в бок локтем и повертел перед носом корявыми, воняющими табаком руками. – Застигли врасплох. Готовились встретить огроменных, светловолосых арийцев. Оказались - черными, загорелыми коротышами. Когда успели? И лето холодное выдалось, и солнце за тучами пряталось, и стога гнили. Только один каланча. В конопушках. Рыжик. Мне достался. Я, чтобы не шуметь, кадык ему вырвал. Вошли в раж, остервенели. Они поняли - им капут. В плен просились сдаться. Бормотали, умоляли, плакали, хрен разберешь. Никого не пожалели, не оставили. Кухню оттащили, как положено, в подразделение. Ух, и попировали! К Димитрию Михалычу, с тех пор, прозвище Поварешка пристало. Под телегой прятался, пока мясорубили. Суставами занемог. В госпиталь отослали. Теперь, вишь, прихрамывает. А там и капитуляцию объявили. Все! Иди спать малец, штаны меняй, да не красней, не девка ж! Я понимаю. По перву сам гамно от страха в сапогах месил. Батяне свому, привет передавай. На выходе оттудова подорвался на случайной мине. А дрался не хужее опытливых. Настоящий он у тебя. Иди, иди! И я пойду. Поздно.
      Я в растерзанных чувствах, будто меня самого сейчас забили до смерти, с трудом поднялся. Ничего подобного никогда не слыхивал. В фильмах в те годы по-другому показывали и в книгах по-иному писали.
- Чем же мы от них отличаемся? – крепко задумался по пути домой, еле передвигая занемевшими от долгого сидения и мокрыми от нечаянных переживаний ногами. – Где благородство, милосердие, мораль? Неужели русский солдат с германцем в жестокости ровня?
     С того раза я бросил ходить на колоду и попытки расспрашивать отца о войне