Полина

Рассказ опубликован в сборнике «Писатель года 2013», книга 23-я, под названием "Мелита". Посвящается моей бабушке, Полине Грининой.


В далекие, стародавние времена, в маленьком северном краю жила-была девочка с двумя непослушными косичками.

И ничего, кроме этих косичек, сплетенных из вьющихся белокурых волос, девочку не расстраивало. У нее был большой, славный дом. Левая часть его пахла сушеными травами, мочеными грибами и морошковым вином, а правая была пропитана волшебным ароматом маминого хлеба, который та пекла каждое утро – как только сонное солнце нехотя выкатывалось блеклым блином над ершистым контуром леса. Полина всегда просыпалась, почуяв сладковатые змейки запаха, покинувшие теплую избу и окружившие спящего ребенка выжидающей стайкой. Выскользнув из-под байкового одеяла, перебежав разноцветные пашни и ручьи тканых половиков, она молча и требовательно забиралась с ногами на широкую лавку, наблюдая за узкой материнской спиной, склонившейся к копченому ртищу белокаменной печи.  И первый, золотистый, исходящий паром на разломе, кругляш хлеба доставался ей – самой младшей, самой лелеемой, сидящей сияющей крохой в голубом платьице среди шестерых плечистых братьев и трех сестер. Не здесь – но на древней обугленной фотографии, сотканной из жемчужной мути и тонких, расходящихся трещинок. И было утро, пять часов, и еще долгих шестьдесят минут мама принадлежала только ей, и можно было рассеивать неясные сны, и жаловаться на неприветливых сестринских кукол, и с жаром обсуждать вредную мышь, притаившуюся в подпольных закромах.

Нет, это я затаилась в потрепанном кресле и неотрывно слежу за чуждой, а оттого обворожительной сказкой, застывшей в фиалковых глазах восьмидесятилетней Полины. Ее костлявые желтые руки безвольно лежат поверх одеяла, она разлюбила рассказывать мне о своем детстве – о чем бы то ни было, ведь каждое слово пожирает крупицу из последней горстки ее жизненных сил.

Но невыразимо странно видеть, как с расползающейся унизительностью старческой немощи (эти отчаянные сборы в бесконечный – четыре шага! – путь к ее убогому сортиру, эта невыносимая пытка ежевечерней хрипящей рвоты), ширится и обретает живительную глубину недоступная мне тайна в ее глазах. Их беззащитный, остановившийся взгляд не распознает весеннего ливня за серым окном, но как пристально всматривается моя Полина в светлеющую пропасть своей души, уже наполовину свободной.

И вот она  вновь живет в светлом миге бесконечного душистого утра, уже готовая войти в него – не старухой, забывшей пряную свежесть летней травы, но быстроногой маленькой девочкой, с радостным криком узнавания подбежать и уткнуться лицом в эти теплые, усеянные мучнистыми каплями,  руки.

…Поначалу она была всего лишь бабушкой, и в образе этого детского слова было столько неотъемлемого от самого течения жизни, столько прочного и осанистого, и властного, что можно было не задумываться, откуда взялась и куда идет эта крепкая стройная женщина пятидесяти с чем-то лет. Зимой она везла сани с водой, по весне лезла на крышу менять черепицу, летом множилась на десятки Полин, склонялась над мягкой порослью моркови, ловко правила картошку округлой тяпкой, пекла пироги на сотню понаехавших родственников, окликала внуков, затерявшихся в полуденном зное. Осенью творилось истинное волшебство, канувшее в звонкую пропасть вместе с детством: землистые клубни со стуком сыпались в темный подпол, сумрачная кладовая расцвечивалась банками с солнечной капустой и багровыми помидорами, к чернявой июльской голубике присоединялась бесстыдная в своей спелости морошка.

А в одну из сентябрьских ночей начиналось недозволенное, будто пляски при луне, действо: избранная,  компактная часть комнатой мебели сдвигалась в сложную систему подпорок и накрывалась старой столешницей, а по ней рассыпался миллион красных бисерин, брусничных бусин, отчего дом наполнялся влажным, мшистым запахом вечернего болота. Румяный поток двигался с легким рокотом, осыпаясь по краям миниатюрным глянцевым листопадом, который я ловила, забравшись под этот конвейер – и, наконец, засыпала там, с хвоинками и листьями в волосах, с ягодной горечью во рту.

По вечерам Полина исчезала в своей комнате, и вскоре мы награждались ворохом носков и гетр – полосатых, замысловатых, какие могла придумать только наша, столь нездешняя в свободе цвета и фасона, прародительница. В другие дни квартиру наполнял немецкий стрекот швейной машины, и голубыми волнами стекали на пол новые мамины платья, а вслед соскакивали яркими пятнами мои озорные одежонки. Собственный гардероб она содержала в неподобающей для советской бабушки роскоши, совершая вдумчивые набеги на местный магазинчик, где посреди рыболовно-крючкотворной дребедени и прочей промышленной мелочи, величественно, будто восточные сатрапы, возлежали толстые рулоны тканей. На летней воскресной прогулке (в тучках мошкары, за предзакатным молоком) она являлась в луговых расцветках, зимой облачалась в багряно-коричневые костюмы - приталенные, покуда позволяла ее северная стать.

На каждый сезон у нее приходилось по три пальто, а к ним вдобавок – неслыханная дерзость в те времена! – с десяток сумочек, от кожаных, через бархатистые, до атласных, и все разного цвета.

Мои воспоминания о ее долгой женственности, угасшие было под натиском эпох, ожили  со щемящей нежностью, когда постаревшая Полина, провожая меня в университет, после суровых напутствий вдруг сказала: «Когда я жила в городе, напротив училища стояла булочная, и после занятий мы лакомились длинными, теплыми еще французскими батонами. А уже на втором курсе я позволила себе сшить платье из дорогого вишневого панбархата – то, которое ты изрезала себе на костюм». Помолчала мгновение и добавила: «И постарайся не курить, на это уходит много денег».

Не будь этих кумачовых всполохов, войны, бесконечной серости вокруг, да бессмертной родовой деспотичности, впаянной в ее кровь, так и мерцала бы она  в моей памяти неповторимым сплавом утраченного лесного колдовства, деревенского спокойствия и тонкой, едва заметной ноткой сумеречных городских сквозняков.

Вот мое первое, беззаботное впечатление от высокой белокурой Полины. Я пользовалась ее любовью, как это позволено только внучкам, я куталась в ее безусловную любовь, я ела ее всегда своевременную любовь, я расчетливо кидалась к ее заступнической любви.

В законном браке моя бабушка произвела на свет двух живых дочерей и одного мертвого мальчика. Девчонки растащили достоинства и недостатки Полины, так и не повторив полностью ее образ, исполненный из цельного хризолита. Обе росли блондинками, от яркого солнца до туманной дымки, и утроенными своими переливами сводили с ума шаловливых мальчишек, вдумчивых юношей да некоторых, особо падких на нежность, зрелых, костистых брюнетов.

И вот, значит, все эти дурехи сходили с ума, плодили ошибок больше, чем детей, а Полина встречала, пекла пироги, тайком совала деньги в карман.
И кажется мне, что все мы, бессовестно пользуясь ее спокойной любовью, никогда не допускали мысли – нет, даже тени от этой мысли! – что Полина существует сама по себе, отдельно от нашей потребности в ее обнадеживающем присутствии. А между тем, она тоже была когда-то маленькой девочкой с непослушными белокурыми волосами.

Ее история достаточно проста. После семи классов она уехала в город и продолжила обучение, избрав для себя стезю воспитателя и педагога. И вот здесь пора признаться, что я солгала вам, когда разглагольствовала о своем постижении Полины. Неровен час, она помрет, а я так и не узнаю, о чем думала вечерами, бродя по набережной, эта строгая красивая девушка, глядящая на меня со старого портрета.

Наверное, была шумная стайка подружек, и неприхотливый чай по вечерам, в общежитской комнатушке, окна которой выходили на липовую аллею вдоль реки. Наверное, были танцы через пару кварталов, и топот каблуков, и три  девчонки, сбежавшие от слишком романтичных ухажеров в темную подворотню, давящих в горле взрывы хохота и стреляющих друг в друга  веселыми, шельмовскими глазами. Были письма из дома – и домой, и приходил в гости старший брат, красивый молодой человек, которому суждено было стать известным в своем краю ученым, и с которым приятно было пройтись вечером под ручку, на зависть встречным и поперечным. И вот как-то, в этом городе, она познакомилась с Иваном, и полюбила его, и он любил ее. Видите, как все просто.

Это был тот полет, о котором мечтают многие, но не все способны его вынести. Ее суровый отец-плотник сказал, увидев юношу: «Береги его, второго такого Ивана ты не найдешь».

Все остальное обратилось в отвергаемое, второстепенное. Старшую сестру судили за ловко устроенную сельским комиссаром растрату в хлебной лавчонке, которую она неосторожно подглядела, отдавая в конце дня скудную, измятую выручку. Мать все еще прятала в ящике под дровами, в окосевшем от времени сарае, крашеные щепки домашних икон, разрубленных  отцом в приступе познания коммунально-строевых истин. Брат, уже молодой преподаватель пропыленных архивных наук в поредевшем Петрограде, неудачно давал показания по нашумевшему делу о пропавших буллах, Троянских конях и печальных отпрысках голубых кровей. Все это творилось где-то там, в соседнем мирке, оккупированном горе-витязями бедовой свободы – а здесь начиналась весна, и ледяные дожди вбивали в хлюпкую дорожную грязь хлипкие серые листы прокламаций, и березовая ветвь за окном томно светилась в лучах ночных прожекторов комендантского часа, и жадно внимала улыбчивым мыслям Полины.

…  Напоследок они сели в усеянный окурками вагон, в котором мутные разводы на полу подозрительно прилипали к подошвам ботинок – но они не замечали этого. Как  и бескрайних русских полей, обожженных деревьев, голых небес, пустых глаз, скрипящей кожаной куртки попутчицы, ее поджатых комиссарских губ. Они ехали в Украину, к его родителям, к еще неиспробованным галушкам, невиданным подсолнуховым полям и красному солнцу, которое гладко катилось за увитый горохом плетень. В первое же июньское утро смешной, говорливый старик расписал их от лица могучего государства в бывшей церквушке с бледно-розовыми стенами, превращенной сметливой голью во дворец бракосочетания. А в предпоследнее воскресенье месяца началась война.

Он погиб в первую же неделю, сгорел в танке во время ночного сражения, и какие-то крылатые существа – наверное, большие птицы - любовались, как его навеки молодая душа взмывает над огненным цветком. Она проснулась от жуткой духоты, и взлетела к окну, раздирая рамы, сдирая шторы, и очумелой рыбой дышала влажной темнотой, а внизу палевый, с шершавыми крылышками мотылек отпрянул от яркой пряности подсолнуха.

В воскресенье полковой командир собрал в сельском клубе солдатских жен, раздал им первые, еще в привычных конвертах, военные письма, и прошел мимо нее. Вернулся, когда женщины разбежались с радостными восклицаниями, которые показались ей заимствованными у тяжелых кулис и старых актерок, подошел к ней, уже почти знающей, и, отвернувшись, вложил в руку конверт. То были новенькие купюры – вежливая компенсация за урон, понесенный в ходе  войны, древнего вида любимых мужских забав. И пока она безучастно рассматривала бордовую штриховку денег, он вроде как свыкся с неудобной миссией и подал ей неношеные солдатские сапоги. Тут горлом вырвался крик, и Полина выскочила из залы, и бежала по коридору, который почему-то оказался бесконечно извилистым. Она вновь и вновь вламывалась в какие-то комнаты, откуда с прохладным недоумением взирали на нее люди, а крик летел впереди, клубился, обволакивал стены, потолок и, - наконец-то! – улицу, раскаленную, пыльную, базарную. В своей комнате она упала на постель без чувств, и очнулась к вечеру, когда поднявшийся ветер без конца теребил открытые ставни, а прозрачные шторы поднимались и опускались – точно так же, как две недели назад.

Впереди была еще целая ночь для подробного, детального втолковывания самой себе, что все кончено. Впереди зачем-то была целая жизнь – ей, моей Полине, в мае исполнилось девятнадцать.

Она ушла на фронт за смертью – чтобы догнать его, Ивана, и, вцепившись в край опаленной гимнастерки, взобраться с ним на облака. Так, наверное, все еще хотелось бы думать тоненькой девочке, обмершей от страха среди смрада и правды человеческого мира. Но она выжила, как тысячи других. Чтобы стать моей бабушкой и рассказать, как смолкает грохот пропаганды и гул имперских истин, и в прифронтовом лесу, после боя, друзья пьют чай с молочным шоколадом. И как по ночам мурлычет кошка у нее под боком, которую она из любви и упрямства, под перекрестным огнем командирских шуток тащит за собой с одного перевала на другой.

Рассказать только об этом, только о любви. И никогда – о войне.
 
Теперь путь почти пройден – до рассохшейся двери, в чешую разрывающей свои эмалевые одежды, осталось каких-нибудь два шага.  И если меланхоличный ангел, замерший в углу, деликатно сложивший крылья и длани, медлит – то лишь для того, чтобы дать ей возможность напоследок окинуть взглядом земное пристанище, вобрав в себя его древесный запах, фетровую пыль, обрывки писем, эхо смеха, отсветы мыслей.

Да, только теперь, когда путь почти пройден, и штрихованная даль памяти (моей – о ней) обрела свой дымчатый абрис, я вижу Полину с удивляющей четкостью, до осязания в цвете – так, как следовало увидеть ее давно, чтобы не раскидать впустую, не забыть, заигравшись, на безмолвном циферблате солнечных часов, свою любовь к ней.


_________________________
С остальным моим творчеством вы можете ознакомиться,
перейдя на авторский сайт по ссылке,
опубликованной на моей странице на Прозе.ру