Исторические миниатюры

                ИСТОРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

                « История – учительница жизни»
                ( латинская поговорка)

                «НЕОДОЛИМАЯ СИЛА»

 «Их было всего семеро жалких изгнанников, а они смогли сокрушить не только тиранов, захвативших власть в их родных Фивах, но и могущество непобедимой Спарты. Потому что их поддерживала неодолимая сила божества, которое, в конце концов, всегда оказывается на стороне правды и справедливости».
                (Ксенофонт)

 В храме Асклепия ввиду важности предстоящего события было непривычно многолюдно. Кроме жриц и жрецов здесь собрались все пять эфоров, 28 геронтов и оба царя Спарты. Сегодня царица Эвполия должна была разрешиться от бремени и произвести на свет сына или дочь. Её супруг царь Архидам внешне выглядел совершенно невозмутимо, как и подобает настоящему спартанцу, но внимательный взгляд мог бы заметить в уголках его глаз скрытую тревогу. Царь очень надеялся и молил богов о том, чтобы его жена сегодня подарила ему сына. А ещё он заклинал судьбу, как и любой будущий отец спартанец, чтобы его ребенок появился на свет сильным и здоровым. Слабые и больные были не нужны Спарте и обрекались на смерть сразу после своего рождения. Для этого в каждом из храмов Асклепия были два специальных помещения – жизни и смерти. Только что появившегося на свет новорожденного младенца придирчиво осматривали суровые жрицы храма – девственницы, лишенные радости семейной жизни и деторождения. Если они находили ребенка здоровым – то относили его в комнату жизни, где бережно омывали в бассейне с теплой водой, в которую было добавлено вино, после чего пеленали в свободное покрывало, не стесняющее его движений, и приносили обратно счастливой матери. А если малыш был хилым и болезненным – его относили в комнату смерти, где бросали в бассейн с черной холодной водой и топили как ненужного котенка, а его несчастной матери говорили, что божество оказалось к ней неблагосклонным, и ребенок родился мертвым. Сегодня вместе с царицей Эвполией в храме Асклепия находилось еще несколько рожениц. Но царица Эвполия рожала в отдельном, самом приличном помещении храма. Ей прислуживали самые опытные жрицы. Как положено спартанкам, одна из которых – супруга знаменитого царя Леонида – Горго, – заявила, что «…только одни спартанки среди гречанок рожают мужей», – царица переносила периодически накатывающие на нее приступы жестокой боли молча, и только расширенные зрачки ее блестящих черных глаз выдавали страдания. Роды затягивались, и царице оставалось только молить богов о милосердии и терпеть. Одна из жриц храма, помогавшая царице, торопливо вышла из палаты, и вскоре вернулась вместе с верховным жрецом. Тот склонился над царицей и невозмутимость на его лице сменилась озабоченностью. Но это длилось только  мгновение. Вскоре он начал отдавать короткие распоряжения и помогающие царице жрицы дружно засуетились вокруг нее. Вскоре тревожный шепот быстро пролетел по покоям:
– Ребенок перевернут, роды идут неправильно.
Эта тревога тем временем просочилась и в зал ожидания, где все собравшиеся высшие магистраты спартанского государства ожидали известия об окончании родов царицы. Старший из эфоров – эфор - эпоним – дал распоряжение немедленно принести очистительные жертвы, в том числе владыке подземного царства – черного козла, чтобы, удовлетворившись этой жертвой, тот оставил свои притязания на душу царицы и ее ребенка. Внутри у царя Архидама все похолодело. Если боги решат отнять у него жену, это будет очень тяжелым ударом. К своей Эвполии он был искренне привязан, и проявлял к ней нечто большее, чем уважение, подобающее жене и царице, хотя как спартанец всегда был сдержан в проявлении своих чувств.
– Всемогущие боги, – про себя взмолился царь, – если вам угодно за что-то покарать меня – возьмите мою жизнь, но сохраните ее моей жене и моему ребенку. Обещаю принести вам в дар любую жертву, которую вы потребуете. Только не забирайте у меня Эвполию и малыша. – Царь Архидам вдруг отчетливо понял, что кроме Эвполии у него нет больше ни одного близкого друга. Если ее не станет, он окажется совершенно одиноким. Да, оказывается, человек может быть одиноким и в окружении множества других людей, бесспорно уважающих его и признающих его авторитет. Спарта уважает только силу победителя. Поэтому жизнь каждого спартанца с самого рождения посвящена одному – соперничеству. Но для соперничества нужна цель – признание и слава. Но что делать царю, который уже заслужил на поле брани и славу и признание своих подданных? Удел спартанского царя – война. Только на войне он является полновластным повелителем своих подданных, честно получающим свои почести, как главный вождь, которого окружают лучшие воины и который всегда находится на острие спартанской атаки. А в мирное время царь Спарты не имеет никакой власти. Она принадлежит эфорам и геронтам. Впрочем, любой мир для Спарты – это только временное состояние, используемое для подготовки к новой войне. А что будет делать Спарта, когда будут покорены все народы и государства? С кем тогда она будет воевать? «Слишком много кощунственных мыслей…» – мысленно одернул себя царь, – «Наверное – это очередное испытание богов».  В этот момент одна из жриц храма принесла новорожденного малыша, которого одна из рожениц только что произвела на свет. Главный жрец храма придирчиво осмотрел новорожденного и неодобрительно покачал головой, малыш был явно нездоров. Все его маленькое тельце заплыло красным отеком, тот же отек на веках полностью закрывал его маленькие глаза. На всякий случай верховный жрец показал новорожденного всем присутствующим магистратам. Их общее мнение было единодушным – больной ребенок будет только ненужной обузой для Спарты. Больной всегда слаб. А удел слабого – унижение и страдание. Поэтому справедливо и милосердно – чтобы он сразу ушел в царство теней. Эфор - эпоним на правах старшего молча кивнул жрице, держащей на руках ребенка. Та поняла его безмолвный приказ и направилась в комнату смерти. Вскоре она вернулась с потупленным взором, который свидетельствовал о том, что жестокое, но справедливое  приказание выполнено.
– Где мой мальчик?! – безумный крик отчаявшейся женщины внезапно потряс стены храма. – Почему вы не принесли его мне? Я слышала его голос. Что вы сделали с ним?
После этого, раскидав в стороны удерживавших ее жриц, в залу ворвалась молодая женщина. Ее волосы были растрепаны, а хитон разорван. Подбежав к главному жрецу, она впилась в его лицо своим негодующим взором:
– Что с моим сыном?
– Божество оказалось к тебе неблагосклонным, – жестко ответил   жрец, – твой ребенок мертв.
Обессилев, женщина опустилась на пол и с ненавистью обвела всех присутствующих в зале безумным взором, после чего полубредово пророчески заговорила:
–  Я вижу день, когда гордая Спарта будет наказана божеством за свою жестокость и презрение к слабым. Придут слабые и презираемые, которые победят сынов Спарты.
– Уведите эту безумную, – резко отдал приказ эфор - эпоним.
Сразу несколько жриц бросились резво выполнять его приказ. Подхватив молодую женщину под руки, они силой потащили ее из зала.
– Будьте вы все прокляты! – на прощание донесся из глубины храма
голос обезумевшей от горя женщины. – Будь проклята богами жестокая Спарта.
Это происшествие тяжелым камнем упало на душу царя Архидама. Ужасная мысль о том, что, может быть это само божество послало ему пророчество вихрем пронеслась в его голове. И только страшным усилием воли ему внешне удалось сохранить спокойствие на своем лице.
Наконец верховный жрец храма вынес в залу маленькое тельце новорожденного мальчика.
– Роды были тяжелыми, – виновато глядя в глаза царю тихо произнес верховный жрец.
– Что с моей женой? – взгляд царя впился в глаза верховного жреца.
– С царицей все благополучно, – успокоил его жрец, – но вот твой сын… Нам пришлось повредить ему одну ножку. Боюсь, что твой сын, царь, на всю жизнь останется хромым.
– Спарта никогда не признает хромого царя, – с огорчением подумал про себя царь Архидам. – Эфоры скажут, что правление хромого царя приведет к созданию хромого царства.
 Взгляды эфоров и геронтов устремились на царя. Царь Спарты обладал преимуществом перед простым спартанцем. Оно заключалось в том, что он сам имел право решить судьбу своего новорожденного ребенка: или даровать ему жизнь или обречь на смерть. Для того чтобы даровать ему жизнь он должен был просто взять малыша на руки и объявить своим сыном.
– Ну что же, пусть моему мальчику не суждено стать новым царем Спарты, – про себя подумал царь Архидам, – может быть, это даже к лучшему. Ему не придется нести на себе тяжелое бремя власти, быть всегда на виду, быть самым сильным, самым умным, самым отважным, в общем – примером для всех других спартанцев. Ведь именно этого Спарта всегда требует от своих царей. Зато теперь, когда боги покарали его – его жизнь обещает быть долгой и спокойной. Каждому человеку, независимо от его положения, суждено испытать в этой жизни свою меру добра и зла. А свою меру зла его сын уже получил от завистливых богов.
Царь Архидам взял из рук верховного жреца крохотное тельце своего мальчика и высоко поднял его над головой, после чего торжественно провозгласил:
– Имя моего сына будет – Агессилай.
Таковым было рождение будущего знаменитого царя Спарты  Агессилая, которому суждено было пережить и величайшее могущество Спарты, ставшей гегемоном всей Эллады и ее стремительное падение.

                Глава 2

                «Все хорошо, что к победе ведет».
                (Фирдоуси)

 Двое мужчин, мирно беседуя друг с другом, неторопливо прогуливались по улицам и площадям одного из самых великих городов Эллады – Спарты. Один из них едва перешагнул двадцатилетний рубеж юности. Его красивое лицо, с правильными чертами, еще более украшали длинные, тщательно расчесанные волосы. А выглядывающую из под короткого, до колен, хитона, стройную фигуру можно было бы назвать безупречной, если бы не один существенный недостаток – хорошо заметная хромота. Второму было уже под сорок. В уверенных движениях его крепкого тренированного тела чувствовалась укоренившаяся привычка повелевать. А в прищуренном взгляде его глаз читались ум и хитрость. В отличие от своего молодого спутника он был одет в длинный, до самых щиколоток, хитон, который носили мужчины, достигшие зрелого возраста.
– Ты знаешь, Агессилай, для чего я пригласил тебя сегодня на прогулку? – обратился он к юноше.
– Нет, Лисандр, не знаю, – простодушно ответил юноша.
– Сегодня я хочу показать тебе Спарту.    
После этого заявления юноша удивленно посмотрел на своего наставника. Правильно поняв причину его поведения, Лисандр пояснил:
– Не удивляйся, конечно, ты бесчисленное количество раз мог лицезреть свой родной город, но сегодня я хочу показать тебе мою Спарту, чтобы ты, как будущий ее царь, узнал душу этого города.
– Но я никогда не буду царем, – возразил в ответ юноша. – Сейчас в Спарте царствует мой старший брат, а после его смерти царский титул наследует его сын. Мне же предстоит до конца своих дней вести жизнь простого спартанца, хотя и принадлежащего к царскому роду.
– Кто знает причуды богов, – загадочно улыбнулся Лисандр, – иногда они возносят человека на вершину власти и почета, а иногда стремительно и необъяснимо сбрасывают своих прежних любимцев и героев на самое дно человеческой жизни. Во всяком случае, я приложу все свои силы и влияние, чтобы после смерти твоего брата Агида царем Спарты вместо его сына Леотихида был избран ты, Агессилай. А Влияние мое в Спарте, благодаря моей славе, велико. Что же касается богов, то они, как и люди, любят себе подобных. Они всегда любят удачливых победителей и отворачиваются от неудачников и проигравших. Поэтому пока я нахожусь на вершине своей славы и успехов, я уверен в поддержке богов. А с их поддержкой я могу рассчитывать на успех своих самых безумных замыслов. Так что, поверь мне, Агессилай, ты будешь царем Спарты. А теперь давай начнем знакомство с моей Спартой, – с этими словами Лисандр подвел Агессилая к выделяющемуся своим величием и красотой на центральной площади Спарты зданию – Персидскому портику. Фасад его был украшен мраморными колоннами, на которых возвышались статуи известных военачальников персидской армии царя царей Ксеркса. Среди них стояла статуя Мардония, которого Ксеркс оставил вместо себя наместником всей покоренной Греции, и который вместе со своей армией был наголову разбит объединенной спартанско – афинской армией под Платеями. Другую мраморную колонну возвеличивала фигура царицы Галикарнаса Артемиссии, которая на своем корабле храбро сражалась в рядах персидского флота у острова Саламин.
– Как ты думаешь, Агессилай, – указывая на статую Мардония, обратился к своему собеседнику Лисандр, – зачем Спарта украсила главную площадь своего города статуями своих поверженных врагов?
– Для того, чтобы возвеличить славу своих героев, которые победили этих врагов, – не задумываясь, ответил юноша.
– Для этого было бы достаточно воздвигнуть памятник самим спартанским героям, – возразил в ответ Лисандр. – В Спарте есть и надгробный памятник отважному царю Леониду, который во главе своих трехсот спартанских телохранителей пал смертью храбрых в Фермопильском проходе, и памятник Павсанию, разбившему персов под Платеями.
– Тогда не знаю, – честно признался юноша.
– Статуи наших славных врагов стоят в Спарте для того, – объяснил Лисандр, – чтобы их слава теперь служила Спарте.      
– Но ведь одни из них были варварами, а другие изменниками, служившими у варваров, – в ответ на заявление своего наставника удивленно посмотрел на него Агессилай. – Они добивались своих побед и прославились, используя такие нечестные средства, как подкуп, обман и коварство. Каким образом их слава, добытая недостойными средствами, может пригодиться Спарте?
В ответ на его слова Лисандр усмехнулся:
– Запомни, Агессилай, достойно все, что приносит пользу Спарте, и наоборот – все, что причиняет ей вред, должно считаться недостойным. Поэтому, даже добытая недостойными средствами слава наших врагов может и должна служить Спарте. Теперь ответь мне, Агессилай, за что, по-твоему, боги любят Спарту? Почему именно ей они отдали первенство и гегемонию над всей остальной Элладой?
– Наверное потому, что Спарта чтит богов больше, чем другие греки, – ответил на его вопрос юноша.
Это его заявление вызвало новую усмешку на лице Лисандра:       
– Пойдем, я покажу тебе, почему, – предложил он своему молодому спутнику, и, ускорив шаг, зашагал с главной площади города в сторону платановой аллеи.
Поравнявшись с храмом богини-охотницы Артемиды, он остановился и пригласил Агессилая войти в помещение храма. Внутри грозно возвышалась древняя деревянная, раскрашенная статуя воинственной девы-охотницы с копьем в руке. На каменном алтаре у ног богини двое юношей эфебов с тонкими и гибкими прутьями в руках безжалостно стегали распластанное на алтаре худенькое тело мальчика лет десяти. От каждого удара на спине мальчика вспыхивал багровый рубец, а само его худое тело вздрагивало и дергалось, но мальчик крепился, кусал губы и молчал, зная, что если он проявит слабость, наказание будет ещё более жестоким. За истязанием следила высокая и худая безмолвная жрица храма, которая держала в руках небольшую деревянную статуэтку богини. Посчитав, что эфебы недостаточно добросовестно выполняют свою работу, и алтарь богини в результате этого не получит нужной ей по древнему завету свежей человеческой крови, жрица наклонила и опустила вниз статуэтку богини, демонстрируя этим, что богиня гневается, и потому ее статуэтка потяжелела. После этого прутья эфебов стали взлетать более резко и рубцы на спине мальчика лопнули, и его кровь наконец-то потекла на алтарь богини. После этого жрица разрешила прекратить истязание. Один из эфебов приподнял мальчика с алтаря  и наставительно заявил:
 – Сам виноват. Тебя наказали не за то, что ты украл еду в Сиситии, а за то, что попался. В следующий раз будешь более ловок.
– Вот за что боги любят Спарту, – обращаясь к своему молодому спутнику заявил Лисандр, – на самом деле они очень завистливы и жестоки, и признают только одно жертвоприношение – человеческой кровью. Им там скучно на своем Олимпе, поэтому они с удовольствием наблюдают, как люди воюют друг с другом. И подобно нам смертным приветствуют победителей и отворачиваются от побежденных. А Спарта постоянно ведет войны. Поэтому боги и поддерживают наше государство. Но не нужно обольщаться – они будут поддерживать Спарту только до тех пор, пока она будет сильной и победоносной. А в чем секрет силы и победы? – Лисандр вопросительно посмотрел на юношу.
– В постоянных упражнениях, – уверенно ответил на его вопрос Агессилай. – Никто больше нас, спартанцев, не упражняет свое тело и дух, поэтому спартанцы одерживают верх над своими врагами. Нас, спартанцев, меньше, чем остальных греков, но мы, спартанцы – все воины. Мы не занимаемся ремеслами или обработкой полей, наше занятие одно – война. А другие греки – это ремесленники и поселяне. Поэтому мы всегда превосходим их числом настоящих воинов, – Произнеся эту, слишком длинную для спартанца речь, юноша вопросительно посмотрел на своего наставника, ожидая одобрения, но вместо ответа Лисандр жестом предложил ему последовать за ним. Выйдя из храма, они направились дальше. Пройдя несколько кварталов, они вышли к гимназию. Он был разделен на две части – мужскую и женскую. Сюда ирены – юноши-вожаки – приводили свои стаи подростков – агеллы. Здесь же юноши, достигшие призывного возраста, – эфебы, – проходили начальное воинское обучение. Здесь же проводились состязания в беге, борьбе, метании диска и копья, а так же в кулачном бою. На женской половине гимназия эти же состязания проводились между молодыми спартанками. Спарта действительно напоминала один военный лагерь. Внимание Лисандра привлекла пара подростков лет двенадцати, которые боролись в палестре. За спиной каждого из них стоял добровольный наставник, пожилой спартанец. Один из мальчиков был заметно крупнее и сильнее своего противника. Зато второй имел превосходство в ловкости и постоянно умело освобождался от захватов своего соперника, стараясь в свою очередь, зайти ему за спину. Однако это ему никак не удавалось. Наконец, более сильный мальчик сумел повалить своего противника на землю, и, навалившись на него всем телом, старался перевернуть на спину и прижать к земле лопатками. Если бы ему это удалось, он был бы признан победителей. До победы ему оставалось совсем немного. В это время его соперник в отчаянии впился ему зубами в плечо. От неожиданности и боли побеждавшему пришлось оставить своего соперника, и тот встал на ноги. Потирая укушенное плечо юный борец возмущенно обратился к своему наставнику с жалобой:
– Он кусается, как девчонка.
– Не как девчонка, а как лев, – наставительно произнес в ответ Лисандр. – Ты первым отказался от продолжения борьбы, значит ты проиграл.
После этого Лисандр подвел Агессилая к паре кулачных бойцов. С обтянутыми кожаными ремнями кулаками двое юношей эфебов методично наносили и отражали удары друг друга. Один явно превосходил другого силой и опытом, но щадя своего соперника, наносил ему удары вполсилы. Лисандр сразу заметил это и, прекратив схватку, обратился к более сильному бойцу:
– Почему ты его жалеешь?
– Он мой друг, – лаконично раздалось в ответ.
– Сейчас он твой соперник, а значит – твой враг, – настоятельно произнес Лисандр, – ты должен его ненавидеть и сражаться со всей яростью. Дерись по настоящему, или вы оба отправитесь на алтарь богини Артемиды.
После этого схватка возобновилась и более сильный и опытный юноша, в кровь разбив лицо своего соперника, без труда одолел его. Это зрелище доставило Лисандру явное удовольствие. После этого он повел Агессилая к Платанисте. Это был особенный участок города – платановый остров, огороженный специально вырытым и заполненным водой рвом, и посаженными по периметру этого острова величественными платановыми деревьями с пышными кронами, в тени которых в жаркое время было удобно отдохнуть и набраться сил после изнурительных упражнений. На остров вели два моста. На одном была установлена статуя главного героя Эллады – Геракла, завоевавшего своими подвигами бессмертие и примкнувшего к обществу олимпийских богов. На втором – статуя легендарного законодателя Спарты – Ликурга. Они пришли туда как раз в тот момент, когда два отряда эфебов стройными рядами, вооруженные тупым учебным оружием, с разных сторон вступали на остров. Впереди каждого отряда выступали его предводители, неся в своих крепких и грубых руках маленьких щенков. Лица их были суровы и беспощадны, как и подобает спартанским воинам. Отряды молча выстроились друг против друга. После этого каждый из предводителей принес в жертву богу войны Аресу своего щенка, собственноручно размозжив ему голову камнем. После этого два отряда яростно набросились друг на друга. Противники кололи своих неприятелей деревянными копьями и короткими деревянными мечами, а после того, как они ломались, продолжали  наносить удары руками и ногами. Схватка шла с равным успехом. Не одна из сторон не могла добиться победы. После того, как отмеченное солнечными часами, время сражения истекло, бидий, – специальный магистрат Спарты, следивший за состязаниями, – объявил перерыв и противники начали расходиться в разные стороны, под тень платанов. Неожиданно один из отрядов внезапно бросился на не ожидавших нападения своих противников и быстро вытеснил их с острова. Побежденные попадали в ров с водой или отступили по своему мосту. Возмущенный таким вероломством предводитель побежденного отряда пожаловался бидию. Но тот признал действия победившей стороны законными. По окончанию этого зрелища Лисандр снова обратился к Агессилаю:
– Я специально провел тебя, Агессилай, по гимназию и Платанисте. Ты прав, конечно, сила и победа заключены в постоянных упорных упражнениях духа и тела. Но эти упражнения могут быть различными. Мы, спартанцы, используем только такие упражнения, в которых обязательно есть соперничество. Гордые и независимые, самодостаточные герои, такие как Геракл, Спарте не нужны. Спартанец должен быть чувствителен к похвалам и наградам, и так же, не менее этого – к наказаниям и порицаниям. Наше спартанское воспитание – это воспитание самолюбием. Оно опирается на постоянное соперничество и желание выделиться и первенствовать над другими. Именно этого ожидают от нас, спартанцев бессмертные боги на Олимпе. Именно поэтому они поддерживают Спарту и наш спартанский образ жизни. Самолюбие – вот тот огонь, который зажигает душу спартанца. Каждый спартанец мечтает о том времени, когда он, возвращаясь из победоносного похода, будет чувствовать на себе одобрительные взгляды стариков, восхищенных девушек, и завистливые – мальчишек.  Но в настоящем бою, когда льется живая кровь, где получают раны и увечья, одного самолюбия мало. Там где летает смерть, самым сильным чувством, которое появляется в душе человека, является страх. Не слушай, Агессилай, философов – болтунов, которые уверяют, что этот страх можно одолеть силой разума. Одно сильное чувство может быть побеждено только другим, не менее сильным чувством. Этим чувством, способным победить страх, является ненависть. Только жгучая ненависть к врагу заставляет спартанского раненого воина, забывая о своих страданиях  в гневе и ярости, тянуться к своему врагу, чтобы поразить его коротким спартанским мечом. Помни об этом, Агессилай, – Лисандр сделал небольшую паузу, после чего продолжил. – Я рассказал тебе об основах воспитания солдата. Но для полководца, каковым тебе, как будущему царю Спарты, обязательно придется быть, этого не достаточно. Спартанский полководец – это тот, на кого равняются все остальные воины, рядом с кем желают быть в бою, чтобы после победы получить наибольшую славу. Поэтому он должен быть самым храбрым, самым отважным, самым опытным, и… – Лисандр снова сделал паузу. – Самым хитрым. Запомни Агессилай – там, где не хватает шкуры льва, надо пришить к ней шкуру лисы. Какая польза от благородного и храброго военачальника, который отважно погибает на поле брани и губит свое войско? Цель войны всегда одна – победа. Поэтому хороши все средства, которые ведут к победе. Победа оправдывает все. Какая Спарте была польза от благородного Каликратида? Он был настоящий герой. Храбрый, отважный, благородный, честный, отказался во время войны с Афинами от денежной помощи царя царей персов, гордо заявив, что не подобает получать милости от варваров, и что он мечтает о том времени, когда все греки, позабыв свои распри, объединятся в единой священной войне против варваров – персов. В морском бою у Эгинских островов у него, Каликратида, было всего сто двадцать боевых триер против ста пятидесяти афинских. Но он все равно не отказался от сражения, величественно заявив, что его смерть ничего не значит для Спарты, а отступление без боя будет для него постыдным позором. В самом сражении он первый на своем флагманском корабле таранил вражеский корабль. Окруженный стаей вражеских кораблей, он погиб, как герой, но спартанский флот все равно был разбит наголову и погиб вместе с ним. А я в бою при Эгос-Потамах хитростью и внезапным нападением, без всяких потерь, овладел всем афинским флотом. Так что же принесло больше пользы Спарте, благородство и храбрость Каликратида или моя хитрость? После моей победы Афины были вынуждены отказаться от дальнейшей войны со Спартой, и  даже срыли свои Длинные Стены. Запомни главное, Агессилай – настоящую силу и настоящую власть никогда не следует выставлять напоказ. Они должны быть тайными, и потому –  неотразимыми. И еще запомни то, что тебе, как будущему царю Спарты, пригодится больше всего – справедливо и оправдано все, что идет на пользу Спарты, и несправедливо и преступно то, что приносит ей вред.
– Я запомню эти твои слова, Лисандр, – загадочно произнес в ответ Агессилай, – навсегда запомню.

                Глава 3

                «Я – вождь земных царей, и царь Ассаргадон.
                Владыки и вожди, вам, говорю я – горе».
                (В. Брюсов)

Главная площадь Спарты была заполнена народом, который толпился и собирался, стремясь протиснуться поближе к зданию Геруссии. Там все собравшиеся городские магистраты рассматривали жалобу брата почившего царя Агиса – Агессилая – на незаконность передачи царского титула сыну Агиса Леонтихиду, и о собственных правах Агессилая на этот царский титул. Несмотря на большое скопление людей, на площади не было никакой сумятицы, как это обычно бывает при подобных обстоятельствах в других городах Эллады. Спартанцы стояли и ждали решения властей молча, и внешне ничем не выражали своего любопытства. Жалоба Агессилая была настолько важна, что вполне могла быть вынесена на рассмотрение народного собрания, но для этого кто-то из магистратов – или царь, или эфоры, или геронты – должны были выступить с такой инициативой. Агессилай, – не занимающий ни одной из государственных должностей, а следовательно, как простой спартанец, хотя и царского рода, – такого права не имел. В центральном зале Геруссии внешне тоже все было спокойно и обычно. Собравшиеся в зале геронты, эфоры и члены царских семей внимательно слушали эфора - эпонима.
– Сегодня нам надлежит, – внешне спокойно говорил эфор - эпоним, – рассмотреть две жалобы. Первая – это жалоба полководца Демарата о недостойном поведении эфеба Архия. Вторая – жалоба Агессилая на незаконнорожденность Леонтихида, который вследствие этого не имеет законных прав на царский титул и который, поэтому, должен достаться ему Агессилаю. Обе жалобы настолько необычны и чрезвычайны, что вместо обычного суда эфоров здесь собрались все высшие магистраты Спарты. Я предлагаю сначала выслушать жалобу полководца Демарата.
Получив согласие, эфор- эпоним передал слово Демарату.
– Достославные вожди великой Спарты, – начал свою речь Демарат, – вы все хорошо знаете меня. Я не буду перечислять свои заслуги перед Спартой, о них хорошо говорят многочисленные раны на моем теле. Вчера во время выступления хоров, проявляя свое неуважение не только ко мне, но и к законам великого Ликурга, эфеб Архий демонстративно отказался приветствовать меня подобающим образом и не встал при моем приближении с занимаемого им места в театре. Поэтому я и обратился с жалобой публично осудить действия Архия и примерно наказать его.
– Эфеб Архий, – обратился к обвиняемому эфор- эпоним, – объясни свой поступок.
Вышедший по его требованию вперед молодой юноша с самоуверенным и наглым выражением лица, нисколько не смущаясь, скорее гордясь оказанным ему вниманием, начал свою защитную речь:
– Достославные вожди непобедимой Спарты, я действительно вчера в театре во время состязания хоров не встал перед Демаратом, но я сразу же объяснил ему свой поступок, когда он возмущенно задал мне вопрос, почему я отказываюсь приветствовать его подобающим образом. Я ему ответил, что я не встал перед ним, хотя он и прославленный полководец, потому что у него нет сына, который бы в свое время встал бы передо мной, когда я стану прославленным полководцем.
После этих слов негромкий гул пробежал по рядам магистратов. Полководец  Демарат снова попросил слово и, получив его, заявил:
– Законы Спарты наказывают мужчин, не желающих связывать себя узами брака. Но они не наказывают за бездетность. Я давно женат, но божество наказало мою жену Глионику бесплодием. Она не может иметь детей. Поэтому я считаю оправдания Архия несостоятельными. Прошу примерно наказать его за его дерзость или дать мне возможность вызвать его на поединок и самому отстоять свою честь.
Новый негромкий гул снова пробежал по рядам эфоров и геронтов. Слово попросил Лисандр.
– Достославные вожди Спарты, – обычным приветствием начал он свою речь, – действительно, нет такого закона в Спарте, который наказывал бы женатых мужчин за бездетность. Учитывая, что целью спартанского брака, безусловно, является рождение новых граждан, – я считаю, что поступок Архия должен быть оправдан. Он послужит уроком тем спартанцам, которые не исполнили этот свой долг перед Спартой и не родили для нее новых граждан. В подтверждение этого своего мнения я хочу напомнить, что эфоры в свое время наложили штраф на царя Архидама, за то, что он женился на девушке невысокого роста. Они пояснили это свое решение тем, что такая малорослая жена будет рожать не царей, а «царьков». А тебе, Демарат, – обратился Лисандр непосредственно к жалобщику, –  я, несмотря на мое уважение к тебе, вот что скажу. Если ты хочешь, чтобы впредь Архий и подобные ему тщеславные юноши Спарты оказывали тебе заслуженное уважение, ты должен развестись со своей бесплодной женой и жениться на молодой и здоровой спартанке, которая подарит тебе сына. 
Речь Лисандра убедила магистратов. В удовлетворении жалобы Демарату было отказано, а эфеба Архия оправдали. Свое решение спартанские законодатели тут же закрепили новым законом – ретрой – согласно которому каждый женатый мужчина Спарты, не имеющий детей, мог быть подвергнут публичному порицанию. Молча и без возмущений, как и подобает настоящему спартанцу, Демарат выслушал приговор магистратов, и, покинув здание Геруссии, отправился к себе домой. Испуганные взгляды служанки подсказали ему о самом страшном. С замиранием сердца он бросился на женскую половину дому –  Гиникей – Глионика лежала на своем ложе строгая и спокойная, такая же, какой была в жизни. В сжатом кулаке правой руки ее был тонкий свиток папируса. Внутри у Демарата все оборвалось, непослушными руками он вытащил из холодной руки жены свиток, развернул его и прочитал:
«Я освобождаю тебя от клятвы перед очагом богини Гестии. Ты свободен».
Демарат нежно погладил пышные курчавые волосы, собранные в тугой узел, на голове своей жены и, глядя на ее навеки успокоившееся лицо, заговорил:
– Зачем ты это сделала, Глионика? Обещала мне, что мы будем вместе всегда. А сама ушла одна в подземное царство Аида. Что мне делать без тебя на Земле? Для чего мне теперь слава, почет и вообще жизнь?               
    Острая ненависть ярким пламенем внезапно вспыхнула в его душе, и он снова заговорил:
– Проклятый город, несправедливый и беспощадный. Ты отнял у меня самое дорогое. Пусть покарают тебя боги и люди.
После этого Демарат в отчаянии выхватил из ножен свой короткий спартанский меч, приставил его острием к своему сердцу и бросился наземь…

А в здании Геруссии после ухода Демарата началось рассмотрение жалобы Агессилая. Сам жалобщик вышел на середину залы и начал свою речь:
– Достославные вожди Спарты, я не обращался бы к вам с жалобой на незаконность передачи царского титула Леонтихиду, если бы речь шла только о моих личных интересах. Но речь идет о судьбе Спарты. С древнейших времен преемственность царской власти обеспечивалась чистотой царской крови, и только эта чистота царской крови обеспечивает Спарте поддержку богов, поскольку цари Спарты ведут свой род от божественного Геракла. Поэтому нарушение этой чистоты царской крови может лишить Спарту поддержки богов. Вот почему я был вынужден обратиться к вам с жалобой на незаконность передачи царского титула Леонтихиду. По законам Спарты царский титул царя Агиса должен перейти к его сыну Леонтихиду. Но дело в том, что все вы – геронты и эфоры – знаете, что царь Агис не считал Леонтихида своим сыном, о чем он открыто не раз заявлял и своей жене, упрекая ее в преступной связи с афинским стратегом Алкивиадом, бежавшим в Спарту из Сицилии, и некоторым из присутствующих здесь эфоров и геронтов. Мне он тоже с горечью заявлял о том, что Леонтихид никак не может быть его сыном, потому что он покинул свою жену – царицу Тиматею – за десять месяцев до его рождения, отправившись в поход, сразу после случившегося землетрясения. Поэтому, в целях сохранения чистоты царской крови и благополучия Спарты, я прошу лишить прав наследования царского титула Леонтихида, и передать этот титул мне, как единственному законному наследнику царя Агиса.
– Стыдись, Агессилай, – поднявшись со своего места резко упрекнула его родная сестра Кениска. – Ты прекрасно знаешь, что перед своей смертью в Аркадии царь Агис официально признал Леонтихида своим законнорожденным сыном, очень раскаивался в своих прежних необдуманных обвинениях в адрес своей жены царицы Тиматеи, и просил меня и тебя, Агессилай, содействовать в наследовании его царского титула Леонтихидом. И ты, Агессилай, обещал ему это. Как же теперь ты можешь выступать с обвинениями против Леонтихида? Славу и известность, Агессилай, следует завоевывать на полях сражений, как это делал твой старший брат Агис, или на состязаниях атлетов в Олимпии, как это сделала я, честно победив на своей колеснице всех своих соперников и прославив Спарту, как единственная во всей Элладе женщина, сумевшая победить мужчин в бегах на колесницах. А твой недостойный поступок, Агессилай, не принесет тебе ни славы, ни уважения. Откажись от своей жалобы.
В ответ на эту пылкую речь Агессилай скромно потупил свой взор и со смиренным видом произнес:
– Я не могу отказаться от своей жалобы, Кениска, потому что речь идет не обо мне, а о судьбе Спарты. О благоволении к ней богов.
– Я предвидела твой ответ, Агессилай, – усмехнувшись, произнесла Кениска, – поэтому, заблаговременно направила запрос о твоих правах на царский титул в Дельфы, и во что ответила мне Пифия, – с этими словами Кениска развернула свиток папируса и прочитала: – «Берегись, Спарта – хотя ты и можешь чем гордиться – чтобы тебя не погубило правление хромого царя. Тогда над тобой разразятся ужасные и неожиданные бедствия. Через тебя будут катиться волны губительной войны».
Отчетливый ропот пробежался по рядам присутствующих. Предупреждение божества – это не шутка. Сам Агессилай тоже не смог скрыть своей тревоги и заметно побледнел. Он понимал, что теперь его надежды безнадежно рухнули. Противиться воле божества невозможно. Агессилай осознавал свое бессилие, и потому ничего не мог возразить. Однако его почти безнадежное положение спас Лисандр. Попросив дать ему слово, он уверенно возразил:
– Безусловно, предупреждение божества священно для Спарты, и обязательно должно быть выполнено. Но предупреждая об опасностях хромого царства, божество имело ввиду не физическую хромоту Агессилая, а незаконнорожденность Леонтихида. Именно правление незаконнорожденного царя приведет к хромому царству. Чистота царской крови – гораздо важнее физических недостатков. Если у нас есть хоть какое-то сомнение в чистоте царской крови Леонтихида – то, безусловно, следует передать царский титул Агессилаю, поскольку никаких сомнений в чистоте его царской крови нет.
После речи Лисандра новый ропот прошел по рядам магистратов. Авторитет Кениски – олимпийской чемпионки и дочери царя Агиса – был очень высок. Но авторитет Лисандра, переломившего на море ход войны с Афинами, был неизмеримо выше. Без поддержки божества Лисандр не смог бы одержать такую блестящую победу при Эгос-Потамах. Так разве не следует выполнять советы того, кого поддерживают сами боги, кто, безусловно, является их любимцем? Поэтому, все магистраты единодушно поддержали мнение Лисандра и постановили передать царский титул Агессилаю, лишив титула Леонтихида. Кениска была возмущена этим решением:
– Вы все еще пожалеете об этом решении, – пророчески произнесла она на прощание, – вся Спарта пожалеет. А ты, Агессилай, получишь от богов свое заслуженное наказание – поднявшись на вершину славы, ты будешь низвергнут оттуда, и после поклонений и восхвалений испытаешь на себе всю горечь упреков, оскорблений и проклятий доверившегося тебе народа.
– Не слушай ее, Агессилай, – произнес в ответ Лисандр, – в ней сейчас говорит только обида и зависть. Сегодня ты победил, но твоя победа пока еще не прочна. Теперь ты должен завоевать уважение к себе спартанцев, как царь Спарты. А царь Спарты – это полководец. Тебе нужна победоносная война. Я приложу все свое влияние, чтобы тебя назначили командовать спартанским войском в войне с варварами, которая вскоре начнется. Готовься к этой своей новой задаче. Ты убедился – я своих слов на ветер не бросаю.
– Я никогда не забуду того, что ты сделал для меня, Лисандр, – с чувством признался в ответ Агессилай. – Без твоей поддержки я бы никогда не получил царского титула.
– Вскоре божество полюбит тебя, Агессилай, – пообещал ему Лисандр и хитро улыбнулся, – оно всегда любит победителей. А мы с тобой, Агессилай, и с нашей железной спартанской фалангой, обязательно победим орды диких варваров в Азии, как бы велики они не были. Это наглядно продемонстрировали нам десять тысяч спартанцев, нанятых царем Киром против своего брата Артаксеркса, которые  со славой и победами прошли через всю Азию, от самой столицы варваров до рубежей Греции. И вся армия варваров не смогла ни остановить, ни уничтожить их. Так чего же тогда сможем добиться мы с тобой во главе всей нашей спартанской армии. Только не забудь попросить эфоров взять с собой на войну с варварами  30 лучших спартанских военачальников, которых я укажу тебе. И, конечно, не забудь добавить к ним меня.
– Я обещаю тебе это, Лисандр, – твердо заявил в ответ Агессилай. – И еще обещаю, что ты в этой войне с варварами всегда будешь моей правой рукой, и вместе со мной разделишь всю славу этого похода. 


                Глава 4

                « Так как потомки вы все  необорного в битвах Геракла –
                Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас
                Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха.
                Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,
                Жизнь ненавистной считая».
                (Тиртей)

Царь Агессилай, завернувшись в грубый солдатский плащ, опираясь спиной о могучий ствол раскидистого широколистного платана, полулежал на сочной зеленой траве, выросшей под кроной величественного дерева. На душе у царя было спокойно. Без сомнения, боги полюбили его и окутали своей незримой защитой. Да и почему бы им не любить его? В свои тридцать лет он молод, здоров и полон жизненной силы, которая бурлит в нем, как лава в вулкане, заряжая его дух честолюбием и упрямой волей. К тому же он уже с детства принес им необходимую для каждого человека жертву, чтобы избавиться от их зависти, в виде своей хромоты. Однако, он уже давно привык к этому своему физическому недостатку, который не мешает совершать ему длительные утомительные марши и выдерживать частые и опасные схватки и сражения. Война – это его стихия. Только на войне спартанский царь, как полководец, получает всю полноту власти над своими воинами – спартанцами. А в мирное время вся власть в Спарте принадлежит эфорам и геронтам. Как приятно лежать на траве в тени прохладного могучего дерева, ощущая на своем лице нежное прикосновение ветра. А может быть это прикосновение самого божества? Царь окинул взглядом свою свиту. Все тридцать лучших военачальников Спарты, которые отправились с ним в этот восточный поход, почтительно стояли за его спиной, всем своим видом признавая его бесспорный авторитет, не только как царя, но и как вождя и полководца. За два года войны он заслужил этот авторитет. В многочисленных сражениях он успел проявить не только храбрость и отвагу, но и воинское умение. Все спартанцы в его войске, за эти два года, бесспорно признавали его первенство царя – полководца. Все, кроме Лисандра. Ну, что же, он, Агессилай, сумеет и с этим справиться. Он уже не тот неуверенный в себе юноша, который когда-то с обожанием прислушивался к каждому слову своего знаменитого наставника. Время Лисандра прошло, наступило его время. Сейчас он ведет великую войну – священную для всех эллинов, против их общего главного врага – персидской державы. Эта война тяжела. Тем больше будет его слава победителя, которая затмит славу и Лисандра, и любого другого прославленного героя…
Приятные размышления царя были прерваны появлением небольшого, но блестящего конного отряда. Прибыл Фарнабас – могущественный сатрап и доверенное лицо самого царя царей персидской державы Артаксеркса. В отличии от спартанцев варвары были одеты в богатые, тонкие и просторные платья. Их оружие и конская сбруя были богато украшены золотом, ослепительно блестевшим в ярких лучах солнца. Впереди особо выделялся тучный всадник лет пятидесяти,с тщательно ухоженный  завитой бородой. Он был облачен в дорогие одежды с многочисленными украшениями и восседал на прекрасном черном жеребце, стоившем целое состояние. Властное и хитрое его лицо свидетельствовало о многолетней привычке деспотично повелевать своими многочисленными слугами и угодливо подчиняться более высокой и сильной власти.
– Приветствую тебя, царь Агессилай, – почтительно обратился вельможа к спартанскому царю.
– Привет и тебе, Фарнабас, – не сдвинувшись с места, едва пошевелив головой, ответил ему Агессилай и жестом пригласил его присесть на траву рядом с собой. Сатрап с сожалением посмотрел на навьюченных лошадей его свиты, на которых были и дорогие ковры и свернутые пышные шатры, все необходимое для приятного отдыха и долгой беседы, но не посмел отказать спартанскому царю – и потому присел прямо на траву рядом с Агессилаем.
– Это подарок тебе, царь Агессилай, – Фарнабас протянул царю увесистый кожаный мешочек с золотыми монетами.
– Я не могу принять твой подарок, Фарнабас, – Агессилай гордым жестом отодвинул от себя протянутый ему мешочек. – Цари Спарты, также, как и другие ее граждане, не имеют права иметь в своей собственности золото или серебро. Оно является достоянием всего спартанского государства.
– Я не предлагаю это золото лично тебе, царь, – Фарнабас снова протянул Агессилаю дорогой подарок, – это подарок всему спартанскому народу.
– Это меняет дело, – улыбнулся Агессилай, – если это подарок для Спарты – я обязан его принять. Я не могу совершить того, что идет во вред Спарте. – С этими словами Агессилай принял из рук вельможи кожаный мешочек и положил его на траву прямо рядом с собой.
– Ты это хорошо сказал, царь Агессилай, – вкрадчивым голосом произнес персидский сатрап, – что не можешь совершить того, что идет во вред Спарте. А разве эта война, которую ты ведешь сейчас с царем царей великой персидской державы идет не во вред Спарте?
– Я думаю, что эта война идет ей на пользу, – улыбнулся в ответ Агессилай, – она увеличивает могущество Спарты, которая взяла на себя роль вождя всех эллинов в священной войне против  ее ста0рого общего врага, осмелившегося некогда разорить святилища ее богов. Вся Эллада сейчас в надежде смотрит на моих воинов, и надеется, что они отомстят за прежний позор и унижение всех греков.
– Такие горячие речи, царь, – делают честь любому афинскому демагогу, – усмехнулся в ответ вельможа. – Но мне странно слышать их из уст спартанского царя. Разве не благодаря помощи царя царей, любимца великого Ахурамазды, Спарта смогла победить Афины в многолетней и кровопролитной войне за гегемонию над всей Грецией? Ты думаешь, Афины забыли о своей былой мощи, особенно на море? Думаешь, они не сожалеют о своих срытых длинных стенах и смирятся с гегемонией Спарты? Нет, царь Агессилай, не обманывай ни себя, ни меня – единой Эллады не было, нет, и никогда не будет. Есть Афины, и есть Спарта. Да, они некогда были союзниками. Но это время безвозвратно ушло. И теперь они обречены на постоянное соперничество. Поэтому интересы и польза Спарты не равны интересам всей остальной Греции. Греция, и прежде всего Афины, тяготятся могуществом и гегемонией Спарты, и не желают терпеть ее славу.
– Но они терпят ее, – возразил Агессилай.
– Пока терпят, – хитро улыбнулся Фарнабас, – но их терпение не бесконечно.
– Боги любят Спарту, – снова возразил ему Агессилай, – и будут любить ее, пока она одерживает победы. А она одерживает победы. Все эллинские города в Азии сейчас подвластны Спарте. Большая часть сатрапий Тиссаферна разорена и покорена, за что сам Тиссаферн испытал на себе гнев царя царей Артаксеркса и понес заслуженную кару. Ваши вожди уже начали переходить на сторону Спарты, как, например, Спитридат, который привел к нам своих воинов и вместе с нашим полководцем Герипидом обратил в бегство войско Тиссаферна, и захватил его лагерь.
– Милость богов обманчива, царь Агессилай, – загадочно улыбнулся Фарнабас. – Сегодня они любят и поддерживают тебя и твой народ, а завтра неожиданно оборачивают свое лицо в сторону твоего врага. Поэтому, любому вождю важно вовремя остановиться в своем тщеславии. Худой мир, царь Агессилай, лучше доброй ссоры. Я привез тебе от царя царей предложение о мире. Оно очень выгодно для Спарты. Советую тебе принять его и не испытывать далее милость божества.
– Боги всегда поддерживают победителей, – гордо произнес в ответ Агессилай. – Миролюбие – это удел слабых, а война – призвание сильных. Война – это очищение народов. Слабые в ее огне погибают, а сильные закаляются телом и душой, и приобретают милость божества. Поэтому, я не остановлюсь, пока не поставлю свой победный трофей в самом сердце персидской державы. Я уверен, у вас есть силы, чтобы задержать мою армию. Но у вас нет такой силы, которая смогла бы ее остановить. Поэтому, из уважения лично к тебе, Фарнабас, я предлагаю тебе союз и дружбу Спарты.
– Благодарю тебя, царь Агессилай, – усмехнулся в ответ Фарнабас, – но я не могу принять твое предложение. Я был и остаюсь преданным слугой своего владыки, живого воплощения Ахурамазды на Земле, царя царей Артаксеркса. А о своем опрометчивом решении ты еще пожалеешь, еще не одному смертному не удалось уничтожить могущество персидских лучников.
Царь Агессилай гордо посмотрел на своего собеседника.
– Будущее покажет, кто из нас прав, Фарнабас.
– Это бесспорно, царь Агессилай, – согласился вельможа и попросил. – Могу я увидеть моего старого друга Лисандра?
Кривая усмешка появилась на лице царя Агессилая.
– Ты сможешь это сделать сегодня вечером, Фарнабас, во время моего пира, на который я тебя приглашаю. Лисандр будет там раздавать мясо моим гостям.
Брови сатрапа на мгновение удивленно поднялись, но тут же опустились на свое прежнее место. За свою долгую придворную жизнь он привык к переменчивости человеческой судьбы, и чем-нибудь удивить его было очень трудно.
– Благодарю тебя, царь Агессилай, – вельможа низко поклонился  царю, – ты оказал мне большую честь. Я обязательно буду на твоем пиру. А теперь позволь мне удалиться. – С этими словами Фарнабас, получив разрешение царя Агессилая, поднялся на ноги и направился к своему коню. В это время из его свиты отделился молодой статный юноша, который приблизился к царю, поклонился ему и произнес:
– Я сын Фарнабаса, царь Агессилай, я восхищен твоим мужеством и отвагой, поэтому хочу преподнести тебе скромный подарок, – с этими словами юноша передал царю,копье с круглым набалдашником в виде золотого яблока на одном конце древка, и украшенного золотой чеканкой острия. Агессилай приветливо улыбнулся юноше – ему понравился и он сам и его слова. И ему в ответ тоже захотелось чем-то отблагодарить его. Жестом подозвав к себе одного из военачальников своей свиты, он попросил его передать ему дорогую уздечку, украшавшую морду его лошади, и, получив ее, тут же подарил ее сыну Фарнабаса.
Юноша с нескрываемой радостью принял подарок царя и удалился. Не успел топот коней свиты Фарнабаса исчезнуть вдали, как к платану, в тени которого по-прежнему продолжал лежать Агессилай, прискакал еще один всадник. Он был примерно одного возраста с сатрапом, с которым недавно беседовал царь Агессилай. Но фигура его была не по летам подтянута. Надетые на нем доспехи легко отличали в нем спартанца, а пурпурный плащ и высокий султан на шлеме свидетельствовали, что он является не простым воином, а военачальником. При его появлении довольная улыбка чуть тронула губы царя Агессилая.
– Я рад видеть тебя, Лисандр, – по-прежнему, не меняя своего положения, приветствовал он своего бывшего наставника.
– Привет и тебе, царь Агессилай, пусть божество по-прежнему охраняет тебя, – в ответ поприветствовал его Лисандр, и без приглашения слез со своего коня и опустился на траву рядом с царем. Его поступок не очень понравился царю Агессилаю, но он промолчал.
– Царь Агессилай, мне передали, что ты распорядился назначить Пиндара главнокомандующим нашим флотом, – осведомился Лисандр. – Это правда?
– Правда, – подтвердил царь.
– Но ведь он никогда не командовал даже триерой. Как он сможет управляться с целым флотом? Почему ты остановил свой выбор на нем?
– Он близкий родственник моей жены, – просто объяснил царь, – этим назначением я просто хотел сделать ей приятный подарок.
– Но это же неразумно, – удивился Лисандр.
– Может быть, – согласился царь, – но я не изменю своего решения.
– Хорошо, царь, – согласился Лисандр, – твое решение – это закон. Как ты решил – так и будет. Но мне еще передали, что ты позволил Герипиду отобрать у Спитридата все захваченные им в лагере у Тиссаферна сокровища.
– Так и было, – снова подтвердил царь.
– Но это же очень неразумно, – снова попытался убедить царя  Лисандр, – нельзя так поступать с союзниками. С каким трудом мне удалось уговорить Спитридата перейти на нашу сторону… Я помню, как ты сам радовался этому событию. Зачем же сейчас ты позволяешь оскорблять его?
– Пусть знает свое место, – жестко заявил в ответ Агессилай. – Пусть любой варвар знает, что он, даже если и перешел на нашу сторону –           все-равно является только нашим слугой, и не имеет права ничего самостоятельно брать из военной добычи.
– Как знаешь, царь, но я бы так не поступал, – заметил Лисандр.
– А я поступаю, – отпарировал его выпад Агессилай.
– Хорошо, царь, – снова согласился Лисандр. – Мне еще сообщили, что ты позволил Герипиду не наказывать одного из его воинов, который в ссоре убил телохранителя Спитридата в захваченном лагере Тиссаферна.
– Это тоже правда, – ответил Агессилай. – Этот воин оказался родным братом моего телохранителя. Поэтому, я написал Герипиду, буквально следующее: «Если твой воин, Герипид, невиновен в ссоре с персом, освободи его ради справедливости. Если же он виновен – все-равно, освободи его ради меня».
Лицо Лисандра помрачнело, но он сдержался и так же спокойно задал царю новый вопрос:
– А еще, царь, мне сообщили, что ты назначил меня раздатчиком мяса на твоих пирах. Это правда?
– Правда, – подтвердил царь и с издевкой посмотрел в глаза Лисандру.
– Ты умеешь, царь, унижать своих друзей,- не сдержался Лисандр.
– Да, – подтвердил царь Агессилай, – если они хотят быть выше меня.
– Именно поэтому ты отменяешь все мои распоряжения, даже если они разумны и полезны?
– Ты наконец-то все правильно понял, Лисандр, – снова подтвердил Агессилай, – мне надоело все время пребывать в тени твоей славы. – После этих слов Агессилай указал Лисандру на ствол платана и продолжил: – Взгляни на это дерево, Лисандр. Его кора постоянно обновляется, поэтому оно вырастает таким большим и сильным, и так долго живет. Так и Спарта – она потому сильна и могущественна, что не стесняется отправлять в тень прошлого своих самых знаменитых героев и полководцев после того, как они состарились и, утратив свою силу, перестали быть примером достойным подражания для молодых, полных жизни и сил полководцев. Твое время прошло, Лисандр. Наступило мое время. Жалко, что ты сам этого не понял. Запомни, Лисандр – каждый, кто хочет обрести бессмертную славу должен своевременно расстаться с почетом и обнаружить трудное искусство – вовремя уйти.
– Я не ожидал услышать это от тебя, царь, – горько усмехнулся в ответ Лисандр, – я ведь столько сделал для тебя.
– Не упрекай меня в неблагодарности, Лисандр, – спокойно возразил в ответ Агессилай. Ты ведь сам когда-то научил меня считать справедливым все, что идет на пользу Спарте, и наоборот, несправедливым – только то, что приносит ей вред. Так что, я поступил с тобой вполне справедливо. Ты состарился и ослаб, Лисандр. И теперь твое место – раздавать мясо во время моих пиров.
– Из уважения к моим прежним заслугам, царь Агессилай, – глухим, изменившимся голосом произнес Лисандр, – позволь мне не подвергаться унижениям в твоем лагере, а отправь меня туда, где, находясь вдали от тебя и не бросая тень на твою славу, я смогу быть тебе полезен.
– Хорошо, Лисандр, – милостиво согласился Агессилай, – я удовлетворю твою просьбу. Ты поедешь стратегом на Гелеспонт, но только завтра, а сегодня – на моем пиру ты будешь раздавать мясо моим гостям. Я уже пообещал это Фарнабасу. Я ведь не могу нарушить свое слово…
– Конечно, царь, – упавшим голосом подтвердил Лисандр, – ты обязан держать свое слово. Помнится, ты когда-то обещал мне, что я буду в этом походе твоей правой рукой.
– Именно своей правой рукой, Лисандр, – жестко произнес в ответ Агессилай, – я на охоте нарезаю мясо и наделяю им своих друзей – так что на сегодняшнем пиру ты как раз и будешь моей правой рукой.
Ничего не ответив на эти слова, Лисандр молча поклонился царю, и с его разрешения удалился. После его ухода лицо царя омрачилось – он почувствовал угрызения совести, но Агессилай быстро заглушил их хорошо заученной фразой: «Все хорошо, что к победе ведет». В это время к дереву на взмыленном коне подскакал гонец из Спарты. Эфоры передали царю Агессилаю скиталу. Намотав тонкую кожу на специальную палку, царь стал читать тайное донесение:
«Золото персов, царь Агессилай…», – прочитал царь в послании эфоров, –«…подняло против Спарты Афины, Фивы, Коринф и Мегары. Срочно возвращайся со своим войском на Родину».
Получив приказания эфоров, царь Агессилай усмехнулся, достал из кожаного мешочка, подаренного ем Фарнабасом, золотую монету. На одной ее стороне было вычеканено изображение персидского стрелка, натягивающего свой лук.
«Ты оказался прав, Фарнабас..» – про себя подумал царь –«Еще никому не удалось победить персидских лучников. Их золотые стрелы метко попали в сердца демагогов, и в Афинах, и в Фивах. Ну, что же, наверное, это новое доказательство переменчивости судьбы и зависти богов. Придется отказаться от честолюбивых планов завоевать всю Азию и вернуться в Грецию. Но, все равно, я докажу,что железный спартанский меч сильнее золотых стрел персидского царя».   
      
                Глава 5

                " Басню теперь расскажу я царям, как они неразумны.
                Вот что однажды сказал соловью непутевому ястреб,
                Когти вонзивши в него и неся его в тучах высоких.
                Жалко пищал соловей, пронзенный кривыми когтями.
                Тот же властительно с речью такою к нему обратился:
                Что ты, несчастный, пищиш? Ведь намного тебя я сильнее.
      
                Как ты не пой, а тебя унесу я, куда мне угодно.
                И пообедать могу я тобой, и пустить на свободу.
                Разума тот не имеет, кто меряться хочет с сильнейшим,
                Не победит он его, к унижению лишь горе прибавит.
                Вот что стремительный ястреб сказал, длиннокрылая птица».
 
                (Гесиод)

Заседание совета древних Фив проходило в необычном месте – не в акрополе – Кадмее, а на агоре – в портике Стои. Это было вызвано двумя причинами – первой была летняя изнурительная жара, для защиты
от которой продуваемый ветром портик центральной торговой площади был более удобным местом, чем расположенная на горе, открытая палящим лучам солнца крепость. Вторая – Фесмопедии – уважаемый женский праздник, проведение которого по незыблемым традициям происходило всегда в Кадмее – первом доме легендарного Кадма – основателя Фив. Члены совета, расположившись  между колонн портика – кто стоя, кто, присев на корточки, внимательно слушали Леонтида – предводителя Лаконофивской партии Фив, сторонники которой имели в совете примерно половину голосов. Их политические противники – демократы, лидером которых выступал   Исменей – с надеждой смотрели в сторону Афин. Поскольку заседание совета проходило на агоре – центральной торговой площади города – слушать речи политиков мог любой из числа граждан, кому они казались интересными. Таких нашлось немало. Поэтому это заседание совета из-за  скопившегося большого числа людей больше напоминало народное собрание.
– Досточтимые члены совета, – уверенным голосом говорил Леонтид, – мне нет необходимости напоминать вам о том, что, как отдельному человеку полезно иметь своим другом сильного и влиятельного героя, а не хилого и нищего старца, так и целый народ должен иметь себе союзником сильное и могущественное государство. А кто, как не Спарта, бесспорно, является самым сильным и могущественным государством Эллады. Она доказала это в двух долгих и кровопролитных войнах. В первой, сражаясь с Афинами и их союзниками, которые считали себя надежно защищенными своими длинными стенами и многочисленным флотом боевых кораблей. Во второй – с еще более многочисленным союзом эллинских государств, в который кроме Афин входили Коринф, Мегары и мы, Фивы. Каков результат этих воин – вы все знаете. Спарта уверенно победила, продемонстрировав всей Элладе свое могущество. Бесспорно, Спарту поддерживает само божество, недаром спартанцы считают себя потомками необорного Геракла. Поэтому, члены совета, я предлагаю в качестве жеста доброй воли обильно снабдить спартанских воинов полемарха Фебида, который со своим отрядом по дороге в Олинф остановился в гимнасии нашего города, продовольствием и другими необходимыми ему припасами, а также выделить ему в помощь отряд пельтастов и всадников, в которых он особенно нуждается. Я уверен, Спарта по достоинству оценит этот наш дружеский подарок.
После выступления Леонтида слово попросил Эпаминонд – не являющийся из-за своей бедности членов совета Фив, но пользовавшийся, в следствии своей образованности и честности, большой популярностью не только в демократической партии Фив, но и среди большинства своих сограждан.
– Это не народное собрание, Эпаминонд, – с неудовольствием воспротивился желанию Эпаминонда говорить только что закончивший свою речь Леонтид. – Ты не являешься членом совета, поэтому, позволь нам, магистратам,  без посторонних лиц, самим провести заседание совета.
– Неужели, Леонтид, – обратился к нему в ответ Эпаминонд, – ты так боишься моих слов, что не позволишь мне высказать свое мнение? Да, я простой гражданин Фив, не магистрат. Тем полезнее будет членам совета услышать мнение простого гражданина Фив.
– Мне нечего опасаться твоих неразумных речей, Эпаминонд, – фыркнул в ответ Леонтид, – я просто хотел, чтобы заседание совета прошло быстрее, до полуденной жары, когда самый острый ум затуманивается от духоты.
– Я буду краток, Леонтид, – улыбнулся в ответ Эпаминонд, – как спартанцы, которых ты так обожаешь. Так вот, ты говоришь, что нам, фиванцам, полезно дружить со спартанцами, как с самыми сильными из эллинов. Но дружба – это союз равных. А как же спартанцы будут считать нас равными себе и достойными их дружбы, если мы будем заискивать перед ними, и угождать всем их пожеланиям. Они тогда, наверное, будут считать нас не лучше своих илотов, обязанных обрабатывать их поля и отдавать им большую часть урожая с этих полей. И относиться они к нам тогда будут не  лучше, чем к своим рабам. Мы проявили по отношению к спартанцам достаточно доброй воли, разрешив им войти в наш город и разместиться в гимнасии, чтобы отдохнуть и набраться сил для дальнейшего похода на Олинф. Делать для них большее – значит противоречить и решению нашего народного собрания, которое уже отказало выделить спартанцам наши отряды для похода на Олинф, и здравому смыслу.
– Здравый смысл заключается в том, Эпаминонд, – снова начал говорить Леонтид, – чтобы разумно рассчитывать свои силы. Разве глупо простому смертному соперничать с божеством? Не менее глупо, в порыве гордыни, проявлять неуважение к сильнейшему государству Эллады, которое поддерживает само божество. Не выполнить просьбу Фебида – это значит проявить неуважение к Спарте. Это может очень плохо кончиться для Фив. Тебе, Эпаминонд, не имеющему никакой собственности и никаких сбережений, и вообще ничего кроме личной свободы, конечно, можно позволить себе такую дерзость, как неуважение к Спарте. Ты в любой момент можешь покинуть Фивы и бежать в любимые тобой Афины, прибежище таких же, как ты, безумных бродяг-мечтателей. Но состоятельные граждане Фив – главная опора нашего государства – не могут позволить себе быть такими безрассудными, как ты, Эпаминонд. Нам есть что терять. Мы должны думать и о наших полях, оливковых рощах, стадах, все это не так просто бросить. А ведь это не только наше богатство, от него получают пользу и все граждане нашего государства. Поэтому, путь нашего государства и всего нашего народа – следовать за богатыми и состоятельными гражданами. Недаром наш прародитель, полубог и герой Кадм местом для своего дома и своего народа избрал то место, которое указала его священная корова, с белыми бляшками на боках. Именно там он и основал Кадмею – наш славный акрополь. Поэтому, я еще раз призываю членов совета к благоразумию –  не раздражать Спарту. Потомки Геракла злопамятны, наше неразумие может дорого нам обойтись.
– Ты хорошо напомнил нам, Леонтид, о нашем славном предке,   Кадме, – вступил в разговор Пелопид. В отличие от своего друга Эпаминонда он был членом совета и ему не требовалось разрешение на выступление. –  Кадм был женат на дочери бога Ареса и богини Афродиты, и своей славой нисколько не уступал Гераклу, которым так гордятся спартанцы. Что же касается могущества Спарты, то оно, Леонтид, слишком тобой превозносится. Без золота персидского царя царей она не смогла бы одолеть Афины ни в первой войне, ни во второй. Может быть тебе, Леонтид, больше нравиться Спарта, потому что она поддерживает власть немногих богатых граждан – олигархов, в то время как Афины стремятся повсюду установить власть всего народа – демократию? Я – не бедный человек, но в отличии от тебя, Леонтид, ставлю свободу и справедливость выше своего богатства. И мне, как свободному человеку, подобно Эпаминонду, противно твое раболепное заискивание перед Спартой. Мы, Фивы, соблюдаем все условия Анталкидова мира, продиктованные нам персидским царем и спартанцами. И им не в чем упрекнуть нас. Но делать для Спарты больше, чем требует от нас этот договор, и превращать себя в добровольных слуг Спарты – я не желаю. И не позволю тебе, Леонтид, превратить наш фиванский народ в послушного слугу своего спартанского господина. И вообще, я считаю, что сложившееся противодействие двух политических партий – губительно для нашего государства. Поэтому, я думаю, что, следуя примеру Афин, совету нашего государства в ближайшее время нужно вынести на рассмотрение народного собрания законопроект о проведении остракизма – для тебя, Леонтид, и Исменея, вождя нашей партии. Пусть все наши граждане решат, кому из вас двоих надлежит остаться в Фивах, а кому отправиться в десятилетнее изгнание. Я уверен, что этим изгнанником будешь ты, Леонтид. Вот тогда ты с чистой совестью и сможешь отправиться в любезную тебе Спарту.
После слов Пелопида возмущенные сторонники Леонтида столпились вокруг своего лидера и едва не набросились с кулаками на своих политических противников. Однако, до драки дело не дошло. Исменею удалось успокоить и своих сторонников, и противников. Он начал свою речь в примирительном тоне:
– Влияние полуденной жары уже начало проявляться на нас. Поэтому, я прошу членов совета разойтись по домам, и там переждать духоту. Мы продолжим заседание совета сегодня вечером.
Устав от горячих споров, большинство членов совета охотно приняли это предложение. Когда почти все члены совета разошлись, в портике остались только Исменей, Пелопид и Эпаминонд.
– Ты слишком резко выступил на совете, Пелопид, – укоризненно заметил Исменей своему более молодому товарищу. – Ты забыл, что в гимнасии Фив находится спартанский отряд Фебида, и сейчас объявлять открытую войну Леонтиду – неразумно. Фиванцы сейчас не готовы поддержать нас против Леонтида. Они опасаются спартанцев.
– А, по-моему, наоборот, Исменей, – возразил в ответ Пелопид. – То, что фиванцы видят в своем родном городе спартанских гоплитов – вызывает у них законное возмущение и недовольство. Как против спартанцев, так и против их приспешников – Леонтида с его партией. Я думаю, что народ Фив готов поддержать нас, если мы проявим смелость и решительность.
– Я согласен с Исменеем, – попытался остудить пыл Пелопида Эпаминонд, – не следует недооценивать коварство спартанцев. Да, они заявили, что являются гарантами того мира, который они вместе с персами навязали всей Элладе, позорно предав азиатских греков и возвратив их под власть персидского царя. А ведь раньше они гордо заявляли, что ведут в Азии священную войну всех греков против варваров. Но куда делось их мнимое благородство, когда дело коснулось их собственной выгоды? Как же можно им верить? Царь Агессилай вообще не скрывает своей ненависти к нам, фиванцам. Если мы дадим спартанцам повод, они с радостью нарушат условия мира. Поэтому, сейчас нам нужно запастись терпением.
– А что, если Леонтид сговорится с Фебидом, и с его помощью устроит в Фивах государственный переворот? – задал вопрос Пелопид. – Нам нужно быть готовыми и к этому. Нужно, чтобы наши люди были наготове, и по первому нашему сигналу взялись за оружие.
– К сожалению, Пелопид, – со вздохом возразил ему Исменей, – Фивы сейчас не готовы к войне со Спартой. А Фебид получил от эфоров приказ идти на помощь своему брату, воюющему с Олинфом. Он не осмелится нарушить приказ эфоров. За это в Спарте полагается смертная казнь. Он потому и остановился в Фивах, что очень торопился и вымотал даже своих, закаленных в походах, привыкших к изнурительным маршам, воинов, и вынужден был дать им незапланированный отдых в  Фивах.
– И все-таки, – упрямо возразил ему Пелопид, – нам стоит готовиться к худшему. Может быть, Леонтид, чувствуя за своей спиной спартанцев, сам решится напасть на нас? Мы должны быть готовы к бою, а если нам все же не удастся поднять Фивы, то следует заранее подумать о бегстве, чтобы не сделаться бессмысленной жертвой тирана.
– Я уже слишком стар и для боя, и для бегства, Пелопид, – грустно признался в ответ Исменей. – Все, что я могу – это только взывать своими речами к разуму фиванцев.
– А я, Пелопид, – горячо заявил Эпаминонд, – обещаю встать рядом с тобой в битве с тираном, если таковая случится. А вот покинуть Фивы я не могу. Я просто не смогу без них жить. Да и в отличие от тебя, мне не будет угрожать большая опасность, даже если тираны во главе с Леонтидом захватят власть в Фивах. Я ведь бедный человек. А по их убеждениям бедняк не может причинить никакого вреда.
– Ну, что же, дождемся вечернего заседания совета, – подвел итог спору Исменей, после чего, попрощавшись, покинул общество Пелопида и Эпаминонда.
В это время к двум друзьям приблизилась тонкая девичья фигура, закутанная в гиматий.
– Меня зовут Елена, – не обращая внимания на Пелопида, обратилась она к Эпаминонду. – Я – дочь Андроклида. Сегодня ночью ко мне во сне явилась богиня Афродита. Она повелела мне выйти за тебя замуж, Эпаминонд и родить тебя сына. Она сказала, что ты станешь самым знаменитым гражданином Фив, и что твоя слава будет греметь по всей Элладе.
Эпаминонд ласково посмотрел на девушку и мягко ответил:
– Я не могу принять твое предложение, Елена, дочь Андроклида.
– Почему, – удивилась девушка, – я не нравлюсь тебе?
– Очень нравишься, – улыбнулся Эпаминонд, – ты очень красива. Не уступаешь в красоте легендарной царице Спарты Елене, из-за которой разгорелась знаменитая Троянская война, воспетая Гомером. Но больше твоей красоты мне нравится твоя прямота и искренность. Я уверен, ты будешь очень хорошей женой, и твой супруг будет счастлив иметь такое сокровище. Но я не могу взять тебя в жены по ряду причин. Первая – я беден и не могу содержать семью. Но даже если бы у меня и было достаточно средств, я все равно не обзавелся бы семьей. Ко мне, Елена, тоже во сне приходило божество, в образе грозного громовержца – вождя всех олимпийских богов Зевса. И он мне сказал, что я буду в числе тех, кому будет суждено сокрушить могущество непобедимой Спарты, но для этого я должен заплатить божеству высокую цену – остаться холостым и бездетным. Я должен полностью посвятить себя родному городу – Фивам. «У каждого настоящего человека, в его земной жизни…» – сказал мне Зевс –«…может быть только одна любовь. Твоя любовь, Эпаминонд – это Фивы, единственная, и пока не разделенная. Но ты все равно не имеешь права изменить этой своей любви». Поэтому, прости меня, Елена. А что касается Афродиты, то ведь именно она спровоцировала Троянскую войну, пообещав Парису любовь царицы Елены – жены спартанского царя Менелая. Я уверен, Елена, ты с твоей красотой и добронравием обязательно встретишь достойного тебя супруга.
Огорченная его речью девушка стремительно покинула общество Эпаминонда и Пелопида.
– Ты слишком требователен к себе, Эпаминонд, – с упреком произнес Пелопид сразу после ухода Елены – Такая замечательная девушка. Я заметил, с каким искренним восхищением она смотрела на тебя. Я уверен, она была бы тебе замечательной женой. А что касается денег – я с радостью дал бы тебе достаточное их количество, и для выкупа невесты, и для содержания семьи. Я сделал бы это с радостью. Ведь я не только твой друг. Я твой неотплатный должник. В битве при Мантинее мы с тобой стояли плечом к плечу. Когда я получил тяжелую рану и упал, ты не бросил меня, хотя и считал мертвым. Ты продолжал мужественно сражаться, чтобы мой труп не достался врагу. Сам получил несколько ран, но продолжал отбиваться от нападавших из последних сил, пока не подошел с подмогой сам спартанский царь Амаксимандр.
– Спасибо, друг, – Эпаминонд с благодарностью положил свою руку на плечо Пелопиду, – но я не приму от тебя денег. Ты же знаешь мои убеждения. Я хочу, чтобы ни один из граждан Фив не смог обвинить меня в том, что я чем-либо выгодно отличаюсь от него, и потому не могу понимать его нужды и страдания. И связывать себя семьей я тоже не имею права.
– Очень жаль, Эпаминонд, – искренне огорчился Пелопид, – такая искренняя девушка. Мне, кажется, она действительно любит тебя. А это бывает так редко. Божество очень редко награждает человека таким замечательным чувством, как любовь.
– Восхищение – еще не любовь, – возразил Эпаминонд. – Было бы величайшей подлостью с моей стороны использовать доверчивость этого юного создания, которое свое восхищение мной приняло за любовь. Ведь я значительно старше ее. Я уверен, она обязательно встретит молодого и красивого юношу, которого осчастливит своей любовью, и в свою очередь, насладится  его ответным чувством.
– Очень жаль, Эпаминонд, – снова повторил Пелопид. – Ну, что же, увидимся сегодня на вечернем заседании совета.
С этими словами друзья, попрощавшись друг с другом, разошлись по домам…
А в это время в лагере спартанского отряда Фебида, расположившегося на территории гимнасии Фив, появилась мужская фигура, укутанная, несмотря на дневную жару, в тяжелую хламиду. Приблизившись к Фебиду, незнакомец открыл ему свое лицо и негромко произнес:
– Приветствую тебя, Фебид.
– Привет и тебе, Леонтид, – с интересом посмотрел на посетителя спартанский полководец. – С чем пожаловал?
– С предложением, Фебид, которое выгодно и тебе и мне. Тебя оно прославит, а меня – обогатит. Я предлагаю тебе захватить Фивы.
– Ты с ума сошел, Леонтид? – по-спартански бесцеремонно отреагировал на его предложение Фебид.
– Нет, – заявил в ответ Леонтид. – Выслушай меня, а потом сам реши, сошел я с ума или нет. Конечно, твой отряд невелик, и было бы безумием штурмовать с ним Фивы. Но для захвата Фив, если ты доверишься моему плану, никакого штурма не понадобится. Я проведу тебя прямо в акрополь Фив – Кадмею. Там сейчас фиванские женщины проводят свой праздник. Поэтому вся охрана покинула акрополь – мужчины не имеют права присутствовать на этом празднике. И ты легко сможешь захватить Кадмею. Я проведу тебя туда незаметно. Сейчас полуденный зной, большинство жителей города отдыхают в своих домах. Все пройдет тихо и быстро. А когда ты захватишь  Кадмею, все Фивы парализует ужас. Ведь, по преданию, тот, кто владеет домом мифического Кадма – Кадмеей – обязательно завладеет и всеми Фивами. Так что после этого я легко смогу выгнать из совета всех своих врагов и установить в городе свою власть. После этого я и мои друзья, вставши во главе Фив – охотно дадим тебе в помощь значительный отряд всадников, пельтастов и даже гоплитов, чтобы ты явился под Олинф на помощь к своему брату со значительно большим войском. Ведь раньше Фивы отказали Спарте в помощи в ее войне с Олинфом. Так что ты явишься в Спарту, и как прославленный покоритель Олинфа, и как покоритель Фив, которые благодаря тебе станут полностью дружественным Спарте государством.
Фебид задумался.
– Если я нарушу приказ эфоров, Леонтид, – с сомнением произнес он, – то по законам Спарты меня ждет смерть.
– Ты не нарушишь приказа эфоров, – возразил Леонтид. – Напротив, ты выполнишь его с еще большим усердием. Ведь ты явишься под Олинф с еще большим войском чем то, с каким тебя туда послали. А что же касается самовольного взятия Кадмеи, – я уверен, спартанские магистраты, в особенности, царь Агессилай – оправдают твой поступок, – а главное, ты сам должен понимать – второго такого случая покорить Фивы у Спарты может не быть.
– Странно мне слышать твои речи, Леонтид, – хитро посмотрел на своего собеседника Фебид. – Ты предлагаешь мне не думать о себе самом, а исключительно об интересах Спарты. А сам готов ради собственной выгоды передать свой родной город под власть Спарты?..
– Конечно, Фебид, ты прав, – усмехнулся в ответ Леонтид. – Я, конечно же, ставлю свои собственные интересы выше интересов других людей. А ради власти готов на многое, даже на преступление. А разве я один такой? Легендарный фиванский царь Эдип ради царской власти убил собственного отца и женился на собственной матери. Уверен, что и тебе, Фебид, не безразлично, какое положение ты будешь занимать в Спарте. Разве я не прав? Все люди одинаковы. И я уверен, если бы тебе, Фебид, представилось бы получить в Спарте высшую ступень славы и почета или уступить ее самому близкому тебе человеку, например, брату, – ты бы выбрал себя самого. Точно также поступил бы и я. Так что, давай не будем забивать свою голову пустыми принципами совести и морали. Они созданы только для того, чтобы управлять слабыми и глупыми, а мы хорошо знаем им цену. Решайся, Фебид. Действовать нужно быстро. Через несколько часов будет уже поздно.
– Хорошо, Леонтид, я согласен, – решительно произнес Фебид…
Вскоре после этого спартанский отряд, направляемый Леонтидом, окольными тропами направился в сторону акрополя. Время дня благоприятствовало спартанцам. Жители Фив, спасаясь от полуденной жары, беспечно отдыхали в своих жилищах. Незамеченными спартанцы подошли к воротам Кадмеи.
– Кто там? – сонным голосом полюбопытствовал охранник ворот.
– Это я, Леонтид. Мне нужно забрать приготовленную мной речь на заседание совета, – уверенным голосом произнес предатель. Откинув створку ворот и убедившись, что перед ним действительно член городского совета, охранник открыл калитку ворот. После этого спрятавшиеся неподалеку спартанцы быстро повалили охранника на землю и открыли ворота. Спартанский отряд, не обращая внимания на крики перепуганных женщин, справлявших в акрополе свой женский праздник, не встречая никакого сопротивления, быстро овладел Кадмеей. Леонтид, не теряя времени, с частью спартанских воинов направился на агору. Члены советы уже собрались под портиками Стои. Появление Леонтида со спартанцами повергло городских магистратов в шок.
– Спартанцы овладели Кадмеей, – коротко уведомил собравшихся членов совета Леонтид. – Но пусть вас это не смущает. Спартанцы – наши союзники. Под их надежной охраной в Фивах наконец-то воцарится мир и спокойствие. Никто из вас не пострадает, если проявит лояльность к новой власти. Исключение составляет один Исменей. Он будет арестован и отдан под суд.
После этого спартанские воины схватили Исменея. Остальные члены совета в панике начали разбегаться.
– Надеюсь, ты понимаешь, Леонтид, – подойдя к Леонтиду, обратился к нему один из самых богатых горожан Архий, – что тебе одному трудно будет управлять Фивами.
– Я прекрасно это понимаю, Архий, – улыбнулся в ответ Леонтид. – Мы втроем будем управлять Фивами – я, ты и Филип.
– Надо немедленно арестовать Пелопида и Эпаминонда, – посоветовал Леонтиду приблизившийся к нему Филип, – они могут быть в будущем опасны для нас.
– Пелопид – да, – согласился Леонтид, – Эпаминонд – вряд ли. Этот бедняк нам не опасен. – Чтобы собрать сторонников – нужны деньги. А у него их нет. Пусть он живет в Фивах. Мне будет приятно видеть его нищету и унижение.
Леонтид был весел, его план блестяще удался. Государственный переворот совершился. Когда через некоторое время посольство Фив во главе с Леонтидом и арестованным Исменеем достигло Спарты, ее магистраты срочно собрались на совещание.
– Достославные вожди непобедимой Спарты, – обратился к ним Леонтид, – вы сами знаете, какие натянутые отношения были у Спарты с Фивами. Фиванские демагоги во главе вот с этим Исменеем всегда мутили воду в Фивах и злоумышляли против Спарты. Но теперь, когда я, Филлип и Архий, встали во главе Фив – всякая вражда Спарты с Фивами закончилась. Теперь вам, эфоры, будет достаточно только направить нам скиталу, и любое ваше распоряжение будет беспрекословно выполнено Фивами. Будь то распоряжение выделить вам фиванские отряды для участия в вашей войне, будь то требование выдать вам для суда неугодных вам граждан Фив. Все, что вы пожелаете, будет отныне беспрекословно выполняться. Отныне Фивы из вашего недруга превратятся в вашего самого преданного союзника. А на вашего полководца Фебида я прошу не гневаться за то что он нарушил приказ, и по моей просьбе самовольно захватил Кадмею. После того, как он помог мне, Архию и Филлипу захватить власть в Фивах – мы сразу дали ему в помощь для участия в войне с Олинфом сильный фиванский отряд. Скоро он вместе со своим братом явится к вам, как победитель Олинфа.
– Достославные эфоры и геронты, – довольный речью Леонтида, обратился к магистратам Спарты царь Агессилай, – я думаю, что Леонтид прав. Конечно, следует осудить Фебида за то, что он самовольно, без приказа эфоров, захватил Кадмею. Но, я думаю, что мы должны ограничиться только публичным порицанием Фебиду. Все, что идет на пользу Спарте, должно приветствоваться нами. А поступок Фебида, безусловно, принес Спарте огромную пользу. Нам следует сохранить наш гарнизон в Кадмее, и впредь оказывать всяческую помощь и поддержку нашим друзьям – Леонтиду, Филлипу и Архию.
– Как ты можешь совершить такой бесчестный поступок, царь Агессилай? – с возмущением произнес приведенный под стражей на совещание магистратов Исменей. – Ведь Спарта выступила гарантом того мира, который все эллинские города подписали под давлением Персии и вашего полководца Анталкида. Фивы не нарушали условий этого мира, а Фебид их нарушил. Кто же после этого будет верить вам, спартанцы, если вы не накажете Фебида и не восстановите справедливость?
– Спарта не нарушала условия мира, Исменей, – усмехнулся в ответ царь Агессилай, – просто одна партия в Фивах взяла верх над другой. Это дело самих Фив. И если победившая партия Леонтида добровольно решила содержать в Кадмее спартанский гарнизон, то это дело Фив, а не Спарты. Мы же не направляли Фебида с войной против Фив. Это твои сограждане, Исменей, сами добровольно впустили его в Кадмею. Так что, никакого мира Спарта не нарушала. Это ты, Исменей, в свое время, нарушил мир в Элладе, когда за персидское золото привлек своих сограждан вместе с Афинами, Коринфом и Мегарами к войне против Спарты. Эта война сорвала нашу священную войну в Азии, которую мы, спартанцы, вели против варваров. И за это мы будем судить тебя, Исменей.
– Это ты говоришь мне, царь Агессилай? – возмущенно заговорил в ответ Исменей. – Ты, который вместе с другими спартанскими магистратами ради благополучия Спарты предал всех азийских греков, отдав их под власть Персии? Ты, который сам из врага персидского царя превратился в его союзника?
– Это персидский царь, Исменей, – возразил ему Агессилай, – стал союзником Спарты. А кто из нас прав – пусть решит суд. Уверен – он будет справедливым. Тебя, Исменей, будет судить не спартанский, и даже не фиванский суд, тебя будет судить общеэллинский суд. Я обещаю тебе это.
– Я не сомневаюсь в его приговоре, царь Агессилай, – горько усмехнулся Исменей, после чего гордо поднял голову и произнес. – Но я уверен, божество еще накажет тебя, царь Агессилай, и всю Спарту, за ваше вероломство. Обязательно накажет.

      
                Глава 6

                «Ни для чего в свете не изменяй вере отцов своих».
                (Н. Лесков)

Зимний ветер налетал порывами и неприятно колол лицо и руки, не защищенные длинной шерстяной хламидой и широкополой войлочной шляпой. Но Пелопид не обращал на это никакого внимания. Любуясь с высоты знаменитого афинского холма – Пникса – открывшимся перед ним завораживающим зрелищем. Величайший город мира лежал прямо перед ним. Впереди отчетливо выделялась просторная агора с беломраморными общественными зданиями и величественным храмом Гефеста. А еще дальше на склоне высокого холма величаво красовался Акрополь – гордость Афин. Он поражал любого чужестранца своими неповторимыми храмами, среди которых первое место по праву занимал Парфенон, и огромной статуей девы Афины, покровительницы города, бессмертным творением великого Фидия. Блеск острия ее позолоченного копья подобно маяку был заметен даже на кораблях, причаливающих к Пирею. Правда, сегодня, в зимний день, копье богини-девы не отражало солнечного света, и не было заметно даже здесь, в самих Афинах – на Пниксе, в постоянном месте городских народных собраний. Сегодня народное собрание уже закончилось и афинские граждане, покидая Пникс, расходились по своим домам. Вокруг Пелопида, притаившись в небольшой оливковой роще, собралось всего шесть человек. Все они были одеты в зимние шерстяные хламиды и обуты в высокие кожаные полусапожки, а свои лица скрывали под широкополыми войлочными шляпами, не желая быть замеченными для посторонних глаз.
– Сегодня нам предстоит принять судьбоносное решение, – Пелопид обвел взглядом всех присутствующих. – Ждать дальше нельзя. Вчера пришел гонец от нашего друга Филида, который служит секретарем у полемарха Архия. Он сообщил, что благоприятный момент наступил. Если мы его упустим – наше дело будет проиграно. План наш таков – сегодня вечером мы с вами тайно покинем Афины и отправимся в Фивы. Для безопасности мы возьмем с собой собак и охотничьи сети. К утру мы должны быть в Фивах. Там мы укроемся в доме Харона, которому, также как и Филиду, тираны, захватившие власть в Фивах, вполне доверяют. Туда же Эпаминонд тайно приведет наших сторонников, скрывающихся в самих Фивах. На следующий день Филид устроит пир в честь полемархов, на котором будут все три тирана – Архий, Филип и Леонтид. Когда они напьются, Фелид предложит им развлечься с публичными женщинами. Вместо женщин на пир явимся мы, одетые в женские одежды, и разом уничтожим всех тиранов. После этого мы отправимся в тюрьму и освободим томящихся в заключении наших товарищей.Затем, взяв трофейное оружие, находящееся в портике на агоре, мы должны немедленно заблокировать спартанский гарнизон в Кадмее. К утру к нам на помощь подойдет отряд афинских добровольцев во главе с двумя стратегами. Утром мы соберем в Фивах народное собрание, где объявим о свержении тиранов и предложим нашим гражданам, всадникам и гоплитам, с помощью наших друзей афинян немедленно атаковать Кадмею. Мы должны быстро захватить наш Акрополь и либо перебить спартанский гарнизон, либо заставить его покинуть Кадмею. Это нужно сделать до подхода подкрепления из Спарты. Потом мы проведем выборы новых полемархов и даруем Фивам долгожданную свободу. После этого, я уверен, мы заставим Спарту или согласиться с нашей свободой, или отстоим ее в новой войне. Ведь мы уже успешно сражались со Спартой в союзе с Афинами в недавней Коринфской войне.
– Твой план, Пелопид, – с сомнением произнес Мелонд, – бесспорно очень смел, но осуществить его будет очень непросто. Как сможем мы, семеро жалких изгнанников, сокрушить не только тиранов, захвативших наши родные Фивы, но и могущество сильнейшего государства, копье которого победоносно и грозно владычествует над всей Элладой – Спарты. Без помощи божества это невозможно. А ведь мы даже не получили ответа от дельфийского оракула – будет ли богоугодным наше мероприятие или нет. Может быть, нам следует подождать ответа Пифии?
– Мне не нужен ответ Пифии для того чтобы знать волю божества, – уверенно возразил ему Пелопид. – Если бы богам было угодно чтобы мы, люди, ничем не отличались бы от диких зверей, не знали бы ни совести, ни благородства, не заботились бы о справедливости, – они не наделили бы нас этими чувствами  Следовательно, боги всегда должны поддерживать в любом человеческом соперничестве только одну сторону – сторону справедливости. Если бы это было не так, а владычествующие над нами боги были несправедливыми злобными созданиями – тогда наша человеческая жизнь вообще не имела бы никакого смысла, и все мы, люди, – давно бы уже превратились в диких зверей, лишенных чувства правды и справедливости. Но это не так. Поэтому, в нашей справедливой борьбе за свободу божество обязательно будет на нашей стороне, и будет поддерживать нас своей неодолимой силой.
– Ну, хорошо, – снова возразил Мелон, – даже если божество, как ты уверяешь, будет на нашей стороне, – ты уверен, что мы сможем оправдать его надежды? Ведь слишком многое в твоем плане зависит от людей, которых я лично плохо знаю. Ты уверен, что Филид и Харон – это честные и порядочные люди, а не провокаторы? Ты уверен, что они не передадут нас в руки тиранов?
– Уверен, – категорично ответил Пелопид. – Я лично уверен в Хароне и Филиде. Кроме этого, за их честность и благородство ручается и мой друг Эпаминонд. А он очень тонко разбирается в людях.
– А афиняне? – не унимался Мелон. – Ты уверен, что они выполнят свое обещание и придут к нам на помощь?
– Ты мог бы и сам в этом убедиться во время афинского народного собрания, – укоризненно ответил ему Пелопид. – Ты ведь слышал, как гордо сегодня афиняне отказали спартанским послам, требовавшим, чтобы Афины либо изгнали нас, либо выдали или Фивам, или Спарте. Афиняне не забыли, как мы, фиванцы, помогли им избавиться от власти их тридцати тиранов, поставленных Лисандром и поддерживаемых Спартой. Как благородные люди, они жаждут отплатить нам той же монетой, и также помочь нам в борьбе с нашими тиранами. – После этих слов Пелопид подошел вплотную к Мелону, положил ему на плечо свою руку, и, доверчиво глядя прямо в глаза, произнес: – Мы не имеем право колебаться, Мелон. В застенках Фив томятся наши товарищи, которые погибнут, если мы промедлим еще немного. Если мы промедлим, погибнут не только они – погибнут и те немногие благородные жители Фив, которые пока еще не арестованы. Рискуя своей жизнью, Эпаминонд тайно собрал вокруг себя всех патриотов Фив, и зажег их дух жаждой борьбы за свободу. В палестре он специально заставлял их бороться со спартанцами, и когда они побеждали, он охлаждал их пыл горькими упреками: «Как же вам не стыдно находиться в рабстве у людей, которые слабее вас?». Нельзя долго хранить в тайне наш заговор, Мелон. Любой заговор бывает успешным только тогда, когда заговорщики действуют быстро и решительно. Поэтому, мы должны решиться, чтобы не оказаться пустыми болтунами. А если все же судьба окажется к нам неблагосклонной – ну, что же – наша жизнь окажется не слишком большой платой для нашей Отчизны. Вместо нас в наши ряды встанут другие борцы за свободу и справедливость, и мы будем для них примером мужества и благородства. Отступать нам некуда, Мелон, Фивы ждут нас.
В ответ на эти горячие слова Мелон, в свою очередь, положил свою руку на плечо Пелопида и искренне произнес:
– Ты убедил меня, Пелопид, я стыжусь своих сомнений. Прости меня. Я больше не буду колебаться…
Ранним зимним вечером небольшой отряд из семи всадников со сворой охотничьих собак выехал из Афин и направился в Беотию. Редкие путники, встречавшиеся им в дороге, с удивлением бросали свои взгляды на этот небольшой отряд охотников, решившийся в такую непогоду отправиться на охоту. Впрочем, таковых было немного. Погода и время суток благоприятствовали смельчакам. Когда стемнело, всадники зажгли факелы. Впрочем, на границе Беотии факелы пришлось погасить. Этот самый опасный участок пути им пришлось преодолеть в полной темноте, перейдя на осторожный шаг. Несколько раз им пришлось сворачивать с дороги и объезжать пограничные посты. К Фивам они добрались уже под утро и несколько часов провели в небольшой оливковой роще под самыми городскими стенами. Когда с первыми лучами солнца открылись городские ворота, они, затесавшись среди крестьянских повозок, попытались проникнуть в город. Это тоже был очень опасный момент. Но все прошло благополучно. Эпаминонд заблаговременно подумал, как обеспечить их проход в город. Один из его молодых товарищей отвлек внимание страж ворот, оживленно беседуя с ними и угощая вином из небольшой амфоры. Незаметно пройдя по городским улицам, заговорщики приблизились к  дому Харона. Там их уже ждали. Увидев их, молчаливый раб-привратник, не задавая никаких вопросов, быстро распахнул  входную дверь  Во внутреннем дворе  их встретил сам хозяин – Харон . Он по очереди обнял каждого из них и провел на мужскую половину дома – андрон. Там уже собралось около пятидесяти заговорщиков. Среди них были Эпаминонд, Герид, Кефидор и другие хорошо известные Мелону и Пелопиду граждане Фив. Эпаминонд радостно обнял Пелопида и, улыбнувшись, произнес:
– А ты знаешь Пелопид, наш план едва не сорвался в самом начале. – Он указал на одного из заговорщиков – Гипостенида. Тот смущенно потупил глаза, но быстро взял себя в руки и сам все объяснил:
– Мне вчера приснился дурной сон, Пелопид, я счел его предупреждением божества. Поэтому, зная, что Филид уже отправил к вам в Афины гонца с призывом срочно тайно прибыть в дом Харона,я на свой страх и риск приказал своему родственнику Хлидону срочно скакать к вам в Афины и отложить прибытие. Но Хлидон не смог отыскать уздечки для своего коня, и даже поссорился из-за этого со своей женой. И, в свою очередь, счел это предупреждением богом, и потому не отправился в путь. Благодаря этому вы оказались здесь. А я рад, что так случилось, и теперь укоряю себя за мимолетное малодушие.
В ответ Пелопид твердо ждал руку Гипостениду и заявил:
– Мы ничего не должны бояться, Гипостенид.
– В наш план, Пелопид, – снова вступил в разговор Эпаминонд, – придется внести поправки.
– Какие? – Пелопид внимательно посмотрел в глаза друга.
– Фелид предупредил, – пояснил Эпаминонд, – что сегодня к нему в дом на пир придут только два тирана – Архий и Филип. Леонтид отказал ему, сославшись на плохое самочувствие. Поэтому нам нужно будет разделиться. Одна часть заговорщиков, переодевшись гетерами, пойдет в дом Филида, где уничтожит Архия и Филипа, – а вторая часть в это время должна проникнуть в дом Леонтида и убить тирана в его собственном логове. Это будет непростой задачей, ты знаешь, что Леонтид – сильный и смелый воин.
– Я возглавлю отряд, который пойдет к Леонтиду, – в ответ на это просто ответил Пелопид. – А ты, Эпаминонд, вместе с Мелоном возглавишь второй отряд, который уничтожит Архия и Филипа. После выполнения этой части нашего плана оба наших отряда должны объединиться возле тюрьмы и вызволить оттуда наших товарищей. Следующей нашей целью будет блокада Кадмеи. А с подходом афинских отрядов мы немедленно соберем народное собрание и призовем всех граждан Фив, и захватим Кадмею.
– Пусть так и будет, – согласился с Пелопидом Эпаминонд…
В долгом и тягостном ожидании прошел целый день. Вечером в богатый дом Филида пришли именитые гости – Архий и Филип вместе с небольшой свитой. Хозяин встретил их у дверей своего дома и в знак особого уважения собственноручно обмыл обоим полемархам ноги и провел их в просторный андрон, уже приготовленный для пира. Там уже стояли богато украшенные ложи для гостей. На столах между ними лежали блюда с дымящимися кусками мяса и стояли сосуды для вина. Услужливые рабы, одетые в нарядные одежды, стояли, скромно потупив глаза, готовые выполнить любое пожелание гостя. Архий и Филип разместились на почетных ложах рядом с хозяином дома.
– Я прошу тебя, Архий, – обратился к своему гостю Филид, – будь сегодня распорядителем нашего пира.
– Хорошо, – милостиво согласился Архий. – Я рад, что ты наконец-то решился исполнить свое давнее обещание. Поэтому, как распорядитель пира, я приказываю всем собравшимся отложить до завтра все свои дела и заботы, и полностью отдаться наслаждениям. Сегодня вечером и ночью будем в твоем доме, Харон, восхвалять только одного бога – Диониса, и по достоинству оценим его величайший дар – вино. Мы будем пить его неразбавленным – как и подобает истинным поклонника Диониса. Пусть унесут гидрии и кратеры с водой, сегодня они нам не понадобятся, достаточно будет одних скифосов и амфор  с вином.
Его распоряжение было немедленно выполнено.
– Пока мы еще сохранили ясность ума, Архий, – обратился к нему Филип, – может быть, вызовем сюда Харона и побеседуем с ним? Мне сообщили, что какие-то граждане что-то замышляют против нас, полемархов Фив.
– Брось, Филип, – отмахнулся от него Архий, – пока в Кадмее стоит спартанский гарнизон – нам ничего не угрожает.
– И все-таки, я настаиваю, Архий, – не унимался Филип.
– А почему Харона? – лениво зевнул Архий.
– Потому что он общается с различными людьми, – объяснил    Филлип. – И с богатыми и благородными вроде нас с тобой, и с нищими демагогами, такими как Эпаминонд. Мне это кажется подозрительным. Если мы не побеседуем с ним, я не смогу беспечно пить и веселиться.
– Ну, хорошо, – сдался Архий, – раз речь идет о твоем удовольствии – тогда я согласен. Пошли кого-нибудь за Хароном. Но пусть он ожидает нас во дворе. Я не хочу, чтобы этот святоша испортил нам праздник своим нудным благочестием. Ему явно не понравится, что мы собрались пить неразбавленное вино.
– Пусть так и будет, Архий, – сразу согласился Филип…
Когда посланник Филипа явился к дому Харона и сообщил превратнику, что его хозяина полемархи приглашают немедленно явиться в дом Филида, встревоженный Харон сразу сообщил эту новость заговорщикам.
– Ты предал нас, Харон, – сразу взорвался в ответ на эту новость Кефисодор. – Ты заманил нас в ловушку, а теперь хочешь удрать и спасти свою жалкую жизнь?
После его слов несколько заговорщиков в отчаянье выхватили мечи, однако Эпаминонд и Пелопид сохранили самообладание и быстро успокоили всех присутствующих. Однако слова Кефисодора глубоко задели Харона. Побледнев, он быстро вышел из андрона и вскоре вернулся, ведя за руку своего малолетнего сына.
– Я оставляю его вам в заложники, – с чувством произнес Харон. – Если я не вернусь – можете его убить. Больше мне нечем доказать свою честность и преданность нашему делу. Его поступок заставил многих заговорщиков прослезиться. Эпаминонд ласково взял малыша за руку и вернул его Харону со словами:
– Отведи его в гинекей, Харон, к его матери. Если тебе и нам всем суждено будет погибнуть, пусть он вырастет мстителем за своего отца. А ты сам должен явиться по вызову. Во-первых – чтобы отвести от себя подозрение, а во-вторых – чтобы узнать, что конкретно известно о нашем заговоре тиранам. Уверен, что они знают очень мало, иначе бы к тебе явился бы не простой вестник, а отряд стражников.
Харон молча повиновался…
Когда успевшие уже выпить полемархи Архий и Филлип начали испытывать на себе первые последствия легкого опьянения, им сообщили, что по их вызову явился Харон. Выйдя во двор дома, оба полемарха с явным неудовольствием осмотрели приглашенного.
– Говорят, некоторые люди, Харон, – обратился к пришедшему   Архий, – что-то замышляют против нас – полемархов Фив.
– Кто эти люди, Архий? – стараясь казаться удивленным в ответ спросил Харон.
– Я хотел бы тебя спросить о этом, – снова обратился к нему Архий.
– Мне об этом ничего не известно, – ответил Харон. – Мне кажется, ты, Архий, беспокоишься понапрасну. Но я обещаю все разузнать и в ближайшее время доложить тебе. Благоразумно ничего не оставлять без внимания, даже пустые слухи.
Удовлетворенные его ответом Архий и Филип возвратились в андрон и продолжили попойку. В это время к Архию прибыл гонец из Афин, от его тезки, тоже Архия, со срочным донесением, в котором тезка не только уведомлял полемарха о заговоре против него, Филлипа и Леонтида, но даже называл конкретные имена заговорщиков.
– Прочитай немедленно, Архий, – произнес гонец, передавая тирану запечатанный папирусный свиток, – это очень важно.
– Если очень важно, – беспечно заявил опьяневший Архий, – то я отложу это до завтра, – и закинул послание под подушку своей ложи. После этого он до дна осушил чашу с вином и совершенно захмелев, осоловело обратился к Филиду: – А где же обещанные тобой гетеры? Я думаю, мы уже готовы принять их.
– Сейчас будут, – заверил его Филид и немедленно отправил преданного ему раба к дому Харона.
Уже совершенно стемнело…            
 Возвращение Харона было встречено заговорщиками с огромным облегчением, а последующий за этим приход посланника Фелида еще более воодушевил их. Восьмеро заговорщиков во главе с Эпаминондом и Мелоном быстро набросили на свои панцири длинные женские хитоны и, прикрыв свои лица покрывалами, направились к дому Филида. Их беспрепятственно пропустили в помещение. В андроне их появление было встречено бурными восторженными криками. Однако радость тиранов быстро сменилась ужасом и отчаяньем, когда мнимые женщины, отбросив покрывала, вытащили спрятанные под хитонами мечи и набросились на них. Перепившие Архий и Филип не смогли оказать никакого сопротивления и были убиты прямо на своих ложах. Остальные гости Филида в страхе прижались к стенам комнаты. Однако, Эпаминонд и Мелон сумели быстро их успокоить, заявив, что после гибели Архия и Филипа никто из присутствующих больше не пострадает…
В это же время второй отряд заговорщиков во главе с Пелопидом в ночной темноте приблизился к дому Леонтида.
– Срочное послание полемарху, – заявил рабу-превратнику, выглянувшему в окошко калитки Харон. Увидев хорошо знакомое ему лицо, тот доверчиво открыл дверь дома, и заговорщики, оттолкнув его в сторону, быстро бросились в спальню тирана. Однако возникший в дверях дома шум разбудил Леонтида. Он выхватил из ножен висевший над его постелью меч и встал в дверях своей комнаты, которая была освещена тусклым светом горящего светильника. Первый в его спальню вбежал Кефисодор, но тиран сильным и точным ударом своего меча убил его наповал. Следом за Кефисодором в спальню Леонтида вбежал Пелопид, Тиран сразу узнал его.
– Я давно хотел скрестить с тобой свой меч, Пелопид, – яростно выкрикнул Леонтид, набросившись на своего нового противника. – Тебе посчастливилось ускользнуть из Фив в Афины, но ты имел глупость вернуться. На что ты надеешься, глупец?
– На справедливость, – коротко отвечал ему Пелопид, отбивая своим мечом мощный выпад тирана. Леонтид был опытный воин, к тому же обладавший большой физической силой. Пелопиду же, уступавшему своему противнику в силе, кроме этого мешал лежащий у него в ногах труп Кефисодора. Но ему помогала уверенность в своей правоте и жажда восстановить справедливость. Это предавало ему бесстрашие. Его движения были быстрыми и точными. Тирану с трудом удавалось, несмотря на его физическую силу, отражать молниеносные выпады Пелопида. Пот начал заливать ему глаза, дыхание стало прерывистым и тяжелым. В конце концов, острие меча Пелопида пронзило грудь Леонтида. Тиран упал на свое ложе, залив его кровью…
Успешно завершив первую часть своего плана, оба отряда заговорщиков направились к городской тюрьме и оправили гонцов к двум афинским стратегам, участвовавших в заговоре и стоявшими вместе со своим отрядом афинских добровольцев на границе  Беотии. Перед зданием тюрьмы Филид постучал в ворота и заявил стражнику, что по приказу полемархов Архия и Филлипа он должен немедленно привести к ним только что арестованных заговорщиков.. Узнав  секретаря полемархов, дежурный стражник, не подозревая подвоха, открыл калитку тюремной двери и отряд заговорщиков стремительно ворвался  в помещение.. Опешившая стража не оказала никакого сопротивления. Освободив своих заключенных товарищей, численно выросший отряд отправился прямо на агору, где вооружился хранившимся в портиках трофейным оружием. После этого заговорщики блокировали все дороги, ведущие из города в Кадмею…
Ночной шум в городе разбудил всех трех спартанских гармостов, занимавших со своим тысячным отрядом фиванский акрополь – Кадмею, – Герипида, Ариса и Лиандра.  Лиандр потребовал от двух своих товарищей немедленно отправить часть спартанского отряда к домам полемархов. Но те воспротивились его предложению, назвав его чистым безумием, и, в свою очередь, предложили, ограничиться посылкой в город небольших  дозоров. Однако высланные  быстро вернулись обратно и сообщили гармостам неприятную новость о блокаде акрополя. К утру в Фивы вошел отряд афинских добровольцев, которые сразу разместились вокруг Кадмеи, значительно увеличив силы заговорщиков.  К этому времени закрывшиеся ночью в своих домах перепуганные фиванские граждане по призыву заговорщиков стали собираться на агору – на народное собрание. К собравшимся по очереди с речами обратились Харон, Мелон Пелопид, которые уведомили сограждан о гибели тиранов и предложили немедленно избрать беотархов, созвать городское ополчение, и с одной стороны немедленно идти на приступ и  выбить спартанцев из Кадмеи, а с другой – перекрыть дороги, ведущие в город, чтобы не допустить подхода подкреплений к спартанскому гарнизону. Приход афинских добровольцев сильно воодушевил граждан Фив, едва терпевших все беззаконие и насилие низвергнутых тиранов и их покровителей из ненавистной Спарты. Фиванцы с радостью приняли предложение вождей заговорщиков, избрали своими беотархами Пелопида, Мелона и Харона, немедленно стали вооружаться. Затем гоплиты, пельтасты и пращники стали выдвигаться к Кадмее, а всадники – выезжать из городских ворот, занимая позиции на дорогах, ведущих в Фивы.
Вскоре отряд фиванских всадников во главе с Хароном яростно атаковал и отбросил от города отряд платейцев, спешивших на помощь своим союзникам в Кадмее. А союзное ополчение Фив и афинских добровольцев начало сосредотачиваться вокруг Кадмеи. Первая атака была отбита спартанцами. Однако спартанский гарнизон тоже понес большие потери. Спартанские гармосты упали духом после того как заметили среди атакующих афинян. Они хорошо понимали, что им с небольшим тысячным гарнизоном долго не продержаться против значительно превосходивших объединенных армий Афин и Фив. Поэтому, посоветовавшись, два спартанских гармоста  – Герипид и Арис – приняли ультиматум новых фиванских беотархов, – немедленно покинуть Кадмею и беспрепятственно вернуться с оружием в Лаконику. Третий спартанский гармост – Лиандр – возражал против этого постыдного решения и предлагал удерживать Кадмею до подхода подкреплений. Но он оказался в меньшинстве. Герипид и Арис заявили, что спартанский отряд формально находится в Кадмее по приглашению полемархов Архия, Филипа и Леонтида. А раз они умерли – то у них нет оснований дальше удерживать Кадмею. Это может вызвать войну между Спартой и Фивами. А начинать такую войну они не уполномочены. А потому будет разумно, не имея никаких приказаний от эфоров, мирно покинуть Кадмею, избежав этим и дальнейших жертв, и обвинений в развязывании войны. Приняв такое решение, спартанские гармосты вывели свой отряд из Кадмеи, а затем и из Фив. Вожди заговорщиков не могли сдержать своей радости. Их безумный план освобождения родных Фив успешно завершился.

                Глава 7

                « Только в слабых и испорченных  сердцах могут
                рождаться и гнездиться дурные и испорченные желания » .
                (Плутарх)


Царь Клеомброт, стоя на высоком холме, на котором расположился лагерь спартанской армии и ее союзников, смотрел в сторону своих врагов – фиванцев, лагерь которых находился на расстоянии нескольких полетов стрелы, также на высоком холме. Между обеими армиями пролегала широкая равнина, удобная для действий фаланги, и вполне подходящая для большого решительного сражения. Вечернее небо уже потемнело и в лагере фиванцев, также как и в спартанском, были зажжены многочисленные костры, у которых, сняв с себя доспехи, готовили еду, отдыхали и набирались сил перед предстоящей решительной схваткой всадники, гоплиты, пельтасты, лучники и пращники. О том, что сражение произойдет в ближайшее время, возможно уже завтра, царь не сомневался. Эта позиция, расположенная в полудневном переходе от Фив, была последним удобным местом, где фиванская армия могла бы остановить продвижение спартанских войск к их столице. Рядом с царем стоял известный как своими победами, так и неудачами, спартанский полководец Сфодрий, и его сын Клеоник.
– Тебе не кажется, Сфодрий, – обратился к полководцу царь, – что мы, спартанцы, сами создаем себе врагов, и более того, сами учим их воевать. Вот уже десять лет мы воюем с Фивами только за то, что их свободолюбивые и храбрые граждане свергли и уничтожили тиранов, которые с нашей помощью захватили власть в их городе и, прикрываясь нашим могуществом, явно злоупотребляли своей властью. За эти десять лет постоянных схваток и мелких боев мы так и не смогли победить фиванцев и сломить их дух. Более того, в этих боях они хорошо научились владеть оружием, несмотря на наше противодействие смогли подчинить себе все города Беотии, значительно усилив мощь своего государства, и теперь настолько возгордились, что готовы бросить нам вызов в открытом большом сражении. А ведь они наверняка хорошо знают, что их армия по численности почти вдвое уступает нашей, и что мы, спартанцы, еще никогда не проигрывали неприятелю, который не превосходил бы нас числом своих воинов. Ответь мне, Сфодрий, почему Спарта выбирает своими друзьями и союзниками не благородных и справедливых, а порочных испорченных негодяев, стремящихся с нашей помощью только владычествовать над своими согражданами и удовлетворять свои низменные желания? Почему мы поддерживаем и везде утверждаем власть тиранов и олигархов, в то время как Афины наоборот с успехом опираются в своей политической борьбе против нас на демократов. Тебе не кажется, что внешняя политика Спарты в корне ошибочна и вредна.
– Я не могу давать тебе советы, царь Клеомброт, – в ответ на вопросы царя заявил Сфодрий, – поэтому, сошлюсь на мнение второго царя Спарты, Агессилая, который уже умудрен и жизненным опытом прожитых лет и участием в многочисленных воинах и сражениях. Так вот, когда-то я сам задал подобные вопросы царю Агессилаю, а он, в свою очередь, сослался на слова своего наставника прославленного полководца Лисандра: «Если не хватает шкуры льва, нужно добавить к ней шкуру лисы.», а потом объяснил, что оправдано все, что идет на пользу Спарты. Миром правит сила, потому что большинство всегда оказывается на стороне победителя. Поэтому, чтобы оставаться самой сильной в Элладе, Спарта должна всячески ослаблять могущество других греческих государств, и потому поддерживать не смелых и благородных политиков в других государствах кроме Спарты, а наоборот – слабых и развращенных правителей – тиранов. Только они, в силу своей слабости и нравственной испорченности будут полностью зависеть от Спарты, а следовательно – будут ей до конца преданны и покорны. Такую власть легко контролировать. А контролировать народную толпу, развращенную речами демагогов, гораздо труднее. Пусть этим занимаются афиняне. А кто из нас прав – покажет время. Пока, несмотря на все происки наших недругов – Спарта всегда побеждает. Да, это очередная война за гегемонию над Элладой затянулась, и в большой мере – из-за моей личной неудачи, я не смог внезапной неожиданной атакой захватить Пирей – основу морского могущества Афин. Эта неудача привела в лагерь наших врагов самых могущественных наших противников – афинян. Поэтому – война и затянулась. Но мы уже одержали стратегическую победу над союзниками – Афины и все прочие греческие города, кроме одних Фив уже заключили мир со Спартой. Сейчас Фивы остались в полном одиночестве. Теперь нам осталось совершить только одно последнее усилие – разбить объединенную фиванскую армию в генеральном сражении и победоносно закончить войну.
Царь Клеомброт с сомнением покачал головой.
– Я все равно не понимаю, почему во время мирных переговоров царь Агессилай и эфоры выдвинули перед фиванцами явно невыполнимое для них требование – распустить беотийский союз, и предоставить автономию всем беотийским городам. Они же понимали, что Фивы с этим требованием никогда не согласятся.
– Конечно, царь Агессилай и эфоры это прекрасно понимали, – заявил в ответ Сфодрий. – Они так поступили, чтобы изолировать Фивы и окончательно уничтожить этот своенравный и непокорный город – и этим устрашить и окончательно покорить всю Элладу. Вся Эллада должна видеть, что случается с теми, кто дерзнет противиться воле Спарты и решится оспаривать ее могущество.
– Но беотарх Эпаминонд, – снова с сомнением произнес Клеомброт, – вел себя на съезде эллинских городов вызывающе дерзко. Я сам видел это. Он общался с царем Агессилаем, как с равным. Когда царь Агессилай предложил ему, как посланнику Фив, признать автономию всех беотийских городов, Эпаминонд, в свою очередь, предложил Агессилаю признать автономию всех лаконских городов. Когда после этого царь Агессилай, гневно повысив голос, вновь предложил фиванцам признать автономию всех беотийских городов – Эпаминонд снова невозмутимо в ответ предложил царю Агессилаю тоже самое.
– Это только доказывает, – заявил в ответ Сфодрий, – как безумие самого Эпаминонда, так и всего фиванского народа, избравшего такого человека одним из своих вождей. Ну, что же, завтра мы покажем им силу и мощь спартанского копья.
– Ну, что же, Сфодрий, – решительно произнес Клеомброт, – ты развеял мои сомнения. – Завтра я выведу наших воинов в поле и накажу Эпаминонда и всех фиванцев за их дерзость и легкомыслие.
– Позволь мне, царь Клеомброт, дать тебе последний совет, – попросил царя Сфодрий, и, получив разрешение, продолжил. – Не торопись завтра первым начинать сражение. Пусть атаку начнут фиванцы. Как показывает наш воинский опыт – все эти демократы слишком вспыльчивы и недостаточно дисциплинированны, и во время быстрого движения в атаку на нашу сплоченную фалангу они наверняка расстроят свои ряды, и это облегчит нашу победу. А еще распорядись завтра утром выдать воинам немного вина. Оно возбудит их дух и придаст больше сил.
– Хорошо, Сфодрий, – согласился царь Клеомброт, – пусть так и будет. Только проследи, чтобы вина не было слишком много, иначе оно ударит в голову нашим воинам, и вместо пользы принесет вред.
– Я обещаю это тебе, царь, – уверенно заявил Сфодрий.
– У меня тоже есть к тебе просьба, царь Клеомброт, – обратился к царю Клеоник, сын Сфодрия. – Окажи мне завтра великую честь, позволь мне идти в бой рядом с тобой.
Царь Клеомброт улыбнулся.
– Хорошо, пусть будет так...
 А в это время в лагере фиванцев беотарх Эпаминонд вместе с командиром священного отряда Пелопидом тоже смотрели на хорошо заметные в вечернем небе костры спартанского лагеря, и тоже думали о предстоящем сражении.
– Я благодарен тебе, мой друг, – обратился к своему товарищу Эпаминонд, – за твою поддержку, которую ты оказал мне на военном совете. Если бы не ты – я мог бы и не убедить других беотархов решиться на завтрашнее генеральное сражение, и принять мой план битвы. Ведь мнения беотархов разделились поровну. Менеклид и Ксенокрад поддержали меня, а трое других выступили против. Твое мнение – седьмого беотарха – оказалось решающим.
– Это неудивительно, Эпаминонд, – в ответ улыбнулся Пелопид, – у нас всего шесть тысяч гоплитов и полторы тысячи всадников. А в спартанской армии – десять тысяч гоплитов и одна тысяча всадников. А, как известно, спартанцы никогда не проигрывали сражений, если противник не превосходил их численностью.
– Если не считать схватки под Тигирами, – возразил ему Эпаминонд, – где ты со своим священным отрядом в 300 фиванцев обратил в бегство целую тысячу спартанцев.
В ответ Пелопид снова улыбнулся.
– Мы тогда первыми увидели врага и неожиданно атаковали его, не дав им перестроиться из походного – в боевой порядок. Поэтому, эта моя победа не в счет. А завтра нам предстоит впервые в открытом сражении помериться силой с выстроенной в боевой порядок и превосходящей нас численностью спартанской фалангой.
– Вот поэтому-то я и предложил беотархам свой необычный план битвы, – произнес в ответ Эпаминонд, – я долго думал над ним, и уверен – он принесет нам успех.
– Да, твой план очень необычен, – подтвердил Пелопид. – Не секрет, что завтра спартанцы выстроятся фалангой. Если у них десять тысяч гоплитов – то глубина этой фаланги будет 12 щитов. На правом фланге, как обычно, у них будет стоять сам царь Клеомброт и лучшие воины, а на       левом – их союзники. Впереди для прикрытия развертывания фаланги они поставят свою конницу. Они всегда так поступали раньше, и думаю, что царь  Клеомброт не придумает завтра ничего нового.
– Вот именно, – подтвердил Эпаминонд, – а мы выстроим нашу фалангу глубиной всего в семь щитов. Зато на левом нашем фланге поставим узкую ударную колонну – эмбалон, глубиной в 50 щитов, замыкать которую будет твой священный отряд, в 300 отборных воинов. Этой колонной мы ударим по отборной части спартанского войска, и либо перебьем ее, либо обратим в бегство. Как бы не были сильны отборные спартанские гоплиты, они не смогут устоять против нас на этом участке – слишком велико сдесь будет наше превосходство. Но чтобы еще более обеспечить нашу победу – я намерен неожиданной атакой нашей конницы обратить в бегство вражескую кавалерию, и внести смятение в первые ряды их тяжелой пехоты.
– Без сомнения, наша ударная колонна в 50 щитов, Эпаминонд, – поделился своими сомнениями с беотархом Пелопид, – одолеет противостоящую ей часть спартанской армии, глубиной в 12 щитов. Но что это нам даст? Ведь на других участках сражения спартанская фаланга одолеет нашу фалангу, глубиной в 7 щитов.
– Поверь мне, – Эпаминонд доверительно положил свою руку на плечо Пелопиду, – если мы победим лучшую часть спартанского войска, собранную вокруг их царя, – все остальные их воины побегут с поля боя. Этот мой боевой порядок рассчитан именно на спартанцев. Спартанцы так воспитывают своих воинов, что для них имеет значение только победа. Они идут в бой, уверенные в ней. Уверенные, что они самые сильные, самые ловкие, самые выносливые, самые опытные воины, и что ни один противник не сможет противостоять им. Их армия – это армия нападения, а не защиты. Они укрепляют свой дух постоянным соревнованием друг с другом, где всегда чествуют победителя и унижают побежденного. Каждому из них нужна только победа. Безнадежная борьба для них не имеет никакого смысла. Поэтому, когда мы победим их лучших бойцов, собранных вокруг царя Клеомброта – все остальное их войско охватит паника и отчаянье, и они побегут. Поверь мне, Пелопид – именно так и будет – они обязательно побегут. Наши воины другие. Они сражаются не ради собственной славы победителей, а за свободу и благополучие своих близких. Они готовы вступить ради этого даже в безнадежную схватку с неприятелем, без всякой надежды на успех. Готовы пожертвовать собой,  умереть, но не отступить.  Яркий пример этому – твой священный отряд, все воины которого поклялись умереть во имя своего Отечества. Я уверен, что они никогда не побегут с поля боя, даже если все  другие побегут, потому что они спартанцы сражаются за победу, а мы бьемся за правду.
– Да, – подтвердил Пелопид, – мой священный отряд никогда не побежит с поля боя. Они верят в свободу и благополучие Фив, и ради этого готовы пожертвовать своей жизнью.
– Если человек ставит осуществление своей благородной мечты, – с чувством произнес в ответ Эпаминонд, – выше собственной жизни, – он способен на любой подвиг.
 – У меня есть еще одно сомнение, Эпаминонд, – тяжело вздохнул в ответ Пелопид. – А что, если спартанцы, заметив наш эмбалон, – попытаются загнуть свой правый фланг и обойти нашу ударную колонну сбоку.
– Для этого ты и поставлен со своим священным отрядом в тылу эмбалона, – объяснил ему Эпаминонд. – Если спартанцы попытаются сделать это – ты должен воспрепятствовать этому  маневру. Смело выдвигайся тогда в сторону и прикрой эмбалон с фланга.
– Теперь мне все ясно, – сразу повеселел Пелопид, – я уверен, что если божество завтра будет на нашей стороне, или хотя бы не будет нам мешать, – мы обязательно одержим победу.
– Божество завтра обязательно будет на нашей стороне, – убежденно произнес Эпаминонд. – Ведь ты сам говорил, что в конечном итоге божество всегда оказывается на стороне правды и справедливости. А мы сражаемся за свободу, правду и справедливость. Кроме того, ведь нам предстоит сражаться в необычном месте. На Левктрском поле. На этом самом поле когда-то давным – давно две дочери Скидоса были изнасилованы спартанцами. Не вынеся позора, они покончили с собой. А их отец Скидос, так и не сумев добиться в Спарте справедливого суда над насильниками, сам заколол себя на могиле дочерей своим мечом и проклял Спарту. С тех пор дельфийский оракул не раз предупреждал спартанцев, что они должны опасаться левктрского мщения. Я уверен – это мщение наступит завтра. Завтра Спарта заплатит за все свои преступления.
– Я не хотел говорить тебе, Эпаминонд, – глубоко вздохнул в ответ Пелопид,  – но вчера ночью мне приснился пророческий сон. Ко мне во сне явился сам Скидос, который показал мне окровавленные хитоны своих дочерей – Молпии и Ипо – и потребовал от меня, чтобы я, если я хочу отомстить спартанцам и победить их, – принести в жертву на могиле его дочерей девушку с рыжими волосами. Я рассказал об этом сне гадателю Теокриту. Но он не знает, что мне посоветовать.
– Эллины иногда в критические моменты своей истории приносили богам человеческие жертвы, – произнес в ответ Эпаминонд. – Так поступил Фемистокл, который ради победы над варварами принес в жертву божеству персидских знатных пленных юношей. Но я не думаю, что миром управляют злобные и кровожадные создания, которым были бы приятны человеческие жертвы. Я наоборот считаю, что боги, как высшие существа, должны быть благородными и чистыми. Следовательно, им должны быть приятны только такие жертвоприношения, которые свидетельствуют о чистоте и благородстве помыслов самого жертвователя. Им может быть приятна жертва самого известного царя Спарты – благородного Леонида, который ради победы Эллады добровольно принес себя в жертву божеству, которое устами дельфийского оракула изрекло, – что Спарта или погибнет в войне с варварами, или будет спасена, но за свое спасение она должна будет пожертвовать жизнью одного из своих царей. Поэтому, чтобы исполнить волю богов, Пелопид, – я готов добровольно принести себя в жертву на могиле дочерей Скидоса.
– Я не допущу этого, Эпаминонд, – решительно заявил в ответ Пелопид. – К тому же, Скидос потребовал  в качестве жертвы именно девушку с рыжими волосами. Так что, твоя жертва будет бессмысленной.
Их беседа была внезапно прервана лошадиным ржанием, и из тени к ним приблизился гадатель Теокрит. За собой на поводу он вел упиравшуюся молодую гнедую кобылу с пышной рыжеватой гривой.
– Я сумел разгадать твой сон, Пелопид, – радостно обратился к Пелопиду Теокрит. – Вот твоя девушка, которую ты завтра принесешь в жертву богам на могиле дочерей Скидоса. Она сама прискакала ко мне, убежав из табуна. Это знак божества.
– Вот видишь как все замечательно получилось, – обрадовано обратился к Пелопиду Эпаминонд. – Даже божество дает нам знак своего расположения. Значит – завтра мы обязательно победим.
– А где ты сам завтра собираешься  находиться во время сражения, Эпаминонд? – поинтересовался Пелопид.
– Все распоряжения отданы, и все знают, что им делать, – улыбнулся Эпаминонд, – поэтому, я вполне могу занять место в первых рядах эмбалона.
– Не дело беотарха драться, как простому воину, – возразил в ответ Пелопид.
– А что ты сам сказал в ответ своей собственной жене, – возразил Эпаминонд, – когда она попросила тебя беречь себя ради нее и детей?
– Я ей сказал, – с улыбкой ответил Пелопид, – что с этой просьбой прилично обращаться к простому воину, полководец должен думать не о себе самом, а о своих солдатах.
– Вот видишь, – довольный его ответом продолжил Эпаминонд, – вот и я должен думать не о себе самом, а об исходе сражения. И поэтому должен находиться там, где будет решаться его судьба. К тому же, если я сам не буду участвовать в битве, и вместе со своими воинами не буду получать раны и рисковать собственной жизнью, мне будет трудно заставлять это делать других…
Следующий день выдался хорошим – теплым, но не душным. Спартанские полководцы, будучи уверенными в полном превосходстве своей армии над неприятельской, дали своим воинам хорошо выспаться, позавтракать и подкрепить свой дух вином. И только после этого, ближе к полудню, стали под прикрытием своей конницы выводить тяжелую пехоту в поле и строиться в боевой порядок – фалангу, равной глубиной в 12 щитов.
На почетном правом ее фланге в окружении лучших спартанских воинов встал сам царь Клеомброт. Рядом с ним стояли – полководец Сфодрий со своим сыном Клеоником и царский щитоносец Динон. Фиванская армия к этому времени уже стояла в боевом порядке. Также, прикрытая конницей фиванская тяжелая пехота, выстроилась фалангой. Глубины ее не было видно, но царь Клеомброт знал, что она должна существенно уступать спартанской армии. Царь не очень был расположен сегодня давать сражение. Какое-то предчувствие давило на него изнутри и это очень раздражало его.
– Что будем делать, царь, если фиванцы сегодня не решатся атаковать нас первыми? – обратился к царю Сфодрий.
– Их фаланга построена на подобии афинской, – ответил Клеомброт, – ее главной силой является бешеная атака. Они считают, что атака удваивает силу фаланги, хотя их яростные атаки, подобно морским волнам, не раз разбивались о твердую силу и плотность нашей дисциплинированной фаланги, как о каменную стену. К тому же, у них больше конницы, которая вообще ничего не стоит в оборонительном бою, и полезна только в атаке. Поэтому, они должны обязательно атаковать нас первыми. Или я плохо знаю фиванцев.
– И все-таки, – не сдавался Сфодрий, – если они все же не решатся сегодня атаковать нас первыми. Что тогда мы будем делать?
– Отведем наши войска в лагерь, – раздраженно ответил царь Клеомброт, – и перенесем сражение на следующий день. А если они и завтра не решатся нас атаковать – тогда уже мы сами атакуем их.
– Ты успокоил меня, царь, – произнес Сфодрий и замер в строю, опершись на древко своего копья…
Время шло, а фиванская армия по-прежнему оставалась на месте, не решаясь начать наступление. Прошло немало времени. Наконец, первые ряды фиванской фаланги развернулись спиной к спартанцам и медленно начали двигаться в свой лагерь.
– Видно, сегодня нам не придется сразиться с врагом, – разочарованно заявил царь Клеомброт и отдал приказ отводить войска в лагерь.
Спартанская фаланга медленно начала отход. В это время фиванская армия внезапно развернулась и решительно двинулась вперед, а их конница стремительно атаковала спартанскую. Не ожидавшая нападения, уступавшая в численности вражеской, спартанская конница была быстро опрокинута и своим бегством смешала первые ряды повернувшейся на встречу неприятелю спартанской фаланги.
– Да, этот Эпаминонд хитер, – уважительно отозвался о вражеском полководце Сфодрий. – Это он хорошо придумал с мнимым отходом. Но ничего – это ему не поможет, он только слегка пощекотал нам нервы.
Раздосадованный хитростью Эпаминонда, царь Клеомброт в ответ на слова Сфодрия только крепко сжал зубы. Несмотря на произведенное отступившей конницей расстройство, спартанская фаланга быстро восстановила порядок в своих первых рядах, и уверенно ждала приближения тяжелой фиванской пехоты. Фиванские гоплиты стремительно приближались единой ровной стеной, ощетинившейся лесом копий и прикрытой круглыми щитами. Неожиданно на крайнем левом фланге вражеской армии, прямо напротив царя Клеомброта, из глубины фиванской фаланги выдвинулась глубокая узкая колонна, которая ускорила свое движение вперед, стремительно приближаясь и нацеливаясь на элитный правый фланг спартанской фаланги.
– Это новый боевой порядок, – закричал царю Сфодрий. – Нужно немедленно растянуть наш правый фланг и попытаться охватить их ударную колонну сбоку.
Царь Клеомброт  быстро отдал нужный приказ. Спартанская фаланга стала сдвигаться справа и загибать свой правый фланг, пытаясь охватить ударный эмбалон Эпаминонда. В это время из глубины эмбалона для противодействия этому маневру быстро выдвинулся в сторону священный отряд из трехсот отборных воинов, и во главе с Пелопидом и стремительно атаковал выдвигающиеся для охвата спартанские лохи, прикрыв этим ударный эмбалон с фланга. Спартанский маневр не удался. Царь Клеомброт с ужасом наблюдал, как ударная узкая фиванская колонна стремительно приближается. Но он быстро взял себя в руки и приготовился к яростной схватке. Передние ряды гоплитов тем временем со страшным треском ломающихся копий, яростными криками и стонами раненых, сшиблись. Первый ряд фиванского эмбалона весь пал под ударами копий отборных спартанских гоплитов. Но следующий за ними второй ряд фиванцев, переступив через тела своих павших товарищей, с новой силой набросился на спартанцев. Не выдерживая бешеного натиска ударной фиванской колонны, спартанский правый фланг стал медленно пятиться назад. Отборные спартанские воины сражались отчаянно. Младший сын Сфодрия Клеоник, прикрывая своим щитом царя Клеомброта, трижды сбивался с ног и трижды снова вставал, продолжая сражаться. Не менее отважно дрался и его отец, Сфодрий, и сам царь Клеомброт. Но натиск фиванцев на них был неодолим. Не обращая внимания на смерть своих товарищей, на собственные раны и увечья, фиванцы яростно шли вперед. Место павших тут же занимали новые бойцы. Значительно уступавшие им в численности на этом участке спартанцы, несмотря на храбрость и свое воинское умение, ничего не могли противопоставить силе этого натиска. Рано или поздно копье фиванского воина находило свою цель, пробивая щит, доспехи, и поражая самого их хозяина. Отборные спартанские воины падали один за другим. Вскоре пораженный фиванским копьем пал и сам царь Клеомброт. Рядом с ним пали Сфодрий, его сын Клеоник, и вся лучшая часть спартанской армии. Увидев это ужасное зрелище – поражение и гибель своих лучших воинов – всю остальную спартанскую армию, как и предсказывал Эпаминонд, – охватил панический ужас, и она побежала. В это время к тяжело дышавшему, забрызганному кровью Эпаминонду, приблизился возбужденный Пелопид. Не скрывая своей радости, он крепко обнял своего товарища и радостно заявил:
– Вот что значит неодолимая сила божества, Эпаминонд. Сила правды и справедливости. Ничто не может устоять перед ней.
– Да, – подтвердил в ответ Эпаминонд. – Мы победили именно потому, что на нашей стороне была неодолимая сила божества, которое всегда оказывается на стороне правды и справедливости. 
               
 
                Глава 8

                « Путешествие длиной в тысячу линь начинается
                с одного единственного первого шага ».
 
                (Лао Цзы)

Эврот  взбурлил и разлился, превратившись в грозную, непреодолимую преграду, разделяющую стоящие друг против друга две армии – фиванскую и спартанскую. Перед строем своей тяжелой пехоты заметно выделялись два фиванских беотарха – Эпаминонд и Пелопид. Перед строем спартанцев на противоположном берегу реки стоял сам царь Агессилай в окружении своих военачальников – полемархов.
– Война наконец-то пришла туда, откуда она началась, – возбужденно обратился к Эпаминонду Пелопид, – в гордую и заносчивую Спарту. Эти заносчивые спартанцы, уверенные в своем могуществе и непобедимости, не укрепили крепостными стенами свою столицу – и теперь весь город по нашу сторону Эврота – в нашей власти. Твой дерзкий план, Эпаминонд, блестяще осуществился. После победы под Левктрами, едва мы вступили в Пелопонес,  к нашему фиванскому войску присоединились и аркадяне, и аргосцы, и другие  пелопонесцы. Наша армия достигла невиданных размеров – почти    70 000 человек. Неожиданным маршем мы атаковали Спарту в самое ее сердце – столицу, и дошли до Эврота. Я с всадниками и легковооруженными воинами сумел даже переправиться через Эврот, и захватил плацдарм возле Ипподрома. Очень сожалею, что не сумел удержать его. Спартанцы атаковали нас с такой яростью и отвагой, что мы не смогли удержаться на той стороне реки. Я своими глазами видел одного совершенно голого спартанца, который, вероятно, вскочив со своей постели, и, не успев не только облачиться в доспехи, но даже набросить на себя хитон, с мечом в правой руке и щитом в левой, не обращая внимания на свои раны, – с такой смелостью и отвагой дрался в самой куче боя, что вызвал изумление и похвальные возгласы у наших воинов. Некоторые из них увидели в этом даже дурной знак. Они решили, что само божество защищало этого отважного безумца. Всему виной проклятый Эврот, который в это зимнее время разлился и затопил переправу нашей тяжелой пехоты. Зима, с одной стороны, облегчила наш поход на Спарту, который оказался неожиданным для наших врагов, но с другой стороны – усложнила сражение за сам вражеский город. Но ничего – сегодня мы соберемся с силами и начнем новую переправу через Эврот. Я уверен – в этот раз мы обязательно одержим окончательную победу и уничтожим ненавистную Спарту.
– Мы не будем переправляться через Эврот, Пелопид, – заявил в ответ Эпаминонд.
– Почему? – удивленно посмотрел на него Пелопид. – Неужели тебя смущает трудность переправы? Мы все равно одолеем этот Эврот. Или тебя смущает сама спартанская армия, стоящая на том берегу против нас? Она значительно меньше нашей, а ведь под Левктрами спартанцы наоборот значительно превосходили нас в численности. Неужели теперь, когда осталось сделать одно последнее усилие, мы остановим наше копье, и не нанесем последний смертельный удар?
– Ты сам сказал Пелопид, – начал объяснять ему Эпаминонд, – что сегодня ночью ты увидел в бою других спартанцев, которые сражались так отважно, что наши воины стали думать, что им помогает само божество. И это действительно так. Если раньше спартанцы сражались за первенство и владычество над всей Элладой, то сейчас они воюют за свою собственную жизнь и свободу. Поэтому сегодня неодолимая сила божества находится не на нашей, а на их стороне. На их стороне правда и справедливость. Несправедливо, чтобы такой великий город как Спарта, сыгравший огромную роль во время войны с варварами, был уничтожен. Поэтому, будет справедливо, уничтожив могущество и гегемонию Спарты в Элладе, сохранить ее на правах равных со всеми другими греческими государствами.
– Но это же значит оставить раненого зверя в его логове, – возмутился Пелопид. – Он залижет свои раны, и снова вылезет оттуда, еще более ожесточенный и опасный. Чем ты можешь гарантировать, что Спарта больше не вернет свое прежнее могущество, и перестанет представлять опасность для нас?
– У меня есть план, как обезопасить нас, а заодно, и всех прочих греков от Спарты, – улыбнулся в ответ Эпаминонд.
– Какой? – Пелопид с нескрываемым любопытством посмотрел на своего товарища.
– Мы восстановим независимое Мессенское государство. Мы пригласим всех мессенцев снова вернуться на свою родину. Мы вновь отстроим и заселим столицу Мессении - Итому. Живя бок о бок со Спартой, мессенцы сотни лет воевали со спартанцами, и тем самым сдерживали их силу и могущество. Вся Эллада помнит подвиги славного мессенца Аристомена, изумлявшего своей отвагой даже самих спартанцев. Когда он в последнем бою решился покинуть Итому и с остатками своей мессенской армии вышел вперед перед спартанцами и наклонил перед ними острие своего копья, они в знак уважения к его мужеству, молча расступились в стороны, и беспрепятственно позволили ему и его мессенцам покинуть свою родину. Я уверен, когда Мессения возродится, мы будем иметь в ее лице надежного стража для Спарты. Имея у себя в тылу такого врага, спартанцы не смогут, как прежде,  спокойно воевать за пределами Пелопонесса.
– Да, это хороший план, – согласился Пелопид, – но кто будет его осуществлять?
– Как кто? – снова улыбнулся в ответ Эпаминонд, – Мы с тобой совершим это благородное и справедливое дело. Я буду счастлив возродить Мессению, и вновь отстроить Итому, заселив ее потомками славного Аристомена.
– Но наш срок беотархов истекает, – возразил в ответ Пелопид. – Вскоре, мы должны будем сложить свои полномочия, и в качестве обычных граждан вернуться в Фивы до следующих выборов. Если мы этого не сделаем – нас могут привлечь к суду. А твой замечательный план восстановления Мессении займет многие месяцы.
– Значит мы самостоятельно продлим свои полномочия беотархов, – спокойно ответил Эпаминонд, – а если наши завистники в Фивах привлекут нас к суду, – мы с тобой на народном собрании выйдем к нашим гражданам и объясним им, что нашей целью было обеспечение блага Фив, а не личные выгоды. Мы объясним им, что нельзя во время сражения менять полководцев. Я уверен – они поймут нас.
– Пусть будет по-твоему, – согласился с доводами Эпаминонда Пелопид, – во всяком случае, ради выполнения твоего замечательного плана я готов рискнуть собственной жизнью и свободой…

А в это время на другом берегу Эврота царь Агессилай в окружении своих военачальников тоже внимательно всматривался в ряды вражеского войска.
– Ты, царь Агессилай, – с возмущением обратился к царю эфор - эпоним, – принял власть над Спартой, когда она находилась на вершине своего могущества. Когда Спарта утвердила свою гегемонию во всей Элладе и угрожала самому персидскому царю в далекой Азии. А сейчас наши враги, которых мы презирали, стоят на берегу Эврота. 600 лет, царь Агессилай, Спарта не видела на своей земле вражеских армий. Наши правители даже не удосужились оградить крепостными стенами наш город. Они были уверены, что никогда вражеские воины не вступят на берега Эврота. Как я жалею, царь Агессилай, что в свое время магистраты Спарты пренебрегли предостережением божества, и избрали тебя, хромого, царем Спарты. А ведь дельфийский оракул предупреждал Спарту, чтобы она не допустила правление хромого царя, грозящего ей неисчислимыми бедами.
Царь Агессилай спокойно выслушал гневную речь высшего спартанского магистрата, после чего показал ему на парящего высоко в небе орла.
– Посмотри на него. Как высоко взлетел он в небо. Но как бы высоко и долго он не летал – даже ему придется спуститься на землю. Таков закон жизни. Как бы высоко ты не поднялся, и как бы долго ты не находился на этой высоте, – рано или поздно придется спуститься вниз. Что поделаешь – боги завистливы, не дают много счастья ни человеку, ни целому народу. Наверное, они решили, что Спарта слишком долго пользовалась покровительством божества, – и потому, после того, как мы достигли вершин своего могущества, – они мановением своей десницы низвергли нас вниз. Но сейчас божество снова перешло на нашу сторону. Взгляни на Эврот. Как он разбушевался. Это явное свидетельство благоволения к нам божества. Конечно, мы должны оказаться достойными этого благоволения и не забывать того, что боги обычно дают предпочтение в своей поддержке победителю.
– Вот именно – победителю, – в сердцах возразил ему эфор - эпоним. – Именно так мы всегда воспитывали свою молодежь – разжигали в ней огонь соперничества и стремления к первенству. Но как нам поднять дух наших воинов, если наши враги стоят на берегу Эврота и угрожают самому существованию Спарты. Нас мало. Мы вынуждены были даже освободить 6000 наших рабов илотов и дать им в руки оружие.
– Дух наших воинов сейчас высок, как никогда, – возразил ему царь Агессилай, – когда за их спиной стоят храмы и жилища родного города – они сражаются самоотверженно и отчаянно. Так они сражались сегодня ранним утром, когда наши враги попытались переправиться через Эврот. Ты видел сына Фебида, который без доспехов, совершенно голый с одним мечом и щитом, выскочив из своего дома, отважно дрался в самой гуще тяжело вооруженных вражеских воинов? Даже фиванцы приветствовали его, как героя. Кстати – ты наградил его?
– Я наградил его венком победителя, – недовольно ответил эфор - эпоним, – а потом оштрафовал за то, что он вопреки нашим законам, вышел в бой без доспехов.
Агессилай в ответ рассмеялся.
– Как это похоже на Спарту.
– Да, Спарта всегда останется Спартой, – гордо заявил в ответ эфор - эпоним. И ты прав только отчасти. Да сейчас дух наших воинов высок, потому что за их спинами стоят храмы и жилища родного города. Но этот дух будет поддерживать их только в обороне. Для наступления этого мало. Дух наступающей армии поддерживает только одно средство – победа. А как нам победить наших врагов, которые значительно превосходят нас в численности, приобрели воинский опыт и возгордились благодаря своим победам?
– Посмотри на вождей фиванцев, – в ответ предложил царь Агессилай, указав на стоящих впереди фиванской армии Эпаминонда и Пелопида. – Признаться, я с начала их не понимал, и потому не знал, какую опасность они представляют для Спарты. Оценить человека можно по его поступкам, но чтобы понять его, нужно установить причину этих поступков, а для этого нужно знать – во что он верит. Теперь я знаю – они верят в справедливость и благородство. Они искренни, открыты, честны и благородны. Настоящие герои. Говорят, именно таким был когда-то наш прославленный царь Леонид. Но такие герои уязвимы. Они никогда не оглядываются назад, и потому не защищены от ударов в спину.
– Что ты конкретно предлагаешь? – сухо и деловито спросил эфор - эпоним.
– Мы нанесем Эпаминонду и Пелапиду удар в спину. Во-первых, поднимем против Фив Фессалию, С тираном Фер Александром нетрудно будет договориться – он очень любит золото. Во-вторых, мы заключим против Фив военный союз с Афинами.
– Но ведь Афины – бывшие союзники Фив, – эфор - эпоним удивленно посмотрел на царя. – Каким образом мы сможем привлечь Афины в войну против Фив на нашей стороне? Одного золота здесь будет недостаточно.
– Я поеду в Афины, – вступил в разговор флиунтиец Прокл, слышавший беседу царя с магистратом. – Я знаю, что нужно сказать афинским стратегам и политикам. Я напомню им, что после того, как вы, спартанцы, победили афинян в длительной Пелопонеской войне, – именно фиванцы, – будучи тогда союзниками лакедемонян, – хотели до основания разрушить Афины. Но тогда спартанцы воспротивились этому слишком жестокому решению, ограничившись только разрушением афинских длинных стен. Во-вторых, я скажу им, что разве не очевидно, что фиванцы, устранив со своего пути спартанцев, – первым делом выступят против афинян, которые тогда останутся единственной помехой для установления их власти над всей Элладой. При таких опасностях, выступив в поход против фиванцев, они скорее будут воевать за самих себя, чем за Спарту. В третьих,  я предложу им подумать – насколько тяжело будет Афинам, если их соперниками в гегемонии над Элладой будут их ближайшие соседи – Фивы, а не Спарта, которая находится вдали от них. В четвертых, я заявлю, что сейчас, когда у афинян есть союзник в лице Спарты, им будет гораздо легче бороться против Фив, чем после того, как они останутся с фиванцами один на один, без союзников. В пятых, я попрошу их подумать о том, что если нагрянет новое нашествие варваров, – на кого они смогут больше опереться в этой борьбе, чем на спартанцев, которые, стоя на страже Фермопил, – предпочли все до одного погибнуть в бою, чем остаться в живых, но своим отступлением открыть врагу доступ в Грецию. И напоследок, я скажу им, что они проявят себя благородными и великодушными, если из всех поступков, совершенных спартанцами во время столь частой смены дружбы и вражды с ними – они забудут обо всех обидах, а вспомнят только благодеяния спартанцев.
– Да, это должно звучать убедительно, – одобрительно отозвался о словах Прокла эфор - эпоним. – Я согласен. Ты поедешь в Афины вместе с нашими послами. В этом посольстве ты будешь представлять наших союзников в Пелопонесе. Это сделает твою речь еще более убедительной.
– Благодарю тебя, – Прокл склонил свою голову перед магистратом.
– И еще, – снова вступил в разговор царь Агессилай, – мы натравим на Эпаминонда и Пелапида их политических противников в самих Фивах. У героев всегда есть завистники. Я знаю, например, что ритор Менеклид очень ревниво относится к славе Эпаминонда и Пелопида. Я думаю, он с радостью начнет борьбу за первенство над Фивами, особенно если мы подогреем его старания нашим золотом.
– Да, сила золота велика, – согласился эфор - эпоним, – мул, нагруженный золотом лучше, чем любой таран открывает ворота неприятельской крепости. Но где мы возьмем это золото?
– Там, где мы его всегда получали, – усмехнулся в ответ царь Агессилай. – у царя царей варварской Персии – Артаксеркса. Я даже знаю, кого нам следует отправить туда нашим послом – Анталкида. Я уверен – он сможет договориться с варварами.
– Хорошо, царь Агессилай, – удовлетворенно заявил в ответ эфор -эпоним, – ты убедил меня, я поддержу тебя в твоих планах. Более того, я обещаю тебе уговорить и других эфоров сделать тоже самое, – и, да помогут нам боги…
– Да помогут нам боги! – торжественно повторил царь Агессилай, после чего снова устремил свой взор в сторону фиванских беотархов.
«Ну что же, герои», – про себя произнес царь Агессилай, – «я тоже когда-то был молодым юношей, наивным и откровенным. Правда, в вашем возрасте такое юношеское простодушие является непростительным для политиков и полководцев. Вы наивно верите, что люди в своем большинстве искренни и благородны, – и потому отвечают добром на добро, честностью на честность, благородством – на благородство. Но если бы это было так – на земле давно бы среди людей исчезли все пороки, а сами люди превратились бы в титанов – свободных, гордых и бесстрашных. Но зачем богам нужны титаны? Они и так с трудом с ними когда-то справились. Чтобы в дальнейшем обезопасить себя от этого – они наделили людей пороками, – завистью, жадностью, злобой и ненавистью. Каждый сам за себя – вот главный закон, царящий среди людей. Есть и второй закон, который не менее жесток – кто сильнее, тот и прав. Вот действительное лицо человека. В нем не увидишь честности и благородства. Правда, от скуки боги время от времени позволяют появиться на свет очередному человеку-герою – честному и благородному. Но этот герой всегда обречен, потому что по наивности считает и других людей подобными себе, – и потому не защищен от их подлости и предательства. Такой герой всегда погибает от удара в спину. Поэтому, мне искренне жаль вас, Эпаминонд и Пелопид. Вы мне очень симпатичны. Иногда я даже любуюсь вами. Но вы обречены, потому что бросили вызов самим богам. Ведь это только божество имеет право судить о том, что справедливо, а что нет. Если не оно будет решать судьбы народов и государств, тогда – что – равенство и справедливость? Как это трогательно и наивно… Но верить в это могут только юноши, вступающие в жизнь, а не мужи, умудренные жизнью. Правда, некоторые остаются юношами всю свою жизнь, как правило – недолгую, – если они занимаются войной и политикой. Правда, в памяти потомков они остаются молодыми, славными и благородными героями. На их могилах ставят памятники и проводят поминальные торжества. Ну, что же, может быть, я тоже когда-то буду участвовать в поминках на ваших могилах, мои наивные благородные враги».


                Глава 9

                « Жизнь героя коротка, но имя его вечно ».
 
                (Ямамото   Цунэтомо   Хакагурэ)

Пелопид и Харон, приехав на невысокий курган, внимательно осматривали боевые порядки своего и вражеского войска. Место, на котором расположились обе армии, представляло собой плоскую широкую равнину, окруженную со всех сторон цепью холмов. Тяжелая пехота обеих армий расположилась на холмах, а конница была собрана на одном из флангов – у фиванцев – на правом, а у их противника – тирана Фер Александра – на левом.
– Да, спартанцы проявили чудеса дипломатии, – произнес Харон, – и сумели сплотить против нас, Фив, – мощный союз. Даже Афины сумели переманить на свою сторону.
– Это верно, – с горечью подтвердил Пелопид. – Я никогда не думал, что афинские демократы, которые поддержали нас в борьбе против тирании, и долго сражались с нами против спартанцев, – перейдут на сторону разбитой нами Спарты.
– Наверное, они позавидовали нашей славе, – заметил Харон, – и устрашились роста нашего военного могущества. Особенно, после Левктр. Что поделаешь люди несовершенны, и больше склонны верить своим страхам, чем разуму. Может быть, сыграло свою роль и спартанское золото. Во всяком случае, здесь, в Фессалии, это золото наверняка явилось главным аргументом для тирана Фер Александра, решившего сделаться единственным правителем Фессалии. Без этого золота он вряд ли бы решился на войну с нами.
– Да, – согласился Пелопид, – спартанцы проявили большую сообразительность и настойчивость. И во многом преуспели. К сожалению, мы не смогли помешать союзу Спарты с Афинами. Упустили из вида тирана Александра. А ведь Фессалия находится по соседству с Фивами. Она гораздо ближе к нам, чем к Спарте. Но все же мы не полностью проиграли дипломатическую войну. При дворе персидского царя Артаксеркса ни спартанскому послу Анталкиду, ни афинскому – Тинагору, – не удалось полностью склонить варваров на свою сторону, а значит – их золото не потечет потоком ни в Афины, ни в Спарту. Хотя мне и не удалось заручиться поддержкой персидского царя царей, но я все же смог убедить его сохранять нейтралитет в настоящей войне в Элладе. Я сказал царю царей Артаксерксу, что в его интересах поддерживать равновесие сил в Элладе, и не позволять ни одному из греческих государств слишком усилиться за счет другой стороны. А главное – я убедил его поддержать возрождение Мессенского государства, и теперь, как и столетие назад возрожденная независимая Мессения как кость будет торчать в горле у Спарты, и не позволит ей восстановить свое былое военное могущество. Это – наш самый большой дипломатический успех. Царь Артаксеркс не только заявил, но и показал своими поступками, что в данный момент он с равным уважением и почетом будет относиться и к Спарте, и к Афинам, и к нам, Фивам. И никому из нас не будет оказывать предпочтение. Спартанскому послу Анталкиду он во время пира подарил со своей головы венок, смоченный благовониями, а афинского посла Тинагора одарил такими подарками, что после его прибытия в Афины, в народном собрании даже поступило предложение – впредь посылать к персидскому царю самых бедных афинских граждан, чтобы они таким образом быстро разбогатели.
В ответ на последние слова Пелопида Харон расхохотался и спросил сквозь хохот:
– А тебя самого, Пелопид, чем наградил царь варваров Артаксеркс?
– Самым дорогим, – серьезно ответил Пелопид, – чем может тиран наградить свободного человека – уважением. Царь Артаксеркс сказал мне, что рад приветствовать во мне человека, лишившего спартанцев владычества на суше и на море, и ограничившего владения Спарты Тайгетом и Эвротом. Спарты, которая в лице ее царя Агессилая заставила, не так давно, персов сражаться за Сузы и Экбатаны.
– Да, такие слова стоят очень дорого, – согласился Харон, – значит, несмотря на все успехи спартанской дипломатии, ей не удалось добиться всего, что они планировали.
– А главное, им не удалось вызвать раздоры в самих Фивах между их вождями и политиками. И во многом этот план не удался именно благодаря тебе, Харон, – с признательностью произнес Пелопид.
– Этот негодяй – ритор Менеклид – все сделал для того, чтобы добросовестно отработать полученное им спартанское золото. Наверное, также им руководили зависть и неудовлетворенное честолюбие, из-за того, что перед твоими подвигами и подвигами Эпаминонда его деяния остались незаметными для Фив, хотя он также как и мы принимал участие в заговоре против тиранов. Это он попытался привлечь тебя и Эпаминонда к суду за то, что вы, будучи беотархами, самовольно, на полгода, продлили свои полномочия во время вашего похода в Пелопонесс,, когда вы дошли до берегов Эврота.
– Мы с Эпаминондом предвидели это, – усмехнулся в ответ Пелопид, – мы пошли на этот риск ради возрождения Мессении. Теперь в лице Мессении вы имеем под самым носом у Спарты мощного союзника. Ради такой цели стоило рисковать и нарушать закон.
– Народное собрание Фив оправдало вас с Эпаминондом, – произнес Харон. – Тогда Менеклид, мало преуспев в первой своей затее, решил поссорить нас с тобой, Пелопид. Он начал публично всячески восхвалять меня. В частности, он превозносил мою победу над платейцами, когда я во главе нашей конницы разбил их отряд, идущий на помощь спартанскому гарнизону в Кадмее. Менеклид утверждал, что только благодаря этой победе, одержанной мною, Фивы стали свободными и независимыми, а сражение под Левктрами якобы ничего не значило для Фив. Но ему не удалось разрушить нашу дружбу. Ведь не ради личной славы мы затеяли войну с тиранами в Фивах и во всей Греции, а ради справедливости. И вот теперь мы вместе с тобой: я во главе конницы, а ты – всей нашей армии, – должны сокрушить могущество еще одного тирана, утвердившего свою деспотию во всей Фессалии, и обеспечить тыл нашего государства.
– Да, – согласился Пелопид, – это так. Давай подумаем, как лучше нам провести это сражение.
– Этот тиран Александр, – заметил Харон, – очень хитрый и осторожный. Видишь, он занял своей тяжелой пехотой высокие холмы. Трудно будет штурмовать его на этой позиции. К тому же у него вдвое больше гоплитов. Вдобавок, мы не взяли из-за спешки своих фиванских гоплитов, в надежде набрать их в фессалийских городах, возмущенных тиранией Александра. Однако, мы смогли набрать только половину того числа гоплитов, которые есть у тирана Фер.
– Зато у нас есть прекрасная фиванская конница, – произнес в ответ Пелопид, – а воины тирана Александра, я уверен, вовсе не горят желанием сражаться со своими соплеменниками. Он может полностью надеяться только на своих наемников. Это уравнивает наши силы. Но ты прав – позиция у него сильная. Поэтому нам нужно попытаться выманить наших врагов на равнину. – Пелопид задумался, но вскоре решительно произнес:
–  Я предлагаю следующее, Харон. В начале сражения ты со своей конницей произведешь нападение на вражеских всадников и опрокинешь их. После этого две третьих твоей конницы продолжат преследование фессалийских всадников, а оставшейся частью своей кавалерии ты произведешь налет на тяжелую пехоту тирана с фронта, после чего обратишься в притворное бегство. Когда фаланга Александра, преследуя тебя, спустится на равнину, я атакую ее всей нашей тяжелой пехотой, а твоя конница, прекратив преследование вражеской кавалерии, вернется и ударит по ней с тыла. Это должно принести нам победу.
– План очень хорош, – согласился с предложением Пелопида Харон. – Только у меня к тебе просьба – не дерись сам, как простой воин, в первой шеренге гоплитов. Не забывай, что ты все-таки беотарх.
– А ты сам, Харон, – в ответ улыбнулся Пелопид, – где будешь находиться во время боя? Наверняка, в первой шеренге своей конницы. Вот и я не могу позволить себе быть в сражении только сторонним наблюдателем. Я должен разделять всю опасность битвы вместе со своими воинами.
– Я не могу запретить тебе это, – со вздохом произнес Харон. – Я ведь только начальник конницы. Ну что же, приступим к выполнению нашего плана, и да помогут нам боги!
– Да помогут нам боги! – произнес в ответ Пелопид, и сразу после этого оба полководца отправились по своим местам боевых порядков армии. Вскоре, подняв тучу пыли, конница Харона резво двинулась в атаку.
Вражеская кавалерия, стоящая на месте, была просто сметена их яростным натиском, и обратилась в паническое бегство. Торжествующие победители большей своей частью продолжили преследование разбитой конницы неприятеля, а другой – меньшей – атаковали стоящую на холме тяжелую пехоту врага. Однако, взбираясь вверх по склонам, фиванские всадники замедлили бег своих коней, и, натолкнувшись на лес копий вражеских гоплитов, начали отступление. Торжествующий неприятель сразу перешел в контратаку. Спустившись с холмов, тяжелая пехота тирана Александра выстроилась в фалангу и продолжила движение вперед. Именно этого момента ждал Пелопид.
– Вперед! – скомандовал он своим гоплитам, и сам повел их в атаку. Их натиск был так силен, что гоплиты тирана Фер, не устояв, сразу начали отступление. Многие из воинства Александра, не желая сражаться за тирана, начали сдаваться в плен и переходить на сторону Пелопида. С большим трудом тирану Александру удалось вновь построить свою поредевшую пехоту на вершинах холмов. Дойдя до их подножия, фаланга Пелопида тоже остановилась, чтобы перевести дух и подготовиться к новой атаке, которую следовало вести снизу вверх, на острия направленных им в лицо вражеских копий. В это время Пелопид отступил ис первой шеренги своих воинов, и начал по очереди обходить своих воинов, хваля их за проявленное мужество, и ободряя перед решительной атакой. В это время  из рядов вражеского войска вперед выехал воин в богатых золоченных доспехах и громко закричал.
– Эй, Пелопид, это я – царь Александр. – Зачем нам проливать кровь наших воинов? Давай, как подобает мужчинам, сами решим наш спор – сразимся в честном поединке. Кто победит – тот и получит всю славу, а вместе с ней и Фессалию, а воины побежденного сложат оружие. Ну что – согласен?
– Согласен! – закричал в ответ Пелопид, и начал быстро пробираться сквозь ряды своих гоплитов вперед. Вынырнув перед строем своей фаланги, он быстрым шагом устремился на сошедшего с коня и спустившегося к подножию холма тирану. Однако, когда он приблизился к нему на расстояние пары десятков шагов – тот неожиданно повернулся к нему спиной, и, бросив щит, быстро бросился убегать обратно вверх по склону к рядам своих гоплитов.
– Стой, трус! – закричал Пелопид, и бросился догонять беглеца. Но из первых рядов вражеской тяжелой пехоты выбежал отряд наемников, которые бросили в Пелопида сверху вниз целую тучу копий. Получив смертельную рану в шею, Пелопид упал. Возмущенная предательством армия Пелопида яростно бросилась вперед. Не обращая внимания на стрелы и дротики, она быстро поднялась по склону и обрушилась на врага. В это же время в тыл армии тирана Александра ударила вернувшаяся победоносная конница Харона. Не выдержав этого двойного удара, войско тирана рассыпалось на части, и в полном беспорядке начало спасаться бегством. Победители преследовали их по пятам. Большинство врагов было убито или захвачено в плен. И лишь самому тирану Александру с горсткой наемников удалось ускользнуть. Обняв бездыханное тело друга, Харон с горечью, не скрывая выступивших на глазах слез, простонал:
– Я же просил тебя, Пелопид, не быть таким доверчивым и безрассудно смелым. Кто же теперь заменит тебя, герой? Мы победили врага. Слышишь?       Победили. Пусть твоя душа спокойно спускается в царство Аида. Великие герои – Ахилл, Аристомен, Леонид – ждут тебя там. А мы будем помнить тебя, отважного борца за свободу и справедливость.               
          

                Глава 10

                « В час, когда Спарты копье всюду царило вокруг,
                грозных спартанских щитов из Эврота пришедшего войска
                не убоявшись, он рек : " Мы их отвважней в бою" " 
   
                (Эпитафия с надгробного камня Ксенократа)

С высокого холма, вершину которого оживляла тенистая роща широколистных платанов, открывался чудесный вид на простирающуюся внизу равнину, на которой узкой лентой неторопливо бежала река Арис, а где-то, у самой линии горизонта, еле заметно возвышались стены и башни города Мантинеи. Сверху кроны деревьев, соприкасаясь между собой, напоминали волны зеленого моря. В тени этих величественных деревьев было уютно и спокойно. Легкий ветерок чуть-чуть шевелил листву деревьев и освежал лицо своим порывистым дыханием. Беотарх Эпаминонд еще раз окинул взором выстроенную у подножья холма свою фиванскую армию, и стоящую напротив нее, на расстоянии двух полетов стрелы, спартанско-афинскую армию своих противников, и улыбнулся. Стоящие рядом с ним двое других беотархов Маниклид и Дейтен, а также начальник конницы Харон, с удивлением восприняли его улыбку. Поседевший в боях Харон не смог удержаться от вопроса:
– Чему ты улыбаешся, Эпаминонд? Ты уверен в благополучном исходе сражения?
– Уверен, – снова улыбнулся Эпаминонд, – ведь на нашей стороне по-прежнему находится неодолимая сила божества, поддерживающая правду и справедливость. Кроме того, видя боевой порядок наших врагов, я убедился, что поражение под Левктрами спартанцев ничему не научило. Они  по-прежнему выстроили своих гоплитов фалангой с равной глубиною щитов. По-прежнему, их отборные воины собраны на правом фланге. Значит, они, так же как в сражении при Левктрах, не смогут выдержать атаки нашего ударного эмбалона. А когда наша ударная колонна перебьет их лучших воинов, вся их армия, как это уже было под Левктрами, снова обратится в позорное бегство. Ведь обучение и воспитание их воинов остались прежними. По-прежнему они поддерживают дух своих бойцов самоуверенностью и чувством собственного превосходства над противником. Вся их гордость – это гордость победителя, а не защитника своего Отечества. Поэтому, когда они лишатся надежды на победу в сражении, они все снова позорно побегут.
– Не скажи, Эпаминонд, – возразил ему Маниклид, – Левктры кое-чему научили спартанцев. Сегодня они выстроили свою фалангу большей глубиной щитов. А главное – всю свою и афинскую конницу они собрали на одном правом фланге. Очевидно, помня о Левктрах, они попытаются с помощью своей более многочисленной конницы, опрокинув нашу кавалерию, охватить с фланга наш ударный эмбалон – и таким образом сорвать нашу атаку.
– Ты правильно все заметил, – отозвался на его слова Эпаминонд. – Именно на свою и афинскую конницу они больше всего надеятся в предстоящем сражении. При Левктрах у них не получилось – благодаря Пелопиду и его священному отряду – загнуть свой правый фланг и атаковать наш эмбалон сбоку. Теперь они рассчитывают сделать тоже самое при помощи своей более быстрой конницы. Но мы не позволим им это сделать. Я уверен – наша фиванская конница вместе с фессалийской сорвет им их план. Правда, афинская конница, которая сражается на стороне спартанцев, значительно лучше и многочисленнее спартанской, которую мы уже не раз били. Но я уверен – мы сумеем одолеть и ее. Но ты прав, Маниклид, – исход этого сражения во многом будет зависеть от конной схватки. Поэтому я сегодня буду сражаться в рядах нашей конницы.
– А мне, что же, ты не доверяешь, Эпаминонд? – с обидой произнес Харон.
– Доверяю, – широкая открытая улыбка осветила лицо Эпаминонда. – Не обижайся, Харон. Ты прекрасно проявил себя, как начальник нашей конницы. Но я, как главный беотарх, не могу позволить себе находиться в стороне от того участка сражения, где будет решаться исход битвы. Помнишь, как ты сам, Харон, однажды, убедил своих уставших и отчаявшихся воинов продолжить поход? Что ты сделал тогда? Просто снял свои доспехи, обнажил тело, и показал многочисленные раны. «Если хоть у кого-то из вас…», – сказал ты тогда своим воинам, – «…окажется больше ран, чем у меня – тогда мы прервем поход и повернем назад». Пристыженные воины замолчали и продолжили поход. Почему же ты хочешь меня лишить такого же права убеждать своих воинов своим собственным примером?
– Ты, Эпаминонд, безусловно, прав, – произнес в ответ Харон. – Полководец не должен, когда это необходимо, уклоняться от схватки. Но он должен также не забывать, что не подобает ему сражаться как простому воину. Потому что, если полководцу из-за его раны, или, не дай бог, из-за его гибели, – придется покинуть поле брани, – некому будет руководить войском, и некому будет заменить его. Скажи – кем ты можешь заменить Пелопида?
– Никем, – горько признался Эпаминонд, – это потеря для Фив невозвратима.
– Вот видишь – тут же подхватил Харон – А ведь я умолял Пелопида поберечь себя. Но он меня не послушал. Так почему же ты сам, осуждая поступок Пелопида, собираешься поступить точно также, и подвергнуть себя такой же опасности.
– Не беспокойся, Харон, – улыбнулся в ответ Эпаминонд. –  Ты ведь, наверное, знаешь дельфийское пророчество, которое гласит, что я погибну в море. А ведь нам предстоит не морское сражение, а сухопутное. Значит – мне ничего не угрожает в сегодняшнем бою. – После этих слов Эпаминонд задумался. Глубокая морщина прорезала его озабоченно-нахмуренный лоб.
– Что случилось, Эпаминонд? – заметив это, с тревогой обратился к нему беотарх Дейтен.
– Я вдруг подумал, – произнес в ответ Эпаминонд, – что ведь мы сейчас находимся в Аркадии – в самой счастливой стране Золотого века. Согласно преданию, Золотой век закончился тогда, когда люди того времени окончательно уверились в своем счастье и благополучии, и, перестав опасаться гнева богов, стали поступать несправедливо. Вот и меня тревожит, как бы Фивы, не одержав полной победы, не возгордились бы, и  не забыли бы, благодаря чему они оказались победителями, – благодаря неодолимой силе божества, которое поддерживало их, потому что они сражались за правду и справедливость.
– Справедливость сейчас в том, – заявил ему в ответ Маниклид, – чтобы поддерживать наилучшее государственное устройство во всех государствах Эллады. Именно так мы, фиванцы, и поступаем. Мы повсюду изгоняем олигархов и тиранов и устанавливаем власть народа. Поэтому, справедливость была, и будет оставаться на нашей стороне.
– Не все так просто, Маниклид, – задумчиво произнес в ответ Эпаминонд, – нельзя силой навязать людям свое виденье справедливости. Они сами должны сознательно сделать свой выбор. Вот, например, я в свое время, будучи беотархом с нашим войском в Ахайе, не стал вмешиваться в государственное устройство их городов, не стал требовать изгнания аристократов, бывших у власти в Ахайе, а удовольствовался мирным договором, в котором они обязывались не заключать военных союзов против Фив. Но когда срок моих полномочий истек, новые наши беотархи вмешались в политическую борьбу в Ахайе. Они поддержали демократов в их борьбе против аристократии. И что же произошло? Вместо народа к власти в городах Ахайи пришли тираны, как, например, в Сикионе – тиран Эвфрен. Этому бессовестному негодяю даже удалось обмануть народное собрание Фив, на котором он клялся в вечной дружбе с нашим государством. Он действительно какое-то время был нашим союзником. Но как только попал в затруднительное положение – сразу переметнулся к спартанцам. Получается, что мы сами своими собственными руками привели к власти несправедливого и жестокого тирана. Точно так же ты, Маниклид, и ты, Дейтен, после того, как разбили в Фессалии войско тирана Александра – подлого убийцы Пелопида – сохранили ему не только жизнь, но и власть над Ферами, поверив его обещанию стать верным союзником Фив. В ответ на мое возмущение по этому поводу вы и другие беотархи заявили мне, что лучше иметь дело со старым, проученным и лишившимся своих амбиций тираном, чем с новым . Если Фивы будут проводить подобную политику и дальше, то очень скоро их постигнет судьба Спарты.
– Если Фивы будут искать союзников, Эпаминонд, только среди честных правителей, – возразил ему в ответ Маниклид, – они останутся в полном одиночестве. Потому что таких правителей просто не существует. И даже проявленное нами благородство и великодушие не гарантирует нам такого же ответного благородства. За примером долго ходить не надо. Отсюда видны стены Мантинеи. Этот город был разрушен еще во время Пелопонесской войны спартанским царем Агессиполом, который уничтожил глинобитные стены города, направив на них воды реки Ориса, а сдавшихся ему жителей расселил по окрестным деревням. После Левктрской победы и вторжения в Пелопонес ты, Эпаминонд, вместе с Пелопидом, восстановили Мантинею, и вновь переселили мантинейцев обратно в их город. И чем же мантинейцы отблагодарили нас, фиванцев, за наше благодеяние? Они вступили в союз со Спартой, и сейчас их воины стоят в одном строю с нашими врагами. Так что мы вынуждены выбирать союзников среди тех, которые согласны заключить с нами союз, не обращая при этом внимания на их моральные качества.
– Лучше ошибиться в доверии к человеку и народу,  – возразил в ответ Эпаминонд, – чем в недоверии к нему. Тогда, по крайней мере, не в чем будет упрекнуть себя. – После этих слов улыбка слетела с лица Эпаминонда. Оно стало серьезным и суровым.
– А теперь приступим к делу. Ты правильно, Маниклид, предсказал планы врага. Из этого следует, что они, собираясь сорвать атаку нашего ударного эмбалона ударом своей конницы, – вынуждены будут ждать того момента, когда наша ударная колонна выдвинется вперед. Значит, они не решатся начать сражение первыми. Это дает нам большое преимущество. Мы снова, как и при Левктрах, сможем немного поиграть с ними – как кошка с мышкой. Ты, Маниклид, встанешь во главе эмбалона. Помни, что твой ударный отряд, глубиной в 50 щитов – наша главная надежда. Ты должен решительно атаковать правый фланг спартанцев и разбить его. Ты, Дейтен, – возглавишь остальную часть нашей фаланги. Твоя задача – выстоять до того момента, пока эмбалон Маниклида не прорвет правый фланг фаланги наших врагов. Я сам вместе с Хароном возглавлю нашу конницу. Мы надежно прикроем твой эмбалон, Маниклид. Ну все, теперь направимся к нашим отрядам. Сигналом нашей атаки станет начало наступления нашей конницы. И да помогут нам боги!
– Да помогут нам боги! – с воодушевлением повторили вслед за ним Харон, Маниклид и Дейтен…
Вскоре после этого фиванская армия, стоящая в боевом порядке дружно и уверенно пошла в атаку на своих врагов.  С  ее левого фланга грозно выдвинулась вперед узкая ударная колонна. Подобно окованному узкому и прочному тарану на носу боевой триеры, эта ударная колонна – эмбалон – неудержимо приближалась к правому почетному флангу спартанской армии. Стремясь предотвратить это, спартанско-афинская конница, собранная на правом фланге, двинулась вперед, чтобы атаковать ударный отряд фиванской армии сбоку. Но фиванская конница во главе с Эпаминондом и Хароном решительно напала на конницу противника и связала ее своей ответной атакой. Обе конные лавины со страшным треском и грохотом сшиблись друг с другом. Скакавший в первой шеренге Эпаминонд, пролетев рядом с вражеским всадником, умело уклонился от удара копьем, и, в свою очередь поразил его своим. Но в это время на него с другой стороны налетел высокий и стройный афинский всадник в богато украшенных доспехах, который нанес ему удар копьем в правую, незащищенную щитом часть груди. Острие вражеского копья, разорвав кожу панциря, глубоко проникло в тело, образовав широкую рану. Кровь хлынула ручьем. Выронив из рук щит и копье, Эпаминонд с трудом удержался на  коне, упав на его гриву. Нанесший ему удар афинский всадник в это время приблизился к нему и занес над его головой широкое кривое лезвие своего кавалерийского меча, и торжествующе, перекрывая шум битвы закричал:
– Это я победил тебя, Эпаминонд! Я – афинянин Грилл, сын знаменитого стратега Ксенофонта! Запомни мое имя, когда будешь спускаться в царство теней.
Однако в это время на него налетел Харон, который сначала отбросил его в сторону мощным крупом своего коня, а затем сразил ловким и метким ударом меча. После этого, поддержав Эпаминонда, Харон вместе с парой других фиванских всадников пробив себе дорогу сквозь ряды своих и чужих воинов, сражающихся друг с другом, доставил Эпаминонда в ту же рощу на холме, с которого накануне они осматривали поле предстоящей битвы. Раненого полководца положили в тени широколистного платана. Торопливо подошедший к нему жрец храма Асклепия осмотрел его рану, и, наложив на нее повязку, отошел в сторону.
– Ну что? – Харон с надеждой посмотрел на жреца. Тот в ответ потупил свой взор.
– Рана смертельная, я ничем не смогу ему помочь. Ему осталось жить совсем немного.
– Да, что же это такое… За что божество так жестоко карает меня? – в отчаяньи простонал Харон. – Почему мне приходится видеть смерть моих друзей? – После этого Харон снова устремил свой взор на жреца, и гневно произнес:
– Ты обманываеш меня, жрец. Эпаминонд не может умереть сегодня. Пифия в Дельфах предрекла ему, что он погибнет в море. Пифия никогда не ошибается.
– Пифия никогда не ошибается, – скорбно повторил жрец, – Эпаминонд умрет в море. Ты знаешь  как называется эта роща? – Он обвел рукой вокруг себя, указывая на окружающие их платаны.
– Нет, не знаю, – признался Харон.
– Она называется Пелагос, – уверенно заявил жрец.
– Пелагос, то есть – море… – в ужасе повторил Харон.
– Вот именно – море, – подтвердил жрец. – Теперь ты понимаешь, что великий беотарх Эпаминонд обречен. Такова его судьба.
 Тем временем тяжело раненный Эпаминонд пришел в себя, и с вершины холма стал наблюдать за ходом сражения. Оно развивалось успешно для фиванской армии. Несмотря на то, что конница Фив не смогла опрокинуть спартанско-афинскую кавалерию, – она связала ее, и не допустила атаковать сбоку ударный эмбалон. Это позволило ударной колонне фиванской тяжелой пехоты обрушиться со всей мощью на правый фланг спартанской фаланги. Несмотря на отчаянное сопротивление, отборные спартанские воины, как и при Левктрах, были перебиты. Увидев это, вся остальная спартанско-афинская армия обратилась в паническое бегство. Но фиванская армия не преследовала своих разбитых врагов. Весть о тяжелом ранении Эпаминонда уже разошлась по рядам фиванского войска, и повергла всех воинов в уныние и глубокую печаль. Оставшиеся в живых фиванские беотархи поспешили заключить временное перемирие с врагом, и начали организованный отход в свой лагерь. Увидев своими глазами картину победоносного сражения, Эпаминонд, превозмогая боль, улыбнулся собравшимся вокруг него полководцам. В это время к нему приблизилась скорбная фигура женщина в темном гиматее.
– Ты не узнаешь меня, Эпаминонд? – донесся до беотарха ее голос.
– Нет, – слабо отвечал полководец.
– Я – Елена, дочь Андроклида – жрица храма Асклепия. Когда-то я предлагала тебе взять меня в жены и обещала родить сыновей. Но ты отказался, м я стала бездетной жрицей. Если бы ты тогда согласился на мое предложение, у тебя сейчас были бы наследники твоей славы. А теперь – кого ты оставишь Фивам вместо себя?
Эпаминонд посмотрел на женщину затуманенным взором, и, обращаясь ко всем собравшимся вокруг него, слабым голосом произнес:
– Я оставляю вам, фиванцы, двух своих дочерей – Левктры и Мантинею. Берегите их, а еще помните, что вы будете непобедимы до тех пор, пока вас будет поддерживать неодолимая сила божества, всегда оказывающаяся на стороне правды и справедливости. Как только вы потребуете для себя особых прав победителя - вы превратитесь в новую Спарту и божество отвернется от вас...












                " ХОЛОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ "
               
                " Человек - это звучит гордо"   
               
                ( Максим Горький)

Марк  Брут в глубокой  задумчивости  расхаживал по ночному лагерю. Время было уже позднее, но в лагере царила  непривычная суета. Какой-то  легионер – ветеран, с остервенением точил свой меч о мокрый губчатый шлифовальный камень. Рядом с ним такой же как он немолодой ветеран начищал песком до блеска свой панцирь. У разложенных костров слышались грубые непристойные солдатские шутки и громкий, слишком громкий для того чтобы быть искренним, смех. Во всем лагере, в поведении легионеров и даже центурионов чувствовались нервозность и непривычное напряжение. Это было понятно. Завтра их ожидало решительное сражение. Поэтому опытные ветераны, чтобы отвлечь себя от ненужных мыслей старались занять себя какой-нибудь работой. Молодые солдаты в отличии от них собирались возле костров и старались подбодрить себя напускной веселостью и беспечностью. Несмотря на все уверения центурионов и военных трибунов о явном двойном количественном превосходстве над противником в пехоте и семикратном в коннице, что должно было гарантировать победу в сражении, легионеры все равно нервничали. Может быть потому что опасались переменчивости судьбы и столь же переменчивого благорасположения богов. Сегодня они любят тебя, помогают и поддерживают, а завтра могут повернуться к тебе спиной, а свой благостный лик направить в сторону твоего соперника и врага. Но Помпей Магн, Великий Помпей всегда был любим богами и судьбой. Может быть потому, что всегда все делал прочно и основательно. И никогда не обдуманно не рисковал. Многие не поняли, почему он имея больше войск чем Цезарь, без боя уступил ему всю Италию. Но в ответ на упреки сенаторов, вынужденных из-за его решения покинуть свои дома и вместе с ним отправиться в изгнание, Помпей очень просто объяснил свое решение. Да, у него больше войск чем у Цезаря, но это в основном новобранцы, которые не могут тягаться с закаленными походами ветеранами Цезаря. Поэтому он не будет рисковать, пока должным образом не обучит и не закалит своих молодых солдат. Долго, очень долго Помпей отказывался от решительного сражения с Цезарем. Все копил, обучал и закалял в мелких стычках и постоянных переходах свои войска. Занимал выгодные позиции, перерезал пути подвода провианта и военного снаряжения армии Цезаря, всячески выматывал длинными переходами его ветеранов, имевших в своем большинстве уже зрелый возраст и предпочитающих сражения и раны изнурительным маршам по покрытых пылью, пропахших их потом дорогам. И только сегодня осторожный Помпей наконец-то внял настойчивым просьбам и убеждениям своих офицеров и решился на генеральное сражение с Цезарем. Брут видел, как нелегко далось Помпею это решение. Вечером собравшиеся в палатке Помпея сенаторы и высшие офицеры его армии дружно уговаривали Помпея вывесить поутру перед его палаткой его красный плащ полководца, и вывести войска в поле для решительной схватки с армией Цезаря. Утверждали, что невозможно проиграть битву имея сорок четыре тысячи легионеров против двадцати двух и главное семь тысяч элитной кавалерии, основу которой составляли молодые римские аристократы, против всего одной тысячи. Кто-то упрекал Помпея в том, что он специально затягивает войну, потому что ему приятно чувствовать себя вторым Агамемноном, собравшим вокруг себя столько римских сенаторов. Самую горячую речь произнес бывший соратник Цезаря, участник его галльских походов – Лабиен:
         – Ты не думай, Помпей, – заявил он полководцу, – что ты имеешь дело все с теми же непобедимыми легионами, с которыми Цезарь завоевал и покорил всю Галлию. Кто-то из его ветеранов погиб в боях, кто-то, ослабев от многочисленных ран, остался в Италии. Это я говорю тебе наверняка, потому что долгое время воевал рядом с Цезарем. 
  После его страстной речи  Помпей громко выдохнул из груди воздух и торжественно оповестил всех присутствующих, что завтра он вывесит у своей палатки красный плащ и выведет свою армию в поле для решительного сражения. Это его заявление вызвало громкие возгласы одобрения подавляющего большинства сенаторов и командиров. Затем Помпей так же важно и торжественно продолжил свою речь и сообщил, что у него уже готов простой и надежный план предстоящего сражения, который наверняка обеспечит ему победу. Завтра он выстроит всю тяжелую пехоту на равнине между их лагерем и лагерем Цезаря по когортам в три линии. Правый фланг тяжелой пехоты будет прижат к глубокому оврагу. Это позволит ему, Помпею, сосредоточить всю кавалерию – семь тысяч элитной аристократической конницы, на левом фланге. Там же за кавалерией будет выстроена и вся легкая пехота, которая поддержит атаку конницы. Это конечно ослабит передние ряды тяжелой пехоты, которые не будут прикрыты легкой пехотой. Но это ничего. Его тяжелая пехота просто будет стоять на месте и ожидать нападения врага. Исход сражения должен решиться на левом фланге. Семь тысяч его элитной кавалерии  без сомнения легко опрокинут одну тысячу всадников Цезаря, которую он сосредоточит на своем правом фланге. После этого его кавалерия, обойдя с фланга вражескую армию, развернется в эскадроны и поддержанная легкой пехотой ударит на тяжелую пехоту Цезаря с тыла, и прижмет ее к стоящей на месте тяжелой пехоте Помпея. Армия Цезаря окажется зажатой между двумя железными тисками и будет просто раздавлена. После этой речи Помпея все слышавшие ее сенаторы и старшие офицеры его армии стали дружно поздравлять Помпея, как будто бы он уже одержал победу, и стали решать, как им поступить с приверженцами Цезаря, которые после сражения попадут в плен. Кто-то предложил выдать каждому сенатору из армии Помпея по три выкрашенных в разные цвета таблички. Первая будет означать полное помилование, вторая полную конфискацию всего имущества, третья – смерть… Единственное, что смущало присутствующих, – это то обстоятельство, что Цезарь может завтра, увидев выстраивающуюся для боя армию Помпея, не решится выйти из своего лагеря в поле. Но почти сразу это обстоятельство было дружно отвергнуто большинством присутствующих.  Ведь Цезарь сам неоднократно выводил свои войска в поле и предлагал Помпею решить их спор решительным генеральным сражением. Его солдаты, стесненные в бедной местности, страдают от недостатка продовольствия ввиду недостаточного его подвоза морем, которое контролирует господствующий на нем флот Помпея и скоро начнут голодать. Цезарь вынужден будет решиться на сражение. И это сражение бесспорно загонит его в могилу. В конце совещания все соратники Помпея поздравили друг друга с завтрашней предстоящей победой и зараженные уверенностью в предстоящей победе в веселом расположении духа разошлись по своим легионам. Но Марку Бруту почему-то не передалось их веселое настроение духа. И это не потому, что он сомневался в завтрашней победе Помпея над Цезарем. Нет. План Помпея был прост и надежен и поэтому гарантировал успех в сражении. Невозможно было бы проиграть при таком соотношении сил к тому же так просто и грамотно распределенных на конкретной местности. Даже самый гениальный полководец ничего не сможет противопоставить такой силе. Помпей конечно не военный гений, но на его стороне опыт. И план его – проявление этого опыта. Он прост и надежен, а значит безупречен. Нет, в завтрашней победе Помпея он не сомневался. Но принесет ли эта победа удовлетворение ему – Марку Бруту. Оправдаются ли его надежды и его выбор между Цезарем и Помпеем. Он вспомнил Полибия, историю которого перечитывал сегодня днем в своей палатке. Мудрый грек сравнивал три формы справедливого государственного устройства – царскую власть, аристократию и демократию. И пришел к выводу, что все они несовершенны. Справедливая царская власть со временем вырождается в несправедливую тиранию, аристократия – в олигархию, демократия – в охлократию. Самым лучшим Полибий считал римское государственное устройство, которое сочетало в себе три справедливые формы государственного порядка, разумно разделяя законодательную и исполнительную власть между народным собранием, которое являлось определенно демократическим, аристократическим Сенатом и наивысшими магистратами – консулами, власть которых была сопоставима с царской. К сожалению, с того времени, когда Полибий писал свою историю в Тибре, утекло очень много воды. И очень многое изменилось. Масса римских граждан разорилась и живет теперь в столице только на подачки богатых сограждан и государства, которое вынуждено их содержать. Недаром даже справедливый Катон был вынужден одобрить такую разорительную для государственной казны и морально развращающую общество  меру как бесплатная раздача хлеба неимущим гражданам. В свою очередь, многие богатые граждане стали смотреть на высшие государственные должности как на источник своих доходов, вымогая взятки и всячески злоупотребляя своим должностным положением. И откровенно покупая ради достижения этих доходным магистратур голоса своих обедневших сограждан, а потом справедливо презирая этих продавших свою честь и совесть сограждан. Считая их таким же товаром как золото, хлеб, животные и рабы. Цицерон на судебном процессе бывшего претора Сицилии Гая Вереса мастерски и красочно показал весь ужас произвола нынешних римских государственных чиновников, добравшихся до высших  доходных постов. Этот Верес не только брал взятки у отданной ему на откуп провинции – Сицилии, но и открыто их вымогал, не стеснялся отбирать подарки для римского народа и сената у послов дружественных иноземных держав, проезжавших  в Рим через его провинцию. Но самое мерзкое из того, что совершил  Гай Верес, будучи претором Сицилии, – это то циничное презрение, с которым  негодяй, самостоятельно правивший своей провинцией как восточный деспот, относился к законам республики и ее гражданам. Так одного из простых римских граждан, проживавших в Сицилии и возмутившихся его управлением,  Верес приказал распять на кресте, установив этот крест таким образом, чтобы несчастный, умирая мучительной смертью, мог смотреть в сторону Италии и Рима, тщетно умоляя о помощи своих сограждан. Подобное издевательство над римским гражданином раньше мог учинить только могущественный восточный тиран, такой как Митридат, оспаривающий первенство Рима на Востоке… Республика бесспорно больна, но переход к царской власти вряд ли сделает римский народ более счастливым. Ничем нельзя заменить потерю свободы. Ведь бесспорно любой, даже бедный свободный человек, неизмеримо счастливее богатого придворного приближенного к трону неограниченного деспота и тирана, все благополучие которого полностью зависит от милости или гнева своего владыки. Диктатор Сулла это очень убедительно доказал. Когда он был диктатором, никто кроме него самого не мог чувствовать себя защищенным от его гнева и произвола. Недаром на своей надгробной плите он велел выбить надпись : « Никто не сделал столько добра своим друзьям и столько зла своим врагам, как я – Луций Корнелий Сулла». Итак, народное собрание в Риме по существу выродилось, превратившись в рынок купли и продажи голосов избирателей, а высшие должностные магистратуры  стали просто «доходным местом» для занимающих их государственных чиновников. Что же остается еще  у римской республики? Остается Сенат. Это элита римского общества. Самая образованная и самая ответственная его часть. Основная масса простых граждан  любого народа и государства в силу своих занятий недостаточно образована, чтобы иметь самостоятельное мнение и твердые убеждения и поэтому нуждается в руководстве со стороны культурной и образованной части общества. Подобно тому как простые солдаты, как бы опытны они не были, без грамотного полководца и офицеров не способны одержать победу в сражении с армией, управляемой грамотным полководцем, так и простой народ не способен самостоятельно управлять государством без культурного и образованного аристократического сословия… Итак, последняя надежда римской республики – Сенат. В котором пока еще есть такие достойные и неподкупные сенаторы как Катон. Но сохранит ли Помпей после своей победы над Цезарем власть Сената в полном объеме? Не превратится ли он сам в царя? Ведь его, Брута, выбор между Цезарем и Помпеем был просто выбором между большим и меньшим злом. И этот его выбор многих удивил и дался ему совсем не легко. Ему вообще тяжело давались любые решения. Природа наделила его медлительным созерцательным умом, не способным принимать быстрые решения. Поэтому, если нужно было быстро принять  нужное решение, он всегда обращался за советом к Катону, которого чтил и уважал или к своей матери  Сервилии. Вот и теперь его выбор между Цезарем и Помпеем был сделан под влиянием их советов. Когда-то его мать была страстно влюблена в Цезаря и не стеснялась почти открыто демонстрировать свои чувства. Однажды  во время консульства Цицерона, когда шла борьба против заговора Катилины, на заседании Сенаты Цезарю принесли письмо. Он стал его молча читать. Возмущенный Катон, заподозрив, что письмо содержит какие-то тайные сведения о заговорщиках, потребовал, чтобы Цезарь прочитал его вслух. В ответ Цезарь молча передал Катону письмо. Оно было написано  его матерью Сервилией и адресовано ее возлюбленному – Цезарю. Письмо было полно страсти и откровенных воспоминаний. Прочитав его, Катон криво усмехнулся и возвратил его Цезарю со словами: «Держи пьяница». Некоторые, зная об этой связи Цезаря с его матерью даже утверждали, что его истинным отцом является именно Цезарь. Сама мать никогда ему об этом не говорила. Но Цезарь всегда относился к нему ласково уважительно. Поэтому многие и считали, что он в противостоянии Помпея с Цезарем примкнет к Цезарю. Это было бы тем более объяснимо, что Помпей во время войны Суллы с Марием был виновен в гибели его отца. Долгое время Брут даже не здоровался с Помпеем. Но все-таки из соображений справедливости и из любви к римской республике, для которой Помпей являлся меньшим злом чем Цезарь, Брут внял советам Катона и своей матери и примкнул к Помпею. Он также как и Катон считал, что честолюбие Цезаря гораздо опаснее для Рима, чем лень Помпея. Была надежда, что победивший Помпей все же сохранит римскую республику. Цезарь же уничтожит ее наверняка. Доказательством этого служили слова Цезаря во время его поездки в Галлию, ставшие достоянием всего Рима. Во время этой поездки Цезарь со своей немногочисленной еще свитой проезжал мимо бедной галльской деревушки. Наблюдая убогий деревенский быт, спутники Цезаря стали шутить по поводу того, неужели ли в таком захолустье тоже идет борьба за первенство над этой деревушкой. Услышавший их Цезарь повернулся к ним лицом и серьезно произнес, что он, Цезарь, предпочел бы быть первым здесь – в этом захолустье, чем быть вторым человеком в Риме. Поэтому ради блага римской республики Брут простил Помпею все обиды, даже смерть своего отца. Помпей по достоинству оценил его поступок. При виде Брута, входящего в его палатку полководца, он, окруженный сенаторами и легатами, встал со своего места и сам пошел на встречу Бруту, и радушно приветствовал его как самого желанного гостя и друга. Может быть, все-таки Помпей ограничится лаврами героя – спасителя римской республики, и сохранит ее, как это все-таки сделал Сулла, отказавшийся от диктаторства и неожиданно для всех ставший частным лицом?.. Брут посмотрел в ночное звездное небо и почувствовал какую-то безотчетную тоску. Проходят времена, разрушаются государства, одни народы сменяют другие, а оно все такое же вечное и равнодушное. И что ему до суеты этих жалких смертных созданий, именуемых людьми. Наверное боги, если они существуют, должны меньше всего походить на людей с их мелкими и ничтожными заботами, особенно нелепыми если учесть, что их земная жизнь так коротка и неопределенна. И кто решил, что эти боги также мелочны и завистливы как люди, также как они  плетут интриги и борются за первенство на Олимпе. Ведь у них есть бессмертие. Разве можно покорить бессмертного? Если бы у него было  бессмертие, как много полезного он смог бы совершить, лишенный страха ошибиться, не успеть, опоздать. Но может быть в короткой и неопределенной человеческой жизни и кроется ее главный смысл, заключенный в том, что разумно живущий человек должен ценить каждое мгновение своей жизни, потому что оно это мгновение в любой момент может стать последним... Но все, хватит. Брут встрепенулся и постарался отбросить от себя печальные мысли. Завтрашний день войдет в историю Рима, а быть может и в историю всего человечества, и о скромном городке в Греции – Фарсале, люди будут помнить долгие столетия, и будут рассказывать своим потомкам, что именно здесь армия Помпея Магна, Великого Помпея, в решительном сражении разгромила армию Цезаря и отстояла римскую республику…
А в это время в другом  римском лагере – лагере Цезаря, тоже готовились к предстоящему завтрашнему сражению. По возбужденному оживлению, царившему в лагере Помпея, ветераны Цезаря безошибочно сделали правильный вывод о том, что завтра перед палаткой Помпея обязательно будет вывешен красный плащ и две римские армии Цезаря и Помпея сойдутся, наконец, в решительном генеральном сражении. Легионеры Цезаря в эту ночь перед битвой тоже не спали, а проверяли свое оружие и у разложенных костров делились друг с другом воспоминаниями о прежних славных победах. Они отнюдь не считали себя обреченными и радовались предстоящему сражению, будучи уверенными в том, что завтра они наконец-то разобьют войска Помпея и положат конец этой бесконечной затянувшийся войне с ее постоянными лишениями, изнуряющими переходами, недостатком нормальной еды и нормального питья. И главную свою надежду они возлагали на своего полководца – на Цезаря, уверенные в том, что он, Цезарь, – любимец богов и судьбы, обязательно непременно придумает что-нибудь, что смутит врага и дарует им победу. Ведь гений на то и гений, чтобы совершать необыкновенные, недостижимые для обыкновенного человека поступки... А сам Цезарь в это же время в своей палатке еще раз представлял в своей голове ход завтрашнего сражения. Он уже изложил свой план битвы на военном совете своих старших офицеров – легатов и военных трибунов, и по их сразу повеселевшим лицам понял, что его план очень хорош и что его офицеры поверили в успех этого плана, а значит и всего завтрашнего сражения. Это замечательно. Ведь на войне вера значит ничуть не меньше чем ум и опыт. Мало придумать хороший план. Главное его осуществить. А для этого нужна твердая воля и вера в успех. И то, что его командиры поверили в его план – лучше, чем самые благоприятные жертвоприношения жрецов – авгуров. Главный расчет в его плане был сделан на самое эффективное оружие –  неожиданность, точнее  внезапность. И в этом ему помогло то обстоятельство, что он не только хорошо знал Помпея. Он его чувствовал. Помпей всегда поступал правильно и надежно. Он никогда не рисковал там, где можно было бы обойтись без риска. Именно поэтому он уступил ему Цезарю без боя всю Италию, не будучи уверенным в том, что, несмотря на значительное численное превосходство, его молодые солдаты-новобранцы  смогут противостоять закаленным в боях ветеранам Цезаря. Но сейчас и сама местность и затруднительное положение его, Цезаря, и двойной перевес в тяжелой пехоте,  и главное семикратное превосходство в коннице, – все  было на стороне Помпея, и должно было убедить его в неотвратимости его победы. И план боя, который предложит ему Помпей, было нетрудно предугадать. Правый фланг своей тяжелой пехоты он наверняка прижмет к глубокому оврагу. Это позволит ему всю массу своей блистательной аристократической кавалерии сосредоточить на левом фланге. В подкрепление своей главной ударной силы – конницы, он поставит за ней всю свою легкую пехоту. Эта масса кавалерии должна будет опрокинуть его, Цезаря, всего одну только тысячу конницы, зайти в тыл его тяжелой пехоте и ударом сзади прижать ее к тяжелой пехоте Помпея и совместно с ней окончательно раздавить. Что же придумал он, Цезарь, против такого простого и надежного плана? Во-первых, он усилил свою тысячу кавалерии четырьмя сотнями молодых пехотинцев, ассигнатов, специально вооруженных и обученных сражаться совместно с конницей. Один ассигнат всегда находился между двумя его, Цезаря, всадниками, атакуя вражеского всадника снизу пока кавалерист атаковал сего спереди и сверху. Благодаря настойчивой тренировке его, Цезаря, всадники так научились взаимодействовать  с пешими ассигнатами, что не страшились вступать в схватки со значительно превосходящей их в численности вражеской конницей. Но все равно никаких шансов устоять его тысяче всадников, даже усиленной четырьмя сотнями специально обученных пехотинцев, против семи тысячь помпеевой кавалерии, к тому же усиленной легкой пехотой – не было. Его, Цезаря, кавалерия достаточно быстро будет опрокинута. Поэтому он, в отличие от традиционного трехлинейного построения римской тяжелой пехоты, решил выстроить свою тяжелую пехоту в четыре линии. И эта последняя – четвертая линия его армии, состоящая из шести когорт тяжелой пехоты, была специально предназначена им для того чтобы предотвратить нападение с тыла на его пехоту помпеевой конницы, разбить и рассеять ее, а потом атаковать во фланг пехоту Помпея. Но как смогут шесть когорт тяжелой пехоты, то есть всего три тысячи легионеров, победить семь тысяч всадников? Разве это возможно? Если его пехотинцы будут действовать привычным образом, то это действительно невозможно. Если его тяжелая пехота будет по принятым в римской армии правилам боя просто стоять в своих квадратных колоннах – когортах, состоящих из четырех соединенных друг с другом манипул и ждать атаки помпеевой кавалерии, – то ей не устоять. Потому что мчащийся в галопе или даже рысью на неподвижно стоящего и ожидающего его атаки пехотинца всадник в несколько раз сильнее даже хорошо обученного пехотинца. Ведь его натиск, усиленный напором его лошади, не оставляет пехотинцу никаких шансов на успех. Но если всадник на своей лошади просто стоит на месте и в этот момент его неожиданно атакует пехотинец, то в это мгновение всадник становится даже слабее пехотинца, потому что на своей лошади он недостаточно устойчив чтобы отразить его атаку. Поэтому его три тысячи тяжелой пехоты, выстроенные в шесть когорт, должны неожиданно атаковать кавалерию Помпея, когда она остановится. Это произойдет после того как конница Помпея, опрокинув его, Цезаря, кавалерию выйдет в тыл его тяжелой пехоты и начнет, как это принято по правилам боя римской кавалерии, перестраиваться для атаки его когорт, в эскадроны. В это время конница Помпея остановится для перестроения, потому что еще никому не удалось научить конницу перестраивать свои ряды в движении. Именно в этот момент его шесть когорт тяжелой пехоты неожиданно для врага атакуют элитную конницу Помпея. Но и это еще не все. Он приготовил Помпею еще один не менее важный сюрприз. Так же хорошо, как он чувствовал душу самого Помпея, так же хорошо он чувствовал и души римских аристократов, этих молодых щеголей, составляющих цвет кавалерии Помпея. Они все представляют себя героями. А герой должен быть обязательно красивым, чтобы нравиться молодым и хорошеньким женщинам. Они даже готовы умереть, но умереть так, чтобы это выглядело эффектно… Поэтому он придумал, что его шесть когорт тяжелой пехоты, стоящие в последней четвертой линии его армии, атакуя кавалерию Помпея не будут бросать в нее свои копья, как это принято по правилам боя римской тяжелой пехоты, а будут целить этими своими копьями в красивые благородные лица этих аристократов. Ведь эти красавчики больше всего на свете боятся быть обезображенными... Вот таков план завтрашнего боя, который завтра он навяжет Помпею. Когда он изложил его своим командирам на военном совете, те сразу воодушевились, а некоторые из них, например Марк Антоний, просто пришли в восторг. Но вышеописанным приготовленные им Помпею сюрпризы не ограничились. Последний его сюрприз  состоял в том, что он запретил своей третьей лини тяжелой пехоты, самостоятельно, как это было принято в римской армии, вступать в бой. Она должна была вступить в сражение только по его, Цезаря, специальному сигналу, в тот момент, когда его шесть когорт четвертой линии, разгромив кавалерию Помпея, атакуют левый фланг тяжелой пехоты Помпея. Этот двойной удар с фланга, соединенный с неожиданной мощной атакой с фронта, должен будет окончательно добить армию Помпея и не даст ей возможности организованно отойти в лагерь и спастись от разгрома… Вроде бы все продумано, все предусмотрено. Но он, Цезарь, понимал, что для полного успеха задуманного не хватает одного, самого главного. Той искры, которая упав на заранее приготовленные, правильно сложенные сухие просмоленные ветки и поленья зажжет их и превратит в огромный пылающий костер. И этой искрой должна стать первая яростная, увлекающая за собой  своим неистовым духом победы, бесстрашная  атака. Но кто сможет начать и возглавить эту атаку? Только бесстрашный и безмерно преданный ему, недалеко ушедший от простых легионеров и потому близкий и понятный им младший офицер – центурион. К счастью у него был такой центурион – Гай Красиний.  И сейчас он ждал его прихода. Гай ворвался в его палатку как порыв неистового ветра –  быстро и решительно. И тут же,  ударив себя кулаком правой руки в грудь, застыл, демонстрируя свою немедленную готовность услышать и выполнить любой его приказ. Цезарь залюбовался им. Стройное  мускулистое тело центуриона напоминало ровный и прямой ствол могучего кедра. Глаза его со смелостью, доходящей до дерзости привыкшего рисковать своей жизнью человека, смотрели прямо вперед, уверенно, решительно и преданно. Но это не была безумная преданность собаки. Она была замешана на доверии, благодарности и уважении.
– Я приветствую тебя мой славный Гай Красиний. – Центурион слегка склонив в знак приветствия свою гордую голову ответил:
– Пусть боги, как и прежде, охраняют тебя, мой Цезарь.
Цезарь жестом своей правой руки пригласил своего младшего офицера присесть рядом с ним на разложенном и заправленном шерстяным одеялом своем походном ложе. Гай Красиний молча повиновался.
– Ты помнишь нашу первую встречу? – мягко, теплым и доверительным тоном, начал  полководец.
– Конечно, помню, – голос  центуриона тоже потеплел.
– Ты явился ко мне в Германии, – так же мягко продолжал Цезарь, – заявил, что отрекся от своего рода и племени и хочешь служить мне.
– Я сказал, что желаю верой и правдой не щадя своей жизни служить величайшему герою и вождю, – уточнил Центурион.
– Возможно, – согласился Цезарь. – Еще ты сказал, что был кузнецом в своем германском селении и делал хорошие ножи. Конечно, они не были сравнимы с римскими, но были известны в своем племени, выгодно отличаясь от ножей других кузнецов. Твоя работа славилась даже за пределами твоего племени. Но каждый раз, когда ты заканчивал свою работу, приходил старейшина селенья и забирал себе все ножи, ничего не оставляя тебе. Когда ты, наконец, возмутился этой несправедливостью, старейшина терпеливо и старательно объяснил тебе, что в селении все общее и все, что добывает каждый житель селенья, принадлежит всему селенью, и поэтому твои ножи тоже являются собственностью всего селенья, и что тебе только причитается равная со всеми сородичами доля из общего достояния рода. И это является высшей справедливостью. Равенство и есть высшая справедливость.
– А я в ответ на это возразил ему, – продолжил его воспоминания Гай Красиний, –  Справедливо, чтобы результаты общего труда делились поровну между всеми участникам этого труда. Справедливо, чтобы поле, отвоеванное силами всего рода и селенья у леса, очищенное от деревьев и выкорчеванных пней, принадлежало всему роду и селению. И что выращенный на этом поле усилиями всего селенья хлеб делился бы поровну между всеми сородичами. Но так же справедливо и то, что то, что я сделал сам, только своим собственным трудом, было только моей личной собственностью.
– Но старейшина и  твои сородичи вместе с ним не прислушались к твоим доводам, – снова продолжил воспоминания полководец – и тогда ты решил отделиться от сородичей, сам построил себе небольшую кузницу с хижиной при ней и стал ковать свои знаменитые ножи, надеясь выгодно обменять их на все, что тебе необходимо было для твоего проживания.  Но оскорбленные твоим поступком, твои бездарные и ленивые сородичи пришли и разрушили твою кузницу и сожгли твою хижину, а тебя, пытавшегося отстоять свое честно нажитое добро, жестоко избили.      
– И тогда я отрекся от своего рода и племени, – снова начал говорить  центурион, – и сказал себе, что теперь я сам построю свою судьбу не связанную с судьбой своего рода и племени  и пришел к тебе.
– А я сказал тебе, – тепло улыбнулся в ответ Цезарь, – что  у меня достаточно умелых кузнецов и мне нужны не кузнецы, а отважные солдаты.
– А я в ответ на твое замечание, – также тепло и загадочно улыбнулся младший офицер, – поклялся тебе, что стану самым храбрым и отважным в твоем войске и завоюю свою новую судьбу острием своего меча… Этот разговор наверное поразил бы не только старших, но и младших офицеров в армии Цезаря. Потому что эти два стоящих так далеко  друг от друга на общественной лестнице человека общались друг с другом на равных. Как двое старых товарищей и друзей, соединенных нерушимыми узами боевого братства.
– А я на это возразил тебе, – припомнил полководец, – что меч  легионера, конечно, может отворить любые ворота Ойкумены, но этот меч всегда должна направлять опытная рука полководца. И я поклялся, что я, как полководец, всегда буду тебе надежной опорой и защитой и никогда не предам тебя. И что отныне только я лично и больше никто буду твоим судьей – требовательным, но честным и справедливым. А еще я поклялся, что вместе с тобой и такими как ты мы завоюем и твое бывшее племя, и все племена в Ойкумене, и даже гордый и непобедимый Рим. После этого я дал тебе новое имя и новую судьбу, судьбу легионера. А потом ты сам своим собственным мечом и своей отвагой  завоевал звание центуриона,  лучшего  в моей армии.
Гай Красиний улыбнулся, и его суровое, покрытое шрамами лицо, словно осветилось каким-то загадочным притягательным светом. И полководец с удивлением заметил, что улыбка у него осталась все такой же открытой и искренней, как и во время их первого знакомства. Улыбка Гая Красиния отражалась в его глазах, и это было самым верным признаком ее искренности. Когда человек улыбается неискренно, то глаза его не улыбаются, а остаются холодными.
–  С тех пор как я пришел к тебе, Цезарь, я ни разу не пожалел о своей новой судьбе. Я всегда чувствовал твою надежную, заботливую, отеческую руку. Поэтому я никогда не опускал своих глаз ни перед кем, ни перед толстосумами, могущественными вождями больших и сильных племен, даже перед тобой Цезарь.
– Ты завоевал это право своей отвагой и своей верностью. Я всегда относился к тебе как к своему другу и товарищу. И вот что я тебе скажу, мой верный товарищ, я хочу построить новый мир, создать новую великую империю, и эта империя будет принадлежать не только мне, но и тебе и таким как ты – моим солдатам. И сейчас для осуществления этой моей главной мечты осталось всего одно сражение. Я вроде бы все предусмотрел, все возможное и невозможное. Но меня все равно терзают сомнения. Поэтому то я и вызвал тебя, мой лучший солдат и центурион. Скажи мне откровенно, ты веришь в нашу завтрашнюю победу? Все-таки у Помпея в два раза больше пехоты и в семь раз больше конницы. И ветеранов у него достаточно и опытных офицеров, таких как Лабиен, Сципион, Брут. Скажи мне честно, что ты думаешь и главное, что ты чувствуешь. Победим мы завтра или все-таки судьба и воля богов предрешат нам поражение? – Цезарь  наклонился и устремил свой взгляд прямо в глаза своего солдата. Это был странный взгляд. В нем  читалась  мольба, похожая на ту, с которой опасно заболевший больной смотрит на своего врача, определяющего диагноз его заболевания или на совершаемого гадание авгура, ожидая решения своей судьбы. Уловив этот взгляд, центурион вздрогнул, но уже через короткий миг взял себя в руки и встал. Взгляд его дерзких глаз стал твердым и холодным как сталь. Четко и уверенно как оракул, вещающий волю божества он пророчески произнес:
– Ты победишь завтра, Цезарь. Ты победишь потому, что никого в огромной армии Помпея не зовут Гаем Красинием. А меня ты завтра обязательно похвалишь. Живого или мертвого. Позволь мне набрать сто двадцать добровольцев для моей манипулы и поставь ее в первую линию своей тяжелой пехоты в том месте где ты желаешь начать решительную атаку. И клянусь всеми богами с их помощью или вопреки их воле, я принесу тебе долгожданную победу. Они не смогут  отнять у нас нашей победы, потому, что это будет честная победа, добытая отвагой и мужеством. И если они будут наблюдать за мной, со своих небес, клянусь тебе, что ты услышишь их рукоплескания, и они будут подобны тем, какими римляне награждают великого гладиатора – победителя и царя арены.
Полководец искренне крепко обнял своего солдата, ни одного мгновения не сомневаясь в его преданности. Его демонические темные глаза, в которых как будто бы навеки застыло решительное властное выражение, неожиданно увлажнились предательскими  слезами. Он не привык обманывать самого себя и хорошо понимал, на что он обрекает своего лучшего младшего офицера, преданного друга и старого верного товарища. И мысленно произнес сам себе:
– Прощай, мой славный Гай Красиний. Клянусь, я буду помнить тебя и заставлю помнить о тебе всех окружающих меня. Без тебя моя душа станет меньше и слабее. Стоит ли этой жертвы моя великая мечта о новой Великой Римской империи?
Не желая никому показывать своей слабости, он торопливо простился со своим преданным центурионом, и оставшись один в своей большой палатке, внезапно почувствовал неумолимую быстро приближающуюся штормовую волну припадка. Это была его плата  бессмертным завистливым богам за дарованный ему нечеловеческий пронзительный мощный и неуемный разум. Ему тесно находиться в голове простого смертного. Поэтому он, как дикий необъезженный жеребец, привязанный на привязь, время от времени яростно рвется на волю. И тогда начинается припадок… Цезарь закричал. Прибежавший на  его крик  верный раб, успел уложить повелителя вселенной на кровать и вложить ему в рот круглую гладко обструганную деревянную палку, и потом крепко, напрягая свои мощные мышцы, держал бьющееся в конвульсиях его тело, пока не кончился припадок…               
         Выстроившееся друг перед другом и полностью приготовившиеся к битве две римские армии замерли в последнем ожидании, похожие на тигра, замершего перед броском  на сильного и отважного зверя… Марк Брут стоял в последней линии тяжелой пехоты Помпея, командуя задними когортами, стоящего в самом центре его армии легиона. С невысокого холма ему хорошо были видны передние ряды всей армия Цезаря. Несмотря на то, что она была вдвое меньше армии Помпея, стройные когорты его ветеранов выглядели грозно и уверенно и спокойно ждали сигнала к атаке. Наконец томительное нервное ожидание обоих армий было прервано раздавшимися со стороны неприятеля протяжными и гулкими звуками труб. Сейчас вражеская  тяжелая пехота, как это принято в римской армии, неторопливо, постепенно начнет свое движение, все ускоряя и ускоряя свой шаг и только через отчетливый промежуток времени перед самим неприятелем это движение наберет всю силу и превратится в яростную атаку. Но со стороны цезарианцев внезапно с самого правого фланга первой линии его когорт вдруг раздался многоголосый крик, многократно усиленный ударами мечей о щиты:   «Цезарь!». Этот холодеющий душу и бьющий по нервам крик пронесся по всей  линии вражеских легионов, после чего правое крыло стоящих впереди вражеских когорт не медленно и постепенно, а сразу, вопреки всем правилам, бегом яростно бросилось в атаку. Эта атака, подобно большой морской волне, сразу  увлекла за собой  своим безумным порывом центр и правый фланг всей первой линии тяжелой пехоты Цезаря… Легионы же Помпея, согласно отданному им накануне сражения приказу, неподвижно стояли в своих рядах.
– Что делает Цезарь? – пронеслось в голове у Брута. – Неужели боги лишили его рассудка? Он атакует подобно какому-нибудь варварскому вождю, а не опытному римскому полководцу. Молодец Помпей, как он мог это предвидеть. Наверное, он  хорошо знает и чувствует Цезаря. Враги явно не рассчитали своих сил, ведь расстояние между армиями, из-за того что войска Помпея стоят на месте, оказалось вдвое больше обычного. Они обязательно выдохнутся в самый последний момент, наткнувшись на щиты помпеевых солдат, именно тогда когда им будут нужны все силы.         
  Но пробежав половину расстояния между армиями, правый фланг тяжелой пехоты Цезаря остановился. Подчиняясь ему, остановилась и вся его первая линия. Переведя дух, опытные ветераны Цезаря еще раз собрались с силами, и еще более яростно его правый фланг снова бегом устремился в атаку. И снова повинуясь неистовой воле своих отважных, стоящих на самом правом фланге в одной когорте товарищей, увлекаемых вперед бесстрашным неукротимым центурионом, вслед за ними рванулись в атаку его центр и левый фланг. С разбега запустив во врага свои тяжелые метательные копья – пилумы, цезарианцы, не останавливаясь, своей  монолитной,  к удивлению Брута, почти не расстроенной массой, атаковали неподвижно стоящую на месте первую линию тяжелой пехоты Помпея. Их натиск был страшен. Брут отчетливо видел, как правофланговая когорта цезарианцев смяла и оттеснила  назад и влево стоящие против нее когорты первой линии Помпея, и яростно работая щитами и мечами, продолжала прокладывать себе дорогу сквозь строй помпеевых солдат. И передаваемая ею центру и левому флангу  армии Цезаря сила, подобно выпрямляющейся пружине, также сокрушала всю первую линию, вынужденных пятиться и отступать когорт Помпея. А вел за собой  эту блестящую когорту, вернее ее разящее острие в виде центральной манипулы, всего один неизвестный Бруту безумно храбрый центурион. Его пурпурный плащ и такого  же цвета гребень на шлеме отчетливо выделялись даже среди десятков и сотен похожих друг на друга доспехов. Своей силой, воинским умением отвагой и мужеством, а главное нерушимой верой в победу он заражал  идущих вслед за ним плечом к плечу легионеров, а те своих товарищей, и в целом это создавало такую неодолимую нечеловеческую силу, противостоять которой  ни молодые солдаты Помпея, ни даже его ветераны никак не могли.               
– Вот каковы они в деле, непобедимые ветераны Цезаря, – с уважением и затаенным страхом пронеслось в голове у Брута. – Их действительно ничто не может остановить. Как ошибался Лабиен. Они не все сгинули в галльских лесах и обессилели от ран в Италии. Они здесь. И противостоять им  очень, очень,  трудно. Почти невозможно. Откуда же у них эта сила, сопоставимая с силой отважного сердца сражающегося за свободу человека. Какой огонь и какая вера  зажигают их сердца? Неужели только вера в своего полководца?..
Первая линия тяжелой пехоты Цезаря, между тем, уже совершенно расстроила и отбросила назад первую линию тяжелой пехоты Помпея. В бой самостоятельно, без каких-либо приказов, как это и принято в римской армии, уже вступали  когорты второй линии армии Помпея. В это время на левом фланге тяжелой пехоты Помпея появилось огромное быстро передвигающееся облако пыли. Это пошла в атаку кавалерия Помпея.
– Наконец-то, – с облегчением вырвалось у Брута. – Сейчас она опрокинет жалкую конницу Цезаря, перестроится в эскадроны и с тыла атакует его отважную до безрассудства тяжелую пехоту. Прижмет ее к пятящимся, но все же удерживающим поле сражения легионам Помпея. И, подобно огромной  морской волне, расшибет о железные  уступы помпеевых когорт всю хваленую непобедимую армию Цезаря. Кавалерия Помпея   передвигалась рывками, всадники сдерживали своих коней, не позволяя им разогнаться во весь опор, чтобы не оторваться от идущей следом быстрым шагом и короткими перебежками легкой пехоты. Вместе кавалерия и легкая пехота и создавали тот мощный ударный кулак армии Помпея, который должен был сокрушить неприятельское войско. Глаза Брута от напряжения заслезились и заболели, но он, превозмогая боль и вытирая слезы, продолжал  не отрываясь следить за разворачивающейся на его глазах великой драмой. Наконец-то атаку первой линии тяжелой пехоты Цезаря удалось остановить. Ведущая за собой всю первую неприятельскую линию правофланговая элитная когорта цезарианцев тоже прекратила свое движение вперед. Наверное отважный и мужественный центурион, увлекающий за собой своим примером всю неприятельскую армию, уже был убит или тяжело ранен. Брут действительно угадал. К этому времени Гай Красиний , верный данному  Цезарю обещанию и самоотверженно, не щадя своей жизни, во главе отобранных им таких же
ста двадцати ветеранов- смертников, крушивший  противостоящие ему ряды вражеских солдат, – уже был убит. Острие вражеского меча поразило его в самый рот, выбило передние зубы и раздробило затылок, полностью обезобразив и без того не слишком красивое суровое  лицо. Но, несмотря на то, что атака тяжелой пехоты Цезаря остановилась, она не захлебнулась.  Перестав продвигаться вперед,  ветераны Цезаря продолжали, стоя на месте, яростно сражаться, не отступая ни на шаг, и удерживая за собой все отвоеванное ими у помпеевых легионов пространство. Обессиленные, потерявшие больше половины своих солдат когорты первой линии цезарианских легионов своевременно поддерживались самостоятельно вступающими в бой по командам опытных центурионов когортами его второй линии. И поэтому, несмотря на огромное моральное преимущество, полученное легионами Помпея атакой его кавалерии, воспрявшая духом его тяжелая пехота не могла не то, что опрокинуть, но даже сдвинуть с места как-будто бы вросшие в землю когорты Цезаря. Его опытные ветераны, которые не могли не понимать всей гибельности для них мощной атаки конницы Помпея, тем не менее, продолжали стоять на смерть.   
– Где же эта хваленая наша кавалерия, куда она подевалась? – с раздражением пронеслось в голове у Брута – К его ужасу, в это самое  время  в клубах пыли на левом фланге армии Помпея в полном расстройстве и панике появились разрозненные, утратившие всякий порядок отряды, бегущей с поля сражения элитной кавалерии Помпея. Не давая остановиться и оправиться от потрясения, за ними мчались немногочисленные всадники Цезаря и  быстро приближающиеся с победными торжествующими криками  когорты его тяжелой пехоты. Основная их масса с разбега яростно атаковала открытый и незащищенный конницей левый фланг Помпеевых легионов. Когорты левого крыла армии Помпея как будто под ударом мощного наводнения сразу были оттеснены  и расстроены.
– Все. Это конец. Сражение проиграно, – снова пронеслось в голове у Брута. – Надо немедленно отводить войска в лагерь, иначе битва закончится катастрофой. Немедленно отводить, пока еще цела и не расстроена последняя линия тяжелой пехоты. Он уже собирался отдать приказ своим когортам, все еще стоящим на своих местах, но в это самое время из глубины неприятельской армии  разом накатился неодолимый яростный вал новой мошной атаки. Это по приказу Цезаря  одновременно разом вступили в бой все когорты его последней третьей линии, центурионам которых он запретил перед сражением самостоятельно вступать в бой без его специального распоряжения. Эта атака была такой мощной и неожиданной, что изнемогающая под двойным натиском  спереди и слева тяжелая пехота Помпея не выдержала, смешала  ряды и  в панике бросилась в лагерь. Поток обезумевших растерянных солдат как жалкую щепку подхватил Брута, едва не сбив его с ног, и затащил в лагерь Помпея. С огромным трудом ему удалось добраться до палатки полководца. Помпей сидел один в своей кажущейся огромной из-за пустоты палатке на золоченом, похожем на трон кресле, с которого он еще вчера принимал поздравления в предстоящей победе. Во всей его согнутой, съежившейся фигуре ощущались растерянность и смятение.               
– Они уже штурмуют лагерь,  Помпей, – возбужденно обратился к полководцу Брут, – а наши воины потрясены и не могут оказать достойного сопротивления. Нужно ободрить солдат и организовать оборону лагеря.
– Охрана лагеря долго не продержится. – Помпей в ответ посмотрел на него совершенно отрешенным и бессмысленным взглядом, а потом медленно и тихо произнес. – Я все сделал правильно. Я не мог проиграть сражение… Цезарь был обречен. Он не мог победить. Не мог. Ни одному человеку не под силу совершить такое. Это рука божества.
Брут внезапно успокоился. Вся его растерянность, потрясение куда-то улетучились. В голове появились новые кощунственные мысли. «Ну что же, придется примириться с поражением. Как уже примирился с ним отказавшийся от дальнейшей борьбы Помпей. Наверное, это действительно «воля божества».  Совершенно спокойным голосом он  обратился к бывшему Помпею Магну, Великому Помпею:
– Куда ты теперь?
– Не знаю, – не сразу ответил ему полководец, в одно мгновение, по воле судьбы, превратившийся из счастливейшего могущественного человека в несчастного гонимого скитальца. – Наверное, поплыву в Египет. Царь Птолемей был мне очень многим обязан. Надеюсь, его сын ответит мне благодарностью и не откажет в приюте и убежище.
– Прощай, Помпей.
– Прощай Брут.
Брут вышел из палатки человека, счастье которого было таким долгим и постоянным, которого еще молодым прозвали Великим, и которого божество одним мановением своей десницы низвергло с полубожественного пьедестала, и бросило в самый низ обреченных и ничтожных своих жертв. С огромным трудом пробившись через снующих в полной растерянности и без всякого смысла по территории лагеря оставшихся без полководца солдат, Брут наконец добрался до своей палатки, присел на раскладной походный стул и стал писать письмо Цезарю.   


                Глава 2

                « В могилу мертвеца зарыли,
                И разошлись во все концы
                Бароны, рыцари, писцы
                И дамы. Лишь вдова – супруга,
                Осталась на могиле друга.
                Безумной горести полна,
                Терзала грудь свою она,
                Ломая руки. И в печали
                Уста по требнику читали
                Псалмов серебряную вязь.
                А сир Ивен, в окно склоняясь,
                Чем больше дамой любовался,
                Тем  ею более пленялся.
                В нее  влюблялся тем сильней.
                Хотел поговорить он с ней
                И ждал, чтоб плакать перестала
                И чтоб псалмы читать устала:
                В его душе любовный пыл
                Желанье это пробудил.
                Но думал он, что страстью нежной
                Томиться будет безнадежно,
                Мечту напрасную тая.
                Терзался он :         
                « Безумец я,
                Стремлюсь к любви недостижимой…
                Ведь мной убит ее любимый…»

        (Кретьен де Труа)

Марк  Брут прогуливался по Капитолию. Капитолий – это сердце Рима. Его душа. Его живая история, в которой было все : и страшные поражения, и блестящие победы, мужество и предательство. И как мудры были римские законодатели, что никогда не переписывали своей истории и никогда не отрекались  даже от самых постыдных ее страниц. Не разрушали памятников той эпохи, которую хотелось бы забыть и навсегда вычеркнуть из памяти. Но в том то и состоит мудрость правителя, который подобно кормчему на судне, должен выбирать и держать только правильный путь корабля, даже если всем на корабле хотелось бы выбрать более легкий маршрут. Или врачу, который должен давать своему больному правильные лекарства, меньше всего заботясь о том, приятны ли они на вкус или нет. Армия, которая знает только победы и не испытывала горечь поражений, никогда не станет непобедимой. Полководец, который настолько уверовал в свое счастье, что перестал опасаться поражений, наверняка очень плохо кончит. Как кончил Великий Помпей. Чтобы этого не случилось, наши предки придумали даже должность оппонента, обязанностью которого было стоять за полководцем – триумфатором, и все время пока длился триумф, говорить ему одни только гадости, чтобы он не возгордился. Поэтому же стоят на Капитолии до сих пор рядом со статуями героев статуи древних царей – тиранов, как напоминание о том, что в истории великого Рима были и такие печальные и темные времена. И это всегда может повториться, если исчезнут такие люди, как  его далекий суровый предок  Юний Брут, его медная статуя  с далеких времен  стояла между статуями царей – тиранов, могуществу и единовластию которых он положил конец. Марк Брут внимательно посмотрел на статую основателя его славной фамилии. Древний ваятель сделал его пугающе суровым. Все его тело выглядело как одна сухая натянутая мышца, готовая в любой миг распрямиться со страшной силой. Взор непримирим и неуступчив. Вытянутый из ножен и крепко сжатый в правой руке меч готов безжалостно разить любого врага Отечества, не делая исключения ни для кого, ни для бывшего друга, ни для самого близкого родственника. Он действительно был таким, этот Юний Брут. Не пожалел ради блага нового республиканского Рима даже собственных сыновей и отправил их, за участие в заговоре в пользу свергнутых царей Тарквиниев, на казнь. Присмотревшись к статуе, Марк Брут с удивлением на ее правом плече свежую нацарапанную надпись : «Если бы ты был жив Брут». Интересно, кто сделал эту надпись, и почему ее не стерли?.. Размышления его были неожиданно прерваны сильным и резким хлопком по правому плечу. Брут обернулся и увидел Кассия. Вся его фигура излучала силу и отвагу. И того и другого Кассию было не занимать. Несмотря на средний рост и худощавое сложение, природа наделила его сухими и выносливыми, прочными как канаты  мышцами. А воспитание и увлечение философией Эпикура закалили его волю. И то и другое очень ему очень пригодилось во время печального парфянского похода Красса, из которого он сумел выйти живым, преодолев и изнурительную жару, и лишающую рассудка жажду, и постоянные непредсказуемые атаки парфянских лучников… Они поприветствовали друг друга, как это принято в римской армии, обхватив запястьем своей правой руки локтевую часть правой руки товарища.
– Я знал, что найду тебя именно здесь. – Кассий произнес это таким уверенным тоном, что сомневаться в  искренности его слов было просто невозможно.
– Почему?
– Потому, что хорошо знаю тебя, Брут. Иногда мне кажется, что я даже чувствую твою душу.
– И что же говорит тебе моя душа?
– То же, что и моя собственная. Что настало время действовать. Еще немного промедления, и уже ни что не сможет спасти Римскую республику. Ты должен решиться Брут.
– О чем ты?               
– Перестань притворяться непонимающим. Разве ты не доверяешь мне?  Разве я способен совершить подлость?
– Я претор, Кассий, также как и ты. И я твой друг, поэтому я не хочу слышать от тебя мятежных речей.
– Благородному человеку, такому как ты, Брут, невозможно  уклониться от личной ответственности за судьбу Отечества. Мне известно, что твоя преторская кафедра завалена записками, призывающими тебя решиться и подобно твоему славному предку спасти Рим от надвигающейся тирании.
– Я, Кассий, недавно обедал вместе с Фавонием и Статием. Ты знаешь, как я уважаю их и как людей, и как философов? Во время обеда я осторожно стал расспрашивать их обоих, что они намерены предпринять, если Римская республика падет, и на ее обломках вырастет новая царская власть?
– Знаешь, Брут, чем отличается  поэт от обычного человека? – в ответ спросил меня Статий, после чего сам ответил на свой вопрос:
– Поэт смотрит на мир широко открытыми глазами и прислушивается к каждому звуку. Поэтому, каждое мгновение жизни он видит в ярких цветах, как переливающийся всеми цветами, возникающий по воле божества после рассеявшихся облаков, прекрасный небесный мост, называемый в народе радугой, а каждый звук звучит для него как божественная музыка. Музыка жизни. А чем отличается философ от обычного человека? Тем, что он смотрит на мир со стороны, не вмешиваясь в течение реки жизни и не давая ей увлечь себя  своим потоком.
– Наверное, я не философ, – вмешался в наш разговор Фавоний, – я не стремлюсь к тому, чтобы наблюдать жизнь со стороны. Но я считаю, что самое ужасное, что может ожидать Рим, – это гражданская война. Поэтому я предпочитаю ужасам гражданской войны, от которых необходимо уберечь римский народ и государство, умеренную монархию.
– И это говоришь мне ты, Марк Брут? – Кассий возмущенно схватил своего собеседника за плечи и заглянул ему прямо в лицо. – Ты спокойно смиришься с монархией и тиранией одного человека над целым народом? Народом, прославленным самой историей. Ты превратишься из свободного человека в раба? Ведь царская власть оставляет свободу только одному человеку – царю. Все остальные становятся рабами его прихотей. Ты этого хочешь? Ты смиришься с этим?
– Но Цезарь  пока еще не царь…
– Но он хочет им стать. Поэтому, он не снимает с себя облачение триумфатора, которое прилично носить полководцу только до той поры, пока длится его триумф. Потому, что это одеяние выделяет его среди всех прочих римских граждан, даже среди высших магистратов, и очень похоже на царское. Почему он публично декларирует, что стоит выше всех избранных римским народом, ныне действующих должностных лиц, выше консулов, выше Сената? Почему он не встал со своего места, когда консулы, преторы и Сенат в полном составе подошли и приветствовали его? Он должен был поприветствовать их в ответ, и в знак уважения к республиканской власти встать со своего места. Но он этого не сделал. Почему во время праздников Луперний, когда его прихлебатели открыто надели на головы его статуям царские диадемы, а двое народных трибунов Флавий и Марулл сняли эти диадемы, Цезарь отрешил их от должности, невзирая на то что весь народ рукоплескал им? Почему сейчас, во время подготовки его похода против Парфии, в народе усиленно распространяются слухи о том, что по воле божества согласно древнему оракулу, покорить Парфию суждено только царю?.. Поверь мне, Брут, Цезарь действительно хочет стать царем, и он станет им, если только ты его не остановишь.
– Почему я?
– Потому, что ты – совесть Рима. Только за тобой пойдут его лучшие граждане, только твое участие в заговоре убедит их в своей правоте. Ведь Цезарь – действительно выдающийся человек, полководец и политик, и  вполне заслужил положение первого человека в государстве – первого среди равных, и многие не понимают  смысла  борьбы с ним, считая это простой завистью.
– Даже если ты и прав, Кассий, я не могу причинить вред Цезарю, ведь я его должник, он подарил мне жизнь, после своей победы над Помпеем, так же как и тебе, Кассий.
– Цезарь вправе отнять у меня подаренную им мне жизнь. Но он не вправе отнять у меня свободу. Никто не вправе отнять у меня свободу. Знаешь, Брут, когда я был еще мальчишкой, сын всемогущего диктатора Суллы – Фавст, стал в нашей школе, которую посещал вместе со мной и другими мальчиками из аристократических семей, открыто хвастать тем, что его отец – самый могущественный человек в Риме, – поэтому мы все в школе должны относиться к нему – сыну самого Суллы, с почтением и уважением как к вышестоящему, а не как к равному. Я тогда здорово отлупил его, и он побежал жаловаться на меня Помпею, который тогда был в школе. Помпей вызвал меня к себе и попросил Фавста повторить при мне свою жалобу. Я тогда крепко сжал кулаки и сказал Фавсту:
– Только попробуй, Фавст, еще раз повторить то, что ты говорил о своем отце и о себе, и я еще раз тебя здорово отдую.
– И все-таки, Кассий, я не могу  причинить зло Цезарю – человеку, который подарил мне жизнь. Ведь с этого мгновения моя жизнь стала принадлежать ему – Цезарю. И злоумышлять против него – значит совершить предательство. А я никогда не был и не буду предателем, Кассий. – Кассий  некоторое время обдумывал слова Брута, а потом в раздражении воскликнул:
– Знаешь, что говорят о тебе среди некоторой части римской аристократической молодежи, может быть не самой умной?
– Что?
– То, что ты не хочешь возглавить заговор против Цезаря потому, что обласкан им и стал благодаря ему вторым человеком в государстве, рассчитывая после того, как он станет царем, – а он после этого, в силу своего  возраста и подорванного походами здоровья, умрет, – самому  унаследовать его царский трон. – Глаза Брута загорелись таким недобрым огнем, что Кассий невольно отступил от него на один шаг. Но Брут тут же взял себя в руки и внешне спокойным голосом произнес:
– Этого тебе не следовало говорить мне, Кассий, если ты конечно дорожишь нашей дружбой. – после чего решительно зашагал прочь. Глядя на его быстро удаляющуюся фигуру, Кассий про себя подумал :
– Да, прав был Цезарь, говоря о Бруте после его первой публично произнесенной судебной речи 6: «Я не знаю, чего желает молодой Брут, но все, чего он желает, он желает страстно».
Как жаль, что ему, Кассию, не удалось разжечь у Брута страсть к свободе. Но она наверняка дремлет в глубине его души. Не может не дремать…
В охватившем его и не подавленном до конца, несмотря на все усилия воли, чувстве  гнева, Брут быстро прошагал от Капитолия до ворот своего дома. Молчаливый раб-привратник приветствовал его поклоном, проводил в дом и омыл его ноги от уличной пыли. В задумчивости Брут прошел в центральную часть дома – атрий, с квадратным отверстием в середине крыши над центральной его частью, и присел на край имплювия – бассейна для сбора дождевой воды. Он зачерпнул чашей  чистой воды из  имплювия и стал пить ее медленными  небольшими глотками, все более и более успокаивая свой гнев с каждым новым глотком, обретая ясность мысли. И уже спокойно стал рассуждать сам с собой: «Кассий безусловно очень горяч, но он безрассудно смел, честен и прямодушен. И если философу удобно смотреть на мир со стороны, значит ему, Бруту, не суждено быть философом. Нельзя оставаться в стороне от событий, решающих судьбу Отечества. Это малодушно и постыдно. Он не хочет оставаться в стороне, но не может сделать свой выбор. Почему ему, Бруту, так тяжело даются любые решения. Именно поэтому ему не суждено быть великим полководцем. Он не способен принимать быстрые и смелые  планы. Перед тем как начать действовать, ему всегда нужно все тщательно обдумать и преодолеть сомнения. Почему у него всегда возникают сомнения? Вот у Цезаря никогда нет никаких сомнений, или он просто их умело скрывает? Когда он  сдался Цезарю после фатальной битвы при Фарсале, он так же как и Помпей был потрясен и убежден в том, что к победе Цезаря и поражению Помпея приложило руку божество, что простому смертному было просто не под силу совершить то, что совершил Цезарь со своими солдатами. Однако, когда он спросил об этом самого Цезаря, тот долго искренне смеялся, а потом сказал:
– Конечно, Брут, победу любому полководцу всегда дает божество, а еще знание военного искусства, знание своего врага, мужество и опытность его солдат и офицеров. Победу над Помпеем мне принесла  в первую очередь неожиданность или, если говорить точнее, – внезапность. Ты наверняка знаешь, что бывает с отрядом, застигнутым внезапным нападением на марше. Если он не успевает перестроиться из походного порядка в боевой, то бесславно и бесполезно погибает. Я использовал против Помпея то же самое. Он, Помпей, не даром носил прозвище Великий. Он был действительно великий полководец. Но к  войне он относился как к ремеслу. Он всегда все делал правильно и не совершал никаких ошибок, и избегал рискованных  положений. И в этом была его главная слабость. Он был предсказуем. Мне не составляло большого труда предугадать, какой план сражения он изберет, имея такое огромное превосходство в кавалерии.  А зная наверняка будущие действия противника, всегда можно придумать что-нибудь особенное и неожиданное. Еще я очень хорошо знал этих молодых аристократичных щеголей, собравшихся в Помпеевой кавалерии, и на которых Помпей больше всего надеялся и рассчитывал. Они по-своему были мужественны и отважны, были готовы сражаться и умирать, но умирать красиво. Они были согласны потерять в сражении даже свою жизнь, но красоту – ни за что. Я использовал эту их слабость. Когда мои солдаты стали наносить им удары копьями в лицо, эти щеголи, слишком зависимые от своей внешности, не выдержали. Конечно, я очень рисковал. Но война – это всегда большой риск. И рисковать гораздо легче, когда у тебя есть хорошие солдаты и опытные и инициативные офицеры, способные осуществить в бою твой замысел полководца. Ибо в конечном итоге военное искусство – это искусство исполнения, и любой самый замечательный план сражения еще нужно реализовать на поле боя. Поэтому, моя победа над Помпеем – это не только моя победа, но также победа Марка Антония, Домиция, и всех моих доблестных солдат и офицеров, и прежде всего –  доблестного Гая Красиния, пожертвовавшего ради нее своей жизнью. Вечная ему слава. Без них, этих моих славных героев-ветеранов, я бы не победил…
Эта беседа с Цезарем потрясла Брута. Он воочию убедился в том, что Цезарь – самый выдающийся политик и полководец Рима. Он по праву достоен занимать первое место в Риме. Но быть первым в Риме не означает подняться над Римом. Даже он не имеет права быть единоличным и полновластным повелителем римского государства и римского народа. Даже он не имеет права быть царем. И если он стремиться стать царем – его для блага римского народа и государства нужно остановить любой ценой.. Но он, Брут, лично обязан Цезарю своей жизнью, и следовательно, не может причинить ему вред.  Но как сказал Кассий : «Цезарь вправе забрать у меня подаренную им мне жизнь, но он не вправе отнять у меня свободу». Так как же ему, Бруту, поступить? Он должен и  обязан  Цезарю. Но он также должен и обязан своей отчизне – Риму. Кому он обязан больше? Кто даст на это ответ? У кого ему, Бруту, следует спросить совета. Конечно, если бы был жив мудрый Катон, он бы не задавал себе этот вопрос. Но Катон мертв. Может ему следует спросить совета у матери – Сервилии? Но ее мнение не может быть  свободным от личных обид. Она ненавидит  Цезаря, который когда-то был ее любовником, а потом бросил ее. А ведь она так страстно любила Цезаря, что не стеснялась открыто демонстрировать это всему Риму и писала ему откровенные до неприличия письма.  Нет, совет матери ему заранее известен. Кто же еще из близких людей у него есть?.. И тут его внезапно осенило. Ведь у него же есть Порция. Его жена, дочь славного Катона.  При воспоминании о ней  Брута охватило  очень приятное, близкое к блаженству чувство – смесь нежности, благодарсности и восхищения. Он женился на ней из уважения к ней и ее отцу – Катону. Уважение – гораздо более прочная связь между людьми, чем страсть, влечение мужского тела к женскому. Это влечение быстро проходит, и тогда союз мужчины и женщины или распадается, или перерастает в нечто большее, чем страсть – в уважение. Он очень уважает свою жену. А она в свою очередь достойна этого уважения. И твердостью своего характера, и своими убеждениями, и высокими моральными качествами. К тому же, Порция очень красива.  В последнее время он с удивлением  для себя самого  стал смотреть на свою жену по-новому. Он в тайне любовался ее лицом, движениями, голосом. Что это такое? Он не мог дать ответа на этот вопрос. Назвать это новое чувство любовью ему не позволяла гордость. Ведь он считал себя разумным, рассудочным человеком, не способным быть покоренным  даже таким прекрасным, очаровательно безрассудным, но все-таки – чувством любви. Размышления Брута были внезапно прерваны громким, тревожным женским возгласом.
– Господин! – Обернувшись, он увидел расширенные от ужаса зрачки  молодой рабыни, прислуживающей за его женой. Его сердце больно кольнуло от предчувствия чего-то страшного и непоправимого… Но страшным усилием воли он взял себя в руки и внешне спокойным голосом, глядя прямо в глаза служанки, спросил:
–  Что случилось, Летиция?
– Госпоже очень плохо. У нее сильный жар. – В сильной тревоге, Брут поспешил в комнату жены. Порция лежала на мягком ложе, укрытая теплым шерстяным покрывалом.  Лицо ее было нездорово бледно. Взгляд черных блестящих глаз лихорадочно блуждал по стенам и потолку комнаты. Тонкие аристократические губы были судорожно сжаты  Ей было плохо. Очень плохо. Но увидев его, Порция заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась жалкой.
– Что с тобой, любимая? Ты заболела? – Брут нежно, очень нежно поцеловал жену в горячий лоб, и тут же с тревогой произнес:
– У тебя сильный жар. Я позову врача.
– Подожди. – Порция судорожно сжала кистями своих обеих рук его запястье, а потом, глядя ему прямо в глаза, произнесла. – Я твоя жена. И я дочь Катона. Я пришла в твой дом не только для того, чтобы делить с тобой кров и постель, но чтобы быть твоим самым преданным другом и в горе, и в радости. – С этими словами Порция решительно откинула в сторону одеяло,  и Брут увидел глубокий, кровоточащий разрез на ее левом бедре. Заметив в лице мужа удивление и жалость, Порция, отвечая на его немой вопрос, продолжила:
– Я это сделала специально для тебя. Я сама разрезала себе ногу острым ножом, чтобы убедить тебя, что я способна, если потребуется, перенести сильную боль, и не нужно жалеть меня и скрывать секреты из опасения, что я, слабая женщина, не смогу, из-за своей слабости и малодушия, при сильных испытаниях, сохранить твою тайну. И если прежде у тебя были такие сомнения, то мне  кажется, что теперь я заслужила твое доверие. Ведь я так люблю тебя, Брут! Я знаю, ты женился на мне из уважения к моему отцу. Наверное, я не заслужила твоей любви. Но я и не прошу у тебя любви. Любовь – это дар богов. Это чувство нельзя ни заслужить, ни завоевать. Я прошу только твоего доверия. Мне кажется, я заслужила его. Доверься мне, мой отважный, мой прямодушный любимый супруг. Ведь я очень люблю тебя. Больше, чем я любила своего отца. Больше чем свою жизнь.
Что–то вдруг неожиданно и резко сломалось в душе у Брута. Он впервые  увидел, как прекрасна его Порция. Как она божественно прекрасна. И еще он вдруг отчетливо и ясно осознал, что ближе и роднее этой женщины у него никого нет, и никогда не будет. Боже, как она прекрасна. И как он раньше мог не замечать этой красоты, которая до времени таилась в глубине ее темных бездонных очей. Нужно было только внимательно посмотреть в эти глаза, чтобы увидеть эту божественную красоту. Какой же он был слепец. Ведь это она и есть единственная и неповторимая вторая половина его души, которая есть у любого человека, и которую так трудно найти. Потому что завистливые боги когда-то, если верить Платону, разделили бывших могучих людей на две половины, сделав из одной мужчину, а из другой женщину, после чего перемешали их между собой. И теперь далеко не каждому, а только счастливому человеку суждено найти на земле свою половину. Брут, не совладая больше с собой, опустился перед Порцией на колени и стал нежно, очень нежно, забыв обо всем, что еще мгновение назад казалось ему самым важным, целовать  ее веки, ресницы, брови, горячие губы, ловя и наслаждаясь ее дыханьем и трепетом всего такого божественно прекрасного, пьянящего сильнее, чем самое крепкое и дорогое  вино, тела, произнося искренние, душевные, проникновенные слова.
– Я люблю тебя, Порция. Я очень люблю тебя. Я исполню любое твое желание, даже если ради этого мне придется подняться к высоким звездам или спуститься в подземное царство… Но все-таки, все-таки нужно пригласить врача.
Брут еще никогда не был так счастлив, как в это мгновение. Любовь пришла неожиданно и непостижимо. Как божество, которое открывается человеку и дает себя лицезреть и слышать, только если само этого желает.  Любовь – это замечательно. Оказывается, это действительно самое дорогое, что божество и судьба могут послать человеку. Все его сомнения растаяли, как тает зимний залежавшийся в лесу снег под лучами весеннего солнца. Вот кто решит, как следует поступить ему, Бруту. Его жена и любимая – Порция. Как она скажет, так и будет. Люди должны повиноваться воле богов. А его божество, отныне и навсегда – это его любимая, единственная на всю Вселенную – Порция…


                Глава 3               

                « Твой конь не боится опасных трудов,
                И чуя господскую волю,
                То смирный стоит под стрелами врагов,
                То мчится по бранному полю.
                И холод и сеча ему ничего,
                Но примешь ты смерть от коня своего"             
                ( А.С. Пушкин)

В комнате было невыносимо душно. Странно для марта месяца, когда солнечные лучи  еще  не разогрели землю по настоящему, а весна еще только вступила в свои права. Откуда же тогда эта духота и недостаток свежего воздуха? Может быть, это просто следствие плохого самочувствия, вызванного еще не зажившей раной. Все, нужно взять себя в руки  и привести в порядок свое лицо, нельзя появиться перед мужем с таким  измочаленным лицом, даже если твой муж горячо и нежно любит тебя. Порция хлопнула в ладоши. На ее призыв тут же в спальне появилась молодая, миловидная служанка.
– Прибери меня, – мягко, но категорично приказала она служанке. Та молча принялась за свою работу. Принесла большой серебряный таз с дождевой водой из имплювия. В воде плавали лепестки роз. Порция умыла лицо мягкой, прохладной и ароматной водой, после чего вытерла его полотенцем из тонкой шерстяной ткани и тут же почувствовала себя лучше. Духота перестала быть нестерпимо тяжелой, а мысли приобрели необходимую ясность. Она старалась быть достойной дочерью своего отца – Великого Катона, и отчасти разделяла его взгляды, о том, что истинная красота человека заключается в его душе, поэтому человек должен одеваться и выглядеть просто, но только отчасти. Она считала, что женщины не должны злоупотреблять косметикой, но отказаться от нее полностью не могла, полагая, что косметика не должна изменять индивидуальные черты лица женщины, но обязана была подчеркнуть и выделить все самое достойное и привлекательное на этом «зеркале души». Поэтому служанка слегка побелила ее лицо меловой пудрой, убрав не здоровый румянец на щеках, чуть-чуть подрумянила ее маленькие пухлые губы, разведенной на жире красной краской, завернула ее густые волосы в пучок на затылке, скрепив его серебряной лентой и такими же серебряными заколками. Серебро очень хорошо шло к ее черным блестящим пышным  волосам и таким же черным, глубоким глазам. Порция придирчиво осмотрела себя в хорошо отполированное бронзовое зеркало. Вот теперь можно идти к мужу – самому любимому, самому родному, самому мужественному и самому красивому мужчине на свете. Какие у него замечательные сильные руки, какое мужественное и благородное лицо, какие удивительные губы, такие нежные и горячие, когда он целует ее, и такие твердые и холодные, когда он, репетируя, декламирует свою  речь в Сенате. Брут, милый Брут. Сейчас она войдет к нему. Он, конечно, сейчас находится на южной стороне дома : или гуляет по саду или  сидит в таблине – библиотеке. Она осторожно, незаметно и неслышно подойдет к нему сзади, обнимет его за плечи, повернет к себе его лицо и нежно поцелует. Они сольются в божественном поцелуе, дороже и приятнее которого нет ничего. Нет ничего более дорогого, что боги могут дать человеку, чем любовь. Как долго она шла к этой любви… Когда она выходила замуж за Брута, она уже была безумно влюблена в него, а он просто уважал ее, как дочь Катона, как благородную и образованную женщину, приятного собеседника, и даже когда их тела соединялись в единое целое на супружеском ложе, его душа все равно не соединялась с ее душой. У нее хватило мудрости скрывать тот огонь любви к нему, который пылал в ее сердце, чтобы он сразу не испугал и не сжег то хрупкое, что пока объединяло их – уважение. Она смогла стать ему другом и верным товарищем, но любви, которой она так страстно желала, и которая была единственным смыслом всей ее жизни, взаимной любви не было. И когда она уже почти смирилась с тем, что ее любовь к Бруту  навсегда останется неразделенной, произошло событие, которое разом все изменило. В поведении Брута она почувствовала, что-то странное, какую-то страшную, скрываемую от нее тайну, и решилась на безумный поступок. Сама причинила себе серьезную рану и ужасную боль, чтобы заставить своего горячо любимого Брута открыться ей. И вдруг в бездонной глубине его умных и страстных темно-карих глаз она увидела то, что так долго и страстно желала увидеть, и на что уже перестала надеяться – искреннюю бескорыстную нежность и восхищение, те два крыла, на которых всегда летит это божественное чувство, именуемое любовью. Милый, любимый Брут, какое счастье, что теперь ей уже не нужно сдерживать себя и можно целиком отдаваться этой безумной, но такой прекрасной страсти – любви.  Теперь она точно знает, как заблуждался ее отец, который не понимал, потому что просто был обделен божеством, что самое дорогое, чем боги могут наградить человека – это любовь... Она прошла через атрий – центральную гостиную дома с открытой в середине ее крышей, под которой располагался имплювий – бассейн для сбора чистой дождевой воды в сад. Как она и предполагала, Брут находился в саду. Он стоял возле лапидария – алтаря божества домашнего очага и прятал под белой с красной каймой   сенаторской тогой короткий дорожный меч. В душе у Порции все мгновенно замерло. На смену нежности и восторгу мгновенно пришел леденящий душу животный страх. Ей стало так плохо, что она охватила обеими руками мраморный ствол стоящей в саду коринфской колонны чтобы не упасть. Она вспомнила, что говорил ей открывший свою тайну Брут. Это произойдет в мартовкие иды. Мартовские иды уже наступили. Значит это произойдет сегодня… Собрав все свои душевные и физические силы, она огромным усилием воли взяла себя в руки  и подошла к мужу. Он, услышав ее шаги, повернул к ней свое лицо. Оно было сосредоточено и полно решимости. И Порция с ужасом вдруг отчетливо осознала, что ничего изменить уже нельзя. Брут долго и мучительно принимает  решения, но если он сделал свой выбор, его ничто уже не может остановить и удержать. Ничто и никто. А если уже нельзя его остановить, то ей самой необходимо преодолеть свой страх и помочь ему. Добавить ему хоть немного уверенности и спокойствия. Она нежно обняла его, стараясь казаться спокойной, хотя сердце ее так учащенно билось в груди, словно хотело вырваться наружу. Чтобы он не мог увидеть ее страха, который наверняка отражался в  глазах, она положила свою голову ему на плечо, так, чтобы он не мог пристально заглянуть в ее глаза, и как могла спокойно и обыденно спросила:
– Уже собрался? – Он молча кивнул.
– Это должно произойти сегодня?
– Да, сегодня, если боги будут нам благоволить. А если не будут… – Он запнулся и нежно погладил ее волосы. – Тогда, наверное, я не вернусь сегодня домой. Но в любом случае, ты должна помнить,  чтобы не случилось, – ты всегда будешь дочерью Катона – самого выдающегося из римлян, и чтобы не запятнать его памяти, должна твердо и непоколебимо принять любой поворот судьбы. – Порция в ответ на слова Брута горько улыбнулась и глаза ее подозрительно заблестели.
– Я это помню, я также помню и то, что я еще жена другого выдающегося римлянина, и буду молить богов, чтобы они помогли тебе и твоим друзьям свершить то опасное, но благородное дело, которое вы задумали. Но если все же божество несправедливо отвернется от вас и ты не вернешься сегодня домой, знай, что я тоже отправлюсь вслед за тобой к подземным богам, потому, что не перенесу вечной разлуки с тобой. Ведь я люблю тебя и хочу, чтобы моя душа быта всегда вместе с твоей, и на земле, и в подземном царстве теней. Поэтому, береги себя ради нас обоих. Береги себя, насколько это будет возможно. – Брут нежно, очень нежно поцеловал жену в губы.
– Я тоже очень люблю тебя, и поэтому, я прошу, я умоляю тебя, если все же судьба не будет благосклонной ко мне и Кассию, поклянись мне, что сама добровольно не покинешь этот мир. Обещай мне это, иначе я не смогу совершить задуманного. Я могу рисковать своей жизнью, но не могу и не хочу ставить под удар судьбы твою жизнь. Поклянись мне, что ты никогда, чтобы со мной не случилось, не посягнешь на свою жизнь. Поклянись мне сейчас же возле лапидария, или я никуда не пойду, а ты понимаешь, Порция, это может обернуться еще большей бедой. Если попал в определенный тебе божеством поток судьбы нужно плыть по его течению, а не противостоять его неодолимой божественной силе. – Порция снова улыбнулась сквозь слезы и горько подумала о себе : «Какая я, дочь Катона... Хотела прибавить мужу уверенности и силы, а сама вся раскисла и сникла.», и снова постаралась взять себя в руки.
– Хорошо, я обещаю, что добровольно не причиню себе никакого вреда. Будь спокойным и уверенным в себе, мой Брут. У тебя все получится. Обязательно получится. – Брут еще раз нежно поцеловал ее.
– Мне пора. – Ей вдруг неожиданно захотелось упасть перед ним на колени, обхватить своими руками его ноги и не пустить его никуда из дома, волочиться по земле, но все равно не отпускать от себя этого самого дорогого, близкого и любимого человека. Отчаянно и страстно захотелось, и она, уже не осознавая сама, что она делает, стала опускаться вниз. Но Брут вовремя поддержал ее. Его крепкие сильные руки нежно прижали ее тело к его груди. Мгновение он просто молча держал ее в своих руках, а потом тихо и спокойно стал говорить, успокаивая ее и отгоняя ее отчаяние куда-то далеко прочь своим  негромким, но  уверенным голосом.
– В конечном счете, моя любимая Порция, все решают боги. Каждому из нас они определяют его судьбу. Его собственную судьбу. И определяют они эту его судьбу еще на пороге юности и возмужания, когда даруют каждому его  собственные убеждения, характер и волю. Когда человек по-настоящему становится человеком. Поэтому, будем делать то, что мы должны делать по нашим убеждениям, и будь что будет. Ты ведь сама убедила меня в том, что я должен следовать своей судьбе. Судьбе Брута, потомка знаменитого Брута, сурового и бескомпромиссного борца за свободу римского народа от царской тирании. – Порция вздрогнула всем телом. Если бы Брут только знал, как больно он уязвил жену этими словами. Да, она сказала ему это. Но сказала она ему только то, что он сам хотел от нее услышать. Сказала, потому, что очень боялась, что в случае ее несогласия с его мыслями, то чувство, которое внезапно возникло у него к ней – это долгожданное божественное чувство любви, исчезнет, как дивный сон, как красивый, но обманчивый миф… Поэтому, она тогда и произнесла эти роковые слова, в которых сейчас горячо  раскаивалась.
– Ты обязан ему своей жизнью, Брут. – Как могла твердо и торжественно, подобно пифии, зачитывающей оракул божества, сказала тогда она своему мужу. – И если бы Цезарь посягал только на твою жизнь, ты не имел бы права противиться ему. Но он посягает на гораздо большее – на твою свободу. И на свободу всего римского народа. А на это у Цезаря нет и не может быть никаких прав. Никто не имеет права насильно, без добровольного согласия, отнять свободу у человека. А тем более у целого народа. И долг каждого достойного гражданина – употребить все законные и незаконные средства, не взирая на личные пристрастия и обязательства,  чтобы не допустить этого. Ты, Брут, очень многим обязан Цезарю. Но все равно, ты несравнимо больше обязан своему Отечеству – римской республике и римскому народу. – Она тогда произнесла очень убедительную и красивую речь. И возможно, эта речь стала последней каплей, переполнившей чашу сомнений и терпения Брута. И теперь уже ничто, даже сила ее любви, уже не остановит Брута. Более того, уже нельзя остановить затеянное Брутом и Кассием опасное предприятие. В заговор вовлечено множество разных людей и кто-то из них, недостаточно крепкий духом, в любой момент может струсить и предать. Донести Цезарю. И тогда Брут наверняка погибнет. А что произойдет, если сегодня, когда все назначено и должно осуществиться, Брут вдруг не явится в условленное место? Нервы у кого-то из заговорщиков, сила мужества многих из которых подогревается только мужеством Брута, не выдержат. Произойдет катастрофа. Значит, удерживать Брута нельзя. Это еще опаснее того, что он задумал. Значит, ее любимый должен идти. Идти на встречу своей судьбе. Да будет она милостива к нему… Порция наконец-то окончательно взяла себя в руки и решительно отстранилась от ласковых и нежных объятий мужа. Твердо посмотрела ему в глаза и решительно произнесла:
– Тебе пора.
Брут, словно его облили ледяной водой, сразу отрезвел и очнулся от  нахлынувших на него грустных мыслей. Взгляд его снова стал твердым и решительным. Молча попрощавшись с женой, он быстро преодолел все пространство своего большого дома и вышел на улицу. Однако на улице мрачные мысли снова появились в его голове. Весь путь до места заседания Сената он прошагал в глубокой задумчивости. Сегодня Сенат должен был заседать в так называемой Помпеевой зале. Она находилась в здании городского театра и представляла собой дополнительное помещение, прилегающее к главному зрительному залу. Вход в него ограничивался только высокими дорическими колоннами. В центре залы находилась большая мраморная статуя  Помпея, от которой эта зала и получила свое название. Когда Брут появился в помещении, все заговорщики вместе с большей частью Сената уже собрались. В почетном месте залы, в центре стены, прилегающей к главному помещению театра, напротив входа, было установлено позолоченное деревянное кресло с высокой спинкой, очень напоминающее царский трон. С левой стороны вдоль стены было установлено несколько преторских кафедр, возле которых толпились пришедшие на суд и ждущие разбирательства истцы и ответчики. До прибытия Цезаря судебные разбирательства должны были проводиться в той же зале, где должно было состояться заседание Сената, чтобы несогласные с преторским решением участники судебного разбирательства могли почти сразу же апеллировать и просить суда у самого Цезаря, объяснив ему причину своего несогласия с преторским решением. Брут обвел взглядом пришедших на заседание Сената заговорщиков – вот Кассий, главный участник заговора. Рядом с ним стоит Децим Брут Альбин – ланиста, содержащий большую массу гладиаторов, такой же как и Кассий решительный и смелый человек. Вот Каска, рядом с ним стоит Тулий  Кимвр, брат которого был объявлен Цезарем вне закона. Позади Кимвра видна фигура Требония. Все прочие участники заговора тоже присутствовали  в зале. Несмотря на то, что все они были ознакомлены с планом предстоящих действий и не были замечены в малодушии и трусости, все они заметно нервничали. Нужно было их ободрить и успокоить. Брут с беспечным видом занял место за своей преторской кафедрой и начал рассматривать судебные споры. Он старался не думать о предстоящем событии до появления в зале Цезаря и своим спокойным видом хотел показать всем заговорщикам, что ничего особенного и страшного сегодня не произойдет. Брут как обычно неторопливо и уверенно разбирал тяжбы и выносил приговоры. Никто из участников его судебного разбирательства не выражал недовольства его справедливыми решениями до той поры пока он не стал рассматривать тяжбу арендатора и жильца инсулы к ее владельцу. Арендатор снимал для жилья весь верхний этаж пятиэтажной инсулы. Во время недавней грозы крыша инсулы обвалилась, едва не лишив жизни всю его семью и причинив ущерб его имуществу. Выслушав обе стороны, Брут вынес приговор – владельцу инсулы полностью возместить причиненный его арендатору имущественный ущерб, и сверх этого уплатить равную стоимости ущерба сумму в качестве компенсации за причиненный моральный ущерб. Также починить за свои средства крышу, и пока будет идти ее ремонт, или предоставить истцу равное прежнему по объему и удобствам помещение, или снять такое же помещение за свои деньги у хозяина другой инсулы. Недовольный ответчик – владелец злополучной инсулы, которому вследствие его жадности и небрежности, предстояло нести большие расходы, стал возмущенно громко кричать, что приговор Брута несправедлив, потому что гроза – это гнев богов, а за поступки божества ни один смертный не может и не должен нести никакой ответственности. В ответ на его истеричное выступление Брут медленно, неторопливо, не повышая  своего голоса заявил:
– Конечно, благополучие построенного здания, как и все в мире, зависит от воли божества, но кроме этого, еще от умения  архитектора, честности  и квалификации строителей и добросовестности хозяина здания, вовремя проводимого ремонт обветшавших конструкций здания. Поэтому, тебе придется выполнить мой приговор. – Но возмущенный владелец инсулы не унимался и в ответ на слова Брута заявил:
– Я потребую суда у самого Цезаря. – В ответ на это его заявление Брут сурово сдвинул свои брови, и глядя прямо в глаза недовольному домовладельцу, твердо произнес:
– Цезарь не мешает нам творить справедливость и не сможет помешать. – Эти его слова произвели ошеломительный эффект. На лице хозяина инсулы отразился панический страх. Ничего более не говоря, он почти бегом  бросился к выходу из залы и исчез в толпе, стоящей у входа в здание. На других, еще ждущих его судебного разбирательства истцов и ответчиков, слова Брута тоже произвели  какое-то магическое воздействие. Все они вдруг передумали сегодня обращаться к суду Брута и поспешно покинули, вслед за проигравшим тяжбу домовладельцем, помещение залы. Оставшись без дела, Брут еще раз окинул взором помещение залы. Лица собравшихся в ней заговорщиков стали еще более тревожными. Это легко объяснимо. Прошло уже несколько часов, а Цезарь все не появлялся. Что случилось? Неужели кто-то предал их и заговор раскрыт? Но тогда  зала уже была бы окружена легионерами. Брут заставил себя успокоиться. Но его рука невольно нащупала рукоять меча, спрятанного под тогой.  В любом случае, он успеет убить себя до того, как будет схвачен стражей. Чтобы успокоить заговорщиков и снова придать им уверенности Брут направился к Кассию. В это время к Каске подошел один его знакомый, и дружески хлопнув его по плечу своей правой рукой, и со смехом, произнес:
– Злодей, Каска. Ты почему скрыл от меня свою тайну? Но Брут мне все рассказал. – Ужас отразился на лице Каски при этих его словах. Он буквально остолбенел, будучи не в силах ничего произнести в ответ своим одеревеневшим от страха языком. К счастью, обратившийся к нему его приятель, не нуждался в его ответе и не обратил внимание на то, какое сильное впечатление произвели его слова. Вторично хлопнув Каску по плечу, он сам ответил на свой двусмысленный вопрос:
– Почему ты не сообщил мне, что так разбогател, что выставил свою кандидатуру на эдильство?! – Бедный Каска после этого опять чуть не лишился чувств, теперь уже от радости… Почти сразу после этого к Бруту и Кассию подошел их общий знакомый, Попилий Ленат. Дотронувшись до руки Брута, он тихо, так чтобы его никто не мог услышать кроме Брута и Кассия, быстро проговорил.
– Желаю Вам исполнить ваше намерение, но советую не медлить. Заговор – не тайна, после чего сразу отошел от них. Брут вздрогнул, но взглянув в отчаянное, полное решимости лицо Кассия, снова взял себя в руки… Кассий между тем, видимо изнемогающий от борьбы с нахлынувшей на него волной чувств, подошел к статуе Помпея и стал смотреть на спокойное, навеки застывшее в мраморе, лицо бывшего самого грозного соперника Цезаря. В это время в зале появился неожиданно запыхавшийся от быстрого бега раб – привратник из дома Брута. Приблизившись к Бруту, он  полушепотом, быстрой скороговоркой заговорил:
– Поспешите домой, господин, с госпожой случилось несчастье. – Кровь прилила к вискам Брута. Его голова закружилась, и чтобы не упасть, он изо всех сил схватил кистью своей правой руки предплечье раба и оперся на его тело. Взглянув в его широко открытые от страха и волнения глаза, он с трудом выдавил из себя:
– Что с Порцией? – Раб жалобно, глядя ему в глаза, как провинившаяся перед хозяином собака, прежним полушепотом пояснил:
– Госпожу что-то мучило после Вашего ухода из дому. Она несколько раз порывалась послать меня к Вам, чтобы узнать все ли с Вами благополучно, но всякий раз передумывала и отменяла свое решение. Потом она вышла в сад и стала о чем-то молить богов у лапидария, и упала в обморок, потеряв сознание. Я сразу бросился к Вам. – Забыв обо всем на свете, Брут стремительно стал пробираться к выходу из залы. Но Кассий догнал его, и крепко схватив за плечи, повернул его лицо к своему, и твердо глядя прямо в его глаза, тихо, но внушительно произнес:
– Ты не располагаешь сейчас собой, Брут. Без тебя все сразу разбегутся. И это будет нашим общим концом. Я уверен, с Порцией ничего страшного не произошло. Она просто очень переволновалась и перенервничала. – После  этого он жестко приказал привратнику, так, словно он был его собственным  рабом, -
– Поспеши к госпоже, узнай все о ее самочувствии, и сразу же вызови лекаря. – Раб мгновенно бросился исполнять его приказание, забыв о том, что его хозяин совсем не Кассий, а другой человек – Брут. После этого Кассий, видимо решив, что далее просто ожидать и полагаться на волю и судьбу – опасно и безрассудно, и видя замешательство Брута, решил  подозвать к ним с Брутом Децима Брута Альбина. Решительно глядя ему в глаза, он жестко приказал:
– Сейчас же иди к Цезарю и уговори его явиться сюда. Скажи ему, что сенаторы уже все собрались и готовы провозгласить его царем всех римских провинций, за исключением одной только Италии. Если он не явится, это оскорбит Сенат, и он не скоро вернется к этому вопросу. Уговори его, Децим Брут, уговори любой ценой. От этого зависит и твоя собственная, и наши жизни. Представь себе, что ты сегодня, подобно одному из твоих гладиаторов, вышел на арену цирка, чтобы сражаться на смерть. – Децим Брут Альбин, сам не раз выходивший на арену цирка, и привыкший смотреть в глаза смерти, смело выдержал магический взгляд Кассия:
– Я обязательно приведу сюда Цезаря, – клятвенно заверил он Кассия. – Даже  если мне придется тянуть его силой. – После этого он решительно отправился к выходу из залы своей гордой и обманчиво легкой походкой гладиатора… Спустя некоторое время, прибежал задыхающийся раскрасневшийся раб – привратник Брута, и сообщил, что с госпожой все в порядке, у нее был просто нервный обморок, и она просит своего супруга не беспокоиться о ее здоровье и самочувствии. У Брута отлегло от сердца. Он постарался  ненадолго отрешиться от происходящего и мысленно обратился с мольбой к богам. Если боги по-прежнему благоволят Риму, то должны помочь им, Бруту и Кассию, в осуществлении их справедливого дела. Обязаны помочь…
Цезарь проснулся и, вытянувшись на своем широком супружеском ложе, тяжело вздохнул. Ночь прошла ужасно – в каких-то непонятных, сменяющих один другого кошмарных обрывках сновидений, и полузабытьи. Наверное, это от избытка мыслей. Слишком много мыслей. Слишком много. Думать нужно только до той поры, пока план сражения еще не принят, потом нужно его выполнять. А вся его жизнь – это одно сплошное непрерывное сражение. Когда с ним случился первый припадок, первое, что он увидел, после того как пришел в себя, были огромные магические одновременно притягивающие и пугающие глаза александрийского лекаря.
– Запомни юноша, – слова лекаря звучали как пророчество, – божество отличило тебя от обычных людей, так же как оно когда-то отличило от них великого Искандера. Поэтому, твоя судьба, будет подобно судьбе Искандера. Ты будешь всю жизнь совершать необыкновенные, величайшие дела, недоступные простому смертному. Для этого то боги и наделили тебя божественным разумом, превосходящим разум простого смертного. Ему тесно в твоей человеческой голове. Время от времени, если ты не будешь постоянно занимать его сложнейшими заданиями, он будет стараться вырваться на волю, и тогда у тебя будет происходить припадок, подобный сегодняшнему. А если ты, вообще, предашься бездеятельности и лени, твой мощный божественный разум просто взорвет твою голову как накопившийся в плотно закупоренном сосуде пар. – Он навсегда запомнил эти слова, а еще попытался отгадать скрытый в них тайный смысл. С какой целью божество сравнило его с великим Александром, покорителем половины мира? Не с той ли, чтобы он, избранный богами и судьбой, совершил то, что не удалось совершить величайшему герою и полководцу – покорить весь цивилизованный мир и стать его единым земным владыкой. Если у богов существует единый владыка – громовержец Юпитер, то почему на земле у людей должны быть другие, отличные от божественных, порядки. Разве люди созданы не по образу и подобию богов, и отличаются от них только тем, что они  смертны? С тех пор прошло очень много дней и ночей. И все они прошли в непрерывной погоне за первенством в самом могучем из государств мира – Риме. Были блестящие победы, сначала в Гальской, а потом и в гражданкой войнах. Была осада Алезии, было сражение при Фарсале. Эти замечательные победы навеки останутся в памяти потомков. И уже принесли ему бессмертную славу. Подобно Сулле, он стал первым человеком в Риме – его фактическим хозяином и повелителем. Самым первым среди всех римских граждан. Принципсом. Но все равно, таким же гражданином римской республики, как и все прочие ее граждане. Он всего лишь первый среди равных. Может быть, ему следует этим и ограничиться. Превратить республику в его, Цезаря, принципат. Внешне оставить все как прежде – Сенат, народное собрание, привычные магистратуры, лишив их при этом реальной власти и силы. А он будет держаться в тени привычных магистратур, незаметно управляя при этом всем государством, при помощи скрытых в его кулаке самых важных инструментов власти – армией и финансами. И гордая римская аристократия будет тешиться  иллюзией того, что она живет по привычным, кажущимся ей справедливыми, правилами и законами. Но достойно ли такое положение вещей его, Цезаря? К этому ли он стремился всю свою жизнь? Разве это и есть то величайшее и недостижимое, что предначертано ему судьбой? Сколько раз он пытался разобраться в самом себе, в своих целях и заветных желаниях. Даже сам стал добровольным биографом своих великих деяний, собственноручно описав их в своих «Записках о Гальской, Гражданской и Александрийской войнах».  При их написании у него открылся еще один, и по мнению многих выдающихся историков и литераторов, замечательный талант – литературный. Нет, такой человек, как он, должен подняться на действительно недостижимую для любого римского гражданина высоту, соответствующую его божественному разуму, именуемую царской властью. Это нужно ему, Цезарю. Но не только ему. Римская республика уже отжила свое. Богачи давно уже покупают себе высшие государственные магистратуры, скупая за деньги голоса своих бедных сограждан. А в Сенате самые  влиятельные и уважаемые «отцы народа и государства» давно уже ведут между собой беспринципную войну за власть и первенство над Римом. И эта война ввергает народ и государство в пучину бедствий и прекратится только тогда, когда один, самый умный, самый отважный, самый решительный, не развалит окончательно все это давно подгнившее здание, именуемое римской республикой, и одев себе на голову царский венец, построит еще более величественное здание нового царского, – нет, царский Рим когда-то в далеком прошлом уже существовал, – императорского Рима. Разве он, Цезарь, не достоин царского трона? Разве кто-то принес больше чем он пользы римскому народу? Он подчинил Риму Галлию. Показал силу римского оружия свирепым германцам и далеким, скрытым за туманным океаном, бриттам. Он засыпал Рим золотом своих великих побед. Не им была развязана гражданская война с Помпеем. Он, Цезарь, рассчитывал победить его, Помпея, – не силой оружия, а своего ума, золота и влияния на народные массы. А Помпею он тоже подыскал бы достойную его былой славы и величия должность. И так бы и произошло, не послушайся Помпей плохих советов и решившись на открытую борьбу и вооруженное противостояние. Нет, не им была начата гражданская война. Но его заслуга в том, что она быстро была закончена, и в государстве воцарился мир и порядок. Он основал для бедных римских граждан новые замечательные колонии – на месте былых, величайших, пугавших своим величием, и потому, полностью разрушенных когда-то римлянами, – городов Карфагена и Коринфа. Он  упрочил власть Рима на востоке – в беспокойной Азии и переменчивом Египте. Египетский хлеб потек сплошным потоком в закрома Рима. Почему же они недовольны? Он отчетливо чувствует это недовольство. Недовольны сенаторы, считающие, что он, Цезарь, слишком зазнался, и ставит себя выше всех привычных государственных магистратов. Недовольны бедные граждане, которым он упорядочил и сократил раздачи бесплатного хлеба, с трехсот тысяч получающих этот хлеб до ста тысяч, справедливо полагая, что бесплатная раздача хлеба развращает людей и превращает их в бездельников. Поэтому он и организовывает грандиозные общественные работы и выводит новые колонии – чтобы дать возможность плебею честно заработать. Но они ропщут, привыкшие даром жрать хлеб и смотреть бесконечные гладиаторские игры. Даже молодежь, полная физических сил и вполне здоровая. Если они хотят честно заработать на безбедную старость – пусть  записываются в легионы. Это самая почетная работа, которая осталась у плебса. И вообще, армия, ее устройство и организация – самое лучшее, что есть у римского народа и римского государства. Только благодаря ей Рим сейчас владычествует над большей частью цивилизованного мира, благоденствует и процветает. А если так, то почему бы не перенести это замечательное военное устройство на все римское государство. Почему бы не сделать так, чтобы жизнь всего Рима была бы организована так же как и жизнь его армии? А во главе римской армии стоит один, единственный и полновластный начальник и повелитель – император. Значит, и во главе римского государства, так же как и его армии, должен стоять один, самый достойный – император. А республика должна превратиться в империю – со строгим порядком и иерархией, где у каждого, от последнего раба до высшего государственного чиновника, будет свое – точно определенное место. Только это избавит Рим от прошлых ужасных потрясений – восстаний рабов и гражданских войн. Разве так уж плохо иметь свое четко определенное место и возможность честно занять более достойное  положение благодаря своим достоинствам, а не деньгам и купленным голосам своих обедневших сограждан? Но как это осуществить? Конечно, он всегда может опереться на своих легионеров и ветеранов. Он мог бы без труда осуществить свои планы одной силой оружия. Но тогда его власть будет держаться, подобно власти Мария и Суллы, только на силе страха. А он не хочет такой власти. Он хочет, чтобы его не боялись, а любили. Ведь только любовь народа принесла ему, не имеющему ни денег, ни власти, его первые политические успехи. Поэтому он, Цезарь, хочет, чтобы сам римский народ и его гордая аристократическая часть – Сенат, сами одели на его голову царский венец, убедившись в необходимости и неизбежности этого шага. И уже почти все готово для этого. И специально обработанное им, Цезарем, общественное мнение, и обязанные лично ему и готовые поддержать любое его начинание сенаторы, которых в римском Сенате подавляющее большинство. Скоро он получит вожделенный царский венец. Совсем скоро. Но если это так – откуда у него это навязчивое гнетущее впечатление надвигающейся беды? Особенно остро он почувствовал это вчера, во время ужина у Марка Лепида. Хозяин был искренне любезен и предупредителен. Они пили прекрасное фалернское и вели спокойную, без грубой лести, беседу о совершенных им, Цезарем, великих деяниях, но потом разговор как-то постепенно перешел на бывших соперников Цезаря – Красса и Помпея, – которые в борьбе с ним, Цезарем, потеряли не только свое могущество, но и жизнь, и сама смерть которых была мучительной не столько из-за перенесенных физических, сколько душевных страданий. И Марк Лепид вдруг задал ему,  Цезарю, неожиданный вопрос:
– А какую смерть, ты сам, Цезарь, считал бы наилучшей для человека? – И у него, Цезаря, вдруг очень сильно и учащенно, как в самый опасный и решающий момент сражения, забилось сердце, и глухим изменившимся голосом, он неожиданно для самого себя  необдуманно ответил.
– Неожиданную.
Да, он тогда сказал правду. Если уж тебе суждено умереть, то лучше всего, если смерть настигнет тебя внезапно, быстро и безболезненно… Цезарь тяжело вздохнул. Тяжелую ношу он взвалил на свои плечи. Очень тяжелую. Не надорваться бы. Даже Гераклу оказалось не под силу держать небесный свод. А он взвалил на свои плечи и хочет удержать на них все римское государство. Хотя почему на плечи. На свой дарованный ему богами мощный,  и пока еще непревзойденный ни одним из смертных, разум. И этот разум должен, обязан выдержать эту непосильную для любого другого ношу… Его размышления были прерваны внезапным тревожным обращением:
– Цезарь! – Кальпурния проснулась и смотрела на него перепуганными тревожными глазами.
– Что случилось, дорогая? – Цезарь нежно поцеловал жену.
– Я видела ужасный сон. Мне приснилось, что фронтон перед нашим домом, установленный перед нашим домом в знак уважения к тебе Сенатом, разрушился. Это плохой знак и предупреждение божества. – Цезарь заставил себя улыбнуться.
– Успокойся. Ты ведь знаешь, что боги любят меня. Поэтому, судьба всегда благоволила мне. Я бывал в таких переделках, что все окружающие меня мои товарищи мысленно прощались с жизнью и готовились к смерти. Но все обходилось, и неминуемое очевидное поражение неожиданно оборачивалась блистательной победой. Я уверен, что судьба по-прежнему благоволит мне, и ничего плохого со мной не случится. Наоборот, сегодняшний день принесет мне необыкновенную славу. Его будут помнить в веках. Сегодня гордый Сенат наконец-то склонит передо мной голову и провозгласит меня царем. Успокойся. Ты просто устала.
– Нет, Цезарь, нельзя слишком надеяться на милость богов и расположение судьбы. Боги завистливы и не дают слишком много счастья одному человеку. Они  могут отвернуться от тебя, Цезарь, в самый неподходящий  момент. Как они отвернулись от Красса и Помпея. Их тоже считали любимцами судьбы. И где они теперь? – Цезарь нахмурил брови.
– Ну, раз уж от судьбы все равно не уйти, прийдется ей покориться. Будем надеяться, что боги не отвернулись от меня, и все окончится благополучно. – Цезарь стал собираться. Но Кальпурния бросилась к его ногам, и обхватив своими руками его колени, с мольбой подняла на него глаза.
– У меня плохое предчувствие, Цезарь. Я умоляю тебя – не выходи сегодня из дома. Почему ты отказался от охраны? Почему? – Цезарь мягко, но решительно освободился от объятий жены и, опустившись, поднял  ее, после чего прямо посмотрел в ее полные страданий и любви глаза.
– Я отказался от охраны потому, что никому не хочу показывать свою слабость, неуверенность и страх. Пусть все считают, что я ничего и никого не боюсь, и что меня достаточно оберегает само божество. И вообще, лучше умереть жалким рабом, чем все время бояться смерти. – Кальпурния снова с мольбой обратилась к мужу:
– Я прошу, если ты не доверяешь моему сну и моим предчувствиям, умоляю тебя, позови авгуров, пусть они подскажут тебе правильное                решение. – Никогда  прежде Цезарь не видел такого отчаяния на лице жены. Что-то смутилось в душе Цезаря, и он, возможно впервые в жизни,  изменил свое уже принятое решение, и, уступив настойчивым просьбам жены, послал за жрецами – гадателями. Ждать их пришлось недолго. Встревоженные срочным вызовом авгуры, несколько раз бросали гадальные кости и рассматривали внутренности принесенных в жертву животных, после чего единодушно заявили, что жертвы не благоприятны и сегодняшний день Цезарю лучше провести дома, не занимаясь никакими делами. Цезарь подошел к одному, самому старому из жрецов, державшемуся увереннее других, и пристально посмотрев в его глаза, спросил:
– Я помню тебя. Не ты ли не так давно уже предсказывал мне, что меня ждет беда в мартовские иды? Вот видишь, мартовские иды уже наступили, а никакой беды со мной не приключилось. – Жрец невозмутимо выслушал упрек Цезаря, после чего посмотрел на него каким-то загадочным взглядом и произнес:
– Да, Цезарь, мартовские иды уже наступили, но еще не прошли.
Его ответ поразил Цезаря. Он глубоко задумался. Почему они все, и Кальпурния, и этот жрец, советуют ему не идти сегодня на заседание Сената? Может быть, это действительно предупреждение божества? Что случится, если он сегодня не явится в Сенат? Его не объявят сегодня царем? Ну и что. Не объявят сегодня – объявят завтра. Может быть, сегодня действительно не стоит испытывать судьбу. Когда он уже принял решение не идти на заседание Сената, в доме Брута появился Децим Брут Альбин. Он вошел решительно и стремительно, просто ворвался в помещение, легко, как пушинку, оттеснив в сторону попытавшего преградить ему дорогу привратника, и громко поприветствовав Цезаря, так же громогласно начал упрекать его:
– Весь Сенат уже собрался, Цезарь. Сенаторы ожидают твоего прибытия в Помпеевой зале театра, чтобы провозгласить тебя царем всех римских провинций кроме Италии. Почему же ты медлишь, Цезарь? – Цезарь  приблизился к нему и впился взглядом в его глаза. Тот не отвел глаз в сторону и спокойно выдержал его взгляд.
– Да, его не пробьешь никаким взглядом, – подумал про себя Цезарь, – он не раз выходил на арену цирка и привык смотреть прямо в глаза смерти, и скрывать свои мысли и чувства перед соперником – гладиатором. Его взгляд безупречно спокоен и не выражает ничего ровным счетом ничего. Интересно он сам пришел ко мне или его кто-то послал? Не отводя своего взгляда от глаз ланисты, Цезарь медленно произнес:
– Я не приду сегодня на заседание Сената, Альбин, так и передай сенаторам.
– Почему?
– Потому что, – вмешалась в разговор Кальпурния, – я видела вещий сон, который грозит Цезарю бедой, если он сегодня выйдет из дома. Это же подтвердили и гадания авгуров. – Децим Брут Альбин громко рассмеялся. Его смех был звонким и вполне искренним.
– Значит из-за того, что Кальпурнии приснился плохой сон, и из-за каких-то как всегда невнятных предупреждений жрецов, ты, Цезарь, сегодня не явишься в Сенат? Ну что же, я расскажу сенаторам, что они должны подождать того момента, когда Кальпурнии приснится другой, благоприятный для тебя сон. Боюсь, что они обидятся, Цезарь. Жаль. Так много усилий было потрачено твоими друзьями, чтобы уговорить сенаторов собраться сегодня в Помпеевой зале театра и принять такое важное для тебя решение. Второй раз это будет сделать трудно. Разве ты достиг всего того, что сейчас есть у тебя, Цезарь, если бы не верил в свою счастливую судьбу, если бы прислушивался к опасениям окружающих тебя друзей и осторожным предупреждениям жрецов? Они всегда призывают к осторожности, когда речь идет о смелых и важных начинаниях. Потому что так спокойнее и безопаснее. Нет, ты всегда опирался в своих решениях и поступках только на свой собственный разум и волю. И они никогда еще тебя не подводили. Почему же сегодня, когда тебе осталось сделать только один последний шаг к осуществлению заветной мечты – созданию нового великого императорского Рима, ты вдруг засомневался и остановился? Очнись, Цезарь. Вспомни Рубикон. – Цезарь заколебался. Наверное, проникновенные слова Децима Брута Альбина затронули чувственные струны его души. Увидев, что его слова вывели Цезаря из душевного равновесия и заложили в нем глубокие сомнения, и что в такой момент он никак не сможет сам принять самостоятельного решения, Децим Брут Альбин внезапно схватил кистью своей сильной правой руки Цезаря за локоть и буквально силой потащил его за собой из его дома со словами:
– Пойдем, Цезарь, пойдем вместе к твоему триумфу. – Его бешеная неуемная энергия сильного, уверенного в себе человека, окончательно убедили Цезаря  в правоте его слов, и он позволил Дециму Бруту Альбину повести его за собой  в свой последний роковой путь…
Ожидание становилось невыносимым. Все душевные и физические силы заговорщиков  были на исходе. Только внешнее спокойствие Брута  и Кассия еще удерживало их на месте. Наконец, народ, толпившийся у входа в залу, оживился и начал с нетерпением вытягивать шеи и всматриваться куда-то в даль.
– Цезарь идет. – Догадался Брут, и какое-то странное чувство одновременно облегчения и страха охватило его. Цезарь появился в зале, окруженный со всех сторон людьми. Справа его сопровождал Марк Антоний, физически и морально мощный и крепкий, и искренне преданный ему соратник и товарищ. Его правая рука. Слева от Цезаря шел Децим Брут Альбин, не уступающий Антонию в силе и мужестве
– Значит, слева Цезарь беззащитен, а вот справа… – Про себя подумал Брут и показал Кассию глазами на Антония. Тот понял его взгляд и что-то шепнул стоящему с ним рядом Требонию. Тот сразу направился к приближающемуся Цезарю, протиснулся  к Марку Антонию и бесцеремонно взяв его под руку увлек  в сторону от Цезаря, заняв каким-то разговором. Заговорщики, как и было условлено в это время, стали собираться  вокруг кресла Цезаря, к которому тот медленно, но неуклонно приближался. Но неожиданно Цезаря остановил подошедший к нему тот самый Попилий Ленат, который предупреждал Брута и Кассия о том, что их заговор не тайна. Попилий Ленат стал что-то говорить Цезарю, а тот его внимательно слушал. На лицах заговорщиков отразилось отчаяние. Некоторые из них уже стали доставать спрятанные под тогами мечи, чтобы успеть убить себя. Брут пристально, до рези в глазах, впился своим взглядом в лицо Попилия Лената. Он не мог слышать слов разговора Лената с Цезарем, но по выражению лица Попилия Лената и его жестам догадался, что Ленат о чем-то просит Цезаря, а не сообщает ему что-то важное. Брут тут же обвел своим взглядом самых встревоженных заговорщиков и постарался их успокоить своим характерным жестом, которым он, как претор, обычно призывал спорщиков к порядку и спокойствию, слегка хлопнув в ладоши перед своей грудью. К счастью, они поняли его. Катастрофа была предотвращена. Наконец, закончив разговор с Цезарем, Попилий Ленат поцеловал руку Цезаря и отошел в сторону. Участники заговора стали протискиваться к Цезарю и постепенно окружили его со всех сторон. Каска, его брат и другие заговорщики, как и было заранее договорено, целуя руки Цезаря, стали просить его простить и вернуть из изгнания брата Тулия Кимвра. Цезарь сначала мягко, а потом решительно и строго отказывал им в их просьбе, и почти приблизился к установленному для него креслу, очень напоминающему трон. До этого трона ему оставалось всего несколько шагов. Внезапно Каска, идущий справа и сзади от Цезаря, стянул тогу с правого плеча Цезаря, и вытащив из под складок своей тоги короткий меч, первым нанес удар Цезарю. Удар оказался слабым и неточным, и лишь слегка оцарапал правое плечо диктатора. Цезарь обернулся, в изумлении посмотрел на дерзнувшего поднять на него руку и  гневно воскликнул:
– Каска, злодей, что ты делаешь?
– Брат, помоги! – в истерике закричал Каска. Его слова послужили сигналом другим заговорщикам. Выхватив спрятанные мечи, они со всех сторон набросились на тирана. Но страх, владевший их душами, не позволял им наносить сильные и точные удары. Они только ранили диктатора снова и снова. Многие из заговорщиков в сутолоке и нервозности случайно ранили друг друга. Брут с ужасом смотрел на происходящее. Весь израненный, забрызганный  кровью Цезарь, как загнанный зверь метался из стороны в сторону и везде встречал направленные на него мечи. Обмотанной тогой своей левой рукой он пытался отражать удары нападавших, а зажатым в  правой руке острым металлическим стилем для письма, в свою очередь, старался наносить им ответные удары. Он не сдавался, а храбро и мужественно защищал свою жизнь. Но силы были слишком неравны. Брут не мог заставить себя принять участие в этой кровавой оргии.
– Что же ты медлишь, Брут?! – отчаянный вопль одного из заговорщиков вывел его из оцепенения. Все лица отчаявшихся, перепуганных заговорщиков вдруг обернулись на него одного. Все они ждали от него, как от божества, одобрения того страшного дела, которое они совершили. На мгновение Цезарь получил передышку. Но он был уже очень ослаблен ранами, чтобы воспользоваться этой передышкой. Страшным усилием воли Брут заставил себя подойти к истерзанному, окровавленному Цезарю, и молча нанес ему удар своим мечом в пах. В ответ, Цезарь, вздрогнув всем телом, повернул к нему свою голову и посмотрел ему прямо в самую душу  своими, уже начавшими мутнеть, глазами. В кровь искусанные его губы  слегка пошевелились, и Брут скорее угадал, чем услышал последние укоризненные слова Цезаря:
– И ты , Брут?
  Брут, будучи не в силах оторваться от притягивающих его глаз умирающего поверженного Цезаря, неожиданно для самого себя весь  содрогнулся от охватившего его душу панического ужаса. Он вдруг явно, отчетливо  почувствовал, что глаза, смотревшие на него с невыразимой никакими словами болью и укором, были глазами  очень близкого ему, родного, человека.

                Глава 4
                « С тех пор как божий судия
                Мне дал предвиденье пророка,
                В глазах людских читаю я
                Страницы злобы и порока.
               
                Провозглашать я стал любви
                И веры чистые ученья,
                В меня все ближние мои
                Бросали бешено каменья»
                ( М.Ю.Лермонтов )

Марк  Брут вместе с  Марком Катоном, сыном погибшего Великого Катона, братом Порции, прогуливался по саду Аполодора, гостепреимно предоставившего свой дом в Элее в его распоряжение. Стены сада  украшенные цветной мозаикой, изображали сцены из Иллиады Гомера. Брут был грустным и задумчивым. Было от чего. Эллея – последний прибрежный италийский город. За ним лежало непредсказуемое, то ласковое, то беспощадное, как судьба Брута, море. Сейчас ему предстояло не только покинуть Италию, но и свою любимую, единственную и неповторимую  жену – Порцию. Почему так получилось? Что это – зависть богов или просчеты допущенные им и Кассием в их справедливой борьбе за свободу. Словно угадав течение его мыслей, молодой Катон осторожно взял его за локоть правой руки и задал вопрос:
– Скажи мне Брут, почему вы с Кассием, уничтожив тирана, вместо благодарности римского народа и Сената получили от них в награду преследование и изгнание. Разве это справедливо?  –  Брут прямо посмотрел в огромные и честные глаза юноши и ответил вопросом на вопрос:
– А что такое вообще справедливость? – После чего сам стал отвечать на свой вопрос. – Для недостойного человека справедливо все, что идет лично ему на пользу и наоборот, несправедливо только то, что лично ему приносит вред. Для достойного и благородного человека справедливо то, что приносит пользу большинству его сограждан. Думаю – это и есть настоящая справедливость. Она находится где-то рядом с равенством. Но только рядом, и нельзя ставить между ними знак тождества. Иногда недостаточно образованные и опытные люди бывают сами не в состоянии определить, что им идет во благо, а что приносит вред. Они стремятся получить максимум удовольствий для своего тела, считая это  благом, и приводят это тело на грань гибели, и тогда врач, применяя иногда болезненные и мучительные лекарства, которые воспринимаются как  неизбежное зло,  излечивает болезнь, и на самом деле оказывает человеку благодеяние. Наверное, поэтому мудрый Платон и считал, что «мучительное и приятное – это два врага, прикованные друг к другу головами. И когда человек желает получить одно, он всегда вдобавок к нему получает и другое». И только в их взаимной гармонии, к сожалению, трудно уловимой, заключено благо человеческого тела. А ведь тело не единственное, что есть у человека. Помимо него существует еще душа, благо которой некоторые благородные люди ставят выше блага своей телесной оболочки. Большинство людей, за исключением немногих философов, считают мерилом человеческого благополучия собственность : землю, скот, рабов, деньги. И распределение этой собственности среди граждан в государстве и есть для них основное понятие справедливости. Если же говорить о собственности, то, по-моему, вполне очевидно, чтобы то, что создано исключительно трудом одного человека, принадлежало исключительно этому человеку и являлось его личной частной собственностью. То, что сделано трудом группы людей,  являлось их общей собственностью. А то, что дано народу божеством и усилиями многих поколений предков – земля, ее недра, реки, леса, должно являться общенародной государственной собственностью. Но будет ли справедливым распределить всю общенародную собственность и доходы от ее использования поровну между всеми гражданами государства? Думаю, это будет несправедливо – потому что тогда лентяй и бездельник получит равную долю с деятельным тружеником. Справедливо же, по-моему, будет наделить всех граждан равными правами на приобретение и использование общегосударственной собственности и имеющихся у государства всех материальных и духовных благ. Согласен, что продекламировать эти принципы справедливости гораздо проще, чем реализовать их на деле. Но я убежден, что было бы величайшей несправедливостью, чтобы все богатства римского народа и государства достались бы одному только Цезарю, каким бы великим полководцем и политиком он не был. Пока Цезарь довольствовался положением первого человека в римском государстве, я мирился с этим. Но когда он захотел, и показал это со всей          очевидностью, – подняться над всем римским народом, – стать царем, я восстал против Цезаря, несмотря на все благодеяния, которыми он меня одарил. Уверен, что твой отец, Великий Катон, если он был жив, одобрил бы  этот  выбор между долгом отдельному человеку и долгом целому народу. Ведь он сам убил себя, чтобы только не оказаться обязанным своей жизнью  Цезарю, которого считал тираном. Поэтому, я с Кассием возглавил заговор против Цезаря, чтобы вернуть римскому народу и Сенату утраченную свободу. Мы с Кассием наивно полагали, что все принявшие участие в нашем заговоре против Цезаря воодушевлены такой же благородной целью.
– А разве это было не так? – Марк Катон удивленно посмотрел на Брута. – Ради  чего тогда они приняли участие в заговоре и решились на убийство Цезаря?
– К сожалению, многие заговорщики просто завидовали Цезарю и мечтали сами занять его место, если не царя, то первого человека в государстве. Что поделаешь, слава и власть – это самые сильные искушения, которыми коварное божество пытается соблазнить человека. Я считал Цицерона вторым, великим римским гражданином, после твоего отца. Ведь он произносил такие страстные обвинения против высших римских магистратов, запятнавших свою репутацию взяточничеством и беззаконием. Чего стоит только одна его речь против бывшего наместника Сицилии Гая Вереса? Цицерон показал себя блестящим оратором, не уступающем в ораторском мастерстве самому Демосфену. Он также зарекомендовал себя выдающимся борцом за свободу римского народа, когда, будучи консулом,  предотвратил и уничтожил заговор Катилины. Оберегая его жизнь как выдающегося человека и гражданина, мы с Кассием не решились непосредственно привлечь его к участию в нашем заговоре. Но думаю, ему все же было известно о нем. Мы с Кассием рассчитывали, что в случае успеха нашего заговора, именно он, Цицерон, после успеха нашего заговора будет нашей главной опорой в Сенате, а он… – Брут горько усмехнулся. – Он   не смог устоять перед искушением славы и власти и предал нас.
– Как предал? – Кисть  правой руки молодого Катона непроизвольно больно впилась в правое плечо Брута.
– Предал. – Снова повторил Брут. – Но сделал это не явно, а тайно. На словах, он  помогал нам с Кассием, а на деле все произошедшее сейчас с нами – это его вина.
– Расскажи подробнее. Я хочу знать все. – Брут тяжело вздохнул.
– Смотри, не пожалей о своей просьбе. Когда я, Кассий и другие заговорщики, сразу после убийства Цезаря, размахивая окровавленными мечами, вышли из залы Помпея, мы все были очень сильно возбуждены и взволнованы. Во всяком случае, я. Я не мог тогда принимать какие-либо взвешенные и продуманные решения. Поэтому, мы просто и честно обратились к народу и объявили Сенату и всему римскому народу, что тиран уничтожен, и предложили им принять от нас величайший дар – свободу. Но весь народ и Сенат пришли в ужас и смятение. Только один человек сохранил тогда самообладание – Цицерон. И мы все тогда ему одному вверили и нашу судьбу, и судьбу всего отечества. Что же сделал Цицерон? Он решил стать арбитром между нами, убийцами Цезаря, и его сторонниками. Я и Кассий не смогли тогда понять этого из-за сильнейшего душевного потрясения, перенесенного во время убийства Цезаря. Кто-то из заговорщиков, уже не помню кто, предложил сразу после убийства Цезаря убить самого опасного после Цезаря человека – Марка Антония. Цицерон воспротивился этому, сказав, что самое ужасное, что может постигнуть римское государство – это гражданская война, и что если мы хотим блага рисскому народу, мы должны любой ценой предотвратить ее. После этого Цицерон предложил всем заговорщикам временно удалиться в Капитолий, чтобы не раздражать ту часть римского народа, которая считала Цезаря своим благодетелем. Также Цицерон предложил послать представителей Сената к Антонию и Лепиду с предложением прекращения всякой вражды ради блага римского народа, а чтобы подкрепить эти предложения делом, он  посоветовал, чтобы главные участники заговора совместным обедом с главными и самыми влиятельными цезарианцами скрепили заключенный между ними мир. Антоний и Лепид, которые считали, что после падения Цезаря их сразу же начнут преследовать и уничтожать, охотно согласились на предложения Цицерона.  В тот же день Марк  Антоний пригласил к себе в дом Кассия, а Лепид меня. На обеде с Лепидом я дал ему клятву, что ни я, ни другие участники заговора против Цезаря, не будут злоумышлять против него, Лепида, Марка Антония и других известных цезарианцев, что их имена никогда не появятся в проскрипционных списках, и что вообще не будет никаких проскрипционных списков. Лепид же, в свою очередь, поклялся мне, что ни он, ни Марк Антоний, ни другие влиятельные цезарианцы не будут разжигать вражду против нас, заговорщиков, среди своих сторонников, особенно среди ветеранов Цезаря. Как мне потом рассказал Кассий, то же самое произошло у него во время обеда с Марком Антонием. Антоний был с ним очень любезен и поклялся на своем домашнем алтаре, что он не будет совершать ничего, что могло бы повредить нам, участникам заговора, и республике. На произошедшим после этого заседании Сената, которым фактически руководил Цицерон, и на котором, уже открыто, благодаря нашим договоренностям, присутствовали Марк Антоний и Лепид Цицерон, воспротивился предложению объявить  Цезаря тираном, а нас заговорщиков спасителями Отечества. Наоборот, он предложил оставить в силе все распоряжения Цезаря и изданные при нем законы, которые утратили бы силу в случае объявления Цезаря тираном. При этом, Цицерон мотивировал свое предложение следующими аргументами : во-первых, это позволит всем магистратам, назначенным Цезарем, в том числе и мне с Кассием, сохранить свои должности, во-вторых – это успокоит ветеранов Цезаря, которые уже начали вооруженные стекаться в Рим, а  в-третьих, и это самое главное, – это  избавит римское государство от хаоса, который неизбежно наступит, если придется сразу и одновременно менять все ныне действующие законы и правила, установленные во времена Цезаря, и поспешно заменять их новыми. А нам, участникам заговора, он, Цицерон, предложил предоставить государственную амнистию, и также предоставить каждому участнику заговора в управление провинцию – мне Крит, Кассию – Африку,    Требонию – Азию, Кимвру – Вифинию, Дециму Бруту Альбину – Галлию. Также Цицерон предложил от имени Сената наградить Марка Антония за то, что тот в зародыше предотвратил междоусобную войну. Я и Кассий не поняли тогда тайного смысла этих всех предложений Цицерона, которые на самом деле были направлены на то, чтобы ослабить  наше влияние в Риме и противопоставить нам Антония и Лепида. Ведь соглашаясь на амнистию, мы тем самым сами признавали себя не героями народа, свергнувшего тирана, а преступниками, совершившими убийство высшего государственного магистрата, которых всего лишь помиловали. А предоставляя нам провинции, Цицерон хотел удалить нас в такое важное время из Рима. Вполне доверяя Цицерону, мы с Кассием, не искушенные в политической борьбе, поддержали эти его предложения. Это имело губительные последствия. Ободренные этими решениями  цезарианцы воспряли духом и стали готовиться к борьбе с нами, восприняв постановления Сената только как временное перемирие. Но главная наша с Кассием ошибка была все же не в этом. На том же заседании Сената Марк Антоний предложил, в память о прежних заслугах Цезаря, открыто и торжественно похоронить его и публично зачитать его завещание. Кассий выступил против этого предложения, а я по неопытности и наивности поддержал Марка Антония, так как хотел, чтобы народ по достоинству оценил нашу честность и правоту. Ведь уверенный в своей правоте человек не боится смотреть в глаза своим оппонентам. Я считал, что таким поступком мы, примерно наказав Цезаря, как тирана, отдадим дань уважения Цезарю как человеку, за его прежние заслуги перед римским народом и государством. Наивный, я не понимал того, что толпа, которая придет на похороны Цезаря, движима не разумом, а только одним чувством, и не сможет оценить нашего великодушия, а воспримет все произошедшее только как нашу слабость.  Но так как в Сенате мнения по этому вопросу разделились, решающее слово было опять за  Цицероном. И он, будучи, в отличие от меня и Кассия, опытным политиком,  прекрасно понимая все значение своих слов, высказался против предложения Кассия и за предложение Марка Антония. Я не знаю, чем руководствовался при этом Цицерон, но, думаю, не ошибусь, если предположу, что он опять таки хотел уменьшить нашу власть и наше влияние в Сенате, противопоставив ей усилившуюся власть и влияние Марка Антония, так, чтобы они были примерно равнозначны, и чтобы при  создавшихся обстоятельствах только его собственное мнение – главного арбитра, было решающим. К сожалению, я тогда этого не понимал. Я по-прежнему оставался наивным и доверчивым политическим романтиком. На похороны Цезаря, на форуме, собралась масса народа. Когда Марк Антоний стал, сначала спокойно, а потом, все более воодушевляясь, громко и страстно читать его завещание, вся толпа народа замерла, и слова Марка Антония разносились необыкновенно далеко. В своем завещании Цезарь завещал каждому римскому гражданину по семьдесят пять денариев, и так же передавал римскому народу свои сады. Это сразу наполнило сердца собравшихся на похороны Цезаря римлян скорбью и жалостью к убитому. Марк Антоний мастерски воспользовался этой переменой настроения в народе, проявив себя замечательным актером. Если в начале завещания тон его голоса был ровным и спокойным, то в конце чтения в нем звучала  глубокая скорбь, похожая на плач. Увидев, что собравшийся  народ слушает его со все возрастающим вниманием, Антоний поднял вверх и показал на все четыре стороны окровавленную и всю исколотую тогу Цезаря, которая была на нем во время убийства. Это произвело на толпу такое же магическое действие, какое производит красная тряпка на быка. Повсеместно начали раздаваться причитания и плач и клятвы отомстить  убийцам. Тогда Марк Антоний, уже более никого не стесняясь, призвал всех собравшихся отомстить жестоким убийцам самого выдающегося из сынов Рима, который так любил римский народ и который пал от руки завистников, которым сам же наивно доверил  свою жизнь, отказавшись от  охраны. После этого Марк Антоний торжественно поджег хворост, предусмотрительно приготовленный по его распоряжению вокруг деревянного помоста, на котором лежало тело Цезаря. Народ тут же стал со всех сторон, как это когда-то было во время похорон известного демагога Клодия, стаскивать и бросать в пламя деревянные скамейки и лавки. Занялся огромный костер.  Воодушевленный  произведенным зрелищем и пламенной речью Антония народ, пришел в исступление, и вооружившись факелами, бросился поджигать дома всех, кого считал причастным к убийству Цезаря. С трудом, вооружив всех домашних рабов, мне и Кассию удалось отстоять наши дома. После этого Цицерон посоветовал нам с Кассием больше не испытывать судьбу и на время покинуть Рим.
– Настроение народа переменчиво, – сказал он при нашей с ним встрече, – как поведение ветреной женщины. Скоро все успокоится, и вы сможете вернуться, а я в свою очередь обещаю сделать все возможное, чтобы это произошло как можно скорее.
Мы с Кассием вновь поверили Цицерону и последовали его совету. Сначала мы укрылись неподалеку от Рима к Анции, где стали выжидать дальнейшего развития событий. Казалось, что предсказания Цицерона сбываются.  Антоний, после того как мы, заговорщики, покинули Рим, повел себя в городе, как полновластный хозяин. Очень помогла ему вдова Цезаря – Кальпурния. Она снабдила его деньгами, передав ему в его полное распоряжение огромную сумму – четыре тысячи талантов. Кальпурния также передала ему все бумаги Цезаря. Используя полученные деньги, Антоний стал открыто набирать солдат, а бумагам Цезаря нашел еще более значимое применение, используя их как средство назначения угодных ему лиц на государственные должности, выдавая каждое такое назначение как посмертную волю Цезаря, который будто бы хотел, чтобы нужный Антонию или преданный ему человек занимал именно эту должность. Сомневающимся Антоний показывал личные бумаги Цезаря, в которые искусно дописывал то, что ему было угодно. Появившихся таким образом новых магистратов, народ  едко прозвал «харонитами», то есть приведенными на должность покойником из царства теней. Себя Марк Антоний тоже не обделил. Сам он стал консулом, одного своего брата – Гая Антония, сделал претором. Второго – Луция Антония, назначил на должность народного трибуна. Римский плебс, видя распутный образ жизни своего нового избранника, Марка Антония, а также то, что он просто соря деньгами, не торопится исполнить завещание Цезаря и передать обещанные каждому из них семьдесят пять денариев, стал охладевать к нему и жалеть о нас с Кассием. Именно в это время нам с Кассием и следовало вернуться в Рим, чтобы начать открытую политическую борьбу с Марком Антонием. И вновь нам помешал Цицерон. Он отговорил нас от этого «опасного», как он выражался, шага. «До той поры, пока плод не созреет и сам не упадет к нам в руки, настоятельно советую ожидать до той поры, когда Сенат и народ Рима сами не призовут нас.». Он, Цицерон, опять затеял свою политическую игру, целью которой было упрочить собственное влияние в Сенате и Риме, и на этот раз он сделал ставку не на нас с Кассием, вероятно считая нас недостаточно послушными и управляемыми, а на молодого племянника Цезаря – сына его родной сестры Аттии – Октавиана, который в это время появился в Риме из Аполонии. Цицерон решил возвысить этого молодого человека и сделать его послушным орудием в своих политических играх. Он ввел Октавиана в большую политику и помог ему приобрести вес и влияние в Риме, сопоставимые с влиянием Марка Антония. По совету Цицерона Октавиан начал сам выплачивать римскому народу обещанные ему Цезарем в его завещании и так и не переданные ему Марком Антонием деньги. Этот шаг сразу превратил Октавиана в глазах  толпы в наследника погибшего Цезаря. А Цицерон, всячески публично расхваливая достоинства молодого Октавиана, стал произносить страстные филиппики против Марка Антония, в которых называл его пьяницей, развратником и, главное, расточителем денег Цезаря, которые тот завещал народу. Цицерон добился того, что влияние Марка Антония в Сенате и среди плебса  существенно упало, а влияние ранее никому не известного молодого Октавиана неизмеримо возросло. Цицерон рассчитывал, что в силу своего молодого возраста Октавиан будет послушно выполнять все его советы, и тем самым  подрывая влияние Марка Антония, будет усиливать его – Цицерона, власть и влияние. Но так же как и в случае с Марком Антонием, Цицерон вновь просчитался. Он не учел того обстоятельства, что кроме него самого у молодого Октавиана уже был умный и хитрый советник, искушенный в политических интригах – его мать Аттия. Упрочив, благодаря Цицерону, свое влияние в Риме, Октавиан, уже более не нуждаясь в помощи Цицерона, решил сам занять первое место в Риме, и обладая благодаря своей матери значительными денежными средствами, приступил к открытому набору солдат, справедливо считая количество легионов за своей спиной главным аргументов в борьбе за власть. Марк Антоний наконец-то, хотя и достаточно поздно, увидел в Октавиане   опасного соперника в борьбе за власть, и тоже приступил к набору солдат. Находившиеся в Италии ветераны Цезаря охотно становятся под знамена Антония или Октавиана, в основном выбирая того, кто предлагает им больше денег. Скоро Марк Антоний и молодой Октавиан неизбежно схлестнутся в кровавом сражении за власть. Цицерон уже понял о допущенной им ошибке, но ему трудно признаться самому себе в том, что его, опытного и искушенного политика, обвел вокруг пальца и использовал в своих интересах неопытный юнец. Поэтому, он написал мне извинительное письмо, в котором, оправдывался, что поскольку кроме ветеранов Цезаря в Италии нет другой равной им военной силы, несмотря на все неприятности, полученные им от Октавиана, он будет по прежнему поддерживать его в его борьбе против Марка Антония, выбирая меньшее зло перед большим. Я в ответ написал ему, что мне странно и горько видеть как он в борьбе с тиранией Антония устанавливает фундамент тирании Октавиана. Но все-таки в главном Цицерон прав. Скоро спор о будущем Рима перейдет на поля сражений и гражданская война, ужасами которой нас пугал Цицерон, уже стоит у порога. – Брут замолчал.
– Что же теперь намерен предпринять ты, Брут? – Молодой Катон вопросительно посмотрел в лицо своего собеседника.               
–  Раз гражданской войны не миновать, – Брут твердо посмотрел в самые глаза Катона, – единственное, что остается нам с Кассием – это собрать собственную армию и силой оружия утвердить власть республики. Не мы виноваты в этой войне. Наоборот, мы с Кассием, опасаясь  братоубийственной войны, сделали слишком много уступок своим противникам, и это придало им смелости и сил. Но теперь мы не дадим обмануть себя ни красноречивым ораторам, ни мужественным полководцам, которые оказались слишком честолюбивыми и поставили свои личные амбиции выше блага римского народа. Теперь ни Цицерон, ни Марк Антоний  не смогут затуманить наш разум.   
– Куда же ты думаешь отплыть?
– В Грецию, в Афины. Там, на родине замечательных ораторов и философов, лучшие представители римской аристократической молодежи по-прежнему упражняют свой ум и укрепляют дух и нравственность. В частности, там находится сейчас и сын самого Цицерона, такой же как и ты замечательный и честный юноша. – При этих словах Брута молодой Катон смущенно покраснел.
– Я уверен, что именно они составят нравственный костяк нашей будущей армии  и  станут примером для подражания простым легионерам. К тому же, по полям Македонии и северной Греции все еще скитаются ветераны Помпея. Я надеюсь, они охотно встанут под наши знамена.
– А Кассий, что он будет делать?
– Кассий отправится в Азию. Там у него со времен злосчастного парфянского похода Красса осталось много друзей и приятелей. Он надеется с их помощью набрать вторую армию. Потом мы объединим наши силы и с помощью богов наконец-то утвердим справедливость в римском государстве. А что собираешься предпринять ты, Катон? – Брут внимательно посмотрел на юношу. – Поедешь со мной или станешь помогать Кассию?
– Конечно, я последую за тобой, Брут. – Решительно произнес молодой Катон, и глаза его загорелись страстным огнем. – Я последую за тобой в Афины, а если потребуется, то и на край Ойкумены. Я  буду всегда  рядом с тобой до нашей общей победы. Я уверен, что мы обязательно победим. Мы победим, потому что под твои знамена, Брут, встанут все, кому дорога свобода и справедливость. И они пойдут за тобой,  куда ты прикажешь. Даже к звездам. Мы обязательно победим.
– Конечно, Катон, мы победим. – Брут ласково посмотрел на юношу. – Но  пока у нас нет ни солдат, ни денег. Но они будут, клянусь богами, обязательно будут. У нас будет и могучая армия и мощный флот. – После  этих слов Брут внезапно погрустнел и как-то странно мягко и нежно посмотрел на юношу, а потом тихо попросил:
– Я понимаю, тебе не легко выполнить то, что я сейчас тебя попрошу, но я давно хотел попросить тебя рассказать мне о гибели твоего отца – Великого Катона. – Лицо молодого Катона сразу напряглось и выразило тоску и муку, но, пересилив себя, он слишком горячо, заметно волнуясь, начал говорить:
– Ты знаешь, Брут, что Помпей не взял моего отца с собой в Фессалию, а оставил его в Африке. Наверное, ему было приятнее слушать советы льстецов, толпившихся в его палатке полководца, чем суровые и колкие замечания моего отца. Я был в это время все время рядом с отцом. Когда известие о несчастном сражении при Фарсале дошло до отца, он сразу, несмотря на то, что Помпей отправил его в ссылку, сразу погрузился с войсками на корабли и отплыл в море на поиски Помпея, которому хотел помочь в трудное для него время, и собирался быть вместе с Помпеем до конца. Однако в море мы повстречали идущий в Африку корабль с сыном Помпея – Секстом, который поведал нам о предательстве Птолемея и гибели Великого Помпея в Египте. После этого мой отец вернулся в Африку, где советовал находившемуся там в это время Цицерону, как старшему по должности, принять командование над стоящими в Африке войсками Помпея. Однако Цицерон отказался и заявил, что не верит в успешное продолжение войны с Цезарем, которому благоволит само божество и отплыл в Италию. Секст Помпей хотел казнить Цицерона как предателя, но мой отец воспротивился этому, заявив, что им не подобает уподобляться тиранам и что каждый сам волен выбирать свою судьбу, и что Цицерон когда-нибудь еще пожалеет о том, что пытался обмануть самого себя. Тем самым мой отец спас Цицерону жизнь. Секст Помпей послушался его и не стал вредить Цицерону. Лабеон и военные трибуны просили отца самому принять командование над Африканской армией Помпея, но он отказался, уступив командование Сципиону. Сципион же, обьединившись с армией нумидийского царя Юбы, стал заносчивым и самоуверенным, и во время бесконечных пиров в шатре нумидийского царя дерзко заявлял, что скоро рассчитается с Цезарем за поражение Помпея. Может быть, Сципион действительно считал, что древнее предсказание оракула, когда-то данное его великому предку, о том, что род Сципионов всегда будет непобедим в Африке, непогрешимо. Сам Цезарь, тоже зная о существовании этого предсказания и видя уныние среди своих суеверных солдат, отыскал какого-то отдаленного родственника из семейства Сципионов, и показывая его своим солдатам, объявил, чтобы они не печалились, поскольку в их армии тоже есть свой, непобедимый в Африке, Сципион. Самоуверенно преувеличивая свои силы, слушая потоки льстивых речей на пирах, нумидийский царь Юба, а затем и Сципион, стали готовиться к решительному сражению с Цезарем. Мой отец, так же как он когда-то советовал Помпею, предлагал Сципиону, всячески избегая генерального сражения, затягивать войну, изнуряя ветеранов Цезаря длинными переходами, мелкими стычками, недостатком провианта и прочими лишениями. Однако упрямый Сципион не прислушался к советам Цезаря и решился на генеральное сражение с Цезарем при Таге, в котором потерпел сокрушительное поражение. Все его войско вместе с войском царя Юбы было истреблено или взято в плен. Только кавалерии Сципиона удалось спастись. Это известие застало отца в Уттике, когда туда явилась бежавшая из-под Тага разбитая конница Сципиона. Узнав о том, что жители Уттики хотят перейти на сторону Цезаря, они хотели всех их перебить, но мой отец воспротивился этому и убедил всадников Сципиона не совершать бессмысленного кровопролития. Конница Сципиона покинула Уттику. Отец отказался следовать вместе с ней и остался в своем доме в Уттике. Когда я зашел в его комнату, чтобы расспросить о его планах на будущее, отец полулежал на ложе и читал «О бессмертии души» Платона. Он был грустен и задумчив. На мой вопрос о том, что он собирается предпринять в теперешнем положении, он ничего не ответил мне, а только грустно улыбнулся и ласково погладил меня по голове, как он когда-то гладил меня, когда я еще был маленьким мальчиком. Я забеспокоился и тайно вынес из комнаты его меч, висевший там на стене. Когда через некоторое время отец обнаружил отсутствие меча,  он страшно рассердился и потребовал от домашнего раба, прислуживающего ему, немедленно принести ему его меч. Тот, по моему приказу, не повиновался. Тогда отец, разъярившись, ударил его кулаком правой руки в лицо так сильно, что поранил свою руку. После этого он позвал меня и стал внешне спокойно убеждать меня вернуть ему его меч.
- Я не собираюсь убивать себя, – заявил он мне, – но никто не вправе ограничивать мою свободу. Свобода – самое дорогое, что боги дают человеку. Она дороже, чем жалкая и никчемная жизнь. Так не лишай же меня моей свободы. И не лишай меня последнего средства защитить свою свободу.  Ведь ты же не тиран и не палач. – Я не выдержал и разрыдался. Отец нежно утешал меня, но при этом мягко, но настойчиво требовал, чтобы ему вернули его меч. Продолжая рыдать, я вынужден был принести его меч и повесить его обратно на стену. После этого отец ласково улыбнулся мне и попросил позвать врача – осмотреть его руку. Я с радостью бросился выполнять его поручение, решив, что раз отец решил заняться своей пораненной рукой, значит, он отказался от своего намерения покончить с собой. Однако, когда я вышел из комнаты и  стал искать в доме врача, внезапно услышал страшный крик. Я сразу бросился в комнату отца. Страшная картина предстала передо мной. Отец лежал на полу в луже крови. Его внутренности вывалились наружу из широкой раны на животе. Рядом с ним валялся окровавленный меч. Отец был без сознания. Прибежавший со мной врач осторожно вложил обратно отцу его внутренности и зашил рану, пообещав мне, что возможно, если боги будут милостивы, отец выживет. Но в этот момент отец очнулся. Своими руками он разорвал шов на ране и тут же умер, не столько от раны, сколько от причиненной себе боли. – Молодой Катон умолк. Брут ласково обнял его за плечи и нежно, но твердо посмотрел ему в глаза.
– Твой отец был великий и мужественный человек, но он поступил неправильно. Мы не в праве добровольно уходить из жизни, а должны бороться с враждебной судьбой до своего последнего вздоха. Поклянемся же,  что мы не доставим нашим врагам  радости  преждевременной победы, вызванной нашим добровольным уходом из жизни и отказом от продолжения борьбы до конца. Если нам все же суждено умереть, умрем с мечом в руке на поле боя. – Марк Катон твердо посмотрел в глаза Брута и решительно произнес:
– Клянусь всеми богами тебе, Брут, что никогда не совершу самоубийства и если моей душе суждено преждевременно отправиться в подземное царство теней, клянусь, что я умру, крепко сжимая в руке рукоять своего гладиуса, защищая самое святое, что есть у благородного человека – свободу.    
Брут собирался  что-то ответить пылкому юноше, но заметил, что взгляд молодого Катона  уклонился в строну за его правое плечо и стал рассеянным и смущенным. Брут обернулся. Его милая супруга, пока они беседовали с Катоном, неслышно появилась в саду, и не смея обратить на себя внимание и прервать их беседу скромно стояла рядом с домашним алтарем, терпеливо ожидая окончания их с Катоном разговора.
– Порция. – Тон голос Брута стал непривычно мягким и нежным.
– Прости меня, Брут, мне нужно заняться делами. – Молодой Катон деликатно оставил Брута наедине с  женой. Порция сразу же после его ухода стремительно бросилась к Бруту, и обвив его шею своими руками, очень нежно но горячо поцеловала в губы. Голова Брута закружилась и он в ответ страстно стал целовать любимое лицо жены. А его губы при этом сами собой  шептали нежные заветные искренние слова любви, понятные только влюбленным. Это продолжалось неприлично долго, пока его губы не ощутили вкус горькой и соленой влаги. Он прервал свои ласки, и чуть отодвинув в свое лицо от лица любимой, увидел, что она плачет.
– Что с тобой, мое сокровище? – Порция, не в силах сразу прервать рыдания, молча указала ему на мозаичную картину на стене сада как раз рядом с ними. На картине искусно была изображена сцена прощания Гектора с  Андромахой. Глядя на отчаяние в лице и всей фигуре несчастной жены Гектора, искусно переданное художником, Порция сквозь слезы продекламировала:
– Гектор, ты все мне теперь – и отец, и любимая матерь, ты же и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный.
Брут нежно улыбнулся жене, и глядя в печальные глаза любимой, произнес:
– Я не буду отвечать тебе словами мужественного и сурового  Гектора :                « Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним», я ведь не Гектор, судьба которого была предрешена богами и который, отправляясь на поединок с Ахиллесом, был обречен на гибель. Я надеюсь, нет, я уверен, что мы победим Порция. Мы обязательно победим.— Порция  глубоко вздохнула и с мольбой посмотрела в лицо мужа.
– Можно я последую за тобой Брут? Клянусь, я не буду тебе обузой. – Брут  еще раз очень нежно поцеловал жену в мокрые от слез глаза и мягко, но решительно ответил:
– Нет, любимая. У каждого человека есть его собственный долг перед судьбой. А твой долг – вырастить нашего сына Бибула и воспитать из него честного и благородного человека. Поэтому, ты не имеешь права рисковать своей жизнью и здоровьем, скитаясь по дорогам войны.
– У Бибула кроме меня есть твоя мать Сервилия. Я уверена, она вырастит из нашего сына достойного человека. А я бы, Брут, хотела разделить с тобой твою судьбу. Ведь ты обещал мне, что мы всегда будем вместе, и в горе, и в радости, до той поры пока смерть не разлучит нас. Ты обещал мне это,    Брут. – Брут ласково погладил жену по ее пышным шелковистым волосам.
– Конечно, моя мать мудрая и благородная женщина. Но она не сможет дать нашему сыну то, что дашь ему ты. Тепло материнской любви. Поэтому, ты должна вернуться в Рим. И какие бы расстояния нас не разделяли, мое сердце всегда будет рядом с твоим. Я обещаю тебе это. Я уверен, что в Риме в доме моей матери тебе ничто не будет угрожать. Марк Антоний,  несмотря на свое честолюбие, отважный и благородный человек, и никогда не посягнет ни на мою мать Сервилию, ни на тебя. Он вообще обладает многими достоинствами. Он храбр, решителен, отважен, щедр и по-своему честен. Я очень надеялся, что после смерти Цезаря эти замечательные качества его души  победят дурные черты  характера и приведут в ряды защитников республики. К сожалению, этого не произошло. Но я уверен, что в Риме вы будете в полной безопасности.
– Я не вынесу разлуки с тобой Брут. – Порция снова умоляюще посмотрела на мужа. – Просто не смогу вынести.
– Я же обещал тебе, что мое сердце всегда останется рядом с твоим. Ты обязательно будешь это чувствовать. Какие бы дали нас не разделяли, мы всегда будем рядом. Пойми, пока ты будешь в опасности, все мои мысли будут заняты только одной тобой, и мне будет трудно спокойно и взвешенно принимать правильные решения. А зная, что ты в Риме, я скорее приду в Рим вместе с Кассием и нашей будущей армией, потому что моя душа будет нести меня туда на крыльях нашей любви. Я знаю, ты сильная Порция. Ты сама убедила меня в этом. Поэтому, ты должна помочь мне и уехать в Рим. Скажи себе, что это необходимо, что другого выхода просто не                существует. – Порция сквозь слезы слабо улыбнулась:
– Я подчинюсь тебе, Брут, потому что не хочу быть причиной твоих, хотя бы самых малых затруднений. Я подчинюсь, но обещай мне, что ты будешь, насколько это возможно беречь свою жизнь. Ведь она принадлежит не только тебе одному, Брут, но еще мне, твоей матери и нашему сыну. Помни это, Брут, и обещай выполнить мою просьбу.
– Хорошо, я обещаю это тебе, Порция.
Брут еще раз поцеловал жену, а потом долго, очень долго смотрел в ее замечательные бездонные глаза, стараясь их запомнить. Запомнить навсегда…            
         


                Глава  5.

                «  Быть иль не быть?
                Вот в чем вопрос?
                Смириться под ударами судьбы
                Иль должно оказать сопротивление?"
                ( Шекспир)
               
Брут стоял у входа в свою большую палатку императора – полководца, ожидая прибытия Кассия. Его же палатка, находилась неподалеку, в другом конце претория – незанятой палатками центральной площади римского военного лагеря, специально отведенной для построений. Это было удобно. Оба полководца могли достаточно быстро встретиться друг с другом,  и при этом не лишали себя возможности побыть какое-то время наедине с самим собой. При радостной встрече их армий, объединившихся в одну под их общим руководством, они не стали разбивать отдельные лагеря, как это сделали их противники Марк Антоний и Октавиан, а просто собрали свои войска в общем лагере, одну половину которого занимала армия Кассия, вторая – его, Брута. Это свидетельствовало о том доверии, какое они испытывали друг к другу. У Брута на душе было очень неспокойно. Может быть, от того, что приближалась то самое главное, к чему он так стремился, чего так страстно желал все последнее время и чего в глубине  души тайно страшился – генеральное решительное сражение. А может быть это из-за  тяжелого кошмарного сна. Ночью ему во сне явился чудовищный призрак мертвого Цезаря. В окровавленной тоге он встал у изголовья его походного ложа и грозным голосом судьи спросил:
– Ты  узнаешь меня, Брут?
– Узнаю, – как мог твердо ответил Брут. – Зачем ты пришел? – Призрак  засмеялся сухим,  скрипучим смехом.
– Я твой злой гений, Брут, я пришел сказать тебе, что пришло время оплатить долг.
– Какой же платы ты требуешь от меня?
– За пролитую кровь, Брут, нужно платить только кровью. А за невинно пролитую кровь нужно платить не только кровью своего бренного тела, которая вытекает быстро и быстро прекращает муки, но и кровью своей бессмертной души, которая кровоточит не переставая, обрекая душу на вечные муки.
– Я не проливал невинную кровь, – снова твердо ответил Брут, – и я готов сполна заплатить по своим счетам. – Призрак снова засмеялся своим  пугающим смехом и стал удаляться и исчезать. Последнее, что услышал от него на прощанье Брут, было:
– Мы завтра снова увидимся с тобой Брут. Мы увидимся с тобой при Филиппах.
Пробуждение было тяжелым. Брут проснулся, помня до мелочей весь этот ужасный сон. Он вдруг, внутренне холодея, осознал, что именно Филиппами называлось то селение, рядом с которым расположился лагерь их армии и лагеря их противников – Марка Антония и Октавиана. Что это было – вещее предупреждение божества или просто игра усталого воображения? Раздавшиеся приветственные крики легионеров оповестили его о прибытии  Кассия. Он приближался к Бруту быстрым и решительным походным шагом, стройный и подтянутый, каким и подобает быть старшему офицеру. Его фигура излучала силу и уверенность. Они дружески обнялись на виду у своих солдат под их приветственные крики. Кассий сразу заметил тревогу в лице Брута.
– Что случилось, Брут?
– Так ничего. – Брут попытался ответить беспечно и весело, но у него это плохо получилось. – Просто ночью я видел дурной сон и теперь гадаю, что этот сон означает для меня и для нас обоих Кассий. – После этого Брут подробно рассказал Кассию, что ему пришлось пережить ночью во сне.
– Ты ведь знаешь, Брут, что из всех философов и мудрецов я больше всего почитаю Эпикура, которому стараюсь подражать и образом своих мыслей и своими поступками. Так вот, мудрый Эпикур утверждает, что человеческая душа находится в постоянном движении, никогда не зная покоя. Даже когда ночью тело отдыхает, душа продолжает свое движение, странствуя уже отдельно от тела, не в реальности, а в мире грез и фантазий, принимая образы, очень похожие на реальные. Но эти образы не должны смущать наш ум, потому, что они остаются только фантазиями. И божество здесь ни при чем. – После этого Кассий печально посмотрел в глаза Бруту.
– Знаешь, Брут, как  бы я хотел  надеяться на помощь божества, а не только на мощь нашей конницы и пехоты, ведь мы сражаемся за самое справедливое дело на земле. Но к сожалению, я могу рассчитывать только на силу нашей конницы и пехоты. Но зато, посмотри, Брут, какая у нас замечательная армия. – Кассий с гордостью обвел рукой их лагерь. – Разве могли мы, Брут, представить себе в самых смелых мечтах, когда жалкими изгнанниками бежали из Италии без единого солдата и без денег, что у нас будет такая могучая армия и мощный флот. С ними мы можем уверенно рассчитывать на победу в  величайшей борьбе за свободу Рима.
– Да, Кассий. – Брут был захвачен страстным порывом благородной души Кассия, от его прежней грусти не осталось и следа. – У нас теперь есть могучая армия, и это благодаря тебе, твоей смелости и решимости, твердости характера настоящего вождя и полководца, под твои знамена встало столько легионеров.
– Нет, Брут, – Кассий благодарно посмотрел на своего товарища, – это благодаря твоим высоким нравственным качествам, твоему уму и горячему сердцу мы сумели собрать такую армию. Это вокруг тебя в Афинах собралась лучшая аристократическая свободолюбивая молодежь Рима, слушавшая там лекции академика Теоннеста и перипатетика Кратиппа, среди которых был даже сын самого Цицерона. Именно эта замечательная молодежь составила цвет и гордость нашей армии. Это тебе, Брут, в окрестностях Карста  знакомый претор добровольно передал корабли с оружием и снаряжением, идущие из Азии в Рим. Это тебе, Брут, Антитий добровольно передал пятьсот тысяч денариев, которые он вез в Италию. Это тебе, Брут, в Деметриаде ее городские магистраты добровольно передали все оружие, которое собирали для парфянского похода Антония. Это тебе, Брут, претор Гортензий добровольно уступил свою провинцию Македонию. Это под твои знамена, Брут, встали бывшие ветераны Великого Помпея, в ожидании своего вождя и полководца бродившие по полям Фессалии. Наконец, это ты, Брут, разбил и пленил Гая Антония – родного брата одного из наших главных врагов, Марка Антония.
– Зато ты, Кассий, пока я покорял Великую Грецию и Македонию, – покорил  всю Азию, где собрал огромное количество денег и набрал мощную армию, безжалостно подавляя всякое сопротивление наших врагов. С одного только Родоса ты получил десять тысяч талантов контрибуции. За счет этих денег, третью часть которых ты великодушно передал мне, я смог снарядить могучий флот, который сейчас господствует на Средиземноморье.
– Ну, хорошо, Брут, будем считать, что нам обоим принадлежит честь создания нашей замечательной армии, – Кассий улыбнулся. – А  теперь давай пройдем в твой шатер и займемся делами.
– Конечно. – Брут сделал гостеприимный знак рукой, приглашая Кассия  проследовать в его палатку. Вдоль  матерчатых  стен палатки были расставлены походные раскладные стулья, возле которых стояли вытянувшиеся в струнку старшие офицеры армии Брута, вторая половина стульев была не занята. Она предназначалась для офицеров Кассия. В середине противоположной от входа стены были установлены два деревянных кресла с высокими спинками, напоминающими троны. Заметив их, Кассий удивленно посмотрел на Брута.
– Мы что же собрались не на военный совет, а на суд? – Брут в ответ улыбнулся.
– Конечно, Кассий, мы собрались на военный совет, именно поэтому, здесь присутствуют  офицеры моей армии : мудрые и опытные Лабеон, Фавоний, Ателлий, Каска, отважные и благородные Катон и Цицерон младшие. Но перед военным советом я бы хотел сначала вынести судебный приговор нескольким негодяям и прошу тебя как старшего и более опытного взять на себя роль судьи в предстоящем судебном разбирательстве.
– Нет, Брут, – Кассий решительно помотал головой из стороны в сторону, – я  не соглашусь с таким решением. Это тебя как самого справедливого и благородного именуют совестью Рима. Только тебе пристало вершить суд.
– Хорошо, – снова  улыбнулся Брут. – Тогда давай мы оба по очереди  будем судить злодеев. Первого из них буду судить я, второго ты, третьего опять я, четвертого ты. Ну как, согласен?
– Согласен. – Кассий утвердительно кивнул головой. – Главное, чтобы наш суд не затянулся. 
– Обещаю тебе, он будет скорым. Вина негодяев доказана, нам остается только вынести им справедливое наказание. Прошу тебя, займи свое место, – Брут указал на правое почетное кресло. Кассий не стал жеманничать и послушно занял предложенное ему кресло. Брут опустился в кресло слева от него, после чего сделал знак рукой центуриону охраны. Тот мгновенно исчез за пологом шатра и вернулся вместе с хилым стариком, одетым в старый грязный хитон, руки которого были связаны за спиной крепкими кожаными ремнями. Подведя старика к судьям, центурион бесцеремонно толкнул его в спину. Ноги подсудимого подкосились, и он беспомощно рухнул на колени.
– Назови себя, – жестко и повелительно произнес Брут, обращаясь к старику. Тот в ответ задрожал всем своим тщедушным телом и зарыдал. Вид у него был такой жалкий и несчастный, что Кассий, одновременно одолеваемый брезгливостью и жалостью укоризненно посмотрел на Брута.
– В чем  состоит вина этого старого человека? – Брут нахмурился.
– Это знаменитый хиосец Теодот, Кассий. Тот самый Теодот, который преподавал риторику молодому египетскому царю Птолемею. Когда в Египет приплыл несчастный Помпей и попросил у Птолемея крова и убежища, советники молодого царя предлагали ему разные советы. Одни предлагали достойно принять Помпея и открыто оказать ему помощь в благодарность за его благодеяния Египту. Другие советовали принять его тайно. Третьи, опасаясь гнева Цезаря, считали необходимым отказать Помпею в гостеприимстве и изгнать его из Египта. Этот же Теодот заявил, что все это половинчатые решения. Если принять Помпея – значит навлечь на себя гнев Цезаря. Если отказать Помпею в помощи – значит обрести врага в самом Помпее. Единственное правильное решение в создавшейся ситуации – это убить Помпея. При этих словах негодяй засмеялся и добавил: «Мертвые, как известно, не кусаются». Неопытный Птолемей последовал этому подлому совету и Великий Помпей был предательски убит. А этот Теодот после смерти Помпея еще и прилюдно хвалился, что он благодаря своей риторике убедил Птолемея принять правильное решение. Цезарь впоследствии казнил всех убийц Помпея, но этому негодяю удалось скрыться в Азию, где он влачил жалкую жизнь бродяги. Я отыскал его, и теперь он ждет твоего суда Кассий. – Лицо  Кассия стало суровым, некоторое мгновение он колебался, а потом медленно произнес:
– Мы уже договорились с тобой, Брут, что судить будем по очереди. Сейчас твоя очередь.
– Хорошо, Кассий. – Брут был явно доволен уступкой Кассия, грозно нахмурив брови он решительно произнес. – Хиосец Теодот, за твою подлость, я, император Брут, доверенной мне властью судьи приговариваю тебя к смерти и бесчестию. Ты умрешь такой же позорной смертью, какой была и вся твоя позорная жизнь. Центурион, – обратился Брут к младшему офицеру охраны, – распорядись, чтобы этого негодяя распяли на кресте и поставь этот крест так, чтобы преступник мог смотреть в сторону Египта.
– Брут!.. Пощади мою старость!.. – жалобно и визгливо завопил Теодот. Но центурион охраны, схватив его своей крепкой рукой за ворот хитона, быстро и решительно  вытащил его наружу.
– Теперь твоя очередь судить Кассий, – тяжело дыша и еще не отойдя от охватившего его гнева, медленно выговорил Брут. Кассий молча кивнул головой. Брут снова сделал знак рукой вернувшемуся в шатер центуриону охраны. Тот молча вышел и вернулся со вторым подсудимым. На нем были парадные, из выбеленной и украшенной серебром кожи, доспехи старшего офицера римской армии, придававшие ему уважительный вид, а руки были связаны впереди, а не заведены за спину как у Теодота. Центурион охраны относился к нему заметно почтительнее, чем к бывшему неудачливому советнику царя Птолемея. Несмотря на свой незавидный статус подсудимого, держался он гордо и независимо. Остановившись перед креслами императоров, он принял величественную позу, выставив вперед правую ногу, и окинул своих судей дерзким и презрительным взглядом.
– Ты знаешь, зачем тебя привели сюда, Гай Антоний? – обратился к нему Брут. Гай Антоний ничего не ответил на вопрос, а только презрительно усмехнулся.
– Тебя привели сюда, – продолжал Брут, – чтобы судить. И судить тебя будет Кассий.
– В чем же меня обвиняют? – Гай Антоний скорее с интересом, чем с тревогой посмотрел на Брута.
– В предательстве, Гай Антоний, – ответил Брут. – Я разбил твою армию и пленил тебя. Из уважения к тебе самому и твоему брату Марку Антонию я предоставил тебе полную свободу в пределах моего лагеря, а ты злоупотребил моим доверием и предал меня, почти открыто предлагая моим солдатам перейти на сторону Марка Антония. – Гай Антоний презрительно усмехнулся.
– Тебе ли, Брут, упрекать меня в предательстве. Это ты предал великого и великодушного Цезаря, который не только простил, но и возвеличил тебя, сделав претором. А ты в благодарность за это подло убил его. Я же никогда не присягал тебе на верность. – Брут приподнялся в своем кресле. Речь Гая Антония задела его за живое. Но он быстро взял себя в руки, и опустившись обратно в кресло, произнес внешне спокойным голосом, обращаясь к Кассию:
– Тебе, Кассий, решать его судьбу. Как ты решишь, так и будет. – Кассий  задумался. Видя его нерешительность, Гай Антоний воспринял ее как  проявление слабости и малодушия и решил перейти в наступление. Приняв еще более надменный вид, высоко подняв голову и презрительно поджав губы, он обратился к Кассию:
– Решай мою судьбу Кассий, но не забудь, что от сегодняшнего твоего решения завтра будет зависеть твоя собственная жизнь. Потому что так же как я сегодня стою перед тобой твоим пленником, завтра ты будешь стоять перед моим братом Марком Антонием. Мой брат уже наказал много гордых и самоуверенных римских аристократов, имевших дерзость встать на его пути. Последним был этот напыщенный и надменный болтун – Цицерон, который в своей непомерной гордыне позволял себе публично оскорблять и поносить в своих речах моего великого брата. И где теперь этот Цицерон?  Его жалкая тень сейчас блуждает по сумрачному подземному царству среди таких же жалких бесплотных теней.
– Это ты зря сказал, Гай Антоний. – Голос Кассия прозвучал очень глухо, со сдерживаемым гневом. – Может быть, мы с Брутом проиграем войну с твоим братом и Октавианом. Может быть, так случится, потому что все, что случается с человеком, находится в руках непредсказуемой судьбы. Но мы никогда, ни я, ни Брут, не будем стоять жалкими пленниками перед лицом наших победителей. Никогда. А судьба твоего брата – Марка Антония, даже если он даже победит в борьбе с нами, все равно будет не завидной. Потому что после этого ему предстоит новая война с молодым Цезарем. И вряд ли он сможет победить в ней. Октавиан показал себя не по годам опытным политиком и опасным соперником, сумевшим из безвестности выдвинуться на первый план политического Олимпа. И даже самого хитроумного Цицерона он сумел переиграть и использовать в своих интересах. Тогда наверняка пожалеет Марк Антоний, что вместо того, чтобы поддержать нас с Брутом и заслужить вечную славу благородного борца за свободу Рима, он выбрал сомнительную дружбу с Октавианом. – Кассий на мгновение замялся, делая окончательный выбор, после чего твердо произнес, глядя прямо в глаза Гаю Антонию. – Я приговариваю тебя к смерти, Гай Антоний, но из уважения к твоему брату – Марку Антонию, я не лишаю тебя чести. Ты будешь казнен достойно равным тебе по званию старшим офицерам. – После этих слов Кассия молодой  Цицерон встал со своего места.
– Позволь мне, Кассий, исполнить твой приговор. – Кассий жестом приказал ему сесть.
– Нет, Цицерон, ты не будешь исполнять мой приговор. Иначе это будет похоже на обыкновенную месть. – Кассий обвел взглядом присутствующих в палатке офицеров и остановил свой взгляд на Гортензии. – Я поручаю тебе, Гортензий, исполнить приговор, вынесенный Гаю Антонию.
– Слушаюсь, Кассий. – Гортензий четким шагом подошел к Гаю Антонию, который, ошеломленный приговором, стоял недвижно как статуя, не смея поверить в реальность происходящего, и положив свою руку на его плечо, коротко произнес:
– Пошли.
– Ты еще пожалеешь об этом Кассий, – на прощание выкрикнул Гай Антоний. – Вы оба пожалеете об этом. Я не останусь не отомщенным. – После его ухода в шатре воцарилась угрюмая тишина.
– Теперь твоя очередь судить, Брут, – устало произнес Кассий. Заметно было, что приговор над Гаем Антонием дался ему нелегко. В палатку ввели третьего подсудимого. Это был полный мужчина лет сорока с уже начавшей лысеть головой, одетый в белую тунику из тонкой шерсти с красной каймой. Так же как у Гая Антония его руки были связаны впереди туловища.
– Скажи, Луций Пелла, – обратился к нему Брут, – как ты распорядился деньгами, которые я дал тебе для вербовки солдат? – Луций Пелла молчал, виновато опустив голову, всем своим видом демонстрируя полное раскаяние. Его смиренный вид, однако, нисколько не смягчил Брута. – Молчишь. Тебе нечего сказать. Ты потратил их на вино и продажных женщин. Святое дело нашей свободы ты променял на свои грязные похотливые желания. Я приговариваю тебя к смерти и бесчестию, Луций Пелла. – Осужденный в ответ на суровые жестокие слова Брута поднял голову, и устремив на Брута отчаянный взгляд, с чувством стал говорить:
– За что ты так жестоко наказываешь меня, Брут? За то, что я не такой благородный как ты? За то, что я простой и грешный человек? Но ведь таковы все твои солдаты Брут. За что они сражаются вместе с тобой? За свободу? Плевали они на твою свободу. Да и какая у них может быть свобода? Свобода может быть у тебя, у Кассия, а у них может быть только призрак свободы. Они это прекрасно понимают. Поэтому, они сражаются за  реальные, а не призрачные блага : за деньги, за награды, за кусок плодородной земли. Все это они рассчитывают получить от тебя и Кассия. И ты это сам прекрасно понимаешь, Брут. Ведь тебе нужны деньги для того, чтобы просто купить их преданность. Почему бы тебе не убедить их бесплатно сражаться за свободу? Почему же ты, такой благородный и честный, прощаешь им их грехи, а мне не прощаешь? Почему ты презираешь меня, грязного и порочного корыстолюбца, а их, таких же грязных корыстолюбцев, не презираешь? Почему ты вообще общаешься с такими неблагородными и низменными людьми, которые не знают греческого языка, не читают Полибия и Платона. Молчишь. Тебе нечего мне возразить. Да, все твои солдаты простые и грешные люди. И они наверняка поняли бы и простили меня, Брут, обязали бы просто вернуть потраченные деньги, но не осудили бы меня на смерть за их растрату. Это было бы справедливо. Ты слишком велик, Брут, в своих моральных достоинствах… Велик как божество. А судьба божества, волею судьбы оказавшегося среди людей – одиночество. Ты тоже останешься в полном одиночестве, Брут, если будешь всех равнять по себе самому. – Брут молчал, сурово сдвинув брови, после чего резко возразил:
– Да, Луций Пелла, можно простить ошибку слепому, заблудившемуся по дороге, но зрячий только сознательно может свернуть на не ту дорогу. Да, мои солдаты необразованны и неблагородны. Они не знают греческого языка, не посещали в Афинах лекции знаменитых риторов и философов, они не читали Полибия и Платона. Но ты в отличие от них, Луций Пелла, достаточно образован. Поэтому, твоя защита несостоятельна. Ты не можешь равнять себя с простым легионером. Это недостойно офицера. Ибо как говорится в известной тебе сентенции: «Что дозволено Юпитеру, то недозволенно быку».   
Видя, что его страстные слова все же не произвели на Брута должного впечатления, Луций Пелла обратился к Кассию. – Поддержи меня, Кассий. Ведь ты сам был более снисходителен к своим друзьям, которые подобно мне растратили твои деньги, переданные им для вербовки солдат. Ты простил им их вину, обязав вернуть деньги и уплатить штраф. Почему же меня наказывают так жестоко? Помоги мне, Кассий, ведь мы с тобой были друзьями. – Кассий вопросительно посмотрел на Брута, после чего медленно произнес:
– Может быть, не стоит наказывать его так сурово, Брут? Пусть он вернет деньги и уплатит штраф. Я думаю, этого будет достаточно. – Брут   посмотрел прямо в глаза Кассия, после чего твердо вымолвил:
– Сейчас моя очередь судить, Кассий, – а потом, обращаясь к центуриону охраны, приказал, – исполни приговор.
Луций  Пелла в отчаянии, пытаясь сопротивляться тащившему ему к выходу центуриону, прокричал Бруту своим, ставшим противным  звонким петушиным  голосом:
– Почему ты отдаешь меня в руки младшему офицеру, Брут? Если ты не можешь сохранить мне жизнь, сохрани хотя бы мою честь.
– Ты вор, Луций  Пелла, – четко произнес Брут, приподнимаясь в своем кресле. – А у вора не может быть никакой чести, после чего сделал решительный знак центуриону охраны. Напрягшись, тот быстро и решительно вытащил осужденного за пределы шатра. После этого в палатке воцарилась напряженная тишина. Кассий нахмурился, после чего объявил:
– На сегодня суд окончен. Однако перед тем, как мы начнем военный совет, я бы хотел наедине переговорить с Брутом. Прошу всех присутствующих офицеров выйти. – По военному, четко и быстро его распоряжение было выполнено. Палатка Брута опустела.
– Я очень уважаю тебя, Брут, – начал разговор Кассий, оставшись наедине с Брутом, – и готов повиноваться тебе, как это только что произошло во время суда над этим Луцием Пеллой, но я хочу обратить твое внимание на слова этого Луция Пеллы. Он был прав, Брут, когда заявил, что ты не должен требовать от других того, на что способен сам. Наши солдаты и офицеры – не боги и не титаны. Они обычные люди – простые и грешные. И если мы будем так строго наказывать их за проступки, у нас скоро совсем не останется никого. Ни солдат, ни офицеров. Знаешь, меня потрясли слова этого Луция Пеллы, когда он сказал тебе, что ты,  Брут, велик как божество. Но божество, оказавшееся волею судьбы среди людей, обречено на одиночество. Ты не боишься остаться в одиночестве, Брут? Может быть, нам не стоит быть такими непримиримыми и так строго придерживаться буквы закона в такое время, когда само положение дел требует от нас проявления гуманности и снисходительности? – Брут внимательно выслушал Кассия и погрузился в глубокую задумчивость, в которой пребывал несколько тягостных мгновений, после чего, упрямо встряхнув головой, стал отвечать на упреки Кассия.
– Вспомни мартовские иды, Кассий. Ведь мы с тобой тогда жестоко и беспощадно убили Цезаря – величайшего полководца и политика, который сам никого не грабил и не разорял, а только позволял это делать другим и стремился стать единоличным властителем Рима. Если мы допустим, Кассий, существование каких-либо благовидных предлогов для нас самих и наших друзей, оправдывающих отступление от нравственных принципов и забвение чувства долга, то нам лучше было бы тогда терпеть Цезаря и его друзей, чем  равнодушно переносить неправедное поведение своих сторонников. Ведь если бы мы терпели несправедливости первых, нас бы обвинили в трусости. А если мы будем терпеть их со стороны своих, нас обвинят в несправедливости. Люди подумают, что мы убили Цезаря – без сомнения великого человека, не из любви к свободе и справедливости, а из зависти к его славе и могуществу.
Однако слова Брута не убедили Кассия. Он в сомнении только покачал  головой, не собираясь так скоро менять свое мнение. Спор продолжался, становясь все более горячим...
Пока Брут и Кассий таким образом громко спорили друг с другом, ожидавшие возле палатки Брута легаты и военные трибуны, слыша их спор, переживали, что неожиданная размолвка их вождей из-за горячности Кассия и неуступчивости Брута может перерасти в серьезную ссору. Тогда бывший среди них самый старший по возрасту Фавоний решился вмешаться в спор Кассия и Брута и примирить их. Он стремительно, без приглашения, ворвался в шатер Брута, громко декламируя высказывание из гомеровской Илиады:
– Но помиритесь, могучие, оба меня вы моложе.
– Ты ведешь себя, Фавоний, бесцеремонно и нагло как собака, – раздраженно  бросил Фавонию Брут. Но, тем не менее, неожиданная выходка Фавония достигла своей цели. Спор между Брутом и Кассием прекратился. Офицерам было предложено войти в шатер и принять участие в военном совете. Когда все приглашенные заняли свои места в палатке Брута, уже вполне успокоившийся Кассий, первым начал говорить:
– Мы с Брутом пригласили Вас сюда, наши славные командиры, чтобы посоветоваться по главному вопросу. Следует ли нам, по вашему мнению,  вступить в решительное сражение с Марком Антонием и Октавианом, или же мы должны всячески затягивать войну, избегая открытого столкновения наших армий. Мое мнение таково. Так как наш флот сейчас значительно превосходит вражеский, то мы можем с успехом ограничивать вражескую армию в подвозе им военных припасов, продовольствия и фуража. Следовательно, нам выгодно затягивать войну, потому что чем дольше она продлиться при таким обстоятельствах как нынешние, тем больше ослабнет наш противник, изнуренный  лишениями и нехваткой продовольствия. Поэтому, я выступаю против генерального сражения и за затягивание войны. Нам нет нужды в настоящий момент втягиваться в рискованное генеральное сражение, в котором можно разом все приобрести, а можно также сразу все и потерять. – После Кассия слово взял Брут:
– А я настаиваю на необходимости в ближайшее время дать генеральное сражение объединенной армии Антония и Октавиана. Может быть, Кассий прав с точки зрения логики обычной войны, какая ведется между чужими армиями и государствами. Но мы ведем гражданскую войну. А в гражданской войне всегда побеждает тот, кто действует смело и решительно. Это убедительно доказал Цезарь в его войне с Помпеем. Если мы проявим нерешительность  и будем уклоняться от открытого сражения, а наши противники будут демонстрировать свою решимость вступить с нами в решительную схватку, то солдаты расценят это как нашу слабость и начнут перебегать на сторону врагов, и мы рискуем без боя потерять армию. Как это уже произошло с Лепидом. Кстати, у нас уже имели место случаи перехода солдат к Антонию. Поэтому, я выступаю за решительное генеральное сражение, причем в самое ближайшее время. – Закончив свою по-военному короткую речь, Брут окинул внимательным взглядом собравшихся в его палатке офицеров, после чего задал вопрос. – Кто желает высказаться?
– Позволь мне, Брут, – отозвался на его слова Ателлий, приподнимаясь со своего раскладного стула.
– Мы слушаем тебя, Ателлий. – Брут подтвердил свое предложение. Поклонившись Бруту и Кассию, Ателлий начал говорить:
– Я поддерживаю мнение Кассия и считаю, что нам следует не вступать в решительное сражение с армией Антония и Октавиана на протяжении года.
– Какая нам будет выгода, Ателлий, – удивленно посмотрел на говорившего Брут, – от того, что мы целый год не будем вступать в битву с нашими врагами?
– По крайней мере, Брут, – грустно ответил на его вопрос Ателлий, – я смогу прожить еще один год.
– Выйди вон, Ателлий, – резко и рассерженно произнес в ответ Брут. Ателлий безропотно повиновался его приказу. После его ухода в палатке воцарилась тягостное молчание. Его нарушил Фавоний:
– Может быть, нам следует выслушать мнение нашей армии, – предложил    он, – давайте пригласим на наш совет одного из тех, на ком всегда держалась и держится до сих пор римская армия – простого центуриона. – Предложение Фавония понравилось всем присутствующим. Вскоре в палатке Брута появился центурион первой когорты третьего легиона армии Брута.
– Скажи нам друг мой, – ласково обратился к нему Кассий, – как, по-твоему, нам следует поступить в ближайшее время? Сойтись с армией Антония и Октавиана в решительном генеральном сражении или всячески затягивать войну, ослабляя боевой дух вражеской армии тяготами и лишениями бесконечных походов? – Прямо глядя ему в глаза, центурион громким и четким голосом, каким он привык отдавать приказы своим легионерам, начал говорить:
– У Марка Антония и Октавиана в легионы собраны ветераны Цезаря, а у нас ветераны Помпея, не раз битые Цезарем. Поэтому, с одной стороны наши солдаты жаждут отомстить цезарианцам за свои прежние поражения, а с другой стороны они их боятся. Это делает их дух неустойчивым. Он, этот их дух, как на весах колеблется из одной стороны в другую – от надежды к обреченности. Если сейчас офицерам нашей армии не удастся укрепить волю наших солдат уверенностью в победе, а наоборот, они проявит  нерешительность и осторожность, дух нашей армии может окончательно упасть. А если наши солдаты совсем упадут духом и будут ощущать безнадежность и обреченность борьбы, я не смогу поручиться за их верность. Они начнут перебегать к Антонию и молодому Цезарю. Потому что так устроен простой человек. Ему всегда хочется быть рядом с победителем, которому, как известно, благоволит само божество.
– Разве наши солдаты не понимают, – с раздражением произнес в ответ на неприятные слова центуриона Брут, – что сейчас решается судьба великого Рима и что именно они являются последними защитниками республики? Что только от их мужества зависит, будет ли наше отечество свободным или  станет добычей тиранов? – Центурион прямо и открыто посмотрел в глаза Бруту.
– Какой ответ ты хочешь услышать от меня, Брут, честный или приятный тебе?
– Честный. Говори открыто все, что думаешь.
– Тогда я честно скажу тебе, Брут, что наши легионеры не понимают смысла этого слова – свобода. У солдата нет и не может быть никакой свободы. Он всегда выполняет приказы императоров, легатов, военных трибунов, центурионов. И им непонятны твои призывы к защите свободы. Чью свободу они должны защищать? Свободу ожиревших сенаторов? Судьба всего римского сената им глубоко безразлична. Они пошли за тобой, Брут, и за тобой, Кассий, потому что верят вам, своим полководцам и императорам. За вас они готовы сражаться с врагами, чтобы привести вас к вершинам власти, потому что верят в вашу честность и справедливость и надеются, что вы никогда не забудете их, и находясь у власти в Риме, справедливо вознаградите их своими милостями. Вы – их главная надежда и единственный источник веры. Именно поэтому, ты, Брут, и ты, Кассий, должны всегда демонстрировать перед ними твердую решимость и непоколебимую уверенность в победе.
– Спасибо тебе, друг. Ты свободен. – Брут отпустил центуриона и после того, как тот покинул его палатку, обратился к находившимся в ней офицерам. – Ну вот, друзья, Вы услышали голос нашей армии. Надеюсь, теперь ни у кого из вас не осталось никаких сомнений в необходимости генерального сражения.
– Да, Брут, – отозвался на его слова Кассий, – теперь и я убедился в том, что другого выхода кроме решительного сражения с Антонием и Октавианом у нас нет. А если так, то не стоит его откладывать. Поэтому, я предлагаю завтра вывесить в центре нашего лагеря красный плащ – сигнал к сражению и вывести все наши войска в поле. Возражения есть? – Возражений не последовало. – Теперь, если мы договорились о главном, – продолжил  Кассий, – нам  нужно обдумать план завтрашнего сражения и в соответствии с этим распределить наши войска.
– Когда я расспрашивал Цезаря, – отозвался на его слова Брут, – как ему удалось одержать свою блистательную победу над Помпеем при Фарсале, он признался мне, что честь этой победы больше всего принадлежит одному простому центуриону – Гаю Красинию, который сам пал в этой битве. Этот Гай Красиний вместе с манипулой добровольцев яростно и бесстрашно атаковал с правого фланга тяжелую пехоту Помпея и зажег своим мужеством и отвагой сердца всех легионеров армии Цезаря, подобно тому, как одна маленькая, но ярко горящая искра зажигает большой смолистый костер. Поэтому, я прошу поставить меня вместе с нашей кавалерией, бесспорно являющейся самой благородной и искренне преданной нашему делу частью нашей армии, составляющей ее цвет  и гордость, состоящей из молодых и образованных римских юношей, таких как молодой Катон и молодой Цицерон – на правом ударном фланге нашей армии против армии Октавиана. Я уверен, что порыв их, молодых, благородных и честных сердец, согреваемых стремлением к свободе и справедливости, будет гораздо более мощным и неодолимым, чем тот порыв Гая Красиния, который во главе своих добровольцев из числа лучших ветеранов Цезаря, движимый только преданностью и честолюбием, некогда подобно неодолимой буре разметал всю армию Помпея при Фарсале. Клянусь, ничто не сможет остановить нашей стремительной и яростной атаки. И если за нами последует вся наша армия, если атаку вовремя поддержит тяжелая пехота, мы обязательно наголову разгромим наших врагов.
– Хорошо, Брут, – холодно отозвался на страстную речь Брута Кассий. – Ты во главе кавалерии встанешь на правом фланге. Я же возьму под свое командование левый фланг. Центр я предлагаю отдать под командование опытного Лабеона. Ты согласен Лабеон?
– Я сочту это за великую честь, – с достоинством произнес Лабеон.
– Вот и замечательно. – Подытожил Кассий. – Тогда будем считать наш военный совет оконченным. Всех офицеров прошу разойтись по своим отрядам и подготовить легионеров к завтрашнему сражению. И да помогут нам боги.
– Да помогут нам боги! – хором отозвались все присутствующие, после чего начали  скоро расходиться. Палатка Брута быстро опустела. Снова оставшись наедине с Брутом, Кассий неожиданно погрустнел и задумчиво произнес:
– Думал ли ты, Брут, в знаменитые мартовские иды, поднимая руку на Цезаря, что дело нашей священной борьбы за свободу Рима в конечном итоге будет зависеть не от нас с тобой и не от наших единомышленников, которые вместе с нами убили тирана и свергли его с его пьедестала, – а от наших   солдат, простых легионеров и центурионов, – которые не знают греческого языка, не читают Полибия и Платона, не слушали речей знаменитых риторов и философов в Афинах и которым вообще непонятно наше стремление к свободе?
– Это потому, Кассий, – отозвался на его слова Брут, – что они недостаточно образованны и их ум недостаточно развит, чтобы мыслить самостоятельно. Поэтому, они, не доверяя своему собственному уму, слепо отдают свою судьбу в руки тех более образованных и развитых людей, которым доверяют и которых выбирают своими вождями. Мы не в силах изменить это. Но в наших силах сделать так, чтобы они не пожалели о том, что избрали нас своими вождями. Мы обязаны быть честными и справедливыми. И никогда не обманывать тех, кто вверил нам свою судьбу и свою жизнь. Мы ведь никогда не обманем и не предадим наших солдат Кассий?
– Никогда не обманем и не предадим, Брут, – в ответ твердо произнес   Кассий, – мы честно разделим с нашими солдатами и радость побед, и горечь поражений.Жаль только, что большинство римских граждан сейчас равнодушно взирают и на нас и на наших противников и готовы примкнуть к любому победителю.Может быть мы не правильно понимали слова Аристотеля о том, что " Одни люди рождаются свободными, другие рабами. И для этих последних рабство и полезно и справедливо." - мы полагали, что это касается только некультурных и необразованных варварских народов,  а это касается всех.
- Свобода или рабство прежде всего поселяются  в наших душах, Кассий, и если человек бездумно вручает свою судьбу в руки другого человека, то тем самым он становится его добровольным рабом.К сожалению, жизнь показала, что многие наши соотечественники согласны жить в безопасном и сытом рабстве.
 –После этих слов Кассий печально посмотрел на Брута и спросил. – Скажи, Брут, это правда, что ты говорил молодому Катону, что это малодушие – добровольно уходить из жизни, и что не прав был его отец – Великий Катон, совершивший самоубийство? Что человек должен достойно вынести все удары своей судьбы, как бы тяжелы они не были?
– Правда, Кассий, но сейчас я уже считаю по-другому. И знаешь, если  все же божеству будет угодно, чтобы мы потерпели поражение в завтрашнем сражении, я не стану больше испытывать судьбу, а добровольно уйду из жизни. Потому что это будет последней возможностью сохранить свою свободу и освободить от клятвы верности мне моих солдат и офицеров, которые тогда смогут, если захотят, не совершая предательства, перейти на сторону Марка Антония и молодого Октавиана. – В ответ на эти слова Брута Кассий крепко обнял его и с глубоким чувством произнес:
– Давай так и поклянемся, Брут, что чтобы не уготовила нам наша судьба, мы не струсим и не склонимся перед нашими врагами, а пойдем смело в бой и станем так отважно сражаться, чтобы и Антоний и Октавиан убедились, что мы в любом случае не испугались их. И что они не в силах отнять у нас самое дорогое – нашу свободу. Никто не в силах отнять у нас нашей свободы. Мы сохраним ее даже ценой нашей жизни.   
               
                Глава 6
               
                " Неожиданность повергает в
                смятение даже самого
                отважного воина"
                ( Гай Юлий Цезарь)
 
Марк Брут с гордостью смотрел на свою выстроившуюся и готовую к бою армию. Грозные ровные ряды тяжелой пехоты, выстроенной в когорты, впечатляли своей мощью. Ни одна армия мира не способна выдержать их сплоченный натиск. Боевой порядок римской армии подобен стальному мечу, острому, прочному и гибкому. Расчлененный боевой порядок придает армии гибкость,  а масса легионеров, собранных в  когорты - большие квадратные колонны  – устойчивость в бою. Когда-то римляне строились в более подвижные и более мелкие колонны – манипулы, численностью в сто двадцать легионеров. Однако, после  встречи с македонской фалангой – этой монолитной, выстроенной в шестнадцать шеренг, единой  массы стоящих плечо к плечу солдат, подобно ежу ощетинившейся длинными саррисами, пришлось увеличить массу римских колонн, манипулы не выдерживали натиска македонской фаланги. Четыре манипулы объединили вместе и получилась одна когорта, более крупная, но достаточно подвижная колонна. Меч римской армии, в лице ее боевого порядка, стал, таким образом, более прочным, не утратив своей гибкости. А острие меча –  военные знания и опыт ее офицеров, старших и младших от императора до центуриона, стало еще более острым, по мере того, как в постоянных тяжелых неудачных и победоносных войнах офицеры римской армии становились все более уверенными в своих силах и в своем военном умении сражаться и командовать легионерами. Какая неодолимая сила кроется в этих блестящих своим оружием, ровных, сплоченных подобных единому живому существу когортах! Достаточно одного сигнала – и эта масса легионеров мгновенно прикроется большими продолговатыми щитами, образуя черепаху – вызывающий удивление и восхищение врагов своей сплоченностью и организованностью, со всех сторон прикрытый щитами, но умеющий, тем не менее, передвигаться, защитный строй. И так же мгновенно, по одному сигналу, эта сплоченная масса может  снова развернуться в квадратную колонну. А какое мужество читается в лицах простых римских солдат – легионеров. Римский легионер приучен сражаться любыми видами холодного оружия – и мечом и метательным копьем, как в составе целого подразделения – когорты или манипулы, так и в одиночку, подобно гладиатору. Он мало чем уступает гладиатору, сражаясь самостоятельно в поединке со своими врагами. Отсюда его мужество, превосходящее мужество солдат других армий, умеющих сражаться только в коллективном плотном строю, подобном фаланге. Оказавшись в одиночестве, эти солдаты робеют. А легионер не робеет. Долгие изнурительные тренировки, длительные марши, а самое главное, железная дисциплина, со временем делает из них непобедимых воинов. Как когда-то подсчитал мудрый Полибий, во время сражения с македонской фалангой в лицо каждому римскому легионеру,  стоящему в первой шеренге своей манипулы, было направлено сразу десять копий. Десять саррис. И они выстояли. Выстояли и победили. Да, поистине грозное зрелище производят эти римские когорты. С самого правого фланга  когорты армии  Брута состояли из лучшего легиона армии    Кассия – легиона Мессалы. Когда Брут попросил у Кассия чести нанести главный удар по неприятельской армии, и для этого уступить ему правый фланг их армии, – Кассий не только согласился с предложением Брута, хотя был старше и опытнее Брута, – но  передал в его распоряжение свой лучший легион, чтобы тем самым усилить главное ударное правое крыло их армии для решительной атаки. Но не на тяжелую пехоту, грозную, сплоченную и дисциплинированную, все же возлагал свою главную надежду в предстоящем сражении Брут. Главной его надеждой была  элитная  кавалерия, выстроившуюся на его правом фланге. В ее рядах, уверенно держась на крупах дорогих коней, покрытых яркими попонами, украшенных  посеребренными и позолоченными уздечками, красуясь своими богато украшенными доспехами и оружием, гордо застыли лучшие представители римской аристократической молодежи. Надежда и гордость Рима. Еще вчера они мирно слушали в Афинах лекции знаменитых риторов и философов, а сегодня сменили свои тоги на военные доспехи и походные плащи. И какое у них замечательно красивое оружие. Бережливый и скромный в своих потребностях и привычках и поощряющий  такую же скромность в других, Брут, наоборот, поощрял расточительство по отношению к оружию и доспехам. Оружие – это невеста настоящего воина, обрученного со славой.  И подобно невесте, оно может и должно быть красивым. Вызывающе  красивым. Вот, молодой Катон крепко сидит на своем вороном коне. Его брови сурово нахмурены в предчувствии  атаки. А вот, молодой Цицерон, Выделяющийся среди своих товарищей дорогим пурпурным плащом,  застыл в ожидании приказа. Брут не столько знал, сколько    чувствовал – они оба не подведут. Не струсят и не покажут врагу спину. Или победят, или погибнут. Другие всадники рядом с ними ничуть не хуже. Потому что все они – люди твердых убеждений, гордые и свободолюбивые. И хорошо понимают, что такое свобода для самостоятельно мыслящего человека. У Марка Антония и Октавиана нет и не может быть такой кавалерии. Если атаку его, Брута, кавалерии, своевременно поддержит вся тяжелая пехота их армии, когорты Мессалы, Лабеона и Кассия – ничто не устоит перед их натиском, ни одна армия… Тень сомнения внезапно  коснулась  мыслей  Брута – он не хотел признаться в этом самому себе, но в глубине  души понимал, что кроме победы в сражении над Антонием и Октавианом он в тайне ожидал от своей конницы еще одного – реванша за злополучное поражение Помпея  в роковом для него сражении при Фарсале. Тогда Цезарь благодаря своему военному гению сумел победить элитную кавалерию Помпея. Не может ли это повториться сегодня в сражении  при Филиппах? Не подскажет ли дух Цезаря, приходивший недавно к нему, Бруту, и требовавший мщения, какой-нибудь спасительный хитроумный план Марку Антонию и Октавиану, подобный тому, который принес ему победу при Фарсале.  Брут гордо тряхнул головой и решительно отбросил свое минутное малодушие. Божество редко вмешивается в деяние людей. И не божество помогло Цезарю в сражении при Фарсале. А только его военный гений. Этого гения нет ни у Марка Антония, ни у Октавиана. А дважды обмануть одного и того же человека гораздо сложнее чем в первый раз. И сегодня кавалерия Брута уже не попадется в ловушку, подобную той, которую устроил Цезарь коннице Помпея. Итак, прочь сомнения. Наступает момент славы. Воодушевившись собственными рассуждениями, Брут с гордостью посмотрел на лагерь, оставленный его и Кассия армией. В центре его, едва различимый, но все же заметный на высоком шесте, висел красный плащ Брута – сигнал о предстоящем сражении и  напоминание каждому солдату и офицеру о его воинском долге. «Вот так мы и помчимся, – про себя проговорил Брут, – честно и открыто, в блестящих доспехах и развевающихся красных плащах к нашей победе…»
А в это время на левом фланге их армии Кассий тоже по-своему выстраивал свои  легионы  для решительной схватки с врагами. Прошедший множество удачных и неудачных сражений, чудом уцелевший  во время неудачного парфянского похода  Красса, Кассий твердо усвоил одно – самая главная защита и надежда любой армии – это  правильно построенный и сохраненный в бою боевой порядок. Он видел собственными глазами, как погибали от стрел парфянских конных лучников измученные жарой и жаждой  легионеры Красса, опрометчиво расстроившие свои ряды, в надежде поскорее достичь спасительных холмов… И только то, что ему удалось заставить своих солдат двигаться к высотам в боевом построении,  медленнее, чем другие, зато надежнее, спасло его отряд от истребления и гибели. Вот и теперь Кассий в первую очередь следил, чтобы шеренги его легионеров были выровнены, а интервалы между когортами соответствовали  установленным правилам. Поэтому, его армия, выстраивая свой боевой порядок, отставала  от армии Брута, которая уже выстроилась и изготовилась к бою. Закончив построение своей армии, Брут отдал распоряжение о передаче пароля. Это было необходимо, чтобы солдаты и офицеры в горячке ближнего боя могли отличить своих от чужих, что иначе было нелегко сделать, так как и вооружение и речь их врагов ничем не отличались от их собственных. Вестовые помчались исполнять приказание Брута, развозя пароль по всем отрядам армии республиканцев, от правого фланга к центру, от центра к левому флангу. Передача пароля еще не была завершена, как  молодая и горячая кавалерия Брута, охваченная страстным благородным порывом, не выдержав ожидания, начала свое движение на врага. Вместе с ней, захваченная ее  энергией и страстью, двинулась в атаку и тяжелая пехота правого крыла и центра республиканцев. Мессала и Лабеон своевременно отдали приказ к наступлению своим солдатам. Если бы такой же приказ отдал своему левому крылу и Кассий, то вся республиканская армия единой сплоченной массой в яростной атаке, как и было задумано Брутом – обрушилась бы на противостоящие ей легионы Марка Антония и Октавиана. Но Кассий, будучи полководцем школы Помпея, про которого Цезарь некогда сказал, что он, Помпей, наверняка бы победил его, Цезаря, если бы только умел одерживать победы, – отдающий предпочтение старым проверенным правилам перед непроверенными новыми приемами, не решился нарушить установленный порядок начала боя. Его армия еще не закончила свое построение и пароль всем ее отрядам еще не был передан. Мучительно переживая перед принятием важного решения, Кассий  наблюдал как  правый фланг и центр их армии  в своей стремительной  атаке, похожей на атаку варварских армий, сокращают расстояния между когортами и ломают свои стройные ряды. Если так пойдет и дальше, то во время встречи с неприятелем вся армия Брута утратит управление и превратиться в неуправляемую толпу, рассчитывающую одним напором, одной первой и последней атакой, опрокинуть неприятеля. Если это удастся, бой может быть выигран. Но если атаке не хватит мощи и она захлебнется, то потеря управления обернется катастрофой. Что же делает Брут? Разве можно полководцу так доверять  благородным чувствам своих солдат? А если атака Брута захлебнется, то единственным спасением их армии от полного разгрома станет его, Кассия, не расстроенная и полностью сохранившая свой боевой порядок армия. Как же поступить? Что выбрать? Рискнуть всем, бросив все свои войска в яростную варварскую атаку, полностью доверившись своим солдатам и офицерам. Или ослабив эту атаку, сохранить третью часть их войска на случай неудачи в этой атаке двух третей их армии? Как поступить? Что предпочесть?.. Безрассудство отваги или мудрую  осторожность?.. Он не мог видеть, преувеличивая в своем воображении  действительность , сгущая темные краски, происходившего на поле боя, что опытные военные трибуны и центурионы Брута, Мессалы и Лабеона. несмотря на кажущуюся стихийность их атаки, не позволили своим отрядам перемешаться и сохранили управление своими когортами и легионами. И их армия, утратив геометрическую стройность своих шеренг и линий, не превратилась в варварскую толпу, сохранила свой боевой порядок,  оставшись все той же грозной и дисциплинированной римской армией. И Кассий, одолеваемый этими мучительными сомнениями, находящийся в плену своего военного опыта, не обладая военным гением, – который, не столько зная, сколько чувствуя нужный момент боя, не боится в самый ответственный момент сражения бросить на чашу весов все, и сделав все от него зависящее, отдав перед началом боя все необходимые распоряжения, затем отдает окончательную судьбу этого боя в руки своих солдат и офицеров, рассчитывая на их опыт и мужество, – совершил роковую ошибку.  Подобно неопытному наезднику, который, дав своей лошади нужное направление и разогнав ее с рыси до галопа, не решается в ответственный момент доверить судьбу победы на скачке своему коню, полностью ослабив поводья и  позволив ему самому разогнаться в полную сил – и тем упускает верную победу. В решительный момент боя Кассий промедлил с отдачей приказа к атаке своим войскам. Его армия своевременно не поддержала яростную атаку Брута и перешла в медленное, правильное наступление, только закончив построение после того, как войска Брута уже схватились в яростной схватке с врагом. Между правым флангом и центром, ведомыми Брутом и Лабеоном, и левым флангом республиканской армии, управляемым Кассием, образовался большой не прикрытый конницей и легкой пехотой  слева разрыв. Опытный полководец Марк Антоний сразу увидел эту роковую брешь в едином строю республиканской армии и незамедлительно этим воспользовался. Его войска бросились в решительную яростную атаку на слишком  медленно двигающиеся в четком геометрическом порядке легионы Кассия, направив свой главный удар элитных частей на их неприкрытый  левый фланг. Не воодушевленные благородным порывом  своих товарищей, которые во главе с Брутом бесстрашно атаковали легионы Октавиана, оказавшиеся в невыгодном положении, атакованные с центра и открытого левого фланга, легионеры Кассия оробели и начали отступать. Напрасно Кассий с обнаженным мечом в руках объезжал ряды своих солдат и взывал к их мужеству и совести.  Теснимые с двух сторон когорты его легионов отступали все более и более неорганизованно перед своими воодушевленными предчувствием скорой победы соперниками, и наконец, не выдержав и сломав строй, побежали в сторону своего лагеря, надеясь обрести спасение за его укреплениями. Торжествующие враги  преследовали их по пятам. Поток отступающих солдат  захватил и увлек за собой вопреки его воле и усилиям и самого Кассия с его свитой. Пока на левом фланге республиканской армии происходили эти катастрофические события, атака армии Брута успешно развивалась, и успех ее превзошел ожидания самого Брута. Его элитная аристократическая кавалерия, поддержанная тяжелой пехотой Мессалы и Лабеона, полностью изрубила целых три легиона Октавиана вместе с его союзниками спартанцами и ворвалась в его лагерь. Если бы в этот момент Брут оказал помощь терпящей поражение погибающей армии Кассия, атаковав с тыла армию Марка Антония – победа  в сражении, несмотря на поражение Кассия, все равно досталась бы республиканской армии. Но овладев лагерем Октавиана, легионеры Брута тут же занялись грабежом имущества побежденных. И вывести их сразу же из лагеря обратно в поле не было никакой возможности. Теперь уже Брут в отчаянии метался по захваченному лагерю Октавиана и взывал к совести своих солдат. Все было тщетно. Между призраком свободы, которой соблазнял их Брут и жаждой личного обогащения за счет брошенных врагом сокровищ его солдаты выбрали последнее. Не получив своевременной помощи от Брута, армия Кассия была разгромлена. В результате, сражение закончилось с переменным успехом. Армия Брута победила армию Октавиана и овладела  его лагерем, полностью уничтожив его три легиона и захватив трех орлов. Зато армия Кассия была разбита армией Марка Антония, которому, однако, не удалось овладеть лагерем республиканской армии. Когда  Брут, узнав о поражении Кассия, наконец, смог вывести своих нагруженных захваченной добычей солдат из лагеря Октавиана, было уже слишком поздно. Бруту самому пришлось пробивать дорогу к их с Кассием лагерю уже через войска Марка Антония. Эта схватка закончилась также с ничейным результатом. Бруту, в основном благодаря своей замечательной кавалерии, не участвовавшей в разграблении лагеря Октавиана и полностью сохранившей свою боеспособность, удалось отбросить легионы Антония, преграждающие ему путь , но разгромить их, подобно легионам Октавиана он не смог. Марк Антоний также не смог нанести поражение войскам Брута и помешать их возвращению в лагерь. Поэтому, не удовлетворенный результатом боя, он тоже отступил в свой лагерь. Сам Кассий в это время с небольшой группой преданных ему офицеров отступил к невысоким холмам, где его товарищи разбили для него палатку, чтобы он мог отдохнуть и собраться с мыслями, обещая охранять его покой и предупредить в случае опасности. Кассий считал сражение полностью проигранным. Он не мог представить себе, что он,  Кассий, более опытный и зрелый полководец  потерпел поражение, а его более молодой и неопытный товарищ в это время одержал победу. Это казалось ему невозможным, особенно учитывая то, что он видел своими глазами – начало атаки Брута. Кассий не раз наблюдавший, как ему казалось, подобные, яростные но недостаточно организованные  атаки варваров, которые  казались страшными и неодолимыми, по опыту знал, как они, подобно слепой волне, разбиваются об утесы правильно построенных дисциплинированных римских когорт. Конечно же, неправильная и неорганизованная атака Брута наверняка закончилась катастрофой и полным разгромом его армии. Если бы это было не так, разве не пришел бы Брут на помощь к нему Кассию?.. Пока он таким образом размышлял, Брут обеспокоенный его судьбой, не найдя Кассия в их лагере, отправил на его поиски отряд своей конницы. Добросовестно выполняя поручение Брута, всадники обскакали  все поле сражения и  уже появились в виду холмов, где остановился Кассий со своим небольшим отрядом. Привлеченный встревоженными восклицаниями своих офицеров, Кассий вышел из своей палатки и внимательно стал всматриваться в приближающихся всадников. Расстояние было еще далеким, на пределе полета стрелы баллисты – и рассмотреть и определить их принадлежность с этого расстояния не было никакой возможности. Однако, Кассий сразу решил, что это вражеская конница и хотел тут же покончить с собой. Но один офицер из его окружения – Титиний, отговорил его от этого. Крепко сжав кисть правой руки Кассия, уже потянувшуюся к мечу и глядя ему прямо в глаза, Титиний решительно произнес:
– Не торопись, Кассий, я поеду к ним и выясню все. Может быть, это наша конница. Тогда я вернусь к тебе вместе с ней. А если это враги, я задержу их и дам тебе возможность спастись.
– Это очень большой риск, Титиний, – Кассий заколебался.
– Наверное, Кассий, – Титиний улыбнулся, – но если мне суждено будет погибнуть, я, по крайней мере, буду знать, что моя смерть была не напрасна.
– Все наши смерти сегодня были не напрасны, Титиний, потому что мы сражались за свободу. Хорошо, ты убедил меня, поезжай.
Боясь, чтобы Кассий не передумал, Титиний быстро вскочил на коня и помчался навстречу приближающемуся конному отряду. Увидев его, всадники Брута окликнули его, и остановившись, дождались его приближения, после чего стали расспрашивать о Кассии. Узнав, что он жив, они разразились радостными возгласами, украсили голову Титиния венком, и окружив его наподобие кольца, поскакали навстречу Кассию. Но видно, судьба Кассия уже была предрешена провидением. Увидев, что группа приближающихся всадников, окружила Титиния, он, в глубине своей души убежденный в том, что все отряды их армии потерпели поражение, решил, что Титиний взят в плен неприятелем. Тяжело вздохнув, Кассий произнес:
– Из-за моей трусости славный Титиний попался в руки врагов. – После чего подозвал к себе своего старого раба Пиндара и сделал ему знак рукой проследовать вместе с ним в его шатер. Офицеры его окружения хотели последовать за ним, но Кассий остановил их, заявив, что хочет побыть наедине. Видя их колебание, он подозвал своего второго молодого и крепкого раба – Деметрия, и поставив его у входа в палатку, приказал никого не пропускать вовнутрь ее. Оставшись наедине с Пиндаром в шатре, Кассий  взял за руку своего преданного раба, и доверительно глядя ему в глаза, тихо промолвил:
– Помнишь, мой старый Пиндар, как во время злополучного парфянского похода я просил тебя, если враги окружат нас, чтобы ты помог мне добровольно уйти из жизни и не испытать позора плена и издевательств  врагов? Ты тогда обещал мне сделать это. Сейчас пришло время исполнить твое обещание. – Пиндар резко замотал своей головой, и с ужасом глядя в глаза Кассию, умоляюще  прошептал:
– Я не могу, господин.
– Ты должен помочь мне Пиндар, – почти ласково проговорил Кассий, – иначе  мне придется самому убить себя, и моя смерть будет мучительной. А я, мой верный Пиндар, на самом деле, очень плохо переношу боль. Пожалуйста, избавь меня от мук.
– Хорошо, господин, – Пиндар зарыдал, – я выполню свое обещание.
– Не плачь, Пиндар. Разве я достоин только жалости? Разве моя жизнь была напрасной?
– Нет, господин.               
– Тогда не оскорбляй меня своей жалостью, а помоги мне, – с этими словами Кассий опустился на колени и набросил себе на голову свой походный плащ.
Пиндар, продолжая тихо всхлипывать, взяв обеими руками рукоять гладиуса Кассия, высоко поднял его над головой, на мгновение замер, а затем одним отчаянным движением обрушил его лезвие на прикрытую плащом шею Кассия. Послышался глухой звук, и голова Кассий покатилась к пологу шатра, оставляя за собой  кровавый след. Увидев это страшное зрелище, Пиндар выронил меч, схватил себя за голову и издав вопль ужаса, выбежал из палатки. Больше его никто не видел. Ворвавшиеся в палатку после  исчезновения Пиндара офицеры Кассия вытащили наружу обезглавленное тело Кассия, положили его на траве, приставив на свое место  отрубленную голову, и укрыли его плащом. В скорбном молчании  стояли они над телом своего императора. В это время конный отряд Брута  подскакал к подножию холма. Увидев скорбные лица офицеров Кассия, Титиний все сразу понял. Проклиная себя, он сорвал с головы венок,  выхватил из ножен меч и одним резким движением перерезал себе шейную артерию. Кровь брызнула фонтаном, его испуганный конь захрапел и резко отпрыгнул в сторону, и потерявший сознание Титиний повалился на землю,  обильно орошая ее своей кровью. Товарищи бросились к нему на помощь, пытаясь зажать рану руками и остановить кровь. Но все было тщетно. Титиний своей жизнью честно заплатил за роковую ошибку Кассия. Пока происходили эти трагические события, Деметрий, молодой и сильный раб Кассия, незаметно вошел в  шатер Кассия, покинутый всеми, где взял его меч, завернул его в его походный плащ, после чего так же незаметно, как и вошел – покинул шатер и втайне направился в сторону лагеря Антония. Добравшись до костров охранения лагеря Марка Антония, Деметрий назвал себя и попросил отвести себя к Антонию, добавив, что у него для Марка Антония есть очень важные сведения. Деметрия  привели в роскошный шатер Марка Антония, где в это время Антоний и Октавиан в удрученном состоянии оценивали итоги сражения. Войдя в шатер, Деметрий поклонился сначала Марку Антонию, потом Октавиану, после чего молча протянул Антонию завернутый в плащ Кассия его меч. Марк Антоний недоуменно посмотрел на него.
– Что это?
– Это меч и плащ моего господина, благородного Кассия.
– Что с ним? - глаза Антония сразу оживились. Октавиан тоже с нескрываемым интересом смотрел на Деметрия. Деметрий, по-собачьи преданно глядя в глаза Антония, произнес:
– Мой господин только что покончил с собой, считая дальнейшее продолжение борьбы бессмысленным. Поэтому, я принес тебе, славный Марк Антоний, меч и плащ моего господина. После смерти моего господина только ты один достоин владеть ими.
Известие о гибели Кассия очень обрадовало и ободрило Антония и Октавиана. Воспрянув духом, они с новой энергий стали готовиться к завтрашнему сражению, которое обещало стать окончательным и принести им желанную победу. Итоги первого сражения они оба теперь считали успешными, поскольку один из двух их главных противников окончательно выбыл из борьбы…
Когда Бруту принесли тело Кассия, он несмотря охватившую его тоску, сумел взять себя в руки и торжественно похоронил его, после чего постарался ободрить его упавших духом солдат. Брут обещал уплатить каждому легионеру Кассия по две тысячи динариев, если завтра в решительном сражении они проявят мужество и стойкость. Но глядя в их оробевшие лица и стыдливо опущенные вниз глаза, он с разочарованием понимал, что эти солдаты не смогут завтра преодолеть свой страх перед победившим их противником, и надеяться на их мужество и стойкость не приходится… Уединившись в своей палатке, Брут стал мучительно думать. Откладывать сражение нельзя, иначе его солдаты начнут дезертировать, и он останется без армии. Оставить струсивших солдат Кассия в лагере и не выводить их в поле тоже нельзя. Если вместе с армией Кассия он не смог одолеть армию Антония и Октавиана, то как он сможет победить их без армии Кассия? Даже если солдаты Кассия будут только обороняться и то они окажут огромную помощь. Значит, их надо вывести в поле. Но как зажечь их сердца мужеством и верой в победу? И снова грустные мысли овладели его душой. Если им, его солдатам, которые представляют сейчас лучшую деятельную часть простых римских граждан, честно зарабатывающих свой кусок хлеба, а не получающие его как жалкую подачку из рук богачей, не понятны его, Брута,  идеалы – то ради чего тогда он и Кассий начали их борьбу за свободу? Ради чего Кассий отдал сегодня свою благородную жизнь? У Брута мучительно заныло сердце. Но тут в его голове возникли знакомые и дорогие образы – Порции, молодого Катона, молодого Цицерона. Они же поверили ему, Бруту, и пошли за ним. И более того, разве сегодня  они, молодой Катон и Цицерон вместе с такими же молодыми и  благородными юношами из аристократических семейств Рима, не увлекли в яростную и победоносную атаку легионы Мессалы и Лабеона, разгромив армию Октавиана и захватив ее лагерь? Значит их борьба – Брута и Кассия, не была напрасной. Ведь впереди любого римского легиона обязательно гордо смотрит с высоты своего шеста его орел. А впереди любой победоносной армии обязательно так же гордо реет ее знамя. Так же и в государстве – лучшая, образованная, честная и благородная часть ее граждан подобно знамени должна идти всегда впереди  своих сограждан. И даже если основная часть этих сограждан отстала и не может догнать ушедшего вперед знаменосца, этот знаменосец все равно должен гордо и прямо нести свое знамя в надежде, что когда-нибудь,  может быть очень нескоро, к нему все же присоединятся верные своему знамени когорты и легионы. Так не посрамим же в завтрашнем сражении своего знамени – знамени свободы. Как говорил Кассий : «Что бы не случилось с нами, мы все равно смело пойдем в бой, чтобы показать нашим врагам, что мы  в любом случае не испугались их и что они  не в силах отнять у нас нашу свободу»…
На следующее утро Брут так же решительно и гордо, как и накануне, объезжал ряды своих выстроенных для боя легионов. По-прежнему на его почетном правом фланге стояла его главная надежда – блестящая своими золочеными доспехами и убранством элитная аристократическая кавалерия. По-прежнему к ней примыкал легион Мессалы, солдаты которого так блестяще взаимодействовали с конницей в прошлом бою. По-прежнему, в центре армии стояли легионы Лабеона. За эту часть своей армии Брут был абсолютно спокоен и уверен. Но вот  левый фланг, занятый легионерами Кассия, его очень беспокоил. Не найдя им подходящего полководца, он просто распространил  командование опытного Лабеона и на эту часть их армии. Лабеон, прошедший военную школу еще в Галлии под знаменами Цезаря, конечно, постарался внушить уверенность в сердца этих солдат. Но все же он по-прежнему не был уверен в легионерах Кассия. Слишком серьезное поражение они потерпели вчера в сражении с войсками Марка Антония. Такие раны скоро не заживают. Как бы в подтверждение этих  невеселых мыслей, прямо перед глазами Брута один из военных трибунов Кассия – Каммулат, опытный и  уважаемый боец, открыто выехал из рядов их армии, и смело глядя в сторону Брута, гордо и прямо проследовал в сторону неприятельской армии, и присоединившись к войскам Антония и Октавиана, встал в их первую шеренгу. При виде этого у Брута защемило сердце. Если храбрый Каммулат так поступил, значит, он не верит в нашу победу. Брут вспомнил, что в эту ночь к нему снова явился призрак Цезаря. В этот раз он ничего не сказал Бруту, просто молча встал в изголовье его походной кровати, и посмотрев на него торжествующим  взглядом, исчез. Что это означало? Что хотел  сказать ему призрак  и почему он промолчал? Брут, проезжая перед первой шеренгой легионеров Кассия, внимательно посмотрел в лицо центуриона первой манипулы. Оно было хмурым. При его взгляде центурион виновато отвел в сторону  глаза. Отчаяние внезапно охватило Брута. Стремясь любой ценой подавить страх, поселившийся в сердцах этих солдат и офицеров, по опыту зная, что порочные  чувства малообразованных, не привыкших доверять своему разуму людей, можно победить только другими более сильными чувствами, – он, изменяя своим правилам и привычкам, – внезапно решил сыграть на таком же низменном, как и чувство страха, и хорошо знакомом им чувстве алчности. Остановив своего коня, он обратился к солдатам Кассия. Голос его выдавал сильное волнение.
– Легионеры Кассия, я знаю, что вы достойны славы  своего великого вождя – благородного Кассия, отдавшего  жизнь в борьбе за свободу Рима. Я верю, что сегодня вы не посрамите его славы. А я, ваш новый  император, обещаю вам, что не забуду ни вашего мужества, ни вашей преданности нашему благородному делу. Я уже обещал каждому из вас после нашей победы в сегодняшнем сражении по две тысячи денариев. Но это не все. – Брут  смущенно замолк, а потом, пересилив себя, каким-то чужим срывающимся  голосом  продолжил. – Я также обещаю вам, что после сегодняшней победы вы получите в награду на поток и разграбление враждебные нам, богатые и славные города : Тессалонику и Спарту. Вы все станете богатыми и сможете  безбедно провести остаток своей жизни на своей собственной земле, которую вы получите в награду за ваше мужество, в построенных на ваши деньги уютных домах. Ради этого стоит один раз рискнуть своей жизнью.
После этих своих слов Брут, продолжавший внимательно смотреть в лицо выбранного им из когорты центуриона, наконец, заметил, как глаза  младшего офицера армии Кассия зажглись алчным огнем. Значит, он все-таки добился своего. Но какой ценой. Бруту стало грустно и стыдно. Ударив пятками по бокам своего коня, он помчался на правый фланг своей армии к своей кавалерии. Как только он  присоединился к своим всадникам, чтобы вместе с ними принять участие в атаке, они разразились громкими приветственными криками и сразу перешли в наступление. Сначала медленно шагом, потом рысью, а потом быстрым галопом. За ними так же, как и накануне последовала тяжелая пехота правого фланга, возглавляемая Мессалой , центра и левого фланга во главе с Лабеоном. Но по мере удаления от крайнего правого фланга когорты тяжелой пехоты атаковали врага с все более ослабевающим энтузиазмом, менее решительно и менее энергично. Поэтому, первая линия армии Брута вскоре после начала атаки приобрела вид косой линии, ближе всего находящейся к линии вражеских легионов справа и дальше всего слева. Не имея ни достаточного военного опыта, ни таланта военачальника, Брут атаковал армию Марка Антония и Октавиана в том же самом построении и таким же точно способом, как и накануне. Но его враги, зная план его атаки, успели в этот раз как следует подготовиться к ней. Когда элитная кавалерия Брута достигла рядов неприятельской армии, она встретила вдвое уплотненные боевые порядки тяжелой пехоты, ожидавшей ее атаки и хорошо приготовившейся к ней. В результате этого, конница Брута не смогла своим первым самым мощным натиском разогнавшейся конной массы опрокинуть первую линию  вражеской тяжелой пехоты, а  врубившись в нее, вынуждена была медленно прорубать себе дорогу в трудной рукопашной схватке, где почти остановившийся всадник теряет свое преимущество перед пехотинцем. Пока на правом фланге шла тяжелая, но все же пока успешная атака, на левом фланге армии Брута дела обстояли совершенно иначе. Не сумевшие справиться со своей робостью и страхом солдаты Кассия, вновь подвергшиеся яростной атаке, начали отступать. Они отступали сначала медленно и организованно, потом, когда в их рядах  мгновенно распространился кем-то брошенный панический слух о том, что неприятель уже везде одержал победу и окружает их с обеих сторон,  совершенно упав духом,  в панике обратились в позорное бегство. Напрасно примчавшийся к ним Лабеон взывал к их солдатской совести и умолял остановиться. Ничто уже не могло остановить  эту  паническую насмерть перепуганную толпу, так мало напоминавшую некогда стройные  дисциплинированные  когорты. Отчаявшись, Лабеон бросился в самую гущу наступающих солдат Марка Антония и  пал как герой, пронзенный одновременно несколькими мечами. Опрокинув легионеров Кассия и выделив малую часть своих войск для их преследования, армия Антония после этого грамотна зашла и ударила в тыл  продолжавшим  мужественно сражаться войскам Брута. Они оказались в полном окружении. Это решило исход сражения. Напрасно цвет армии Брута – его аристократическая кавалерия, мужественно, не щадя своей жизни, продолжала отчаянно сражаться, удивляя врагов своим бесстрашием и презрением к смерти. Напрасно молодой Катон, стоя над трупом своего коня, мужественно отражал своим щитом удары с трех сторон напиравших на него врагов, и не отступая ни на шаг, поражал их своим мечом, пока не получив смертельную рану, не упал на тело своего  четвероногого друга, смешав свою благородную кровь с его благородной кровью. Это уже не могло спасти судьбу всей битвы. Сражение было окончательно и безнадежно проиграно. Но осознавая это, преданные Бруту солдаты и офицеры продолжали  яростно и мужественно сражаться в окружении целый день до самого вечера. С огромным  нечеловеческим усилием горстке всадников, собравшихся вокруг своего вождя Брута, удалось вырваться из окружения. Вражеская конница преследовала его отряд. Чтобы отвлечь внимание врагов от Брута, его верный товарищ Луциний, умышленно отстав от свиты Брута, и остановив своего коня перед преследовавшими Брута всадниками Антония, назвал себя Брутом и потребовал, чтобы его отвели к Марку Антонию. Обрадованные  солдаты Антония с радостью исполнили его требование и отвели его к своему императору. Стоя перед Марком Антонием и смело глядя ему в глаза,  Луциний  произнес:
– Я не Брут, Антоний, я товарищ Брута – Луциний. Никто и никогда не сможет пленить Брута. 
Озлобленные его обманом, солдаты Антония выхватили мечи и хотели тут же на месте убить обманщика. Но Антоний укрыл его своим плащом, и  открыто глядя ему в лицо, ответил:
– Я рад, Луциний, что ты явился ко мне под именем Брута. Я искал врага, а  нашел друга…
Оторвавшись благодаря самоотверженности Луциния от  преследования врагов, маленький отряд Брута в наступающих сумерках остановился на отдых в небольшой лощине. Спутники Брута обсуждали маршрут дальнейшего бегства. Сам Брут был в глубокой задумчивости. Сняв с себя душившие его доспехи, он молча прохаживался взад и вперед по их небольшому лагерю. Его спутники, как могли, пытались ободрить его и советовали ему, не мешкая, спасать свою жизнь, ибо его враги наверняка уже повсюду разыскивают его, обещая при этом задержать врагов своими жизнями. Терпеливо выслушав их, Брут странно улыбаясь какой-то загадочной улыбкой ласково ответил.
– Да, мне следует искать спасения в бегстве, но не при помощи ног, а при помощи рук. – После этих слов Брут с тоской посмотрел на быстро темнеющее сумеречное небо, на котором, как алмазы на дорогом черном шелке, стали выступать далекие мерцающие звезды.
– Они всегда такие спокойные и  удовлетворенные, эти звезды, – про себя подумал Брут. – Наверное, у них все уже давно благополучно, как и положено божествам. У них нет этой вечной борьбы добра со злом, справедливости с несправедливостью, честности с бесчестием. Поэтому, они так холодно и равнодушно взирают на нас, людей, со своей недостижимой  высоты. А мы, люди, взираем на них с затаенной тоской, неспособные создать на земле  такой же порядок, покой и благополучие. Кто знает, может быть пройдут тысячи лет, и люди  по-прежнему с такой же тоской будут смотреть в это вечное,  равнодушное  небо, не способные создать на земле  справедливое общество свободных и равных людей. А может быть, их борьба за свободу и справедливость когда-нибудь завершится успехом. Кто знает? По крайней мере, он, Брут, не напрасно прожил свою жизнь. Он сделал все, что смог, и не его вина, что он все-таки проиграл этот великий бой за свободу. И он, подобно Кассию, тоже может сказать, что никто не смог отнять у него самое дорогое, что может быть у благородного человека – его свободу… После этих грустных размышлений Брут в последний раз окинул печальным взором своих товарищей, и с отчаянной решимостью быстро выхватив из ножен свой гладиус, приставил его острие к своей груди и бросился наземь. Жестокая судьба в этот  раз пощадила его, острая сталь,  разрезав мышцы и кости, проникла  в самое сердце, и он умер сразу, без тяжелых мук и страданий…
Когда Марку Антонию принесли тело Брута, он накрыл его своим самым дорогим плащом и поручил своему вольноотпущеннику устроить Бруту достойные  похороны, а после похорон, узнав, что вольноотпущенник присвоил себе плащ Антония, не положив его на погребальный костер Брута,  казнил вора. Урну с прахом Брута Антоний вместе с последним письмом Брута отправил в Рим его матери Сервилии. Развернув папирусный свиток Порция прочитала:
– Моя любимая Порция, завтра решится моя судьба.  Если божество все же будет ко мне неблагосклонно, помни, что ты обещала мне под клятвой вырастить нашего сына и рассказать ему обо мне. И знай, моя Порция, что  если все же мне суждено будет завтра умереть, так и не победив в нашей борьбе за свободу, я все равно буду считать себя счастливейшим человеком на земле и буду искренне благодарить божество за то, что оно подарило мне тебя…
По щеке Порции покатилась горькая слеза, оставляя  мокрый  соленый след. И ей внезапно безумно захотелось, чтобы  знакомые такие строгие и такие нежные губы любимого человека осушили эту ее слезу своим нежным горячим прикосновением. И от осознания того, что это больше никогда не произойдет, ей  стало мучительно тоскливо и одиноко…

Пройдет совсем немного времени и тот самый Марк Антоний, усилиями которого главным образом  была  побеждена армия Брута и Кассия, проиграв войну своему недавнему союзнику Октавиану, смертельно раненый, будет лежать на залитом  кровью деревянном помосте.  И  его, вместе с этим помостом, на крепких канатах суровые  офицеры, будут поднимать к  высокому окну каменной  башни, в которой добровольно заточилась царица Клеопатра, – чтобы он смог в последний раз взглянуть в глаза своей любимой, к прекрасным ногам которой он  щедро и бездумно бросил все богатство и величие Рима…

А новый цезарь – Октавиан Август, окончательно победивший в долгой и кровавой гражданской войне за власть над Римом, помня судьбу своего предшественника – Великого Гая Юлия Цезаря, так и не решится одеть на свою голову царский венец, удовлетворившись званием принцепса – первого среди равных…

Пройдут столетия и величайший историк всех времен и народов – Плутарх  в своих знаменитых «Сравнительных жизнеописаниях знаменитых греков и римлян» с величайшим уважением назовет Марка Брута последним свободным  римлянином…
         

               
 
                « ВЫБОР ДУШИ »


                « Главное в человеке и в народе – это его
                душа, а  душа  человека и народа – это
                его вера».
                ( Богдан Зиновий  Хмельницкий)

В большом ханском шатре было  тепло и уютно.  Может быть от того, что все стены его были завешаны толстыми и теплыми персидскими коврами, а может быть от того, что горевший в середине  шатра костер хорошо согревал влажный и сырой воздух.  Впрочем и само время года,  несмотря на сырость  после прошедшего дождя,  наполняло тело и душу ощущением теплоты и уюта, которое солнце и земля в эту пору устоявшегося лета щедро дарило всему живому. Был конец июня. Почти полновластный повелитель Крыма, вассал султана Блистательной Порты, владыка крыской, перекопской и прочих могучих орд, великий хан Ислам Гирей Третий, еще не снявший с себя боевых доспехов, по-татарски скрестив   ноги важно восседал на высоких кожаных набитых овечьей шерстью подушках. Рядом с ним, на подушках пониже, также облаченные в боевые тяжелые кольчуги, сидели его вассалы – повелители могучих орд. По левую руку – султан Нуратдин, по правую – султан Амурат. За ними, слева и  справа – великие и славные мурзы. Среди них не было только прославленного   воина перекопского мурзы Тугай Бея. Лицо хана   было сурово и невозмутимо, как и подобает потомку потрясателя вселенной – Чингиз хана. За костром, отделяющим  одну  половину шатра от другой, на коленях, припав лицом к ковру, как во время утреннего намаза, застыло  худое тело гонца в походном халате. Гонец терпеливо ждал повеления подняться и вымолвить слово. Хан не торопился. Взгляд его темных узких восточных глаз оценивающе перебегал с согнутой распластанной перед ним фигуры гонца на стоящее в углу шатра большое зеркало в серебряной оправе, соразмерные с зеркалом, механические часы в дорогом корпусе из черного дерева, большой кожаный бубен и небольшую, укрытую красным атласом  повозку с печеным мясом и запечатанными серебряными кубками с кумысом. Выждав достаточное для своего величия время, хан  обратился к гонцу:
– Поднимись и говори, – гонец оторвал от ковра лицо и, продолжая стоять, на коленях и не смея поднять своего взгляда выше ханских сапог, начал говорить:
– Великий хан, я послан к тебе твоим мурзой, великим воином Нитшохом. Я достоин твоего гнева за то, что сумел переступить порог твоего шатра только сегодня и не успел передать тебе слова моего господина, мурзы Нитшоха до начала схватки с неверными. Аллах тому свидетель,я, бежав из плена неверных, как мог спешил к тебе с важными вестями, загнал двух коней, но все равно не успел. Я достоин твоего гнева.
– Все в руках аллаха, – взгляд хана и его голос оставались по-прежнему невозмутимыми. – Поведай, что произошло с моим верным мурзой Нитшохом, и что он просил передать мне.
– Великий хан, – снова начал говорить гонец, – мой господин, и твой верный мурза Нитшох по твоему повелению отправился преследовать неверных во главе с гетманом Калиновским. На реке Стрий наш отряд попал в засаду и был загнан неверными в реку. Мой господин и твой верный мурза Нитшох храбро сражался и был раненым взят в плен. Король неверных Ян Казимир милостиво обошелся с моим господином и твоим верным мурзой. Ему был выделен отдельный шатер и слуги из числа пленных правоверных, в том числе и я, его раб и верный слуга. Неверные стерегли нас только снаружи, в середину шатра они не заходили. Король неверных присылал моему господину и вашему верному мурзе Нитшоху еду со своего стола и даже пригласил его на смотр своих войск. Я сопровождал моего господина и  вашего верного мурзу  во время этого смотра. Когда мы прибыли к королю неверных, он милостиво приблизил моего господина и вашего верного слугу Нитшоха к своей особе и дружелюбно с ним разговаривал о том, что великому хану, повелителю Крыма и великих татарских орд не подобает водить дружбу с Хмельницким, изменившим своему законному повелителю, а лучше  заключить союз с королем Речи Посполитой. Король неверных даже просил моего господина и вашего верного мурзу Нитшоха написать письмо об этом его предложении великому хану, повелителю Крыма и великих татарских орд. После этого король неверных перед очами моего господина, вашего верного мурзы Нитшоха и меня, его недостойного слуги, провел смотр своих отрядов. Перед нашими очами прошли многочисленные хоругвы тяжелой конницы неверных. Я, недостойный слуга моего господина и верный раб великого хана, должен честно поведать, что это было грозное и величественное зрелище. Мой господин и ваш верный мурза Нитшох решил, что король неверных специально устроил этот смотр, чтобы показать ему мощь своей армии и убедить его в ее непобедимости.
– На смотре король неверных показал вам только свою тяжелую конницу, – перебил речь гонца Ислам Гирей Третий.
– Да, великий хан, – подтвердил гонец, – только свою тяжелую конницу. Но она была многочисленной и прекрасно вооруженной. Любой повелитель вправе гордиться такой конницей. Король неверных Ян Казимир больше всего рассчитывает в бою на мощь и силу своей блестящей тяжелой конницы. Пехоту свою он даже не счел нужным нам показывать. Наверное, потому, что она всегда играет в его войске второстепенную роль. В бою строится позади конницы, а иногда и вовсе остается в лагере неверных, даже не выходя в поле. – Ответив на вопрос хана, гонец умолк, ожидая нового вопроса или позволения продолжить сою речь.
– Хорошо, продолжай, – заметив нерешительность гонца, повелел хан.
– После окончания смотра, – снова начал говорить гонец, – король неверных пригласил моего господина и вашего верного мурзу Нитшоха в свой шатер. Там повелитель неверных снова стал предлагать моему господину, вашему верному мурзе Нитшоху, написать письмо великому хану. В это время королю неверных доложили, что прибыл посланник от визиря Хмельницкого  Выговского. Король неверных приказал привести посла. В нашем присутствии король неверных распечатал и стал молча читать письмо, переданное ему послом Выговского. Потом король неверных попросил всех присутствующих выйти из шатра и стал наедине беседовать с послом. Но в это время у короля неверных случился приступ почечной болезни. Все бросились в шатер и вынесли потерявшего сознания короля неверных на воздух Я, грешный покорный раб своего господина и великого хана, воспользовавшись суматохой, на короткое время тайно оставшись в королевском шатре, прочел письмо Выговского.
– Это, действительно, было письмо визиря Выговского? – хан испытывающее посмотрел  на гонца.
– Да, великий хан, – подтвердил гонец. – Я знаю почерк визиря Выговского. Письмо было написано его рукой.
– Что было в письме? – пристальный взгляд черных глаз хана буквально впился в лицо гонца.
– Великий хан, я прошу простить вашего недостойного раба, если то, что я сейчас скажу, оскорбит слух великого хана. В письме визирь Выговский  предлагал королю неверных Яну Казимиру заключить тайный союз с гетманом Хмельницким и всем войском запорожским против великого хана, повелителя Крыма и могучих татарских орд, и просил короля во время решительной битвы бросить свою тяжелую конницу не на казаков, а на татар. Со своей стороны визирь Выговский заверял короля, что гетман Хмельницкий тяготится союзом с великим ханом и, со своей стороны, если король примет его союз, обещал в решительном сражении ударить в спину татарам. После чего визирь Выговский обещал королю преданность и смирение всей казацкой старшины во главе с  Хмельницким на условиях Зборовского договора. А всю чернь обещал вернуть под власть их прежних панов… Прочитав письмо визиря Выговского, я, ваш недостойный раб, незаметно покинул шатер короля неверных и, когда стало возможным, поведал о содержании письма моему господину и вашему верному мурзе Нитшоху. А мой господин и ваш верный мурза Нитшох тот час поручил мне тайно покинуть лагерь неверных и передать содержимое письма визиря Выговского великому хану.  Но сделать это быстро не получилось. Сразу после смотра отношения короля неверных к моему господину и вашему верному мурзе Нитшоху изменилось. Нас стали стеречь пуще прежнего, вдвое увеличили число неверных, охраняющих нас. Ни о каком письме  великому хану от имени моего господина и вашего верного мурзы Нитшоха речь уже не шла. И вообще, король неверных сразу охладел к моему господину и вашему верному мурзе Нитшоху и перестал с ним встречаться, а потом и вовсе под надежной охраной отправил моего господина и вашего верного мурзу Нитшоха в Варшаву. Во время пути в Варшаву я, выполняя поручение моего господина и вашего верного мурзы Нитшоха, бежал к великому хану. Мне, вашему верному рабу, удалось обмануть погоню и, сделав  большой  крюк, благополучно добраться сегодня до лагеря великого хана. Я благодарен великому аллаху за то, что он, хоть и с опозданием, дозволил мне выполнить поручение моего господина и вашего верного мурзы Нитшоха. – Закончив свое повествование, гонец снова уткнулся лицом в ковер, ожидая приказаний великого хана. Ислам Гирей Третий сделал повелительный знак рукой. По его безмолвному приказу ханский слуга поднял гонца с ковра и накинул ему на плечи богатый восточный халат, после чего вывел кланяющегося и возносящего благодарность щедрости великого хана гонца из шатра.
– Что посоветуете? – взгляд хана внимательно прошелся по лицам всех, находящихся в шатре мурз и султанов.
– Великий хан, позволь мне сказать, – султан Амурат склонился перед своим повелителем в почтительном поклоне и, получив разрешение, выраженное в благосклонном кивке ханской головы, продолжил:
– Известно, что визирь Выговский считает себя польским шляхтичем. Под Желтыми водами он храбро сражался на стороне Речи Посполитой с воинами Тугай Бея. Хмельницкий его освободил из плена и приблизил к себе. Ввел сначала в свой диван, а потом сделал визирем. Приверженность визиря Выговского к Речи Посполитой хорошо известна. Он всегда старался примирить Хмельницкого с королем Яном Казимиром. Что же касается самого гетмана Хмельницкого, то его помыслы темны и никому не ведомы. Разве что одному аллаху. Он обещает быть верным слугой великого хана и одновременно через голову великого хана ведет самостоятельную переписку  с самим султаном Блистательной Порты, а также переписывается с Московским царем и королем Яном Казимиром. И всем он обещает свою преданность и готовность быть вместе с войском Запорожским и Украиной  в вечном услужении. К тому же он не благородный человек и не дорожит своим словом. Молодому Потоцкому под Желтыми Водами он обещал почетный выход из осажденного лагеря. Но своего слова не сдержал. Мой совет тебе, великий хан – остерегайся Хмельницкого. Этот неверный способен на все. Он как хитрая лиса. Ему нельзя верить. Но и враждовать с ним опасно. Он уже успел очаровать султана Блистательной Порты и получил от него золотой диплом на право владения русским воеводством Речи Посполитой. Могучий султан Блистательной Порты в знак расположения также передал ему замечательную дамасскую саблю и подшитую соболями ферезею и, самое главное, даже послал в помощь ему отряд Силистрийских турок. Поэтому, открыто враждовать сейчас с Хмельницким опасно – можно навлечь на себя гнев могучего султана Блистательной Порты. – Закончив свою речь, султан Амурат снова почтительно поклонился хану Ислам Гирею Третьему.
– Позволь мне сказать, великий хан, – султан Нуратдин также почтительно поклонился владыке Крыма и, получив позволение говорить, продолжил. –Гетман Хмельницкий опытен и хитер. Именно поэтому он не может не понимать, что единственная его поддержка и опора – это ты, великий хан. Никто, ни царь московитов,  ни, да прости меня Аллах, даже сам повелитель правоверных, султан Блистательной Порты – не желают воевать с Речью Посполитой, зная мощь и силу ее войска, особенно ее неотразимой тяжелой кавалерии. И только твои храбрые воины, быстрые и ловкие, способны одержать верх над всесокрушающим натиском одетой в железо королевской тяжелой конницы неверных. Именно твоим воинам обязан Хмельницкий своими победами под Желтыми водами, Корсунем, Пилявцами. Чего стоит  мужицкое войско Хмельницкого с небольшим числом достойных полков реестровых казаков, без твоих быстрых как ветер неуловимых всадников? Оно будет просто втоптано в землю копытами тяжелой королевской конницы неверных. Поэтому, Хмельницкий не сможет предать тебя, великий хан, если только действительно не захочет помириться с королем неверных. Но он слишком честолюбив и не захочет превратиться из почти полновластного государя Украины в богатого и вельможного пана, каких немало в Речи Посполитой. Да и сегодняшний бой, в котором казаки плечом к плечу с твоими воинами яростно рубились с неверными ляхами, разве не самое убедительное доказательство преданности тебе и самого гетмана Хмельницкого и всего войска Запорожского? Думаю, тебе, великий хан, не стоит верить гонцу мурзы Нитшоха. Он мог и ошибиться, или неверные могли подбросить ему это письмо. Я уверен в преданности тебе гетмана Хмельницкого, великий хан. По крайней мере, в ближайшее время он тебе не изменит, потому что крайне нуждается в твоей помощи. – Закончив султан Нуратдин также почтительно поклонился хану Ислам Гирею Третьему. После этого слово снова взял султан Амурат.
– Я все же снова позволю себе повториться, великий хан… – произнес султан Амурат. – Остерегайся Хмельницкого. Его помыслы темны как ночь. Может быть он и не помышляет упасть к ногам короля с просьбой о прощении, но и тебя, великий хан, он в своей душе тоже не признает своим владыкой, а пытается только использовать в своих интересах твою силу и твой ум. Мне кажется, его заветное желание – это  намертво стравить неверных ляхов с твоими храбрыми воинами, чтобы они поубивали друг друга, а он бы потом на их костях создал свою независимую Украину. И вообще, разве можно доверять неверному, если даже правоверные обманывают друг друга? Остерегайся Хмельницкого, великий хан.  Не дай ему увлечь себя сладкими речами и приятными обещаниями, не допусти, чтобы Берестечко стало вторым Збаражем, где в тяжелой и бесплодной осаде полегло так много твоих храбрых воинов. Быстрота и внезапность – вот главное оружие твоего войска. Не забывай об этом. Не дай Хмельницкому из твоего слуги превратиться в твоего тайного, хитрого и коварного советчика. Не позволяй ему обмануть тебя призраком скорой и легкой победы над неверными ляхами, как это случилось  под Збаражем. Будь осторожен. Осторожность – сестра мудрости. – Закончив, султан Амурат снова почтительно поклонился  своему владыке. После его слов в ханском шатре воцарилась тишина. Хан думал, наморщив свое чело. Наконец, какие-то воспоминания подтолкнули его к принятию решения. Узкие восточные глаза Ислам Гирея Третьего  гневно сузились, и он приказал:
– Пусть ко мне приведут моего слугу гетмана Хмельницкого. – Долго ждать хану не пришлось. Вскоре полог его шатра распахнулся и, переступив через порог, перед ним предстал гетман войска Запорожского Богдан Зиновий Хмельницкий. Позади него, прячась в тени фигуры гетмана, безмолвной статуей застыл его секретарь – глава гетманской канцелярии – Иван Выговский. Поклонившись хану, Хмельницкий  выпрямился, и смело глядя ему в глаза,  произнес:
– Приветствую тебя, великий хан, да продлит всемогущий аллах годы твоего блистательного царствования и превратит в прах всех твоих врагов. – Хан  Ислам Гирей Третий испытывающее посмотрел в глаза гетмана, после чего вымолвил:
– Привет и тебе, гетман. Был ли удачен для тебя сегодняшний день?
– Сегодня ляхи, великий хан, – начал отвечать на его вопрос гетман, –  вывели из лагеря в поле почти всю свою конницу. Твои храбрые воины вместе с моими стремительно атаковали ее, не дав ляшской тяжелой кавалерии разогнаться и обрести неодолимую мощь атаки. Мы сразу, не дав им полностью выстроиться к бою, смешали их ряды и довели дело до сабель, когда даже пики ляхов оказались бесполезны. В отчаянной рубке мы одержали победу и заставили ляхов покинуть поле боя и удалиться в их лагерь. К сожалению, аллаху было угодно, чтобы мы тоже потеряли в этой схватке много отважных воинов. Моя душа скорбит, великий хан, я сегодня потерял преданного друга и величайшего воина – Тугай бея. Поэтому, для меня сегодня, великий хан, был славный день, но его слава омрачена печалью и горечью утрат. – Голос гетмана звучал искренне, с откровенной тоской.  Лицо крымского хана смягчилось.
– Мурза Тугай Бей, – произнес хан, – заслужил великую славу и умер, как подобает настоящему воину, на поле брани. Наш долг – отомстить неверным ляхам за его смерть. Как ты полагаешь, гетман, что нам следует предпринять завтра? – Хмельницкий еще раз поклонился хану, после чего ответил:
– Нам не удалось, великий хан, внезапно атаковать ляхов на марше, как это случилось под Зборовом, значит, нам следует сделать с их войском то, что мы сделали с ним под Пилявцами – когда они выйдут из лагеря и выстроятся для боя, первыми ударить на них, не дав возможности их тяжелой кавалерии разогнаться во всю свою мощь, сбить их ряды и загнать их обратно в лагерь. А потом осадить их лагерь и либо заставить их сдаться, либо с огромными потерями пробивать себе дорогу к спасению через реку Стырь. Я даже рад великий хан, что судьбе было угодно так распорядиться, что нам придется завтра сразиться в открытом бою со всем ляшским войском лицом к лицу. Завтра, когда мы победим их в открытом и честном бою, король Ян Казимир уже не сможет говорить, как он говорил  после Зборова, что мы хитростью украли у него победу.
– А ты полагаешь, гетман, – взгляд хана снова стал внимательным, – что завтра неверные ляхи выйдут из своего хорошо укрепленного лагеря в поле?
– Обязательно выйдут, великий хан, – убежденно произнес  Хмельницкий, – их воинам не хватает продовольствия, а коням корма. Они собрали такую большую армию, и коронное войско, и наемные отряды, и отряды магнатов, и даже ополчение шляхты не для того, чтобы отсиживаться в лагере. Сегодня мы немного поубавили им спеси, но еще не поломали их веру в свою силу. Ведь сегодня они еще не вывели в поле все свои силы, поэтому не считают себя побежденными. Завтра они выведут в поле все свои полки и хоругви. И мы, великий хан, завтра переломим хребет всей их замечательной армии.  Это произойдет здесь. На этом поле. Под Берестечком.
– Как же ты предлагаешь выстроить наши войска завтра, гетман? – крымский хан пытливо посмотрел на Хмельницкого. Гетман оживился и воодушевленно стал излагать план предстоящего сражения:
– Ляхи, великий хан, сильны своей тяжелой кавалерией. Они это знают – поэтому, скорее всего, выстроятся в свой обычный боевой порядок. В первой линии будут стоять одетые в латы отряды их тяжелой конницы с длинными пиками  – гусария и панцирные хоругви. Во второй линии они поставят легкую конницу, ополчение шляхты и наемную пехоту. Что они выстроятся  таким образом, убеждает и сегодняшнее сражение, в котором они вывели в поле только свои конные отряды. Мы, великий хан, чтобы придать мощь и устойчивость нашему войску, должны выстроить его в две или даже три линии. В первой линии  мы, казаки, выставим нашу конницу, а во второй и третьей – пехоту. А ты, великий хан, в первой линии своего войска поставь легкую конницу, быструю, как ветер, а во второй – лучше вооруженные свои  самые опытные отряды. Пока ляхи будут выстраивать хоругви своей тяжелой  кавалерии и медленно начинать движение, наша легкая конница должна  быстро и решительно, как жаркий степной суховей, атаковать оба крыла  вражеской армии. Мы, казаки, атакуем их левое крыло, завернем его и бросим живым тараном на центр их войска, а ты, великий хан, со своими воинами  со своего высокого холма должен таким же образом поступить с их правым крылом. После этого все хоругви ляхов смешаются, и они бросятся искать спасения в своем лагере и потопчут свою же пехоту, стоящую во второй линии. А дальше все будет как под Пилявцами.
– Ты, конечно же, гетман, предоставляешь честь первым начать атаку армии неверных ляхов моим воинам, – взгляд черных косых глаз хана впился в лицо Хмельницкого. Каким-то подсознательным чувством гетман почувствовал тайную ловушку, скрытую в этом вопросе и внутренне напрягся, но внешне спокойно, угадав правильный ответ, произнес:
– Я прошу у тебя, великий хан, большой милости – разреши моим воинам завтра первыми начать атаку ляшской армии. Когда мы опрокинем ляхов на своем крыле, и они начнут перебрасывать в помощь своим атакованным отрядам отряды из центра и правого крыла – пусть начнут атаку твои храбрые воины. Тогда твой натиск станет неотразим, и тебе, великий хан, выпадет честь быть главным виновником нашей победы. – лицо хана снова смягчилось.
– Да будет так, – довольным голосом произнес Ислам Гирей Третий. – Мне понравился твой план. Простой и надежный. Так и надлежит поступать в бою. Ты настоящий военачальник.  Храбрый, умный и... Хитрый. Как степная лиса. Недаром неверные ляхи сравнивают тебя с Тимур Ленгом. Ты действительно хорошо усвоил нашу татарскую тактику боя.  Первая атака должна быть внезапной, стремительной и сокрушительной. Лучше всего на одно из крыльев вражеского войска. Если она удалась, ее завершает атака второй линии. А если не удалась, тогда стремительное отступление, быстрая перегруппировка отрядов и такая же  внезапная, стремительная и сокрушительная атака в другом месте – лучше всего на другом крыле. Завтра мы обломаем оба крыла войска неверных и загоним его униженное и потрясенное войско обратно в лагерь. – Высказав все это, хан умолк, а потом, хитро посмотрев в глаза гетмана, по-кошачьи мягко обратился к нему:
– Я давно хотел попросить тебя, гетман, рассказать мне о твоей первой блестящей победе над неверными ляхами, которую ты одержал вместе со славным Тугай Беем под Желтыми водами. Расскажи мне подробно, что там произошло. – Хмельницкий вздрогнул, но быстро взял себя в руки и начал  говорить слегка взволнованным голосом:
– Когда, великий хан, с вершины высокой заснеженной горы начинает падать  небольшой комочек снега, любая самая незначительная преграда, небольшой камень или выступ скалы может легко остановить его в начале его пути. Но если этот комочек сможет преодолеть первые препятствия на своем пути, то он быстро превращается в неодолимую снежную лавину, которая все сметает на своем пути. Так и мне, великий хан, нужно было, в начале нашей войны с ляхами обязательно одержать любой ценой первую и быструю победу над ляхами. Поэтому, когда я узнал, что на Запорожье двумя дорогами движется войско молодого гетмана Стефана Потоцкого, причем одна его часть во главе  с самим Потоцким двигалась по степи, а вторая, состоящая из реестровых казаков, во главе с Барабашем, плыла на байдаках по Днепру – я не стал дожидаться того, когда оба отряда врагов соединяться. Не стал также осаждать мощную крепость Кодак, для быстрого взятия которой у меня не было сил, а вместе с четырехтысячным отрядом Тугай Бея и примерно таким же по численности отрядом запорожцев выступил навстречу Стефану Потоцкому. План мой был прост. Не дать войску молодого Потоцкого соединиться с отрядом Барабаша. Главная моя надежда была на быстроту и неожиданность. Козаков Барабаша я, зная их чувства, рассчитывал привлечь на свою сторону. Но для этого нужна была первая победа. Только победа дает надежду слабым и колеблющимся. Мне нужно было успеть атаковать  сначала отряд Стефана Потоцкого до прибытия отряда Барабаша  и разбить его или хотя бы обездвижить его, загнать в лагерь и окружить в этом лагере.  Благодаря быстроте и мужеству запорожцев и твоих воинов, великий хан,  и  решительности славного Тугай Бея,  мы внезапно атаковали на марше отряд Стефана Потоцкого. Но молодой гетман не растерялся, а быстро построил лагерь и укрепил его валом, на котором  установил пушки. И несмотря на переход на нашу сторону реестровых казаков Барабаша и драгун из отряда самого гетмана Потоцкого, ляхи мужественно защищали свой лагерь. И огнем пушек и мушкетов успешно отбивали наши атаки. Пушек у нас не было, и мы не могли рассчитывать на быстрый и успешный штурм их правильно укрепленного лагеря. Осада затягивалась. Это было очень опасно. Ведь к ляхам могла подойти подмога. А нам, великий хан, нужны были быстрые победы. Быстрые и ошеломляющие, которые вселили бы надежду в сердце каждого русского человека в Речи Посполитой. И тогда я решился на хитрость.
– И ты предложил молодому гетману Потоцкому, – хан хитро посмотрел на Хмельницкого, – отдать тебе пушки и пообещал беспрепятственно отпустить его вместе с войском и обозом к его отцу – коронному гетману Николаю Потоцкому.
– Да, великий хан, именно так  я и поступил, – произнеся это, гетман тяжело вздохнул.
– А что было потом? – хан продолжал изучающее смотреть в лицо Хмельницкого.
– Потом, великий хан, ляхи двинулись с обозом в обратный путь. Мои казаки двигались за ними на близком расстоянии. А Тугай Бей с твоими храбрыми воинами, опередив ляхов, устроил им засаду у Княжих Байраков. Он перекопал глубоким рвом дорогу между высокими холмами. Дойдя до места засады, обоз ляхов остановился. Их возы не могли перебраться через ров. В этот момент воины Тугай Бея внезапно атаковали ляхов. Но Стефан Потоцкий снова не растерялся. Ляхи быстро огородились возами и отбили атаки твоих воинов.
– И тогда Тугай Бей попросил у тебя помощи, – на лице хана заиграла какая-то загадочная улыбка.
– Да, великий хан, – голос гетмана стал глухим, – Тугай Бей попросил у меня пушек.
– И ты взял отобранные у неверных ляхов пушки и этими самыми пушками разгромил их лагерь, – на лице Ислам Гирея Третьего продолжала играть загадочная улыбка.
– Да, великий хан, – сокрушенно ответил Хмельницкий, – так все и было. И мы одержали в этой войне первую и может быть самую главную победу. После этого наше войско стало стремительно расти, потому что Украина поверила в наши и свои силы.
– А правда, – взгляд хана впился в глаза гетмана, – что смертельно раненый Стефан Потоцкий, взятый в плен, презрительно спросил тебя: «Где же твоя клятва гетман?».
– Да, великий хан, – глухо, но твердо, не отводя от хана своих глаз, ответил Хмельницкий. – Стефан Потоцкий, несмотря на тяжелые раны, нашел силы, чтобы упрекнуть меня в том, что я не сдержал своей клятвы.
– И что же ты ответил ему?
– Я ответил, великий хан, что на него напали татары, а они ему клятву не давали. – Ислам Гирей сухо рассмеялся, но глаза его остались холодными.
– Да, гетман, теперь я понимаю, почему неверные ляхи называют тебя вторым Тимур Ленгом. 
Хмельницкий  поклонился крымскому хану.
– Я не мог проиграть первое сражение с ляхами. Не мог ни при каких обстоятельствах. Поэтому, прибегнул к такому недостойному средству, как  нарушение клятвы. Этот грех тяжким камнем лежит на моей душе. Но я надеюсь, великий хан, что завтра в открытом и честном бою со всей армией  Речи Посполитой я смогу смыть этот  грех клятвопреступления своей кровью. Завтра я сам поведу свои полки в атаку.
– Нет, гетман, – взгляд крымского хана потеплел. Пусть неверные гетманы  ляхов как простые воины кидаются в сечу. Великий Чингиз Хан учил, что не дело настоящего полководца драться простым воином. Его отвага заключается в том, чтобы твердо руководить своими войсками, принимать  смелые решения и добиваться их выполнения, для чего иногда беспощадно  бросать в бой своих воинов. И только в самый критический момент сражения, когда все отряды уже вступили в бой, он имеет право лично повести в атаку свой последний резерв. Отвага полководца – это не отвага простого воина. Он должен рисковать своими воинами. А это невозможно, если полководец сам участвует в схватке и рубится с врагом.  Ведь ему в этот момент некогда думать о своих воинах, приходится заботиться только о спасении собственной жизни. А что касается твоего клятвопреступления, то запомни гетман. Деяния вождей не подлежат суду простых смертных… Потому что они отвечают не только за собственную судьбу, а за судьбы  целых народов. Их оценивает история. Пусть нас судит Аллах. Милостивый и справедливый. Наша беседа доставила мне большое удовольствие, гетман. Ты был честен и искренен со мной. Поэтому, я верю тебе, гетман. Верю, несмотря на все старания твоих врагов, которые делают все возможное и невозможное, чтобы поссорить нас. Завтра мы покажем  врагам силу нашего союза. Разгромим все войско неверных ляхов. Это будет победа, о которой будут говорить в веках. Завтра о великом сражении под Берестечком узнают все народы и государства. А сейчас, гетман, иди и готовься к завтрашнему бою. Завтра будет тяжелый и славный день. Иди, гетман.
Хмельницкий низко поклонился  хану.
– Я благодарю тебя за эти слова, великий хан. Обещаю тебе, что завтра я и мои воины постараемся оправдать твое доверие. Завтра мы сломим хребет ляхам и положим конец военной мощи Речи Посполитой. – Еще раз поклонившись крымскому хану, гетман покинул ханский шатер. Выговский последовал за ним безмолвной тенью. Вскочив на коня, Хмельницкий в окружении небольшой свиты с высокого холма, на котором расположили свой походный лагерь татары, быстро поскакал в расположение своих отрядов. Добравшись до своего шатра, гетман  неожиданно легко для своего возраста и тяжелой фигуры спрыгнул с коня и передал поводья в руки подбежавшего джуры, после чего коротко приказал Выговскому:
– Срочно собери всех полковников в мой шатер, – затем  переступил полог своей палатки. Внутри шатра в одном углу располагалась походная, заправленная шерстяным одеялом, кровать гетмана, по краям которой, с одной стороны стоял большой окованный железом сундук с казной войска запорожского, с другой сундук с парадной одеждой гетмана Богдана Хмельницкого. На сундуке с казной войска запорожского стояла деревянная, отделанная серебром шкатулка, в которой хранилась печать войска запорожского и дипломатическая переписка гетмана Хмельницкого. В изголовье кровати висел дорогой персидский ковер. На ковре были  прикреплены два флага: один голубой с красно-белым орлом посередине –  подарок покойного короля Речи Посполитой Владислава Четвертого,     второй, красный с белым орлом – дар нынешнего короля  Яна  Казимира.  Гетман присел на свою кровать, но отдохнуть ему не пришлось. Вскоре  пространство внутри его шатра заполнилось прибывшими по его приглашению полковниками. Входившие переступали порог шатра, отвешивали гетману низкий поклон и становились в углу палатки. Вскоре  все вызванные Хмельницким полковники собрались. Одну группу составили  полковники казачьих полков: Чигиринского – Михайло Крыса, Черкасского –  Яков Вороненко, Корсунського – Иван Гуляницкий, Белоцерковского –  Михайло Громыка, Паволоцького – Иван Кулевич – Миньковский,  Уманського – Иосип Глух, Брацлавского – Иван Нечай, Винницкого – Иван  Богун, Переяславского – Федор Лобода, Кропивянского – Филон Джаджалий,  Миргородского – Матвей Гладкый, Полтавского – Мартин Пушкарь,  Прилуцкого – Тимофей Носач. Не было только четырех полковников: Каневского – Семена Саввича, Киевского – Ивана Ждановича, Нежинского – Ивана Золотаренко, Черниговского – Мартына Небабы. Они вместе со своими полками остались для обороны Киева от войск Великого гетмана Литовского Януша Радзивилла. В другой группе собрались полковники  крестьянских полков. Многим из казачьих полковников, считавших себя шляхтой, присутствие этого мужичья было явно не по душе. Они брезгливо кривили свои губы и демонстративно не смотрели в их сторону, почти открыто осуждая гетмана Хмельницкого за  такой излишний демократизм.
– Ничего, привыкайте, – про себя подумал гетман и начал совет.
– Паны полковники. Я только что был у хана и пригласил Вас в мой шатер, чтобы сообщить, что мы с ханом порешили завтра делать и к чему каждому из вас надлежит приготовиться со своими воинами. Завтра король Речи Посполитой Ян Казимир должен вывести все свои войска в поле для решительного сражения. Сегодняшний бой показал, что ляхи  не намерены отказываться от привычного им боевого порядка. Более всего они полагаются на свою тяжелую конницу, менее всего – на пехоту. В сегодняшнем бою пехота ляхов вовсе не участвовала в схватке, а отсиживалась в лагере. Наверное, и завтра король выстроит свое войско привычным ляшским способом – впереди тяжелая конница, за ней во второй линии – легкая конница и пехота. Мы уже били их в таком боевом порядке под Пилявцами. Поэтому, мы договорились с ханом, что завтра в бою мы, казаки и  крестьяне,  выстроившись в две линии, в первой – наша конница, во второй – пехота, первыми атакуем левое крыло ляшского войска. Наша задача – не дать их тяжелой коннице разогнаться для атаки. Мы должны стремительно, как мы это сделали сегодня, атаковать их первыми, не дать им возможности даже воспользоваться пиками и довести дело сразу до сабельной рубки. После того, как атаку нашей легкой конницы поддержат наша пехота, мы должны полностью опрокинуть их левое крыло на их центр. После этого хан также как и мы со своими татарами  атакует правое крыло ляшской армии. Татары  должны смять его и опрокинуть на центр. После чего мы вместе с татарами атакуем  центр ляхов и либо окружаем его, либо загоняем обратно в лагерь. Потом мы осадим ляхов в их лагере и с божьей помощью овладеем им. А потом… – глаза гетмана загорелись. – Мы  загоним ляхов за Вислу и скажем им:
– Сидите и молчите ляхи, а не то казацкая сабля достанет вас и в Кракове, и в Варшаве!
– А почему хан не хочет атаковать правое крыло ляхов одновременно с нами? – полковник Иван Богун испытывающе посмотрел на гетмана. – Ведь такая атака более надежна и сулит больше успеха?
На лице гетмана Хмельницкого появилось с трудом сдерживаемое  раздражение.
– Хан предложил описанный мною вам план боя как свою непреклонную волю. Он хочет, чтобы мы первыми начали атаку левого крыла ляхов, только после этого он начнет атаку их правого крыла. Не знаю, чем вызвано такое  его решение. Возможно, кто-то из его окружения бросил на нас тень сомнения, и он, перед тем как бросить свои отряды в решительный и смертельный бой, хочет убедиться в том, что мы тоже бросим все свои силы в решительный и смертельный бой. Во всяком случае, мы не можем изменить утвержденный ханом план завтрашнего сражения. Поэтому мы атакуем  завтра ляхов первыми. Наш боевой порядок в завтрашнем сражении будет таков. В первой линии выстроятся все наши конные отряды. За ними во второй линии встанут пешие полки реестровых казаков с аркебузами. Они выстроятся в четыре ряда и должны непрерывным огнем поддержать атаку нашей конницы. В последней третьей линии встанут  крестьянские полки  вооруженные, в основном, холодным оружием. Мы будем атаковать ляхов последовательно, одна линия за другой, как волны на море. Одна должна подкреплять другую, но не мешать впереди идущей. Такая  атака будет неотразимой. Никто не должен начинать атаки прежде, чем придет его время и прежде, чем он получит от меня сигнал. Кто нарушит боевой порядок и самовольно бросится на врага… – при этих словах гетман Хмельницкий красноречиво посмотрел на Ивана Богуна. – Тот будет считаться предателем, и я своей рукой отрублю его бесшабашную голову. Вы хорошо поняли меня паны полковники? – присутствующие кивнули головами и подтвердили, что план завтрашнего боя им понятен.
– И помните, паны полковники, что сегодня ляхи не вывели в поле все свои войска. Завтра они это сделают. Поэтому, завтра нам предстоит решительный и тяжелый бой со всей воинской силой Речи Посполитой. Завтра мы должны победить ее – и тогда нас больше ничего не остановит. Завтра мы должны драться изо всех  сил и даже сверх своих сил, решительно и бесстрашно, не щадя  жизней. А сейчас, идите, паны полковники, по своим полкам, поговорите со своими воинами и приготовьте их к завтрашнему бою. Идите, паны полковники. – После этих слов гетмана присутствующие на совете полковники стали прощаться с гетманом и выходить наружу из его шатра.
– Пан полковник Богун, – обратился гетман к винницкому полковнику, – я прошу тебя, останься. Я хочу наедине кое о чем расспросить тебя.
Когда все полковники кроме Ивана Богуна вышли, гетман Хмельницкий обратился к Богуну:
– Я хочу расспросить тебя, Иван, как тебе удалось остановить войско гетмана Калиновского под Винницей?
Полковник весело улыбнулся и оживленно заговорил, чувствовалось, что эти воспоминания доставляют ему большое удовольствие:
– После разгрома войсками Калиновского полка Данилы Нечая и взятия  Красного я сразу понял, что остановить ляхов перед Винницей мне не удастся. Я решил защищать хорошо укрепленный православный монастырь, стоящий на другой стороне Южного Буга за Винницей. Во льду замершей реки я приказал вырубить большое количество прорубей и прикрыть их сеном, а сверху забросать снегом. Когда ляхи стали преследовать специально оставленный мной в Виннице конный отряд, то как раз и угодили в эти проруби. Много ляшских знатных рыцарей тогда потонуло. А нам досталось много благородных коней. Потом ляхи осадили монастырь. Но их первый боевой порыв после неудачи на льду сильно ослаб. И я со своими казаками легко отбил их наступление на стены монастыря. Осада затянулась. Внутри монастырских стен мы тоже не сидели сложа руки, а делали частые вылазки, не давая ляхам покоя ни днем, ни ночью. Во время одной из вылазок ляхи узнали меня по дорогому воинскому убранству и моему великолепному коню и погнали на лед, так что я сам угодил в свою же прорубь. И только благодаря своему верному замечательному жеребцу, который сумел   вытащить и себя и меня на твердый лед, я избежал верной гибели. После этого ляхи, убедившись в невозможности скорого взятия монастыря и получив сведения о приближающихся к нам на выручку сильных казацких отрядов, сняли осаду и стали отступать. А мы, соединившись с подкреплением, начали их преследовать. – Гетман задумался, а потом, тяжело вздохнув, произнес:
– Так значит, ты все же угодил в свою собственную ловушку?
– Да, – весело улыбнулся полковник, – видно, господь решил покарать меня за мои грехи  и сделал так, что я угодил в собственную западню и искупался в ледяной воде, которой собирался угостить ляхов. Но я не сожалею об этом.
– Спасибо, Иван, можешь идти к своему полку. – Поклонившись на прощание гетману, полковник  вышел.
После его ухода Хмельницкий стал нервно прохаживаться внутри своего шатра, а потом стремительно вышел наружу. Генеральный писарь Иван Выговский последовал за ним прежней безмолвной тенью. Идти им далеко не пришлось. Недалеко от шатра гетмана  была раскинута походная церковь, состоящая из десяти соединенных вместе палаток. Она же служила походным жильем коринфскому митрополиту Иосифу и его небольшому окружению. Иосиф был послан Констанинопольским патриархом Парфением к гетману Богдану Хмельницкому в качестве представителя, который должен был связать особу гетмана и все войско запорожское с высшими представителями греческой православной Церкви в Константинополе, а также с Московским царем Алексеем Михайловичем. На самом деле, Иосиф уже давно был лишен своей должности коринфского митрополита, что придавало его миссии на Украине  и в Московском государстве неофициальный характер. Это было удобно в сложной дипломатической церковной игре. Однако, и гетман Хмельницкий, который сделал Иосаафа своим духовным отцом и явно отдавал ему первенство перед всеми другими православными священниками на Украине, в том числе и перед Киевским митрополитом Сильвестром Косовым, и Московкий государь Алексей Михайлович, относились к Иосаафу, правильно понимая его миссию, именно как к полномочному представителю Константинопольского патриарха Парфения. К тому же, сам патриарх в своих письмах к гетману и московскому царю открыто представлял Иосаафа, как своего полномочного представителя. Московский государь Алексей Михайлович даже поручил Иасаафу выполнение деликатной дипломатической миссии – добиться выдачи находящегося у гетмана Хмельницкого самозванца Тимофея Акундинова, выдававшего себя за сына  царя Василия Шуйского… Зайдя в шатер священника, Хмельницкий стремительно приблизился к вышедшему ему навстречу Иосаафу и порывисто поцеловал руку своего духовного отца, после чего страстно произнес:
– Отче, исповедоваться хочу. – Услышав пожелание гетмана, все священники, а также Выговский вышли из палатки  Иосаафа, оставив гетмана Хмельницкого наедине с его духовным отцом. Иосааф осенил чело гетмана большим серебряным крестом и замер в почтительном  ожидании.
– Душа у меня болит, отче, – торопливо и страстно стал говорить гетман, – завтра решительный бой. Я должен быть тверд и невозмутим, как скала, а я никак не могу справиться с собой. Помоги мне, отче.
– Что мучит тебя, сын мой? – ласково спросил священник. Гетман, почувствовав искреннюю теплоту в голосе священника, неожиданно зарыдал. Он рыдал, и крупные соленые слезы скатывались  по его лицу,как струйки ливня по пыльному валуну, оставляя после себя четкие хорошо заметные дорожки. Это было так противоестественно, чтобы такой большой, суровый, привыкший к опасностям, славе и почету человек – воин, дипломат и политик, плакал подобно слабому ребенку. Но поведение гетмана не удивило старого, умудренного жизнью священника. Он прижал поседевшую голову гетмана к своей широкой груди и стал молча гладить его волосы своей  большой грубоватой ладонью.
– Я знаю, отче, что я великий грешник, – захлебываясь слезами, стал говорить гетман, – и что господь вправе покарать меня, но почему он карает меня так жестоко? Почему ранит в самое сердце? Прошел уже месяц как я потерял свою жену, но стоит только мне закрыть свои глаза, и она живая стоит и смотрит на меня с немым укором. Ах, зачем я, отче, не оставил тебя при ней в Чигирине, а взял с собой в этот поход? Может быть, тогда все сложилось бы иначе. Тимош всегда ненавидел свою мачеху. И был рад совершить над ней скорый и жестокий суд. Он написал мне, что был пойман ляшский лазутчик, у которого нашли письмо Чаплинского к моей жене и его бывшей супруге, в котором он приказывает ей тайно собрать побольше золота,  потом отравить меня и бежать к нему. Тимош якобы провел дознание и действительно нашел припрятанный бочонок с золотом. После чего моя жена якобы покаялась в своих злых намерениях отравить меня и бежать к Чаплинскому и за это была им повешена в Чигирине. Но почему он сам без моего повеления совершил этот суд? Почему не известил меня о результатах дознания и не спросил моего решения? Он боялся, что  любовь к ней ослепит мои глаза и сделает плохим судьей? Зачем он это сделал? – Гетман снова зарыдал. Священник опять ласково погладил его голову и сочувственно произнес:
– Любовь, сын мой, – самое  сильное и самое возвышенное чувство, какое господь дает человеку. Но выше любви к женщине у настоящего мужчины должна быть любовь к господу и своему народу. А любовь к женщине господь часто дает мужчине, как искушение и испытание. И тогда она приносит только страдания. Я хорошо успел узнать твою жену, сын мой.  И вот, что скажу тебе. Ты просто смотрел на нее глазами влюбленного мужчины. А она была дана тебе именно как испытание божье. Она не любила тебя, не была тебе ни другом, ни надежным товарищем. Она делила с тобой твой кров и твою постель, но не делила с тобой своей души. Я дал разрешение на твой брак с ней, хотя она уже была женой Чаплинского, потому что видел, что твое сердце заполнено любовью к этой женщине, и разлучить тебя с ней не удастся ни одному смертному. Господь наделил ее  красивым лицом и ладной фигурой, но не дал ей красоты души. Я не уверен, что она действительно собиралась отравить тебя, сын мой. Но ее мелкая  душа, склонная к кутежам и попойкам, любящая поклонение и власть пребывая рядом с тобой, только вредила твоей истинно высокой душе. Наверное, Тимош поступил с ней слишком жестоко. Но сделанного не вернешь. На все божья воля. Прими ее, как неизбежное и неотвратимое зло. И пусть твое сердце вместо любви к женщине заполнится любовью к господу нашему и  своему народу – обездоленному православному русскому народу Речи Посполитой. Ведь недаром тебя нарекли этим именем Богдан – Богом данный. Ты богом дан своему народу. Подумай о нем, о своем народе – и  твоя сердечная боль скоро пройдет. Поверь мне, сын мой. Иди к своему народу. И твоя душа согреется его ответной любовью, которая неизмеримо выше и чище любви любой женщины.
– Благодарю тебя, отче, – гетман ладонью вытер слезы со своего лица и взял себя в руки. Взгляд его снова стал твердым. Еще раз на прощание поцеловав руку священнику, он вышел из его походного дома. Ночные тени уже упали на землю. Вся жизнь большого лагеря теперь кипела и суетилась вокруг множества разложенных костров. Укрывшись под длинным плащом, скрывающим его фигуру и часть  лица, гетман, стараясь оставаться незамеченным и неузнанным, отправился бродить по вечернему лагерю, среди разложенных костров и обозных телег. Несмотря на настойчивое желание гетмана Хмельницкого уменьшить обоз своей армии и настойчивые повторяемые приказы о том, чтобы все походное имущество казака умещалось в седельных сумках его коня, обоз его войска был велик, хотя и значительно меньше, чем обоз ляшской армии. Сначала путь гетмана лежал по казацкому лагерю. Гетману никак не удавалось преодолеть разобщенность казацкой, особенно старшинской части его войска, и собравшихся со всей Украины и вставших под знамена гетмана крестьянских отрядов. Казацкая старшина с презрением смотрела на мужиков, которые еще вчера мирно пахали землю, а сегодня взялись за свое самодельное допотопное оружие – переделанные в пики косы и колотушки на длинных деревянных ручках с деревянными, естественно выросшими наростами на концах, считая их скорее обузой, чем серьезной воинской силой. Но в противоречие этому опасалась этих отчаявшихся, некогда мирных людей, покинувших свой кров, привычный образ жизни и готовых отчаянно и беспощадно, буквально в собственной крови, утопить своих врагов. Поэтому, лагерь войска Хмельницкого состоял из двух отдельных частей со своей собственной охраной и ограждением – казацкого и крестьянского. Гетману пришлось смириться с этим неизбежным злом. Собрать под одним костром в одном лагере и казаков и крестьян было не под силу никому, даже ему, гетману Богдану Хмельницкому. У костров было оживленно. В ожидании завтрашнего боя мало кто из казаков просто отдыхал, покуривая свою люльку или мирно беседуя с товарищами. Большая часть занималась приготовлениями к  сражению. Кто-то точил свою саблю, которая иногда резко отличалась от сабли товарища своим внешним видом и боевыми качествами. Больше всего у казаков было венгерок – сабель, вошедших в моду в Польше со времен короля Стефана Батория. Сильно изогнутый клинок венгерки в нижней части, под прямым углом, с одной стороны имел значительное утолщение, которое придавало  большую силу удару – так называемый   молоток,  с другой – расширенное острое с обоих боков лезвие именуемое пером.  Рукоять венгерки не имела гарды. Руку бойца от удара предохраняло только простое металлическое перекрестие. Деревянная, покрытая кожей рукоять венгерки с одной стороны имела специальное кольцо для большого пальца правой руки. Благодаря этому нехитрому приспособлению  венгерку  трудно было  выбить из держащей ее руки бойца, но это же затрудняло использование этой сабли  левшой. Гораздо реже венгерок встречались более легкие восточные сабли. Они имели еще больший изгиб клинка без утолщения в нижней части, переходящей в острие. Еще реже встречались тяжелые гусарские сабли с почти прямым клинком, напоминающим палаш, с рукоятью, имеющей неширокую гарду, защищающую кисть руки как от удара сверху, так и сбоку. Гусарские сабли, благодаря своей большой длине  и прямому клинку, были удобны в конном бою, но в пеших схватках  оказывались слишком тяжелыми  и уступали более удобным и легким восточным саблям и даже венгеркам. Кто-то из казаков готовил себе пули, заливая расплавленный свинец в специальные литейные формы, а потом резко опуская их в холодную воду. Полученные таким образом круглые пули потом необходимо было еще избавить от хвостов – образовавшихся у горловины литейной формы наростов, которые стачивались твердым точильным камнем. Кто-то проверял кремни для кремневого замка своего тяжелого мушкета или более легкой, но не такой мощной, как мушкет, аркебузы. Гетман с гордостью про себя отметил, что почти у всех казаков в его войске было современное огнестрельное оружие с надежным кремневым замком. Ненадежные колесцовые замки, а тем более фитильные замки, встречались очень редко. Кто–то из казаков чистил свою кольчугу. Хмельницкий обратил внимание на молодого стройного казака, который примерял и подгонял по своей фигуре свое военное снаряжение. Казак был одет в короткую черную суконную свитку. Его неширокие  шаровары  без напуска были заправлены в кожаные сапоги с высокими голенищами и без каблуков, толстые кожаные подошвы которых для прочности были подбиты широкими металлическими подковами. Талию казака перехватывал не слишком толстый и не слишком тонкий прочный и удобный кожаный ремень. С левой стороны ремня был приделан специальный металлический крюк, на котором удобно покоились ножны его венгерки. С правой стороны на ремне висела роговая пороховница и перекинутая через левое плечо кожаная сумка. Гетман наверняка знал, что в сумке, в одном ее отделении, находился запас пуль для аркебузы и кремней для кремневого замка, в другой хранились такие важные для казака бытовые вещи – деревянная ложка в кожаном футляре, и в таком же специальном кожаном футляре небольшой столовый нож с узким лезвием. Вилки с двумя длинными зубьями имели обычно только самые зажиточные «шляхетные» казаки. За спиной у казака на ремне удобно висела легкая аркебуза с кремневым замком. Все военное снаряжение так ладно и удобно сидело на молодом  казаке, что Хмельницкий мысленно про себя похвалил молодца. Далее ноги  привели гетмана в ту часть казацкого лагеря, где разместились ремесленники. У них было много работы. Сапожники бойко стучали  молотками, прибивая подковы к толстым подошвам казацких сапог, кузнецы ковали новое и исправляли старые наконечники копий и стрел, шорники приводили в порядок конскую сбрую. Миновав ряды ремесленников, Хмельницкий снова вышел на ряды разложенных казацких костров. От некоторых к небу поднимался ароматный дым закипающего в медных котлах кулеша. У одного большого костра, вокруг которого удобно расположился едва ли не целый казацкий курень, слышался громкий смех. Гетман остановился в тени высокой раскидистой вербы, и оставаясь невидимым,  прислушался к разговору.
– А я вот думаю, браты – товарищи, – раздавался чей-то веселый голос у костра, – какое же великое множество ляхов собралось в их лагере. Наверное, целый миллион наберется. И вот что меня печалит…
– Что же тебя печалит? – отозвался на его вопрос голос другого казака.
– А то меня печалит, браты – товарищи, где же мы завтра их всех похороним? – У костра дружно засмеялись.
– Какие молодцы, – про себя подумал гетман. – Разве с такими молодцами можно проиграть битву? – Гетман двинулся дальше. За казацким лагерем, ближе к ляшскому, расположились отдельным лагерем крестьянские полки его армии. Здесь тоже никто не спал. Кто-то точил свою перекованную на пику косу. Кто- то проверял крепление своего топора на длинном деревянном древке, а кто–то зашивал свою длинную, на треть длиннее казацкой,  суконную свитку, или чинил свои невысокие кожаные постолы. От разложенных костров, также как и в казацком лагере, к небу поднимался ароматный запах вареного пшена и сала. Внимание гетмана привлекла странная группа, сидящая вокруг  небольшого костра. Двое из сидящих у костра мужчин были похожи на запорожцев, третий одеждой и манерами напоминал простого крестьянина, четвертый походил на донского казака, с которыми гетману уже доводилось ранее встречаться, пятый был одет в кафтан московского стрельца, а его пищаль  московской работы и бердыш явно указывали на  принадлежность именно к этой части  служилого сословия московского  государства. Кроме взрослых мужчин у костра грелись еще двое мальчиков. Одному из мальчиков было лет семь. Второму чуть больше – лет десять. Какая-то непонятная сила потянула гетмана именно к этому костру.
– Дозвольте, добрые люди, посидеть и погреться у вашего костра, – вежливо  попросил гетман. Выговский по-прежнему молча встал у него за спиной.
– Садитесь, грейтесь, – ответили  гетману сразу несколько голосов, и сидящие у костра люди подвинулись, освобождая место для вновь прибывших. Хмельницкий с Выговским присели к огню. Гетман достал свою трубку, неторопливо раскурил ее, после чего протянул ее сидящему рядом с ним пожилому запорожцу. Тот молча затянулся и протянул трубку своему более молодому товарищу. Тот также молча затянулся и протянул трубку донскому казаку. Однако тот отказался от предложенного угощения:
– Нет, благодарствуйте. Я этого зелья не употребляю. – Стрелец тоже отказался от трубки. После того как трубка снова вернулась к своему хозяину, пожилой казак спросил гетмана:
– Кем вы будете люди добрые? – Хмельницкому почему-то захотелось скрыть свое имя, он справедливо решил, что у гетмана войска Запорожского  откровенной дружеской беседы с этими людьми не получится.
– Я – есаул Киевского полка, – представился гетман. – А это… – он указал на Выговского. – Мой сотник.
– А что делает в лагере мужиков пан есаул? – снова спросил пожилой запорожец.
– Завтра мы все будем стоять в одном строю против ляхов. И казаки, и мужики, – ответил  Хмельницкий. – А мне просто захотелось пройтись по всему нашему большому лагерю, и казацкому и крестьянскому. Смутно почему-то у меня на душе.
– Да, – сочувственно отозвался  его собеседник. – Сейчас у всех на душе тревожно. Но не все могут в этом признаться. Но в этом нет ничего удивительного. Перед боем на душе всегда тревожно. Завтра многие не доживут до вечерней зари. Эдакую силу собрали ляхи. Я никогда еще не видел такого количества войск. Но и у нас никогда не было такого войска. А главное, весь народ вышел и поднялся на ляхов. Кто с косой, кто с дубиной. Все пришли, кому Украина дорога. И будут завтра биться насмерть. Ты правильно сделал, пан есаул, что заглянул в наш мужицкий лагерь. Только здесь можно услышать голос народа Украины. А голос этот дрожит от гнева  и взывает к мести, за все горе и все муки, которые принесли  ему проклятые ляхи.
– А вы кем будете? – спросил гетман. – Я вижу, у вас собралось очень  необычное товарищество. – Старый казак усмехнулся.
– Ты прав, пан есаул, очень необычное собралось у нас товарищество. Я, Максим, и он, Назар, – казак показал на молодого запорожца, – из полка Данилы Нечая. Под Красным весь наш полк перебили ляхи. Немногие  остались в живых. Мы с Назаром вынуждены были скрываться по лесам. Там мы и подобрали Ивана с Андреем. – Он кивнул в сторону мальчиков. – Их село ляхи сожгли, родителей поубивали. Вот мы и приютили сирот. Тарас,– казак указал на молодого крестьянского парня, – присоединился к нам позже. Он пожелал биться с ляхами, чтобы не допустить возвращение своего бывшего пана в родное село, а еще он обещал счастливую и свободную жизнь, – при этих словах казак хитро посмотрел на Тараса, – своей невесте Галинке, на которую его бывший пан заглядывался. Правда, Тарас? – После этих слов казака мечтательная добрая улыбка осветила лицо молодого крестьянина. Глядя на эту бесхитростную улыбку, морщины на лбу гетмана сами собой разгладились, и на душе у него потеплело.
– Она, знаете, какая красивая, моя Галинка? – глядя на гетмана своими  карими широко открытыми глазами проговорил юноша. – Второй такой красавицы больше нигде не сыскать. У нее такие очи! Смотришь в них, и все на свете забываешь. Как подумаю, что она будет прислуживать пану или горбиться на панщине – у меня вся кровь в жилах закипает. Вот я и подался к Хмельницкому. И пока мы не одолеем ляхов, я домой не вернусь. А для своей Галинки я уже приготовил подарок. – Парень полез в свою котомку и вытащил оттуда аккуратно завернутую тряпицу, развернул ее и показал небольшое серебряное кольцо, скрученное из нескольких, переплетенных между собой, серебряных нитей. Наверху нити образовывали несложный  узор в виде распустившегося цветка. Какая-то приятная теплота разлилась внутри у гетмана. Бережно взяв в свою руку кольцо и полюбовавшись им, он вернул его юноше.
– Береги его для своей Галинки. Она никогда не будет прислуживать пану и горбиться на панщине. Мы, все собравшиеся в этом лагере, этого не позволим. А вы как оказались здесь? – взгляд гетмана обратился  в сторону донского казака и стрельца.
– Меня кличут Семеном, – представился донской казак, – а это – Тимофей, – он указал на стрельца. Наш государь московский разрешил охочим  служилым людям и донским казакам помочь войску Запорожскому в его справедливой войне с ляхами. Наш отряд, составленный из охочих людей донских казаков и стрельцов, шел на соединение с гетманом Хмельницким, но большой отряд ляхов внезапно напал на нас и разбил. Нам вдвоем с Тимофеем  удалось спастись и скрыться от ляхов в лесу. Там мы набрели на  Максима, – он указал на старого запорожца, –  Назара, – он кивнул в сторону его более молодого товарища, – вместе с Тарасом и мальцами. А потом уж мы все вместе присоединились к войску гетмана Хмельницкого.
– А к своим что же не присоединились? – гетман испытывающе посмотрел на  Семена. – Ведь в войске гетмана есть ваши соотечественники, которые пришли сюда вместе с боярским сыном из-под Воронежа Никитой Забабурой.
– Да, сдружились мы уже все, – просто ответил донской казак. – Вот и решили не разлучаться.
– А что это у тебя в ухе? – Хмельницкий указал на большую латунную серьгу, оттягивающую мочку левого уха донского казака.
– Это означает, – охотно пояснил тот, – что я единственный сын у своих родителей, поэтому атаман не хотел отпускать меня в этот поход. Но потом подумал и разрешил.
– «На святое дело идешь, – сказал мне атаман, – защищать нашу веру православную и помогать нашим единоверцам. Иди с богом». Атаман даже подарил мне свою саблю.
– А это что такое у тебя на шее? – снова полюбопытствовал гетман.
– Это… – вольный сын Дона снял с шеи небольшой свинцовый образок на шелковом шнуре. – Матерь Божия. Она всегда при мне и охраняет меня.
– А у меня, – вступил в разговор стрелец, – тоже есть свой небесный хранитель. – С этими словами он вытащил из-под кафтана и показал висевший у него на груди небольшой медный крест с распятым на нем телом Иисуса Христа, после чего добавил. – Он тоже охраняет меня.
– А у нас на Украине такого еще нет, – с сожалением произнес гетман. – А зря. – Гетман многозначительно посмотрел на Выговского. – Надобно будет и у нас ввести подобный обычай. – После этого взгляд гетмана снова обратился на стрельца.
– Я давно  хотел узнать, как вы, московские стрельцы, управляетесь со своим странным оружием. – Хмельницкий взглядом показал на бердыш, удобно лежащий рядом с левой рукой стрельца.
– Это, – стрелец ласково погладил бердыш, – знатное оружие. Но в руках новичка оно бесполезно и даже может привести к гибели необученного воина, взявшего его в руки. Мы, московские стрельцы, проходим  специальное обучение для владения этим оружием. Им нельзя просто наносить рубящие удары. Лезвие бердыша недостаточно тяжело и очень широко. Бердышом нужно орудовать как косой – совершать плавные режущие движения. Тогда он превращается в страшное оружие. – После этих слов стрелец поднялся на ноги, взял в руки бердыш и стал заученно и четко,  как косой, совершать им широкие, со свистом режущие воздух боевые движения. В свете костра широкое лезвие бердыша отсвечивало при этом  быстро появляющимися и так же быстро исчезающими яркими бликами. Это было грозное и величественное зрелище. Закончив свое показательное выступление, стрелец опустился на свое место и, восстанавливая ровное дыхание, произнес. – Вот так мы упражняемся с бердышом. И никто кроме нас, московских стрельцов, этого не умеет. Кроме этого, бердыш отменная подставка для тяжелой пищали.
«Да, – подумал про себя гетман, – есть что-то непонятное и сказочно- загадочное в этом московском государстве. Недоступное другим народам и так отчетливо выделяющее его среди других государств. Как это странное  московское оружие, которым никто кроме самих московитов не умеет пользоваться. Как их странный, не похожий ни на какой другой собор, построенный на Красной площади в Москве в ознаменование победы над Казанью. А мой союзник, крымский хан, до сих пор лелеет тайную надежду  присоединить Казань к своему крымскому ханству. Наверное, если бы он  неторопливо прошелся вокруг этого знаменитого московского храма и оценил его величие и скрытую в нем тайную силу, он наверняка отказался бы от своих планов. Никогда и никому не удастся покорить православную Русь. Ее сила заключена в ее душе, которая подобно правильно отлитому колоколу, издает неповторимые, небесной чистоты звуки, на которые откликаются сами ангелы божьи, которые  поддерживают и укрепляют эту душу православную, и не дают ей пропасть и погибнуть даже в самых гибельных обстоятельствах…»
Пока такие странные мысли занимали гетмана, кулеш в висящем  над огнем  медном котелке дошел до степени готовности. Старый запорожец своей деревянной ложкой снял пробу с кипевшего в медном котелке варева, после чего удовлетворенно причмокнул губами  и пригладил свои отвислые усы. После этого он снял котелок с огня и пустил его по кругу. Все сидящие у огня товарищи приготовили свои ложки. Гетман с удовлетворением мысленно отметил, что даже у каждого из мальчиков была своя тщательно оструганная деревянная ложка. Когда передаваемый  из рук в руки котелок дошел до гетмана, он также вытащил из висевшего на поясном кожаном ремне кожаного футляра свою ложку, отведал предложенное ему нехитрое блюдо, похвалил его и передал котелок Выговскому. Тот поморщился, но, не смея перечить гетману, тоже достал из кожаного чехла свою ложку, чуть - чуть  зачерпнул ею горячее варево и слегка прикоснулся к нему губами, после чего тут же передал котелок дальше.
– А твой сотник, пан есаул, видать  из шляхты будет, – ехидно усмехнулся старый запорожец, видя неуклюжую попытку Выговского дипломатично избежать предложенного ему угощения, –  ему наша простая еда не по нутру.
Хмельницкий бросил сердитый взгляд в сторону генерального писаря, после чего ответил:
– Да, он действительно шляхтич. И не из бедных. Иногда забывается. Но пока он под моей властью, я собью с него спесь и заставлю уважать весь православный крещеный люд, независимо от сословий, чинов и    привилегий. – С этими словами гетман, взяв своей твердой рукой котелок с кулешом, снова протянул его Выговскому и держал его до тех пор, пока тот, торопливо обжигаясь и доверху наполняя свою ложку горячим кулешом,   почти не пережевывая, с выступившими на его глазах слезами глотал предложенное ему кушанье, основательно опустошив содержимое котелка. Удовлетворившись этим наказанием, гетман поднялся и низко поклонился своим новым знакомым.
– Благодарю вас, люди добрые, за то, что пустили нас к своему костру, обогрели и накормили. Пусть господь наградит вас за вашу доброту.
– Благодарствуйте и вы за то, что приятной беседой скрасили наше время, – в свою очередь поклонился гетману старый запорожец. – Да будет господь к вам милостив…
Попрощавшись с необычным товариществом, гетман быстрыми шагами зашагал обратно по направлению к своему шатру. Хорошо изучив характер своего нового хозяина, Выговский приблизился к гетману Хмельницкому и на ходу в извинительно-почтительном тоне заговорил с ним:
– Чем я не угодил вашей милости?
– Больно зазнался, – резко отвечал ему гетман, – брезгуешь общаться с простым людом.
– А что в этом удивительного? – искренне удивился генеральный писарь. Разве они ровня нам, благородным людям? Они глупы и невежественны, не знают латыни, на которой общаются ученые и образованные люди всего мира, не владеют и не ценят ни науку, ни искусство. Их удел – пахать землю и пасти скот. А наш удел, удел благородных людей – заниматься науками и искусствами  и управлять невежественным простым людом для их же блага. Ведь, не будь нас, благородных людей, чернь до сих пор одевалась бы в звериные шкуры и жила в пещерах и ямах. Я понимаю, ваша милость, пан гетман войска Запорожского мудро использует чернь в своих планах, как своего рода противовес заносчивой и неверной казацкой старшине. Это очень мудро и разумно. Но я уверен, что это дается его милости, пану гетману с огромным трудом. Человеку, получившему наилучшее образование у отцов иезуитов, причастившегося к сокровищам мировой науки и культуры, трудно опускаться до примитивного уровня простого мужика и хлебать с ним его похлебку. Чернь всегда будет оставаться чернью, а шляхта шляхтой. Разве не ради украинской шляхты и уравнения ее в правах с  польской и литовской  вы, ваша милость, гетман, затеяли эту войну? Разве не об этом вы  неоднократно диктовали, а я писал письма королю Речи Посполитой, обещая ему вернуть всю чернь по домам, сразу после того, как православная украинская старшина будет полностью уравнена в правах с польской и литовской и получит равные с ними вольности и привилегии? Разве не это, ваша милость, пан гетман, обещали и казацкой старшине, когда уговаривали ее перейти на вашу сторону? – Высказав все это, генеральный писарь умолк и почтительно наклонил свою голову. Гетман  с откровенным удивлением выслушал речь Выговского. После чего гневно стал отвечать:
– Так вот, запомни, шляхтич, что не ради восстановления попранных казацких прав и не ради казацкой старшины я начал эту войну. Я затеял и веду ее, чтобы освободить весь простой православный русский народ Речи Посполитой из-под панского ярма. Да, меня обучили отцы – иезуиты. И я хорошо усвоил их науку. Но они не коснулись моей души. Господь дает каждому человеку право выбора своей души. И человек становится человеком не тогда, когда покидает материнское лоно и начинает свое земное существование, а тогда, когда он выбирает себе душу. Когда сам себе откровенно отвечает на простой вопрос – кто он такой? Так вот, шляхтич, еще до того как я попал в обучение к отцам – иезуитам, я уже ответил сам себе на этот вопрос. Я понял и прочувствовал, что я часть этой земли, именуемой Украиной, я часть ее народа. И судьба этого народа всегда будет связана с моей собственной судьбой. А ты, шляхтич, верно, иначе ответил сам  себе  на тот же вопрос – кто ты такой? Наверное, ты сказал себе, что ты сам себе пан и господин, и никому и никогда ничем не будешь обязан, а только самому себе. И никогда не будет у тебя никакой Родины, кроме собственной выгоды. Поэтому, для тебя эта наша война – это только война за твои  попранные права и привилегии, а для меня – это святая война за веру, свободу и счастье   моего народа. Запомни это шляхтич, навсегда запомни…


                Г Л А В А  2

                « Ян Казимир, божьей милостью король
                польский,  великий князь литовский,
                русский, прусский, мазовецкий,
                жмудский,  инфляндский, смоленский,
                сиверский, черниговский, и шведский,
                готский, вандальский наследственный
                король »

                ( Полный титул короля Яна Казимира )

Король Речи Посполитой – Ян Казимир пристально смотрел на себя в зеркало. Чуть-чуть поправил длинный, черный завитой парик, и в целом остался доволен своей внешностью. Из зеркала на него смотрело                величественное, истинно королевское лицо с  несколько великоватым носом, но зато с большими выразительными глазами. И  главное, сам взгляд этих глаз выглядел очень убедительно. Король смотрел в зеркало не из кокетства и не из праздного любопытства. Совсем скоро здесь, в его королевском шатре, на военный совет соберутся истинные хозяева Речи Посполитой – гетманы, воеводы, старосты и прочие магнаты, и ему необходимо будет убедить их согласиться с его необычным, но сулящим верный успех планом завтрашнего сражения. Именно поэтому он должен не только убедительно говорить, но и, как учит ораторское искусство, не менее убедительно выглядеть во время своей речи. Ведь он, король, является полновластным повелителем своих подданных только по своему титулу. На самом деле в этой шляхетской республике, под названием Речь Посполитая, его королевская власть сильно ограничена. Ограничена численность его собственного королевского войска, которое согласно постановлению сейма не должно превышать одну тысячу двести человек. А основная, наиболее боеспособная часть армии Речи Посполитой – так называемое Кварцяное войско, содержащееся за счет одной четвертой части доходов, получаемых с королевских земель, которое делилось на коронное и литовское, – на самом деле не принадлежало ему, королю, а подчинялось своим гетманам – коронному и литовскому. И хотя он имел громкое звание главнокомандующего всей армии, без согласия гетманов он мало что мог предпринять. А ведь Кварцяное войско составляло только часть вооруженных сил Речи Посполитой. Другую его часть составляли приватные собственные войска магнатов, размер которых в отличие от размера  собственного королевского войска не был ограничен никакими постановлениями сеймов и зависел только от желания и финансовых возможностей самого магната. Третью часть общей армии Речи Посполитой составляло собираемое по уездам ополчение польской и литовской  шляхты – Посполитое Рушение. Это была самая неорганизованная, недисциплинированная и наименее боеспособная часть войска. Это ополчение больше полагалось на решения своих сеймиков, чем на королевские указы. Даже его королевский указ о выступлении армии из Сокальского лагеря под Берестечком был открыто проигнорирован этим ополчением своевольной шляхты, которое в ответ сообщила ему, королю, о том, что они не двинутся с места пока не соберутся все уездные ополчения. И он был вынужден начать движение к Берестечку без этих упрямцев, справедливо полагая, что они вынуждены будут из опасения остаться в одиночестве последовать за королевским войском. Как он предполагал, так и произошло.  Посполитое Рушение хоть и с опозданием, а все же двинулось вслед за королевскими отрядами. Под Берестечком это своенравное и подверженное греху гордыни ополчение тоже первоначально расположилось не в королевском лагере, с одной стороны защищенном рекою Стырь, а со всех трех других – хорошо укрепленном по всем правилам фортификационной науки рвами и валами с бастионами, а отдельно за рекой Стырь, и только угроза нападения на них казаков и татар заставила их смерить свою гордыню, и, переправившись через реку, расположиться в королевском лагере. Также было ограничено его королевское право распоряжаться финансами государства. Только Сейм выделял деньги, необходимые для набора дополнительных полков, сотен и хоругвий в коронное и литовское войско. А каждый присутствующий на Сейме шляхтич формально, независимо от своего имущественного состояния и должности, имел равное со всеми другими участниками Сейма право «Либерум вето», то есть запрета любого решения, с которым он лично был не согласен. Поэтому, непосвященному казалось, что Речь Посполитая – это самобытное, непохожее на все другие государство, держава, представляющая из себя шляхетскую республику, где вся верховная власть равно принадлежит всему дворянскому, шляхетскому сословию. Но это только для непосвященных. Что значили на Сейме голоса мелких шляхтичей? Их всегда легко затыкали более многочисленные и, главное, более уверенные в своей силе голоса представителей  крупных магнатов, которые таким образом всегда проводили на Сейме нужные им решения. Поэтому, на самом деле, эта шляхетская республика – безусловно, удачное и разумное изобретение польских и литовских магнатов, позволяющее им, выбив из рук королевской власти одну из самых её надежных опор – в лице мелкого дворянства или шляхты, сохранить свою силу и власть в государстве. Вот и приходится ему, королю, не требовать, а убеждать своих подданных в необходимости и правильности принятых им решений. И для этого ему необходимо быть хорошим оратором, умеющим не только убедительно говорить, но и убедительно выглядеть. Подобно своим далеким предкам, которые управляли древними готами и вандалами, чей авторитет утверждался не наследственным правом, а личными качествами военачальников и правителей, бывшими первыми среди равных им соплеменников, ему тоже приходится постоянно утверждать свой королевский авторитет – первого среди равных у войска, магнатов и шляхты. Приходится быть современным Агамемноном среди этого большого собрания польских и литовских панов, мнящих себя новыми героями Трои. Ну что же, быть первым среди равных и почетно и ответственно. По крайней мере, никто не сможет упрекнуть его в том, что он занимает свой трон          несправедливо. Хотя, все в руках божьих. Ведь, недаром его титул начинается словами: «Милостию божьей король польский, и прочее, и  прочее».  А кто может искренне заявить, что он в полной мере постиг божью волю? Никто. Ни один епископ. Ни даже сам святейший папа римский. Земной путь любого человека всегда окутан мраком. Но святая римская католическая церковь поддерживает его, польского короля Яна Казимира, в его трудной борьбе со схизматами, заполонившими своей ересью половину Европы. И это придает ему сил выполнять свою нелегкую миссию в этой стране. А когда его силы иссякнут – он добровольно снимет с себя королевскую корону и удалится в монастырь, чтобы постами, молитвами  служением и смирением вымолить у всевышнего прощение в его грехах и искренних заблуждениях, которых у него, как и у любого земного властителя, уже накопилось и еще накопится немало... Его размышления были прерваны появлением личного королевского писаря, выполнявшего роль секретаря перемышльского епископа Анджея Тжебицкого. Секретарь вежливо поклонился и доложил:
– Ваше величество, к Вам просится на прием его святейшество, посланник святейшего папы римского папский нунций Джованни Де Торес.
– Проси, – обрадовано заявил король и, встав со своего резного деревянного кресла с высокой спинкой, направился навстречу входившему в шатер священнику. Приблизившись к святому отцу, король смиренно опустил свою голову и поцеловал протянутую ему руку. Папский нунций осенил склоненную голову короля святым крестом, после чего торжественно произнес:
– Да благословит господь и святая Дева Мария все ваши благородные начинания, ваше  королевское величество!
– Благодарю Вас, святой отец. Прошу Вас, займите подобающее вам место в моем походном жилище. – Жестом своей правой руки Ян Казимир указал на  резное деревянное кресло с высокой спинкой, стоящее справа от его точно такого же кресла, и после того как священник послушно опустился в него, занял свое место в кресле рядом с ним, после чего обернув свое лицо к священнослужителю и произнес:
– Я весь к вашим услугам, святой отец.
– Ваше величество, – начал священник, – я не посмел бы нарушить ваш покой перед таким важным событием, как  военный совет, но у меня для вас есть чрезвычайно важные сведения.
– Я весь внимание, – король замер в ожидании.
– Пришел лазутчик из лагеря Хмельницкого, – коротко уведомил служитель церкви.
– Что он сообщил? – взгляд короля напрягся.
– Казаки и татары готовятся к решительному сражению. Завтра они выйдут в поле всеми своими силами.
– Что еще сообщил лазутчик?
– Хан вызывал к себе Хмельницкого и беседовал с ним, – ответил на вопрос короля священник. – О чем говорил хан с Хмельницким, лазутчик не знает, но сообщил, что после беседы с ханом Хмельницкий вышел очень рассерженный.
– Что думает святой отец, по этому поводу? – Ян Казимир внимательно посмотрел на папского нунция.
– Я думаю, ваше величество, – твердо ответил тот, – что наш план удался. Гонец музры Нитшоха уже побывал у хана и  передал ему содержание послания канцлера Выговского вашей королевской милости. Ваше величество хорошо сыграли свою роль на смотре королевских войск. – Король улыбнулся.
– Да, спектакль с пленным мурзой был хорошо задуман и доставил мне большое удовольствие. Хотя я не являюсь сторонником тайной коварной войны, мне больше по душе открытый и честный бой, но пусть этот казачий Улисс и Тамерлан в полной мере на собственной шкуре узнает, что мы можем не хуже его самого использовать науку отцов иезуитов. Если гонец мурзы Нитшоха побывал у хана – он должен был передать ему две важные новости. Первая – что Хмельницкий через своего канцлера Выговского пытается договориться за спиной хана с нами. И даже если хан не поверит гонцу пленного мурзы, все равно какая-то тень недоверия встанет между татарами и казаками, а это очень важно в завтрашнем генеральном сражении в котором наши враги, при наличии такого недоверия, не смогут действовать полностью согласованно. Вторая – что мы, как и прежде, в завтрашнем генеральном сражении рассчитываем только на нашу тяжелую конницу и что завтра на поле боя мы выстроим полки и хоругви обычным польским способом – в первой линии тяжелая кавалерия, во второй – легкая конница и пехота. В сегодняшнем авангардном бою мы еще больше укрепили хана и Хмельницкого в этом мнении, когда вывели в поле из лагеря только часть нашей конницы и никакой пехоты. Сегодня мы сознательно позволили нашим врагам превратить весь бой нашей конницы в одну сплошную рубку на саблях. А такой бой выгоден только татарам и казакам, у которых нет тяжелой конницы и которым очень трудно остановить нашу гусарию и панцирные хоругви, если только они возьмут достаточный разбег для своей атаки. Поэтому, завтра наши враги тоже попытаются перевести все сражение в ближний бой и рубку на саблях. Соответственно этому  плану они и выстроят свой боевой порядок. В первой линии поставят  легкую конницу, во второй – пехоту. Хану с высоты своего холма, конечно же, удобно первому атаковать наш правый фланг. Но, наверное, после полученных от гонца пленного мурзы сведений, он, из осторожности, предоставит честь первой атаки казакам, будучи на высоте своего холма достаточно защищенным от атаки нашей тяжелой конницы. Что же, пусть наши враги так и думают. Завтра они своими глазами увидят, какой неожиданный и дорогой подарок мы им приготовили. – После этих слов  легкую улыбку на лице короля сменила хитрая и презрительная насмешка. Заметив удивленный взгляд священника, Ян Казимир пояснил:
– Я вспомнил, как в нашем Сокальском лагере сенатор Адам Кисель открыто критиковал нас за плохую организацию разведки и обвинял нас в том, что мы ничего не знаем не только о военных планах Хмельницкого и хана, но даже само их местонахождение нам не известно. Я умышленно промолчал в ответ на эти его обвинения, и даже зная, как быстро сведения из нашего лагеря доходят до наших врагов, сделал вид, что очень обиделся на него, и даже временно выслал его из лагеря. На самом деле его упреки были справедливы только до Зборова. Тогда у нас действительно была очень плохая разведка. Сейчас же, святой отец, благодаря Вам, мы имеем глаза и уши и в самом лагере Хмельницкого, и в самом лагере хана. Благодаря Вам, святой отец, мы научились не только получать нужные нам сведения из лагеря наших врагов, но даже стали искусно подбрасывать им нужные нам ложные  сведения, и таким образом вести с ними тайную войну. В этой войне мы уже одержали первые  важные победы. Ваш хитроумный план ранить Хмельницкого в самое сердце, подставив его жену, был блестяще осуществлен. Это было замечательно, умно придумано, подбросить сыну Хмельницкого письмо Чаплинского к гетманше с предложением тайно собрать побольше золота, отравить Хмельницкого и бежать к нему, Чаплинскому – ее первому и законному супругу. Святой отец не пожалел для придания достоверности обвинениям бочонка с золотыми монетами, якобы похищенного женой Хмельницкого у своего мужа. Вы оказались тонким знатоком человеческих душ, святой отец. Все произошло именно так, как Вы и предполагали. Тимош Хмельницкий оставшийся в Чигирине один с гетманшой без гетмана Хмельницкого, ненавидевший свою мачеху, легко поверил в то, что указанные в письме сведения подтверждают измену жены его отца. Особенно после того, как им был найден бочонок золота, специально подброшенный ему в качестве неопровержимого доказательства измены. И он был рад устроить над своей мачехой скорый и беспощадный суд. Это был удар, нанесенный в самое сердце гетмана.
– Так оно и было, ваше величество, – довольно ответил священник. – Мои осведомители передали, что после казни Тимошем гетманши Хмельницкий сильно горевал и даже до сих пор продолжает горевать. По-видимому, он сильно любил эту женщину. Если эта рана в его сердце еще не зажила, то в завтрашнем бою ему будет трудно холодно и расчетливо руководить в сражении своими воинами. Трудно иметь холодную голову, когда болит сердце.
– А Чаплинский знал о твоих планах, святой отец? – осведомился король у священника. Тот в ответ потупил глаза и горестно вздохнул.
– Нет, не знал, ваше величество. Я очень грешен, но мне пришлось использовать его нежные чувства в наших целях. Он тоже очень сильно  горевал о гибели своей бывшей жены. – Король в ответ тоже тяжело вздохнул:
– Еще один грех на мою душу. Если горе Хмельницкого меня только радует, то горе Чаплинского, нашего преданного слуги, сильно огорчает. Жаль, что нам приходится прибегать к таким недостойным средствам борьбы с коварным врагом. – Сказав эти слова, король испытывающее посмотрел на священника, после чего добавил. – А ведь, если Чаплинскому кто-нибудь откроет всю тайну гибели его бывшей жены, он ведь тебя убьет, святой отец. Ты не боишься этого? – Священник смиренно поднял глаза вверх и ответил:
– Все мы в руках господа, ваше величество. А у меня столько врагов. Открытых и тайных. Одним больше, одним меньше. Я ведь тоже воин святой католической церкви, ваше величество. Я давно готов ко всему. – Ян Казимир снова тяжело вздохнул.
– Да, тяжелая ноша – быть воином святой католической церкви.
– Ваша ноша еще более тяжела, ваше величество, – возразил священник, – трудно быть королем Речи Посполитой. Особенно в такое трудное время.  Трудно, но очень важно и ответственно. Сейчас все надежды нашей святой  римской католической церкви в борьбе против залившей Европу ереси  богомерзкого Лютера, Кальвина и упрямых отщепенцев, приверженцев  давно засохшей ветви некогда единого христианского древа, именуемого греческой церковью, направлены на Речь Посполитую – этот непоколебимый оплот истинной веры, этот передовой бастион борьбы против еретиков и схизматов. И в этой нашей святой борьбе дозволены все средства –  жестокость, коварство, подкуп, обман – все дозволено, что ведет к победе. Но мне кажется, – священник смирено потупил взгляд, – что ваше королевское величество ненавидит Хмельницкого, в то время как вашему королевскому величеству следовало бы презирать его. Этот схизмат недостоин ненависти  Вашего королевского величества. – Ян Казимир нахмурил брови.
– Я действительно ненавижу Хмельницкого. Ненавижу и презираю, как предателя и изменника. Он предал и свое отечество – Речь Посполитую, на голову которой обрушил ужасы Гражданской войны, и свое шляхетское сословие, связавшись с чернью, которую он сам вооружил, возглавил и повел против благородных людей нашего государства. Он даже продал христианскую веру, заключив военный союз с магометанами. Он учился у отцов иезуитов, был приобщен к знаниям и культуре цивилизованного  благородного сословия и истинного христианства. Но  не принял их своей душой, оставшись варваром и схизматом. У него нет ни чести, ни благородства. И я не удивлен его союзом с крымским ханом. Он  близок к этому восточному деспоту. Он так же вероломен и коварен. Честному рыцарскому поединку он предпочитает удары в спину – из засад. Пишет мне льстивые верноподданнические письма, уверяет меня в своей искренней преданности и убеждает, что только неблагоприятное стечение судьбы заставило его возглавить Войско Запорожское в его справедливой защите от беззаконий и произвола польской шляхты. А сам за моей спиной одновременно ведет переговоры и с крымским ханом, и с турецким султаном, и с Московским царем. И всем им он в обмен за их помощь и поддержку его, Хмельницкого, обещает отдать Украину. Поэтому, я ненавижу и презираю его, и как политика, и как человека. Но надо отдать должное его уму, изворотливости, дерзости и воинскому опыту. Он опасный противник. Особенно сейчас, когда внезапные и трудно объяснимые победы под Желтыми  водами, Корсунем, Пилявцами вскружили головы его казакам. Но завтрашний день все должен расставить по своим местам. Завтра в открытом и честном бою мы докажем им, что все их прежние победы были случайными, одержанными с одной стороны благодаря коварству и обману казаков, татар и самого Хмельницкого, а с другой – по вине наших слишком беспечных и излишне самонадеянных военачальников. Завтра, святой отец, мы обязательно разобьем этих схизматов и сломим их упрямый еретический дух. – Король сделал паузу, после чего обратился к священнику. – Но вот, что меня тревожит больше всего, святой отец, не получит ли Хмельницкий кроме военной помощи крымского хана военную помощь турецкого султана или московского царя?
– Я могу твердо заверить, ваше королевское величество, – ответил церковнослужитель, – что в ближайшее время такая опасность не угрожает Речи Посполитой. Такой военный союз, если бы он действительно был заключен, трудно было бы укрыть в тайне. По сведениям моих  осведомителей турецкий султан действительно отправил к Хмельницкому своего посла, который привез Хмельницкому султанский диплом на право владения Русским княжеством Речи Посполитой. Вместе с дипломом посол привез в подарок Хмельницкому от султана саблю дамасской работы и подшитую соболями ферезею. Но этот диплом не имеет никакой  действительной ценности.  Легко дарить то, что тебе не принадлежит. Кроме небольшого отряда силистрийских турок никакой военной помощи султан  Хмельницкому не оказал. И не окажет. Московский царь тоже не захочет воевать с Речью Посполитой. Немного времени еще прошло со времени Смоленской войны, в которой московиты потерпели сокрушительное поражение. Да и обижен царь на Хмельницкого за то, что тот не выдал ему  самозванца Тимошку Акундинова, выдававшего себя за чудом уцелевшего сына царя Василия Шуйского.
После этих слов папский нунций внезапно рассмеялся. Уловив на себе удивленный взгляд короля, священник тут же пояснил.
– Я вспомнил, как ваше королевское величество ответило послам московитов, когда те, прощупывая твердость вашего королевского характера, дерзко осмелились за якобы нанесенную их царю в письме к нему воеводы польского Яремы Вишневецкого, именовавшего их повелителя неполным титулом – потребовать передачи им самого оскорбителя воеводы Яремы Вишневецкого вместе с городом Смоленском. Ваше королевское величество тогда гордо заявило этим московитам, что еще  живы в Польше те гусары, которые поили своих коней в Волге. Так что будьте покойны, ваше королевское величество, кроме боярского сына Забабуры с небольшим чисто символическим отрядом московский царь на помощь Хмельницкому никого не послал и не пошлет. Все наблюдают за войной вашего королевского величества с мятежными схизматами со стороны. И очень опасаются, чтобы бунт черни, поднятый Хмельницким, не перекинулся бы на их земли.
– Это хорошо, – король задумался, потом внимательно посмотрел прямо в глаза священнику. – Завтрашний бой не будет легким. Кроме милости божией, на которую я более всего уповаю, я также надеюсь на опытность наших воинов и твердость их духа. Смущает меня только Посполитое Рушение – эта своевольная шляхта может быть сильна в удачной атаке, но она недостаточно стойка в обороне, и главное – совершенно недисциплинированна. Никогда наверняка не знаешь, чего от нее можно ожидать. – В ответ на слова короля священник снисходительно улыбнулся.
– Шляхта, ваше королевское величество, – совсем как неразумный ребенок. Живет не разумом, а чувствами и уповает исключительно на милость божию. Поэтому, в радости и благополучии она безудержно щедра и бесшабашно отважна, в отчаянии и неудачах – истерична и неоправданно жестока. Ваше королевское величество должно простить ее за это. Ведь вы же не будете укорять свою собаку, которая минуту назад искренне преданно смотрела вам в глаза, за то что она жестоко и бессердечно растерзала беззащитного котенка, имевшего неосторожность случайно попасться ей в лапы? К тому же она, эта мелкая шляхта – малообразованна, и, как следствие этого – очень суеверна. Только что, когда я шел к вашему королевскому величеству, группа шляхты неподалеку от лагеря обнаружила какую-то старуху, которая  собирала травы и коренья. Несчастную тут же обвинили в колдовстве, и притащили в лагерь. Сначала повели ее к священнику, но по пути передумали и просто зарубили без суда и какого-либо, даже самого  примитивного, дознания. – После этих слов папский нунций тяжело вздохнул. – Тяжелая ноша выпала на долю вашего королевского величества управлять страной, в которой слишком много мелкой, привыкшей к безделью, прожорливой, как саранча, шляхты, и засилье своевольных магнатов, имеющих слишком много прав и вольностей. Только святая римская католическая церковь может быть надежной опорой вашему королевскому величеству в такой стране. Сам господь определил каждому из сыновей Ноя его занятие. Одному – служить господу, другому – управлять и защищать свою землю, третьему – обрабатывать эту землю, выращивать урожай и кормить обоих своих братьев. Так сложились три сословия, обязательные для каждого государства. И если каждое из сословий добросовестно выполняет свои обязанности – государство процветает. А если благородные сословия злоупотребляют своей  властью над черным людом,  жестоко и бездумно его угнетают и ведут себя подобно завоевателям в чужой  временно захваченной стране – в государстве начинает зреть нарыв, который рано или поздно прорывается наружу кровавыми смутами и бунтами. А если к тому же в стране благородные сословия и черный люд исповедают разную  веру, добиться среди них согласия очень трудно, а может быть и вовсе невозможно. Поэтому, главная задача вашего королевского величества – насадить среди всех схизматов вашего государства свет истинной римской католической веры и заставить неблагородный простой люд добросовестно служить своим благородным господам. С другой стороны, вашему королевскому величеству надлежит обуздать своеволие магнатов, алчность и  неразумие шляхты, чтобы они относились к своим крепостным так, как разумный хозяин относится к своей рабочей скотине, заботился о ее пропитании и здоровье, понимая, что от этого зависит его собственное благополучие. Но это будет потом. Милость надлежит оказывать побежденным. А взбунтовавшихся рабов надлежит покорить силой оружия. Завтрашнее сражение, ваше королевское величество, обязательно нужно выиграть. Надо сломить дух этих схизматов и на деле показать им, что у них нет никакой надежды победить великую армию Речи Посполитой… А для этого надо заставить всех королевских воинов и шляхту сражаться не на жизнь, а на смерть. Для этого… – священник сделал паузу и многозначительно посмотрел на короля. – Для этого, ваше королевское  величество, нужно сжечь мосты через реку Свирь.
Ян Казимир задумался. Однако его размышления были прерваны вновь появившимся секретарем.
– Вашей аудиенции просит, – доложил секретарь, – игумен холмского монастыря Яков Суша. Король вопросительно посмотрел на папского нунция. Джовании де Торес утвердительно кивнул головой.
– Ваше королевское величество очень правильно поступает, не делая разницы, как между служителями истинной римской католической церкви,  так и священниками бывшей греческой реформированной церковной унией греко – римской или униатской церкви. Это мудрая политика. Надо всячески поддерживать церковную унию в этой стране. Многие шляхтичи, да и что греха таить, даже некоторые священники римской католической церкви  свысока относятся к униатским священникам, не признавая их равенства с собой, считая, что они немногим отличаются от своих предков, исповедавших греческую веру. Не понимают они того, что первым делом нужно лишить этих упрямых схизматов их  мятежной души. А душа народа всегда покоится на его вере. Утвердив унию среди этого народа, мы  получим совсем другой народ. Этот новый народ будет покорно служить и святейшему римскому папе, и вашему королевскому величеству, и своим законным хозяевам.
– Пусть войдет, – распорядился король. По его распоряжению секретарь впустил в королевский шатер священника в черной сутане. Священник по очереди приложился  губами сначала к руке папского нунция, потом короля, после чего, обращаясь к королю, произнес:
– Ваше королевское величество, я пришел поблагодарить Вас за ту милость, которую Вы оказали истинно верующим Холмского уезда, забрав из рук схизматов чудотворную икону холмской божьей матери. Я понимаю, что вашему королевскому величеству в такое тяжелое для отчизны время было нелегко выделить для спасения чудотворной иконы несколько хоругвей  своих отважных воинов, которые не только привезли в лагерь вашего королевского величества чудотворную икону, но и богомерзких ее похитителей – братьев Павловских. Ваше королевское величество примерно наказали этих схизматов – повелели отрубить им головы. Сейчас, с  дозволения вашего королевского величества, я оборудовал в лагере  походную церковь, главной реликвией которой  является чудотворная икона холмской божьей матери. В этой церкви я, с дозволения вашего королевского  величества, теперь веду богослужения, на которых присутствующие, по их собственным словам, получают благодаря чудотворной иконе прилив сил и умиротворение души. Так благотворно влияет на них чудотворная икона.
– Я всегда готов помогать истинной римской католической церкви и ее законнорожденному детищу, греко – римской униатской церкви, между которыми никогда не делал и не буду делать впредь никаких различий. В чем еще вы нуждаетесь, святой отец? – Игумен низко поклонился королю.
– Ваше королевское величество, я прошу у Вас милости – после завтрашней нашей победы над схизматами отдать мне, как представителю греко – римской церкви, на справедливый суд главного смутьяна и вдохновителя схизматов Иосаафа, именуемого себя коринфским митрополитом. Я обещаю вашему королевскому величеству, что суд над этим духовным пастырем еретиков и смутьянов будет скорым и справедливым. Такое решение вашего королевского величества еще больше утвердит авторитет нашей, преданной святейшему римскому папе и вашему королевскому величеству, униатской греко – католической церкви. – После слов униатского священника король вопросительно посмотрел на папского нунция. Джованни де Торес, уловив взгляд короля, утвердительно слегка кивнул своей головой.
– Да будет так, – милостиво произнес Ян Казимир. – Я обещаю отдать этого служителя еретической церкви, именуемого себя коринфским митрополитом Иосаафом, в руки представителя нашей греко – римской униатской церкви  на справедливый церковный суд.
– Благодарю Вас, ваше королевское величество. – Яков Суша еще раз припал  губами сначала к руке папского нунция, а потом короля и,  почтительно кланяясь, вышел из королевского шатра. После его ухода король обратился к Джованни де Торесу:
– Святой отец, сейчас здесь начнется военный совет. Я прошу Вас поддержать на нем меня авторитетом святой римской католической церкви.
– Я обещаю это вашему королевскому величеству, – твердо ответил священник. Вскоре королевский секретарь стал докладывать о прибытии приглашенных на военный совет гетманов, воевод и полковников и приглашать их в шатер. В скором времени походная резиденция Яна Казимира заполнилась облаченными в латы и кольчуги суровыми военачальниками Речи Псполитой. Среди них были гетманы Николай Потоцкий и Мартин Калиновский,  воеводы: русский – Ярема Вишневецкий, подольский – Станислав Потоцкий, краковский – Доминик Заславский, брестский – Шимон Шавинский, киевский – Адам Кисель, брацлавский – Станислав Лянкоронский,  генералы – Зигмунд Пжиемский, начальник всей войсковой артиллерии, Кжиштоф Хубальд – командующий полками немецкой наемной пехоты, драгунами и рейтарами, родной брат великого гетмана литовского – князь Богуслав Радзивилл и другие прославленные витязи. Последним в королевский шатер вошел красноставский староста – Марек Собесский. На его боевых доспехах, еще не приведенных в порядок после жестокого сабельного боя, виднелись многочисленные вмятины и разрывы. Перед собой на вытянутых руках староста бережно нес дорогую саблю из дамасской стали. Не дойдя до короля пары шагов, Марек Собесский  опустился на одно колено и протянул королю свою драгоценную ношу со словами:
– Ваше королевское величество – это сабля перекопского мурзы Тугай Бея – главного  виновника наших поражений под Желтыми водами и Корсунем. В сегодняшней схватке, с божьей помощью, моя рука, наконец, насмерть сразила его. Примите же от меня в дар оружие  вашего врага. – Не удержавшись, король встал со своего кресла и, подойдя, к Мареку Собескому взял из его рук саблю Тугай Бея. Наполовину вытащив дорогой клинок из ножен, Ян Казимир с видом знатока залюбовался узором на дорогой булатной стали. Полюбовавшись, король снова вложил клинок в ножны и возвратил его Мареку Собесскому со словами:
– Возвращаю тебе, мой славный витязь, этот замечательный клинок. Он по праву должен принадлежать только тебе – грозе татар. Ты  уже заслужил это почетное прозвище прежде, когда пленил мурзу Нитшоха. А теперь, после того, как ты зарубил в честном бою самого Тугай Бея, одного из наших злейших врагов, это прозвище до конца твоих дней будет твоим по праву. Обещаю тебе, что после нашей победы и возвращения в Варшаву я достойно награжу тебя за твое мужество и верность нашей Родине – Речи   Посполитой. – После этого Ян Казимир снова сел в свое кресло и, сделав небольшую паузу, обратился ко всем присутствующим:
– Я собрал Вас, славные витязи Речи Посполитой, чтобы сообщить вам место каждого из вас с вашими отрядами в предстоящем завтра решительном сражении. Завтра мы выведем в поле все наши войска. Наш боевой порядок будет следующим. Впереди и в центре, уступом, подобно центральному бастиону на крепостной стене, буду находиться я сам со своим гусарским полком, полками иноземной пехоты, драгунами и рейтарами. А также всей нашей артиллерией, которая под командованием нашего генерала Зигмунда Пжиемского будет выстроена перед фронтом наших отрядов. Наша артиллерия будет разделена на три равные части. Жерла орудий центральной части нашей артиллерии будут смотреть прямо перед собой, левой части повернуты вперед и влево, правой – вперед и вправо. Я сам со своей гвардией и гусарским полком и буду командовать центром этой части нашей армии,  Левым крылом центра нашей армии, в которое будут входить половина полков иноземной пехоты, драгун и рейтаров, будет командовать князь Богуслав Радзивил. Правым крылом, в котором будет выстроена вторая половина полков иноземной пехоты с драгунами и рейтарами – будет руководить генерал Криштоф Хубальд. Слева и сзади этой центральной  части нашей армии  на ее левом крыле , которым будут руководить гетман Мартин Калиновский и воевода русский Ярема Вишневецкий, будут размещены – в первой линии хоругви нашей тяжелой панцирной конницы  под руководством  воеводы подольского – Станислава Потоцкого, воеводы краковского – Доминика Заславского, воеводы киевского – Адама Киселя,  воеводы брестского – Шимона Шавинского, старосты калужского – Яна Замойского. Перед ними в центре боевой линии встанет полк немецкой пехоты. Во второй линии левого крыла будут размещены  полки  Посполитого Рушения с Сандомирского, Люблинского, Белзского, Волынского,  Русского, Краковского,  Ленчинского и  Серадского воеводств. Справа и сзади центральной части нашей армии, руководство которой мы поручим коронному гетману Николаю Потоцкому, в первой линии также будет расположена  тяжелая конница под руководством  великого коронного маршалка Юрия Любомирского, воеводы брацлавского –  Станислава Лянкоронского, воеводы познанського – Кжиштофа Опалинского, коронного хорунжего Александра Конецпольского,  познанского подкомория Владислава Лезненского,  яворовского старосты Яна Собесского, красноставского старосты – Марека Собесского, подканцлера литовского – Леона Казимира Сапеги. Во второй линии правого крыла  встанут полки Посполитого Рушения из Великой Польши и Мазовши. План завтрашнего сражения будет следующим. Наше войско не атакует  врага, а в вышеперечисленном построении дожидается его атаки на месте. После того, как казацкая армия Хмельницкого атакует наше левое крыло, полк иноземной пехоты сдержит их натиск в центре нашего левого крыла, а мы обрушим на них огонь артиллерии и мушкетов из центральной, выдающейся подобно бастиону вперед, центральной части нашей армии, после чего атакуем их нашей  центральной частью армии в их левый бок. Наша тяжелая конница вместе со стоящими за ней полками Посполитого рушения после этого атакует расстроенные ряды казаков с центра. Наша задача – или полностью разгромить таким образом армию Хмельницкого, или загнать ее в ее лагерь, и там блокировать силами нашего левого крыла. После этого мы атакуем татар центральной частью нашей армии, поскольку доступ нашей тяжелой конницы на занятый татарами высокий холм затруднен, наносим им поражение и добиваемся ухода татар с поля боя. После этого мы окончательно блокируем казаков в их лагере  и либо  пленяем их  либо уничтожаем   – Король сделал паузу. – Если же татары все же решатся одновременно с атакой казаков атаковать наше правое крыло, то наш центр поступит с ними так же, как и с казаками: обстреляет из артиллерии и мушкетов и атакует в правый бок. А наша тяжелая конница правого крыла довершит их разгром, последующей за этим атакой. Вот такой план завтрашнего сражения мы выносим на ваше обсуждение. У кого из присутствующих славных витязей есть возражения? – После слов короля молчание воцарилось в его шатре. Военачальники обдумывали и представляли себе в своих мечтах возможный ход завтрашней битвы, и потому молчали. Наконец, воевода русский Ярема Вишневецкий обратился к королю:
– Ваше королевское величество, вы позволите высказать мне свои   сомнения? – Получив разрешения короля, русский воевода продолжил. – Это новый, неизвестный нам боевой порядок. Замысел его прост и понятен – сначала силами пехоты и артиллерии остановить и обескровить врага, а затем решительной контратакой  тяжелой конницы разгромить его. Это немецкий боевой порядок, и, говорят, он неплохо зарекомендовал себя в сражениях Тридцатилетней войны. Но, повторяю, такой боевой порядок для нас – новинка. В таком боевом построении мы добровольно уступаем инициативу врагу, а сами невольно становимся заложниками его воли. Не лучше ли выстроить войска привычным польским способом – впереди тяжелая конница, за ней легкая конница, ополчение и пехота, и первыми атаковать врага? Я уверен, наши враги не устоят под натиском нашей тяжелой конницы. Нет в мире такого войска, которое смогло бы выдержать атаку нашей гусарии и панцирных хоругвей.
 Король терпеливо выслушал своего оппонента, после чего начал ответную речь, -
– Никто из присутствующих здесь витязей не сомневается, пан воевода, в мощи нашей тяжелой конницы. И наши враги тоже. И они уже научились бороться с нею. Ведь для того, чтобы атака  гусарии и панцирных хоругвей стала неотразимой, нашей тяжелой коннице нужно время и пространство, чтобы взять разбег для атаки. Поэтому, наши враги, чтобы лишить ее этого разбега, своей легкой конницей всегда первыми стремительно атакуют хоругви нашей тяжелой конницы и не позволяют ей взять этот разбег для атаки. Так было и под Пилявцами, и в сегодняшнем сражении. Сегодня наши тяжелые хоругви тоже не успели первыми перейти в атаку и взять разбег. Казаки и татары атаковали их во время построения и не дали даже воспользоваться пиками, сразу довели дело до сабельной рубки. А такой вид боя нам не выгоден, так как лишает нашу тяжелую конницу ее главного преимущества – мощи удара разогнавшейся единой  массы одетых в железо всадников и коней. И к тому же, пан воевода… – Король сделал паузу. – Как ты собираешься хоругвями нашей тяжелой конницы атаковать татар в их позиции на высоком холму? Тяжелая конница туда вообще может не подняться.
– Ваше королевское величество, – упрямо возразил Ярема Вишневецкий, – мне все равно не по душе, что мы предоставляем право первой атаки этим схизматам. Не слишком ли им много чести? Если уж вы решили, чтобы придать устойчивость нашему боевому порядку, выстроить  войска немецким способом, то позвольте хотя бы мне во главе  левого крыла  первому атаковать казаков. Не дело рыцаря стоять на месте и ждать атаки. Наши враги тогда смогут подумать, что мы их просто боимся. Главное в сражении, конечно после милости божией, это дух войска. Во время решительной атаки он поднимается, а при пассивном ожидании наоборот стремительно падает.
 После пылкой речи воеводы король укоризненно посмотрел не него, после чего ответил, -
– Такому прославленному и опытному воину как ты, пан воевода, должно быть хорошо известно, что для победы в сражении кроме милости божией и духа войска необходим еще правильный боевой порядок и расчетливое распределение сил всей армии. Еще Гай Юлий Цезарь говорил: «Полководец побеждает столько же умом, сколько и мечом». Зачем мы из-за какого-то тщеславия должны лишать себя выгод сильной оборонительной позиции и предпочесть неподготовленную атаку подготовленной контратаке?
– Позвольте спросить, Ваше королевское величество, – взял слово киевский воевода Адам Кисель, – что наши враги завтра первыми атакуют наше войско и что их атаки будут направлены именно на крылья нашего боевого   порядка?
 Король усмехнулся.-
– Пан киевский воевода, все в руках божьих, и мне не известны планы наших врагов. Но, учитывая ту тактику ведения боя, которую они демонстрировали все время, вряд ли они откажутся от нее в завтрашнем сражении. Ведь эта тактика всегда давала им большие преимущества. И под Пилявцами, и в сегодняшнем конном сражении казаки и татары атаковали нас всегда первыми и всегда только по флангам.
– Но все-таки, ваше королевское величество, – не унимался Адам Кисель. – А что, если завтра наши враги, увидев наш новый боевой порядок, совместно решатся атаковать его в центре. Выдержит ли тогда немецкая пехота их натиск?
 В ответ на это совершенно неопытное  замечание король только улыбнулся и обратился к генералу Хубальду, -
– Как думаешь, пан генерал, выдержит твоя немецкая пехота, если вдруг казаки и татары стремительно атакуют ее прямо в лоб? –
 Генерал Хубальд презрительно фыркнул и посмотрел на Адама Киселя уничтожающим взглядом, после чего заявил, -
– Если у них хватит сумасшествия, пан воевода, атаковать полки моей немецкой пехоты в лоб, по центру, то они просто будут расстреляны в упор картечью и мушкетными залпами, а немногие счастливчики, которым все же посчастливится добраться до рядов моих пехотинцев, повиснут на копьях пикинеров. Еще никому не удавалось в лоб по центру опрокинуть плотные ряды немецкой пехоты, прикрытые артиллерией. Это не под силу даже нашей тяжелой коннице: гусарии и панцирным хоругвям, не то что этим мятежникам с их легкой татарской и казацкой конницей.
– Слышали, пан воевода? – снова после слов генерала Хубальда взял слово король. Наш центр будет завтра очень хорошо защищен и непреступен для любого нападения. А так как   центр нашего боевого порядка  будет уступом, подобно бастиону, выдвинут вперед из боевой линии, то этот же центр легко сможет и влево, и вправо атаковать неприятеля в то время, когда тот будет пытаться  опрокинуть наши крылья. Я думаю, ничего лучше на завтрашний день придумать нельзя. Завтра мы проучим наших врагов, этих схизматов, и докажем им, что все их прежние победы над войсками Речи Посполитой были временными и одержаны только благодаря нашей беспечности и неосмотрительности, а также коварству и хитрости наших врагов, и что в честном бою лицом к лицу со всей нашей армией у них нет и не может быть никаких шансов на победу, потому что… – Король возвысил свой голос. – Сам господь поддерживает и будет поддерживать славных витязей Речи Посполитой.
– Господь завтра будет на стороне своих воинов, защищающих святую римскую католическую веру, – после слов короля поднялся со своего места папский нунций Джованни де Торес, – славных витязей Речи Посполитой. Я уверен, что завтра каждый воин нашего славного воинства с честью выполнит свой долг. Но чтобы душа каждого колеблющегося, каких, я уверен, немного найдется в нашей армии, до конца завтра наполнилась отвагой и чтобы каждый знал, что другого выбора, кроме как победить или умереть, завтра ни у кого из нас не будет – я предлагаю  сжечь мосты через реку Свирь, находящиеся в тылу  нашего лагеря.  Пусть в их пламени каждый из наших воинов скажет про себя: «Пути для отступления нет. Мы должны или победить или умереть. Победа или смерть». Пусть завтра нашим девизом станут эти слова:  «Победа или смерть».
– Победа или смерть! – как клятву с воодушевлением повторили все присутствующие.


                Г Л А В А  3

                « Гром пушек, топот, ржанье, стон.
                И смерть, и ад со всех сторон».
                ( А.С. Пушкин )

Густой плотный туман окутал все место предстоящей битвы: и холмы, и равнину между ними. Противника еще не было видно, но его присутствие ощущалось очень отчетливо. Совсем рядом слышались его варварские, подбадривающие крики и приглушенный туманом монотонный тревожный гул барабанов. Но вскоре они прекратились. Очевидно, враги тоже выстроились в боевой порядок и теперь замерли в ожидании того страшного, но неизбежного стремительно приближающегося события, которое многим из них уготовило печальную участь быстрой или мучительной смерти, ран и страданий. К полудню небо начало светлеть, и туман медленно, подобно огромному занавесу, стал подниматься кверху, открывая взору застывшие в ожидании хоругви и полки. Король окинул взором свои войска. Рядом с ним на горячих арабских скакунах, сдерживая их нетерпение, выстроились гусарские хоругви – краса и гордость Речи Посполитой. Каждый витязь в этой аристократической коннице красовался на породистом жеребце,  украшенном дорогой сбруей и удобным легким седлом, покрытым восточным ковром. Одетые в красные шаровары, опущенные в желтые кожаные сапоги с высокими голенищами и венгерские жупаны и облаченные поверх жупанов в кольчуги и стальные латы, а поверх них, в зависимости от богатства владельца – в леопардовые, тигровые, рысьи или волчьи шкуры, – они напоминали эпических героев из старинных преданий и легенд. Это сравнение еще более подчеркивали надетые на их головах блестящие стальные шлемы с павлиньими или страусовыми перьями и укрепленные за спиной к плечевой части панциря или к седлу высокие крылья, искусно сделанные из деревянных рам с вставленными в них орлиными или страусовыми перьями. Вооруженные своим главным страшным оружием – длинными четырехметровыми копьями, а также имеющие длинные, с небольшим изгибом, напоминающим палаши, гусарские сабли, и пару пистолетов с кремневым или колесцовым замком, удобно расположенных в кожаных кобурах – футлярах, в передней части седла, – крылатые гусары представляли  грозную неодолимую  силу. Разогнавшиеся в полном галопе,  они, подобно снежной лавине, сметали все на своем пути. Это была бесспорно лучшая кавалерия Европы,  сохранившая традиции и мощь старой рыцарской конницы. Рядом с гусарскими  хоругвями короля в центральной части войска застыли в своих плотных колоннах дисциплинированные полки наемной пехоты. Одетые в кафтаны и короткие штаны и обутые в прочные кожаные башмаки, защищенные одетыми на голову прочными  испанскими марионами – стальными шлемами с выступающими с боков полями и такими же прочными стальными кирасами, вооруженные на две трети мощными тяжелыми мушкетами, пробивающими любые латы, и на одну треть – длинными прочными пиками, солдаты немецкой пехоты держались уверенно и хладнокровно. Это было понятно королю. Ведь все они были ветеранами, прошедшими сквозь огонь сражений Тридцатилетней войны, давно забывшими о другой мирной жизни и живущими одними постоянными  войнами, сражениями и походами. Эти состоящие из опытных ветеранов и возглавляемые храбрыми и опытными офицерами, хорошо вооруженные и стоящие в плотных колоннах полки немецкой пехоты были очень устойчивы в обороне, напоминая непоколебимые гранитные скалы, о которые разбивается на мелкие брызги яростный натиск волн вражеской атаки, будь то либо пехота, либо конница. В наступлении же эти полки немецкой пехоты, наоборот, подобно прибою, медленно, но неодолимо оттесняли и опрокидывали  сопротивление самого упорного противника. Именно поэтому в предстоящем сражении король именно на этих солдат возложил самую трудную и ответственную миссию – остановить первый, самый мощный и яростный натиск вражеского наступления, и последующей контратакой  содействовать его полному поражению и разгрому. Слева, справа и спереди  полки немецкой пехоты и гусарские хоругви центральной части польско- литовской армии были также надежно прикрыты развернутыми батареями полевой артиллерии… Для увеличения поражений неприятеля все орудия полевой артиллерии были заряжены смертоносной картечью, специально приготовленной из смертоносных мушкетных пуль. Залп в упор из одного такого орудия может уничтожить целую хоругвь. Ян Казимир представил себе, что будет представлять из себя передовая линия казацко-татарской армии после залпа в упор по ней всей полевой артиллерии его армии и мушкетеров немецких полков. Она будет похожа на зерновое поле, побитое градом. Во второй линии немецкой пехоты стояли драгуны и рейтары, главным оружием которых были не пики и сабли, а мушкеты и пистолеты. Их излюбленным тактическим приемом было стремительное сближение с неприятелем. Осадив коней, они выпускали буквально ему в лицо мощный залп из мушкетов. Помимо прямого ущерба, наносимого выпущенным в упор залпа, при котором каждая пуля находила свою жертву, такой прием  производил и мощное моральное воздействие. От грохота сотен, а иногда и тысяч мушкетов, сильно пугались лошади, а вид большого количества одновременно пораженных бойцов тягостно влиял на их товарищей, ослабляя  их мужество и  уверенность в своих силах, а иногда приводил и к откровенной панике. За центр своего войска король Ян Казимир был абсолютно спокоен. Он выдержит любой натиск и, подобно хорошо и правильно построенному бастиону, надежно защитит от неожиданной  стремительной вражеской атаки находящиеся позади него и с боков правое и левое крыло. В первой линии правого и левого крыла армии Речи Посполитой, если не брать во внимание один полк немецкой пехоты, на всякий случай выстроенный в центре в самом первом ряду левого крыла, стояли панцирные хоругви тяжелой конницы. В первой шеренге каждой хоругви стояли облаченные в толстые боевые кольчуги, усиленные стальными нагрудными пластинами и с крепкими низкими стальными шлемами – шапочками на головах – мисюрками, с прикрепленной к ним сзади и с боков толстой кольчужной сеткой – бармицей, вооруженные своим главным оружием – двухметровыми копьями, и имеющими также в запасе сабли, чеканы и пистолеты – так называемые панцирные товарищи. За ними во вторую шеренгу строились вооруженные короткими мушкетами – бандолетами и саблями – их слуги, именуемые почтовыми. В атаке каждый почтовый, скачущий сзади своего хозяина – товарища, старался прикрыть его и в упор застрелить любого противника, который бы попытался нарушить  правила поединка и внезапно атаковать его господина. Это придавало атакам панцирных хоругвей удвоенную силу – так как эстафета атаки от первой шеренги атакующих стремительно передавалась второй, которая поддерживала и усиливала первую. За панцирными хоругвями выстроились хоругви легкой конницы, делившиеся по типу своего вооружения на  казацкие, волошские и татарские. Всадники казацких хоругвей были облачены в короткие кольчуги с одетыми на головы мисюрками с бармицей  и вооружены короткими мушкетами, аркебузами или луками, а также, обязательно, саблями. Воины татарских хоругвей армии Речи Посполитой (или черемисы, как их чаще называли) были защищены легкими панцирями из стальных и кожаных пластин и вооружены луками, короткими копьями и  сильно изогнутыми саблями восточного типа. У всадников волошских хоругвей защитное снаряжение отсутствовало, за исключением офицеров, которые носили кирасы. У рядовых воинов средством защиты служили одни только легкие круглые щиты, и вооружены они были  короткими мушкетами, аркебузами, луками, пистолетами и саблями. За конными хоругвями кварцяного войска и отрядов магнатов стояли полки конного ополчения шляхты – Посполитого Рушения. Это была самая недисциплинированная и самая слабая часть армии Речи Посполитой. Кони там были разноплеменные, вооружен был каждый шляхтич тоже тем, на что хватало его доходов. Защитное снаряжение у этих воинов было самым разнообразным – от панцирей и кольчуг до кожаных щитов и кафтанов с нашитыми на груди  стальными пластинами. Вооружение у них тоже было очень пестрым и самым разнообразным. У некоторых были даже старые дедовские рыцарские мечи и старые мушкеты с фитильным замком. Более состоятельные имели современные мушкеты и аркебузы с кремневым замком и удобные сабли.  Эти вояки охотно грабили лагерь поверженного врага или преследовали его расстроенные поражением и спасающиеся бегством отряды. Они могли еще более или менее успешно поддержать удачную атаку регулярных хоругвей, но при малейшей неудаче легко поддавались панике, а при поражении  первыми обращались в бегство. Поэтому-то они и стояли в последней линии  приготовившегося к бою войска Речи Посполитой.
– А ведь это несправедливо, – неожиданно пронеслось в голове у короля, –  что трусливый и нерешительный воин получает законное право прятаться в бою за спину своего отважного и честного товарища. Несправедливо, но      по-другому использовать эту своевольную недисциплинированную часть войска было бы просто невозможно.
 В плотной  не желающей рассеиваться и таять, медленно поднимающейся к небу полосе тумана, внезапно возникло узкое окно, и в него хлынул яркий солнечный свет. В его переливах и бликах   игра света и теней изобразила чудную картину, словно кто-то безмерно могущественный, кому ведомо и подвластно и прошлое и будущее, специально сотворил это небесное видение, чтобы одну из противостоящих сторон приободрить, а другую – наоборот, лишить мужества.
– Смотрите, сам господь посылает нам видение, – донеслось до короля громкое восклицание стоящего неподалеку одного из воинов его гусарского полка. – Смотрите же – это святой Михаил с мечом в руке. Он преследует крымского хана. Смотрите же! – Ян Казимир поднял свой заинтересованный взгляд к небу и действительно увидел описанную гусаром картину –        какая-то большая фигура, похожая на человеческую, со светящимся нимбом вокруг головы с яркой светящийся полосой в руке, напоминающей меч, преследовала ускользающую от нее вторую фигуру, на голове у которой был какой-то остроконечный убор, похожий на татарскую шапку.
– Может быть, господь действительно передает нам знак?.. – пронеслось в голове у короля, и он мысленно осенил себя крестным знамением… Полог тумана, между тем, поднялся уже так высоко, что стали отчетливо видны выстроившееся для боя отряды казацко-татарской армии. Король глубоко выдохнул воздух и постарался привести свои мысли и чувства в состояние тревожного, но контролируемого ожидания, и подумал про себя:
– Сейчас начнется. – Но враги почему-то не спешили начинать свою атаку…
В это время на другом конце поля гетман Богдан Хмельницкий тоже с нетерпением ожидал того момента, когда утренний туман рассеется,   откроет боевой порядок ляшской армии и позволит начать заранее  задуманную и приготовленную атаку.  И когда завеса тумана поднялась уже достаточно высоко в небо, открывая его взору выстроенные для боя полки и хоругви вражеской армии, и гетман уже начал поднимать свою правую руку с крепко зажатой в ней гетманской булавой, чтобы дать приказ своим отрядам наконец-то начать долгожданную атаку, – весь боевой порядок вражеской армии вдруг предстал перед ним всей своей скрытой угрозой и мощью, и начавшая уже подниматься его правая рука с булавой, опустилась обратно.
– Почему мы не атакуем, ваша милость, пан гетман? – вежливо осведомился у Хмельницкого стоящий рядом с ним генеральный писарь Иван Выговский.
– Разве ты ослеп и сам не видишь почему? – Гетман в сердцах крепко, до боли в пальцах, сжал свою гетманскую булаву. – Ляхи нас обманули. Это новый, еще неведомый нам боевой порядок. Нам нельзя атаковать первыми. Если мы нападем на их левое крыло, они ударят нам в правый бок своими пушками и мушкетами, а потом контратакуют и с центра, и с боку, и окончательно разобьют. Они приготовили нам мешок. Мы не можем сами добровольно лезть в него. Это будет верхом безумия.
– А если польская тяжелая конница с их левого крыла, воспользовавшись нашей нерешительностью, сама перейдет в атаку? – задал в ответ вопрос генеральный писарь. – Чем тогда, ваша милость, пан гетман, мы ее остановим? Если их панцирные хоругви возьмут полный разбег и в галопе обрушатся на нашу легкую конницу, стоящую на месте, они нас просто сомнут. Ведь наш сегодняшний боевой порядок выстроен с расчетом на атаку, а не на оборону. Рассчитан на то, что мы, атакуя первыми, не позволим их тяжелой коннице разогнаться и набрать мощь атаки. – Гетман задумался.
– Вели немедленно строить новый лагерь за спиной наших войск. Пусть крестьяне строят свой лагерь ближе к ляхам, а казаки свой. Так у нас получится двойная защита в случае атаки ляхов. – Выговский вновь с сомнением  посмотрел на гетмана.
– А если они, ваша милость, пан гетман,  ударят в тот самый момент, когда часть наших войск покинет боевой порядок и займется строительством лагеря – получится еще хуже.
– Изменить уже принятый план сражения не просто, – раздраженно ответил ему Хмельницкий. – Можно было бы попытаться отвести войска в старый лагерь, но такое далекое передвижение мы, наверняка, не сможем скрыть от наших врагов, и ляхи, наверняка, нас атакуют в самый неподходящий момент. Так что я просто не вижу другого выхода, как немедленно начать строительство нового лагеря сразу за спиной наших отрядов. Да, это рискованно, но я просто не вижу другого выхода. Если ты видишь –  говори… – гетман сделал небольшую паузу, Генеральный писарь промолчал.
– Если тебе нечего мне предложить, тогда не перечь. Время сейчас очень дорого. Пусть первые ряды нашего войска стоят на прежнем месте, неподвижно, а задние осторожно и незаметно для ляхов займутся строительством лагеря. И на крайний случай выведи в резерв все наши  реестровые полки. Пусть они ожидают и без моего приказа не вступают в бой, чтобы не случилось. Они будут нашей последней надеждой, остановить  внезапную вражескую атаку, если она все же начнется до того момента, как мы успеем построить и укрепить лагерь. Пусть они ожидают в полном боевом порядке и, по моему приказу, будут готовы перейти в контратаку и своим метким непрерывным убийственным огнем аркебузов остановить и опрокинуть ляшскую тяжелую конницу. Ты все понял?
– Да, ваша милость, пан  гетман, – генеральный писарь почтительно наклонил свою голову.
– И еще, – напоследок добавил гетман Хмельницкий. – Немедленно отправь гонца к хану. Пусть он объяснит ему, что наш план сражения вынужденно претерпел изменения, и мы не можем атаковать первыми.
– Все исполню в точности, ваша милость, пан гетман, – уверенно произнес генеральный писарь и торопливо отправился выполнять возложенное на него ответственное поручение… Тем временем повелителю татар с высоты его, господствующего над всей окружающей местностью, холма, уже был  отчетливо виден боевой порядок выстроившейся для боя армии Речи Посполитой. Опытный военачальник, познавший и сладость одержанных побед, и горечь понесенных поражений,  хан сразу оценил  план врага.
– Мой брат,  Ян Казимир, – с загадочной улыбкой произнес Ислам Гирей   Третий находившемуся рядом с ним султану Амурату, – удивил нас сегодня и хорошо подготовился к нашей атаке. Атаковать его в такой позиции – самоубийство.
– Что же намерен теперь предпринять  великий хан? – почтительно спросил султан Амурат. Крымский хан пригладил ладонью своей правой руки  небольшую аккуратно подстриженную бороду, после чего ответил:
– Если мы оказались не готовы к сражению, значит нужно его отложить. Пошли гонца к моему брату, королю Яну Казимиру, и предложи ему от моего имени мир и дружбу...
 Время  шло медленно  и томительно, как это всегда бывает во время тягостного ожидания…
– Ваше королевское величество, – обратился к королю подъехавший генерал Хубальд. – Враги не решаются нас атаковать в такой крепкой позиции. Для начала сражения время уже позднее. Может быть, ваше королевское величество, отдаст приказ об отводе нашей армии обратно в лагерь?
– Нет, – коротко ответил король. В это время к Яну Казимиру подвели прибывшего посланника крымского хана.
– Великий хан просил передать своему любезному брату, королю Речи Посполитой, – вежливо, но с достоинством поклонившись королю, произнес посол, – что он пришел сюда не для войны со своим братом, славным королем Речи Посполитой Яном Казимиром, а чтобы помирить его с гетманом Хмельницким. Поэтому, великий хан готов немедленно начать переговоры о мире и дружбе со своим братом, славным королем Речи Посполитой и прославленным храбрым воином Яном Казимиром.
– Передай моему брату, крымскому хану, – король твердо посмотрел в темные и узкие глаза посла, – что я сам без его помощи сумею договориться со своим слугой  Хмельницким, а что же касается самого  хана, то пусть сегодня нас рассудит наше оружие. – После этих слов король, сделав знак, что он не намерен далее тратить время на переговоры, приказал отправить посла обратно. Едва только посол покинул расположение короля, как к нему тут же прибыл гонец от воеводы Русского Яремы Вишневецкого – сокальский староста Зигмунт Денгоф.
– Ваше королевское  величество, – поклонившись королю, почтительно начал  говорить  гонец, – его милость, воевода русский Ярема Вишневецкий велел  передать, что Хмельницкий начал за спиной своих отрядов строить лагерь и отводить туда свои войска. Очевидно, увидев наш боевой порядок, он передумал сегодня атаковать наше войско. Его милость, воевода русский Ярема Вишневецкий просит ваше королевское величество разрешить ему со всем левым крылом вашей армии самому атаковать схизматов, пока они еще  не укрепились в своем лагере. – Король задумался, и некоторое время его  аристократичное лицо изображало глубокую задумчивость и мучительную  внутреннюю борьбу. Наконец, он решился и твердым  голосом произнес:
– Передай моему верному славному витязю воеводе Русскому, что я дозволяю ему всеми силами левого крыла нашей армии атаковать Хмельницкого. Однако, передай также воеводе русскому, что он не должен увлечься атакой, его задача атаковать казацкие отряды, а  потом притворным отступлением увлечь их за собой и подвести под удар нашей артиллерии и пехоты, как это и было первоначально задумано. Передай также воеводе Русскому, что я верю не только в его храбрость, но и в его воинский опыт и мудрость военачальника.
– Я в точности передам его милости, воеводе русскому Яреме Вишневецкому, – гонец еще раз почтительно поклонился королю, – ваше  поручение, ваше королевское величество, – после чего стремительно отправился обратно на левое крыло польско-литовской армии.  А король после его отъезда, приподнявшись на стременах и выпрямившись в седле,  как мог громко обратился к окружающим его воинам:
– Славные витязи Речи Посполитой, пробил час всем нам показать свое  мужество и доблесть! Защитим же нашу святую католическую веру и нашу Отчизну – Речь Посполитую! Смело и бесстрашно пойдем в бой и покажем этому сброду мятежных холопов всю мощь нашего оружия и силу нашего рыцарского духа! – В ответ на короткую и страстную речь короля стоящие вокруг него гусарские хоругви разразились громким кличем:
– Слава королю Речи Посполитой Яну Казимиру! Слава!
В это время левое крыло польско-литовской армии, возглавляемое  опытным и храбрым воеводой Яремой Вишневецким перешло в наступление.  Сначала медленно, потом все убыстряя и убыстряя свое движение и, наконец,  разогнавшись в полный галоп, польские панцирные хоругви всей своей мощью обрушились на стоящие на месте и прикрывавшие отход в недостроенный и недоукрепленный лагерь основной части                казацко-крестьянской армии, состоящие из легкой конницы казацкие отряды. Удар был нанесен в самое неподходящее время – когда казацко-крестьянская армия уже начала отход в лагерь и перестроение из наступательного боевого порядка в оборонительный, но еще не закончила этого перестроения и еще не успела укрепить свой наскоро построенный, составленный из нескольких рядов сцепленных обозных телег лагерь рвами и валами.  Отбросив   отряды прикрытия, польские тяжелые панцирные хоругви стальной лавиной врезались в расположение крестьянского лагеря и, отбросив в обе стороны  его защитников, с ходу пробились к казацкому лагерю, огороженному несколькими рядами возов. Несмотря на эту серьезную преграду, панцирные хоругви Яремы Вишневецкого, расцепив в нескольких местах возы,  пробились в казацкий лагерь. В порыве яростной атаки воевода Русский забыл о полученном от короля приказании, обязывавшего его ударить на казаков вполсилы, и затем притворным отступлением увлечь их за собой и подвести под удар артиллерии и пехоты. Он решил сам один копьями и саблями своих панцирных хоругвей сломать хребет всей армии Хмельницкого, и тем заслужить великую славу. Но в этот критический момент гетман Хмельницкий бросил в конратаку свои лучшие элитные  отряды – полки реестровых казаков. Выстроенные в четыре шеренги, одетые в короткие черные суконные свитки, вооруженные не такими смертоносными, как мушкеты, но зато гораздо более легкими, и потому, не нуждающимися при стрельбе в сошках и более скорострельными  аркебузами, стройные ряды казацкой регулярной пехоты мощно и  стремительно атаковали застрявшие среди лагерных возов и телег и утратившие свою ударную силу хоругви полько-литовской конницы. Первая шеренга наступающей казацкой пехоты делала прицельный залп из своих аркебузов, после чего оставалась на месте и начинала перезаряжать свое оружие. В это время из-за ее спины выдвигалась вторая шеренга и делана второй залп по врагу, за ней также поступала третья, а потом и четвертая шеренга. К этому времени первая шеренга уже успевала перезарядить свое  оружие, и все повторялось сначала. Все движение выстроенного в четыре шеренги отряда реестровой казацкой пехоты, таким образом, напоминало  перекатывание большого, непрерывно плюющегося смертоносным огнем  членистоногого зверя. С обеих сторон отряды реестровой пехоты прикрывали элитные конные казачьи сотни. В это же время и крымский хан, увидев и оценив тяжелое положение казацко-крестьянской армии, приказал султану Нуратдину с частью татарской конницы помочь Хмельницкому. Султан  Нуратдин сначала дважды осторожно  попытался с высоты занятого татарами холма атаковать правое крыло польско-литовской армии, но, попав под фланговый огонь, расположенных в центре польской армии артиллерии и мушкетеров, так ни разу даже не добравшись до стоящего на месте польского правого крыла, вынужден был отказаться от этого занятия. Тогда султан Нуратдин со своим отрядом спустился с тыльной стороны холма и,  прикрытый этим холмом и находившимися на нем татарскими отрядами, в недосягаемости для огня польской  артиллерии, быстро добрался до нового лагеря казацко-крестьянской армии и сзади стремительно атаковал увлекшееся атакой левое крыло армии Речи Посполитой, возглавляемое Яремой Вишневецким. Этот удар пришелся в спину самой слабой части войска Русского воеводы – Посполитого Рушения, которое сразу смешалось и бросилось удирать в сторону своего лагеря. Осознав реальную угрозу окружения лучшей части своего войска, Ярема Вишневецкий отказался от своего опрометчивого решения одному справиться с Хмельницким и, вспомнив поручение короля, направил теперь всю силу своих панцирных хоругвей  против оточивших его сзади татар султана Нуратдина, на прорыв обратно в сторону королевского лагеря. В отчаянной, жестокой рубке  полегло немало славных воинов Речи Посполитой, а некоторые из них даже  угодили в плен. В горячке этой схватки сам воевода Русский потерял свой флаг, который стал почетным трофеем казацко-крестьянской армии.  Несмотря на отчаянное сопротивление, панцирным хоругвям Яремы Вишневецкого все же удалось, отбросив татар султана Нуратдина, прорвать  кольцо окружения и начать отступление.  Яреме Вишневецкому удалось организовать и направить отход своих отрядов не только в нужном направлении рядом с левым краем центральной части польско-литовской армии, но и в нужном  темпе, увлекающем за собой преследователей призраком скорой победы, но  не позволяющем им настичь так близко находящегося, но все время     почему-то ускользающего врага. В горячке боя, окрыленная успешной контратакой,  вся боеспособная часть казацко-крестьянской армии бросилась за отступающими врагами, рассчитывая на их плечах ворваться в королевский лагерь.  Напрасно гетман Хмельницкий слал гонца за гонцом к своим полковникам, уже почувствовавшим запах победы, с распоряжениями  прекратить наступление и вернуться обратно в лагерь. Все было тщетно.
– Победа! Наша победа! Смерть ляхам! – в упоении выкрикивали тысячи опьяненных преследованием казаков и крестьян, и казалось, что уже никакая сила не сможет противостоять им и положить конец их полному торжеству над отступающим врагом. Но военное счастье переменчиво. Когда расстроенные преследованием отряды казаков и крестьян поравнялись со стоящими в плотных колоннах полками немецкой пехоты, в их левый бок  ударил убийственный залп заряженных картечью из смертоносных мушкетных пуль десятков орудий полевой артиллерии и не менее смертоносный залп из тысяч мушкетов. После этого полки немецкой пехоты, направляемые твердой и опытной рукой генерала Хубальда. мощно и  уверенно атаковали во фланг зарвавшиеся казацко-крестьянские отряды. Атака казацко-крестьянской армии сразу захлебнулась. Инстинктивно  отшатнувшиеся в сторону от убийственного огня и внезапной фланговой  атаки отряды казаков и крестьян, натолкнувшись на соседние и задние не успевшие остановиться отряды своих товарищей, перемешались и в полном беспорядке начали отступать. Получившие необходимую передышку опытные и дисциплинированные панцирные хоругви Яремы Вишневецкого, перестроившись, сами перешли в грамотное и обдуманное преследование отступающей армии Хмельницкого, не давая ей остановиться, перестроиться и организоваться. В полном расстройстве перемешавшиеся и временно  потерявшие управление отряды казаков и крестьян укрылись в своем лагере. Поляки на этот раз не предприняли никаких попыток сходу овладеть лагерем своего врага. Загнав казаков и крестьян в их лагерь, полки немецкой пехоты возвратились на свое прежнее место в центре боевого построения      польско-литовской армии. А собравшееся у казацко-крестьянского лагеря  после  второй  удачной  атаки  все левое крыло армии Речи Посполитой, включая даже вернувшиеся отряды Посполитого Рушения, плотно блокировало лагерь Хмельницкого. Собравшиеся в лагере потрясенные и  перемешавшиеся  казацко-крестьянские отряды нуждались в длительной передышке, без которой они были не способны ни на какую атаку или даже контратаку. Хмельницкому с большим трудом удалось кое-как наладить оборону лагеря. Но и она была еще достаточна слаба, и все свои усилия гетман Хмельницкий в этот момент направил на укрепление своего лагеря и  приведение в порядок расстроенных и перемешавшихся отрядов. Для этого ему нужно было самое дорогое, что просит военачальник у судьбы и провидения в критический момент сражения – время… В это время король  Речи Посполитой Ян Казимир, с огромным трудом, но все же добившийся выполнения первой части своего плана, справедливо полагая, что после  полученных потрясений армия Хмельницкого в ближайшее время не сможет  проводить наступательные действия, решил воспользоваться этим обстоятельством и приступил к выполнению второй части своего  хитроумного плана. Центр польско-литовской армии начал планомерную  атаку на высокий холм, занятый татарским войском. Главную роль в этой атаке король снова отвел дисциплинированной и опытной немецкой пехоте  прикрытой спереди батареями полковой артиллерии. Ориентируясь по хорошо заметному издали ханскому шатру, перед которым трепетало на ветру, белое ханское знамя, король Ян Казимир именно туда направил всю мощь своей атаки. Прикрытые огнем восьми заряженных мушкетными пулями орудий полевой артиллерии, лично руководимыми и направляемыми генералом артиллерии Зигмундом Пжиемским, плотные колонны немецкой пехоты, выстроенные наподобие клина, в острие которого находились составляющие одну треть колонны пикинеры с длинными копьями, а в основании – мушкетеры в количестве двух третей, медленно, но неуклонно приближались к ставке крымского хана. Татары как могли удерживали их натиск. Но быстрые и смелые атаки их легкой конницы не имели никакого успеха, легко отражаемые смертоносной артиллерийской картечью и убийственными мушкетными залпами. А отдельные храбрецы, которым все же удавалось добраться до немецких солдат, бессильно повисали на длинных копьях пикинеров, против которых их короткие копья и сабли были совершенно бесполезны. Тучи стрел, выпускаемых татарами с высоты холма, тоже приносили им мало успеха, они отскакивали от стальных кирас и испанских шлемов – морионов, в которые были облачены немецкие пехотинцы, а часть их и вовсе не долетала до наемных солдат, застревая в высоких копьях, поднятых над головой пикинерами. Хан Ислам Гирей Третий попытался использовать для отражения атаки имеющиеся у него немногочисленные орудия, заряженные чугунными ядрами. Но эти ядра, в отличие от мушкетных пуль, которыми их обстреливали восемь орудий артиллерии польско-литовской армии, не находили много жертв во вражеских рядах и не могли остановить медленный, но неуклонный и неодолимый натиск  облаченных в железо, ощетинившихся железом и плюющимися смертоносным мушкетным огнем колонн немецкой  пехоты. Правда, одно удачно выпущенное ядро, чуть было не изменило ход сражения в пользу татар. Это ядро, пролетев совсем рядом с королем  Яном Казимиром,  задело его колено. Но все обошлось, и  не тяжело раненный король не покинул место боя, продолжая руководить атакой своих войск. Напрасно хан с надеждой смотрел в сторону казацко-крестьянского лагеря Хмельницкого, ожидая оттуда помощи, подобной той, какую он сам оказал казакам при отражении атаки Яремы Вишневецкого. Помощи  не было. Между тем, враги приблизились  настолько близко, что картечь их орудий уже стала находить жертвы среди ближайшего окружения крымского хана. Пораженный картечью, упал с коня султан Амурат, в тысяча шестьсот сорок  восьмом году руководивший осадой Збаража. Одна мушкетная пуля из выпущенного в него заряда картечи поразила его в бок, вторая раздробила руку. Зрелище окровавленного султана Амурата потрясло хана Ислам Гирея Третьего. Он с внезапно охватившей его ненавистью снова посмотрел в сторону лагеря Хмельницкого. Ни один отряд казаков даже не пытался  выбраться оттуда и поспешить ему на помощь. Внезапно поток черных мыслей вихрем пронесся в голове у хана:
– А что, если гонец мурзы Нитшоха все-таки был прав? Что, если этот хитроумный и коварный Хмельницкий за моей спиной  сумел договориться с королем. Что, если он сознательно подставил татар под истребительный огонь польских орудий и мушкетов? А сам отсиживается в своем лагере, защищенный тайно заключенным договором с королем?.. – Хан попытался отбросить прочь эти страшные опасения,  но они, засев в ханской голове, не желали покидать ее… В это время король Ян Казимир как будто бы каким-то  высшим провидением почувствовал душевные муки крымского хана и решил окончательно потрясти его нервы и волю. По приказу короля князь Богуслав Радзивилл во главе медленно идущих шагом за пешими колоннами  немецкой пехоты драгунов и рейтар стремительно повел своих всадников в атаку. Неожиданно вырвавшись вперед, эскадроны драгун и рейтаров   стремительно приблизились к сгрудившимся вокруг  крымского хана татарам, резко осадили их и дали по ним в упор ошеломляющий залп из тысяч мушкетов и пистолетов. Полные ужаса крики раненных, храп  перепуганных лошадей , падающие разом  на землю  десятки  окровавленных тел людей и коней – все это зрелище настоящего земного ада потрясло крымского  хана. И его измученные сомнениями, тревогами и напрасными ожиданиями нервы не выдержали. Хлестнув плетью своего породистого, чистокровного, благородных арабских кровей, жеребца, хан поспешно поскакал с поля битвы. Все ханское окружение, а следом за ним и вся татарская армия, сломя голову бросились вслед за своим повелителем. Никогда прежде татары не отступали так поспешно с поля бою. Они бежали как зайцы, преследуемые своим злейшим врагом, бросая в  паническом бегстве заводных коней, оружие, снаряжение, пленных, часть которых они все же успели перерезать, и даже своих убитых и раненных, чего раньше они никогда не делали и что считалось у них величайшим позором…
Пока между ордой и наступающей на нее центральной частью армии Речи Посполитой происходили эти драматические события, гетман Богдан Хмельницкий отчаянно пытался собрать и бросить в атаку на помощь татарам хоть какую-нибудь часть своей армии. Но все отряды казаков и крестьян  перемешались и временно оказались неуправляемыми. Нужно было время, чтобы привести их в порядок, собрать по своим сотням и полкам. Только после этого можно было бы бросить их в организованное  наступление. До этого они были способны только с трудом оборонять  лагерь. Все резервы гетмана уже были использованы при отражении атаки Яремы Вишневецкого. У него не было ни одного собранного полка, ни даже одной сотни. Гетман остро чувствовал надвигающуюся катастрофу, но ничего не мог сделать для ее предотвращения. Как получилось, что он, привыкший заманивать в хитроумные ловушки своих врагов, сам стал жертвой такой же хитроумной ловушки. Как  могло случиться, что он ничего не знал о планах своего врага, в то время, как его собственные планы оказались  хорошо  известными  королю. В результате этого сражение было проиграно еще до его начала, Потому что оно было проведено не по его планам и планам хана, а вопреки им, по хитроумному расчетливому плану короля Яна Казимира или его опытных советников. В результате – его принудили сражаться вслепую, с плотно завязанными черным платком  глазами, с хорошо видящим его врагом.  А при таких обстоятельствах даже  самый опытный фехтовальщик обречен пасть жертвой своего, даже не очень опытного противника.
Внезапно мозг гетмана поразило неприятное сравнение… Сегодня его, как и полковника Богуна под Винницей, ляхи загнали в его же собственную  ловушку. «Рано или поздно на всякого мудреца найдется довольно простоты». Гетман ничего не мог предпринять, чтобы вмешаться в ход вышедшего из-под его контроля сражения. И это сознание собственного бессилия угнетало и отчаивало. Хмельницкому оставалось только надеяться на стойкость татарских отрядов, защищающих своего повелителя, а также на мудрость, опыт и правильное понимание сложившейся на поле брани обстановки самим ханом. Но в глубине своей души гетман понимал, что надежда на это очень слаба, потому что татары никогда не отличались стойкостью в обороне. Это противоречило их тактике боя. Их стихией была внезапная атака, стремительный отход в случае неудачи и новая внезапная атака с другого направления. Как образно однажды выразился  сам хан:  «Мы нападаем, как будто появляясь из тумана, а потом так же исчезаем в тумане…».
Главной силой своей армии татары справедливо считали ее подвижность. Он и сам старался придать своей казацкой армии такую же подвижность, отдавая специальные указы, требующие, чтобы все имущество казака в походе умещалось в сумках его седла. Поэтому, надежда на то, что  сейчас атакованные на  холме татары будут стоять и умирать на месте, подобно недвижимой стене, была очень слаба. Конечно, если бы их повелитель сам стоял  на поле боя, подобно непоколебимой скале, еще можно было бы надеяться на стойкость его подданных. Но Ислам Гирей Третий горяч и вспыльчив. И все же гетман  надеялся. Лихорадочно приводя в порядок расстроенные полки и сотни, он продолжал надеяться на единственное, на что может еще надеяться человек, у которого уже не осталось никакой разумной надежды – на чудо. Надеялся до самого последнего  мгновения, пока  вся орда не обратилась в паническое бегство. Увидев бегство хана с ордой, Хмельницкий стремительно вскочил в седло и, приказав полковнику Джаджалию возглавить крестьянско-казацкую армию до его возвращения, вместе с генеральным писарем Выговским, повсюду следовавшим за ним подобно тени, и всегда готовым выполнить его любое приказание, и четырьмя казаками личной охраны, – окольным путем  стремительно вырвался из лагеря и, страшно рискуя быть перехваченным польскими конными хоругвями, уповая только на резвость своих замечательных коней,  что есть мочи бросился за стремительно уходившей с поля брани ордой, рассчитывая уговорить хана вернуться. Догнать Ислам Гирея Третьего Хмельницкому с его небольшой свитой удалось только за милю от прежней ставки крымского хана. Увидев приближающегося к нему гетмана Хмельницкого, хан остановил своего коня и приказал своей свите не препятствовать его приближению. Добравшись до хана, гетман резко осадил своего скакуна и, почтительно приветствовав Ислам Гирея Третьего,  возбужденно произнес:
– Великий хан, я прошу тебя, поверни обратно твои храбрые непобедимые отряды и приди на помощь осажденным в лагере моим воинам. Ляхи сейчас  празднуют победу и не подозревают, что ты, благодаря твоей мудрости и прозорливости, обманул их и намеренно ушел с поля боя, чтобы ввести их в заблуждение. Сейчас самое время повернуть орду обратно. Ляхи этого не ждут, и внезапная атака твоих храбрых воинов склонит чашу весов в сегодняшнем  сражении в нашу пользу.
– Придти тебе на помощь? – Хан, прищурив свои  узкие глаза, смотрел на  гетмана с выражением откровенного презрения, и слова его, несмотря на тихий голос, звучали  отчетливо и весомо. - А ты пришел мне на помощь, когда на меня обрушилась вся королевская армия? Ты помог мне  хоть одним отрядом? Что, за моей спиной договорился с королем, изменник? – После этих  обвинений  король,  не  давая  возможности  гетману оправдаться, сразу отвернулся от него и отдал короткое приказание:
– Взять его. – По приказу хана его нукеры бросились к Хмельницкому, но гетман с неожиданной силой на мгновение вырвался из их цепких рук, поднял своего коня на дыбы, затем, резко опустив его, прокричал:
– Великий хан, я клянусь своей честью, что ни в чем не виноват перед    тобой. – Крымский хан в ответ презрительно посмотрел на гетмана.
– Твои клятвы ничего не стоят. Ты так же клялся Стефану Потоцкому. - Вся кровь мгновенно бросилась в лицо гетману, как будто бы ему плеснули в лицо кипятком, однако усилием воли он взял себя в руки и укоризненно ответил:
– Стефан Потоцкий был моим врагом, великий хан. А ты, великий  хан, мой единственный союзник. И было бы величайшим безумием с моей стороны злоумышлять против тебя. – Ислам Гирей Третий с откровенной ненавистью посмотрел на Хмельницкого и зло бросил в лицо гетману:
– Ты не мой союзник. Ты мой слуга. И ты сам мой, и все твое добро мое. И вся Украина моя. – После этого хан повторно приказал своим слугам  схватить Хмельницкого. На этот раз гетман, поняв всю безнадежность своего положения и решив положиться на время, не оказал нукерам хана никакого сопротивления и послушно позволил им связать себя крепкими сыромятными ремнями и привязать теми же ремнями  к седлу его лошади. После этого стремительное бегство татар вместе с захваченным  ими  в плен Хмельницким и его небольшой свиты  продолжилось. Отчасти это происходило из-за того, что польская конница гетмана Конецпольского  упорно преследовала орду. Сначала правое крыло армии Речи Посполитой,   во главе с гетманом Конецпольским, почти не участвовавшее в битве, первоначально замешкалось и не смогло выполнить приказ короля   по пятам преследовать отступающих татар,  позволив  им оторваться, Однако, потом польская конница перешла в настойчивое преследование орды, не позволяя ей остановиться и привести в порядок свои отряды.  Желая окончательно оторваться от преследования, крымская орда  безостановочно двигалась к переправе через Козин, рассчитывая после переправы сжечь за собой мосты и прикрыться от врагов рекой. Отступая, татары шли по Украине, как по вражеской земле, уничтожая все на своем пути и захватывая ясырь. Они безжалостно вырезали все население Козина, которому не доверяли, и разгромили встретившийся им в пути шеститысячный отряд казаков паволоцкого полковника, который с обозом спешил на помощь армии Хмельницкого под  Берестечком. Только по прошествии  долгих  томительных часов  крымский хан Ислам Гирей Третий успокоился и, выслушав  разумные аргументы гетмана Хмельницкого, снова поверив ему, возобновил свой союз с войском Запорожским и его гетманом, и даже направил часть своих отрядов, вместе с генеральным писарем Выговским, на помощь осажденному в лагере казацко-крестьянскому войску. Но было уже поздно. Вся украинская армия   была надежно блокирована в своем лагере польско-литовскими войсками.  Татары, не ввязываясь в бой, сразу повернули обратно… После бегства татар  вся армия короля Речи Посполитой, который из-за контузии колена пересел с коня в карету, за исключением ушедшего в погоню за татарами правого крыла, в боевом порядке выстроилась вокруг казацко-крестьянского лагеря. Однако, казаки и крестьяне уже успели хорошо его укрепить несколькими рядами сцепленных телег, рвом и валом, и уставшая после драматичного и напряженного сражения полько-литовская армия не решилась атаковать укрепленный лагерь своих врагов, ограничившись только его  артиллерийским обстрелом из полевых орудий. В боевом порядке армия Речи Посполитой, опасаясь внезапной ночной атаки казаков, известных мастеров такого рода атак, простояла всю ночь. Однако, в обезглавленном после пленения Хмельницкого украинском войске всю ночь шло брожение и споры между полковниками, и никакого решения относительно дальнейших действий так и не было принято. Единственное, что делалось согласно, скоро и упорно – это укрепление лагеря, поскольку крайнюю необходимость такой  меры отчетливо осознавали все. В ночной темноте лагерь крестьянско- казацкой армии был расширен и вплотную прижат к болотистым  берегам речки Пляшивки, которая надежно защищала его с одной стороны. Тем временем на поле брани, покрытом не убранными трупами людей и коней, пошел сильный дождь. Как будто бы небеса разгневались на этих  неразумных созданий, именуемых людьми, которые в своем злобном  безумии  вытоптали и изуродовали созданную их стараниями совершенную  природную красоту укутанных тающей дымкой тумана  зеленых холмов и  прозрачных ручьев, впадающих в медленно текущие спокойные воды  равнинной реки.   И  захотели  поскорее смыть своей небесной чистой влагой  всю кровь, грязь и ненависть войны…


                Г Л А В А 4

                « Твой враг еще не побежден,
                если не сломлен его дух ».
                (Чингисхан)

Король Речи Посполитой Ян Казимир еще раз обвел взглядом  собравшихся в его шатре на военный совет военачальников. Он с удовлетворением про себя  отметил, что в их лицах, суровых и решительных,  после успешно проведенного сражения, появилось и нечто новое – гордость  и уверенность, черты, свойственные только победителю. От внимательного взгляда короля не укрылось и то новое обстоятельство, как теперь эти гордые  и прославленные витязи Речи Посполитой смотрели на него. Сейчас в их взглядах читались только самое искреннее уважение, граничащее с восхищением, и преданность своему вождю, на деле доказавшему  свою храбрость и  военный опыт.
– Я пригласил вас, славные  рыцари Речи Посполитой, защитники  нашей  святой римской католической церкви, – торжественно начал свою речь король, – чтобы обсудить с вами, как нам дальше следует поступить с нашим  войском Запорожским, от которого к нам прибыли послы с просьбой о мире. Что посоветуете?
– Дозвольте мне, Ваше величество, – обратился к королю генерал Хубальд и, получив разрешение говорить, продолжил, – Я хочу обратить внимание  Вашего королевского величества на то обстоятельство, как грамотно  казаки расположили свой лагерь. С тыла его прикрывает болотистая речка Пляшивка. Поэтому, мы не можем полностью, со всех сторон окружить их рвом и валом и задушить блокадой. Мы, конечно, своими  редутами взяли их в полукольцо, но это полумеры. Их лагерь на удивление хорошо укреплен  несколькими сцепленными между собой рядами обозных  повозок,  выкопанным перед ними глубоким рвом, и насыпанным на нем  валом. Наша полевая артиллерия против таких укреплений бессильна, хотя и наносит  врагам постоянный урон своим огнем, особенно с батарей,  предусмотрительно  установленных коронным гетманом Николаем Потоцким на высоком холме, где  ранее находился Крымский хан.  А тяжелой осадной артиллерии у нас нет. В этих условиях мы по правилам фортификационной науки стараемся сблизиться с противником при помощи шанцев – окопов, укрепляя их редутами. Но эти сучьи дети не сидят смирно в своем лагере, а постоянно мешают нам, совершая дерзкие вылазки. Так, позавчера эти дьяволы ночью бесшумно перекололи косами рейтар, занимавших редут в самом центре нашей осадной линии и захватили две пушки, которые тут же поволокли в свой лагерь. Только поспешной атакой полка немецких ландскнехтов нам удалось отбить у них одну из захваченных пушек. Так что, Ваше величество, я должен с прискорбием сообщить Вам, что осада лагеря мятежников затягивается, а у нас уже сейчас не хватает продовольствия – поэтому цены на него в нашем лагере очень высоки, и  пехота, которая не имеет достаточно денег, попросту голодает. А вояки из Посполитого Рушения уже открыто ропщут, заявляя, что свои положенные по закону две недели похода они уже отбыли, и что, если Ваше королевской величество в  ближайшее время не распустит их по домам, они это сделают сами. Так, что я советую вашему королевскому величеству, несмотря на одержанную   победу в сражении или ускорить осаду казацкого лагеря, или пойти на переговоры с казаками на выгодных для Вашего королевского величества и всей Речи Посполитой условиях. – Закончив свою речь, генерал Хубальд вежливо, но гордо, с чувством собственного достоинства  поклонился королю.
– Пан генерал, – обратился король к начальнику артиллерии Зигмундту Пжиемскому, – как скоро к нам прибудет тяжелая осадная артиллерия?
– Ваше королевское величество, – генерал артиллерии вежливо поклонился королю, – два тяжелых орудия уже прибыли из-под Бродов, на днях ожидается прибытие осадных орудий из Львовской крепости. Также мы ожидаем и всячески торопим прибытие тяжелых осадных орудий из Гродненской крепости.
– С их прибытием мы сможем уничтожить укрепления вражеского лагеря? – король вопросительно посмотрел на Зигмундта Пжиемского. Генерал артиллерии смущенно потупил свой взор.
– Мне трудно, сейчас, Ваше королевское величество ответить на этот вопрос. Орудия старые, особенно те, которые должны прибыть из Львова. Я не знаю, в каком они состоянии сейчас находятся. Выдержат ли их стволы интенсивную стрельбу.
– Да… – задумчиво промолвил Ян Казимир после короткого доклада начальника артиллерии. – Дорого обходится Речи Посполитой, ее беспечность после выигранной Смоленской войны. Благодарю Вас за Вашу откровенность пан генерал. – После этого король снова обвел взглядом собравшихся в  шатре  военачальников. – Кто еще хочет высказаться?
– Позвольте мне, ваше королевское величество, – обратился к королю Брацлавский воевода – Станислав Лянкоронский.
– Мы внимательно слушаем Вас, пан Станислав, – король благосклонно кивнул  головой.
– Ваше королевское  величество, – воспользовавшись позволением короля,  начал говорить Станислав Лянкоронский, – дозвольте мне предложить Вам   и всему славному воинству Речи Посполитой свой план окончательной победы над схизматами. Мой план очень прост и ранее уже с успехом применялся в борьбе с мятежниками. Именно таким способом гетман Жолкевский в свое время сломил сопротивление мятежных казаков Наливайко под Лубнами. Я предлагаю Вашему королевскому величеству   согласиться на все предложенные казаками условия, а когда они выйдут из лагеря, – мы отберем у них пушки и ружья, разделим на полки и всех перебьем, вместе со  служителями их еретической церкви. А потом мы силой  оружия окончательно покорим нашей воле всю Украину, распространим на всю ее территорию свет истинной римской католической церкви и сделаем так, чтобы само слово «казак» исчезло из памяти Речи Посполитой. – Закончив свою речь, Станислав Лянкоронский снова поклонился королю.
– Я не нарушаю своих клятв, пан Станислав, – Ян Казимир гордо посмотрел на Брацлавского воеводу.
– Но ведь Хмельницкий, ваше королевское величество, не один раз нарушал свои клятвы, – решился возразить королю Станислав Лянкоронский.
– Я король, пан  Станислав, а не мятежный гетман, – снова гордо с чувством собственного достоинства произнес король и обвел внимательным взглядом лица собравшихся в его шатре военачальников. Заметив, что предложение Брацлавского воеводы нашло отклик в сердцах некоторых, не слишком обремененных вопросами морали, гетманов и воевод, король решил более подробно объяснить свою позицию, и потому продолжил.
– Я хочу напомнить славным рыцарям Речи Посполитой, что казаки не преследовали наши отступающие хоругви под Пилявцами, после осады Замостья не пошли в Великую Польшу, а также не использовали своих прав победителя под Зборовом. Мы не можем позволить казакам быть более благородными, чем мы сами. Иначе получится, что – это они, а не                мы – сражаемся за справедливое дело.
– Нет ничего более справедливого, – вставил в речь свою реплику короля  папский нунций Джованни де Торес, – чем защита истинной католической веры и святой римской церкви.
– Это бесспорно, Ваше святейшество, – подтвердил Ян Казимир. – Но я хочу напомнить собравшимся здесь славным витязям Речи Посполитой, что наша задача состоит не в том, чтобы полностью истребить казаков и примкнувшую к ним чернь, а чтобы заставить этих неблагородных членов нашего общества послушно служить благородным сословиям нашего государства.
– Я полностью согласен с Вашим королевским величеством, – вступил в разговор Киевский староста Адам Кисель. – Я думаю, что Ваше королевское  величество должно проявить высочайшую королевскую милость к этим неразумным заблудшим вашим подданным и даровать им прощение.
– Пан Киевский староста, – голос короля в ответ на реплику Адама Киселя зазвучал жестко, – я не собираюсь прощать этих схизматов, я собираюсь сломить дух этих упрямцев и заставить их служить Речи Посполитой.
– Вы совершенно правильно заметили, ваше королевское величество, – снова вступил в разговор папский  нунций. – Нужно сломить дух этих схизматов, а для этого нужно убедительно показать им, что весь их мятеж был напрасен и  заранее обречен на неудачу. Что у них не было, нет, и не будет никаких надежд на победу со всей военной мощью Речи Посполитой.  Для этого было бы разумно заключить с мятежными казаками мир на тех условиях, которые действовали в Речи Посполитой по отношению к ним до начала их дерзкого мятежа, возглавленного Хмельницким, то есть на условиях Куруковского  соглашения одна тысяча шестьсот двадцать пятого года. – Одобрительный  гул, раздавшийся среди собравшихся военачальников, убедил короля в правильности предложенного решения.
– Ну что же, так и порешим, – подвел черту под обсуждением создавшегося положения Ян Казимир. – Теперь мы можем пригласить сюда казацких послов. – После этих слов короля ожидавшим у входа в королевский шатер казацким посланникам было разрешено войти. Послов было трое: Миргородский полковник Матвей Гладкий, чигиринский полковник  Михайло Криса и войсковой писарь, мазовецкий шляхтич – Иван Петрашевский. Послы были одеты в дорогие атласные жупаны с серебряными пуговицами и бархатные плащи с золотыми застежками – фибулами. Вид у послов был настолько представительный, что некоторые из собравшихся на военный совет короля военачальников Речи Посполитой с удивлением рассматривали как самих послов, так и их богатые дорогие наряды. Казацкие послы прибыли еще вчера. Сначала по поручению короля Яна Казимира они были приняты коронным гетманом Николаем Потоцким, который их гневно укорял за то, что они такие изменники, которых больше не сыщешь под солнцем, изменившие и своему государю, и своему отечеству. Что они уже даже и не христиане, потому что с татарами и турками, как брат с братом живут. После этого сам король Ян Казимир дал им короткую аудиенцию, во время которой, выслушав их просьбы о мире, пообещал дать им ответ на следующий день. Поэтому вошедшие в  королевский шатер послы уже были готовы выслушать условия короля о мире. Послы вежливо поклонились королю и собравшимся в его шатре  гетманам и воеводам и, скромно потупив головы, встали в отведенном им месте.
– Вот условия, на которых мы, король Речи Посполитой и собравшиеся здесь  гетманы и воеводы, – обратился к послам король Ян Казимир, – согласны, до окончательного решения Сейма, заключить мир с Войском Запорожским. Условие первое: вы должны выдать в качестве заложников всех своих  семнадцать полковников, которые будут находиться при нас до выдачи нам Хмельницкого и Выговского. После выдачи Хмельницкого и Выговского   мы клятвенно обещаем отпустить всех полковников. Второе условие: вы должны выдать нам всю находящуюся у вас в лагере артиллерию, а также все мушкеты и аркебузы. Третье: вы должны передать нам все знамена, дарованные королями Речи Посполитой Войску Запорожскому, а также все знаки гетманской власти: булаву, бунчук и бубны, которое мы передадим новому гетману, которого назначим взамен Хмельницкого в самое ближайшее время. Четвертое условие: общий реестр всех казаков Войска Запорожского должен быть определен в шесть тысяч человек – как это было до вашего мятежа согласно условиям Куруковского соглашения. Все остальные казаки и чернь, не попавшие в реестр, должны будут вернуться к своим господам и добросовестно исполнять свои повинности перед ними и перед Речью Посполитой. Казаки же нашего Войска Запорожского, внесенные в реестр, должны будут до окончательного решения Сейма жить по условиям уже упомянутого Куруковского соглашения. Вот наши условия мира, – жестко закончил свою речь Ян Казимир. Послы хмуро выслушали  предложенные королем тяжелые условия мирного договора, после чего полковник Матвей Гладкий, поклонившись королю, ответил от имени всего посольства:
– Ваша королевская милость, мы не вправе сами принять Ваши условия мира. Мы должны передать их для обсуждения всему Войску Запорожскому. Поэтому мы просим Вашу королевскую милость отпустить нас обратно и обещаем, что в самое ближайшее время после того, как мы передадим Ваши требования казакам, Вы получите на них ответ всего Войска Запорожского.
– Хорошо, – согласился король, – но вы должны оставить одного заложника,  чтобы наши переговоры не слишком затянулись. Кого – решайте сами. Двое остальных послов после этого могут вернуться в свой лагерь.
– Я останусь заложником у Вашей королевской милости, – Чигиринский полковник Михайло Крыса выступил вперед на один шаг и поклонился королю.
– Хорошо, – снова согласился Ян Казимир и сделал знак послам удалиться.  Однако полковник Михайло Крыса неожиданно обратился к королю:
– Ваша королевская милость, я прошу, выслушайте меня.
– Говори, – удивленно посмотрел на него король. В ответ на разрешение короля Чигиринский полковник молча скосил глаза на стоящих рядом с ним  двух других послов. Ян Казимир понял его немую просьбу и приказал увести  Матвея Гладкого и Ивана Петрашевского. После их ухода Михайло Крыса еще раз поклонился королю Речи Посполитой и начал говорить:
– Ваша королевская милость, я специально предложил себя в заложники, потому что давно хотел перейти к Вашей королевской милости. Однако был лишен этой возможности, потому что чернь пристально следила за мной.  Вообще, обстановка сейчас в лагере мятежников очень напряженная. Чернь не доверяет казакам, прежде всего старшинам, и бдительно следит за каждым их шагом. Недавно я сам наблюдал такую картину – в оставленном мной лагере казаков и черни Полтавский полковник Мартин Пушкарь велел своим казакам седлать коней. Мигом набежавшая чернь тут же стала его спрашивать, что он делает. «Что видите, то и делаю, – отвечал им  полковник. – И вы то же делайте».  Чернь стала стрелять в воздух из мушкетов и покалывать копьями казацких коней, и не выпустила  полковника Мартина Пушкаря с его свитой из лагеря. – После этих слов Михайло Крыса опустился на колени и, преданно глядя в глаза королю,  жалобным голосом попросил:
– Простите меня, Ваша королевская милость. Я великий грешник, который  из-за личных обид поддался на обольстительные речи этого дьявола – искусителя Хмельницкого, который уверял ,что с согласия самого короля  Речи Посполитой, вашего покойного брата Владислава Четвертого, поднял восстание против своеволия панов и старост и, поверив коварным речам  Хмельницкого, поднял свою саблю на войско Речи Посполитой. Но когда под знамена Хмельницкого собралась чернь, которая одинаково ненавидит и польскую шляхту и казацкую старшину, я понял, что место каждого благородного человека в армии таких же благородных людей, собравшихся вокруг законного короля Речи Посполитой, чтобы обуздать бунт  неблагородной черни. Иначе она, эта чернь, в своей дикости и злобе,  уничтожит все благородные сословия Речи Посполитой. Все культурное и ценное смешает с грязью. Она уже сейчас так разбаловалась, что уже не хочет работать на своих законных хозяев и выполнять повинности. А что будет дальше? Что будет со страной, в которой неблагородная чернь перестанет трудиться и кормить благородные сословия? Когда я понял это, все мои помыслы были направлены только на одно – припасть к ногам  Вашей королевской милости, вымолить у Вашей королевской милости прощение а, получив его, своим усердием и своей собственной кровью доказать Вашей королевской милости свою преданность.
– Ваше королевское величество, – увидев колебания на лице короля Яна Казимира, счел нужным обратиться к нему папский нунций Джованни Де Торес, – наша святая католическая церковь милостива ко всем заблудшим, которые осознали свои заблуждения и раскаялись в них. Поэтому я, как представитель святейшего папы римского, прошу Ваше королевское величество простить эту заблудшую душу – пана полковника. Пан полковник понял самое главное – каковы бы не были обиды, нанесенные друг другу благородными людьми, они никогда не должны прибегать к помощи  неблагородного сословия, которое, в своей дикости и ограниченности,  постоянно мечтает о том, как бы ему, истребив полностью все благородные сословия, освободиться от их власти и связанных с ней обязательных повинностей. Это неблагородное сословие, в силу свое ограниченности и дикости, не понимает того,  что власть благородных сословий, культурных и образованных, над ними, некультурными и необразованными, завещана  самим господом. И что без такой власти непременно наступит хаос, произвол, дикость и разрушение всего ценного и культурного. Что будет в открытом океане с кораблем, матросы которого взбунтуются и перебьют своих офицеров? Этот корабль, лишенный управления, просто затеряется в океане и никогда не доплывет до берега, ибо для этого необходимо знать  навигацию. А взбунтовавшиеся неразумные матросы  после того, как кончатся запасы пресной води и пищи, просто умрут от голода и жажды. Господь учит нас, что у каждого стада всегда должен быть свой пастырь. И человечьего – тоже. – Папский нунций закончил свою страстную речь, после чего принял свой обычный смиренный вид.
– Встань, пан полковник, – король Ян Казимир милостиво разрешил Михайле  Крысе подняться на ноги. – Мы прощаем тебе твои грехи и надеемся, что ты  вскоре своей преданностью Речи Посполитой сумеешь заслужить ее искреннее уважение и признательность. – В ответ на ласковые слова короля  Михайло Крыса с выступившими на его глазах слезами припал губами к королевской руке и, захлебываясь от переполняющих его чувств – жалости к самому себе, восхищению перед неожиданной королевской милостью и радости  спасения заговорил:
– Ваша королевская милость, я непременно докажу Вам свою искреннюю преданность.
– Я верю тебе, пан полковник, – снова ласково обратился король к Михайле Крысе. – Скажи каковы настроения сейчас в казацком лагере?
– Как я уже говорил Вашей королевской милости, – по-собачьи преданно   глядя в глаза короля, поспешно заговорил чигиринский полковник, –   настроение в лагере мятежников тревожное. Чернь не доверяет казакам, казаки – черни, и обе стороны стерегут друг друга и не дают одна другой покинуть лагерь.
– А что, река Пляшивка проходима? – король перешел на деловой тон.
– Трудно проходима, Ваша королевская милость, – так же, подстраиваясь под короля, по деловому начал отвечать Михайло Крыса, – но проходима. Есть броды.
– Ты их покажешь нам, пан полковник? – король внимательно посмотрел на чигиринского полковника.
– Конечно, покажу, если будет угодно вашей королевской милости, – Михайло Крыса поклонился королю.
– Позвольте мне задать вопрос пану полковнику, – обратился к королю Киевский воевода Ярема Вишневецкий и, получив разрешение, обратился к Михайле Крысе. – Пан полковник, скажите, как обстоят дела в лагере мятежников с продовольствием, фуражом и порохом?
– Достаточно хорошо, пан воевода, – поклонившись Яреме Вишневецкому, стал отвечать на его вопрос чигиринский полковник. – Хмель хорошо  постарался в свое время. И пороху и продовольствия хватит на многие дни осады. С фуражом немного хуже, но, в целом, тоже достаточно. – После этих слов Михайлы Крысы король задумался, а потом, пристально посмотрев в лицо чигиринского полковника, обратился к нему с вопросом:
– Ты что-то хотел нам посоветовать, пан полковник?
– Да, Ваша королевская милость, – услужливо заговорил Михайло Крыса. –  Нужно расположить на той стороне речки Пляшивки сильный отряд войск Речи Посполитой,  чтобы воспрепятствовать возможному бегству казаков из осажденного лагеря, когда их положение ухудшится. Также нужно устроить запруды на речке Пляшивке, я покажу Вашей королевской милости, где вода сама начнет заливать их лагерь. Не понадобится никакой осадной артиллерии.
– Благодарю тебя, пан полковник, – король начал отдавать распоряжения. – Возьми, сколько тебе нужно жолнеров из нашей польской пехоты и начни немедленно строить свои запруды. Пан генерал, – после этих слов король обратился к генералу Хубальду, – дайте пану полковнику столько людей, сколько он попросит. Мне понравился его план превратить реку из нашего врага и защитницы казаков в нашего союзника.
– Ваше королевское величество, я немедленно сделаю все необходимые распоряжения, – поклонившись королю, генерал Хубальт подтвердил свою готовность выполнить полученное приказание.
– А Вы, пан Станислав, – король перевел свой взгляд на Брацлавского воеводу Станислава Лянкоронского, – возьмите четыре тысячи ваших  конных воинов и сегодня же, перейдя с ними через речку Пляшивку, расположитесь с ними в тылу казацкого лагеря за рекой. И если они попытаются тайно бежать из своего лагеря, покажите им силу Вашей ненависти и Ваше умение владеть саблей.
– Будьте уверены, Ваше королевское величество, – поклонившись королю,  с достоинством отвечал Брацлавский воевода, – схизматы узнают и силу моей  ненависти и мое умение владеть саблей. – После этих слов Станислав Лянкоронский покинул королевский шатер. Вслед за ним из шатра вышли выполнять порученный им приказ короля генерал Хубальд и чигиринский полковник Михайло Крыса. После их ухода король обратился к начальнику артиллерии Зигмунду Пжиемскому:
– А Вас, пан генерал, я настоятельно прошу – ускорьте прибытие к нам осадной артиллерии, – после чего, обращаясь уже ко всем присутствующим на военном совете, добавил. – Что-то мне не верится, что казаки примут наши условия мира…
Опасения короля подтвердились. На следующий день прибывшие из  казацкого лагеря послы сообщили, что Войско Запорожское не может принять условия, предложенные королем Речи Посполитой Яном Казимиром,  и просит заключить мир на условиях Зборовского договора. Послы привезли  с собой и письменное прошение казаков о мире. Но разгневанный король Ян  Казимир, который посчитал оскорбительной саму просьбу казаков  заключить мир на условиях унизительного для Речи Посполитой после  неудачного сражения под Зборовом, Зборовского договора одна тысяча  шестьсот сорок восьмого года, не пожелал дать казацким послам личную аудиенцию, а поручил принять их коронному гетману Николая Потоцкому.  Николай Потоцкий, выслушав предложение Войска Запорожского и получив из рук послов письменное прошение казаков на глазах послов, просто разорвал это прошение, после чего гневно заявил послам:
– Возвращайтесь, холопы, поскорее обратно в свой лагерь и передайте всем остальным мятежникам, что скоро они на себе узнают Зборовские пакты. – После этого король Речи Посполитой Ян Казимир приказал усилить обстрел казацкого лагеря из установленных батарей полевых орудий. Но этот обстрел, как и прежние, принес мало пользы. Девятого июля одна тысяча шестьсот пятьдесят первого года из Львовской крепости, наконец, прибыли осадные орудия. Но, как и предупреждал генерал артиллерии Зигмунд  Пжиемский, их старые стволы оказались слишком изношенными и не выдержали интенсивной стрельбы. Вскоре все они разорвались, переранив  обслуживающую их орудийную прислугу. В королевском лагере, сразу после этого события, суеверная шляхта из  Посполитого  Рушения заговорила о том, что Львовские орудия кто-то заколдовал, и стала еще более настойчиво требовать роспуска по домам. Король приказал генералу артиллерии  Зигмундту  Пжиемскому ускорить прибытие осадных орудий из Гродненской крепости. Осада уже начала тяготить и самого короля. В надежде на успешный обстрел казацкого лагеря тяжелыми осадными орудиями из Львовской крепости Ян Казимир назначил на девятое июля одна тысяча шестьсот пятьдесят первого года общий штурм казацкого лагеря. Но после неудачи со львовскими орудиями вынужден был отложить его на несколько дней. В ожидании решительных событий, которые должны были положить конец затянувшейся осаде, весь лагерь войска Речи Посполитой засуетился и ожил, как проснувшийся от зимней спячки улей, и это очевидное обстоятельство не могло остаться незамеченным от внимательных и тревожных, пристально наблюдающих за ними глаз казаков…
А в казацком лагере царила еще более тревожная атмосфера. Кропивянский полковник Филон Джаджалий, оставленный гетманом Богданом Хмельницким до своего возвращения наказным гетманом всей казацко-крестьянской армии был хорошим исполнителем чужой воли, но принятие самостоятельных решений давалось ему с большим трудом. Вероятно, именно поэтому Хмельницкий именно его выбрал своим заместителем среди других полковников, рассчитывая скоро вернуться и  будучи уверенным, что в его отсутствие полковник Джаджалий  не примет  каких-нибудь не обдуманных и опрометчивых решений. Филон Джаджалий действительно не принимал никаких решений, а проводил все время в бесчисленных молитвах в походной церкви, устроенной коринфским митрополитом Иасаафом из десяти походных палаток. Перед походной церковью были установлены три больших деревянных креста. Иосааф поддерживал нерешительное ожидание Джаджалия, рассчитывая, что его духовный сын, гетман Богдан Хмельницкий что-нибудь придумает, чтобы вызволить из осады казацко-крестьянскую армию. Что он обязательно вновь появится под Берестечком вместе с ордой Крымского хана и нанесет внезапный сокрушительный удар по войску Речи Посполитой. Но день проходил за днем, а татары и Хмельницкий все не появлялись. Нужно было принимать какое-то решение. Но наказной гетман Филон Джаджалий ни на что не мог решиться. Единственное, на что хватало его забот – это постоянное укрепление казацко-крестьянского лагеря, превратившегося  благодаря этому в мощное укрепление.(крепость)??? Все же вылазки из казацко- крестьянского лагеря организовывались и проводились вопреки его воле и желаниям, в основном благодаря стараниями неутомимого и решительного винницкого полковника Ивана Богуна. Видя нерешительность наказного гетмана, собравшиеся толпой казаки ультимативно потребовали от него, чтобы он или вывел их на новое сражение с ляхами, или помирился с королем, или тайно вывел их из осажденного лагеря. Филон Джаджалий выбрал второе. Но переговоры с королем Речи Посполитой Яном Казимиром ни к чему не привели. Ультимативно выдвинутые королем условия мира  были слишком суровы и неприемлемы ни для казаков, ни тем более для собравшихся в лагере и взявших в руки оружие крестьян. Оставалось или открыто выйти из лагеря в поле и в открытом бою со всей ляшской армией  второй раз испытать на себе военное счастье, или искать способ тайно  бежать из лагеря подальше на Украину, оторвавшись от преследования ляшской армии, где объединиться с новыми полками, собранными Хмельницким, а возможно и с татарами, и там уже дать отпор врагу. Но  справиться с армией Речи Посполитой, окрыленной недавно одержанной победой одним, без крымского хана, было немыслимо. Из всего этого сам  собой напрашивался один единственный выход. Но Джаджалий медлил. Девятого июля, после начавшегося обстрела казацко-крестьянского лагеря  прибывшей из Львова осадной артиллерией, замеченных  работ по установлению запруд на речке Пляшивке, цель которых была очевидна – затопить казацко-крестьянский лагерь, а также появлению в тылу казацко- крестьянского лагеря за речкой Пляшивкой четырехтысячного конного  ляшского отряда, всем, кто хоть чуть-чуть разбирался в военном деле в казацко-крестьянском войске, стало очевидно, что дальнейшее пребывание  казацко-крестьянской армии в осажденном лагере равносильно  самоубийству. Вечером девятого июля собравшиеся на Раду казаки сместили с должности наказного гетмана Филона Джаджалия  и вместо него выбрали наказным гетманом винницкого полковника Ивана Богуна. Новый наказной гетман начал действовать быстро и решительно. В ночь с девятое по десятое июля одна тысяча шестьсот пятьдесят первого года он собрал старшинскую Раду. Иван Богун, в отличие от Хмельницкого, который в критические моменты собирал общую Раду и казаков и крестьян, не доверяя «черни», не пригласил на Старшинскую Раду полковников крестьянских полков. Когда все казацкие полковники, приглашенные на Старшинскую Раду, тайно ночью собрались в шатре Богдана Хмельницкого, новый наказной гетман Иван  Богун, обращаясь к ним, начал свою речь:
–  Благодарю Вас, паны полковники, за честь, которую Вы мне оказали, избрав  наказным гетманом. Я собрал Вас в столь позднее время, потому что обстановка сейчас такова, что не терпит никаких отлагательств. Если мы промедлим еще немного, то наверняка все погибнем. Сегодня ляхи переправили свой первый отряд через реку Пляшивку в тыл нашего лагеря. Если они укрепятся там, как они уже укрепились перед нашим лагерем, наше положение станет безнадежным. Мы вынуждены будем или просто умереть с голоду, или штурмовать воздвигнутые ими укрепления с надеждой на успех, куда более малой, чем в открытом поле. Поэтому, паны полковники, я предлагаю Вам, не медля, а именно завтра с рассветом начать выход и отступление из лагеря. Сегодня ночью соблюдая тишину и осторожность каждый из трех казацких  полков расположенных  у реки  Пляшивки начнет строить  в районе  бродов свой мост. Для создания этих временных мостов используйте все , что возможно : землю, хворост, телеги, седла , ковры. Ничего  не жалейте.  Я сам завтра поутру возьму  две  тысячи реестровых казаков и пару пушек, перейду с ними по броду через речку Пляшивку и атакую стерегущий нас с тыла отряд ляхов. После того, как я разобью его,  вы, паны полковники, немедленно начнете организованно переправлять свои полки через реку, начиная с самых ближних к реке и кончая самыми дальними. Для ускоренной переправы  используйте все, что только возможно.  Дальние наши полки также должны сдержать напор черни, которая  ринется на переправы, как только узнает о нашем отходе из лагеря. Последними будут переправляться через реку крестьянские полки, которым мы сообщим о наших планах только после успешного начала переправы. Если все пройдет  как задумано, мы все переправимся через Пляшивку еще до того, как ляхи  проснуться и обнаружат наш уход из лагеря. Поэтому я прошу вас, паны полковники, сейчас же, не медля, разойтись по своим полкам и втайне от  черни заняться подготовкой к нашему отступлению.
– Пан наказной гетман, – обратился к Ивану Богуну полковник Мартин Пушкарь, – в такой спешке мы не успеем как следует подготовиться, времени  осталось очень мало.
– Ляхи тоже не успеют подготовиться, пан полковник, – резко ответил ему Иван  Богун. – Я всегда более всего полагался на свою смекалку, дерзость и  быстроту. И они меня никогда не подводили.
– Как же не подводили? – вмешался в разговор только что снятый с должности наказного гетмана Филон Джаджалий. – Всем полковникам известно, как под Винницей ляхи загнали тебя в твою же собственную полынью. Не получится ли завтра, что мы, в спешке не успев как следует подготовиться, не сможем избежать паники и смятения в наших отрядах, и  тогда ляхи возьмут нас голыми руками в брошенном нами и уже никем не охраняемом лагере или утопят в реке и болотах?
– В святом писании говорится, – уверенно возразил ему наказной гетман Иван Богун: – «От многой мудрости – много скорби». Я по своему опыту знаю, что первое решение обычно является самым лучшим. А как начнешь рассуждать – «А вдруг?..», «А если?..», – то ничего путного из этого не выходит. Быстрота и неожиданность – главные условия успеха на войне. По крайней мере, меня они никогда не подводили. Хотя на войне и в жизни, вообще, все находится в руках божьих, но господь чаще оказывает свою милость отважному и дерзкому. Я уверен, что завтра, с божьей помощью, мы  благополучно выберемся из  осажденного лагеря и оторвемся от ляхов. – Уверенность, с которой говорил наказной гетман, передалась всем присутствующим. Было решено, не медля, поутру начать задуманную операцию по выводу всей казацко-крестьянской армии из осажденного лагеря. Когда  все собравшиеся стали расходиться, войсковой писарь Иван Петрашевский обратился к Ивану Богуну:
– Пан наказной гетман, нужно не забыть переправить в первую очередь под  надежной охраной через реку посла турецкого султана и святого отца коринфского митрополита Иосаафа. – Гетман задумался, после чего быстро ответил.
– Ты прав, пан писарь, – распорядись отправить кого-нибудь из вашей канцелярии к басурманину. Пусть он передаст ему, что бы тот держался поближе к вашей канцелярии. Там нам будет легче охранять его. Хоть этот басурманин и очень важная персона, но я не умею общаться с нехристями. Я не гетман Хмельницкий. Так, что ты сам, пан, войсковой писарь, как-нибудь  организуй это дело. Если что – можешь ссылаться на меня. А вот к святому отцу я схожу сам. Сказав это, Богун вышел из шатра гетмана Войска Запорожского и направился в расположенный неподалеку шатер  коринфского митрополита. Несмотря на поздний час, священник не спал. Он встретил наказного гетмана у порога своего шатра, как будто бы ожидал его прихода. Иосааф не был религиозным фанатиком – бездумным рабом своей  веры. Он понимал слабости человеческой натуры и сам не был  лишен этих слабостей – любил вкусно поесть и вырядиться в дорогие нарядные одежды.  Любил пышность в исполнении святых обрядов, оказываемые на  верующих этими обрядами яркие впечатления и выказываемое ему почтение. Но он был убежден и искренен в  своих убеждениях, что только одна греческая церковь несет верующим, без изменений и искажений, истинное  слово божие и свет истинной христианской веры. И что его удел – удел  священника истинно христианской греческой церкви нести людям  слово божие и  свет истинной христианской веры. А еще он верил в свое высокое предназначение и был тверд духом. И эта его твердость духа не один раз помогала упавшим и отчаявшимся подняться и обрести новые силы. За это его искренне уважали и любили и охотно шли к нему за помощью и советом  и простые казаки, и крестьяне, и гетманы. И он в любое время дня и ночи готов был принять охваченного духовной немощью человека, терпеливо выслушать его и помочь советом и твердым убеждением. Иван Богун не был исключением из числа верующих, искренне уважавших и любивших святого отца Иосаафа. Он благочестиво поцеловал руку священника, после чего произнес:
– Святой отец, я пришел, чтобы предупредить Вас. Завтра, нет уже сегодня,  как только на небе появятся первые лучи солнца, мы начнем выход из нашего лагеря и переправу через реку. Все это величайшая тайна, поэтому я сам пришел предупредить Вас. Вам нужно, не мешкая, подготовиться к долгому и трудному походу. Разбудите Ваших слуг. Пусть они потихоньку укладывают Ваше церковное имущество и ждут сигнала. За Вами обязательно придут и будут сопровождать  вооруженные казаки.
  Иосааф испытывающее  посмотрел на Ивана Богуна.-
– Правильно ли я понял тебя, сын мой, что известие о предстоящем выходе из лагеря скрываются втайне от крестьян и их полковников? Ты собираешься оставить их в лагере как щит, прикрываясь которым, ты сможешь безопасно  вывести из осады казаков, а их жизнями пожертвовать, оставив их одних на погибель и растерзание ляхам?
– Нет, святой отец, – наказной гетман возмущенно нахмурил брови. – как Вы могли подумать, что я способен на подобную низость. Я просто решил до начала нашего выхода из лагеря скрыть это от черни. Я не доверяю ей. У нее очень мало разума, и я опасаюсь, что, узнав заранее о наших планах, она станет шуметь и громко обсуждать их, и мы не сможем  сохранить наш план втайне от ляхов. Но я не собираюсь бросать ее. Я поступаю, как лекарь, который до поры до времени скрывает от больного его болезнь, что бы он, преждевременно узнав о ней, не впал в отчаяние и не навредил себе. – Митрополит укоризненно посмотрел на гетмана.
– Для меня, сын мой, все равны и казаки и крестьяне. Все, кто верует в нашу святую православную веру. И казаки, и крестьяне, в свою очередь, тоже искренне верят мне. И с надеждой смотрят на эту походную церковь, которую я, с божьей помощью и благодаря заботам гетмана Хмельницкого,  открыл в нашем лагере. Что сотворится в душах крестьян, какой страх и отчаяние они испытают, если неожиданно проснувшись, они не увидят на прежнем месте свою походную церковь? Они решат, что господь покинул их. Поэтому я уйду из лагеря последним. Только после того, как его покинут все  обитатели, и казаки, и крестьяне. А до этого я буду молиться на виду у всех в своей походной церкви. Это мой святой долг, сын мой.
– Но это очень опасно, святой отец, – попытался переубедить священника наказной гетман.
– У каждого свой долг, сын мой, – твердо отвечал ему Иосааф. – Твой долг с помощью сабли отстаивать на земле справедливость. Мой долг – словом божьим и своим примером утешать и наставлять на путь истинный всех ослабленных и мятущихся, упавших духом.
– Но ведь Вы, святой отец, – решил использовать свой последний аргумент наказной гетман Иван Богун, – принадлежите не только собравшимся в нашем лагере верующим. Вы принадлежите всей Украине. Разве справедливо будет ради спасения души части нашего народа лишить божьей благодати,  заключенных в вашем слове и ваших святых руках, весь православный люд Украины. Разве это будет справедливо? – В ответ на эти хитрые и льстивые слова священник только укоризненно посмотрел на Ивана Богуна и  твердо ответил:
– Я уже все для себя решил, сын мой. И я не изменю своего решения. В своей церкви я буду молить господа нашего Иисуса Христа, чтобы он даровал  своим детям, и казакам, и крестьянам чудесное спасение, и чтобы он не наказывал их за их грехи так же сурово, как он наказал их во время недавнего сражения с ляхами. – Иван Богун, убедившись, что переубедить священника  не в его силах, тяжело вздохнул и произнес:
– Хорошо, святой отец, я пришлю Вам охрану. И пусть наш господь будет милостив к Вам, своему верному слуге, и Вы сумеете благополучно покинуть лагерь последним.
– Да будет господь милостив ко всем нам, – с чувством ответил Иосааф.


                Г Л А В А   5
               
                « Нет уз святее товарищества. Отец любит свое
                дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и
                мать. Но это не то, братцы, любит и зверь
                дитя. Но породниться родством по душе, а не
                по крови может один только человек».
                (  Н.В. Гоголь )
 
В ночь с девятого по десятое июля одна тысяча шестьсот пятьдесят первого года, в глубокой тайне, соблюдая строгую тишину, казаки навели три моста через реку Пляшивку. Мостами эти временные переправы можно было назвать весьма условно. Используя подручные средства: бревна, хворост, землю, обозные телеги, седла и даже ковры, – казаки кое-как  сделали в районе бродов через реку узкие проходы, по которым с трудом могла переправляться пара человек в одном ряду или всего один всадник, ведущий на поводу свою лошадь. Первыми по этим мостам еще до рассвета переправились отборные две тысячи казаков, которые на своих крепких плечах сумели даже перенести на другой берег реки две легкие пушки. С этим небольшим отрядом, вдвое уступающим по численности  четырехтысячному конному отряду Станислава Лянкороского, стерегущему переправу через Пляшивку,  Иван Богун, больше чем на силу полагавшийся на неожиданность и храбрость своих воинов, внезапно и яростно атаковал  ляхов. Станислав Лянкоронский, вообразив, что его атакует вся казацкая армия, приказал своему отряду, не вступая в решительный бой, стремительно отступать. Конные хоругви Лянкоронского отступали так стремительно, что это больше походило на бегство. Отряд Богуна преследовал их по пятам и гнал до самой переправы под Козином, надеясь таким образом надежно обезопасить отход казацкой армии из осажденного лагеря с тыла. Тем временем казацкие полки начали переправу. Переправа шла более или менее спокойно до девяти часов утра, когда о ней узнали в крестьянском лагере. Пришедшие для получения объяснений к Ивану Богуну полковники крестьянских полков, не посвященные в его планы, не обнаружили наказного гетмана в его шатре и принесли в свой крестьянский лагерь страшную весть о том, что наказного гетмана Ивана Богуна нет в лагере, а казацкие полки         в тайне от крестьянских отрядов уходят из своего лагеря и переправляются через реку, оставляя крестьянских повстанцев одних на расправу ляхам. 
– Нас предали, старшина и казаки уходят из лагеря! Наказной гетман Богун уже бежал! – мгновенно разнеслось по всему крестьянскому лагерю. И началась паника. Испуганные крестьяне в ужасе побросали все свое имущество, даже котлы, в которых еще дымилась приготовленная на завтрак каша, и в полном беспорядке бросились к переправам. Оставленные казаками заслоны не смогли удержать яростный напор обезумевшей толпы. Всякий порядок на переправах нарушился. На мостах началась давка. Не попавшие на мосты бросились в болотистую реку и, кто вброд, кто вплавь, стремились  поскорее добраться до противоположного берега. Напрасно Иван Богун,  вернувшийся к переправам, пытался навести порядок среди стихийно переправляюшейся обезумевшей людской массы, охваченной паникой и  страхом.. Успокоить ее и заставить подчиниться разумным  приказам, даже ради ее собственного блага, было уже не под силу никому. Оставалось только одно – прикрыть переправу еще сохранившим дисциплину и боеспособность казачьим отрядом. Отобрав одну тысячу конных казаков из своего отборного двухтысячного отряда, гетман не столько приказал, сколько попросил  своих товарищей, только что  блестяще выполнивших свою задачу против ляшского отряда Лянкоронского, – стать под переправами со стороны казацкого лагеря и прикрывать отход всего казацко-крестьянского войска. А сам со своим  небольшим близким окружением, пробиваясь сквозь толпу бегущих в панике к переправам людей, с огромным трудом  добрался до походной церкви.
– Святой отец! – громко закричал наказной гетман, стремительно ворвавшись вовнутрь помещения церкви и приблизившись к находившемуся в середине ее Коринфскому митрополиту Иосаафу. – Бросайте все и поспешите за мной. Иначе будет поздно. Если ляхи сейчас пойдут на приступ нашего лагеря, мне нечем будет удержать их. В лагере паника и полная неразбериха. Я умоляю Вас, поспешите за мной.
– Я не могу, сын мой, – темные бездонные глаза Иосаафа печально  заглянули в самую душу наказного гетмана.
– Почему? – нетерпеливо спросил  Иван Богун.
– Во-первых, – спокойно начал ему объяснять священник, – я дал клятву перед походным алтарем – уйти из лагеря последним. А во-вторых, когда враги ворвутся в лагерь – эта церковь станет последней защитой для тех, кто не успеет покинуть лагерь.
– Ляхи не пощадят, святой отец, – резко возразил ему наказной гетман, – ни тебя самого, ни тех несчастных, которые будут искать защиты у алтаря этой церкви.
– Может быть, ты и прав, сын мой, – голос Иосаафа зазвучал твердо и величественно, как он звучит у человека, который уже принял самое важное в своей жизни решение и не намерен, чего бы это ему не стоило, отступать от этого решения. – Но тогда я буду утешать этих несчастных в их последний час словом божьим и разделю с ними их печальную участь. Не подобает  духовному пастырю бросать в беде своих  чад.
 Гетман умоляюще посмотрел на священника, -
– Я  умоляю тебя, святой отец, не обрекай меня на такой позор. Я ни когда не смогу простить себе, что оставил тебя здесь на погибель и поругание. А сам я не могу остаться и погибнуть вместе с тобой. Я должен успеть вывести из лагеря как можно больше и казаков и крестьян, оторваться от ляхов, навести  среди уцелевших наших воинов должный воинский порядок и привести к гетману Хмельницкому армию, готовую снова противостоять ляхам.
– У каждого человека, сын мой, – ласково ответил ему Иосааф, – есть свой долг на этой земле. И ты сейчас совершенно правильно определил его для себя самого. Иди же и исполняй этот свой долг перед своей землей и своим народом. И пусть твоя душа и твоя совесть будут спокойны. А за меня не беспокойся. Я тоже хочу исполнить на  Берестейском поле свой долг и показать ляхам, что хоть они и нанесли поражение нашему православному воинству, но наш дух они не сломили и не смогут сломить. И, как подобает православному священнику, я гордо буду смотреть в лица врагов и не убоюсь ни смерти, ни самых ужасных пыток, и не отрекусь от нашей истинной святой православной веры. – Слезы навернулись на глаза гетмана. Чтобы скрыть эту свою слабость, он порывисто припал губами к руке священника, а потом стремительно выбежал из большого шатра походной церкви.
– Пан наказной гетман, – с тревогой в голосе обратился к нему вестовой казак его свиты, – ляхи уже ворвались в наш лагерь. Вам нужно срочно отходить к переправам.
– Нам нужно еще заскочить в мой шатер, – возразил ему Иван Богун, – и забрать там наши славные знамена, а также в шатер гетмана Хмельницкого и взять оттуда его документы и казну Войска Запорожского.
– Я думаю, пан наказной гетман, – вестовой казак был очень настойчив и убедителен, – что в первую очередь Вы должны подумать о наших людях, Они важнее денег и бумаг. Спешите к переправам. Если Вы погибнете, кто выведет наше войско и спасет его от разгрома?
– Ты прав, казак, – Иван Богун  гордо тряхнул своим длинным чубом. – Люди важнее денег и бумаг. Они важнее даже наших знамен. Мы когда-нибудь отберем их обратно у лахов. – Произнеся эти слова, наказной гетман легко  одним движением, словно не касаясь стремян,  взлетел в седло своего коня и  с большим усилием через толпу бегущих людей стал пробивать себе дорогу обратно к мостам через реку Пляшивку. С большими усилиями добравшись до переправ и охранявших их одно-тысячного конного отряда казаков, Иван Богун соскочил со своего коня и, обнажив свою голову, обратился к казакам:
– Браты казаки, ляхи уже ворвались в лагерь. Остановить их в лагере уже     невозможно. Невозможно будет остановить их и здесь у переправ. Место     неудобное. Вас сомнут и перебьют без всякой пользы. А вот там, – наказной гетман указал рукой на небольшой островок на середине реки, рядом с тремя  узкими наведенными временными мостами, – если хорошо укрепиться – можно успешно оборонять переправы. Пока там будет находиться наш отряд,  ляхи не смогут переправиться на тот берег.  Островок не большой. Там не нужно и одной тысячи человек. Достаточно будет и трех сотен. Но эти триста человек, – гетман понизил голос, – уже никогда не смогут покинуть свой  остров. Подобно трестам спартанцам древнего царя Леонида, они своими жизнями заплатят за спасение  товарищей. К сожалению, я сам не могу,  как царь Леонид, лично возглавить этих героев. Я несу груз ответственности за всю нашу армию, пока гетман Хмельницкий или Казачья Рада не освободят меня от этого. Я  должен  успешно переправить наше войско на тот берег, оторваться от ляхов и привести его к гетману Хмельницкому для продолжения нашей борьбы. Я не хочу приказывать вам, браты мои, я прошу вас – выберете сами этих триста добровольцев из своих рядов и сами назначьте над ними начальника. И пусть эти триста героев срочно переправляются на тот остров и занимают там оборону. У каждого из них должен быть мушкет, побольше пороха и пуль. Поэтому, оставшиеся пусть поделятся с ними оружием и припасами. А они пусть передадут своим товарищам своих коней. Там на этом острове они им больше не понадобятся. Прощайте, мои браты. – Закончив свою короткую но пламенную речь,  наказной гетман снова взлетел в седло своего коня и помчался к переправам,  ни на мгновение не сомневаясь в том, что его просьба будет выполнена. И действительно, сразу же после его исчезновения добровольно согласившиеся на отведенную им печальную роль смертников триста казаков стали слезать со своих коней и прощаться со своими товарищами, получая от них вместе с  их одновременно суровыми и трогательными напутствиями приготовленные запасы пороха, пуль и кремней…
В одном наказной гетман Иван Богун оказался совершенно прав – уход казаков из их лагеря и их переправа через речку Пляшивку оказались для  всей армии Речи Посполитой полной неожиданностью. Сначала  известие об уходе казаков в польско-литовском лагере посчитали их очередной хитростью, но, получив более достоверные сведения от высланных в разведку к казацкому лагерю нескольких хоругвей легкой конницы, – вся польская армия бросилась к  казацкому лагерю. Ворвавшись в лагерь своих врагов, польские воины и немецкие наемные солдаты, не встретив никакого организованного сопротивления, безжалостно изрубили всех застигнутых в лагере казаков и  крестьян, не пожалев даже ни женщин, ни детей, и занялись безудержным грабежом брошенного в казацком лагере имущества. Особенно преуспели в этом шляхтичи Посполитого рушения.  Впрочем, во всем польском войске не нашлось ни одного шляхтича, ни одного жолнера или солдата, который бы ничего себе не взял из разграбленного казацкого лагеря. Не пощадила шляхта и несчастных обитателей лагеря, собравшихся в походной церкви коринфского митрополита Иосаафа и искавших у святого алтаря спасения и защиты. Всех их безжалостно порубили саблями. А самого Иасаафа молодой слуга  грабовецкого старосты Сорбевского застрелил из своего лука, а потом  одним  ударом сабли  отрубил ему голову. Вместе с Иосаафом были зарублен и его помошник – дьякон Павел. С убитого Иасаафа шляхта и ее челядь сорвали дорогие, расшитые  жемчугом парчовые ризы и в стихийно возникшей драке за это богатство разорвали их на мелкие лоскуты, а также растащили  всю находящуюся в походной церкви дорогую церковную утварь…
Во время этих трагических событий маленький отряд из четырех  взрослых мужчин и двух мальчиков сквозь паническую, охваченную  ужасом толпу пробирался к переправам. В другое время необычный состав отряда  привлек бы к себе всеобщее внимание. Еще бы: молодой крестьянский парень, два мальчика,  двое запорожцев, донской казак и московский стрелец  в одной кампании – такое не часто увидишь. Но сейчас охваченным паникой, из всех сил пробивавшимся к переправам людям было не до них. Взрослые мужчины маленького отряда со всех сторон окружали мальчиков и  бесцеремонно отталкивали в сторону наседавших на них с безумными глазами спасавшихся бегством обитателей лагеря.
– Вот видишь, Андрейка, – упрекал своего младшего брата старший мальчик, крепко держа его за руку, – если бы мы тебя вовремя не нашли, тебя или затоптали бы или зарубили ляхи. Нашел, где спрятаться – под перевернутой телегой.
Когда перед маленьким отрядом показались мосты переправы, сплошь забитые людьми и мятущаяся толпа старающихся протиснуться к ним на берегу людей, – старый запорожец, идущий  впереди и ведущий  за собой весь  отряд, внезапно свернул в сторону.
– Куда ты ведешь нас? – удивленно спросил своего товарища молодой запорожец. – Вот же она – переправа.
– Положись на меня, – спокойно отвечал ему старый запорожец, – я веду вас к единственно возможному месту переправы.
Его слова прозвучали так убедительно, что все его спутники молча повиновались ему. Вырвавшись из давящих объятий толпы, отряд поспешил вдоль заросшего густой травой берега реки. Через пару сотен шагов  тропинка, неровно бегущая вдоль берега, уперлась в заросли камышей, спускавшиеся в самую реку. Шедший впереди пожилой запорожец раздвинул камыши руками, и перед ним и его спутниками появилась спрятанная узкая и длинная, рыбачья лодка – долбленка.
– Ну, ты, Максим, нам просто самими небесами послан, – не смог сдержать своего восхищения донской казак. – Где ты раздобыл такое сокровище? Я думаю, сейчас в нашем лагере нашлось бы немало желающих заплатить за эту лодочку не только серебром, но и золотом.
– Я же старый, видавший виды казак, – хитро улыбнулся в ответ старый запорожец. – Когда только ляхи осадили нас в лагере, я сразу стал искать средство для переправы на тот берег, и вот отыскал этот челнок, хозяина которого, рыбака, ляхи  застрелили, припрятал его и берег для этого дня.
– Ну, ты и голова, – снова восхищенно произнес донской казак. – Тебе бы атаманом давно надо было бы быть.
– Можно и атаманом, – охотно согласился старый запорожец.
Однако рыбачий челн был слишком мал, чтобы вместить вместе всех беглецов. Но это обстоятельство   их нисколько не смутило. Усадив в челн  двух мальчиков  и пожилого запорожца, остальные члены отряда разделись до гола и, побросав свою одежду и оружие на дно рыбацкого челна, втащили лодку в реку и поплыли с ней рядом, держась за ее борта. Сидевший на корме долбленки старый запорожец с помощью деревянного весла направлял движение челна. Лодка медленно, с трудом преодолевая мутные тяжелые воды реки, двигалась вперед. Подувший в узкий борт челна свежий ветер стал отгонять маленькое судно в сторону переправы. Этот ветер в конце концов  пригнал лодку, находившуюся уже на середине реки  к небольшому острову. На острове три сотни казаков спешно сооружали из подручных средств, поваленных деревьев, камней и земли полевое укрепление, защищенное с трех сторон земляным валом и засеками.
– Здорово, паны казаки, – на правах старшего приветствовал трудившихся над сооружением укрепления казаков пожилой запорожец.
– Будьте и вы здоровы, – отвечали ему в ответ казаки.
– А что это вы, паны казаки, здесь делаете? – полюбопытствовал вылезший из воды  молодой  запорожец.          
– Да вот, обживаем этот остров. Хотим здесь устроить новую Запорожскую Сечь, – едко ответил ему в ответ один из казаков. Молодой запорожец, осознав всю бестактность своего вопроса, смутился и потупил голову.
– Будете защищать переправу? – серьезно спросил вылезший следом за молодым запорожцем из воды донской казак и уважительно посмотрел на суетившихся на острове казаков.
– А если сам  понимаешь, то зачем спрашиваешь? – сердито ответил ему  тащивший тяжелый валун казак.
Донской казак перемигнулся со своим товарищем стрельцом, также вылезшим из воды и оба, взяв из челна свою одежду и оружие и наскоро одевшись, решительно подошли к защитникам переправы. В пояс поклонившись  им,  донской казак произнес:
– А что, господа казаки, не примите ли вы нас в свое славное товарищество?
Этот поступок так удивил трудившихся на острове казаков, что они на время оставили свою работу и удивленно уставились на невесть откуда взявшихся странных гостей.
– Так вы же, паны, не наши будете, а из Московии, – внимательно разглядывая стрельца и донского казака, отозвался один из оставленных охранять переправу казаков.
– Да, мы не запорожцы, – ответил стрелец, – я слуга московского государя, а он – сын вольного Дона. Но мы с вами одной веры. И пришли к вам, чтобы вместе с вами защищать нашу православную веру и угнетенный русский народ Речи Посполитой. О чем и клятву перед святым алтарем дали. А получилось так, что никакой пользы мы вам с моим другом, донским   казаком – так и не смогли оказать. И клятву свою не сдержали. Стыдно будет на Родину возвращаться. Так не гоните нас, господа казаки, примите в свое славное товарищество.
– Вы что не понимаете, что мы – смертники? – с удивлением и уважением, в ответ, задал вопрос стрельцу один из защитников острова.
– Ну, значит, вместе с вами помирать будем, а все же клятву свою сдержим, - просто ответил ему стрелец. – И ляхам покажем, наконец, силу нашей святой православной веры. А воины мы добрые, не сомневайтесь.
– А мы и не сомневаемся, – уважительно посмотрел на него выбранный казаками наказной сотник трех сотенного отряда добровольцев казаков, после чего обратился к своим казакам. – Ну что, паны казаки, примем в наше товарищество этих славных воинов, которые пришли к нам из далекой  Московии.
– Принимаем их! – одобрительно зашумели казаки.
– Оставайтесь, коли вам ваша жизнь не дорога. – Наказной сотник подошел к стрельцу и донскому казаку и одобрительно похлопал каждого из них по плечу. – Обещаю, что сегодня вы исполните вашу клятву. Сегодня мы все славно повеселимся и допьяна напоим ляхов червоным вином.
– Спасибо, господа казаки, за честь великую, – стрелец в пояс поклонился сначала наказному сотнику, а потом и всем своим новым товарищам, – вместе с вами сложить свою голову за веру православную.
– Постойте, – слышавший весь этот удивительный разговор стрельца и донского казака их прежний товарищ, старый запорожец – тоже принял свое решение. Обнявшись со своим молодым товарищем, Назаром, он тоже обратился к защитникам переправы: – А меня, паны казаки, вы не примете в свое славное товарищество? Я уже стар, чтобы бегать от ляхов. Да и к этим молодцам, – он указал рукой на стрельца и донского казака, – уже привязался. Негоже мне их тут у вас одних оставлять. Так позвольте же и мне, вместе с вами, угостить ляхов червонным вином.
– А я как же, батько Максим? – в смятении обратился к нему молодой запорожец Назар.      
–  А ты, Назар, – старый запорожец ласково обнял за плечи своего молодого товарища, – будь так милостив и помоги Тарасу вызволить из беды двух наших хлопцев, судьбу которых мы все взяли на себя. Одному ему будет трудно. А оба вы справитесь. Не то нашим душам не будет на небесах покоя. А обо мне не печалься. Я славно жил, славно и умирать буду. И не вздумай меня отговаривать. Правильно решили наши товарищи из московской земли Семен и Тимофей – не пристало нам от ляхов бегать. Надобно им показать, что не сломить им силу нашего духа и не одолеть нашей православной веры. Так что, иди Назар, торопись. Спасай мальцов.
– Прощай, батько Максим, и вы, мои верные товарищи Семен и Тимофей, прощайте, – Назар вытер рукавом предательскую слезу и, обнявшись по очереди с Максимом, Семеном и Тимофеем, быстро зашагал обратно к своему челну, где его в нетерпении ожидали два мальчика и молодой крестьянский парень Тарас. А старый казак Максим, принятый вместе со своими товарищами из московской земли в новое славное товарищество, стал вместе с Семеном и Тимофеем спешно строить укрепление на острове. Нет лучше занятия для воина перед смертным боем, чем спокойно и увлеченно делать свою воинскую работу, строить укрепления, проверять и готовить  оружие и военное снаряжение, проявляя тем самым, без лишних слов, твердость своего духа и мужество… Пока их оставшиеся на острове товарищи готовились достойно встретить врага, рыбачий челн с двумя мальчиками, Назаром и Тарасом, наконец,  причалил  к противоположному крутому берегу реки Пляшивки.  Первым из челна на прибрежный песок выпрыгнул Назар, за ним оба мальчика – Иванко и Андрейка и последним – Тарас. В спешке молодой крестьянский парень слишком сильно оттолкнулся ногой от челна, и он медленно поплыл, подхваченный течением, обратно к покинутому недавно им острову, где трех сотенный арьергард казацкой армии готовился принять свой последний бой. Когда четверо беглецов поднялись на крутой берег реки и отошли от нее шагов на сто, и уже, облегченно вздохнув, почувствовали себя в полной безопасности,  решив, что все самое страшное уже позади, – неожиданно из стоящего впереди них перелеска показались хоругви польской кавалерии. Это возвращался к месту переправы четырехтысячный отряд Станислава Лянкоронского. Внезапно атакованный Иваном Богуном и отступивший к самому Козину польский отряд, оставленный в покое казаками, пришел в себя, и Станислав Лянкоронский, чтобы смыть позор своего поспешного отступления, – решил возвратиться и принять участие в преследовании отступающей казацкой армии.
– Скорее обратно! – увидев врагов, закричал Назар Тарасу. – Бери хлопчиков и бегите к реке. В реке ляхи вас не достанут. Идите вдоль берега к камышам. Спрячьтесь там и дождитесь ночи. Спешите, я задержу ляхов.
Тарас с мальчиками не заставили себя долго ждать. Втроем они что есть мочи побежали к реке. Как корил себя сейчас Тарас за свою оплошность,  которая лишила их самого надежного средства спасения – челна. Но выбора не было. Зайдя в реку по пояс, он и оба мальчика медленно побрели по топкому дну реки к спасительным камышам. Хлопцы шли впереди, а Тарас,  двигаясь боком вслед за ними, прикрывал их сзади своим телом, держа в руках заряженную аркебузу, готовый в любой момент выстрелить в любого, кто попытается задержать их.
В это время Назар, оставаясь на прежнем месте и выхватив из ножен свою саблю, громко крикнул стремительно несущемуся прямо на него  вражескому отряду:
– Если среди  вас, ляхи, есть хоть один храбрый воин – пусть он сразится со мной в честном поединке. Иначе я буду считать вас всех жалкими трусами.
Расчет Назара оказался правильным. Гордые ляхи, которые могли просто растоптать его своей массой или по ходу застрелить из пистолета, не могли не обратить внимание на его дерзкий вызов, и прямо перед ним остановили своих коней. Скакавший впереди отряда на дорогом арабском скакуне  знатный ляшский  витязь, дорогие доспехи которого были сверху покрыты пятнистой шкурой леопарда, отделился от своих товарищей и медленно направил своего коня прямо к нему, на ходу вытаскивая из ножен саблю. Остальные ляхи остановились и стали наблюдать предстоящий поединок.
Подъехав к молодому казаку, знатный всадник презрительно сверху вниз, с высоты своего коня посмотрел на своего противника и произнес:
– Много чести для тебя, хлоп, сражаться в поединке с таким благородным шляхтичем, как я. Но твоя смелость мне понравилась. Поэтому я, Станислав Лянкоронский, скрещу с твоей саблей мой клинок.
После этих слов знатный шляхтич легко спрыгнул с седла на землю и, выставив вперед свою саблю, встал в боевую позицию. Не теряя времени, Назар яростно атаковал его. Клинки двух поединщиков со скрежетом скрестились. После первых же, легко парированных его соперником своих ударов Назар понял, что ему достался очень опытный сабельный боец. Сабля в руках Станислава Лянкоронского взлетала так легко и стремительно, словно ею двигала не человеческая рука, а какое-то волшебство. Одержать победу над таким бойцом было почти невозможно. Но Назар продолжал  отчаянно сопротивляться, стараясь выиграть для Тараса с двумя мальчиками  хотя бы несколько драгоценных минут. Тем временем острое  перо ляшской сабли рассекло Назару правую бровь. Кровь стала заливать ему лицо. Своего противника теперь он мог видеть только в розовом тумане. Его положение теперь стало совершенно безнадежным.      
– Сдавайся, хлоп, – лях теперь, совершенно не опасаясь сабли Назара, словно кошка с попавшей ей в лапы мышью, играл своим клинком перед самым лицом казака. Булат его дорогого, легкого и прочного клинка, внезапно появлялся то справа, то слева от затуманенных глаз Назара.
– Сдавайся, хлоп, – снова выкрикнул в перерыве между своими выпадами знатный шляхтич, – у тебя нет никакой надежды. Ты проиграл. Сдавайся или я зарублю тебя.
Назар ничего не отвечал своему противнику, а только, стиснув зубы продолжал отчаянно и безнадежно сопротивляться. Острие клинка вражеской сабли тем временем нанесло глубокую царапину на его левой щеке, потом точно такую же царапину на правой щеке. Станислав Лянкоронский откровенно показывал Назару всю безнадежность его сопротивления. Молодой казак и сам прекрасно понимал свое положение. Собрав все силы, он внезапно яростно набросился на своего слишком успокоившегося соперника, нанося ему один удар за другим. И совершенно перестав заботится о защите. Какое-то время знатному шляхтичу пришлось, позабыв о нападении, только отражать беспорядочные и не искусные, но отчаянно сыпавшееся на него со всех сторон сабельные удары противника.
– Я никогда не сдамся, лях! Никогда! – с ненавистью выкрикивал Назар при каждом взмахе своей сабли. Но такое предельное напряжение его сил могло продолжаться только одно мгновение. У казака не хватило дыхания долго выдерживать такой высокий темп схватки. Его удары замедлились, и вскоре шляхтич снова овладел инициативой. Упертость Назара разозлила его, и он решился положить конец затянувшемуся поединку. Сделав обманное движение справа, он быстро отвел свою руку с саблей вниз и назад и, сделав быстрое круговое движение, обрушил ее на голову Назара  слева и сверху.  Меховая шапка казака только слегка ослабила этот удар, но развернула острие сабли, которое, ударив плашмя по голове Назара, оглушила его. Оглушенный молодой казак упал на землю. Подойдя вплотную к его неподвижному телу, Станислав Лянкоронский снова поднял свою саблю и одним расчетливым ударом отрубил голову своему противнику. Наблюдавшие поединок своего командира с дерзким казаком его воины при каждом удачном выпаде Станислава Лянкоронского оглашали воздух  победными возгласами, а после завершения поединка дружно поздравили своего начальника с одержанной победой. После этого сразу несколько конных воинов выехали на крутой берег реки и увидели примерно в паре сотен шагов бредущих по руслу реки две маленькие детские и одну  взрослую, идущую за ними, фигуры. Ляхи не стали спускаться на лошадях по крутому берегу реки, а просто вытащили свои аркебузы и, не слезая с коней, открыли пальбу по этим медленно удаляющимися от них живым мишеням. Это занятие сразу понравилось их товарищам и еще примерно с десяток  конных воинов из отряда Станислава Лянкоронского присоединилось к первым стрелкам. Услышав звук выстрелов, Тарас развернулся в сторону ляхов и, прикрывая своим телом маленькие шуплые фигуры обоих мальчиков, поднял свою аркебузу и приготовился стрелять в любого, кто попытается преследовать их. Но ляхи, увлеченные пальбой, не преследовали их, устроив между собой состязание в меткости. Пули одна за другой  пронизывали мутную воду реки вокруг Тараса. 
– Скорее к камышам, – торопил молодой крестьянский парень мальчиков, – скорее. Там пули вас не достанут.
Когда до спасительных камышей осталось всего с десяток шагов, аркебузная пуля ударила Тараса в правый бок. Он пошатнулся и выронил из рук свою аркебузу. В глазах у него потемнело. Рана была смертельной, и Тарас почувствовал это. Собрав последние силы, он посмотрел на мальчиков. Старший, подняв на спину своего совсем обессилевшего младшего  братишку, уже входил в спасительные заросли камышей. Тарас облегченно вздохнул, но тут же тревожная мысль уколола его:
– Как же они будут жить одни, такие маленькие? – Но тут же какой-то голос внутри него ответил:
– Ничего, добрые люди помогут. Не дадут пропасть. Обязательно помогут. – После этого Тарас слабеющей рукой достал из висевшей у него на поясе кожаной сумки заветное серебряное кольцо и крепко зажал его в правой руке. Ноги его тем временем сами собой подкосились, и он опустился в реку, прижавшись спиной к высокому земляному берегу. И в его уже потухающем сознании, согревая его последним ласковым теплом приятных воспоминаний, возникло милое и прекрасное лицо любимой.
– Прощай Галинка, – прошептал Тарас, твердо уверенный, что любимая неизвестно каким чудным образом обязательно его услышит. – Прости, что так получилось… – И сознание навсегда покинуло его...
Спустя триста лет выдающийся украинский археолог Игорь Кирилович Свешников, проводя раскопки на месте Берестецкой битвы, на дне реки Пляшивки, найдет полуистлевший скелет молодого двадцатилетнего парня,  в останках правой кисти которого будет лежать потемневшее от времени  девичье кольцо из дешевого серебра – самое дорогое  сокровище его рано и несправедливо погибшего несчастного хозяина…
В своем походном шатре король Речи Посполитой Ян Казимир  принимал поздравления по поводу окончательной победы над схизматами.
– Ваше королевское величество, – обратился к королю генерал Хубальд, – лагерь бунтовщиков захвачен войсками вашего королевского величества. Захваченные в лагере схизматы все истреблены. Правда значительной их части все же, из-за чрезмерной осторожности пана Станислава Лянкоронского, который со своим отрядом не сумел задержать мятежников  во время их переправы через реку, – удалось благополучно выбраться из ловушки и скрыться в неизвестном направлении. В лагере бунтарей нами захвачено шестьдесят орудий, из них восемнадцать тяжелых, семь больших бочек пороху, большое количество мушкетов и аркебуз, а также много волов, обозных телег и зерна. Теперь войско Вашего королевского величества   будет обеспечено продовольствием не на один день. Удивительно, но у этих осажденных еретиков продовольственных запасов было больше, чем в лагере  нашей армии. Кроме этих трофеев позвольте преподнести Вашему королевскому величеству особо ценные призы, – генерал хлопнул в ладоши. По этому сигналу вошедший в шатер жолнер сложил к ногам короля целую стопку знамен.
– В шатре Богуна, – пояснил королю генерал Хубальд, – воинами Вашего королевского величества было захвачено пятнадцать знамен. В том числе одно, подаренное Вашим королевским величеством Войску Запорожскому и  одно, подаренное этому же войску покойным вашим братом, бывшим королем Речи Послолитой Владиславом четвертым. – После этого генерал хлопнул в ладоши второй раз. По этому сигналу второй жолнер на вытянутых руках внес в шатер и положил перед королем связку соболей, дорогой жупан  и красную бархатную, подбитую соболями, ферезею, поверх которой лежала серебряная шкатулка.
– Это богатство, Ваше королевское величество, – снова пояснил генерал, – шляхтич Браницкий обнаружил в шатре сбежавшего с ханом Хмельницкого. Кроме этого, возле шатра Хмельницкого было захвачено целых два воза с прекрасными персидскими коврами, они тоже ожидают своей участи у шатра Вашего королевского величества.
Тем временем Ян Казимир приоткрыл серебряную шкатулку и стал осматривать ее содержимое. В шкатулке оказалась печать Войска Запорожского, скрепленный подписями и печатями один экземпляр Зборовского договора, диплом турецкого султана гетману Хмельницкому на право владения русским княжеством Речи Посполитой, а также письма к Хмельницкому турецкого султана, крымского хана и Московского царя. Были там и письма к Хмельницкому некоторых известных лиц Речи Посполитой. Ян Казимир отделил эти письма от дипломатической переписки гетмана Хмельницкого, взял их в свои руки и обвел всех присутствующих в его шатре испытывающим взором. Некоторые из находившихся в шатре военачальников  при этом потупили свои глаза, не смея открыто посмотреть в лицо короля. Удовлетворенный этим Ян Казимир на глазах у всех, не читая, порвал эти  письма. После чего коротко и решительно заявил:
– Предадим прошлое забвению.
– Ваше королевское величество, Вы – великий король, – не смог сдержать своего восхищения от этого поступка Яна Казимира папский нунций  Джованни де Торес.
– Есть еще подарки Вашему королевскому величеству, – снова обратился после этого к королю генерал Хубальд. – Ротмистром волошкой хоругви  воеводы русского Яремы Вишневецкого взят в плен посол турецкого султана  к гетману Хмельницкому. Он застрял в болоте и плавал там, в дорогой, подбитой соболями, бархатной ферезее. За эту ферезею его и вытащили из болота. У него был обнаружен подарок турецкого султана гетману Хмельницкому – замечательный дамасский клинок. – После этих слов генерал снова хлопнул в ладоши и появившийся по этому сигналу третий жолнер поднес Яну Казимиру дамасскую саблю в бархатных отделанных  серебром ножнах. Король не утерпел и, встав со своего кресла и вытащив клинок из ножен, полюбовался замечательной редкой сталью. Лицо его оживилось. Этот подарок понравился Яне Казимиру больше остальных.
– Король Ян Казимир – настоящий воин, – шепнул на ухо воеводе русскому Яреме Вишневецкому стоящий с ним рядом в королевском шатре генерал артиллерии Зигмунт Пжиемский. – Он сталь ценит выше, чем золото. Воевода русский в ответ на эту тихую реплику своего собеседника только молча одобрительно кивнул  головой.
– И последний подарок Вашей королевской милости, – генерал Хубальд в очередной раз хлопнул в ладоши, и появившиеся в шатре двое очередных жолнеров на большом серебряном подносе внесли в королевский шатер драгоценные церковные предметы: бархатную митру, с четырех сторон которой были пришиты серебряные позолоченные бляхи с изображениями евангелистов. По нижнему краю митры шел серебряный обруч с надписью:   «Иосааф – митрополит Коринфа», серебряный посох, небольшую нательную иконку из слоновой кости, оправленной в серебро, московской работы. На одной стороне иконки был вырезан распятый Иисус Христос, на другой – святая Троица. Вслед за подносом, вошедший следом за первыми двумя жолнерами третий жолнер поставил перед королем корзину, прикрытую красным покрывалом. Откинув покрывало, король заглянул в корзину и поморщился. Там лежала отрубленная голова коринфского митрополита Иосаафа.
– Это голова и имущество одного из главных вдохновителей мятежа, – пояснил королю генерал Хубальд, – еретика, именовавшего себя митрополитом Коринфа – Иосаафа. Ваше королевское величество обещало  отдать его на суд униатскому священнику из Холма Якову Суше. Но челядь грабовского старосты Сорбесского самовольно покарала еретика. Поэтому я теперь прошу Ваше королевское величество распорядиться телом и имуществом убитого еретика – богомерзкого Иосаафа.
Король посмотрел на папского нунция, а потом, словно прочитав его мысли, произнес: – Пусть все имущество еретика Иосаафа, а также его тело и голова  прейдут к нашему верному служителю  церкви из Холма, объединенной унией со святой католической церковью – Якову Суше. Пусть он похоронит тело и голову еретика в какой-нибудь православной церкви, а его вещи  послужат украшением чудодейственной иконе Холмской божьей матери.
Повеление короля было немедленно исполнено. Получив в свое распоряжение драгоценные символы церковной власти, совсем недавно принадлежавшие покойному Иосаафу, униатский священник Яков Суша  сразу украсил ими  чудотворную икону Холмской божьей матери. Перед ней же, как знак божьего справедливого наказания, постигшего главного вдохновителя еретиков и схизматов, он выставил и отрубленную голову Иосаафа. И перед этим страшным атрибутом провел торжественное богослужение, в котором благодарил господа за одержанную победу над еретиками и схизматами. В темном свете восковых свечей мертвая голова Иосаафа смотрела на участвовавших в богослужении своими остекленевшими невидящими глазам. И этот мертвый взгляд одновременно и  пугал и зачаровывал собравшихся на богослужение, опьяненных победой шляхтичей...
Под самый конец торжественного военного совета в королевский шатер стремительно ворвался разгоряченный Станислав Лянкоронский. Припав к руке короля и поцеловав ее, он быстро заговорил:
– Пусть Ваше королевское величество простит меня. Я не смог со своим маленьким отрядом сдержать натиск всей неожиданно набросившейся на меня армии схизматов и был вынужден сначала отступить. Но потом, перестроив свой отряд, я вернулся к переправам, ночью тайно наведенным  мятежниками, и вместе со своими воинами так рубил убегавших еретиков, что даже руки устали.
– Да, – в ответ на его слова иронично заметил Ян Казимир, – а я думал, пан Станислав, у Вас больше устали ноги.
После этих слов короля громкий хохот всех присутствующих на совете военачальников потряс королевский шатер. А Станислав Лянкоронский в ответ на едкое замечание короля обиженно возразил:
– Конечно, Ваше королевское величество вправе упрекнуть меня. Но видит бог, я и мои воины сделали все, что было в их силах. Я лично зарубил не одного схизмата. А с одним дерзким казаком,  который осмелился бросить мне и моему отряду вызов, я даже провел рыцарский поединок. Я хотел взять этого молодого хвастуна в плен. Но хлоп попался упертый.  Я сначала рассек ему бровь, потом сделал зарубку своей острой саблей на его левой щеке, потом такую же зарубку – на правой. Но он все равно продолжал уперто, без всякой надежды, сопротивляться. И мне пришлось отрубить ему голову.
После рассказа Лянкоронского, король задумался, а потом переспросил Станислава Лянкоронского:
 – Так значит, твой поединщик, не сдаваясь в плен, уперто продолжал сражаться с тобой без всякой надежды на победу?
– Да, ваше королевское величество, – подтвердил Станислав Лянкоронский.
– Пан генерал, – обратился Ян Казимир к генералу Хубальду, – Вы подробно рассказали нам о всех трофеях взятых в лагере мятежников, но Вы не рассказали о ходе самого  сражения.
– А никакого сражения и не было, ваше королевское величество, – в ответ  заявил генерал Хубальд. – Вся чернь из лагеря схизматов обезумевшей толпой бросилась к тайно наведенным ночью переправам. Многих из них затоптали, многие утонули. Так что никакого сопротивления в лагере еретиков войскам Вашего королевского величества оказано не было. Но когда мы подошли к трем узким мостам, наведенным схизматами для переправу через реку, рассчитывая на их плечах по их же переправам быстро  переправиться на противоположный берег реки и немедленно начать преследование наших врагов, – отряд казаков в триста человек, укрывшийся на удобно расположенном на середине реки, рядом с переправами, острове, – метким огнем из мушкетов и аркебуз воспрепятствовал  нашему намерению. Дело в том, что наведенные мосты через реку были очень узкие. По ним с трудом могли переправляться только пара человек в одном ряду или один всадник, ведущий в поводу свою лошадь, и засевшие и укрепившиеся по всем правилам фортификационного искусства казаки  метким огнем поражали любого смельчака на всех трех переправах, которые рискнули переправиться на тот берег. Так что с преследованием наших врагов нам пришлось повременить. Я предложил  казакам сдаться в плен  на почетных условиях. Но они в ответ на мое предложение дерзко выбросили на наших глазах в реки все свои деньги и заявили мне, что они пришли на этот остров, чтобы не сдаваться в плен, а чтобы умереть со славой. Взять их с фронта было бы очень трудно, и это стоила бы нам больших жертв, потому что  мятежники с трех сторон огородили себя засеками и валом из земли, дерева и камней. Только четвертая сторона их укрепления оставалась открытой. Тогда я с наемной немецкой пехотой и рейтарами князя Богуслава Радзивилла переправился выше через реку и атаковал  арьергард казацкого войска с тыла. Казаки яростно сопротивлялись. В  жестокой рукопашной схватке с этими упрямцами  погибло пять офицеров немецкой пехоты и ротмистр полка Богуслава Радзивилла – Корф(?). И несколько десятков простых солдат и рейтаров. Последний из защитников острова, непонятно откуда взявшийся среди них московит – прыгнул в рыбацкий челн, отплыл на нем недалеко от острова и уже три часа отстреливается из своей пищали от наших солдат. Он и сейчас еще воюет.
– Как? – удивился король, – Он один воюет со всей нашей армией?
– Да, Ваше королевское величество, – подтвердил генерал Хубальд. – По крайней мере, когда я отправлялся на военный совет к Вашему королевскому величеству – этот московит еще продолжал воевать.
– Я хочу посмотреть на него, – король встал со своего кресла и решительно направился к выходу.  Все военачальники молча последовали за ним. Когда Ян Казимир со своей свитой достиг переправ, неподалеку от небольшого острова в самой середине реки, рядом с переправами, он увидел одинокий узкий челн, в котором неподвижно сидел бородатый человек в кафтане московского стрельца и с бердышом в руках.
– Ваше королевское величество, у этого московита закончился порох, – услужливо уведомил короля стоящий на берегу в окружении своих солдат офицер немецкой пехоты.
Другая часть солдат немецкой пехоты все еще толпилась на захваченном ими острове. С появлением короля с его свитой всякая стрельба с берега и с острова по московиту прекратилась, и Ян Казимир мог совершенно спокойно наблюдать за последним защитником острова. Лица его на таком расстоянии король не мог видеть, но его хорошо заметная сидячая фигура, в своей верхней части совершенно не укрытая от выстрелов бортами челна, всем  своим видом откровенно демонстрировала полное равнодушие к жизни  и презрение к смерти.      
– Когда у него был порох, – продолжил уведомлять короля услужливый офицер, –  он очень метко стрелял из своей пищали и убил и ранил не одного нашего солдата.
– А вы сами попадали в него? – поинтересовался король
– А как же, Ваше королевское величество, – обиженно ответил офицер. – Мы  насчитали как минимум четыре попадания из мушкета в него. Но этот московит – как заговоренный. Наверное, ему помогает сам дьявол. Он отстреливался целых три часа. Хвала господу, порох у него все-таки закончился. Сейчас мы попытаемся взять его в плен. 
– Предложите ему от моего имени, за его мужество, почетные условия сдачи в плен, – распорядился король. – Пообещайте ему  жизнь и свободу.
– Будет исполнено, Ваше королевское величество, – офицер резво побежал выполнять королевский приказ. Зайдя по самую грудь в воду и сложив ладони рупором, чтобы его было хорошо слышно, офицер закричал:
– Эй, московит, сдавайся! Его королевское величество, король Речи Посполитой Ян Казамир лично милостиво обещает тебе жизнь и свободу за твое мужество! Сдавайся! Это не твоя война!
– Передайте королю, – подувший в сторону короля ветер донес до Яна Казимира хриплый, но твердый голос московита, –  что это – моя война! Это война за справедливость, за веру православную, за обездоленный русский народ Речи Посполитой. И еще передайте королю, что у него есть могучее войско, храбрые воины и опытные воеводы. Но ему все равно не победить в этой войне. Потому что нельзя победить народ, который борется за свою свободу. Такой народ способен творить чудеса. Такое чудо было, когда простой русский народ московского государства, не имея ни войска, ни правительства, ни казны, собрал народное ополчение, разбил лучших воевод  Речи Посполитой, с их отборным и опытным войском, и освободил свое Отечество. Так же будет и здесь на Малой Руси – на Украине. А мне моя жизнь не дорога. Я умру, как  подобает честному православному воину.
Эти глубокие слова простого  солдата, не изучавшего благородных наук, не читавшего умных книг, так потрясли короля, что он, более ничего не говоря и чувствуя полное бессилие перед могучей волей этого человека, повернул  коня и поскакал прочь от переправы. Его свита последовала за ним. После  отбытия Яна Казимира офицер немецкой пехоты, желая выслужиться перед королем, послал одного из своих солдат вооруженного длинной пикой, вместе с вызвавшимся помогать ему добровольцем – шляхтичем из Цехановского уезда на Мазовше, – захватить живым в плен упрямого московита. Войдя по горло в реку, солдат и шляхтич попытались обезоружить раненного стрельца. Но тот, несмотря на полученные раны,  отчаянно отбивался от них своим бердышом. Тогда, разуверившись в возможности взять его живым, солдат несколько раз пронзил пикой  обессилевшее от ран тело упертого московита, уничтожив, наконец, последнего защитника казацкой переправы…
Медленно, в раздуиьях, двигаясь на своем коне по захваченному казацкому лагерю, король Ян Казимир везде видел страшные следы произошедшего здесь побоища. Повсюду в неестественных позах валялись трупы зарубленных мужчин, женщин, детей. Острые сабли воинов Речи Посполитой  нанесли им ужасные раны. Казалось, что такие раны причинило не узкое лезвие сабли, а широкий и тяжелый топор мясника. У некоторых были отрублены головы,  у других рассечено туловище. У одного убитого казака сильным ударом острой сабли все лицо было раскроено на две равные половины. Казалось, сама смерть безудержно гуляла здесь и вдоволь потешила себя своей страшной косой. Лагерь был полон шляхты из Посполитого Рушения, которая, не успокоившись захваченным, повсюду рыскала в поисках добычи и дралась за эту добычу друг с другом. При виде короля со свитой мародеры разбегались в разные стороны, освобождая проход его маленькому, но величественному отряду. Ян Казимир брезгливо кривил свои губы, и горькие мысли непрошенными лезли в его голову: «Черное воронье. Слетелись клевать мертвецов. В бою последние, а в мародерстве первые. Нечего сказать – славное воинство. Краса и гордость Речи Посполитой».
На  майдане казацкого лагеря король увидел страшное зрелище. В окружении надежной охраны несколько пленных казаков, деревянными лопатами с окованными железом рабочими краями, сами копали себе могилы. Окончив свой труд, несчастные становились на колени перед вырытой своими руками могилой, и палач одним взмахом своего огромного тяжелого меча, с длинным и широким лезвием, отрубал им головы, которые вместе с обезглавленным телом сами падали в могилу. Неподалеку корчился в муках посаженный на кол голый человек. Увидев королевскую свиту, старший из шляхтичей, окружавших пленных, резво подбежал к королю и, поклонившись, начал объяснять происходящее Яну Казимиру:
– Ваше королевское величество, это взятые в плен казаки. Они уже дали показания, куда могли отступить после переправы их товарищи. По их сведениям часть казаков собиралась укрыться в Почаевском православном монастыре. Своими правдивыми показаниями они заслужили легкую и быструю смерть от меча палача. А этот, – шляхтич указал на посаженного на кол казака, – попался очень дерзкий хлоп. Ничего не говорил, а только сжимал свои  зубы. Чем больше его пытали и мучили, тем  наглее он себя вел и вызывающе молчал. Так ничего и не сказал. За эту дерзость, для примера остальным, он был посажен на кол.
Король  подъехал  к медленно и мучительно умирающему на колу человеку и  посмотрел в его глаза. Там были только мука и ненависть… Ян Казимир пришпорил своего коня и в отвратительном настроении быстро помчался из захваченного казацкого лагеря в свою резиденцию. По дороге его догнал воевода русский Ярема Вишневецкий.
– Ваше  королевское величество, – обратился Ярема Вишневецкий к королю, – нужно немедленно начать преследование отступивших войск бунтовщиков. Не то мы впустую потеряем плоды нашей замечательной победы. Надобно всем нашим войском двинуться в карательный поход по Украине. Беспощадно покорить или уничтожить всех схизматов и взять Киев.
– Ваше королевское  величество, – после слов русского воеводы обратил на себя внимание короля подъехавший к нему генерал Хубальд, – шляхта из Посполитого Рушения взбунтовалась. Она не хочет больше продолжать поход, заявляя, что свой долг перед Вашим королевским величеством и Речью Посполитой они уже выполнили и требуют отпустить полки Посполитого Рушения по домам. Сейчас эта своевольная шляхта  собралась на свой сейм и угрожает порубить саблями любого, кто будет ей противодействовать.
– Ваше королевское величество, надо силой заставить этот сброд продолжать поход, – резко заявил после неприятного сообщения генерала Хубальда воевода русский  Ярема Вишневецкий.
– От этого сброда, пан воевода русский, – заявил в ответ король, – больше хлопот, чем пользы. Пусть убираются по своим дворам. Пан коронный гетман, – Ян Казимир обратил свой взор на Николая Потоцкого и, когда тот подъехал, – объявил ему: –  Возьми тридцать тысяч нашего отборного войска и вместе с гетманом Мартином Калиновским, воеводой русским Яремой Вишневецким и князем Богуславом Радзивиллом преследуйте отступивших схизматов. Предварительные условия  мира с ними будут такими: казацкий реестр – десять тысяч казаков,  вся территория  Войска Запорожского должна ограничиваться одним воеводством. Вся не вошедшая в реестр чернь должна вернуться к своим панам. Захваченные еретиками церкви должны быть возвращены униатам. А я, – король сделал паузу, – возвращаюсь в    Варшаву. – Отдав эти распоряжения, Ян Казимир пришпорил коня и продолжил движение. В пути в голове у него все время возникали неприятные образы: упорно сражающийся без всякой надежды на победу на саблях со Станиславом Лянкоронским казак, сидящий в челне и воюющий со всем войском Речи Посполитой московит и посаженный на кол пленный  схизмат, так и не пожелавший сообщить о планах  своих товарищей.
«Пиррова победа…» – вихрем пронеслось в мозгу у короля. «Не удалось главное – сломить дух этих упрямцев. Они оказались побежденными, но остались не покоренными. Побежденные, но не покоренные… Да, есть       что-то непостижимое в этих варварах, именуемых себя православным русским народом. По всей логике войны варварское и дикое государство московитов  в эпоху , названую самими московитами смутной для их державности,  должно было распасться, лишенное своего правительства, армии, финансов и даже столицы. А оно не только не распалось, но возродившись в глухой глубинке, возглавленное простым мясником, еще более окрепло. А что ожидает нас на Украине? Как сломить упрямый дух этих еретиков? Как заставить покориться того, кто упорствует в своих заблуждениях,  не хочет быть покоренным и смерть предпочитает неволе?..» И от осознания собственного бессилия Ян  Казимир, как он всегда поступал в такие минуты, обратился к молитве:  «Святый боже, помоги своему верному рабу, подскажи, как мне поступить? Как сделать так, чтобы оправданная жестокость не превратилась в слепую ненависть, а проявленное милосердие не было расценено как слабость?»  Король ждал ответа свыше. Но ответа не было. И в глубине  души он начал понимать, что порог ненависти и отчуждения, за которым два народа, Польши и Украины – больше не смогут жить вместе, – уже перейден…


                Г Л А В А  6.

                " Иезуиты обучили меня, но они не 
                дотронулись до моей души"   
                ( Богдан Зиновий Хмельницкий)

Гетман Богдан Зиновий Хмельницкий диктовал, а генеральный писарь  Иван Выговский послушно записывал письмо, адресованное коронному гетману Николаю Потоцкому – главнокомандующему отправленного из под Берестечка, вслед за отступившими казацкими отрядами, войска Речи Посполитой:
– Милостивый пан, – диктовал  Хмельницкий, – мы не желали проливать кровь, но это схватка, по вине обеих сторон – случилась. Кто больше  виноват – пусть  Бог рассудит. Нам было трудно подставлять шею под меч, и потому мы должны были обороняться. На короля руки мы не поднимали. И под Берестечком, когда наше войско не получило милосердия его королевской милости, мы обязаны были ему, как своему пану, уступить и идти по своим домам, желая в дальнейшем только мира. А если Вы, милостивый пан, со своим войском изволишь наступать, то мы понимаем, что это ведет не к миру, а к еще большему пролитию крови. И если вы, милостивый пан, милосердия не проявите – то каждый из нас, при всем своем убожестве, готов умереть и голову свою сложить, ибо и каждая птица – и та, как может, гнездо свое обороняет. Однако, мы надеемся, что Вы, пожалевши христиан, чтобы с обоих сторон невинная кровь не проливалась – священного мира будешь желать, какого и мы себе очень желаем. Вас, милостивого пана,  просим, чтобы Вы своим мудрым советом того достигли, чтобы, наконец, поток крови был остановлен, а его королевская милость пожелал оставить нас при наших вольностях, а в королевстве воцарился бы мир, а силы двух сторон к услугам его королевской милости готовы были. Свои пожелания просим нам сообщить, не наступая на нас с войском. И мы также со своими войсками не будем с места двигаться, надеясь на ласковое  заверение Ваше, милостивый пан. Богдан Хмельницкий и вся чернь Войска Запорожского его королевской милости, – гетман закончил диктовать.
– Я восхищаюсь дипломатическим талантом Вашей милости, пан Гетман, –  Иван Выговский не смог скрыть от Хмельницкого своего восхищенного взгляда. – Я также восхищен Вашим умом и Вашей способностью подчинять  ему все Ваши чувства. Я бы никогда не смог так, как Вы только что мне продиктовали – написать человеку, который ненавидит Вас лютой ненавистью, за то, что вы погубили его сына, а его самого подвергли позору и унижениям татарского плена.
– Коронный гетман Николай Потоцкий, – в задумчивости отвечал ему Богдан Хмельницкий, – один из самых выдающихся политиков и полководцев Речи Посполитой, и потому руководствуется в своих поступках, – как ты только что сказал про меня, – не своими чувствами, а только разумом и трезвым расчетом политика и военачальника. К тому же он решительный и смелый человек, способный критически оценивать свои прошлые ошибки. Я думаю, он на всю жизнь запомнил свое Корсуньское поражение и впредь никогда не будет уже, как прежде, высокомерно отважным. Мы научили его быть осторожным. Мы проиграли сражение под Берестечком и нам сейчас нужен мир, вернее перемирие. Но ляхи тоже устали. И им тоже сейчас нужно перемирие. Коронный гетман Потоцкий это хорошо понимает. Конечно, условия этого нового мира для нас будут более тяжелыми, чем условия Зборовского мира. Но ничего, мы выдержим, соберем силы и продолжим эту борьбу. Но нам нужен новый союзник.
– Какой? – Выговский заинтересованно посмотрел на гетмана.
– Знаешь, Иван, – в ответ издалека начал Богдан Хмельницкий, – почему мы проиграли битву под Берестечком?
– После того, как хан открылся Вам – мне кажется, я знаю, – ответил  генеральный писарь. – Ляхи перехитрили и нас с Вами и его.
– Все верно, – подтвердил гетман. – Ляхи перехитрили нас. Они применили новый боевой порядок, с которым мы ранее еще не встречались, а прежде того подбросили хану ложные сведения о якобы заключенном между нами и королем тайном союзе против татар. Все это верно. Но не это главная причина нашего поражения.
– А какая главная?
– Главная причина, – гетман на мгновение задумался, а потом решительно ответил, -  это недоверие, которое существует между нами и татарами.  Они не доверяют нам. Мы им. И это нельзя изменить ни сейчас, ни в будущем.  Мы слишком разные. Есть только один близкий нам по духу и вере народ, которому мы могли бы полностью доверять, как доверяет брат брату. Это русский народ Московского государства. Имея такого союзника в бою, я бы не оглядывался с опаской на его боевые порядки, будучи уверен, что он не покинет поле битвы, как это сделал хан под Берестечком.
– Дозвольте возразить Вашей милости, – Выговский осторожно посмотрел в глаза гетману и, получив его молчаливое согласие, продолжил. – Московия – варварская страна Тамошние дворяне и бояре все считаются только холопами  великого государя – царя, власть которого ничем не ограничена. К чему это может привести, наглядно показывает пример Ивана Ужасного, который безжалостно казнил собственный народ, а также дворян  и бояр налево и направо, повинуясь только собственным страстям и прихотям. Даже собственноручно убил своего родного сына. И, все равно, несмотря на все злодеяния так и остался при своей власти, пока не умер естественной смертью от старости. Будь мы в составе его государства, нам бы тоже пришлось все это терпеть.  Кроме того московиты, и дворяне и бояре, очень далеки от европейской культуры. У них даже высокородные бояре не знают латыни. А все культурные люди в их стране – это исключительно приглашенные на службу московским государем  иностранцы.  Что хорошего может ожидать нас в такой дикой и некультурной стране?  Я думаю, пан гетман, наш путь должен быть трудным, извилистым, но единственно правильным путем постоянного лавирования среди окружающих нас  сильных государств – Отоманской Порты, с ее вассалом Крымским ханом,  Речью Посполитой и Московским государством, тесно не связывая ни с одним из них своей судьбы, стараясь от каждого из них получить все возможные выгоды и защищая свою независимость от одного из них с помощью другого. Ведь именно таким путем Вы, гетман, руководствовались  все время, и именно эта политика привела к нашим замечательным победам и заставила уважать нас и считаться с нами и Речь Посполитую, и Отоманскую  Порту, и  Крымского хана, и Московского царя. А если уж выбирать между всеми этими государствами – то я считаю, что выгоднее всего нам все же добиваться создания нашего собственного русского княжества в составе нового Польско-Литовско-Русского государства, в котором мы, казацкая шляхта, получим равные права с польской и литовской шляхтой.
– Если до Берестечка, Иван, – гетман усмехнулся, – я еще мог прислушиваться к твоим речам, то после этой битвы я хорошо понимаю, что самим нам с ляхами, и даже с помощью татар – не справиться. Но даже если бы нам и удалось на приемлемых для нас условиях помириться с ними, то все равно, жить на равных с ляхами нам тоже не удастся. По той же причине, что и с татарами. Потому что у нас разная вера, а значит и разная душа. А что касается политики лавирования… – гетман еще раз усмехнулся, но в этот раз его усмешка получилась горькой. – Ты помнишь, Богун рассказывал, как под Винницей ляхи загнали его в его же собственную, приготовленную им для них полынью. Так и под Берестечком, я попал в ловушку, искусно перенесенную ляхами из моего прошлого. Ведь наше прошлое всегда остается с нами. Меня как ножом по сердцу резануло, когда хан напомнил мне о Желтых водах. Я всю жизнь буду носить этот грех в своей душе. Нельзя бесконечно плыть среди льдин, по еще не замерзшей зимней реке. Рано или поздно она все равно замерзнет, и твою лодку раздавят льды. А что касается Московского государства, я знаю, что, несмотря на все его недостатки, у нас там будет главное – внутри его мы сохраним себя как народ. Сохраним свою веру, а значит и душу. И еще я думаю, что в Московском государстве больше никогда не будет Ивана Ужасного. Оно хорошо усвоило уроки Смутного времени, вызванного правлением Ивана Ужасного. А что касается низкой культуры московских дворян и бояр, то для нас, украинской шляхты, получившей европейское образование и знающих латынь – это будет даже выгодно. Благодаря своему образованию мы получим в Московском государстве определенные преимущества. Потому что именно мы будем распространителями этой европейской культуры в Московском государстве. И если в Речи Посполитой нас считают последними по уровню нашего образования и культуры, то в Московском государстве мы станем первыми, самыми культурными и самыми образованными людьми. И мы не станем холопами, как ты выразился – Московского царя. Я уверен, что в Московском государстве наш народ сумеет сохранить все свои кровью завоеванные вольности и даже получить новые. По крайней мере, лет на сто на Украине не будет крепостной неволи. Я сумею убедить в этом и московского государя, приложив для этого все свои, как ты выразился, дипломатические способности, и бояр и, если понадобиться, и Земский Собор. Мы заключим с Московским государством самый выгодный, какой только возможно, союзный договор. И мы заключим его только с добровольного согласия всего Войска Запорожского и всего населения Украины.
– Но захочет ли Москва сейчас воевать с Речью Посполитой? – с сомнением возразил Выговский. – Она еще не забыла сокрушительного поражения в Смоленской войне.
– Захочет, – уверенно заявил гетман. – Своей отчаянной борьбой с ляхами за нашу свободу и православную веру мы уже вызвали искреннее сочувствие и уважение к нам как со стороны всего простого люда Московского государства, так и со стороны великого  государя Московского и его бояр и дворян.  Они все более открыто и серьезно помогают нам в нашей борьбе. Я чувствую, что скоро судьба Украины резко изменится, – гетман устремил свой взор куда-то очень далеко, за пределы не только своего походного шатра, но и всего казацкого лагеря и даже всей Украины. Его взгляд был устремлен в будущее…
Восьмого января одна тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года в Переяславе гетман Богдан Зиновий Хмельницкий на просторном майдане  в присутствии всех полковников, иностранных послов Московского государства и великого множества всяких чинов людей торжественно и громогласно, подобно библейскому пророку, обращался к своему народу:
– Панове полковники, – говорил гетман, – есаулы, сотники и все Войско Запорожское, и все православные христиане. Ведомо то вам всем, что как  нас бог освободил от рук врагов, гонящих церковь божию и озлобляющих все христианство нашего православия восточного – уже шесть лет живем без пана в нашей земле, в беспрестанных бранях и в кровопролитии с гонителями и врагами нашими, хотящими искоренить церковь божию, дабы и имя русское не помянулось в земле нашей и видим, что самим не одолеть нам наших врагов, и потому нельзя нам жить более без пана и государя. Для того и собрали мы Раду явную всему народу, чтобы избрали вы себе пана и государя из четырех. Первый – турецкий  султан, который неоднократно  через панов своих призывал нас под свою руку. Второй – хан Крымский, третий – король Польский, который – если мы сами того захотим, – обещает принять нас обратно в свою прежнюю ласку. Четвертый есть – православный, Великой Руси царь восточный, которого мы уже шесть лет  беспрестанно молим стать нашим паном и государем. Воля ваша – выбрать из всех четырех любезного вашему сердцу пана и государя, Я же, перед тем как сделаете вы свой выбор, вот что хочу сказать вам. Подобно тому, как человек ищет себе друга и товарища по родству души своей, так и народ  тоже старается выбрать себе честного и преданного союзника среди других народов по родству души своей. А душа народа, так же как и душа любого человека – это его вера. Не по словам и даже не по делам нашим будет судить нас божий судия, отделяя праведные души от грешных, хорошо понимая, что вынужденными и неискренними бывают поступки людей, а только по истинным убеждениям и стремлениям душ наших. Ибо твердо знает божий судия, что каждый человек и каждый народ – это не то, что он сам говорит о себе самом, и даже не то, что он делает, это то, во что он верит. И потому я советую вам, братья и товарищи мои, выбрать себе друга и товарища среди других народов, того кто твердо и нерушимо исповедует единую с нами истинную христианскую православную восточную веру – в лице русского народа, пребывающего в подданстве московского государя. И  да воссоединятся как некогда в прошлые славные времена в единое целое вся русская земля – Великая, Малая, Белая  и Червоная Русь, и весь народ русский. Итак, отвечайте же мне… Хотите выбрать себе покровителем и защитником нашего единоверного государя Московского?
После этих слов  гетмана, все собравшиеся на майдане громко и единогласно отвечали:
– Хотим выбрать себе государем православного царя Московского!
Сразу после этого переяславский полковник Тетеря ходил кругом по  майдану и во все стороны вопрошал собравшихся:
– Все  ли так хотите?
И отвечали ему громко:
– Все так хотим!
Тогда гетман Богдан Хмельницкий громко и мощно возгласил:
– Присягнем же на верность государю Московскому, и тем самым заключим вечный святой союз с нашим единоверным братом – русским народом московского государства и поклянемся на вечные времена хранить верность этому союзу, равно как и святой нашей христианской православной восточной вере! И да будет навеки проклят тот, кто изменит этой нашей клятве, нашему союзу и нашей вере!
Одобрительный  возглас в ответ всего собравшегося на майдане народа был  таким громким и мощным, что каждому присутствующему показалось, что это не люди, а сами небеса разверзлись и исторгли из своей груди глас божий. И многие перекрестились, понимая всю огромную важность совершившегося. Украина вступала в свою новую историю...

                Ж А Д Н О С Т Ь

                « Мир достаточно велик, чтобы удовлетворить все
                человеческие потребности, но слишком мал,
                чтобы насытить людскую жадность"

                ( Махатма Ганди)

Июньская ночь была темная и душная. И в самой осажденной Полтаве, и в укреплениях осаждавших город шведов было непривычно тихо. Тишину нарушали только периодичные гулкие выстрелы мортир. Обе стороны, истощенные недавним штурмом, берегли  силы и боевые припасы. На валу за бревенчатым частоколом у небольшого костра, прикрытого сверху солдатским плащом, сидели трое поставленных в ночной дозор защитников города. Двое из них были одеты в зеленые суконные солдатские кафтаны, третий – в длинную серую льняную рубаху, перепоясанную кожаным ремнем, на котором висел тяжелый драгунский палаш, и такие же льняные штаны, заправленные в кожаные сапоги без каблуков. Двое солдат были примерно одного возраста – чуть больше двадцати лет. Их товарищ был старше лет на десять и выделялся крепким сложением. Его большие мозолистые руки выдавали в нем человека, привыкшего к тяжелому физическому труду.
– А правда, Петро, – обратился к нему один из сидевших у костра солдат, – что ты во время одного из приступов Полтавы самого свейского короля Карлу угостил дохлой кошкой?
– Было дело, Иван, – подтвердил Петро.
– Как же это случилось? – второй солдат восхищенно уставился на Петра.
– Да так уж вышло, Семен, – неохотно отозвался Петро. – Стоял я как-то днем на Полтавском валу. Вижу небольшой отряд свеев скачет внизу, перед самым рвом. Впереди такой горделивый всадник. Я сразу смекнул, что это и есть сам Карла – король Свейский. Видно решил, что ему, помазаннику божьему – ни пули, ни ядра не страшны. И такая меня досада взяла. Очень захотелось спустить этого гордеца на грешную землю. Чтобы почувствовал, что он для нас - полтавчан такой же грязный грабитель, как и любой солдат из его Свейского воинства. Я оглянулся, и прямо под ногами увидел задавленного дохлого кота. Взял я его за хвост, размахнулся что есть силы, и запустил в Карлу. Рука у меня тяжелая, ковальская.
– И что, попал? – затаив дыхание, спросил Семен.
– Попал… – удовлетворенно протянул Петро. – Правда, не в самую башку, а в плечо.
– И что потом случилось? – живо поинтересовался Иван.
– То и случилось, – усмехнулся Петро, – что Карла сильно осерчал от моей дерзости. Свеи как сумасшедшие сразу полезли на приступ, и стали забрасывать нас ручными гранатами. Но мы отбились.
– Как думаешь, Петро, – задумчиво спросил Иван, – отобьемся мы от свеев, удержим Полтаву? Когда я с Семеном в отряде бригадира Головина пробивался в Полтаву, я думал  – за нами придут новые русские отряды. Но больше никто не пришел. Воинов у нас осталось меньше половины, порох тоже на исходе.
– Отобьемся, – уверенно заявил в ответ Петро, – с нами правда и Бог. Мы уже отбили двадцать приступов, последний – три дня назад. Это был самый решительный из всех. Свеи уже взошли на наш вал, и даже поставили там своих барабанщиков, которые стали бить в барабаны, возвещая свою победу. Но мы опять устояли. Снова сбросили их в ров. Вся Полтава, и стар, и млад, поднялась тогда на городские валы, выполняя свою клятву, данную перед Спасской церковью – оборонять родной город до последнего. Так будет и впредь. Вместе с вами, солдатами государя нашего Петра Алексеевича, мы – жители Полтавы – до последнего будем стоять на крепостных валах. Если не хватит пороха – будем драться саблями, камнями, даже зубами. Костьми ляжем, но не пустим свеев в родной город. Так что вы, государевы солдаты, можете в нас, полтавчанах не сомневаться.
– А мы и не сомневаемся, – неожиданно раздался за спиной Петра твердый мужской голос, и из ночной темноты к костру вышли две закутанные в офицерские плащи фигуры. При их появлении оба сидящих у костра солдата узнав  в первом из них коменданта Полтавы полковника Келина, сразу встали на «караул». Первый из офицеров сделал знак солдатам сесть на свое место, а Петра отозвал в сторону.
– Мы уже успели стать боевыми побратимами, Петро, – отойдя на приличное расстояние, обратился  полковник  к кузнецу, – и потому можем не скрывать друг от друга никакой правды. Честно скажу – когда я стал комендантом Полтавы, у меня были сомнения насчет жителей города. Думал, что лживые прелестные призывы изменника Мазепы и примкнувших к нему запорожцев могут найти отклик в сердцах полтавчан. Думал, что я смогу рассчитывать только на своих солдат, . Но я ошибся. Без вашей помощи, таких защитников, как ты, Петро, я бы с одним гарнизоном  не смог бы  удержать Полтаву. За месяцы долгой осады я убедился в преданности и стойкости полтавчан и твоей личной, Петро. И потому могу доверить тебе очень важное поручение.
После этих слов комендант указал на второго прибывшего с ним офицера, переодетого в шведскую военную форму, после чего продолжил:
– Тебе надобно проводить сего офицера к государю нашему, Петру Алексеевичу. А он должен устно поведать государю весьма важное сообщение, от которого зависит судьба Полтавы. Подумай Петро, как это лучше можно совершить. Сам выбери подходящую дорогу, мимо свейских траншей и караулов.
После слов полковника кузнец задумался и стал рассуждать вслух:
– Думаю, безопаснее всего будет переправиться через Ворсклу, как это некогда сделал бригадир Головин. Конечно, надобно будет дважды переправляться через реку. Но это самый безопасный путь. Правда  с нашей стороны свеи, опасаясь государева войска, которое прежде стояло напротив Полтавы, выстроили у реки свои укрепления. Но после того как государь со своим войском переправился через реку дальше, эти укрепления сейчас пустуют. И у нас есть верная надежда безопасно пробраться к лагерю Петра Алексеевича с этой стороны.
– Что ж, Петро, твой план зело разумен, – согласился комендант. – Оставь свой палаш – мало ли что может случиться – и немедленно отправляйся с сим офицером к государю. Обещаю, что ни сам государь, ни я, не обойдем ни тебя, ни твою семью своими милостями.
– Благодарствую, – поблагодарил полковника Петро. – Только у меня до Вас тоже одна просьба будет. Ежели что со мной нехорошее все же случится – позаботьтесь о моей жене и  малых детках.
– Не беспокойся, Петро, – твердо заявил в ответ комендант, – ни я, ни государь, не оставим их в беде. Но я верю, что тебе с твоей смекалкой и отвагой удастся благополучно завершить сие мероприятие. Ты только постарайся.
– Ладно, – согласился Петро, – я постараюсь. – И обратившись в сторону второго офицера, спросил у него: – Как мне величать тебя, господин офицер?
– Величай его просто – господин офицер, – ответил на вопрос Петра комендант. – Ни имени его, ни чина, тебе ведать не надобно. Так будет безопаснее. Не серчай, Петро.
– Ладно, я не серчаю, – отозвался Петро, - после чего, хлопнув по плечу  своему попутчику в офицерском мундире, просто предложил:
– Ну что ж, господин офицер, пошли за мной.
– С богом, – напутствовал их комендант.
Для выполнения  опасного поручения Петро выбрал самый опасный природный маршрут. Сперва он по пеньковой веревке спустился с полтавского вала в глубокий овраг, а потом, держа веревку, помог спуститься своему спутнику. После этого они по заболоченному лугу добрались до реки Ворсклы и, обойдя стороной шведские земляные укрепления, прячась в прибрежных камышах, сняли с себя одежду и, связав ее в узлы, тихо и осторожно переплыли через реку. Там они быстро оделись  и , осторожно, стараясь не шуметь, продолжили  движение вдоль самой реки, скрываясь в высокой прибрежной траве. Благополучно добравшись до той части Ворсклы, которая протекала вдоль русского лагеря, Петро со своим товарищем наткнулись на небольшой русский дозор. Услышав знакомое: «Стой! Кто идет?», попутчик Петра, переодетый в форму шведского офицера, громко и четко произнес в ответ:
– Слово и дело, – после чего объявил дозорным русским солдатам, что у него имеется важное сообщение к самому государю Петру Алексеевичу.
Затем офицер в сопровождении двух солдат был переправлен в русский лагерь, а Петро, выполнив свою задачу, отправился в обратный путь. Он беспрепятственно добрался до места своей прежней переправы через Ворсклу и, снова раздевшись, успешно переправился на другой берег реки. Там, прекрасно ориентируясь в темноте, отыскал свою свисавшую с вала пеньковую веревку, и уже собрался поздравить себя с благополучным окончанием своего мероприятия. Однако, в этот самый момент на него сзади набросились несколько жилистых и крепких шведских солдат, которые, несмотря на его отчаянное сопротивление, повалили его на землю, крепко связали, и потащили за собой…
В просторной келье  Кресто-воздвиженского монастыря, отведенной под спальню королю Карлу XIIму , царила привычная для шведского монарха спартанская обстановка. Король лежал на спине на узкой кровати. Рядом, облокотившись на спинку стула, дремал придворный лейб-медик, профессор Якоб Фредерик Белоус. На другом стуле сидел, вытянувшись в струнку, готовый в любую минуту вскочить, адъютант. Королю не спалось. И это было вовсе не из-за тяжелого ранения ноги, которое он получил в ночной стычке с дозором русских казаков 17 июня 1709 года. Рана наконец-то  начала заживать, и молодой 27-летний монарх чувствовал себя лучше. Мало кто знал, что бесстрашный Северный Александр Македонский, как угодливо именовали Карла XIIго, – страшился одиночества. Настолько, что даже не мог уснуть, если с ним рядом не было никого. Более того, чем больше вокруг него было людей, тем легче и спокойнее он засыпал. Именно поэтому монарх часто спал в простой солдатской казарме, рядом со своими воинами, за что шведские солдаты его просто обожали. Еще бы, сам король делил  с ними их неприхотливую солдатскую постель. У каждого человека бывает только одна настоящая страсть. У короля  Карла  таковой была война, а главной радостью в жизни – одержанные на поле брани победы. Ни вино, ни женщины так не возбуждали его, как трепет знамен на ветру, грохот орудий, стелющийся по полю пороховой дым, вспышки выстрелов и блеск стали. Его любимой книгой были «Записки а Гальской войне Юлия Цезаря». И подобно своему кумиру, прославленному римскому полководцу и императору, король, ради своей славы, готов был довольствоваться скудной едой, простой постелью, терпеливо переносить холод и жару, бесконечные переходы, и даже боль от полученных в сражениях ран. А на поле брани Карл XII со своей длинной шпагой в руке просто преображался, превращаясь в бесстрашного и отчаянного эпического  героя, бросающего вызов опасности и смерти.  Но при  всем этом король оставался ненасытно тщеславным и  непреступно упрямым человеком Он. считал только собственное мнение единственно правильным и был лишен великодушия действительно сильного и уверенного в своей силе и правоте человека, а потому часто проявлял злопамятность и жестокость, несовместимую с образом настоящего народного героя. Ибо народный  герой  всегда сражается не ради собственной славы и благополучия, а для защиты слабых и обездоленных. А король Карл  сражался только ради собственной славы и величия, и потому не был великодушным. Именно по его настоянию в мирный договор с королем Августом Саксонским был включен особый пункт о выдаче подданного Шведского государства и перешедшего на сторону Саксонии и России Паткуля. Выданный на расправу Карлу XIIму несчастный Паткуль был подвергнут, по личному указанию короля, долгой и мучительной казни колесованием. Так же монарх никогда не останавливал своих воинов, а наоборот поощрял их жестокость по отношению к мирным жителям городов и селений, которые осмеливались чем-то перечить шведским солдатам и офицерам.
На рассвете король был потревожен внезапным появлением фельдмаршала Реншильда. Поклонившись, Реншильд извинился за ранний визит и объяснил свое появление:
– Нашими дозорами задержан лазутчик из осажденной Полтавы, а также русский бригадир Мулленфельд, который сам перебежал к нам из русского лагеря. Поэтому я счел необходимым немедленно уведомить Ваше величество об этих событиях. Желаете сами допросить их, или доверите это кому-нибудь другому?
Король изъявил желание лично допросить задержанных.
– С кого прикажете начать? – осведомился фельдмаршал.
– Наверное, самое интересное мы услышим от перебежавшего русского бригадира, – заявил король. – Поэтому, оставим его на закуску. Приведите лазутчика, и пригласите на допрос гетмана Мазепу.
Фельдмаршал удивленно посмотрел на своего государя, но не посмел ничего спросить, а только молча поклонился. Вскоре в келью короля двое дюжих солдат втащили и поставили на колени связанного Петра. Следом за ним с хмурым заспанным лицо появился гетман Мазепа в сопровождении своего секретаря Филиппа Орлика. 70-летний гетман низко склонился перед королем в почтительном поклоне.
– Знаешь, зачем я пригласил тебя? – веселым тоном на латыни поинтересовался у гетмана король.
– Видно Вашему величеству угодно чтобы я присутствовал на допросе этого хлопа, – снова поклонившись заискивающим голосом произнес гетман.
– Ты предусмотрителен, – похвалил Мазепу король, и сразу перешел к делу. – Передай ему, – король взглядом указал на Петра, – что если он будет правдиво отвечать на мои вопросы, то сохранит свою жизнь, а если нет – то мы пригласим палача.
Мазепа неторопливо сообщил Петру, чего от него желает его величество король Швеции.
– Я готов отвечать на вопросы, – коротко сообщил Петро.
– Спроси его, – задал первый вопрос Карл XIIй, – он сам из Полтавы?
– Да, – подтвердил Петро.
– Участвовал ли он в обороне города?
– Да, – снова коротко и дерзко ответил Петро.
– Как он попал в плен? – король задавал вопросы быстро и резко.
– Случайно выронил с вала свою саблю, – усмехнулся в ответ Петро, – вот и пришлось спуститься вниз на веревке. Там меня и схватили.
Король с любопытством посмотрел на пленника, потом сделал знак солдатам поставить его на ноги. После чего подошел вплотную к Петру, и глядя ему прямо в лицо спросил, -
– Много ли в осажденном городе осталось пороха, боеприпасов и провианта?
– Много, – уверенно заявил Петро, – и пороху, и свинца, и хлеба достаточно.
После того, как гетман перевел ответ Петра, король усмехнулся, и задал новый вопрос, -
– Почему он, украинец, с оружием в руках помогает московитам, которые поработили Украину, и не присоединяется к своему гетману Мазепе, который хочет освободить украинцев из под гнета Московии, и с этой целью заключил союз со Швецией. Ведь московиты чужие на Украине. Зачем же помогать чужим?
Мазепа с явной неохотой перевел Петру вопрос короля. Выслушав вопрос, Петро усмехнулся и, смело посмотрев в глаза королю, начал отвечать:
– Конечно, московиты для нас украинцев чужие. Но я сверху полтавских валов видел, как ваших союзников – запорожцев – шведские офицеры пинками заставляют копать траншеи под Полтавой. А сами шведские солдаты земляных работ не ведут.
– Запорожцам платят деньги за их труд, – выслушав эту часть ответа Петра, заметил король.
– И что же, запорожцы за эти деньги добровольно копают рвы, и носят камни? – тут же задал встречный вопрос королю Петро, и, не дожидаясь ответа монарха, продолжил: – А москали вместе с нами полтавчанами роют рвы и насыпают валы. Вот и получается, что москали для нас украинцев, хоть и чужие, но свои, а вы, шведы, – просто чужие…
– А что до гетмана Мазепы… – при этих словах Петро презрительно посмотрел на Мазепу, – то он, как и вся наша украинская старшина, всегда радел и будет радеть токмо  о собственной выгоде. И потому не раз прежде менял своего пана и господина, то ляхам служил, то туркам, то москалям… Теперь вот подался до вас, шведов. Наверное потому подался, что решил, что за вами сила, против которой москалям не устоять.
Побледнев от злости, гетман Мазепа все же дословно перевел королю дерзкие и оскорбительные для него гетмана  слова Петра. Кто знает, может быть, этому Северному Александру Македонскому придет в голову повторно допросить лазутчика, но уже без него, Мазепы. Ответ Петра заставил короля улыбнуться, и он задал новый вопрос.
– А ты сам что же, полагаешь, что человек не должен прежде всего заботится о собственной выгоде?
– Я считаю, что человек должен всегда иметь перед своим очами правду и бога, – твердо заявил в ответ Петро.
– А если я предложу жителям Полтавы почетные условия сдачи и пообещаю им сохранить не только их жизни, но и имущество, – они согласятся? – полюбопытствовал король.
– Полтавчане уже дали свой ответ, – Петро дерзко посмотрел в глаза королю. – Дохлой кошкой.
Гетман Мазепа не сразу решился дословно перевести слова пленника, но все же сделал это. Услышав ответ на свой вопрос, король сразу преобразился. Его лицо побледнело, а глаза зажглись мрачным огнем.
– Ты был очень смел на допросе, – провозгласил монарх. – Посмотрим, как ты будешь себя вести на колесе. – После чего дал знак солдатам увести пленника, а  Мазепе резко сообщил: – Я более не задерживаю тебя, гетман…
Когда гетман  Мазепа и сопровождающий его секретарь Орлик возвратились в шатер гетмана, Мазепа стал нервно мерить длину своих походных покоев торопливыми шагами, после чего обратился к своему секретарю:
– Как думаешь, для чего понадобилось королю Карлу приглашать меня на допрос этого хлопа?
– Для чего – не ведаю, – честно признался Орлик. – Поступки короля Карла непостижимы.
– Не доверяет мне король Карл, не доверяет… – сам ответил на свой вопрос Мазепа. – И правильно делает, я бы на его месте тоже не доверял. Ведь не от большой любви я примкнул к нему, изменив своему благодетелю царю Петру, а по необходимости. Я об этом честно заявил казакам, когда решился объявить им свои планы. Я тогда сказал им, что два монарха – шведский король Карл, и московский царь Петр – затеяли между собой губительную войну. И нам, украинцам, чтобы не испытать всех напастей и мук, которые выпадают на долю побежденных, благоразумно своевременно перейти на сторону победителя. А поскольку король Карл уже показал себя как непобедимый полководец, от которого царь Петр не раз уже был жестоко бит и едва спас бегством и себя и свою армию из- под Гродно, то, конечно. без сомнения, король Карл победит. Как это уже произошло с королем Августом. А потому мы, украинцы, должны, более не медля, примкнуть к победоносной армии Швеции, которая уже двинулась на Украину.
– Но украинский народ не поддержал тебя, гетман, и даже многие из старшины, примкнувшие к тебе, гетман, одумавшись, переметнулись обратно, на сторону царя Петра. Даже полковника Апостол и Галаган, которым ты так доверял. А этот Галаган, искупая свою прежнюю вину перед царем Петром, даже помог полковнику Яковлеву разрушить Запорожскую Сечь. Почему так случилось? Почему наш украинский народ не пошел за тобой, гетман?
– Наш народ глуп и переменчив, – сердито ответил гетман. – Сегодня страх Батуринской резни удерживает его от выступлений против москалей, но его отношение резко изменится, когда царь Петр потерпит сокрушительное поражение. Поверь мне, я хорошо знаю людей. Они все одинаковы. Каждый из них думает только о себе самом и своем благополучии. Да, война затянулась. Поэтому, неразумные головы из числа наших сторонников переметнулись на сторону царя Петра, лживо уверив его, что я якобы обманом завлек их в лагерь короля Карла. Но король Август тоже пять лет бегал от шведских войск по Польше, а все-таки вынужден был покориться. Так же будет и здесь, на Украине. Царь Петр не может бросить Полтаву, но без генеральной баталии освободить ему ее не удалось. Значит скоро эта баталия случится. И тогда неодолимая мощь шведской армии снова разметает все войско московитов, как это уже было под Нарвой. Вот тогда-то Апостол и Галаган пожалеют о своем неразумии.
– Вы слышали, Ваша милость, пан гетман, как заявил этот пленник из Полтавы? – задумчиво произнес секретарь. – «Надобно иметь перед очами своими правду и бога, и тогда ничего не страшно».
– Голодранцу легко произносить подобные речи, – фыркнул в ответ Мазепа. – Что у него есть и будет такого, что стоило бы ценить и охранять? Хорошо, если есть кусок хлеба да горшок каши. Вот и остается ему только уповать на божью милость и утешать себя своей мужицкой правдой. Когда вся казацкая старшина после конфузии царя Петра приползет ко мне на коленях вымаливать пощаду, все это неразумное и глупое мужичье как стадо глупых овец тоже потащится за ними. Потому что своего собственного разума народ никогда не имел, и иметь не будет. Он всегда следует за своими господами, что из безвестности выбились в люди, и стали знатными и богатыми. А почему? Да потому что каждый простолюдин мечтает повторить судьбу богатого и знатного. Каждому хочется из безвестности и нищеты пробиться к богатству и почету. Ну а тем убогим, кои полностью разочаровались и разуверились в своих надеждах выбиться в люди, только того и остается, что «иметь перед своими очами Правду и Бога». На самом деле правда – это сила. А бог всегда поддерживает богатых и удачливых.
– А как же Евангелие от Матфея, Ваша милость? – секретарь хитро посмотрел на гетмана. – Там же ясно сказано: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное».
Мазепа в ответ снова презрительно фыркнул.
– Это так простолюдины простодушно полагают, что богатство – неодолимая преграда в Царство Небесное. Святые отцы объяснили мне, что в Иерусалиме в Иисусовы времена были ворота под названием «Игольное ушко», которые охраняли жрецы Соломонова храма. Они отворяли эти ворота перед теми, кто жертвовал храму Соломона монету, равную стоимости одного верблюда. Поэтому, эти слова Христовы следует понимать иначе. А именно – только тот богатый человек сможет попасть в Царство Небесное, кто не жалеет при своей жизни жертвовать Святой Православной Церкви. А я ей столько пожертвовал, что уж для меня эти ворота обязательно отворятся.
После ответа гетмана секретарь задумался. Мазепа по-своему оценил эту паузу, и, подозрительно посмотрев на него, продолжил:
– Что молчишь – думаешь, мне неведомы твои потаенные думы? Завидуешь Апостолу и Галагану? Жалеешь, что вовремя не выдал меня царю Петру? Зря. Кочубей познатнее тебя был, да только из его доноса на меня царю Петру ничего не вышло. Царь ему не поверил. Ведь у Кочубея кроме словесных наветов ничего на меня не было. Да и друзей у меня в Московии осталось немало. Они и помогли сделать так, что под пыткой сам Кочубей признался в клевете на меня из желания отомстить якобы за поруганную честь его дочери, моей крестницы. Вот и с тобой тоже было бы. Я ведь лебедь стреляный. Никаких следов не оставляю. Тебе на меня тоже нечего было бы представить царю, кроме словесных наветов. Так что царь Петр не тебе, а мне бы поверил.
После этих речей гетман на мгновение задумался, а потом, обращаясь уже не к секретарю, а сам к себе, продолжил:
– Конечно, жалко мне этого старого дурака Кочубея. Мы с ним долго были дружны. Я немало поспособствовал его возвышению и обогащению. Но когда господь на старости лет одарил меня любовью к его дочери, моей крестнице Мотроненьке, он меня возненавидел. А за что? Я честно послал просить у Кочубеев руки их дочери. Но они мне отказали по причине того, что я яко бы, как крестный отец, не могу жениться на своей крестной дочери. Но я бы, как гетман, добился бы у церкви разрешения на такой брак. А потом, когда моя Мотроненька сама, по своей доброй воле, бежала ко мне из-за тирании этой злобной бабы – своей матери, – Кочубей не постеснялся публично обвинить меня в похищении его дочери. И тогда мне пришлось, хотя мое сердце обливалось кровью, расстаться со своей любимой и вернуть ее отцу. А этот негодяй Кочубей сразу поспешил выдать ее замуж, разбив и ее, и мое сердце. Но не потому я казнил этого дуралея.  Царь Петр отправил его ко мне для примерного наказания. И я не мог наказать его за измену никак иначе – только смертью, –  Мазепа тяжело вздохнул и задумался.
Опешивший  сначала от его обвинений Орлик пришел в себя и начал горячо оправдываться:
– Помилуй бог, милостивый пан гетман, как Вам могло даже в голову прийти, что я, ваш верный слуга, мог бы что-то замыслить против Вас? А заговорил я о царе Петре только потому, что тревожно у меня на душе. Что будет с Вами, ваша милость пан гетман, если король Карл проиграет генеральную баталию царю Петру? Что тогда ожидает Вас? Верно ли Вы все рассчитали?
В ответ на его слова Мазепа внимательно посмотрел на своего секретаря и задумчиво начал говорить:
– Неужели ты полагаешь, что я мало думал, прежде чем согласился на предложение польского короля Станислава и его патрона, шведского короля Карла. Если бы у царя Петра была бы хоть малая надежда одолеть непереможного короля Карла – разве я согласился бы уступить свое гетманство на Украине, где я был сам почти как король, и возвратить всю Украину ляхам, а также потерять все свои поместья в Московии в обмен на Витебское и Полоцкое воеводства в Белой Руси, где я буду назначен герцогом на таких же правах, как герцог Курлянский? Верь мне, я все хорошо просчитал. Другого выбора у меня не было. Сам царь Петр заявил мне, что страшится нашествия шведов на Московию, и что, если они пойдут на Украину, то он и его армия мало чем могут нам помочь. Под Нарвой вся армия московитов некогда потерпела сокрушительный разгром от короля Карла. Под Гродно армия царя еле унесла ноги от шведской армии, и целый месяц трусливо убегала. Только весенняя распутица и разливы рек спасли царя Петра от полного разгрома. Под Головчиным король Карл снова дал царю Петру и его армии крепкую затрещину, так что царь разжаловал одного из лучших своих генералов и любимцев – князя Репнина. Царь Петр не раз предлагал королю Карла замириться, и уступить все захваченные им земли в Ингерманландии, кроме Петербурга, за который готов был заплатить огромную сумму компенсации. Вот и здесь под Полтавой он совсем недавно предлагал королю Карлу замириться, но тот ему опять гордо отказал. Верь мне – царь Петр страшится вступить в генеральную баталию. Шведы скоро разобьют его и вступят в Москву.
Произнеся эти слова, гетман  задумался, и снова, обращаясь уже не к своему секретарю, а к самому себе, вслух продолжил:
– Судьба не раз ставила меня на грань жизни и смерти. И только мой собственный ум и смекалка выручали меня, помогая найти спасительный выход. Первый раз это случилось, когда я попал в плен к запорожцам, которые хотели меня повесить за то, что я по поручению гетмана Дорошенко вез в подарок турецкому султану – пленных казаков с Левобережной Украины, то есть своих единоверцев. Но я сумел стать полезным кошевому атаману Ивану Сирко, выдав ему все тайные планы гетмана Дорошенко. После этого Сирко даже отправил меня, как весьма полезного человека к гетману Левобережной Украины Самойловичу. Там я тоже был искренним, и сообщил все, что я знал о Дорошенко. И Самойлович приблизил меня к себе. Второй раз я спас свою жизнь и положение после злосчастного первого крымского похода князя Василия Голицина. Я знал, что всевластный тогда полюбовник царевны Софьи был зол на Самойловича за то, что тот позволил себе дурно отзываться о неудачном командовании князя. Я организовал письменный донос на гетмана Самойловича, в котором многие из нашей войсковой старшины выставили самого Самойловича главным виновником неудачного похода. Это понравилось князю Голицину, и он сделал меня гетманом Украины вместо Самойловича. В третий раз я сумел избежать опалы уже царя Петра, когда, вовремя оказавшись в самый разгар его борьбы с сестрой царевной Софьей в Москве, своевременно перешел на его сторону, и помог составить обвинение на князя Василия Голицина, чистосердечно признавшись в том, что я был вынужден передать ему взятку в  десять тысяч рублей за свое гетманство. И царь Петр не только не наказал меня за мою прежнюю связь с Голициным, но оставил мне и гетманство, и оказал многие новые милости. И я верно служил царю, пока он был для меня надежной опорой. Но когда он решил схлестнуться со шведским королем Карлом, мое чутье подсказало мне сделать еще один крутой поворот в своей судьбе. Конечно, король не доверяет мне, потому что я пока не оправдал всех его надежд и не выполнил всех своих обещаний, хотя это произошло и не по моей вине. Но я все равно ему очень нужен. Я помог переманить на его сторону ветренных запорожцев, а это мне далось нелегко. Мне пришлось ради этого даже пожертвовать своим верным слугой – дворецким. На пышной пирушке, которую я устроил в честь атамана Гордиенко и его запорожцев, кое-кто из этих буйных голов, перепив лишнее, положил себе за пазуху мою серебряную посуду. Дворецкий уличил их в этом. Тогда Гордиенко обиделся и хотел со своими запорожцами вернуться восвояси. Мне пришлось извиниться перед ними и выдать им бедного дворецкого, которого пьяные казаки сначала долго пинали ногами, а потом зарезали кинжалом. Зато потом этот Гордиенко перешел на сторону короля Карла, и его воинство увеличилось еще на десять тысяч запорожцев, за что король искренне меня поблагодарил.
После этого Мазепа снова задумался, а потом продолжил:
 – Нет, я не мог ошибиться. В этой затянувшейся войне король Карл обязательно одолеет царя Петра, и я снова докажу этим глупцам Апостолам и Глаганам, что оказался умнее и предусмотрительнее их. Мое чутье меня никогда не подводило. Никогда.
               
            
                Глава 2
                « Вот идут они сильно и неудержимо ».
                (Библия)

В воскресный полдень 26 июня 1709 года король Швеции Карл XIIй созвал военный совет. На нем присутствовал фельдмаршал Реншильд, генерал Левенгаупт, генерал-квартирмейстер Гилленкрок, первый министр граф Пипер, командир декарлийского полка полковник барон Сигрог. Король обвел собравшихся решительным взглядом, и твердо заявил:
– Сегодняшней ночью мы атакуем московитов.
– Ваше величество, – решился обратиться к королю генерал – квартирмейстер Гиленкрок, – осмелюсь напомнить Вам, что Вы сами придерживались того мнения, что прежде чем вступить в генеральную баталия с армией царя Петра, разумно взять Полтаву, чтобы не иметь врага в тылу. Наша армия сейчас очутилась в положении Цезаря под Алезией. С одной стороны против нас стоит вся армия московитов во главе с царем Петром, спрятавшаяся за редутами и ретраншементом, а с другой – гарнизон осажденной нами, но до сих пор не взятой Полтавы. После нашего последнего штурма 22 июня положение защитников города отчаянное. У них осталось очень мало боеспособных солдат, совсем мало боеприпасов и продовольствия. Еще один массированный штурм они не выдержат. Да, признаюсь, первоначально я был противником штурма Полтавы. Это было вызвано тем, что я рассчитывал на скорое прибытие помощи со стороны союзного нам польского короля Станислава Лещинского, генерала Красау, а также, возможно, и крымского хана. Но 22 июня, после прибытия наших послов стало ясно, что никто на помощь вашему величеству не придет. Нам следует рассчитывать только на собственные силы. Разве не разумнее в таких обстоятельствах сначала покончить с непокорной Полтавой, а уже после этого бросить все силы против армии царя Петра.
– Ваши доводы, генерал, вполне разумны, – в ответ заявил король. – Вы очень верно сравнили положение моей армии с армией Цезаря под Алезией, но если Вы внимательно читали его «Записки о Гальской войне», то знаете, что он сначала разбил армию галлов, пришедших на помощь осажденному в Алезии Венцингеторигу, а уже потом заставил капитулировать гарнизон Алезии. Нам надлежит сделать тоже самое, поскольку от перебежчика из русского лагеря мне стало известно, что послезавтра царь Петр ожидает прибытия к себе на помощь многотысячной орды калмыков хана Аюбы. Поэтому разумно провести генеральную баталию до подхода к московитам этих подкреплений. Итак, повторяю: сегодня ночью мы атакуем армию царя Петра. Эта атака должна быть внезапной для наших врагов. Поэтому, построение войск следует начать только с наступлением темноты. Нашим главным оружием как всегда будет неожиданная и стремительная атака. Ибо, как говорил великий Юлий Цезарь: «Неожиданность приводит в смятение даже самого отважного воина». План мой таков. С наступлением темноты наша пехота, построенная в четыре походные колонны, а за ней и кавалерия,  выстроенная в шесть колонн, – рывком, в ночной темноте, пройдет через линию шести русских редутов, расположенных в лощине между Яковецким и Будищенским лесами, и отделяющих нас от армии московитов. Затем мы должны совместной атакой нашей пехоты и кавалерии нанести поражение русской коннице, и либо рассеять ее, либо загнать в русский лагерь. После этого мы штурмуем русский ретрашемент  и окончательно добиваем московитов.
 – Ваше величество, – снова решился вступить в разговор генерал – квартирмейстер Гиленкрок, – лагерь московитов хорошо укреплен и защищен многочисленной  артиллерией, которая в отличие от нашей не испытывает недостатка в боеприпасах. Его штурм может нам дорого обойтись.  Не лучше ли заблокировать московитов в их ретрашементе, и заставить капитулировать правильной осадой? Ведь свой лагерь они расположили очень неудачно. Он с одной стороны примыкает к шестидесятиметровому обрывистому берегу реки Ворсклы.
– Вот именно это обстоятельство, – снова возразил король, – затрудняющее отход московитов из  лагеря и заставляет меня решиться на штурм их ретрашемента. Ворвавшись вовнутрь лагеря московитов, мы прижмем их к обрывистому берегу Ворсклы, и всех уничтожим. Это будет конец войны. Ведь царь Петр с огромным трудом собрал и обучил свою армию, и второй армии у него нет, и в ближайшее время не будет. После нашей победы мы беспрепятственно сможем дойти до самой Москвы. Мы уже били русских в их укрепленном лагере, под Нарвой. С того времени мои солдаты набрались еще больше военного опыта, и стали еще уверенней в своих силах. Они стали настоящими северными викингами, некогда наводившими ужас на всю Европу. Я уверен – они меня не подведут и сегодняшней ночью.
– Ваше величество, – осторожно заметил королю генерал Левенгаупт, – не следует недооценивать русских. Они многому научились после Нарвы. Это уже другие солдаты и офицеры. Я убедился в этом при Лесной.
– При Лесной, генерал Левенгаупт, – резко ответил монарх, – вы только оборонялись от московитов. Допускаю, что к этому вас понуждал огромный обоз. Но, тем не менее, вы избрали тогда ОБОРОНИТЕЛЬНУЮ тактику боя. Именно это и позволило московитам отбить у вас обоз. Если бы вы не защищались, а сами решительно их атаковали – вы бы наверняка их разбили. Они еще никогда не выдерживали наших атак. Мой личный опыт доказывает, что московиты бессильны против наших смелых и решительных атак. У них мало понятливости у солдат, и еще меньше искусства у офицеров. Поэтому, когда мы внезапно смело и решительно нападаем на них, все их войско охватывает сначала растерянность, а затем панический ужас. Так было не только при Нарве, но и в Гродно, и совсем недавно при Головчине. Так же будет и сегодня ночью. Да, московиты значительно превосходят нас своей артиллерией, у них вдвое больше пехоты, значительно больше кавалерии. Но, повторяю, нашим главным оружием будет внезапность, быстрота и натиск. Ввиду моего ранения общее руководство войсками я предоставляю фельдмаршалу Реншильду. Вы, генерал Левенгаупт, возглавите нашу пехоту, а Вы, Гилленкрок, – произведите разбивку нашей армии на походные колонны.
– Может быть, Ваше величество, – вежливо осведомился у короля Левенгаупт, – чтобы успеть своевременно выступить и избежать неразберихи, следует еще днем выстроить войска в походные колонны?
– Нет, – решительно возразил король, – построение в походные колонны начнем только с наступлением темноты. В это же время начнем отводить наш обоз в деревню Пушкаревку. А теперь, господа, – король подвел итог совещания, – вам надлежит немедленно заняться приготовлениями к предстоящей баталии. Постарайтесь укрепить дух наших воинов. Не надейтесь только на наших пасторов. Проведите этот воскресный день со своими солдатами. Еще одно… – взгляд короля стал холодным как сталь. – В бою никакой пощады врагу. Я запрещаю брать пленных без моего на то особого разрешения. Ужас должен бежать впереди наших штыков…
Утреннее воскресное богослужение батальона шведской лейб-гвардии почтил своим присутствием его величество сам король Швеции. Монарха  доставили на носилках четверо дюжих брабантов его личной охраны. Но присутствие монаршей особы никак не повлияло на поведение капеллана лейб-гвардейцев Андреаса Вестермана. 37-летний лютеранский священник нес службу в шведской армии с 1705 года, сумел принять участие во многих походах и сражениях, и за это время достаточно часто близко видел своего короля. Священник привык и к долгим переходам, и к походным кострам, и к скудному военному рациону, и к стонам раненых, и к ужасу в глазах умирающих от ран солдат, которым он добросовестно пытался облегчить их   страдания своим последним утешением. Он привык и к крови, и к грязи войны, и воспринимал эту войну как данное ему богом испытание, как одно из неизбежных зол, предназначенных грешному по своей природе человеку. Он и сам испытал на себе тяжелые испытания, ниспосланные ему всемогущим и суровым богом. Его молодая жена и малолетний сын погибли от болезни, в то время, как он совершал свою службу господу в военных походах. Поэтому он очень хорошо понимал и не осуждал жестокость своей паствы – шведских солдат. Если господь так суров по отношению к своим избранным и любимым чадам, то ради чего эти его чада должны проявлять милосердие к своим врагам? Одним утешением капеллану был его высокий статус, который был положен ему, как священнику в шведской армии, и тот почет, которым он пользовался среди солдат и унтер-офицеров. Это объяснялось тем, что суровые и требовательные и к себе и к своей пастве лютеранские священники вместе с офицерами отвечали за поддержание высокого боевого духа шведских солдат – и потому по праву пользовались предоставленными им королем почетом и уважением.
– Сегодня я хочу начать свою воскресную проповедь, – торжественно произнес Андреас Вестерман перед строем почтительно стоящих перед ним гвардейцев, – о праведнике Иове. Иов жил в библейские времена Авраама и Моисея, и вел благочестивую жизнь, славил господа нашего и соблюдал все его заповеди. И господь наградил его за это достатком и богатством и многочисленным здоровым потомством. Но вот господь решил испытать праведность и благочестие Иова. Для начала господь лишил его всего его богатства, но Иов смиренно выдержал этот удар судьбы, сказав: «Господь дал мне богатство, господь и забрал его».  После этого господь лишил Иова всего его семейства. Но и этот второй удар судьбы Иов пережил с прежним смирением, снова сказав: «Господь дал, господь взял». После этого господь покарал самого Иова многочисленными незаживающими язвами, чтобы он постоянно ощущал ужасные муки от своей гниющей плоти. И тогда не выдержал Иов и упрекнул господа в несправедливости и жестокосердии. В ответ на его упрек спустился господь с небес к Иову и с укором произнес, что легко быть благочестивым и праведным тому, кто обласкан судьбой. Но истинно праведным и благочестивым может быть назван только тот, кто, подвергаясь лишениям и страданиям, сохраняет свое смирение перед волей господней, и все эти лишения воспринимает как испытания, посланные ему с целью укрепить его веру. После этого господь вновь вернул Иову здоровье, многочисленную семью, достаток и богатство. Для чего я рассказал вам эту притчу, – пастор сделал паузу и обвел стройные ряды гвардейцев своим взглядом, после чего, не дожидаясь ответа на свой вопрос,  произнес, – Подобно праведнику Иову, господь долгое время испытывал нас тяготами и лишениями этого похода против варваров-московитов, чье само имя – «Русса», если прочитать его наоборот  звучит как «Ассур» –  «Ассирия» – главный враг и гонитель избранного господом народа иудейского. И мы, являясь избранным богом народом, должны, несмотря на все тяготы и лишения, сокрушить нашего врага – варварскую армию московитов, и загнать ее обратно в ее берлогу, из которой она самонадеянно вылезла и дерзнула противоборствовать нам. Господь поддерживает нас – это доказывают наши многочисленные победы, в том числе и над московитами. Смело идя в бой, помните, что если на то не будет воли господней, – ни одна пуля не поразит солдата. – После этого Андреас Вестерман торжественно запел:
          « С надеждой на помощь зовем мы творца,
    Создавшего сушу и море…»
Следом за ним, услышав слова знакомого гимна, все солдаты дружно запели:
         « Он мужеством нам укрепляет сердца,
    Когда посещает нас горе.
    Мы знаем, что действуем наверняка.
    Основа у нашего дела крепка…»
Несмотря на все меры предосторожности, близость предстоящего генерального сражения, подобно утреннему туману, быстро расползлась по всему шведскому лагерю. Не дожидаясь распоряжения офицеров, пехотинцы точили свои штыки и проверяли кремни на замках своих ружей, кавалеристы холили лошадей, точили палаши и перезаряжали свои длинноствольные пистолеты. Сумевшие скопить за время войны и походов какое-то количество золотых и серебряных монет, серебряную посуду или иные ценности, старались заранее разместить их во вьючных мешках своих лошадей или карманах своих мундиров, чтобы по сигналу военной тревоги не забыть взять их с собой в сражение. Оставлять свои ценности в обозе считалось верхом безрассудства. Древняя латинская сентенции: «Все свое ношу с собой» осуществлялась в шведском войске буквально. Не был исключением из этого общего правила и секретарь генерала Карла Густава Крейца Абрахам Седерфельд. В свои 29 лет он уже успел собрать в своей походной палатке значительные ценности, большую часть которых составил щедрый подарок гетмана Мазепы, который в награду за спасение Абрахамом его имущества во время одной из схваток подарил ему породистого жеребца в дорогой сбруе, а также несколько больших позолоченных серебряных кубков. Абрахам Седерфельд поручил своему денщику упаковать все серебро Мазепы в седельные сумы, и собственноручно проследил за выполнением своего поручения, а также набил все карманы своего камзола золотыми дукатами. Конечно, это значительно утяжелило его обмундирование, что затрудняло свободу его тела в возможной кавалерийской схватке с врагами. Однако оставлять такие ценности в своей палатке он считал  безумством. При этом он опасался не того, что неприятель может овладеть шведским лагерем, а нечистых на руку членов обозной прислуги. Да и некоторые из его товарищей, несмотря на все проповеди пастора, при случае не гнушались воровства. Ведь ради чего солдат на войне рискует своим здоровьем и даже жизнью, как не ради тех самых презренных мирских благ, залогом получения которых являются золото и серебро. Конечно, секретарь генерала Крейца не мог знать  знаменитое произведение Гете, появившееся на свет гораздо позже, но он был согласен с одним из самых известных изречений  этой будущей бессмертной трагедии, а именно что «люди гибнут за металл».Пока Абрахам Седерфельд таким образом заботился о своих ценностях в своей обозной повозке, жена фельд-фебеля батальона лейб-гвардии Юнаса Менестрейма 25-летняя Бригитта Шерценфельд жарко обнимала своего мужа, успевшего улизнуть на время от своих солдат и заняться любовными утехами. Выставленная снаружи крытой повозки на видном месте алебарда фельд-фебеля служила красноречивым предупреждением любому шутнику, который решился бы заглянуть в повозку. За свою десятилетнюю походную жизнь Бригитта привыкла к обязанностям боевой подруги и прилежно с ними справлялась. Во всяком случае, многие неженатые товарищи ее мужа явно завидовали Юнасу Менестрейму. Первый муж Бригитты, за которого она вышла замуж еще в 15-летнем возрасте, погиб в Польше в 1702 году, после чего, оставшись без средств к существованию, Бригитта охотно приняла свадебное предложение от товарища ее погибшего супруга Юнаса Менестрейма. Сейчас, наедине со своим мужем, Бригитта терпеливо сносила все грубые мужские ласки, хорошо понимая его душевное состояние. Когда супруг насытился ее близостью и тихо прилег рядом с ней, она нежно поцеловала его и спросила:
– Что, завтра будет большой бой?
– Никто еще этого не объявлял, – честно признался Юнас, – но, похоже, все к этому идет. Главное, чтобы эти московиты опять не удрали от нас. Как надоел этот затянувшийся восточный поход. Все гвардейцы просто жаждут генерального сражения, да и эти русские варвары просто обнаглели. Поставили свой лагерь в пяти верстах от нашего. Никогда прежде они еще не решались на подобную дерзость. Думаю, наш король этого не потерпит.
– Король ранен, – тяжело вздохнула Бригитта. – Как он сможет повести вас в бой.
– Ничего, это ему не помешает, – уверенно заявил Юнас. – Если понадобится, мы понесем его на руках, и закроем от вражеских пуль своими телами. Я уверен – мы сумеем пронести его  до самого шатра царя Петра. Нас ничто и никто не остановит. Ведь с нами будет сам господь.
– Говорят, в лагере московитов собраны огромные сокровища, – мечтательно протянула Бригитта. – Надеюсь, что-нибудь тебе достанется из этих богатств.
– Можешь не сомневаться, – уверенно заявил Юнас, – я своего никогда  не упущу.
В ответ на его заявление Бригитта нежно обняла супруга своими полными руками за шею и крепко поцеловала в губы, а кончив поцелуй, попросила:
– Все же побереги себя, ведь ты – мое главное богатство. Я не хочу второй раз остаться вдовой.
– Как говорит наш батальонный проповедник, а он – человек    ученый, – серьезно заявил ей в ответ Юнас, – «если на то не будет воли господней – ни одна пуля не поразит солдата». Будем надеяться, что господь будет ко мне милостив, – После этих слов он снова сжал Бригитту в своих крепких объятьях.
В это же время 17-летний гвардейский прапорщик Густав Абрахам Пипер, лежа в своей карете, тоже мечтал о скорейшем генеральном сражении и окончании войны. Зимой 1708го года он отморозил ноги и подвергся их частичной  ампутации, и с этой поры мог сопровождать свой батальон только в карете. В этой враждебной варварской стране эвакуировать его на родину не было никакой возможности. Молодой прапорщик во всех своих бедах винил только русских, которых ненавидел и проклинал. Вместо того, чтобы честно и благородно решить спор в открытом генеральном сражении, эти варвары-московиты избрали подлую трусливую скифскую стратегию затягивания войны, постоянного отступления и набегов на мелкие подразделения шведской армии. Происходящее оживление в шведском обозе молодой гвардейский прапорщик тоже воспринял как предвестие большого сражения, и очень этому обрадовался. В победе своей армии он был абсолютно уверен. Суровые и бесстрашные шведские викинги, как их называл сам король, своим дружным и дисциплинированным натиском обязательно опрокинут и разметут вражеские орды московитов во главе с царем Петром. Они обязательно будут покараны господом за муки и увечья молодого Абрахама. Жаль только, что он , калека,  сам не сможет принять участия в сражении. Но Абрахам надеялся, что после окончания битвы его батальонные товарищи позволят ему лично застрелить из пистолета какого-нибудь пленного московита. Ведь после битвы при Фрауршете все взятые в плен русские были безжалостно убиты по личному приказу фельдмаршала Реншильда.
Этих рассуждений юного прапорщика не мог слышать 26-летний капитан Георг Плюбинг, но он вполне разделял взгляды молодого офицера. Его военная судьба тоже была насыщена драматическими событиями. За время походов, схваток и сражений его жизнь не раз подвергалась смертельной опасности, а тело носило следы многочисленных ранений. У него была покалечена кисть руки, раздроблено плечо, а в ноге застряла картечная пуля. Несмотря на эти раны, капитан продолжал тянуть тяжелую лямку своей военной службы. Что поделаешь – жизнь сурова и безжалостна. И твои проблемы являются только  твоими проблемами, которые никто за тебя решать не будет. За свои раны Георг получил всего лишь единовременное вознаграждение – не слишком большое, чтобы он мог оставить военную службу. Поправить свое положение капитан Плюбинг, как и все шведские офицеры солдаты, рассчитывал за счет московитов, и потому жаждал скорейшего генерального сражения. Все в этой чужой стране, называемой Украиной, его раздражало: и бесконечные просторы степей с высокой густой травой, в которых так легко можно было потеряться, и которые так мало походили на леса родной Швеции, и невыносимая летняя жара, от которой не было никакого спасения, и запорожские казаки, перешедшие под защиту шведского короля вместе со своим гетманом Мазепой, которые носили дурацкие широкие штаны а голову прикрывали  варварскими шапками из овечьей шерсти. Одно слово – дикари. И они при этом имеют наглость считать себя ровней им, шведам, и называть себя их союзниками. Но король сразу указал им их место – рыть траншеи, таскать землю и камни. Этих недисциплинированных и слишком самоуверенных казаков, по своему внешнему виду и манерам более похожих на разбойников, чем на солдат, возмущало  подобное отношением к ним шведов, Они  просто не хотели понимать, что от них в сражении очень мало проку. Да, они умеют неплохо махать саблями, метко стрелять из своих длинноствольных ружей – но для правильной баталии непригодны. Что с того, что один казак в поединке может одолеть одного шведского солдата? Зато двадцать шведских солдат легко одолеют пятьдесят казаков, а рота шведских мушкетеров без труда победит бесчисленную толпу этих разбойников. Такова сила правильного строя, дисциплины и обучения. Но  казаки-варвары этого не понимают, возмущаются, что к ним относятся не как к союзникам, а как к обозной  прислуге. Обижаются, что их заставляют рыть траншеи, в то время как шведские солдаты их не роют. Не понимают, что на большее они не пригодны. И ведь им за их земляные работы, по королевской милости, платят деньги. Будь его воля, он бы ничего не платил казакам, а лучше бы раздал эти деньги шведским солдатам. Запорожцы должны быть счастливы уже от того, что король позволил им находиться рядом с победоносным шведским войском, оказал им помощь и защиту. Так нет же, эти неблагодарные скоты ропщут. Сегодня он не выдержал и пнул ногой одного казака, который слишком лениво тянул корзину с землей. Так этот варвар имел наглость возмутиться и чуть не бросился на него с кулаками. Но Георг хладнокровно вытащил свой пистолет и навел его дуло прямо в лоб дикаря. Это сразу охладило его пыл.
Под вечер к гетману Мазепе прибыл один из королевских адъютантов, который передал ему повеление короля, чтобы все запорожские казаки, не занятые в осадных работах вокруг Полтавы, должны вместе с обозом шведской армии переместиться к деревне Пушкаревке, где  им поручено охранять обоз и ожидать дальнейших королевских распоряжений. Присутствующий при этом племянник Мазепы Войнаровский сразу после ухода адъютанта заявил:
– Похоже, что король Карл решился сегодня ночью атаковать армию царя Петра.
– Очень похоже, – согласился гетман и трижды истово перекрестился. – Да дарует господь королю Карлу победу!
Войнаровский последовал примеру Мазепы, и так же трижды осенил себя крестным знамением, после чего недовольно произнес:
– А нас, казаков, король не зовет на баталию. Видно, не хочет делиться богатствами, которые будут захвачены в лагере московитов.
– Достанется и нашу долю богатств, – хмуро ответил ему гетман. – Уповаю, что царь наш небесный услышит наши молитвы и дарует победу королю Карлу и его шведскому воинству.
– Что же, ваша милость пан гетман сомневается в успехе генеральной баталии, – Войнаровский удивленно посмотрел на Мазепу.
– Не сомневаюсь, – ответил Мазепа, но в глазах гетмана,  противореча его словам, затаилась тревога.



                Глава 3

                « Поверь, что малодушия и чести
                Нигде и никогда не встретишь вместе ».
                (Хуан Мануэль)

Воскресным утром 26 июня 1709 года в шатре царя Петра было многолюдно. Кроме самого царя здесь собрались  генерал-фельдмаршал Александр Данилович Меньшиков, главнокомандующий русской армией генерал-фельдмаршал Шереметьев, начальник артиллерии генерал Брюс, любимец армии генерал Голицин, генералы Репнин и Алларт, гетман Украины Скоропадский и народный герой правобережной Украины Семен Палий.
– Сегодня, господа, генералы – обратился к собравшимся русский царь Петр, – я пригласил вас, чтобы обсудить новые обстоятельства, кои стали нам ведомы. Сегодня ночью я получил из Полтавы известие от коменданта Келина, что из всего гарнизона Полтавы, включая и боеспособных горожан, нынче наберется  не более 2000 воинов, а главное – в Полтаве осталось всего полторы бочки пороха. Полковник Келин сообщил, что несмотря на отчаянное мужество защитников Полтавы, нового штурма, подобно тому, какой случился 22 июня сего месяца, город может не выдержать. Это заставляет нас, господа генералы, в самое ближайшее время решиться на генеральную баталию с братом нашим королем Карлом. Разумею, что сподручно нам будет сие наше намерение осуществить 29 числа сего месяца, когда к нам на подмогу пребудут 40 тысяч калмыков хана Аюбы. Есть еще одна неприятная новость – этой ночью двое наших офицеров, коих имен я даже не желаю называть, перебежали к королю Карлу. Им известно о скором прибытии к нам на подмогу хана Аюбы. Сие известие может склонить брата нашего  короля Карла, известного своей отчаянной храбростью, упредить нас в нашем намерении, и первым напасть на нас. Что посоветуете, господа генералы?
После слов царя задумчивое молчание воцарилось среди присутствующих. Первым решился нарушить его генерал-фельдмаршал святейший князь Меньшиков. Тряхнув своим париком, он решительно заявил:
Полагаю, государь, ежели король свейский Карлос получил известие о скором прибытии к нам хана Аюбы, то он непременно сегодняшней ночью атакует нас. Поверь мне, государь, нынче же ночью король Карлос нас атакует. Но, ежели я не прав, тогда ничто не воспрепятствует нам после прибытия хана Аюбы, не позднее 29 числа сего месяца, самим вывести наши войска в поле, и вступить в генеральную баталию с королем Карлосом, и нанести ему полную конфузию.
– Дозволь мне молвить, государь, – попросил слово генерал-фельдмаршал Шереметьев, и получив разрешение, начал свою речь: – Наш план войны, государь, принятый еще в Бешенковичах, исключал проведение генеральной баталии со всей свейской армией. Ты сам, государь, молвил тогда, что король Карлос мнит себя северным Александром Македонским, но что в тебе он не найдет второго Дария, который будет бездумно бросать свои войска в пожирающий их огонь генеральной баталии. Наш план был рассчитан на изматывание свеев мелкими стычками, и лишением ее провианта и потребных боеприпасов. И этот план оправдал себя. Здесь под Полтавой армия короля Карлоса значительно ослабла, так, что даже не смогла взять Полтаву. Однако, это все еще грозная и доселе еще никем не побежденная армия. Да, мы били свейских генералов, однако сам король Карлос доселе еще никем не бывал бит. Я полагаю, нам нет нужды впадать в азарт генеральной баталии, в которой можно разом все приобрести, но также возможно одним махом все потерять. Ведь ты сам, государь, под Гродно не дозволил своей армии вступить в генеральную баталию с королем Карлосом, заявив, что у тебя есть только одна армия, долгими трудами снаряженная и обученная, и второй у тебя нет. А посему, я полагаю, государь,  что нам надобно наступать на короля свеев только нашими полевыми укреплениями, передвигая и расширяя кои, мы можем и без генеральной баталии, постепенно освободить Полтаву. А ежели мы начнем такое наступление своими редутами на шведскую армию, то король Карлос врят ли решится на новый штурм Полтавы, поскольку ему надобно будет больше  радеть о собственной обороне. Действуя подобным образом, мы можем оттеснить армию короля Карлоса не токмо от Полтавы, но и вытеснить ее за Днепр.
– Если мы, генерал фельдмаршал, – решительно заявил в ответ генерал Алларт, – теперь при самых благоприятных для нас обстоятельствах не решимся на генеральную баталию с королем Карлосом, и не уничтожим его армию, и позволим ей удалиться в Польшу, то война будет продолжаться бесконечно долго. Надобно решиться, государь, на генеральную баталию.
– Тебе, генерал Алларт, – иронично заметил в ответ генерал фельдмаршал Шереметьев, – не терпится еще раз скрестить свою шпагу со свейским королем, дабы отомстить ему за свой полон под Нарвой – но нам нет нужды впадать в подобный азарт. Свеи – отважные и умелые воины, а король Карлос – замечательный полководец.
– Дозволь мне, государь, возразить генерал-фельдмаршалу, – попросил слово генерал Голицын, после чего, получив одобрительный кивок от царя, обращаясь к Шереметьеву, заявил:
– Не подобает тебе, генерал-фельдмаршал опасаться славы неприятеля, будто бы непобедимого, коего славу мы уже развенчали в баталии при Лесной, где полную конфузию свеям учинили, хотя они нас и числом, и опытом своим превосходили. А под начальством они были у того самого генерала Левенгаупта, который тебя, генерал-фельдмаршал, некогда сумел в конфузию ввести. Мы уже научились бить свеев. Их яростному напору мы противопоставим нашу непоколебимую стойкость. Как бы не неиствовало море своими штормовыми валами, а гранитного утеса ему не одолеть. Да и Полтаву, иначе как генеральной баталией нам более не защитить. А дозволить королю Карлосу захватить и разграбить Полтаву мы нам не можно. Сие станет для нас полным бесчестием и несмываемым срамом. Наши неприятели воспрянут духом и приобретут еще большую уверенность, а наши союзники, напротив, падут духом. Надобно решиться, государь. Верь мне, твои солдаты тебя не подведут.
– У нас, государь, гораздо более артиллерии и боевых припасов, нежели у короля Карлоса, – поддержал генерала Голицина начальник артиллерии Брюс. – В генеральной баталии мы можем вывести в поле более пятидесяти трехфунтовых полевых орудий, а свейский король не имеет и тридцати. Наша инфантерия  вдвое многочисленней неприятельской. Регулярной кавалерией мы тоже превосходим ворога. Так что, государь, я полагаю, мы имеем большую надежду в этой баталии одержать полную викторию.
– Я совсем недавно предлагал королю Карлосу закончить наш с ним спор миром, – задумчиво произнес после слов начальника артиллерии царь Петр. – В том затруднительном положении, в котором он нынче оказался со всем своим воинством, разумно было бы принять мои предложения, отказавшись от уже захваченной нами Ингерманландии, которая, к тому же не так давно была нашей русской землей, и менее ста лет тому назад была захвачена свеями. Но наш брат король Карл снова отверг мое предложение о мере. Очевидно, он по-прежнему надеется решить наш с ним спор с помощью своей шпаги. Вероятно, он еще уверен в своей победе. Что же дает ему такую уверенность и позволяет быть таким неблагоразумным и опрометчивым, что?.. – Монарх обвел взглядом всех присутствующих. Не получив ответа на свой вопрос, царь продолжил: – Вероятно, это память о своих прежних славных победах. Если мы здесь под Полтавой сумеем развеять эту память, войну, сколь долго бы она еще не продолжалась, уже можно будет считать выигранной. Да, я всегда был противником того азарта, с коим жаждущие славы некоторые из моих генералов и фельдмаршалов ранее стремились вступить в генеральную баталию с братом нашим королем Карлом. Может быть, и теперь, если бы обстоятельства позволили, я предпочел бы и далее не испытывать судьбу, а продолжать вести против брата нашего короля Карла прежнюю скифскую войну. Но теперешнее положение Полтавы таково, что только генеральная баталия может спасти город. Поэтому вверенной мне божьей властью повелеваю вам, господа генералы, приготовиться к сражению, кое мы начнем на другой день после прибытия к нам хана Аюбы, то есть 29 числа сего месяца. Но зная пылкий нрав нашего брата короля Карла, нам следует оберегаться его внезапной атаки, которая может случиться сегодняшней ночью. Но мы обезопасили себя от такой атаки устройством шести редутов, которые, перегородив прогалину между Яковецким и Будищенским лесом, преграждают беспрепятственный проход свеев к нашему ретрашементу. Поэтому, господа генералы, прошу вас подчас тотчас проследовать к месту расположения сих редутов, чтобы на месте определить, какие еще меры надобно будет предпринять чтобы выбить из рук нашего брата короля Карла его главное его оружие – внезапную атаку.
– А тебе, гетман, – обратился монарх к гетману Скоропадскому, – надобно, не медля, послать партию своих самых удалых казаков, дабы они подскочили поближе к лагерю свеев, и отвлекли их на то время, пока мы с генералами будем рекогносцировать наши передовые укрепления.
После этих слов царь встал, показывая, что совещание закончено. Генералы быстро стали выходить из шатра.
– Подожди, – остановил царь собравшегося выходить Семена Палия, и, дождавшись, когда все присутствующие за исключением Меньшикова вышли наружу, обратился к казачьему атаману:
– Я знаю, у тебя, Семен, есть справедливые основания обижаться на бывшего гетмана Мазепу, который оклеветал тебя передо мной, и на меня самого . Но все же скажи мне откровенно, почему Мазепа мне изменил? Я ведь считал его не только своим верноподданным. Я считал его своим другом и соратником. Он всегда и во всем поддерживал мои начинания, 20 лет служил мне верой и правдой.
– Мазепа, государь, – Палий скривил губы в презрительной усмешке, – всегда думал и радел только о собственной выгоде. Мне довольно было того общения, какое я имел с ним, чтобы уверится в этом. Он оклеветал меня перед тобой и отправил в ссылку только из опасения, что мое влияние на простой украинский люд смогут ослабить его силу и влияние, как на народ Украины, так и на казацкую старшину. А главное, он опасался того, чтобы кто-либо иной помимо него сможет пользоваться на Украине твоим доверием, государь. Он желал быть единственным, с кем бы ты, государь, советовался по всем украинским делам. А изменил он тебе государь только потому, что посчитал твоего противника, свейского короля Карла, сильнее и удачливее тебя. И потому поспешил вовремя перейти на сторону победителя и изменой тебе, государь, спасти свое богатство и благополучие. Он так всегда поступал и прежде, и с князем Василием Голициным, и с гетманом Самойловичем, и с гетманом Дорошенко.
– А я ведь предупреждал тебя, Мин Херц, – вступил в разговор Меньшиков, – чтобы ты не доверял этому Мазепе. Сомнение вызывает тот слуга, который готов беспрекословно выполнить любое пожелание своего хозяина, и никогда ни в чем ему не перечит. В душе такой слуга радеет только о собственном благополучие, и верен своему господину только до тех пор, пока может пользоваться его милостями.
– А ты сам разве не таков? – царь пытливо посмотрел на своего любимца.
Меньшиков твердо посмотрел  царю в глаза :
– Без тебя, Мин Херц, я – никто, просто выскочка без роду и племени, высокородные бояре и дворяне никогда не признают меня себе ровней. Да и по натуре я более близок тебе. Мазепа – он кто? Такой же боярин, как и твои родовитые московские бояре.  Им бы всем только бражничать в мире и покое в своих хоромах, и хвастать друг перед другом своими богатствами. А я, Мин Херц, подобно тебе, желаю, чтобы наша держава российская в своем могуществе и влиянии стала вровень с Голландией, Францией и Англией. Потому и служу тебе не за страх, а за совесть, и не только волю твою совершаю, но стараюсь сделать поболее и получше того, что ты сам, Мин Херц, задумал. Верь мне, не все твои слуги – Мазепы. Немало найдется таких, коих ты заразил своими великими надеждами и планами сделать Россию великой державой. Все они служат тебе также как и я, а тебя почитают не только за государя своего, но и за отца родного, из орлиного гнезда которого они все вылупились.
В ответ на эти горячие слова царь порывисто обнял Меньшикова  и крепко поцеловал, после чего снова обратил свой взор на Семена Палия:
– Скажи мне честно, Семен, а казацкая старшина и народ Украины верны мне или они подобно Мазепе только выжидают, чья сторона в этой войне окажется сильнее, и сразу перейдут на сторону победителя?
В ответ на заданный ему вопрос атаман задумался, а потом искренне, глядя прямо в глаза царю, начал отвечать:
– Конечно, не мало найдется, государь, среди казацкой старшины таких, которые готовы служить и тебе, государь, и свейскому королю, и крымскому хану, и даже самому дьяволу, лишь бы только можно было получать и преумножать свое добро, маетки, поля и табуны. Даже души свои готовы продать за это богатство, готовы продать свою святую православную веру. Да и души-то у них никакой нет. Вместо нее осталась одна корысть. Такие, государь, верны тебе до той поры, покуда верят в твою силу и удачливость. Ежели разуверятся в твоей силе и могуществе – сразу переметнутся к твоему противнику королю Карле. Но народ наш не таков, государь. У него хватило мудрости не прельститься на прелестные письма Мазепы и свейского короля. Наш украинский народ, государь, хоть и малоучен, однако живет по совести и вере своей – а потому не изменит, государь, ни тебе, ни единоверному с ним народу русскому.
Слова атамана звучали торжественно и искренне, как на проповеди. Царь Петр крепко прижал атамана к своей груди, после чего с чувством поблагодарил:
– Спасибо тебе, мой друг, за эти слова. А еще большое спасибо за то, что зла не помнишь. Большое спасибо…
Вскоре после этого небольшой отряд всадников во главе с царем Петром, миновав линию выстроенных в поле в прогалине между Яковецким и Будищенским лесом передовых русских укреплений, выехал на открытое пространство перед шведскими аванпостами. В шведском лагере царила суматоха и нервозность, вызванная появлением дерзкого отряда казаков гетмана Скоропадского, который, приблизившись почти к самому шведскому лагерю, обстрелял шведов и пустился наутек, в сторону, противоположную той, где находился царь Петр со своей немногочисленной свитой. Осмотрев русские передовые укрепления, царь Петр заявил:
– Наши шесть поперечных редутов перегородили всю прогалину, по которой единственно возможно нашему брату королю Карлу добраться до нашего ретрашемента. Чтобы лишить нашего противника возможности тайно в ночной тишине пробраться в проходы между редутами, ты, Александр Данилович, – обратился царь к Меньшикову, – вместе со всей нашей регулярной кавалерией нынешней ночью встанешь между нашими редутами. Главное – не прозевай внезапную атаку неприятеля.
– Будь спокоен, Мин Херц, – уверенно заявил царю Меньшиков, – не прозеваю. Сам в эту ночь глаз не сомкну, и своим офицерам и солдатам сего не позволю.
– Ежели наш брат король Карл, – продолжил царь Петр, – будет напирать на тебя, Александр Данилович одной только своей кавалерией, то тогда держись. А ежели он поддержит атаку своей кавалерии еще и инфантерией, тогда отводи нашу конницу к ретрашементу. Там мы дадим главную баталию. Тебе все понятно?
– Да, Мин Херц, – подтвердил Меньшиков. – Только вот что меня смущает. А что, если король Карлос все же сумеет скрытно в ночи как тать подобраться к нам, а потом внезапно ринуться в атаку на мои кавалерийские эскадроны, стоящие в промежутках между редутами. Он тогда сможет сбить их с места. Дозволь на всякий случай выдвинуть несколько кавалерийских полков вперед линии редутов.
– А ежели свеи точно также, тайно подкравшись в ночи к твоим кавалерийским полкам, внезапной атакой обратят их в бегство. Тогда твои бегущие солдаты сами сметут стоящую позади в промежутках между редутами остальную нашу кавалерию. Получится еще хуже.- Царь задумался, а потом, подозвав к себе генерал-фельдмаршала Шереметьева, распорядился, – Вот что, господин фельдмаршал, нам надо сделать. Надобно с середины линии наших поперечных редутов выдвинуть вперед еще четыре продольных редута. Неожиданно миновать их неприятелю будет очень затруднительно, а продольный огонь из пушек и фузей по боевым линиям неприятеля будет весьма губителен. Но начать строительство этих продольных редутов надобно тайно, только как начнет темнеть.
– Можем не успеть, государь, – засомневался генерал - фельдмаршал.
– Ничего, зато это будет нашим неожиданным подарком брату нашему королю Карлу, – усмехнулся в ответ царь Петр. – Мы применим против него самого его главное оружие – внезапность…
Поскольку сам король Швеции изъявил желание лично присутствовать  на мучительной казни Петра, его поместили в находившуюся на монастырском подворье одноэтажную складскую пристройку из толстого кирпича и небольшими зарешеченными окнами, сквозь которые едва проникал дневной свет. Тяжелая чугунная дверь была снаружи заперта на крепкий засов, который охраняли один рослый шведский солдат с фузеей с примкнутым штыком и один казак из окружения гетмана Мазепы. Усталый и измученный Петро как мог примостился на сваленных в кучу в углу помещения восковых свечах. Крепко связанные за спиной руки затекли, от полученного сильного удара кружилась голова. Петро постарался расслабить мышцы и успокоить головную боль, но это у него плохо получалось. Превозмогая боль, Петро поднялся на ноги и, шатаясь, прислонился головой к узкому зарешеченному окну, припал виском к холодному железу и жадно глотнул воздух.
– Що, москалюга, худо тебе? – услышал он злорадный голос своего тюремщика мазепинца.
– Я не москаль, – устало отозвался Петро.
– А хто же ты таков будешь?
– Я полтавчанин,  – снова негромко отозвался Петро.
– А на полтавских валах с нами и нашими союзниками шведами воевал? – задал новый вопрос мазепинец.
– Воевал, – честно признался Петро.
– Так ты, Иуда, хуже москаля, – зло произнес казак.
– Это твой гетман Мазепа – Иуда, – возразил Петро.
– Гетман Мазепа изменил царю Петру, но он не изменил нашей Украине.
– Да? – усмехнулся в ответ Петро. – А что же он тогда делает здесь, в лагере свейского короля Карлы, среди свеев и ляхов? Ты, что же, не видел здесь ляхов? Я их даже из Полтавы заметил. Их немного, но они есть. Путь из свейской державы в Украину идет через Польшу. Не удержав за собой и не замирив Польшу, королю Карле невозможно будет дотянуться до Украины. Вот потому король Карл, чтобы замирить ляшских панов, пообещал вернуть им всю Украину. Так что не об Украине, а только о собственной выгоде радеет твой гетман Мазепа.
– Каждый радеет о собственной выгоде, – поучительно ответил мазепенец, – и я, и ты, и гетман. Если бы тебе самому предложили бы гетманскую булаву – небось, не отказался бы. И я не отказался бы. А если бы предложили на выбор мне или брату моемуедино кровному – то я бы даже ему не уступил бы гетманскую булаву, а оттолкнул бы его в сторону, лишь бы самому добраться до власти и богатства. Вот и гетман точно также поступает. Старается сохранить свою власть и богатство. А по мне, лучше, чтобы свейский король Карл, сильный и богатый был господином на Украине, чем царь Петр. Гетман верно знает, с кем ему и нам, украинцам надо дружить. Лучше дружить с сильным и богатым, чем со слабым и бедным.
– Дружить надо с тем, кто считает тебя другом, – твердо возразил в ответ Петро, – с тем, кто не заносится над тобой, а считает тебя ровней самому себе, кто тебя понимает, и кто разделяет с тобой свою веру. А потому кроме народа русского нет и не будет у нас украинцев более верного друга и товарища. У нас с русским народом одна общая вера, а значит – одна общая душа. Это первым понял и громогласно объявил всему нашему народу украинскому еще гетман Богдан Хмельницкий. А для ляхов и свеев мы украинцы всегда будем не друзьями, а только слугами. Ведь они не считают нас ровней себе. И нам украинцам с ними не по пути.
– Что-то ты больно учено рассуждаешь, – ехидно заметил казак. – Ты случаем, не послушник монастырский?
– Нет, – признался в ответ Петро, – но я прилежно слушал в церкви проповеди нашего батюшки, а он у нас очень учен и тверд в вере.
– И что же еще говорил твой батюшка, – поинтересовался казак.
– Говорил, что каждый из нас должен прежде всего беречь свою бессмертную душу, и, не страшась ничего, поступать так, как должно – по  правде и справедливости.
– Вот как положат тебя на колесо, – зло проговорил мазепенец, – да как станут перебивать на руках и ногах кости – вот тогда и посмотрю, как ты запоешь. Обо всем забудешь, и о правде, и о справедливости. Будешь  скулить как собака и умолять палача о милосердии. А я специально запишусь к палачу в подручные. Очень мне хочется на муки твои посмотреть.
– Может и не хватит у меня сил, – твердо произнес в ответ Петро, – молча стерпеть все муки, но душа моя все равно при мне останется, и люди помянут меня добрым словом. А вот ты, Иуда, продал свою душу еще тогда, когда отказался жить по правде, а только ради своей собственной корысти.
В ответ на эти слова мазепинец приблизил свое искаженное злобой лицо к оконной решетке и, глядя прямо в глаза Петру, прошипел, -
– Хорошо же, я запомню твои слова и обязательно напомню тебе их на колесе.
В ответ Петро, набрав пересохшим ртом побольше слюны, смачно плюнул ему в самые глаза.      

               

                Глава 4

       « Неожиданность повергает в смятение даже  самого отважного воина ».
                (Гай Юлий Цезарь)

 26 июня в 23 часа с наступлением темноты шведская пехота начала выходить из своего лагеря и выстраиваться в походные колонны. Первая, во главе с генерал-майором Акселем Спарре, состояла из пяти пехотных батальонов. Вторая (также пятибаталионная) была под командованием генерал-майора Бернарда Отто Стакельберга. В третью, начальство над которой принял генерал-майор Росс, вошли два батальона Декарлийского полка и два батальона лейб-гвардии. Четвертая, под руководством генерал-майора Лагеркроне, была составлена из двух батальонов лейб-гвардии, Кальмарского и Эксельборгского полков, каждый из которых насчитывал по одному батальону. Общяя численность пехоты, предназначенной для атаки русской армии, составляла восемь тысяч человек. Так как главная надежда короля возлагалась на внезапную и стремительную атаку русской армии, для поддержки своей инфантерии было взято всего четыре легких трехфунтовых орудия, которые сопровождало тридцать человек орудийной прислуги: бомбардиры, их подручные, штык-юнкера и возницы. Каждое орудие тянула тройка лошадей. При необходимости эту тройку могли заменить двенадцать человек, которые с помощью специальных лямок могли перемещать орудие на поле боя. Вся орудийная прислуга была одета в серые мундиры, синие чулки и черные шляпы. Командовал этой незначительной артиллерией, состоящей всего из одной батареи, капитан Ганс Клемберг. Пехотные колонны выстраивались медленно, рота за ротой, батальон за батальоном. Впереди каждой роты вставал барабанщик и трубач, за ним – командир  роты, а после него – стройные и дисциплинированные ряды солдат. В средине каждой роты прапорщик нес ротное знамя. Походный порядок в каждой колонне строго соблюдался. Это было очень важно, так как позволяло быстро развернуться из походного положения в боевое, из колонн – в линии. Поэтому, построение заняло много времени. Недовольный этой недопустимой медлительностью фельдмаршал Реншильд, которому король поручил командование своей армией, прискакал на своей лошади к генералу Левенгаупту, под начальство которого была отдана вся пехота шведской армии, и резко отчитал его за плохую распорядительность. В свое оправдание генерал Левенгаупт сослался на трудность сбора колонн в ночное время. Не приняв его объяснений, фельдмаршал резко бросил ему: «Я разочарован Вами, генерал». После чего пришпорил коня и исчез в ночной темноте. Сам король тоже решил принять непосредственное участие в сражении. Для него, учитывая его раненую ногу, умельцы из Декарлийского полка соорудили специальные носилки, которые несли на себе два белых жеребца. Для охраны монаршей особы кроме личной охраны из пятнадцати драбантов, во главе с младшим лейтенантом Юханом Ертты, было привлечено еще 29 гвардейцев. Все они сплошным живым щитом окружали короля. Кроме охраны вокруг короля собралась значительная свита военных, чиновников и дипломатов. В их числе были врачи Густав Белленгаузен, Мельхиор Нейман, Якоб Шульцен, фельдмаршал Реншильд со своим штабом, первый министр Пипер, генерал-квартирмейстер Гилленкрок, целая группа адъютантов, недавние перебежчики из русской армии Шульц и Мюлленфельде, иностранные послы, среди которых были прусак Зильдеман, поляки Понятовский и Урбанович, англичанин Джейфус, придворный штат под руководством гофмаршала барона Густафа фон Дюбена, из пажей и лакеев , личный историограф короля 38-летний Густав Адлерфельд, походная канцелярия во главе со статс-секретарем Улафом Хермелином. Вся королевская свита вместе с самим Карлом XIIм  пристроилась в строй четвертой пехотной колонны. Несмотря на то, что построение в походный порядок затянулось, а драгоценное ночное время неумолимо истекало, было проведено богослужение. Поддержать моральный дух солдат и зажечь их сердца решимость и фатальной отрешимостью от предстоящей им вскоре смертельной опасности было очень важно. В ночной тишине торжественные суровые слова капелланов звучали особенно проникновенно и воспринимались шведскими солдатами как пророчество, которое скоро должно было осуществиться. Богослужение закончилось только в первый час ночи 27 июня 1709го года. После этого шведские пехотные колонны, наконец, тронулись. Кавалерия должна была к ним пристроиться в пути. Лагерь шведской конницы, ввиду недостатка фуража, находился на достаточном удалении от лагеря пехоты, и потому, приказ о выступлении был привезен туда двумя вестовыми только в 12 часов ночи. Несмотря на то, что шведские всадники уже стояли к этому времени наготове возле своих оседланных лошадей, выстраивание шведской кавалерии в шесть походных колонн  тоже заняло  немало времени. Вся шведская конница, состоящая из 109 эскадронов, собранных в 16 полков, в число которых входило 8 чисто кавалерийских и 6 драгунских, в эту ночь насчитывала 7800 человек. Поскольку выступление конницы затянулось, шведские кавалерийские генералы решились на неслыханную меру – не проводить богослужение. Это сильно удивило рядовых шведских кавалеристов, но они беспрекословно и без всякого ропота подчинились приказу. Стараясь не шуметь, шведская кавалерия двинулась вдогонку за уже ушедшей вперед пехотой. Немного проплутав в ночной темноте, она смогла нагнать свою пехоту только в половине третьего ночи. Шведская инфантерия к этому времени уже приблизилась на расстояние пушечного выстрела к передовым продольным русским редутам, и, чтобы не обнаружить себя раньше времени, залегла в высокой траве. С русской стороны до шведов четко доносились удары топоров – работы на последних двух продольных редутах еще не были завершены. Остальные восемь – шесть поперечных и два продольных уже были полностью готовы к бою и заняты каждый отрядом примерно в 500 человек и тремя – четырьмя полевыми трехфунтовыми орудиями. В редутах были размещены три русских пехотных полка под общим командованием бригадира Августова. В промежутках между поперечными редутами и за ними стояла вся русская кавалерия под командованием светлейшего князя Александра Меньшикова, которому помогали генералы Рене и Боур. Появление русских продольных редутов явилось полной неожиданностью для короля и фельдмаршала Реншильда. В их план внезапной атаки приходилось вносить изменения уже в самом начале.
– Ваше величество, – взволнованно обратился к королю генерал Левенгуаупт, – я же говорил Вам, что эти русские уже не так бестолковы, как когда-то при Нарве. Этой ночью они успели построить новые укрепления, и расположить их так удачно, что, продолжая наше движение, мы подвергаемся опасности губительно флангового обстрела. Что прикажете делать?
Король был внешне абсолютно невозмутим. Снятый со своих конных носилок, он полулежал на траве, крепко сжимая в руке свою длинную шпагу.
– Генерал Гилленкрок, – обратился король к генерал-   квартирмейстеру, – возьмите с собой пару офицеров, знакомых с фортификацией и, незаметно подобравшись к новым русским укреплениям, тщательно осмотрите их защитную готовность. Постарайтесь вернуться побыстрее.
– Будет исполнено, Ваше величество, – бодро пообещал Гилленкрок, и немедленно отправился выполнять поручение.
– А вы, генерал Шлипенбах, – король отдал новое указание, – возьмите пятьдесят всадников и произведите глубокую разведку всей русской передовой позиции на всю ее глубину.
Генерал Шлипенбах также без промедления приступил к выполнению полученного приказа. После ухода разведки вся шведская армия замерла в томительном ожидании. Прошло около часа. Первым к королю вернулся Гилленкрок.
– Ваше величество, – доложил он королю, – русские в эту ночь ровно в середине своей линии поперечных редутов выдвинули вперед еще четыре продольных редута. Два из них, ближе расположенных к русским, полностью построены. Двое других, ближе к нам, еще не достроены, но уже заняты войсками. Нас они еще не заметили, продолжают достраивать свои редуты. К сожалению, Ваше величество, я не смог приблизиться к линии русских поперечных редутов, поскольку впереди них выставлены конные аванпосты.
– Ваши соображения, генерал, по поводу штурма этих новых укреплений… – сухо обратился к Гилленкроку фельдмаршал Реншильд.
– Внезапный штурм двух первых недостроенных русских редутов может быть успешным, – заявил генерал-квартирмейстер. Что же касается остальных – то их штурм будет для нас затруднительным, и приведет к большим потерям. Ведь мы, Ваше величество, рассчитывали внезапно и незаметно пройти между русскими поперечными редутами, а потому взяли с собой очень мало артиллерии, и не запаслись ни фашинами , ни штурмовыми лестницами.
После доклада генерала Гилленкрока король задумался. Заметив колебания монарха, генерал Левенгаупт решился высказать свои сомнения.
– Ваше величество, я предупреждал Вас, что русские быстро учатся. Они уже показали это при Лесной, где их батальоны и эскадроны дрались не только храбро, но и умело. Учитывая, что новые русские укрепления, о которых нам вчера еще ничего не было известно, сильно затрудняют осуществление нашего предприятия, рассчитанного на внезапность,. не лучше ли будет, не испытывая переменчивость судьбы, отказаться от нашей атаки и отступить обратно в лагерь.
– Отступление подорвет боевой дух нашей армии, генерал   Левенгаупт, – резко возразил в ответ Реншильд. – Вы слишком осторожны. Если бы Вы не были таким осторожным при Лесной, русские были бы разбиты. Вам не следует давать ваших осторожных советов его величеству. Он всегда совершает то, что кажется немыслимым и невозможным обыкновенному человеку. К тому же, Вы забыли, что если мы сегодня не вступим в бой с царем Петром, то уже завтра его силы значительно возрастут.
После своих гневных слов фельдмаршал обратился к королю:
– Ваше величество, я полагаю, у нас нет иного выбора, кроме как продолжить исполнение нашего плана. Хотя обстоятельства и усложнили его осуществление. Но на войне это дело обычное. Царь Петр доказал нам, что он достаточно хитер и осторожен. Но никакая хитрость и осторожность не устоят перед отвагой и опытом ваших непобедимых северных викингов.
Слова фельдмаршала понравились королю. Сделав решительный взмах своей шпагой, он произнес:
– Никакие укрепления не защитят царя Петра от острия моей шпаги, – после чего отдал распоряжение: – Пусть ко мне явятся командующие наших походных колонн.
После того, как его распоряжение было выполнено, король отдал приказ:
– Вы, генерал Спарре, и Вы, генерал Стакельберг, – поведете свои колонны влево от цепи русских продольных редутов. И постараетесь прорваться в промежутки между тремя левыми русскими поперечными редутами. А Вы, генерал, Лагеркрона, заберете у генерала Росса два батальона гвардии, присоедините их к своей четвертой колонне, и поведете ее вправо от линии продольных русских редутов, и постараетесь пройти в один из промежутков между тремя правыми русскими поперечными редутами. Вам же, генерал Росс, с оставшейся частью вашей третьей колонны предстоит самое трудное: Вы должны будете, после того, как русские обнаружат наше движение, с фронта атаковать продольные редуты. Эта атака должна быть стремительной. Пленных брать запрещаю. Ваша задача – отвлечь на себя все внимание русских, пока остальные части нашей армии будут проходить через всю линию их полевых укреплений. Наши кавалерийские колонны тоже разделятся поровну, три левых будут двигаться за первой и второй пехотными колоннами, а три правых – за четвертой. Я со своим окружением по-прежнему буду находиться в рядах четвертой пехотной колонны.
– Ваше величество, – снова решился высказаться генерал Левенгаупт, – но мы еще не дождались возвращения из разведки генерал Шлипенбаха. Нам неизвестно, какие силы кроме гарнизона редутов русские вывели этой ночью в поле. Не лучше ли подождать еще немного, чтобы действовать наверняка?
– Генерал Левенгаупт, – резко осадил его фельдмаршал Реншильд, – Вам следует побольше проявлять смелости и отваги, и поменьше осторожности.
После этих оскорбительных слов обиженный Левенгаупт отошел в сторону, и про себя в сердцах произнес:
«Пусть сам черт, который до этого был советником нашего короля, по-прежнему дает ему советы. Я больше не рискну этого делать».
– Все, господа, – подвел итог король, – поднимайте своих людей. Начинаем выступление. Ждать больше нельзя. Еще немного и начнет светать.
Вскоре после этого шведские батальоны и эскадроны начали подниматься из густой травы и готовиться к выступлению. Однако, прежде, чем оно началось, из ночной мглы прямо напротив выстроенных в полный рост шведских батальонов, выскочил русский кавалерийский пикет. Скачущий впереди его офицер резко осадил коня, высоко поднял вверх свою руку с пистолетом и выстрелил в воздух. В ответ на этот предупредительный сигнал со стороны русских редутов раздалась громкая тревожная дробь барабанов. Сразу после этого русские укрепления проснулись и озарились вспышками орудийных выстрелов. Одно ядро, отрикошетив от земли и пропахав в ней глубокую борозду, попало в ряды королевской лейб-гвардии и убило двух гвардейцев. Еще одно попало в колонну Эстерланского полка и поразило насмерть четырех солдат и капитана Хурна. Следующее ядро пронеслось в опасной близости от носилок самого короля и убило двух гвардейцев из числа его личной охраны. Получив столь очевидное подтверждение того, что шведская армия обнаружена русскими, фельдмаршал Реншильд потребовал от генерала Росса немедленно атаковать русские продольные редуты. Выполняя приказания фельдмаршала, генерал Росс перестроил свою походную колонну в боевую линию из четырех шеренг пехоты и стремительно атаковал первый редут. Он был не достроен, поэтому, несмотря на отчаянное сопротивление, занимавший его русский батальон не смог сдержать яростную атаку шведов. Шведские пехотинцы, в полный рост, не пригибаясь, и не обращая внимание на потери от ядер и пуль, и не теряя драгоценного времени на пальбу, сразу бросились в штыки. Еще не выкопанный до конца защитный ров и не поднятый на необходимую высоту земляной вал были с ходу преодолены, и солдаты ворвались внутрь укрепления. Работая направо и налево штыками и прикладами, шведы безжалостно перебили всех находящихся внутри русских. Пленных не брали, раненых добивали на месте. Лишь немногим защитникам редута удалось спастись бегством. Захватив первый русский редут, солдаты генерала Росса, не задерживаясь в нем, сразу же атаковали следующий. Там повторилась та же картина. Укрепление тоже не было достроено, и потому находящиеся в нем русские солдаты не смогли оказать достойного сопротивления. Пользуясь тем, что третья колонна генерала Росса отвлекла на себя всю силу русских продольных редутов, остальные шведские пехотные и конные колонны начали благополучно обходить их слева и справа. Однако, когда шведская пехота, по-прежнему двигаясь в походных колоннах, приблизилась к линии русских поперечных редутов, она увидела стоящие в их промежутках темные массы русской кавалерии. Когда королю, который вместе со своим окружением по-прежнему двигался в строю четвертой колонны, доложили о том, что интервалы между редутами  заняты русской конницей, король и находившийся рядом с ним фельдмаршал Реншильд сразу приняли единственно верное в создавшейся обстановке решение.
– Кавалерию вперед, – коротко распорядился король, – в первую линию. Пехота выстраивается за кавалерией во вторую линию. Получив новый приказ, шведская конница, пройдя в интервалах между пехотными колоннами, выдвинулась вперед, на ходу разворачиваясь из колонн в линию эскадронов. Позади нее пехота также стала вытягиваться в линию батальонов. Как только перестроение было закончено, шведская конница понеслась на неприятеля. Кавалерия составляла главную ударную силу их армии. Она гордилась своей выучкой, умением перестраиваться на ходу и скакать так плотно, что ботфорт одного скачущего кавалериста прикасался к ботфорту его скачущего рядом соседа. Так же и в этот час шведские кавалеристы постарались сделать свою атаку стремительной и неотразимой. Но места для разгона шведским эскадронам было недостаточно. Темные ряды русских поперечных редутов озарились вспышками, окутались дымом, и град смертоносной картечи и свинцовых пуль ударил в лицо скачущим шведам. Упали убитые и раненные лошади, подминая под себя седоков. Передние ряды притормозили свой бег, выравнивая и заполняя образовавшиеся разрывы. Воспользовавшись этим, эскадроны русской конницы смело бросились вперед и дружным натиском опрокинули противника назад.  Но, отойдя назад, шведские кавалеристы перестроились и снова пошли в атаку. Но и в этот раз, русские отбились  дружным огнем редутов и смелой контратакой своих всадников. Командующий русской конницей князь Меньшиков в это время получил приказа царя Петра – не затягивая далее боя, отводить свои  кавалерийские полки к русскому ретрашементу. Царь твердо придерживался заранее разработанного им плана генеральной баталии. Однако воодушевленный первым успехом светлейший князь Меньшиков, не подчинился его приказу.
– Передайте государю, – сообщил князь вестовому, – что отступать конницей сейчас в разгар боя у редутов мне весьма затруднительно. Как только мы начнем отступление, шведы сочтут, что мы убегаем от них, и тот час же бросятся за нами в погоню. Тогда нам будет затруднительно оторваться от них. Пускай, государь лучше, не медля, вышлет мне из ретрашемента в подкрепление мне  нашу инфантерию, и я уже здесь, у редутов, сломаю хребет всей шведской армии.
Получив такой ответ от своего любимца, царь Петр разгневался.
– Что он себе позволяет, этот сучий кот? Генеральная баталия с моим братом королем Карлом должна быть проведена со всеми возможными предосторожностями и без излишнего азарта. Как я смогу быстро подкрепить его своей инфантерией? Это значит, что она должна выступить на баталию без артиллерии. А это весьма неразумно. Да и пока наша инфантерия будет добираться до редутов, наш брат король Карл может совокупной атакой своей кавалерии и пехоты разбить нашу конницу до подхода нашей  инфантерии. А без кавалерии нам генеральную баталию у шведов не выиграть. После этого царь повелел вестовому, не медля, скакать обратно к русской коннице и передать приказ – князю Меньшикову сдать командование кавалерией генералу Боуру и прибыть к государю, а новому командиру русской конницы Боуру немедленно начать отвод русской кавалерии к российскому лагерю
Шведская кавалерия тем временем, как это и предвидел царь Петр, получив отпор, готовилась в третий раз атаковать русскую кавалерию уже при поддержке своей пехоты. Но едва шведские линии эскадронов и батальонов начали свою новую атаку, как вся масса русской конницы внезапно начала отходить от редутов. Это не удивило короля Карла . Указав рукой на отступающую русскую конницу, он весело заметил фельдмаршалу Реншильду:
– Неприятель не выдержал наших настойчивых атак и отходит. Передайте мой приказ генералу Крейцу и генералу Гамильтону немедленно начать преследование русской конницы.
Кивнув головой в знак согласия, фельдмаршал, не медля, отдал приказ. Шведская кавалерия бросилась догонять отходящую русскую конницу. Как и опасался князь Меньшиков, шведы преследовали русские эскадроны по пятам, и вскоре заставили их скакать во весь опор. Но даже это не помогло. Оторваться русским никак не удавалось. Масса отходящей русской конницы на всем ходу промчалась мимо русского лагеря. Шведы скакали впритык. Но, попав под огонь многочисленных русских орудий, взяла в сторону и этим самым позволила русским наконец оторваться. Проскакав еще достаточное расстояние, русские эскадроны смогли наконец-то остановиться и привести себя в порядок. Преследующая их шведская кавалерия в это время получила приказ фельдмаршала Реншильда вернуться к своей пехоте, и потому, более не гонясь за русскими, отступила. Быстро следовать за своей конницей пехота не успевала. Атаковать неприятеля частями одной только кавалерии без пехоты фельдмаршал считал неразумным. В это же время, пройдя сквозь линию русских правых поперечных редутов, шведская лейб-гвардия во главе с генералом Левенгауптом, приблизилась к самому русскому лагерю. Однако, другая часть шведской пехоты значительно отстала от гвардии. Оскорбленный упреками Реншильда в излишней осторожности генерал Левенгаупт попросил разрешения у фельдмаршала с ходу атаковать русский ретрашемент силами одной только имеющейся под его рукой гвардии. Однако, Реншильд, равно как и сам король, почитали подобную атаку безрассудной и отказали генералу. Они оба полагали, что атака русского лагеря должна быть проведена по всем правилам военного искусства совместными усилиями всей шведской пехоты и кавалерии. Левенгаупт получил приказ отойти с гвардией у остальной части армии, собиравшейся сразу за Будищенским лесом. Король чувствовал себя превосходно. Присутствующие в его свите дипломаты уже поздравляли его с одержанной победой над московитами. Все они расценили стремительное отступление русской конницы, как ее бесспорное поражение. Это же мнение подтверждало и то обстоятельство, что один из отрядов украинских казаков гетмана Скоропадского, насчитывающий примерно 2000 сабель, сразу после бегства кавалерии, изъявил желание перейти на сторону короля, при условии, если им будет обещано помилование. Однако, командир отряда принц Максимилиан Вюртенбергский, к которому прибыли представители этих казаков, пренебрежительно заявил им, что он не уполномочен вести с ними подобные переговоры, и что только сам король может обещать им помилование.
Первая часть шведского плана, несмотря на неожиданные затруднения, встретившиеся уже в самом начале его осуществления, была успешно завершена. Осталось только добить русского медведя в его берлоге. Обратившись к генералу Гилленкроку, король распорядился:
– Скачите обратно к генералу Россу и передайте ему, что он уже выполнил свою задачу. Пусть он прекратит дальнейшие атаки на русские редуты и присоединяется к нашей армии.
Гилленкрок немедленно отправился выполнять полученный приказ. После этого король обратился к фельдмаршалу Реншильду:
– Царь Петр хотел ослабить меня сражением на линии своих передовых полевых укреплений. Но, в итоге он ослабил сам себя. Теперь, когда мы преодолели цепь его редутов, часть его пехоты оказалась бесполезно запертой в своих укреплениях, и не сможет принимать участие в главном сражении. Его кавалерия расстроена и уже не сможет противостоять нам с прежней силой. Теперь царю Петру осталось только уповать на высокие валы своего лагеря. Но эти валы не смогут остановить моих северных викингов. Русские уже проиграли баталию. Осталось только довершить их поражение и довести его до полного разгрома. Как только к нам подойдет отряд генерала Росса, мы немедленно выступим для атаки русского ретрашемента.
После этого король весело обратился ко всем членам окружающей его многочисленной свиты:
– Господа, сегодня я приглашаю вас отобедать в шатре царя Петра. 
 
               
                Глава 5

                « О, славный час, о, славный миг »
                (А.С.Пушкин)

В то время как основные силы шведской армии, миновав русские передовые укрепления, приводили себя в порядок и готовились к атаке русского лагеря, отряд генерал-майора Росса, захватив два русских недостроенных редута, готовился к штурму третьего. Первый успех обнадежил генерала  Росса. Его мало смущало то обстоятельство, что в отличие от первых двух уже захваченных его солдатами русских укреплений, следующий был полностью подготовлен к отражению атаки. Генерал Росс был уверен  в успехе предстоящего штурма. Главное – это моральных дух защитников, а он у русских после потери первых укреплений должен был пошатнуться. Генерала мало смущало, что у его солдат нет ни орудий, ни фашин, ни штурмовых лестниц. Так же было и под Нарвой. А там генералу Россу удалось со своими солдатами захватить значительную часть русских укреплений, хотя потери его отряда тогда были достаточно велики, а сам он чудом уцелел. Его плащ был в нескольких местах пробит пулями московитов. Русская пуля также сбила с его головы шляпу. Только чудо спасло его от смерти. Хотя, почему чудо? У стреляющих в него русских солдат просто от страха дрожали руки, и поэтому их пули летели мимо цели. Генерал Росс отдал приказ, и шеренги шведских солдат в синих мундирах с желтыми обшлагами и подкладкой пошли на штурм укрепления русских, охватывая его сразу с трех сторон. Впереди своих солдат шел командир Декарлийского полка полковник Сигрог. Декарлийцы уверенно и смело шли на штурм редута. Но, чем ближе шеренги синих мундиров подходил к русскому укреплению, тем тревожнее становилось на душе каждого шведского солдата. Русское укрепление подозрительно молчало. Ни одного орудийного или ружейного выстрела не раздалось с его стороны. Может быть, московиты успели тайно покинуть редуты и убежать? Это было бы неплохим подарком судьбы. Однако, когда шведы приблизились к рогаткам, со всех сторон окружающие защитный ров укрепления, они увидели ужасное зрелище. Русские солдаты спокойно стояли за валами редута, выставив вперед свои ружья с примкнутыми штыками, и целились. Грохочущий залп одновременно выстреливших сотен ружей потряс воздух, и прозвучал как божий приговор, так, словно само небо изрыгнуло из себя огонь и дым. Свинцовый шквал выкосил первые ряды наступающих шведов. Число убитых и раненых было ужасающее. Сам полковник Сигрог был тяжело ранен. В смятении сильно поредевшие шведские шеренги быстро отступили от русского укрепления. Но генерал Росс не хотел поверить в свою неудачу, и решился возобновить атаку редута. Кровь шведов требовала отмщения. Сигрог же, несмотря на свою рану и огромные потери, поддержал генерала. Передав командование полком своему заместителю подполковнику Драппе, он благословил его на повторную атаку. Подполковник, перестроив своих солдат, ободрил их и решительно повел на новый штурм русского редута. Но новый залп в упор из русского укрепления был еще более губительным. Жалкие остатки Декарлийского полка снова отступили в полном расстройстве. Сам подполковник Фредерик Драппе тоже был тяжело ранен. Только после этого генерал Росс сообразил, что взять третий  русский редут ему не удастся. Потери  отряда были огромными. Из 2500 человек, с которыми он начинал атаку, теперь у него осталось только 1500. Что предпринять дальше?.. Раздумия генерала Росса были прерваны появлением генерала Шлипенбаха с его разведовательным отрядом. Возвращаясь к тому месту, откуда он был послан королем, генерал Шлипенбах не нашел ни короля, ни шведской армии, и случайно натолкнулся только на отряд Росса, который, отступив от третьего редута русских, собрался на опушке Яковецкого леса.
– Где его величество? – был первый вопрос генерала Росса Шлипенбаху. – Где наша армия?
Генерал Шлипенбах только развел руками.
– Не знаю.
– Вероятно, его величество уже прошел через русские полевые укрепления, – предположил генерал Росс. – Я прошу Вас, генерал Шлипенбах, разыщите его величество, и сообщите, что я со своим отрядом не в силах более штурмовать русские укрепления и ожидаю его дальнейших распоряжений.
Генерал Шлипенбах пообещал исполнить его просьбу. Сам король тем временем, ничего не зная о судьбе Росса и его отряда, отправил на его поиски генерал-адъютанта Бонде. Но первым о затруднительном положении отряда Росса, оторвавшегося от главных сил шведской армии, узнало русское командование. Многочисленные казачьи разъезды, рыскавшие по всему полю сражения и вокруг него, своевременно доложили об этом царю Петру. Русский монарх решил воспользоваться счастливым случаем, и отрядил из своего лагеря специальный отряд, которому было поручено уничтожить  собравшихся на опушке Яковецкого леса шведов, после чего – захватить Кресто-воздвиженский монастырь, и, наконец, двигаясь далее, установить связь с осажденной Полтавой. В отряд было выделено пять батальонов пехоты под командованием генерал лейтенанта Рентцеля и пять драгунских полков под начальством генерал-лейтенанта Гейсмана. Именно на этот русский отряд внезапно наткнулся генерал Шлипенбах со своими пятьюдесятью разведчиками, и был пленен. Это был первый шведский генерал, попавший в плен в ходе Полтавского сражения. Приблизившись к отряду Росса на расстояние пушечного выстрела, силы Рентцеля и Гейсмана разделились. Батальоны Рентцеля продолжили свое движение, рассчитывая атаковать шведов с фронта, а эскадроны Гейсмана обошли Росса и появились в его тылу. Положение о шведов стало отчаянным. Русские превосходящие силы зажимали их в клещи спереди и сзади. По иронии судьбы именно в это время к генералу Россу прибыл посланный королем генерал-адъютант Бонде, который передал ему приказ самодержца идти со своим отрядом на присоединение к главным силам шведской армии. Но Росс уже не мог выполнить этот приказ. Русские наступали на него с двух сторон, и избежать схватки  было невозможно. Генерал отдал приказ – его отряд быстро построился в каре, специальное построение, предназначенное для отражения атак кавалерии, представляющее собой пустой в середине квадрат, ощетинившийся во все стороны ружьями с примкнутыми штыками. Приблизившиеся к шведам русские батальоны генерала Рентцеля перестроились в линию четырех шеренг и, подойдя на 50 шагов к неприятелю, дали дружный залп. Отряд генерала Росса вновь  понес сокрушительные потери. Сзади приближалась русская конница. Генерал принял единственное возможное решение, и приказал своим солдатам срочно укрыться в Яковецком лесу. Но прежде, чем шведы сумели осуществить это решение, им пришлось получить в спину еще один губительный залп .. С огромным трудом в лесу шведам удалось оторваться от преследования. Но генералу Россу предстояло теперь решить – куда отправиться ему с остатками своего отряда, из которого осталось уже только 500 человек. Пробиваться с такими силами к королю было немыслимо. Генерал Росс решил отступать в обратном направлении – к Полтаве, рассчитывая там соединиться с осаждающими город шведскими частями. Однако, когда измученные солдаты генерала вышли из леса и появились на открытой местности, и их взорам, наконец, предстала Полтава, – они, к своему разочарованию увидели как из осажденного города вышел русский отряд в зеленых мундирах и направился к ним наперерез. Генералу Россу пришлось принять новое решение. Вместе со своим поредевшим отрядом, среди которого было много раненых, он направился в сторону земляных укреплений, некогда возведенных на берегу реки Ворсклы шведами для противодействия переправе русской армии. Эти укрепления сейчас пустовали. Из последних сил измученные солдаты генерал Росса поспешили к спасительным укреплениям, рассчитывая в них отсидеться до окончания сражения. Однако, едва только отряд генерала  Росса успел занять так называемый «гвардейский шанец », как следом за ним туда же подошли русские батальоны. Генерал Рентцель направил к шведам парламентера , который  предложил  почетные  условия сдачи – всем офицерам и солдатам было обещано сохранение жизни и имущества. Генерал Росс собрал своих немногочисленных офицеров и задал им вопрос: следует ли им принять условия русской капитуляции или продолжить сопротивление. Ответ офицеров был однозначный – солдаты уже исчерпали все свои физические и моральные силы, и успешно сражаться больше не могут. Они просто будут перебиты без особого ущерба для врага. Генерал Росс еще раз обошел своих солдат. Страдая от ран и усталости, шведские солдаты обреченно смотрели на него и готовились принять мученическую смерть. Не щадившие своих врагов вначале баталии, они не могли и сами надеяться на великодушие со стороны своих противников. Генерал Росс принял решение – его отряд капитулировал. 400 измученных, еле волочащих ноги шведов, вышли из гвардейского шанца, и сдались на милость победителю. Опасения шведских солдат, в душе страшившихся возмездия за проявленную ими жестокость при взятии двух русских редутов, не оправдались. Русские сдержали свое обещание. Они не набросились на обезоруженных и беззащитных  врагов. Шведские солдаты с изумлением и стыдом увидели на суровых лицах русских  солдат сочувствие и жалость…
Тем временем, так и не дождавшись генерала Росса с его отрядом, король и фельдмаршал Реншильд решили продолжить свое наступление уже на сам русский ретрашемент. Однако в этот момент фельдмаршалу Реншильду доложили неприятное известие: русские выходят из своего лагеря и строятся для генеральной баталии. Фельдмаршал не поверил этому сообщению. Чтобы трусливые московиты вдруг решили сами выползти из своей берлоги? Нет, это не возможно. Реншильд решил лично проверить полученное им сообщение, и с этой целью выехал на невысокий холм. Его глазам открылось невероятное зрелище: русские действительно выходили из своего лагеря и выстраивались. Они готовились наступать!!!
Действительно, к этому времени царь Петр ввел изменение в свой первоначальный план сражения. Вначале он поставил 13 батальонов пехоты, выстроенных в две линии справа от русского ретрашемента, а 10 также построенных в две линии – слева от русского лагеря. Сам русский ретрашемент с его многочисленной артиллерией, таким образом, должен был служить опорой всего боевого порядка русской армии. Но шведский король медлил с наступлением, и русский монарх решился сам атаковать  противника, который, по его мнению, после понесенных больших потерь, мог так и не решиться на штурм сильно укрепленного русского лагеря. Около шести часов утра русская пехота стала выходить из лагеря в поле и выстраиваться в две линии. Всего было выведено 40 батальонов пехоты и 17 полков конницы. Главной ударной силой, по правилам линейной тактики был определен правый фланг. Здесь на краю встали 10 драгунских и один конно-гренадерский полк под общим командованием генерал-лейтенанта Боура. В их числе находился старейший в русской армии Нижегородский драгунский полк. К кавалерии правого фланга, выстроенной в две линии, примкнула, также построенная в две линии, дивизия генерал-лейтенанта князя Голицына, в числе 12  батальонов лучших русских полков – Преображенского, Семеновского, Ингерманландского, Астраханского. Начальником правого крыла русской армии был назначен генерал-фельдмаршал Шереметьев, на которого также было возложено и общее командование всей русской армией. В центре в две линии расположились 12 батальонов дивизии князя Репнина. В первой линии центра были поставлены два батальона гренадер, два батальона Киевского полка, два батальона Нарвского полка, один батальон Шлиссельбургского полка, один батальон Новгородского полка, и один – Бутырского полка. В состав второй линии центра вошли два батальона Белгородского полка и по одному батальону Киевского, Нарвского, Шлиссельбургского и Бутырского пехотных полков. Командующий войсками центра князь Репнин также получил назначение замещать самого царя Петра, который взял на себя командование участком позиции, расположенном в самом центре боевой линии, а также главнокомандующего Шереметьева, в случае его смерти или тяжелого ранения. Левый фланг русской армии составляли 12 батальонов дивизии генерала Алларта в составе Гренадерского, Псковского, Сибирского, Нижегородского, Московского полков, а также полка фон-Дельфина. С фланга их прикрывали 6 драгунских полков под командованием князя Меньшикова. 55 трех фунтовых орудий под общим командованием генерал-лейтенанта Брюса были равномерно распределены в промежутках первой линии пехоты между батальонами. Из девяти оставленных в лагере резервных батальонов три вместе со сводным отрядом добровольцев были отправлены для снятия осады с Полтавы. Еще 6 драгунских полков по решению царя Петра под общим командованием князя Волконского были сняты с боевой линии и направлены в подкрепление казакам гетмана Скоропадского, которые, не принимая непосредственного участия  в предстоящем генеральном сражении, имели своей задачей воспрепятствовать отходу шведской армии в Польшу. Генерал Боур и фельдмаршал Шереметьев пытались отговорить царя Петра от этого, по их мнению, рискованного решения. Они были против распыления своих ударных сил, убеждая царя в том, что 5000 регулярной кавалерии князя Волконского гораздо больше пригодятся на правом фланге  выстроенной в боевую линию русской армии, чем в отряде гетмана Скоропадского. Но царь Петр был непреклонен в своем решении.
– Надобно побеждать неприятеля не токмо числом, но и умением, – улыбнувшись, возразил он фельдмаршалу Шереметьеву. Ежели наш брат король Карл  увидит насколько наше правое крыло сильнее его левого, он может поостеречься вступать с нами в открытую баталию. Да и гетману Скоропадскому будет не лишне иметь при себе 6 наших драгунских полков, чтобы прибавить духу и уверенности своей переменчивой старшине.
Вся русская армия в стройном боевом порядке начала наступление на шведов. В ее числе насчитывалось 25 000 пехоты, 7709 кавалерии на правом ударном фланге, и 4459 – конницы на левом.
Когда королю  Карлу  доложили, что вся русская армия вышла в поле, и, развернувшись в линейный боевой порядок, начала движение в сторону шведов, он, подобно фельдмаршала Реншильду, – сначала не поверил этому, а потом обрадовался.
 – Ну, что же, птичка сама летит в наши силки, – весело сообщил король фельдмаршалу. – Вытраивайте наши войска в боевой порядок.
– Ваше величество, – вежливо обратился к королю генерал  Левенгаупт, – неприятель вдвое превосходит нас числом своих солдат. Если мы построим нашу пехоту привычными двумя линиями, наша боевая линия окажется вдвое короче русской, и враг легко сможет обойти нас с флангов.
– Значит, мы выставим наши пехотные батальоны в одну линию, – беспечно отозвался на его слова король, – и этим  удлиним наш фронт.
– Но, Ваше величество, – снова решился возразить Левенгаупт, – в таком случае наш центр будет слишком слаб и растянут. Он может не выдержать натиска обезумевших русских солдат, которые, спасая свою жизнь,  бросятся вперед, после того как наша кавалерия правого крыла, опрокинув русскую конницу, ударит русской пехоте в спину.
Король на мгновение задумался, после чего решительно произнес:
– Мы не станем обходить русских с тыла нашей кавалерией. Наши батальоны будут просто гнать русскую пехоту перед собой. Опрокинув их первую линию, мы погоним ее на вторую, и они сами своей массой расстроят ее ряды и увлекут за собой в паническое бегство. В этом случае их численное превосходство сработает против них самих. А наша кавалерия ударного правого крыла встанет не сбоку, а сзади правого фланга нашей пехоты, и при сближении с врагом неожиданно выскочит из-за спины наших пехотных батальонов, и внезапно ударит и по русской коннице левого крыла, и по примыкающим к ним русским пехотным батальонам. Она должна расстроить русские части и обратить их в бегство. В общем, надобно смять русские передовые части, находящиеся на их левом фланге и далее в центре, и, не окружая, погнать их перед собой. Мы скатаем из русских снежный шарик, и покатим его перед собой, и он будет накатывать на себя стоящие за ним русские части, превращаясь в огромный шар, который уже никто и ничто не сможет остановить. Преследуя русских по пятам, мы на их плечах ворвемся в их лагерь, и в конце концов сбросим всю их армию с крутого берега в Ворсклу, где и окончательно утопим. Генерал Крейц, – обратился король к начальнику конницы своего правого фланга, – Вы хорошо поняли вашу задачу?
– Да, Ваше величество, – подтвердил генерал. – Я выстраиваю свои эскадроны за правым флангом наших пехотных батальонов. Затем, при сближении с неприятелем, внезапно выскакиваю из-за спины пехоты и атакую русскую конницу и инфантерию на их левом фланге. Обращаю их в бегство, после чего помогаю нашей пехоте окончательно добить неприятеля.
– Все правильно, – подтвердил король.
Но генерал Левенгаупт не унимался.
– Ваше величество, – снова возразил он, – а если русские выдержат внезапную атаку нашей кавалерии на свой левый фланг?
– Каким образом? – удивился король.
– Ну, например, – пояснил генерал, – перестроит свою пехоту на левом фланге в каре.
В ответ король беспечно улыбнулся, -
– Не смешите меня, генерал. Каким образом эти варвары смогут быстро перестроить свои боевые порядки? Это под силу только очень умелой и дисциплинированной армии.
– Генерал Левенгаупт никак не может забыть своего поражения при Лесной, – поддержал короля фельдмаршал Реншильд, – а потому сильно преувеличивает мощь и военное умение московитов.
После этих слов генерал вспыхнул и отошел в сторону, а старый фельдмаршал величественно произнес:
– Ваше величество, ваш план великолепен. Позвольте мне немедленно приступить к его выполнению.
В ответ король милостиво кивнул головой, и напоследок посоветовал:
– Помните, господин фельдмаршал, что вся так называемая «военная премудрость» очень проста: надобно только первым разбить левый фланг неприятеля своим ударным правым крылом и удержать собственный левый фланг под атаками неприятельского ударного крыла. Решающим в этом противоборстве всегда оказывается ни численное превосходство, а смекалка, быстрота и решительность. А уж этими качествами мы наверняка превосходим московитов.
Вскоре после этого шведская армия начала выстраиваться в боевой порядок. Шведская пехота в составе десяти батальонов –  под общим начальством генерала Левенгаупта, выстроилась в одну линию, состоящую из четырех шеренг. Справа на крайнем фланге встал первый батальон лейб-гвардии, за ним справа – налево: гренадерский батальон лейб-гвардии, батальон  Скараборгского полка, батальон  Кальмарского полка, второй и третий батальоны лейб-гвардии, батальон Упалндского полка, батальон Эстерготского полка, второй батальон Мерке-Вестландского полка. Два батальона Вестландского полка были посланы королем на поиски отряда генерала Росса, но, не найдя его, успели вернуться на поле боя и принять участие в сражении, Правое крыло шведской кавалерии в составе  52 отборных эскадронов под начальством генерала Крейца встали за пехотой правого фланга. Остальная часть шведской кавалерии под командованием генерал- майора Гамильтона встала на левом фланге. Выстроившаяся в боевой порядок шведская армия смело двинулась навстречу неприятелю. Сам король со своей свитой расположился на невысоком холме за центром боевой линии своей армии. Он был в веселом настроении  и  уверен в победе. Окружающая шведского монарха свита придворных чиновников и дипломатов уже поздравляла короля с успехом генеральном сражении, и готовилась наблюдать эпическое зрелище, как его дисциплинированная армия обратит вспять и погонит перед собой варварские орды московитов. Первый министр короля граф Пипер даже позволил себе прилечь в тени невысокого деревца и сладко задремать.
Едва только русская армия заметила, что войско противника двинулось ей навстречу, как сразу же остановила свое движение. Две передние шеренги первой линии русских солдат упали на колени. Стоящие за ними подняли свои ружья и приготовились дать залп. Артиллеристы заняли свои позиции в интервалах между батальонами и поправили наводку своих орудий. Русская боевая линия приготовилась встретить своего наступающего врага на месте и противопоставить его самоуверенному напору свою непоколебимую стойкость. Пользуясь этой минутой, царь Петр вскочил в седло своего темно-гнедого арабского жеребца Лизетты и промчался перед рядами своих воинов. Одетый в зеленый мундир с красными обшлагами и подкладкой, через плечо которого была перекинута лента голубого шелка с орденом святого Андрея Первозванного, царь был хорошо заметен. Время от времени останавливаясь перед батальонами своих солдат, он, глядя в их суровые сосредоточенные лица, как молитву произносил одну и ту же фразу, -
– Имейте перед очами своим правду и бога!
Лучше ничего нельзя было бы сказать. Эти слова прямиком попадали в самую душу русских воинов. За правду и бога надобно было сейчас стоять и умирать.
Шведская боевая линия тем временем быстро и неуклонно приближалась. Стоящий на левом фланге генерал Алларт, видя грозное приближение шведских батальонов, в душе вдруг неожиданно почувствовал неприятный холодок страха: «Вот идут они сильно и неудержимо…», – вдруг вспомнилась генералу строка из Библии, и тревожная мысль закралась в голову: «Вдруг не устоим? Вдруг не выдержим?». Но, заглянув в лица своих солдат, он успокоился. Они были полны твердой решимости. «Нет, устоим и выдержим…», – подумал генерал, и уже уверенно стал ждать приближения неприятеля.
Когда шведы приблизились на расстояние пушечного выстрела, все  55 русских полевых трехфунтовых орудий открыли стрельбу ядрами. Смертоносные чугунные шары, пролетая через ряды наступающих шведских батальонов, проделывали в них кровавые борозды, разрывая тела напополам, отрывая руки, ноги и головы. Но шведы, не обращая внимание на потери уверенно шли вперед. Отвечать на русский орудийный огонь им было просто нечем. Их единственным спасением было идти вперед как можно быстрее, но при этом не нарушая стройности своих рядов. Когда шведы приблизились, русская артиллерия открыла огонь картечью. Потери вражеской пехоты еще более  возросли. Но даже это их не остановило. Приблизившись к русским батальонам на 70 шагов, шведы на мгновенье остановились, их задние шеренги сдвоили свои ряды и дали дружный залп из ружей.  После этого шведская пехота снова скорым шагом пошла вперед. Когда до противника  оставалось 50 шагов, вся русская первая линия окуталась дымом. После дружного русского залпа шведские батальоны понесли огромные потери, но снова, сомкнув свои ряды, переступив через тела своих убитых и тяжело раненных товарищей, продолжили свое движение. Подойдя к русским на 30 шагов, солдаты  вторично остановились, первая и вторая  их шеренги сдвоили свои ряды, и дали второй дружный залп. После этого вся шведская пехота сходу бросилась в штыковую атаку. Пока происходило это движение, кавалерия правого фланга генерала Крейца, выскочив из-за спины своей пехоты, внезапно и стремительно ринулась на русскую инфантерию и кавалерию. Однако вопреки предположениям короля Карла  и фельдмаршала Реншильда четыре левофланговых русских батальона Нижегородского и Гренадерского полков не растерялись, а быстро перестроились в каре, и стройными залпами в упор отразили атаку блестящей шведской кавалерии. Конные полки князя Меньшикова тоже выдержали удар вражеской кавалерии, и вступили с ней в отчаянную и затяжную рубку. Генерал Крейц перестроил свои эскадроны и снова бросил их в атаку на левый фланг русской пехоты. Но стоящие в каре русские батальоны снова успешно отразили ее. Быстрого успеха на русском левом фланге не получалось. Главная атака шведов захлебнулась. В это время элитным батальонам шведской пехоты яростной штыковой атакой удалось немного потеснить назад  русские батальоны Псковского, Сибирского и Московского полков дивизии генерала Алларта, которые, оказывая ожесточенное сопротивление, медленно отступали. В руки шведов даже попало десять русских трехфунтовых орудий,  Вся обслуживающая их артиллерийская прислуга вся была перебита. Но обратить в бегство русскую первую линию шведы не смогли. В центре русского боевого порядка шведы также смогли  потеснить  первый батальон Новгородского полка. Но находившийся неподалеку царь Петр сумел ободрить новгородцев, которые прекратили отход. Несмотря на яростный натиск, осуществить свои планы, опрокинуть первую русскую линию на вторую, шведам так и не удалось. Русская вторая линия пехоты даже не вступила в сражение. С натиском шведов  успешно справлялась  одна первая линия русской пехоты.  Пока на своем левом фланге русская армия успешно оборонялась и сдерживала напор ударного крыла шведов, ударный правый фланг перешел в решительное наступление. Удар одиннадцати русских полков генерала Боура опрокинул противостоящую им шведскую конницу генерала Гамильтона. В ходе этой атаки командир Ноландского кавалерийского полка шведов был убит, а сам генерал Гамильтон попал в плен. Отступившая с поля боя шведская конница левого фланга обнажила левый край своей пехоты. Воспользовавшись этим обстоятельством, русская  кавалерия ударила по левофланговым шведским батальонам. С центра их атаковали элитные русские пехотные части князя Голицина. Не выдержав этой двойной атаки, шведская пехота левого фланга обратилась в паническое бегство. Русская пехота и кавалерия преследовали их, и, двигаясь с правого крыла налево, окружала те батальоны шведов, которые еще продолжали сражение.  Вскоре все они были окружены со всех сторон и полностью истреблены. Отступить в относительном порядке удалось только кавалерии шведского правого крыла под командованием генерала  Крейца. Но это была только малая часть некогда непобедимой армии, прошедшей через Польшу и Саксонию до самой Полтавы. Все остальные шведские батальоны и эскадроны были либо уничтожены, либо обращены в постыдное бегство. Это был разгром.       


                Глава 6.

                « Не торопись называть счастливцем того,
                кто еще не прошел свой жизненный путь до конца».
                (Геродот)

Бегство шведской армии с поля сражения, как гром среди ясного неба, поразили всю королевскую свиту. Фельдмаршал Реншильд, пришпорив своего коня, помчался вперед, чтобы попытаться остановить бегущих. Внезапно разбуженный первый министр граф Пипер от неожиданной беды тоже зачем-то вскочил на свою лошадь, и поскакал на поле брани. Сам король молчаливо и безучастно наблюдал с высоты своего холма за происходящими трагическими событиями. Взгляд короля был мрачен. Как опытный полководец он уже понял глубину всей катастрофы, которая постигла шведскую армию. Получилось как раз наоборот тому, на что он рассчитывал. Его непобедимая армия северных викингов не смогла опрокинуть левое крыло московитов, а наоборот, эти – варвары немыслимым образом сумели опрокинуть левый фланг шведов, и обратить его в бегство. Теперь все было кончено, и король хорошо это понимал, но его сердце не хотело смириться с доводами рассудка. И потому он продолжал полулежать в своих опущенных на траву носилках, по-прежнему сжимая в руке уже ставшую ненужной шпагу. Огибая с двух сторон королевский холм, мимо него и его свиты бежали разбитые разрозненные толпы шведских солдат и преследовавшая их русская конница. На маленький стоявший на холме отряд никто не обращал никакого внимания. Короля по-прежнему живым щитом окружали брабанты  и гвардейцы. Эта живая охрана уже понесла потери от летящих вокруг пуль. На взмыленной лошади на холм, занятый королевской свитой, вылетел генерал Левенгаупт.
– Ваше величество, Вам надобно подумать о собственном спасении, – почтительно обратился к королю генерал. – Надобно, не медля, начать отход к нашему обозу.
– Где фельдмаршал Реншильд? – вместо ответа спросил монарх.
– Он пытается остановить ваших бегущих солдат, Ваше величество, – вежливо ответил генерал, и тут же, не сдержавшись, добавил: – Хотя сейчас их уже и сам черт не остановит.
В это время к генералу приблизился представитель польского короля Станислава Лещинского Понятовский.
– Генерал, – обратился поляк к Левенгаупту, – у короля очень мало охраны. С таким числом воинов ему будет очень трудно невредимым добраться до своего обоза. Вы только что вернулись с поля брани. Там еще остались какие-то боеспособные части, которые смогли бы прикрыть короля и обеспечить его безопасность?
– Только эскадроны генерала Крейца еще не утратили своей боеспособности, – быстро ответил Левенгаупт.
– Отлично, – решительно произнес Понятовский, – я приведу их сюда.
После чего вскочил в седло и смело поскакал в самую гущу бегущих шведских солдат, туда, где еще слышался шум боя. Король проводил его безучастным взглядом. Безумная смелость польского дипломата увенчалась успехом. Вскоре он наткнулся на один из эскадронов генерала Крейца.
– Мне необходимо немедленно видеть генерала Крейца, – заявил Понятовский командиру эскадрона. – Речь идет о спасении жизни его величества.
Однако шведский капитан не поверил ему, и послал его к черту. Тогда смелый поляк вытащил из ножен свою шпагу, приставил ее острие к горлу капитана, и спокойно произнес:
– Если Вы немедленно не проведете меня к генералу Крейцу, я, не колеблясь, отправлю Вас к всевышнему.
Этот красноречивый поступок подействовал гораздо лучше всяких слов. Капитан немедленно подчинился и препроводил Понятовского к своему генералу. Вскоре после этого отряд генерала Крейца, отступив в сторону королевского холма, прикрыл короля и его свиту надежной охраной. Только после этого король  Карл  решился на отступление к своему обозу. Сам он по-прежнему двигался в окружении поредевшей охраны из гвардейцев и брабантов. Однако, по пути к намеченной цели королевскому отряду снова пришлось пройти через линию русских редутов. При этом находящиеся в полевых укреплениях русские солдаты открыли сильный огонь. Это привело к новым жертвам в свите монарха. Был убит королевский историограф Адлерфельд, так и не успевший дописать свой исторический труд о славных деяниях шведского короля Карла XIIго, а также несколько человек вокруг самого короля. Русское  ядро также убило переднюю лошадь, везущую носилки монарха. Задняя лошадь тоже упала и сильно пострадала от падения. Королю необходимо было пересесть верхом на коня, Однако, ни одной запасной лошади в сопровождавшем его отряде не оказалось. Никто добровольно  не желал уступить монарху своей лошади , и тем самым обречь себя самого на неизбежную погибель. Король сам нашел выход из трудного положения.
– Ергта  уступит мне свою лошадь, – распорядился монарх.
Тяжело раненный лейтенант драбантов, которому предназначались эти слова, беспрекословно слез со своего коня и уступил его королю. Монарха усадили в седло, и королевский отряд двинулся дальше. Никто из королевской свиты даже не подумал о том, чтобы оказать спешенному раненному офицеру какую-нибудь помощь. Охрана ведь для того и существует, чтобы спасать короля даже ценой собственной жизни. Оставленный в полном одиночестве, не имея сил двигаться дальше, раненный Ергта прислонился к стволу росшего неподалеку дерева, и приготовился умирать. Что ему еще оставалось делать? К счастью, уцелевшие в сражении его братья не забыли о нем. Взяв с собой запасную лошадь, они отыскали беспомощного лейтенанта, посадили на коня и благополучно довезли к обозу. Сам король в окружении своей сильно поредевшей свиты также сумел благополучно туда добраться.
Все время сражения гетман Мазепа провел в своем шатре, Стоя на коленях, он истово молился перед установленными в красном углу своего походного жилища иконам Христа Спасителя и Божьей матери.
– Господи, помилуй и спаси, – повторил Мазепа. – Даруй победу армии короля Карла. Порази своим гневом нечестивого царя Петра, который в своем нечестии не раз оскорблял тебя, господи. Даже обижал твои святые обители. Сымал колокола с церквей. А я, господи, обещаю построить в твою честь самый замечательный храм, каких еще не бывало ни в Украине, ни в Белой Руси. Только помоги, господи.
Привыкший все покупать и продавать гетман и к самому богу обращался на привычном ему языке. Ведь никакого другого он просто не понимал. Это был язык его души – изворотливой, расчетливой и жадной. Вначале грохот удаляющегося боя успокоил его. Если шум удалялся – это могло означать только одно: победоносное шведское воинство успешно наступало, и гнало перед собой отступающие русские отряды. Но через несколько часов, когда солнце уже высоко поднялось на небе, звуки битвы уже отчетливо начали приближаться. Гетман снова стал молиться. Но молитвы не помогали. Вскоре первые беженцы с поля боя подтвердили страшную весть – шведская армия разбита. Ужас сдавил сердце Мазепы. Потом ему на смену пришла горькая обида на несправедливую судьбу, которая его так жестоко обманула и подвела. Как он, такой опытный, умеющий хорошо разбираться в людских душах, смог ошибиться, переоценить силу короля Карла. Но в душе гетмана все равно не было раскаяния. Были страх и обида, но не раскаяние. Он со злостью в душе клял польского короля Станислава Лещинского и Карла XIIго за то, что они сумели убедить его принять ошибочное решение – изменить царю Петру и перейти на их сторону. Но проклиная шведов, гетман отчетливо осознавал, что все пути назад для него уже отрезаны, что царь Петр уже никогда не простит ему измены – а значит, его судьба по-прежнему крепко связана с королем  Карлом . Переживания гетмана были прерваны появившемся в его шатре адъютантом его величества. Король немедленно приглашал Мазепу к себе…
Достигнув наконец своего обоза, расположившегося в селе Пушкаревка, королю теперь требовалось, не теряя драгоценного времени, решить, что делать дальше.
– Где фельдмаршал Реншильд, где граф Пипер? – первым делом поинтересовался король у своего окружения. Никто наверняка не мог ответить на его вопрос.
– Вероятно, они погибли, – уклончиво произнес генерал Крейц.
Допустить то, что произошло на самом деле, а именно, – что гордый и самоуверенный фельдмаршал и хитроумный первый министр оказались в неприятельском плену было просто немыслимо.
– Ваше величество, надобно, не медля, начать отступление, – вежливо обратился к королю генерал Левенгаупт, – пока русские еще не опомнились от неожиданно свалившегося им на голову огромного счастья.
– Что Вы предлагаете, генерал? – устало спросил король.
– Во-первых, Ваше величество, – начал излагать свой план генерал, – надобно немедленно отправить царю Петру от имени вашего величества парламентера с просьбой начать переговоры о мире. Это позволит нам выиграть еще несколько драгоценных часов. Во-вторых, необходимо посадить всю оставшуюся у нас пехоту на обозных лошадей, и вместе с нашей кавалерией налегке, бросив обоз и артиллерию, начать быстрое отступление.
– Куда? – осведомился генерал-квартирмейстер Гилленкрок.
– Первоначально – на соединение с нашими частями в Старых и Новых Санжарах. А затем – или в Крым, к хану, или в Турцию, поскольку путь в Польшу нам уже отрезан.
– Так куда же все-таки, в Крым или в Турцию? – не унимался Гилленкрок.
– Если позволите, Ваше величество, – обратился к королю гетман Мазепа, – я выскажу свое соображение по этому поводу. Я не раз ходил походами в Крым, и потому смею заверить Ваше величество, что путь в Крым очень тяжел и опасен. Хотя там по пути нет больших рек и прочих серьезных преград., но сами безводные степи преодолеть большому войску будет весьма непросто. И еще существует большое опасение по поводу того что отряды царя Петра, особливо привыкшие к степным пространствам казаки и калмыки, нагонят отступающую армию вашего величества, и принудят к сражению в невыгодных условиях. Или же вовсе отрежут ее от Крыма. По моему разумению, вашему величеству следует избрать путь в Турцию.
– Но тогда ведь нашей армии, гетман, – обратился к Мазепе Гилленкрок, – придется переправляться через Днепр. А переправить целую армию через такую и полноводную реку – непростая задача.
– Но она все-таки выполнима, – заявил гетман. – Переправу через Днепр у Переволочной предусмотрительно уже охраняют войска его величества. Следует также быстро отправить туда одного из ваших самых деятельных генералов, поручив ему подготовить переправу для вашей армии. Зато, перейдя через Днепр, Ваше величество будет надежно защищено от преследования. – Произнеся эти слова, гетман лукавил. Он прекрасно осознавал, что переправить у Переволочной через Днепр всю шведскую армию быстро невозможно. Зато он твердо знал, что уж для самого короля и для него, гетмана, переправочные средства наверняка найдутся. За свою особу он мог не переживать. По крайней мере, на пути в Турцию он будет еще нужен.
– Хорошо, гетман, ты убедил меня, – наконец решился шведский король, после чего отдал приказ: – Вы, генерал Мардельфельд, немедленно отправитесь к царю Петру, и от моего имени начните с ним мирные переговоры. В частности, сообщите ему, что я согласен принять его последнее мирное предложение. Вы, генерал Гилленкрок, немедленно отправитесь к Переволочной и подготовите переправу для нашей армии. А вы, генерал Левенгаупт, возьмете на себя всю подготовку к походу
– Да, Ваше величество, – поклонился королю Левенгаупт. – Только мне не совсем понятно, что делать с обозом и артиллерией.
– Мы не оставим их русским, – решительно приказал король. – Будем организованно отступать со всей нашей армией, и обоз и артиллерия нам еще пригодятся.
– Но, Ваше величество, – попытался возразить Левенгаупт, – обоз и артиллерия настолько замедлят наше отступление, что русским не составит большого труда догнать нас. Мне кажется, будет более благоразумным, пожертвовав обозом и артиллерией, посадить нашу пехоту на лошадей и побыстрее добраться до переправы через Днепр. Я уже поступал подобным образом при Лесной и сумел оторваться от русских.
Напоминание о Лесной неприятно подействовало на короля. Он болезненно поморщился и категорично заявил:
– Все, генерал. Я не отменю свое распоряжение. Мы будем отступать организованно, вместе с обозом и артиллерией.
А в это время в русском стане ликовали. Грозная армия шведов во главе с самим королем, перед которой трепетала вся Европа, потерпела полную конфузию. Русские трофеи были огромными. В плен кроме фельдмаршала Реншильда попали первый министр граф Карл Пипер со своими двумя секретарями, генерал Стакельберг, принц Вюртенбергский, генерал Гамильтон, полковники Густав Гейн, Нильс Юленшерна, и прочие офицеры. В руки русских попало 137 знамен и штандартов доселе непобедимой шведской  армии.
Еще звучали звуки боя, а царь Петр вновь выстроил большую часть своей армии, и перед ее рядами сердечно поблагодарил своих солдат и офицеров за проявленные ими мужество и стойкость. После этого он устроил пир в своем просторном шатре, на который были приглашены не только высшие русские офицеры, но и пленные шведские генералы. Сам царь был весел и разговорчив. Подняв чашу с вином, он с улыбкой обратился к пленным шведам:
– Мой брат король Карл накануне приглашал вас, господа, пообедать в моем шатре. Но так как он сам не соизволил пожаловать ко мне, придется мне самому угостить вас. Я поднимаю свой кубок за своих учителей в ратном деле!
– Кто же эти учителя? – осведомился фельдмаршал Реншильд.
– Вы, господа шведы, – весело ответил ему царь.
– Хорошо же Вы, Ваше величество, отблагодарили сегодня ваших учителей, – горько  произнес фельдмаршал Реншильд
Царь Петр в ответ засмеялся, а потом серьезно ответил:
– По заслугам, господин фельдмаршал.
– Что будет с нашими пленными солдатами? – спросил фельдмаршал Реншильд.
– Мы не будем вам мстить за вашу прежнюю жестокость и высокомерие, – ответил царь Петр. – Не будем истреблять ваших пленных, как это вы делали с нашими. Дикие варвары, коими мы являемся в ваших очах и очах цивилизованной Европы, поступят с вами великодушно, сохранив жизнь не только вашим пленным офицерам, но и солдатам. Вы же, господа генералы, будете считаться нашими почетными гостями. Мы уважаем вашу храбрость и ваш воинский опыт, и потому будем относиться к вам с должным почтением.
После этих слов царя фельдмаршалу Реншильду и первому министру графу Пиперу были возвращены их шпаги. Принимая из рук русского офицера свою шпагу, фельдмаршал с горечью произнес:
– Господь справедливо покарал нас шведов за нашу гордыню, высокомерие и жадность. Нашему королю следовало бы давно заключить с вашим величеством почетный и справедливый мир, уступив вам ту часть ваших земель в Ингерманландии, кои некогда были отобраны нашими предками  у ваших.  Сейчас я твердо уверен, что гордыня и жадность – это самые надежные орудия в руках дьявола, коими он соблазняет и развращает души людей.
В это время царю доложили о прибытии парламентера от шведского короля Карла , который, будучи допущен к царю, заявил, что король согласен принять все условия мира, которые накануне Полтавской баталии царь Петр предлагал королю.
– Ныне положение наше и нашего брата короля Карла изменилось, – с улыбкой заявил парламентеру царь Петр. – А потому наши новые условия мира будут иными.
Царь Петр хорошо изучил своего противника, и потому сразу понял, что мирными переговорами шведский король пытается только выиграть время для своей разбитой армии. Но восторг от одержанной решительной победы над шведами был так велик, что царь Петр не мог и не хотел лишить своих воинов радости немедленно отпраздновать одержанную славную викторию.
– Теперь уже совершенно последний камень в основание Санкт-Петербурга заложен, – заявил царь своему любимцу князю Меньшикову.
– Ваше величество, – обратился к царю гетман Сагайдачный, – а что будет с пленными мятежными запорожцами и мазепинцами?
В ответ брови царя сурово нахмурились. За царя ответил фельдмаршал Шереметьев:
– Изменникам, гетман, не будет никакой пощады.
Как бы в подтверждение его слов неподалеку раздался стук топора и жалобные мольбы попавшего в русский плен, накануне перебежавшего к шведам бригадира Мюленфельда. Специально для него заостряли широкий деревянный кол. Его ожидала позорная и мучительная казнь.
Только под вечер царь Петр отрядил для преследования уходящей шведской армии десять драгунских полков генерала Боура, а также посаженый на лошадей Семеновский гвардейский полк под начальством генерала Голицына. Утром к этому отряду присоединился и светлейший князь Меньшиков с ротой лейб-эскадрона…
В то время, когда происходили все эти драматические события, Петро по-прежнему сидел в своей темнице в Крестовоздвиженском монастыре. Про него при подготовке к генеральному сражению все попросту забыли. Весь день он просидел без всякой пищи и питья, слыша от своего ненавистного охранника только одну злобную ругань. Петро больше не вступал с ним ни в какие разговоры, стараясь беречь свои силы. Ночь тоже прошла относительно спокойно. Он слышал топот солдатских башмаков и бряцанье оружия, и правильно предположил, что затевается большая баталия. Но усталость и безнадежность его положения оставили его равнодушным даже к этому важному событию. Он несколько раз пытался освободить от веревок свои руки, но это оказалось ему не под силу. Поэтому ему   не осталось ничего другого, как только спокойно ожидать решения своей судьбы. О предстоящих ему нечеловеческих муках он старался не думать, пытаясь извлечь из своей памяти только счастливые воспоминания, связанные со своей Наталкой, свадьбой, рождением детей. Лица жены и детей все чаще всплывали в его сознании. Жена смотрела на него своими печальными черными очами, а трехлетний Богдан и годовалый Андрей доверчиво протягивали к нему свои маленькие ручонки.
«Как же моя Наталка без меня одна будет поднимать на ноги наших малюток?» – невольно лезли в голову Петра печальные мысли, но он т от час же гнал их прочь. «Ничего, господь и добрые люди не оставят их своими милостями…». Гром канонады возвестил ему о начале большой битвы. Это явно была не мелкая стычка, а серьезное сражение. «Значит, царь Петр принял во внимание трудное положение осажденной Полтавы…», – удовлетворенно отметил про себя Петро.
– Слышишь, земляк, – неожиданно услышал он под зарешеченным окном негромкий голос мазепинца, – ты не серчай на меня. Я должен был тебя всячески сволочить, чтобы свеи не отослали бы меня из твоей охраны. Я хочу помочь тебе, земляк.
– Правда? – слабо отозвался Петро. – Что-то мне слабо верится в это. Уж очень душевно ты меня собачил и проклинал.
– А ты как думал? – снова прошептал в ответ охранник. – По иному было нельзя. Ты мне вот что скажи: ежели я тебя сейчас вызволю из полона и проведу к твоим, ты замолвишь за меня словечко перед своим начальством за оказанную мною тебе услугу?
– Что, в силе свеев и ихнего короля Карла засомневался, – усмехнулся Петро, – решил, пока не поздно, переметнуться к победителю?
– Да что ты, я всегда был настроен против изменника Мазепы и свеев, – снова негромко и быстро затараторил казак. – Меня обманом и насилием затянули в свейский лагерь, и я только ждал удобного случая, чтобы перейти к своим. Так что, замолвишь за меня словечко?
– Хорошо, – устало согласился Петро, – замолвлю.
– Поклянись Иисусом Христом и Божьей матерью, – потребовал мазепинец.
– Клянусь, – твердо пообещал ему Петро.
Но казаку даже этого показалось мало.
– Поклянись своей женой и детьми, – снова потребовал он от Петра.
Петро выполнил и это его требование. После этого у окна все стихло, и эта тишина продолжалась довольно долго. Петро уже начал считать, что казак передумал, однако вскоре услышал слабо приглушенный вскрик, и вслед за этим дверь его темницы приоткрылась, и в образовавшийся проем быстро мелькнула фигура. Одним уверенным движением ножа мазепинец разрезал путы на руках Петра, после чего выдохнул ему в самое ухо:
– Скорее.
Низко пригибаясь к самой земле, они быстро перебежали в сторону разросшихся неподалеку от монастырской стены кустов черной смородины. Прячась в их тени, казак ловко взобрался на стену и, распластавшись на ней, помог взобраться Петру. После этого они оба, стараясь не шуметь, спрыгнули в густую траву, и, снова пригибаясь, побежали в сторону Полтавы. Надежда придала Петру новых сил, и он, несмотря на усталость, голод и жажду, он не отставал от казака. Однако скоро муки жажды стали невыносимыми.
– Подожди ради Христа, – взмолился Петро, глотая пересохшими губами воздух. – У тебя нет хоть капли воды?
– Извини, брат, – мазепинец быстро протянул кожаную флягу с водой. Петро жадно припал к ней губами и сделал несколько торопливых глотков. Утолив жажду, он протянул флягу обратно казаку.
– Оставь себе, – великодушно произнес тот. – Тебя, кстати, как величают?
– Петром батюшка с матушкой нарекли, – отозвался Петро. – А тебя как?
– Иваном, – сообщил казак, после чего предложил: – Ну что, Петро, потопали дальше?
– Потопали.
И они снова побежали. Когда они приблизились к Полтаве на расстояние пушечного выстрела, то совсем рядом услышали звуки ружейной пальбы и увидели как отряд солдат вышел из города и собрался отрезать дорогу двигающемуся со стороны Яковецкого леса шведскому батальону. Это была вылазка полтавского гарнизона против отряда генерала Росса.
– Скорее побежали к ним, – сразу сориентировался в ситуации казак и, увлекая за собой Петра, побежал в сторону русского отряда. Вскоре они уже могли ясно различать выкрики русских солдат. Казак тронул Петра за плечо:
– Покричи им, что мы прибежали из свейского плена, а то они могут нас сгоряча и застрелить.
В ответ на его предложение Петро прислушался, и, узнав знакомый голос, закричал:
– Эй, Семен, это я – Петро.
– Какой такой Петро? – снова раздался знакомый  голос.
– Не стреляй, Семен. Это же я, Петро. Неужто, не узнаешь. – с этими словами Петро смело поднялся во весь рост и вышел из кустов. К нему сразу бросилось несколько знакомых фигур, одетые в зеленые солдатские мундиры, которые принялись его обнимать и похлопывать по плечам.
– Петро, чертяка. Живой… А это кто таков с тобой будет? – подозрительно осмотрел вышедшего вслед за Петром из кустов казака Семен.
– Он мне жизнь спас и из полона вызволил, – просто объяснил Петро.
– Ну что ж, мил человек, – уже дружелюбным тоном произнес Семен, – милости просим в Полтаву. Там тебе все же придется предстать пред светлые очи нашего коменданта полковника Келина.
– Как прикажет ваша милость, – смиренно произнес казак. – Веди меня к коменданту. Мазепа обманом и силой затянул меня к свеям. Я только ждал удобного случая перейти к государю нашему Петру Алексеевичу. Вот сегодня он как раз и подвернулся. Я же истинный православный украинец, и по своей воле никогда бы стал служить ни поганому свейскому королю Карле, ни этому Иуде Мазепе.
– Ну, ну, – в ответ усмехнулся Семен. – А мне почему-то сдается, что не ты, а вот он, Петро, – истинный украинец…
Совсем скоро после этого Петро на пороге своего дом, испытывая райское блаженство, обнимал свою жену, держащую на руках двух малышей. Его Наталка счастливо улыбалась сквозь невольно стекающие по ее щекам слезы, и радостно шептала:
– Я знала, что ты обязательно вернешься. Ты не мог не вернуться. Мне говорили, что тебя схватили враги, что ты погиб. А я все одно не верила. Господь не мог забрать тебя у нас. Это было бы слишком жестоко и несправедливо.
А оба малыша тянули к нему свои маленькие ручонки.   
               
               


                Глава 7

           « Не собирайте сокровищ на земле, где тля и ржа уничтожают их ».
                (Библия)

Во второй половине первого июня 1709го года, спустя два дня после Полтавской битвы, шведская армия с обозом подошла к месту  намеченной переправы у Переволочной. Несмотря на все старания высланного королем вперед генерал-квартирмейстера Гилленкрока, собрать достаточное количество переправочных средств для всей шведской армии не удалось. Гилленкрок даже приказал разобрать стоящую на крутом берегу Днепра деревянную церковь, и из ее бревен связать плоты. Но все равно это была только капля в море. Лодок и плотов катастрофически не хватало. Перевести на ту сторону Днепра всю шведскую армию было невозможно. Генерал-квартирмейстер откровенно доложил об этом королю, который слушал его сидя прямо в своей походной коляске. Карл XIIй тут же устроил совет. Надо было решить, что делать дальше. Все генералы советовали королю переправиться на тот берег Днепра с небольшой личной охраной, и продолжить путь в Турцию. Остальная армия, бросив обоз, должна была двинуться в Крым. Король сначала возражал, гордо заявляя, что он не бросит своих солдат, однако все же через какое-то время дал себя уговорить. Командование оставшейся на этой стороне Днепра армией он сначала поручил генералу Крейцу, но потом передумал и назначил командующим генерала Левенгаупта.
– У меня есть к Вам просьба, Ваше величество, – обратился к монарху Левенгаупт. – Если что со мной случится – не дайте моей жене и детям пойти по миру.
Король милостиво обещал генералу исполнить его просьбу, и напоследок разрешил поцеловать свою руку. После этого началась переправа. Первыми на тот берег переправились 80 драбантов личной охраны его величества, 200 человек пехоты и конницы из Седерландского полка под начальством майора Сильверспаре, а также более сотни обозных лошадей, чтобы посадить на коней переправившуюся пехоту. Затем через Днепр переправился гетман Мазепа вместе с небольшим числом запорожцев. Только после этого началась переправа самого монарха. Король переправлялся  в коляске, которую поставили на две большие связанные друг с другом лодки. Вместе с его величеством переправились 12 оставшихся драбантов. Затем началась переправа высокопоставленных знатных особ. Она продолжалась весь вечер, и даже ночь. Среди переправившихся были генерал-майоры, генерал-адъютанты, полковники и подполковники, епископ, 18 пасторов, а также значительная часть придворного штата. Генерал Левенгаупт тем временем начал подготовку к предстоящему длительному походу в Крым, однако, измученным солдатам необходим был отдых, и выступление в поход пришлось отложить на утро следующего дня. Но ранним утром на высоких кручах Днепра, нависающих над стоящей у самой кромки реки шведской армии, появились большие массы русской конницы. Генерал понял, что отойти без боя ему уже не удастся. При появлении русских толпы шведов бросились к реке. Самые смелые, в числе которых находились и некоторая часть запорожцев, попытались вплавь переплыть Днепр, держась за гривы своих коней. Однако, удалось это немногим. Большинство утонуло. Увидев это печальное зрелище, эскадронный пастор Скандерландского кавалерийского полка с увещеванием обратился к своей пастве – не поддаваться безумию, а уповать на милость господню.
– Лучше останемся здесь, и будь что будет, – заявил он. – Чем сами с собой в этой реке покончим.
Однако паника охватила очень многих. К еще стоящим на этой стороне реки лодкам, которые готовились переправиться через Днепр, бросались толпы несчастных, умоляющих их взять с собой. Однако, попасть в лодку в это время могли только состоятельные люди. За одно место в челноке требовали 100 дукатов. В числе искавших способы переправиться на тот берег был и батальонный капеллан Свен Агрель. Сан священника давал ему некоторую надежду на то, что перевозчики отнесутся к нему более снисходительно. С собой капеллан в одной руке тащил тяжелый саквояж, в другой – большой баул, набитый принадлежащими ему ценными вещами. На всякий случай он взял с собой тяжело раненного майора своего полка Свена Лагерберга, которого несли на носилках два его денщика. Еще несколько солдат тащили два ящика с провизией и баулы раненного майора. Капеллану удалось договориться с хозяином лодки, перевозившей на тот берег королевское имущество. Но когда сам пастор с саквояжем и носилки с раненным майором и двумя ящиками с провизией были поставлены в лодку, она заметно потяжелела и опасно наклонилась. В числе находившихся в лодке членов королевского придворного штата сразу раздались недовольные голоса, которые стали требовать выбросить в реку всех посторонних лиц, поскольку лодка была отправлена только для переправы еще оставшегося на берегу королевского имущества. Услышав эти угрозы, которые вот-вот должны были быть исполнены, капеллан в отчаянье начал снимать с себя одежды, собираясь добровольно броситься в реку, и, ухватившись за борт лодки, хотя бы таким способом переплыть на тот берег. Но в этот критический момент майор Лагерберг нашел в себе силы, вытащил пару пистолетов и твердо заявил, что пристрелит любого, кто попытается сбросить его носилки в реку. Но, к счастью, ему не пришлось этого делать. Быстро сориентировавшись, скопившиеся на борту люди  выбросили за борт в реку обоих презренных денщиков майора, который не возражал против такого решения проблемы. После этого облегченная лодка наконец-то двинулась через Днепр. Однако, благополучно переправившись на спасительный другой берег и выгрузив раненого майора, капеллан вновь прыгнул в лодку и отправился обратно. Он хотел попытаться захватить еще кое-что из своего имущества и вещей Лангерберга. Но когда их лодка коснулась противоположного берега, там уже творилось что-то неописуемое. Толпы людей бросались к ним и умоляли взять их с собой. Капеллану с трудом удалось забросить в лодку один их баулов майора, и оттолкнуться от берега. Только когда вода дошла ему до подбородка, он смог взобраться в лодку и благополучно продолжить свое путешествие. Слава господу, оно закончилось успешно.
Около десяти часов утра переправившийся через Днепр небольшой отряд короля, который насчитывал около 3000 человек, двинулся по направлению к Турции. Король оставлял на той стороне Днепра свою некогда непобедимую, а ныне – несчастную, обреченную на гибель или плен армию. Вместе с королем в окружении небольшой свиты, в числе которой был его племянник Войноровский и секретарь Филипп Орлик, двигался и гетман Мазепа. Совсем недавно ему пришлось пережить несколько неприятных минут. Сразу после переправы несколько запорожцев попытались разграбить набитые ценностями сундуки гетмана. Они кричали, что Мазепа обманул их – обещал богатую и сытую жизнь, а вместо этого они, потеряв все, что имели, должны отправляться нищими в изгнание. Только своевременное вмешательство поляка Понятовского с отрядом шведских драгун спасло имущество гетмана. Мазепа со слезами на глазах благодарил  своего  спасителя и целовал ему руку. Гетман хорошо понимал, что деньги – это теперь единственное, что может хоть как-то обеспечить его будущее. Уходя от берегов Днепра и бросая прощальный взгляд на Украину, гетман в душе понимал, что больше не увидит ее никогда. Он еще не знал, что жить ему действительно осталось совсем недолго. Уже в турецких владениях его смертельно сразит новость о том, что царь Петр пообещал туркам за его выдачу огромную сумму денег. Привыкший всех мерять собственным аршином и уверенный в том, что алчные турецкие паши, соблазнившись деньгами русского царя, выдадут его московскому самодержцу, – Мазепа свалился в постель с сильным сердечным приступом. Из которого уже не встал. Сердце старого интригана и корыстолюбца не выдержало…
В то время когда небольшой отряд короля начал свой долгий поход в Турцию, генерал Левенгаупт мучительно думал, как ему поступить с оставленной ему королем шведской армией. Вступить в новое сражение с русскими, уже почувствовавшими вкус победы, со своими измученными и потерявшими веру в свои силы солдатами, генерал страшился. Его сомнения развеял русский военный советник при шведском дворе барон фон-Зильдман, который, быстро оценив всю безнадежность ситуации, потребовал, чтобы его, как представителя другой державы, отпустили к русским. Генерал Левенгаупт согласился, но, в свою очередь, попросил барона вступить в переговоры с русским командованием об условиях замирения. Барон добросовестно выполнил свое поручение, однако принявший его светлейший князь Меньшиков заявил, что никакого мира он заключать со шведами не уполномочен, но согласен принять их полную капитуляцию. Пусть шведы выбирают между сражением и сдачей в плен. После такого ответа генерал Левенгаупт отправил к Меньшикову нового парламентера – генерала Крейца. Любимец царя Петра подтвердил необходимость капитуляции, пообещав шведским офицерам и солдатам почетные условия сдачи в плен. Генерал Левенгаупт под дулами выставленных на берегах Днепра русских орудий собрал своих офицеров и спросил их, намерены ли подчиненные им солдаты сражаться далее, или они более не могут сражаться и готовы сдаться в плен? Ответы большинства офицеров были откровенными и категоричными. Солдаты не могут и не хотят сражаться. Тогда генерал решился и послал к Меньшикову нового парламентера – обсудить конкретные условия капитуляции. По обоюдному согласию двух сторон были подписаны условия сдачи, которые предоставляли шведским солдатам и офицерам в обмен на сдачу всей  артиллерии, оружия, боеприпасов и войсковой казны, сохранение их жизни и имущества, в том числе и обозного. Пятый, позорный пункт этого соглашения отдавал всех союзников шведов – запорожцев – на расправу русскому царю. Этим цивилизованные европейцы – шведы – наглядно продемонстрировали свое истинное отношение к немногим примкнувшим к ним украинцам. Они никогда не считали их своими товарищами, а всего лишь – слугами, судьба которых заботит их хозяев только когда они им полезны, и которых бросают на произвол судьбы после того, как они перестают быть таковыми.. После этого генерал Левенгаупт, пытаясь выжать из короткого времени, которое еще осталось в его распоряжении до сдачи в плен, как можно больше пользы, вопреки условиям заключенной капитуляции, предложил офицерам тайно раздать шведским солдатам всю армейскую казну. Генерал хотел хоть что-то сделать для своих солдат, хорошо понимая, что, в отличие от офицеров, плен  никак не обещал быть для них приятным времяпрепровождением…
Известие о капитуляции было воспринято большинством шведских солдат с грустью и облегчением. Подавляющее их число радовалось тому, что, по крайней мере, они останутся живы. Эти же чувства владели и большинством офицеров. В числе их был и секретарь генерал Крейца Абрахам Седерфельд, который в битве под Полтавой сумел сохранить свою жизнь, но потерял подаренного ему гетманом Мазепой коня с нагруженным на него столовым серебром. Однако, кое-что из потерянных богатств ему удалось вернуть за счет выделенной ему для раздачи солдатам части казенных денег. А с деньгами он и в плену рассчитывал обеспечить себе вполне сносную жизнь. Такую же радость и облегчение испытывал страдающий из-за своих изувеченных ног 17-летний Густав Абрахам Пипер. Теперь, наконец-то, его мучения должны были кончиться. Бригитта Шварцельфельд тоже не скрывала своей радости, прекрасно понимая, что в предстоящем сражении, если бы таковое случилось, – ей была бы уготована весьма печальная участь. Она крепко обнимала своего грустного мужа, чудом уцелевшего в Полтавской бойне, и шептала ему на ухо:
– Все будет хорошо, мой милый, все будет хорошо. И в плену люди тоже живут. Главное, что мы живы.
После этого началась печальная для шведов и радостная для русских процедура сдачи в плен. Шведские пехотинцы торжественно, отряд за отрядом, подходили к своим победителям, отдавали им честь мушкетами, после чего клали их на прибрежный песок, затем снимали шпаги и патронные сумки, а шведские кавалеристы, проходя строем мимо русских драгун, бросали им под ноги свои карабины и палаши. Наблюдавший это грустное зрелище лейтенант Георг Хенрик фон Берлинген из северо-Сконского кавалерийского полка вдруг подумал:
«Для чего вообще была нужна эта война и эти жертвы? Что толкнуло нас шведов на войну с русскими? Жадность. Наша жадность. Мы не захотели отдать им за справедливое вознаграждение часть безлюдного и дикого балтийского побережья, которое, к тому же, когда-то им уже принадлежало. И теперь мы потеряли гораздо больше. И нашу силу, и нашу славу. А стоит ли вообще  эта слава тысяч загубленных человеческих жизней?»
. И в его голове сами собой сложились поэтические строки:
«Зачем вам, короли, великие сраженья?
  Убийства тысяч, грабежи, опустошенья,
  Страдания людские, кровь рекой?
  Ведь вы, как мы, – всего лишь прах земной…»
А в это время  светлейший князь Александр Данилович Меньшиков в своем походном шатре угощал пленного генерала Левенгаупта. Держа в руке серебряный кубок с красным вином, генерал слушал хвалебные слова князя о проявленной храбрости шведских солдат и воинском умении генералов. Левенгаупт приветливо улыбался, и в ответ прославлял мужество и стойкость русских солдат и опытность их офицеров, а также личную храбрость самого Меньшикова. Генерала мало смущали доносившиеся до шатра крики и стоны несчастных преданных им запорожцев, которых тут же на месте палачи сажали на кол, или ломали им кости на колесе…
А Семен Палий, стоя на высоком обрывистом берегу Днепра, смотрел в ту сторону, куда недавно бежал его обидчик гетман Мазепа, и думал о будущем Украины. Незаметно к нему подошел немного захмелевший князь Меньшиков.
– О чем задумался, Семен? – весело произнес князь.
– Об Украине, о Мазепе, – тяжело вздохнул Палий.
– Да, – усмехнулся в ответ Меньшиков, – для Украины Мазепа – знаменательное явление. Я его давно раскусил, да токмо государь мне не верил. Но разве он один такой – хитрый и коварный, всегда готовый продать своего господина ради собственной корысти? Вся казацкая старшина такая же. В каждом из них внутри  живет Мазепа. А ты сам, Семен, не таков?
Атаман выдержал его взгляд, после чего твердо заявил:
– Я не таков, и народ наш не таков. Он не прельстился на заманчивые посулы Мазепа и свейского короля Карлоса. Он остался верен своему побратиму – русскому народу и государю Петру Алексеевичу. И потому свеи не получили в Украине ничего, на что они рассчитывали, и что им обещал изменник Мазепа, ни многотысячное войско, ни пороха, ни припасов. Кроме глупых запорожцев Мазепе никого не удалось обмануть. Да и запорожцы горько пожалели о своей измене. Они узнали истинную цену своим новым друзьям и союзникам, которые не постеснялись передать их в твои руки – для мучительной расправы. Да, правду говоришь, Александр Данилович – немало найдется среди нашей украинской казацкой старшины таких, в ком действительно живет Мазепа. Но не все таковы. И я не таков. Я твердо знаю, что жизнь человека – это не ровный и прямой, веками вытоптанный шлях посреди широкой степи. Это узкая и кривая тропинка, в глухом, неведомом лесу. И никто не может наверняка знать, где эту тропинку пересечет глубокий овраг или засасывающая трясина, предательски спрятавшаяся под пышным зеленым луговым ковром. Еще ни одному человеку не удалось до конца просчитать и предугадать свою судьбу и избежать роковых ошибок, как бы умен, хитер и изворотлив он не был. Жизнь может неожиданно сбросить в глубокую яму любого, прежде самого удачливого человека, и эта яма может оказаться такой, из которой одному человеку без посторонней помощи никак не выбраться. И только крепкая и надежная рука друга и товарища может вызволить его из такой беды. А потому – безумно самонадеян тот, кто полагает, что он сам в одиночку, без помощи других людей может благополучно устроить свою жизнь. Только тот, чья спина надежно прикрыта крепкой рукой товарища, может смело смотреть в глаза любой опасности. И чем больше у тебя друзей и    товарищей – тем надежнее будет обеспечено твое будущее. А что же для этого надобно? Очень немного. Не обижай, не обманывай, не используй для собственного благополучия других людей. Будь честен, открыт и доброжелателен. Люби и почитай окружающих тебя твоих близких. Как бы ни было тебе тяжело, всегда держи перед своими очами правду и бога. И если не знаешь как поступить – поступай по справедливости…   
Пройдут столетия и выдающийся шведский историк Петер Энглуд откровенно напишет:" Битва под Полтавой и последующая за ней капитуляция означали решительный перелом в войне.Заключенный после нее мир положил конец шведскому великодержавию  и одновременно ( а может быть и в первую очередь) возвестил о рождении в Европе новой великой державы - России.Этому государству предстояло расти и становиться все могущественнее, а шведам осталась лишь участь жить в тени этого государства.Шведы оставили сцену мировой истории и заняли место в зрительном зале."


               


                « ОСВОБОЖДЕННЫЙ   РАЗУМ  »

               

                " Полководец  руководствуется  собственным
                опытом  или  своим  гением. Тактика, эволюции,
                инженерная  и артиллерийские  науки, могут
                быть,  подобно  геометрии, изучаемы, из книг,
                но  знание    высших частей  военного искусства
                приобретается  лишь  опытом  и  изучением 
                истории  войн  и  сражений  великих полководцев 
                Можно  ли  при  помощи  одной  грамматики 
                сочинить песню об   Иллиаде  или  трагедию 
                Корнеля  »
                (  Наполеон  Бонапарт )

     Полновластный  повелитель  Франции  и покорившейся  его воле,  большей части  Европы, император  Наполеон  Бонапарт перед предстоящим  завтра   генеральным сражением  с русской  армией  отдавал  последние  распоряжения  собравшимся  перед  его походной палаткой  маршалам и  генералам. Император только что закончил осмотр позиции,  занятой   русскими войсками ,  протянувшейся  от Москвы реки  на их правом фланге  до  селения Утицы на левом. Русский полководец  Кутузов  оседлал  своими полками  обе  дороги  ведущие к Москве, сходящиеся в тылу  русских  только возле Можайска. Не  удовлетворившись  сведениями  посланного им на рекогносцировку своего   генерала – адьютанта  Жана Раппа  ,  император счел  необходимым лично проверить  сведения, переданные ему исполнительным генерал – адьютантом. Поэтому  сам, вместе с небольшой свитой  объехал  всю боевую линию  русской армии.  Она располагалась  на  высотах левого, крутого   берега  реки  Колочи, потом  отклоняясь влево, шла  под тупым углом  от находящийся на  западном  берегу  Колочи  деревни Бородино , занятой русскими егерями,  вдоль восточной ветви  Семеновского оврага  до деревни Семеновской  и далее  через кустарник , также занятый русскими егерями,  до селения Утицы  на Старой  Смоленской дороге, обороняемый  отдельно стоящим  корпусом  русской армии. Император    приблизился к русской позиции  насколько  это позволяло благоразумие и  даже был обстрелян  русскими  солдатами.  Конечно  он рисковал, будучи  хорошо   узнаваем на своей  белой  арабской лошади, в известной всему миру  серой полковничьей шинели  и небольшой  треугольной шляпе, в окружении  своей небольшой, но блестящей свиты. Но  война не бывает без риска. К тому же в глубине  души  император , не особо полагаясь на  провидение, все же верил в  свой гений и свое  особое  предназначение. Он искренне полагал, что человеческую историю творят  не серые массы  обычных  людей, не важно  занимают ли они  низы или верхи общества, а  наделенные необыкновенными  способностями , глубоким  проникновенным разумом, проницательностью и   вдохновением  гении.    Император  утверждал, что  : « Не римская  армия  овладела Галлией, а  Цезарь,  не карфагенские войска заставили трепетать Рим, а Ганнибал,  не македонская армия  проникла до  Индии , а Александр, не французская армия  доходила  до Везера  и до Инна, а Тюренн,  не прусские войска  семь лет  защищали Пруссию против трех  сильнейших держав Европы, а Фридрих Великий».  К числу этих  гениев рода человеческого , император, без ложной скромности,  причислял и себя. Разве это не справедливо?   Разве не  благодаря своему уму, знаниям,  воле и  гениальному вдохновению  полководца он сумел подчинить своей шпаге  не только Францию, но и почти всю Европу. А скоро он станет и повелителем всего  цивилизованного мира,  раздавив эту непокорную ,  варварскую Россию  принудив ее к выгодному ему миру и  покорности его воле. Для этого нужно всего одно решительное генеральное сражение. И это сражение, которое  должно решить судьбу России, состоится завтра. В этом у него уже не было никаких сомнений. Так же как и в том, что это сражение будет обязательно выиграно. Глядя на застывших перед ним в почтительном молчании  маршалов и генералов, император  начал говорить, -
- Итак, неприятель, который так  долго, подобно  древним скифам, испытывал наше  терпение и постоянно отступал, решился , наконец,  скрестить с нами свою шпагу и разрешить наш спор в  открытом и честном
Бою. Похоже, что  эта армия рабов, не имея других ценностей кроме своих храмов, решились  защищать  свою  древнюю столицу,  сердце своей страны. После вчерашнего проигранного ими предварительного  боя за передовой редут  у селения Шевардино,  где ныне  расположена  моя ставка, они, вопреки опасениям нашего храброго  Неополитанского короля не отступили, а  только отклонили свой левый фланг к деревне Семеновской  и селению Утица и сегодня целый день  вели земляные работы,  укрепляя  свою боевую линию и исправляя  посредством  искусства на местности недостатки своей позиции. Без сомнения они  готовятся  к завтрашней  решительной схватке. Завтра мы должны их  разбить и уничтожить. План мой на завтрашнее сражения следующий.   Главные силы нашей армии   стянутые  к селению Шевардино и сосредоточенные на нашем правом фланге – корпус маршала Даву,  корпус маршала Нея, вестфальский  корпус Жюно и кавалерийский корпус Неаполитанского короля – это примерно  семьдесят тысяч пехоты и кавалерии , поддержанные мощной батареей  Сорбье  и наших центральных батарей атакуют русские укрепления , расположенные в центре Семеновского оврага, между ее Западной и Восточной ветвями Захватив их  и развивая свою атаку, они  нанесут удар по войскам  второй линии   русского левого фланка стоящим  у края  Семеновского оврага  , слева и справа от деревни Семеновской. В это время  польский корпус Понятовского  двигаясь по Старой  Смоленской дороге, опрокинув все, что встретится ему на пути, повернув налево  поспособствует  атаке   левого крыла русской армии  у деревни Семеновской Нашим доблестным союзникам полякам будет предоставлена  высокая честь  наступать  по той самой дороге, по которой  двести лет назад  их героические предки  своими панцирными хоругвями вступали в древнюю столицу русских царей. Прорвав  боевую линию русской армии на ее левом фланге на всю ее глубину и последовательно разгромив все находящиеся здесь частные резервы русских, наши наступающие войска,  сделав разворот налево  пойдут  громить   остальные  войска  русской армии,  расположенные в центре  и на правом фланге их боевой линии, сворачивая их фронт , подобно ковру и загоняя его в Москву реку. Для поддержания этой  нашей главной атаки и задержки русских резервов , которые будут направляться их главнокомандующим  к атакуемому нами их левому фланку, войска нашего центра во главе  с  итальянским Вице королем, в составе итальянской гвардии , дивизий  Морана ,  Жерара и  Брусье,   поддержанные третьим  кавалерийским  корпусом  генерала  Груши , атакуют  курганное  укрепление русских в центре  их  позиции. У вице короля  будет примерно  сорок тысяч  пехоты и кавалерии. Из этих  сил  ему придется выделить примерно десять  тысяч  для обеспечения нашего левого фланга . Это будет  дивизия Дельзона и кавалерийская  дивизия Орнано. Вице  король  должен будет начать  решительную атаку  центрального русского  укрепления в тот самый момент, когда обозначится наш успех  на русском левом фланге . Моя гвардия , за исключением  артиллерии будет находиться в общем резерве и будет введена в бой только когда  фронт русской армии  будет прорван  и ее ряды расстроены для нанесения окончательного завершающего  удара . Это будет  последний и неотразимый удар подобный тому, какой  опытный тореадор  наносит обескровленному и обессиленному пикадором    быку. Вот  таков мой план, - император умолк  и устремил    пытливый  взгляд  на своих  прославленных и опытных военачальников.
- Сир, - вежливо, но твердо обратился к  императору  маршал Даву, - позиция занимаемая  неприятелем  очень сильна. Не будет ли более правильным  заранее  пустить несколько наших корпусов  в  глубокий обход  его левого фланга. Это сулит нам  гораздо  более верный успех,  чем  фронтальная  атака  его  сильно укрепленной позиции.
-  Сир, -  поддержал  маршала  Даву маршал Ней, -  перед русскими укреплениями  на их левом фланге  расположена  глубокая узкая лощина длиной почти  пятьсот  туазов. Наши  атакующие на этом  участке  войска  будут буквально расстреливаться огнем  русских батарей и понесут огромные  потери. Атаковать таким образом , это все равно , что брать быка за рога. Я думаю, что зная о неудобствах  этой местности русские сознательно оттянули свой левый фланг от Шевардина  к Семеновским высотам,  искривив первоначально прямую  линию своего фронта  и сознательно подвергая  себя опасностям  продольных выстрелов. Однако  выгоды их новой позиции  так очевидны, что они решились на это.  Поэтому , сир, я поддерживаю  маршала Даву и считаю, что нам следует одновременно с  фронтальной атакой  совершить глубокий обход русского левого фланга .               
-  Я хорошо знаю, эту старую лису, Кутузова, - в ответ  категорично возразил Наполеон  Бонапарт, -  этого осторожного римского  Фабия и  хитроумного  Филиппа  Македонского  в одном лице. Он  сознательно  расположил  свои главные силы  не на левом фланге, где  ему очевидно следует ожидать нашей  главной атаки, а  на правом,  в районе  Новой Смоленской дороги, более коротком  и  удобном  пути  к  Москве, чем Старая  Смоленская дорога,  который и так  достаточно защищен крутым берегом реки  Колочи  и  сильными  батареями и почти  неприступен с фронта. Там  было бы достаточно  расположить несколько полков легкой пехоты. Таким  расположением  он  открыто демонстрирует, что не допустит глубоких обходов  своей позиции и если таковые  начнутся, он сразу отойдет без боя к Москве по кратчайшему пути. И даже возможная  опала царя и гнев народа не заставят  его  решиться на сражение в невыгодных для него условиях. Поэтому  мы вынуждены будем решится   на фронтальную атаку  левого фланга  русских. Да вначале  мы будем  нести  большие потери. Но захватив  их позиции  и подтянув туда наши батареи, мы подвергнем их войска перекрестному обстрелу. И тогда уже  они будут нести  огромные потери, а все наши жертвы будут оправданы.
- Сир, - обратился к императору вице король итальянский Евгений Богарне., -  для того чтобы я  мог беспрепятственно  и вовремя атаковать  Центральную русскую батарею,  мне нужно заблаговременно переправить свои войска через Колочу. Занимающий деревню  Бородино  на нашей стороне  Колочи отряд  русских егерей  будет серьезно мешать этому предприятию. Не прикажете ли  заблаговременно  атаковать и  выбить их из  Бородина.
- Нет, - снова резко возразил император, -  сегодня ночью  наши  саперы тайно наведут мосты через Колочу в стороне от занятой  русскими деревни Бородино . А завтра на рассвете  дивизия Дельзона  внезапно  атакует русских  и выбьет  их из  Бородина. А сегодня мы не станем их тревожить. Пусть они спокойно готовятся к завтрашнему сражению  и  полагают, что  все  происходит по их планам.
- Сир, - решился вставить  слово  герцог Виченский, -  русские сражаются очень мужественно. Вчера во время боя за их передовое укрепление при  деревни Шевардино , мы взяли очень мало пленных. Не следует недооценивать силу их сопротивления. Нам очень трудно  будет  взять в лоб их передовые позиции.  Русского солдата мало убить. Он и мертвый будет стоять на своем месте , прислонившись к товарищу. Его еще нужно  и повалить.
-  Завтра мы их всех обязательно повалим, - уверенно  в ответ заявил император, - Если бы одно мужество могло принести победу, русские  были бы непобедимыми. Но для победы  кроме  мужества, необходимы  еще  опытность и  понятливость солдат , мастерство и инициатива офицеров. А именно этого у русской армии нет.  Они так же  мужественно и отважно сражались при Аустерлице. Но их начальники  , не способные принимать самостоятельные  решения, не смогли вовремя  отреагировать  на  изменившиеся  условия сражения, а продолжали  слепо выполнять  полученный и уже явно устаревший приказ.  Это привело их к катастрофе. Командующие  их  трех, обходящих  наш правый фланг  колонн, услышав гул орудий  у себя в тылу, по которому они должны были бы  понять , что ход сражения пошел вопреки их планам , должны были бы отменить свое пагубное движение и немедленно повернуть свои войска  обратно. Но они этого не сделали,  И это привело их, несмотря на   мужество  и отчаянное сопротивление  к сокрушительному поражению. Прорвав  центр их позиции в районе Праценских высот   мы  с тыла атаковали их обходящие колонны, оттеснили  на лед замерзших  Зочанских озер , где и потопили, разбив лед ядрами. Не может самый  храбрый, но недостаточно умелый фехтовальщик  победить в поединке опытного мастера. Это невозможно. То же самое  происходит и на войне. Да  русские солдаты храбры и дисциплинированы .  Но эта их  храбрость бездейственная, а  их повиновение своим начальникам страдательное, выработанное железной дисциплиной. Офицеры их тоже храбры  и мужественны. Но они умеют только рабски исполнять приказы  своих начальников. Поэтому в их армии так мало понятливости  и  сообразительности  у солдат ,  искусства и инициативы  у офицеров. Да и   таких офицеров  у них не хватает. Все чины у них плохо заняты и еще труднее  замещаются. Каждая смерть и каждая рана в офицерских рядах производит пустоту. Выделяется ли из их среды  какой –либо талант – это обязательно иностранец, среди которых немало наших соотечественников, бежавших в Россию от ужасов революции.  Поэтому – то русские так охотно берут на  службу иностранных  офицеров. В нашей же армии существует превосходная  организация,  блестящая храбрость и  просвещенное доверие,. Пылкость которую только одна смерть  способна остановить.  А также любовь к славе.  В рядах нашей просвещенной армии  каждый солдат и офицер принимают участие в  делах,  рассуждает , соображает, предвидит. Каждый составляет свой план. Нет унтер – офицера, который  не мог бы  командовать  своей  ротой, нет подпоручика,  не способного вести свой батальон. Во всех рядах оружия находятся офицеры высоких достоинств, готовые заместить всякое место . Поэтому – то  мы и побеждаем наших противников.  Мы побеждаем их , потому, что превосходим  их  сообразительностью и инициативой,  быстротой принятия и исполнения  решений  в быстро изменяющихся обстоятельствах реального боя. Ведь  военное искусство – это в первую очередь искусство исполнения. Поэтому мы завтра  обязательно победим нашего  храброго и мужественного,  но  недостаточно сообразительного и  инициативного  противника. Желая одновременно дать сражение на выгодной и  укрепленной позиции  и  обеспечить в случае  неблагоприятного исхода этого сражения быстрое отступление своей армии, оседлав обе дороги ведущие к Москве,  русский полководец  Кутузов чрезвычайно растянул свою боевую линию, протянувшуюся на целых восемь верст. Конечно, когда мы начнем наши атаки на его левый фланг, он начнет перебрасывать туда резервы  и войска  из центра и с правого фланга. Но чтобы дойти  туда по местности, пересеченной ручьями и оврагами им понадобится  от полутора до двух часов – на одно только  передвижение. А если учесть , что в русской  армии  ничего не делается без приказа и полностью отсутствует инициатива, то им понадобится на такое перемещение своих войск еще больше времени. Пока их полководец  получит донесение об атаке  своего левого фланга,  пока его приказ о перемещении на атакованный участок фронта  дойдет  до  непосредственных начальников его дивизий и полков. Пока  эти дивизии и полки, наконец, начнут  выдвигаться на левый фланг,  пройдет слишком много времени и они  опоздают . Я уверен, что резервы русских не  успеют подойти  и вовремя оказать помощь своим  товарищам на  их левом фланге. Если бы русские начальники могли принимать самостоятельные  решения и не дожидаясь приказов  от вышестоящего начальства,  вовремя  реагировать на  складывающуюся на поле боя, обстановку,  могли бы предугадывать и вовремя  предотвращать наши действия и стремления, то тогда  еще можно было бы предположить, что они выдержат нашу сосредоточенную атаку на свой левый фланг. Но тогда это бы была уже другая армия. Такая армия не допустила бы своего  разгрома  под Аустерлицем. А завтра нам предстоит сражаться с теми же солдатами и офицерами, которых мы, несмотря на их храбрость и мужество,  уже били под Аустерлицем . И поэтому , я уверен,  завтрашнее солнце которое взойдет и осветит все поле сражение будет солнцем нового второго Аустерлица.               
- Cир, - решился обратиться к императору король Неополитанский Иоахим Мюрат, - а что если русский главнокомандующий Кутузов  решится атаковать наш  ослабленный левый  фланг. Устоит ли тогда одна дивизия Дельзона  и легкая кавалерия Орнано против  русских мощных сил, собранных  на их правом фланге?. Не слишком ли мы, сир, оголили свой левый фланг, ожидая  от русских одной только обороны? А что если они решатся на встречный  бой  и в то время, когда мы  будем атаковать их левый фланг, в свою очередь  атакуют наш левый фланг?
- Я внимательно изучил местность на которой  нам завтра  предстоит   сражаться, Иоахим, -  снисходительно улыбнувшись ответил своему любимцу император, -  русский правый фланг прикрыт высоким восточным берегом  реки  Колочи и самой речкой Колочей  и с фронта  почти непреступен. Но это обстоятельство помогая обороне русских на этом участке их боевой линии  в то же время  чрезвычайно затрудняет им возможность атаковать  нас  здесь крупными силами. Им сначала предстоит форсировать речку Колочу и Войну. А единственный , находящийся  в их руках мост через Колочу у деревни Бородина, мы завтра  утром захватим первой и внезапной атакой. Этим мы достаточно  оградим себя от  угрозы русской атаки  со стороны их правого фланга . В заключение хочу сказать, что русский полководец  Кутузов самонадеянно , в надежде на храбрость и мужество своих солдат, решился  предложить нам своего рода  рыцарский поединок . Ну что же, мы принимаем его вызов и завтра мы докажем русским , как это мы уже сделали при Аустерлице, что одного мужества мало для победы. Завтра мы продемонстрируем  ему  превосходство  европейского просвещенного  ума , привыкшего к самостоятельности  и инициативе  перед  рабским  слепым  повиновением.
   В это время  со стороны расположения  русской армии донесся какой –то отдаленный  монотонный гул, в котором едва угадывалась какая-то примитивная простая мелодия. Император поморщился и послал одного из своих адьютантов  разузнать , что   происходит  в расположении   русской армии. Вскочив на коня  адъютант  стрелой помчался выполнять  императорский приказ.   Вскоре  на  взмыленном  коне  он вернулся и доложил императору , -
-  Сир,  это русский  генерал, окруженный  своими  попами  несущими  икону, выдаваемую за чудотворную  в торжественном  ходе , с пением молитв  шествует по линии расположения своих войск. Русские солдаты при его приближении падают на колени и истово молятся.
- Вот Вам и самое  очевидное подтверждение моих слов, - выслушав  своего адьютанта ,  довольно произнес император , -  не надеясь на силу своего оружия  русские  вынуждены  уповать исключительно  на  божество, во зло употребляя  само имя  божие , связывая его с людскими раздорами. Это, без сомнения,  жест отчаяния. В душе  русские  наверное не столько понимают, сколько чувствуют,  что они не смогут  победить  в завтрашнем  сражении  и  готовятся принять  мученическую смерть. Поэтому завтра нам  предстоит тяжелая  и кровавая , но  славная  битва,  о которой  мы  впоследствии  будем с  гордостью вспоминать  и рассказывать…
   После этих заключительных  слов  император  отпустил своих   старших офицеров  готовить свои войска  к предстоящему  завтрашнему генеральному сражению. А сам уединился в  палатке, в которой  кроме  него  и дежурного  генерал – адьютанта Жана Раппа  больше никого не было. Уединившись на своей половине палатки, отделенной от  двух  других ее частей  только полотняным пологом, император прилег на свою походную кровать и задумался.  Теперь наедине с самим собой ему не нужно было выглядеть  уверенным  и  непоколебимым. Его мучило плохое  настроение  Отчасти это объяснялось насморком,  подхваченным им в одну из недавних и уже ставших холодными ночей. Но только отчасти. Компания сразу  пошла не так как он планировал и  рассчитывал. Не смотря на множество допущенных русскими ошибок в первоначальном расположении  войск  разделенных на три отдельные армии , разбросанных на значительном удалении друг от друга,  ему так и не удалось  по частям  разбить и уничтожить их регулярные  войска.  Умело примененная  этим шотландцем генералом  Барклаем скифская тактика  постоянного  отступления  с ожесточенными  арьергардными  боями,  увенчалась успехом. Но теперь под стенами своей древней столицы эти современные скифы, наконец –то вынуждены будут  дать ему генеральное сражение, которого  прежде  всячески избегали. Они дурно расположили свои войска,  слишком растянув свою боевую линию. За это они должны завтра жестоко поплатиться. Все рассчитано. Все  просто и очевидно. Как законы  геометрии. Так почему же тогда его мучают сомнения. Вообще-то жестокие сомнения всегда мучили его  перед  началом  любого сражения и  любой  компании . Все опасности  представлялись тогда  ему в преувеличенном  виде. Но с первыми залпами битвы  все страхи его  сразу проходили и он превращался в того императора  Наполеона Бонапарта, каким  его  привыкли видеть  солдаты и офицеры -  невозмутимого и решительного. Однако  несмотря  на эти мысленные объяснения,  сомнения императора  не проходили и продолжали мучить , вызывая сильнейшее  раздражение. Выпив в качестве лекарства от простуды стакан горячего  грога, император  почувствовал  настоятельную потребность с кем – то побеседовать и поделиться своими  сомнениями, чтобы  снять накопившееся  раздражение и наконец восстановить  нарушенное душевное равновесие. Он  вызвал на свою половину дежурного генерал – адьютанта Жана Раппа.   Чтобы добиться от него максимальной откровенности, император сначала настойчиво предложил ему стакан грога и  только после того как тот послушно осушил его  с   заметным  раздражением в голосе начал говорить, -
-   Завтра  нам придется иметь дело с этим пресловутым Кутузовым. Вы конечно помните Рапп, что  это он командовал русскими войсками под Бранау. Он оставался в этом месте три  недели , ни разу не выйдя из своей комнаты, он  даже не сел на лошадь, чтобы  осмотреть укрепления.  Генерал Беннигсен , хотя тоже старик, куда бойчее  и подвижнее  его.  Я не знаю, почему  император Александр  не  послал этого ганноверца  заменить Барклая.-  после этих слов произнесенных раздражительным  тоном, император немного помолчал, а  потом,  перейдя  на «ты» уже в совершенно ином тоне, выдававшем глубокое  раздумие ,   задал  своему собеседнику вопрос, -
- Скажи мне Рапп, как ты думаешь,  хорошо ли завтра  у нас пойдут дела ?
- Без сомнения Ваше  величество, -  живо и убежденно отвечал  ему генерал – адъютант, удивленный  сомнениями  императора, -  мы уже  исчерпали все свои  резервы и завтра должны  победить по необходимости.-   
 Слишком бодрый  ответ  генерал – адьютанта  однако не рассеял сомнений, охвативших императора.  Продолжая  пребывать в глубокой задумчивости император  произнес, -
-  Счастье - это настоящая куртизанка.  Я часто говорил это , а теперь  начинаю испытывать на себе.
После этих слов император снова  глубоко задумался. В походной палатке  нависла  тягостное молчание.  Почувствовав тревогу императора и искренне желая ободрить своего кумира, Жан  Рапп решился первым  продолжить прерванную беседу, -
- Если  Вы помните, Ваше величество, - снова горячо и убежденно заговорил он, -  Вы сами сделали мне честь , откровенно сказав под Смоленском,  что дело начато и  надо довести его до конца. Именно  теперь это справедливо более, чем когда – либо. Теперь нам уже некуда  отступать.  Наша  армия  знает свое положение, она знает, что припасы она может найти  только в Москве, до которой осталось всего каких –то  сто двадцать верст.
- Бедная армия, - сочувственно произнес в ответ на его слова император, -  она сильно поубавилась, но зато остались только хорошие солдаты. -  после этих слов император  снова задумался.
Желая  окончательно его  ободрить Жан  Рапп неожиданно  смело и  убежденно  предложил, -
-  Сир, -  послушайте  голос  Вашей армии , - после чего  широко распахнул полог палатки  и   вежливым , но настойчивым  жестом   пригласил  императора  выйти наружу. Наполеон  последовал его совету.  Осенний день уже  клонился к концу. Его солдаты  грелись  у разложенных костров. До императора  доносился  их громкий  веселый смех,  наверняка вызванный грубыми и солеными  шутками и рассказами, которыми  ветераны  часто  и щедро  угощали  своих  менее опытных товарищей.  Иногда  сырой  осенний воздух  оглашался  приветственными  кликами, -
- Да здравствует император.
Наполеон  сразу повеселел и про себя  удовлетворенно  отметил, -
- Мои солдаты меня не подведут.  И мои офицеры меня  тоже не подведут. А значит  завтра  все  окончится благополучно. Как  верно заметил мой  верный Жан Рапп : « Мы должны победить  по необходимости».
               

                ГЛАВА  2

                « Мы погибли бы, если бы не погибали »
                ( Фемистокл )

Семидесятилетний полководец  русской  армии  генерал – фельдмаршал  князь  Голенищев - Кутузов только что закончил  осмотр  расположения  готовившихся  к  сражению русских войск.  Где  позволяла местность   фельдмаршал ,  сопровождаемый   небольшой  свитой  штабных  офицеров, передвигался  на легких дрожках. Там,  где  передвижение  на  дрожках  было затруднительно,  главнокомандующий  пересаживался  на невысокую и смирную, но крепкую лошадку. На нее он  влезал  с помощью  деревянной скамейки , которую возил  один из казаков его  охраны. Везде его появление вызывало  необычайное воодушевление и энтузиазм. И солдаты, и ополченцы, и даже  офицеры  все  встречали его  с искренней  верой  и надеждой   как своего спасителя, который  должен  совершить чудо и одолеть  страшного  , поддерживаемого  неодолимой  дьявольской  силой  и хитростью  Бонапартия.. Может быть они именно  на него возлагали свои надежды ,  зная отношения к нему  великого и непобедимого Суворова. Генералиссимус Суворов  называл  его,  Михаилла  Илларионовича  Кутузова ,своей правой рукой и который, наверняка,  будь бы он жив, не допустил бы вступления неприятеля в пределы Отечества русского.  А может быть причиной являлись его собственные замечательные победы , его  большой военный опыт  и главное  безусловное расположение к нему судьбы, позволившее ему пережить и одолеть  страшные раны, без сомнения убившие бы любого другого. Генерал – фельдмаршал  уже привык  к этому почти божественному поклонению  армии и народа и относился  к этому спокойно, хорошо осознавая какой огромный груз  ответственности свалился на его  старые плечи.  По дороге  в армию он видел    как  толпы  народа  выходили  встречать  его мчащуюся   карету на большой  проезжей дороге ,  как матери  протягивали к нему своих младенцев прося  и него  защиты для своих беззащитных чад, как  простой люд, не имея другой возможности явно  высказать ему свое  доверие  и  признательность  распрягал  из кареты лошадей и  тянул  ее  вместе с ним  своими  руками.  Старый и мудрый  фельдмаршал  знал, что человек не может жить без веры и потому  понимал  эту наивную веру простого народа в чудо , которое должно было  спасти  Россию и сознательно потакал этой вере.  Тем более, что он сам осознанно  понимал, что чудо,  которое   однажды спасло  Россию от польского нашествия в Смутное  время  уже  начало  происходить  и называлось оно народной  Отечественной  войной, противостоять  которой , как это уже показал пример Испании , было невозможно никому, даже  такому замечательному  полководцу  как император  Наполеон  Бонапарт с его Великой  армией.  Военный министр  Михайло Богданович Барклай де Толи, без сомнения, выбрал единственно правильную  стратегию  ведения  войны с  могучим  врагом. Его скифская война -  постоянное отступление с арьергардными боями  в глубь бесконечных русских просторов  заставили неприятеля  растянуть свои коммуникации и  вызывая необходимость постоянно выделять для защиты этих растянутых коммуникаций  все новые гарнизоны, значительно уменьшили численность его армии,  Но все же это была еще могучая и  опытная армия.  Было бы разумным  продолжать  отступление  , не подвергая себя  риску генерального  сражения. Но  фельдмаршал  чувствовал  своей русской душой, что отдавать древнюю столицу России  - Москву без решительного генерального сражения нельзя. Это может подорвать  веру русской  армии  в силу своего оружия и, наоборот,  укрепить в неприятеле  чувство его  превосходства   победителя ,  которое  единственно  поддерживало высокий моральный  дух  неприятельской   армии, делая ее действительно Великой.  Победить или даже просто  устоять  в решительном  генеральном сражении с такой  армией , созданной исключительно для нападения, а не для защиты, не дать себя разбить, значило  подорвать  ее  дух и моральную силу, которые подогревались только  одними  победами. Хорошо  понимая все это генерал – фельдмаршал  накануне написал  императору Александру Первому ;    « Для спасения Москвы в состоянии буду отдаться на произвол  сражения, которое  однако же, предпринято будет  со всеми  осторожностями, которые важность обстоятельств требовать может».  У курганной  батареи , в центре русской позиции ,  кто –то из солдат заметил парящего  высоко в небе , прямо над коляской  фельдмаршала  орла и тут же это  счастливое  предзнаменование мгновенно  облетело по рядам русских воинов и докатилось до самого  генерал – фельдмаршала. Чтобы ободрить своих солдат, среди которых было немало новобранцев, еще не нюхавших пороха, он, подыгрывая их суевериям, без которых на войне никак нельзя обойтись,  приподнялся в дрожках, так чтобы его было  хорошо заметно издалека, снял свою  знаменитую  бескозырку  и  приветливо помахал ею над головой. В ответ раздалось  дружное , громогласное  и восторженное « Ура». Чуть ближе к левому флангу  его дрожки поравнялись  с  церковным ходом. Одетые в  праздничные ризы   православные духовные отцы  в окружении нескольких взводов солдат , с киверами в руках и с ружьями « на молитву»  с  молебным  пением торжественно несли  вдоль расположения русских войск  чудотворную икону Смоленской божьей матери. Встречающие   их  русские воины, не взирая на чины и звания, прекращали на время свои  работы, падали на колени и истово молились  святой заступнице земли  Русской , причащаясь перед завтрашней  решительной  схваткой  с  зарвавшимся  врагом.  Эта схватка  для многих из них  должна была стать последней.  Солдаты отказывались от положенной  им порции  водки, укоризненно замечая  разносящим  ее  кашеварам : « Не такой завтра  день» и заранее надевали на себя  приготовленные  чистые рубахи.  У всех  на  лицах  : офицеров, солдат и ополченцев  фельдмаршал читал  суровую решимость скорее умереть, чем   уступить врагу, дерзнувшему посягнуть на  самое  сердце  Росси – ее древнюю столицу. Главнокомандующий был уверен, что завтра  все  они  будут не щадя своей жизни мужественно и отважно  драться с неприятелем. Но одного мужества в предстоящем завтрашнем сражении было мало. И фельдмаршал хорошо понимал это. Именно поэтому он  вызвал в свою ставку , расположенную в просторной  крестьянской  избе  в  Горках  главнокомандующих обеих – Первой и Второй  армией, а также командиров  корпусов и дивизий, чтобы   отдать им  последние распоряжения  и объяснить план  предстоящего сражения. Присев на табурет, услужливо  подставленные ему  ординарцем, князь Кутузов, обвел  всех собравшихся в избе  русских  генералов   пытливым  взором    и неторопливо начал, -
-  Я пригласил Вас господа генералы, чтобы  дать Вам последние наставления  на  завтрашний день. И так боевое расположение наших  войск  остается следующим  :  На  правом  фланге  на участке  Малое – Горки   располагаются   справа налево  войска  второго  пехотного корпуса генерала Багговута  и четвертого  пехотного  корпуса  генерала  Остермана – Толстого  под общим  командованием  генерала  Милорадовича .  Позади  второго  пехотного  корпуса   на удалении трех верст от передовой линии располагается   первый  резервный  кавалерийский корпус  генерала  Уварова  и  слева от  него  девять  казачьих  полков  атамана  Платова.  За четвертым  пехотным корпусом   стоит второй    кавалерийский  корпус  генерала  Корфа. В центре  нашего  боевого  порядка  от  Горок  до  Центральной   высоты   располагается  шестой пехотный корпус  генерала Дохтурова . За ним стоит  третий  кавалерийский  корпус  генерала Крейца. Общее командование  над  войсками  Центра и правого крыла  возлагаю  на  главнокомандующего  первой  армией  генерала  Барклая  де Толли. На левом фланге  примыкая к  шестому пехотному  корпусу располагается седьмой пехотный  корпус  генерала  Раевского, своим правым флангом занимая Центральную высоту. За ним  стоит  четвертый  кавалерийский  корпус.  Сводная гренадерская  дивизия графа  Воронцова  занимает  передовые укрепления  между двумя ветвями  Семеновского оврага .. Позади нее , в самой деревне  Семеновской  располагается   двадцать  седьмая  дивизия генерала  Неверовского.  Позади  деревни  Семеновской  стоит  вторая  гренадерская  дивизия  и вторая  кирасирская дивизия. Общее  руководство  войсками левого фланга  возлагаю на  главнокомандующего  второй армией  князя Багратиона.  На отдельном  боевом  участке на старой Смоленской  дороге у деревни Утица   скрытно в лесу располагается   третий пехотный корпус генерала Тучкова  вместе  с  казачьим  отрядом  и  Московским  ополчением . В  кустарнике  шириной с  версту между  Старой  Смоленской дорогой  и  деревней  Семеновской  располагаются двадцатый ,  двадцать первый,  одиннадцатый и сорок  первый   егерские  полки  князя  Шаховского.  Главный резерв  армии под  общим  командованием генерал – лейтенанта  Голицина первого  и    располагается  в центре за четвертым  кавалерийским корпусом  и  составляется  из   пятого  гвардейского  корпуса генерала  Лаврова  и первой  кирасирской  дивизии . Артиллерийский резерв армии  располагается перед деревнею Псарево.  Второй, четвертый , шестой и  седьмой  пехотные  корпуса ,сводно - гренадерская дивизия графа Воронцова м  двадцать седьмая пехотная дивизия  генерала  Неверовского  строятся  в две линии  батальонных  колонн  и составляют кор –де –баталь. Первый, второй, третий и четвертый  кавалерийские  корпуса стоящие  позади пехотных корпусов. также строятся в две линии полковых колонн и составляют  ордер – де – баталь. Таким образом, - подвел итог  генерал – фельдмаршал , -  вся наша  армия, опираясь на  укрепленные батареи  на Горецком кургане на правом фланге,  центральном  кургане и  на высотах между двумя ветвями  Семеновского оврага перед деревней  Семеновской на левом фланге  выстраивается в  боевой порядок,  состоящий  из четырех линий , наподобие  крепостных  стен   – две передние  стены пехоты, за ними две стены кавалерии. В сем  боевом  порядке намерен я  привлечь на себя силы неприятельские  и действовать сообразно его движениям.               
 -   Ваша светлость, -  обратился к  фельдмаршалу  начальник штаба  генерал Беннигсен, -  Неприятель  целый  день  сегодня открыто стягивает свои главные силы к нашему левому флангу. Не  будет ли  более  благоразумным  и нам  сосредоточить  заранее  большую часть наших сил на левом фланге, оставив на правом  только егерские полки.  Ведь наша боевая линия слишком растянута  и для переброски  наших  войск  с правого  фланга  на левый потребуется   от полутора до двух часов.
- Это было бы разумно, генерал Беннигсен , -  усмехнулся  главнокомандующий.  Но в таком  случае  Бонапартий может не решится  атаковать с фронта нашу  слишком  укрепленную  позицию  , а предпочтет  предпринять  ее  обход. А если  он  начнет обходить  нас  крупными силами, я вынужден  буду  отдать  приказ  об отступлении .  Я возьму этот  грех  на свою душу. Ибо спасение нашей армии  ставлю  выше  спасения  Москвы. С потерею  Москвы  Россия  еще не будет  потеряна . А с потерею  армии Отечество останется без своей главной защиты. Но я не хочу отдавать древнюю столицу  нашего  государства без боя. Поэтому решился, как я уже написал нашему государю, отдаться на  произвол  генерального  сражения. Но я должен  дать  сражение  только с  самой возможной осторожностью, на выгодной  позиции  где наша  армия будет иметь  значительные возможности, если  не победить, то хотя бы не уступить неприятелю. Я хочу дать это сражение, чтобы лишить нашего дерзкого и самоуверенного  врага его главной  моральной силы -  уверенности  победителя в своем  превосходстве  над  нами . Если, несмотря на все свои  усилия  завтра неприятель не сможет одолеть нас, он  потеряет  свою уверенность  в собственной неодолимости. И это будет началом его конца. Поэтому я хочу завтра дать врагу генеральное сражение. И я уверен, господа генералы, что уязвленная  гордость  тоже  заставляет Вас , равно как и каждого офицера и солдата нашей армии  страстно желать  этого сражения. Но нам надобно принудить  Бонапартия  решится  дать нам генеральное сражение на наших условиях. Надобно заставить его  отказаться от обходов нашей  боевой линии и атаковать  нас по фронту.  Я знаю, что  Бонапартий  так же как и вся  его армия   жаждет генерального сражения.  Неприятель устал  от   нашего долгого  отступления и подобно опытному дуэлянту  желает разом покончить с нами одним ударом шпаги. Но как бы не желал Бонапартий  этого  генерального  сражения , он не решится на него, если  не будет  уверен в его успехе. Обмануть  же  такого опытного  полководца  как Бонапартий   призрачной надеждой на успех не дано ни мне , ни любому иному более умелому чем я военачальнику.  Он сам величайший мастер обмана.  Я хорошо помню как  ловко  он  , подобно  великому актеру, разыграл  свою мнимую  слабость  при  Аустерлице и вынудил нашего государя   решиться на преждевременное наступление. Поэтому у меня , господа генералы,  остается только одно средство  к принуждению Бонапартия  решиться на фронтальную атаку  нашей  сильно укрепленной позиции. Оно заключается в том,  чтобы  предоставить Бонапартию  реальную надежду  на успех в завтрашнем сражении. Предложить своего рода   честный и открытый поединок , в котором успех зависит только  от мужества  и умения сражающихся. Именно поэтому я не передвину  наши  корпуса, равно как и наши резервы   с правого  фланга  на левый. Пусть Бонапартий  видя  нашу боевую  линию сильно растянутой,  надеется  на то, что он успеет до подхода наших резервов  опрокинуть и разгромить  наш левый фланг, после  чего, повернув налево  свернуть  всю нашу боевую линию  и загнав остатки нашей армии в Москву реку полностью ее уничтожить. Пусть  он рассчитывает здесь при Бородине  устроить нам второй Аустерлиц.
-  Ваше светлость, - снова вступил в разговор генерал  Беннигсен, но  это очень рискованный план. А что если атакованные численно превосходящими   силами неприятеля , наши войска на левом фланге, несмотря на все их мужество, не выдержат их  яростного напора и не смогут продержаться  до подхода наших резервов. Тогда  случится катастрофа.
- Мои  войска продержатся столько сколько будет необходимо ,генерал Беннигсен, - твердо заявил в ответ на высказанное  опасение главнокомандующий второй армией  генерал  Багратион., - им не привыкать отражать превосходящего их в силах неприятеля. Они уже не раз это делали отступая с боями от самой границы. А теперь , под стенами древней Москвы они  будут стоять насмерть.
- Я не  сомневаюсь ни в Вашем  воинском  умении, князь, ни в  храбрости ваших войск ,  но все же следует учесть , что у неприятеля, который превосходит нас  количеством своих войск ,  в строю находятся  только бывалые  опытные солдаты. А у нас  в войсках пятнадцать тысяч  новобранцев и двадцать тысяч новобранцев Смоленского и  Московского ополчения . Новобранцам трудно будет сражаться на равных с  опытными солдатами. А  ополченцы  , несмотря на их страстное желание биться с врагом,  совсем не обучены  совершать правильные эволюции в строю. К тому же вооружены  они  большей частью  не  ружьями, а пиками.  Поэтому  то все  Смоленское  ополчение  справедливо  отряжено на санитарные  работы по переноске раненых наших воинов. Поэтому,  Ваше светлость, -  при  этих словах генерал Беннигсен  обратился в сторону главнокомандующего  генерал -  фельдмаршала  князя  Кутузова, -   я все же  считаю, что было бы  благоразумным  передвинуть  второй и четвертый пехотные корпуса нашей армии хотя бы к центру нашей позиции и расположить  их за центральным  курганным укреплением, которое является ключом нашей  позиции.
- Нет  , - коротко  и  резко отрезал  фельдмаршал, -  Я не стану  менять расположение    наших  войск.  Именно такое  расположение нашей армии ,  растянутость  нашей  боевой позиции,   должны соблазнить  Бонапартия  отказавшись  от  глубоких  обходов  атаковать  наш  левый фланг с фронта. А узкая лощина  перед  нашими  укреплениями  между двумя ветвями  Семеновского  оврага.  Где мы соорудили  три флеши с тридцатью шестью батарейными  орудиями, не позволят неприятелю  одновременно атаковать наш  левый фланг  всей массой сосредоточенных здесь своих войск.   Бонапартий  вынужден  будет последовательно вводить  в бой  свои дивизии и корпуса . Это  даст  доблестным войскам нашей второй армии князя Багратиона  дополнительное  время, но все равно, одной второй армии  не устоять  против  главных сил Бонапартия  . Поэтому  второй и четвертый  пехотные корпуса  нашей  армии  надлежит быть в готовности, когда неприятель втянет в бой  свои главные силы, совершить фланговое движение  и идти на подмогу нашему левому флангу. Та же самая  готовность  должна быть у  наших резервных  войск .   Кроме этого  в решительный момент сражения  мы должны  замедлить  натиск  неприятеля на  наш левый фланг    неожиданной  атакой  там где  он меньше всего ее ожидает. Для этого Вам господин генерал, -  при  этих  словах  фельдмаршал  посмотрел на командующего  первым кавалерийским корпусом  генерала  Уварова, - с Вашим корпусом и  Вам  атаман с Вашими девятью казачьими полками , взор Кутузова переместился на  атамана Войска  Донского  Платова, - надлежит  отыскать броды  на речке Колоче и быть в готовности,  в решительный момент сражения,  переправившись  через Колочу,  провести решительную демонстрацию на  левом фланге армии Бонапартия, едва прикрытом  слабыми  войсками. Эта демонстрация  должна  нагнать побольше  страху на тыловые части неприятеля и озадачить Бонапартия и тем  на время отвлечь его от заключительной атаки нашего левого  фланга.  Ввязываться в серьезную  драку с неприятелем Вам с вашей легкой конницей не стоит.  Ваша задача , генерал  Уваров и атаман  Платов,  произвести именно демонстрацию – то есть угрозу  серьезной атаки. Лихо, с гиканьем и свистом, погарцевать вокруг построившихся в кареи  французишек на их левом фланге,   произвести панику в их обозах,  и с  наименьшими потерями вернуться   обратно на свою первоначальную позицию.
- Можете  положиться  на моих казачков, Ваша  светлость, -  бодро пообещал фельдмаршалу атаман Платов, - они у меня мастера подобных   разбойничьих атак  и обязательно  нагонят страху  на французишек, особенно когда доберутся до их обозов.
- А Вы господин генерал, - обратился  Кутузов к  командиру третьего пехотного корпуса  генералу Тучкову первому, - со своим корпусом и Московским ополчением  тайно скрываясь в Утицком лесу, неожиданно  атакуете правый фланг  неприятеля  в тот самый момент, когда он пойдет  в решительную атаку  на вторую армию князя Багратиона.
- Позвольте  заявить  Вашей светлости  , -  в ответ обратился  к главнокомандующему  генерал Тучков  первый, -  что согласно  распоряжения начальника  штаба армии  генерала  Беннигсена скрытное расположение моего корпуса в Утицком  лесу нарушено. Мой корпус выдвинут вперед  и поставлен открыто перед курганом на Старой Смоленской дороге.
- Генерал Беннигсен, -  жестко обратился фельдмаршал Кутузов  к своему начальнику штаба, -  немедленно обьяснитесь.
-  Ваша светлость, -  твердо глядя в глаза фельдмаршала, начал свои обьяснения  генерал Беннигсен, -  Вы  сами недавно  заявили,  что обмануть  такого великого полководца  каковым является Бонапарт ,  не возможно.  Я уверен, что он не оставит без внимания  Старую Смоленскую дорогу и непременно пустит по ней в обход нашего левого фланга  один из своих корпусов. Вероятнее всего – это будет польский корпус  Понятовского. В этом случае наш третий пехотный корпус  генерала  Тучкова не сможет выполнить свою задачу – скрытно  атаковать  во фланг  неприятельские  силы  устремившиеся на  войска князя Багратиона и будут поставлены  в не выгодные  условия против наступающих  на него по Старой Смоленской дороге  неприятельских войск.  Поэтому я счел более разумным  выдвинуть   третий пехотный  корпус  генерала Тучкова немного вперед и занять выгодную позицию перед курганом, заблаговременно развернув в две линии его  полки.  К тому же новая позиция  нашего третьего пехотного  корпуса, приблизила его к  егерям князя Шаховского , рассыпанных  в кустарнике между деревней  Семеновской и Старой  Смоленской дорогой и это без сомнения придаст им уверенности.
- Хорошо, генерал Беннигсен, - уже спокойно заявил в ответ на слова  своего начальника штаба  фельдмаршал, - Ваши обьяснения   принимаются как вполне разумные и обоснованные. 
-  Ваша светлость, -  обратился к  генерал – фельдмаршалу командующий Первой армией генерал Барклай де Толли , - мои егерские части , расположенные на  западном берегу Колочи и занимающие деревню Бородино очень уязвимы. Мне будет очень трудно подбрасывать им подкрепления  по единственному узкому мосту через Колочу. Не лучше ли  заблаговременно, оставив неприятелю село Бородино,  перевести их на Восточный берег Колочи ?
-  Ваши замечания господин Военный министр, - заявил в ответ фельдмаршал Кутузов, -  не лишены здравого смысла. Но сохраняя  наше предмостное  укрепление  на  Западном берегу Колочи, мы оставляем опасную занозу в расположение неприятеля, которая будет мешать ему в наступлении  и постоянно угрожать в обороне. На случай же неприятельской атаки Бородина распорядитесь заранее подготовить  мост через Колочу к  разрушению. Как только Бонапартий  выбьет наших егерей из Бородина  Вы должны  немедленно уничтожить мост  через Колочу  и  тем усилить нашу позицию. Но пока делать это  преждевременно., - после этого семидесятилетний  генерал – фельдмаршал Кутузов  сделал паузу, еще раз обвел взглядом своих генералов  и доверительным тоном продолжил, -
- А теперь господа генералы , о самом главном. Находясь в центре нашей позиции, я буду не в состоянии всюду поспевать и вовремя отдавать приказания. А посему всем  господам  командующим  начальникам  надлежит самим, не дожидаясь моих  приказаний принимать быстрые  и ответственные решения, необходимые для отражения атак неприятеля и его поражения.  Помните, что для победы в завтрашнем генеральном сражение одного мужества и одной храбрости будет мало. Вам надлежит  кроме этого проявить  сообразительность и ответственность. Не надеясь ни на кого, не ожидая  приказов и распоряжений вышестоящего начальства , каждому из вас  надлежит быть готовым  самостоятельно принимать  и выполнять решения,  направленные на удержание нашей  позиции и поражению  неприятеля. Главное  - не допустить  прорыва нашей боевой линии и расстройства  боевых порядков нашей армии. Захваченные врагом наши  передовые укрепления   следует  немедленно  смелыми  контратаками  отбирать обратно, не давая  возможности неприятелю  закрепиться ни них и подтянуть к ним свои батареи.  Организовывая такие контратаки  вам  следует не увлекаясь  излишней пальбой,  сразу  решительно атаковать неприятеля холодным оружием. Но при  всем этом , господа генералы, берегите ваши резервы, до самой крайней возможности   помня о том, что  полководец, сохранивший свои резервы еще не побежден. Сообразительность и ответственность – это именно то, чего от  вас не ожидает Бонапартий. Он рассчитывает на то, что завтра ему предстоит сражаться с теми же русскими солдатами и офицерами ,  с которыми он сражался при Аустерлице, мужественными и отважными,  но у которых не достаточно сообразительности  и  решительности, чтобы на равных драться с его закаленными в боях , имеющими огромный боевой опыт и уверенных в своем превосходстве над вами  солдат и офицеров. Завтра неприятель должен  убедиться в том, что он жестоко просчитался.  Поэтому , господа генералы, внушить каждому  вашему офицеру и каждому вашему солдату, что завтра от каждого из них будет зависеть спасение Отечества.  Завтра не только я, не только вы, господа  генералы,  но и каждый офицер и каждый  солдат  будет  отвечать за судьбу всей России. И поэтому  каждый офицер и каждый солдат должен будет завтра  не только храбро, но и умело драться, не уступая врагу  не только в мужестве, но и в умении и смекалке.. Помните, что завещал нам  непобедимый Суворов : «  залог победы в сражении – это глазомер, быстрота и натиск.»,  - произнеся последние слова, фельдмаршал умолк, еще раз обвел своих генералов испытывающим взором и  удовлетворенный  той  непоколебимой  решимостью, которая отражалась на их лицах, уверенно заявил, -  Уповая на ваше мужество, воинский опыт, и ответственность, господа  генералы, в благополучном  исходе  завтрашнего  генерального  сражения с неприятелем  не сомневаюсь.


                Г Л А В А  3

                «  Я был отцом вам , ребята
                Вся  в сединах  голова.
                Вот она  служба  солдата»
                ( Беранже)

В  ночь  перед  решительным  сражением  весь  французский  лагерь,  освещенный тысячами  беспорядочно  разложенных костров,  издалека напоминал  дикое и  необузданное  огненное море. В этом  возмущенном,  не желающем ограничивать себя  рамками и порядком,  хаосе  колеблющихся, то  затухающих то вновь разгорающихся  огней , чувствовалась  затаенная  огромная  мощь, готовая  в любой миг вырваться на простор и все покорить своей  неодолимой  силе. Вокруг одной   маленькой  частички  этого  огромного  океана огня, на бивуаке,  расположились трое  офицеров. Они грелись у  костра  и  передавали по кругу  медный  котелок  с обжигающе  горячим  пуншем. Один из  них  едва  перевалил через   двадцатилетний  рубеж  юности. Двое  других  казались  старше  своего  молодого  товарища  лет  на  десять.  Они   переговаривались между собой  на  мелодичном  языке , дополняя   разговор  энергичной  жестикуляцией .
- Я с детства  мечтал о такой жизни, - отхлебнув  глоток  горячего крепкого напитка, - мечтательно произнес юноша, одетый в мундир  итальянской гвардии  вице – короля  Евгения Богарне, -  наполненной  опасностями и приключениями,  мужеством и отвагой, подвигами и славой.  В общем  жизни  достойной настоящего мужчины. Я мечтал проводить свои ночи у бивуачного костра с котелком  горячего пунша , в окружении  верных товарищей.  Я  безумно желал участвовать  в великом походе, подобном походу Александра Македонского  против царя Дария или  Юлия Цезаря против восставшего Венцингеторига. И вот , наконец, мои мечты сбылись. Я участвую в великом походе  против  диких скифов, с самой  границы трусливо отступающих перед нашей  силой и отвагой. Наконец –то они решились по -настоящему скрестить с нами свои  штыки и сабли . Я уверен, завтра  мы обязательно  разгромим и уничтожим  армию этих варваров  и займем их древнюю столицу, где  найдем  долгожданный  и  заслуженный отдых  и несметные богатства, подобные сокровищам древних персидских царей.  Говорят, что даже  купола храмов  этих скифов покрыты  золотом.
- Лейтенант  Гвидотти, -  обратился к  своему молодому  собрату по оружию его более старший товарищ  в мундире капитана итальянской гвардии. -  Вы слишком горячи и  вспыльчивы. Это  хорошо для поэта, но опасно для  офицера.  Не следует недооценивать силы  русских. Это храбрые  воины и они будут  мужественно  защищать свою древнюю столицу. Боюсь, что  для многих наших солдат и офицеров  завтрашний день станет последним.
- Капитан Дальштейн, - в ответ  горячо и страстно заговорил молодой лейтенант , - не знаю как Вы, а я во время  настоящего боя чувствую себя поэтом. Я слышу  героическую музыку в грохоте орудий , свисте пуль, ржанье лошадей и мерной поступи  гордо и спокойно, в парадных мундирах, и под развернутыми  знаменами  марширующих   колонн, потрясающих  врага  уже  одним  своим знаменитым  кличем : « Да здравствует император».
Когда я сам бодро  шагаю под мерные звуки барабана  в строю  грозно ощетинившейся  сталью штыков  колонны своего батальона мне приходят в голову слова  средневекового  рыцаря- поэта  Бертрана  де  Борна :   « Мне  пыл сражения  милей  вина  и всех земных  плодов». И я тогда отчетливо ощущаю себя  участником  величайшего  представления, которое только возможно на земле, наградой за  которое  служат  самые величайшие  человеческие  ценности - жизнь, победа и слава.
- Лейтенант Гвидотти, - вмешался  в  разговор третий их товарищ, также одетый в мундир капитана итальянской гвардии, - мне нравится  Ваша пылкость и отвага. Но я согласен с капитаном Дальштейном . Не следует  преуменьшать  опасность  грозящую нам завтра.  Русские храбры и занимают  хорошо  укрепленную  позицию , поэтому нас ожидает тяжелая и кровопролитная схватка. Одно утешает – мы , составляя  резерв  вице – короля,  не пойдем на приступ русских укреплений в  первых рядах.  А вот  беднягам из дивизии Морана, которым завтра придется атаковать в лоб центральную  русскую батарею не позавидуешь. Я знаю что это такое – штурмовать хорошо укрепленную  позицию неприятеля.  Это - огромные  потери.
В это время к костру    подошел  стройный и подтянутый офицер  в мундире пехотного капитана, -
- Капитан Франсуа,  из тридцатого  полка  дивизии генерала  Морана, - представился он.
-  Цезарь Ложье  капитан  итальянской гвардии , - в ответ  назвал себя сидящий у костра  офицер , после чего представил вновь прибывшему двух своих товарищей, - а это капитан Дальштейн  и лейтенант  Гвидотти.
- Решил немного прогуляться , -  объяснил свое  появление  капитан Франсуа,-   и вот случайно набрел на  ваш  маленький, но уютный бивуак.  Точнее  меня  привлек  восхитительный  запах  горячего  пунша. Не откажите в любезности  угостите меня этим божественным  напитком.
- Сделайте одолжение , капитан  Франсуа  присядьте  к нашему огню, - на правах  старшего  пригласил гостя  Цезарь Ложье и  немного потеснился , освобождая место у костра.
-  Благодарю Вас , - сразу согласился  капитан  Франсуа и присел  на предложенное  ему место. Цезарь Ложье  тут же передал ему котелок с пуншем. Гость  с видимым  наслаждением  сделал  жадный  глоток  после чего  с удовольствием  причмокнул  губами .
-  Нет ничего  лучше для солдата в сырую осеннюю ночь, как  погреться у костра и выпить  горячего пунша, - заметив  довольное  выражение  лица пехотного  капитана произнес  Цезарь Ложье , -   хотя  наш вице – король  говорит,  что слава и честь  - это единственные  напитки, которые заставляют нас сражаться и побеждать.
- Да, слава и честь, - повторил капитан Франсуа, - это единственные надежные награды  простого солдата и офицера. Самое главное – дожить до того возраста, когда  эти  награды смогут принести  заслуженный  почет  и уважение.  Может быть когда – нибудь и я если конечно мне повезет остаться живым, уже заслуженный ветеран , буду в такую же сырую осеннюю ночь сидеть  возле теплого камина ,  медленно  покуривать трубку и рассказывать   собравшимся вокруг меня юным  слушателям  о  Великом  походе против России  и  славном сражении  под Москвой,   в которых  мне довелось  принять участие, и  с удовольствием  ловить на себе их восхищенные взгляды.  Но, - капитан Франсуа тяжело вздохнул, - до этого   еще надо дожить. И для начала пережить завтрашнее сражение, которое  обещает  быть  особенно  кровопролитным. Завтра многие  из нас не увидят  заката  солнца . И  по  жестокой  несправедливости  судьбы это как  раз  будут  самые  храбрые и отважные солдаты  и офицеры. Ведь недаром величайший  храбрец,  героически  погибший  в битве под  Ваграмом, маршал Ланн  говорил :  « Гусар,  который не  убит  в  тридцать лет – плохой гусар.»
-  Ну,  капитан Франсуа, что за грустные мысли, - поспешил  развеять тоску пехотного капитана  Цезарь Ложье, -   пуля  и ядро скорее поражают  робкого и трусливого, чем смелого и отважного. Стремительная атака – самое надежное средство защиты.  Только опытные и  хладнокровные солдаты,   стремительно атакуемые неприятелем,  способны  твердо  и  неустрашимо , не открывая беспорядочной нервной пальбы,  выждать  верную дистанцию для  смертельного залпа  и  открыть убийственный   огонь.  Для этого  мало одной храбрости и мужества. Необходим  воинский опыт.   А у русских  генералов,  недавно переодевших своих  крепостных мужиков  в солдатские мундиры, не было достаточно времени  чтобы  хорошо  обучить  военному делу   новобранцев.  К тому же в самом характере русского народа  заложена  медлительность и нерешительность.  Эти русские напоминают мне храброго, но грузного и  неповоротливого  медведя, который  страшен  молодому  охотнику,  но  ничем не может навредить опытному зверобою,  вышедшему на охоту с  надежным ружьем и сворой хорошо обученных собак.   Медведь   будет только  страшно  рычать  и впустую размахивать своими  огромными лапами, не  доставая ими  быстрых и ловких  охотничьих собак, которые  беспрестанно  треплют  его то с одной, то с другой стороны ,  а  в это время  бывалый  охотник  будет спокойно наводить на него свое ружье , заряженное  тяжелой  свинцовой пулей. У  русских солдат, воспитанных в рабстве  и повиновении  своему хозяину, нет и не может быть  присущей только свободным людям сообразительностью  и  расторопности. Поэтому они  окажутся  бессильными  перед нашим  воинским  умением, нашей  смекалкой и  пылкостью  наших  сердец, устремленных  к  победе и славе . Как , например, смогут    эти храбрые, но  недостаточно  обученные  солдаты  отразить атаку нашей тяжелой  кавалерии.  Ведь для этого одного  мужества явно недостаточно. Когда  лавина   одетых  в  железо кирасир  в яростном галопе несется на  выстроенную в каре  неприятельскую пехоту, то только воинский опыт и хладнокровие могут спасти эту пехоту от истребления. Потому что она должна открыть  спасительный для нее и убийственный для нашей тяжелой конницы огонь из своих ружей  с точно рассчитанной дистанции. Если дистанция  будет слишком  велика, то потери    атакующей  кавалерии   будут малы  и этот огонь ее не остановит,. Если  же, наоборот,  дистанция открытия огня  окажется слишком  малой, то  несмотря на  большие потери  наши всадники не смогут остановить  своих  разгоряченных коней и каре все равно будет прорвано. Только хорошо  обученные  пехотинцы  способна остановить  атаку тяжелой кавалерии. 
-  Русские солдаты достаточно хорошо обучены, - возразил ему  капитан Франсуа, -  они это доказали  в многочисленных боях, последний из которых был  под  Смоленском.  Они  дерутся не только отважно, но и умело.
-  Но они постоянно отступают  перед нами от самой границы, -  не согласился с ним  Цезарь  Ложье, -  Как можно оценить воинское  искусство врага, который постоянно  отступает  перед тобой, не доводя дела до  решительного  сражения?  А во всех  генеральных сражениях мы всегда  побеждали  русских. И под Аустерлицем, и под  Фридландом. Да   русские солдаты и  офицеры  освоили  низшую  ступень  воинского искусства. Но  все равно  подняться до его  вершин, сравняться  в  военном  умении с нами им не дано. Ведь на поле боя  офицеру и солдату недостаточно  иметь   только  смелость  исполнения   приказа командира, этого  достаточно  только для  негибкой  и примитивной обороны. Для  успешного  наступления надобно  иметь  еще  и смелость  самостоятельных  действий, потому что невозможно заранее предусмотреть  все  возможные  действия  противника.  Рано или  поздно  в бою  каждому солдату и офицеру приходится столкнуться  с  обстановкой , которая  не  была  заранее предусмотрена и  тогда  надобно  или  быстро  принять  самостоятельное  решение  или,  теряя драгоценное  время,  в бездействии  ожидать новых приказов  своих командиров.  А вот на самостоятельные  решения и действия русские солдаты и офицеры как раз и не способны. У них для этого не  хватает  гибкости ума.  Они  могут  только  слепо  исполнять приказы. Гибкость ума - это  черты  свободного  человека, недоступная  рабу. Посмотри на наш лагерь, капитан  Франсуа.  В нем собрались  солдаты и офицеры, представляющие не одну только Францию . Под победоносные знамена  Великой армии  нашего  императора  встала  вся  Европа. Рядом с французами  в ее рядах  сражаются  немцы , итальянцы и поляки . Есть даже испанцы, хорошо заметные  среди других наших солдат несмотря на свою немногочисленность  своими  белыми  мундирами. За нашей армией стоит ум и опыт  просвещенной Европы. А кто противостоит нам?   Армия рабов , одетых в солдатские  мундиры. Завтра эти  русские  солдаты  будут  мужественно  стоять  и умирать  на своих  позициях. Но  победить  они не смогут. Потому, что одного мужества   для  победы мало. Ведь  главное  оружие  солдата  и офицера  это не ружье  или  сабля . Это  его ум. Именно  поэтому  мы  обречены  одержать  победу  над  русскими.  Мы обязательно победим, потому что мы  умнее. 
-  Я вообще не  понимаю, - вступил в разговор  лейтенант Гвидотти, - почему бы  нашему императору не освободить русских мужиков. Это сразу  бы лишило  русскую  армию  ее  солдат  и обеспечило бы нам  надежные и не подверженные постоянной опасности линии снабжения. Да и сами русские мужики тогда бы  охотно  снабжали  нас  как своих освободителей и провиантом и фуражом.
Капитан  Франсуа  в ответ  на слова лейтенанта только  усмехнулся, -
- Если бы  все было так просто  лейтенант  Гвидотти,  то во Франции  во времена революции не было бы Вандеи,  наша тридцатитысячная армия  одна тысяча семьсот девяносто девятом  году легко завоевала бы  не только  Египет но и весь Восток,  а  Испания давно  была бы уже нашей покорной  провинцией. Но  к  сожалению,  люди  привыкают к своему образу жизни  и нарушение его, совершенное вопреки их воле,  воспринимается   как насилие.  Правда заключается в том, что  мы чужие  для этих русских мужиков, привыкших жить  в своей дикости и варварстве. Поэтому они не могут понять ни наших ценностей, ни нашей культуры, ни нашего образа жизни. Именно поэтому наше вступление в  Россию ,   простой народ  - не грамотный и дикий, воспринимает как нашествие  чужой и  чуждой ему  культуры. И единственное  сословие в этой стране  , способное по уровню  своей культуры и образованности, хоть как –то понять нас – это  русское дворянство. Оно, по крайней мере  в высших своих слоях,  знает французский язык и хоть как –то  приобщено к  достижениям  европейской культуры и образованности.  Поэтому только на эту часть русского общества  мы сможем рассчитывать после  нашей победы над Россией, когда появится  необходимость  приучить к покорности  ее народ. А раб, привыкший к своему рабскому состоянию, даже не способен оценить  прелесть  дарованной ему, вопреки его воле, свободы. Я не был свидетелем этого события, но товарищи мои рассказывали,  что однажды наши солдаты притащили в лагерь  русского мужика и насмешки ради поставили ему на кисть левой руки клеймо нашего императора. После этого они  сообщили мужику, что  этот  знак  на  его  левой  руке  означает, что  он  уже  не крепостной  раб своего  помещика, а  свободный человек, вступивший  в ряды Великой армии  императора  Наполеона. Услышав это, мужик  на глазах изумленных  наших солдат взял топор  и собственноручно отрубил себе кисть левой руки.
- Как отрубил? - переспросил изумленный лейтенант  Гвидотти
-  Вот так, взял топор и отрубил, - подтвердил  капитан Франсуа.
- Не может быть, -  снова  усомнился  в правдивости  слов  пехотного капитана  лейтенант.
-  Повторяю,  я  сам не был  свидетелем этого  необычайного  поступка, но слышал о нем  из уст нескольких   своих  товарищей, которым я привык  доверять и  которые  были свидетелями  этого  события.
- Непостижимо, - пораженный рассказом  капитана Франсуа, произнес  Цезарь Ложье , - если  все описанное  Вами  действительно  имело место я бы назвал этого   мужика русским Сцеволлой. Вот  Вам и ответ на Ваш вопрос лейтенант.
-   Вот потому –то  я всем своим нутром   предчувствую, что  завтрашний день  обещает быть кровавым, -  невесело  произнес капитан Франсуа. – вы только  представьте, что завтра  вам предстоит  сразиться с этим русским Сцеволлой, у которого  в руках  вместо топора  будет  заряженное  ружье и  тогда вы меня  поймете.  Завтра нам понадобится все наше мужество и отвага, чтобы победить нашего мужественного и бесстрашного  противника,  По мужеству и отваге   русский  солдат, без сомнения, превосходит  солдат всех прочих государств. Ведь недаром наш император  среди всех солдат наилучшими считает – английчан,  которые, как известно, благодаря богатству Англии,  все являются добровольцами . На второе место – он ставит  русских солдат. И только на третье французов.
- Вероятно, наш император  провел эту оценку  солдат  только по одному признаку  - их мужества, -  возразил  пехотному капитану  Цезарь Ложье, -  поэтому и  разместил  их подобным образом. Если бы он  оценивал солдат по их  воинскому  опыту и способностям,  он,  без  сомнения,  поставил бы на первое место  французских солдат. 
 -  Завтра нашим солдатам  предстоит  доказать свое превосходство  над русскими не только  в  опытности  но также в отваге и мужестве, - в ответ на слова итальянского капитана  страстно произнес  капитан Франсуа, -  и чтобы вдохновить своих солдат на это я дал себе клятву храбро  идти впереди  своих солдат, не обращая внимание ни на пули, ни на картечь, ни на раны, ни на усталость.  А если мне будет суждено умереть, то умереть со славой,  заслужив похвалу своих товарищей, моего храброго генерала Морана, а  возможно и самого императора. Ведь после нас, императорских солдат, не знающих другой жизни кроме походов и сражений, не имеющих ни жен, ни детей, ни имущества не остается ничего , даже могил. Ничего, кроме славы. Но это  не так уж и мало. Я однажды услышал  замечательные слова одного поэта, к сожалению не помню его имени. Так вот он сказал : « Есть люди которые только слушают баллады. Есть люди , которые слагают эти баллады. А есть такие люди про которых слагают баллады» . Может быть когда –нибудь величайшие поэты будут слагать о нас, участниках великой битвы под Москвой, героические баллады - После этих слов пехотный капитан поднялся со своего места и поблагодарив своих новых товарищей за  радушие и угощение  тепло стал прощаться с ними.
Цезарь Ложье  дружески  обняв на прощание  капитана Франсуа  убежденно произнес, -
-    Я обещаю Вам, капитан, что завтра мы все  окажемся достойными того, чтобы про нас  сложили балладу.




                Г Л А В А  4.

                «   Но тих был наш  бивак открытый.
                Кто кивер  чистил  весь  избитый,
                Кто  штык точил, ворча сердито,
                Кусая длинный ус.»
                ( М.Ю. Лермонтов )

 Ночь накануне  предстоящего  генерального  сражения  выдалась  свежая и ясная.  В  русском лагере  у разложенных  костров , раскинувшихся  гигантским  полукругом   от  Москвы  реки до  Утицкого леса  в эту ночь  никто не спал. Солдаты в  пехоте  деловито  чистили  стволы  ружей  и обновляли  кремни  на их замках.  В кавалерии  холили  лошадей , подправляли  сбрую  и точили  сабли.  В артиллерии  тоже  ухаживали за лошадьми , пополняли боеприпасы, прочищали затравочные  отверстия орудий.  И все -  офицеры, солдаты,  ополченцы,  одевши  заранее  припасенные  белые  рубахи   как  могли  старались  очистить  и  укрепить  свою  душу и  приготовить  себя  к  предстоящим   завтра   ужасам  и  страданиям, а возможно и смерти,  черпая главные душевные  силы  в  остро  ощущаемом  своем единении  с огромным , неодолимым  и  бессмертным  божьим  творением  имя  которого  произносилось всеми  трепетно и возвышенно – Россия. Причастившись  днем  перед чудотворной  иконой  Смоленской  божьей  матери , которая , торжественно,  с  молебным пением  и в сопровождении  одетых в праздничные ризы  монахов и  нескольких взводов  парадно  одетых солдат  с киверами в руках и ружьями на молитву, была пронесена  по всей линии расположения русской армии, все русское воинство  охваченное единым  светлым религиозным чувством , в эту ночь напоминало  армию крестоносцев, готовившихся сразиться в  священной  битве с армией  неверных, которые были не лучше мусульман, не веря в силу божества, защищающего правду и справедливость и  уповающих только  на великий разум ,волю и вдохновение своего императора  и свою  собственную непобедимость , обретенную в долгих  и победоносных войнах . Русские  генералы, офицеры, солдаты и  ополченцы  готовились завтра оправдать надежды и упования  России, которая, вся,  независимо от сословий , от  дворян  до  крепостных  мужиков, в эти страшные для Отечества дни собиралась  в церковных храмах, отворенных для всех желающих  днем и ночью, молилась, плакала и вооружалась. Из уст в уста передавались  гневные слова императора  Всероссийского  Александра  первого  о том, что он не замирится с неприятелем  до тех пор, пока  ноги  последнего чужеземного  солдата   не останется на русской  земле,  а также  пророческие слова  митрополита  Платона  из его ответного послания  российскому императору, -
-   Покусится враг  простереть  свое  оружие  за Днепр и этот фараон  погрязнет здесь  с полчищем своим, яко в  Черном море. Он пришел к берегам Двины и  Днепра  провести третью  новую реку, реку крови человеческой.
   Мольбы  древней  русской  столицы, до которой  оставалось  всего  сто двадцать  верст , заставляли  каждого  русского  воина  ощущать  всю тяжесть огромной  ответственности, выпавшей  на   его долю и осознавать  необходимость  не просто  померяться  силами  с  дерзким  и зарвавшимся врагом , но  обязательно  устоять , выдержать и перебороть  его , лишив его самого  главного  оружия – веры  в собственное  превосходство  и непобедимость…
У  одного  из множества  разложенных  костров , на бивуаке , в  третьей резервной  линии   расположения  русской  армии  собрались  все  офицеры батарейной  роты  графа  Аракчеева    - капитана  Романа  Максимовича  Таубе. Они  пили  горячий  чай, закусывая  его  ржаными сухарями и делились  между собой  последними  наблюдениями  о своей и чужой  армии.  Здесь у костра  сидел, завернувшись в  свою  шинель  сам капитан Таубе,  прославленный и весь израненный в боях ветеран, получивший георгиевский крест  за прусскую компанию  одна тысяча восемь сот шестого – одна тысяча восемь сот  седьмого  годов.  Рядом с ним у костра  грелись и пили чай  офицеры  его роты, в числе  которых  были  командиры  взводов   –  молодые подпоручики   Глухов и  Павлов.
- Как  Вы думаете,  Роман  Максимович, - обратился к  командиру  батареи  подпоручик  Глухов, -  удержим ли мы завтра  нашу позицию, устоим ли перед Бонапартом ?
- Должны, обязаны  устоять, -   твердо  отвечал в ответ  капитан Таубе, -  За нами  Москва. Но сражение  обещает быть  ожесточенным и кровопролитным. Кровопролитнее чем  под Прейсиш  Эйлау. И многие из нас  не переживут завтрашний день.  А я сам, - Таубе  тяжело вздохнул, -  никогда не выходил  целым  из  дела.
- А что, милый друг, - после слов своего  командира беспечно обратился к своему земляку и товарищу подпоручику  Павлову подпоручик  Глухов, -  если завтра нас с тобой не убьют, а только  ранят, отдохнем мы тогда в имении твоей матушки ?
- Ты, может быть и отдохнешь там, - печально  отвечал  ему  тот, - а я здесь отдохну навеки. Такое у меня предчувствие.
- Ну полно, Павлов,-  попытался  ободрить  его  подпоручик  Глухов, -  не всякая пуля и не всякое ядро убивает. На все воля божья.  Авось нас обойдет  стороной  злобная старуха  с  косой. Мы ведь стоим в резерве. – в третьей линии. Конечно и сюда будут залетать  неприятельские ядра, но все же  надежды  уцелеть  у нас гораздо больше , чем, например, у  офицеров и солдат   дивизии графа Воронцова.  А я бы хотел, -  подпоручик  мечтательно  и наивно улыбнулся , -  чтобы нас  завтра  обоих   непременно ранило, но  только не тяжело  и чтобы мы потом, как герои могли насладиться заслуженным  покоем и  уважительным вниманием  наших близких.
- Вы подпоручик , - резко возразил ему  капитан Таубе, -  рассуждаете  как мальчишка, а не как  офицер, которому доверено командование  двумя орудиями  с  бомбардирами  и  орудийной прислугой. Вы должны  думать  не о том, как  покрасоваться в завтрашнем  бою,  Повторяю – это глупое и пустое  мальчишество, а о том,  как завтра побольше истребить неприятеля и не пустить его в Москву .
 Пристыженный  Глухов  стушевался и замолчал  и у костра  на некоторое время  возникла  гнетущая  тишина.
- Роман Максимович, -  отчасти чувствуя себя виноватым  в сложившейся у костра  невеселой  обстановке, решился  отвлечь  всех собравшихся от  грустных раздумий  подпоручик Павлов, - а правда, что в первом  генеральном сражении под Эйлау, в котором мы не уступили  Бонапарту и участником которого Вы были, решающую  роль  сыграла  наша  артиллерия.
-   Во всяком случае не последнюю, - сразу оживился  капитан, -  наши батареи под Эйлау  не только  успешно противостояли  неприятельским орудиям, но и своим метким огнем  громили  наступающие колонны врага , чем немало способствовали  успешному  отражению всех его атак и ничейному исходу сражения.  На первом этапе  сражения  удачно расположенные  семьдесят наших  орудий   картечными  залпами  нанесли огромные потери корпусу Ожеро, после чего  яростной штыковой атакой  инфантерии  он был окончательно  отброшен  и  отступил  в  полном беспорядке.   На втором этапе  баталии , когда наш левый фланг был атакован подошедшим к месту боя корпусом Даву, наши три конно – артиллерийские  роты , по собственной инициативе  командующего артиллерией   правого  крыла  графа  Кутайсова  были вовремя переброшены  на теснимый французами наш левый фланг. Кинжальный огонь картечью,  в упор, этих ,   лихо развернувшихся прямо перед  врагом, тридцати шести  орудий  захлестнул  атаку  пехотных колонн маршала Даву и   не мало способствовал  ее отражению.- Таубе на мгновение замолчал, его устремленный  куда – то в даль , в свое славное прошлое взгляд изобразил  приятное  удовлетворение,  после чего продолжил, -  Да  славное было сражение под Эйлау. Там мы впервые показали французам , что можем в   генеральном сражении успешно противостоять их победоносным войскам , даже если ими командует сам  непобедимый  Бонапарт. Правда потом под  Фридландом,  где  меня достала неприятельская  пуля,  Бонапарт все – таки нанес нам поражение. Но завтра, я уверен, мы сумеем , так же как и при Эйлау  успешно отразить все его атаки. Но верно и то, что  по сравнению с  предстоящим нам завтра  сражением,  баталия под Эйлау  будет  напоминать  только небольшую  схватку.
- А все – таки замечательно,  что граф Кутайсов  ныне командует  артиллерией всей нашей армии., - стараясь исправить  произведенное им на капитана  Таубе своей легкомысленностью   неблагоприятное  впечатление, - снова торопливо вступил в разговор  подпоручик Глухов.
- Да это замечательно, - охотно согласился с его мнением  командир батарейной  роты , -  в завтрашней баталии  нашей артиллерии предстоит сыграть не менее значительную роль, чем под Эйлау. И то, что ею  командует такой замечательный начальник  как граф Кутайсов  большая  удача.  Он прирожденный артиллерист.  А какие  замечательные и простые  правила для нашей артиллерии в этом роковом году  он  разработал. Как  буд-то  предчувствовал, что вскоре  нашим  батареям  предстоит пройти самое главное и  суровое  испытание. « В полевом  сражении, - говорится в его правилах, начал неожиданно прямо цитировать  капитан,  -   выстрелы на одну версту – сомнительны, за  девять сот шагов – довольно  верны,  а  за   шесть сот и триста шагов  - смертельны. Для трех последних дистанций  могут  быть употреблены новые картечи . Следовательно  , когда неприятель  находится  на первой  дистанции , то стрелять  по нему нужно , только  чтобы  сделать  наводку орудий и выстрелами  затруднить его движение. Когда  противник находится на втором  расстоянии, стрелять надобно чаще, чтобы остановить  или по крайней мере продолжить его приближение. На более близких дистанциях стрелять следует  со всевозможной скоростью,  чтобы опровергнуть  и уничтожить его. Нет ничего постыднее для  артиллерии и вредоноснее  для армии, чем напрасная трата снарядов.»  Так же граф Кутайсов, - продолжил  капитан Таубе, -  предлагает  нашим батареям             « тщательно скрывать свои намерения и пункт  нападения, а  в случае  атаки противника  – подвергать его  внезапному нападению, так,  чтобы он встретил  нашу артиллерию там, где может быть и не предполагал. В наступлении  , как  указывает  граф  Кутайсов,  нужно сделать правилом,  когда намерены атаковать,  то большая часть  нашей артиллерии  должна действовать против артиллерии неприятеля.  А когда атакованы, то большая часть нашей артиллерии  должна действовать против его кавалерии и пехоты».  Как все замечательно верно изложено, - закончив цитирование,  подвел итог  старый ветеран, -  Я могу это  подтвердить на  своем личном опыте. И кто бы мог предположить, что  автор этих мудрых наставлений  имеет только двадцать семь лет от роду.
В это время  к костру  подошло  еще  четверо  офицеров. Двое из них были из первой  легкой роты гвардейской артиллерии  -  ее командир  - капитан Вельяминов и штабс – капитан Ладытин, двое  других  представляли вторую  легкую роту  гвардейской артиллерии  - штабс капитан Столыпин и подпоручик  Норов.
- Вот, решили навестить вас , господа офицеры,  перед  завтрашней баталией., - объяснил свое появление капитан Вельяминов, -  К тому же у нас для Вас, капитан Таубе, есть приятный подарок .
 После  этих  слов подпоручик Норов приблизился к капитану Таубе  и протянул  ему замечательную  турецкую  булатную  саблю  со словами, -
- Я помню, Роман Максимович,  как Вы  недавно просили у меня уступить Вам эту саблю, подаренную мне моим  отцом вместе с другим  трофеем турецким ятаганом. Эти трофеи  достались в свое время моему отцу в качестве  награды от  генерала от инфантерии  Сергея Федоровича Голицына. Вы тогда, желая убедить меня, говорили, что я командую всего двумя орудиями , а Вы двенадцатью,  что в сражении я буду передвигаться пешком и следовательно буду мало заметен, а Вам положено   идти в бой на коне. Что  в случае  чего я и со шпажкой смогу отбиться от неприятеля. К тому же у меня еще есть ятаган. А Вам моя булатная сабля  очень  может пригодиться. Вот  я и решил  подарить Вам  ,то  что  Вы у меня просили,
Старый  ветеран  был  очень расстроен  поступком  подпоручика  Норова и в ответ на его слова произнес с глубоким чувством, -
- Позвольте  мне  господин  подпоручик, в свою очередь  сделать Вам  ответный подарок. Правда у меня нет ничего стоящего, кроме моих часов, - с этими словами  капитан достал свои золотые  карманные часы с такой же золотой цепочкой и продолжил, -  Я хочу оставить Вам подпоручик  что – нибудь на память  обо мне, поэтому примите от меня в подарок эти часы. Только цепочку я , к сожалению не могу подарить  Вам, потому что на ней покоится мой талисман – оплавленная в золотой  медальон, ранившая меня фридландская пуля, - с этими словами   капитан отцепил цепочку от своих часов  и протянул часы подпоручику /Норову.
- Я не могу оставить Вас без часов, Роман  Максимович, - в ответ произнес подпоручик, - я с удовольствием, в память о Вас, буду носить  Ваши часы, а вы примите от меня  мои часы, а то как же  Вы завтра  будете  управляться с Вашей ротой без часов.
Капитан Таубе  еще раз сердечно поблагодарил  своего молодого товарища и  гостеприимно  пригласил  вновь прибывших офицеров поудобнее расположиться вокруг костра. Те охотно согласились  и, присев к костру,  с удовольствием приняли  из рук  своих товарищей из роты  капитана Таубе  оловянные  кружки с горячим  чаем  и ржаные сухари .   
 - Сегодня  мы  со штабс – капитаном  Столыпиным , - отхлебнув  из кружки горячего  чая,  продолжил  разговор  капитан  Ладытин, -  были в передовой цепи   наших  застрельщиков  и сами  убедились в ловкости  французских вольтижеров.  Они,  перестреливаясь  с  нашими  егерями,   находились в беспрестанном  движении  и тем самым  надежнее всего защищали себя от  наших ответных выстрелов.
- Да трудно нам завтра придется , - задумчиво  произнес  после  слов  капитана  Ладытина  капитан Вельяминов, - недруги наши  очень  искусны и опытны в ратном деле.
-  Есть одно  верное средство, против которого вся ловкость  и воинский опыт неприятеля окажутся бесполезными, -  убежденно  произнес  в ответ капитан Таубе, -  надобно подпустить  наших недругов на близкий  картечный выстрел  и разить их на смерть.
 -  Вы совершенно правы , Роман Максимович,  - восторженно отозвался на слова  капитана Таубе  подпоручик Норов, -  я сегодня днем был  адьютантом  у командующего нашей артиллерией  графа Кутайсова   и он поручил мне передать всем  артиллерийским начальникам  кого я встречу буквально следующие слова, -
 – Во время завтрашнего  сражения твердо стоять на своих артиллерийских позициях  и с передков не сниматься  до тех пор, пока неприятель  не сядет верхом на пушки. Пусть  возьмут  вас потом  с вашими орудиями, но последний  ваш картечный  выстрел  должен быть произведен в упор. Действуя подобным  образом вы тем самым  искупите потерю ваших орудий.  В  предстоящем нам завтрашнем сражении артиллерия ради успеха общего дела должна жертвовать собой.
-  Как это верно сказано, - с чувством произнес  капитан Таубе, -  завтра всем нам,  каждому офицеру и каждому солдату  нашей  армии надлежит пожертвовать собой  ради спасения  Москвы и всего нашего  Отечества.


 
                Г Л А В А 5

                « Вам не видать таких сражений».
                ( М. Ю. Лермонтов)
    
Седьмого  сентября  одна тысяча восемьсот двенадцатого года, утром,  в пять часов тридцать минут  вся французская армия  в парадной  форме и с развернутыми знаменами  стояла  под ружьем в боевом порядке. Барабаны выбивали  частую дробь и  каждый  полковник громким голосом  читал своему полку воззвание  императора.
- Солдаты, - обращался  к каждому воину своей  Великой  армии  Наполеон  Бонапарт, -  Вот битва, которую  вы так желали . Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое  примирение  и слава  ожидают вас в столице русской. От вас зависит все получить, всем воспользоваться, только ведите себя,  как при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь  так, чтобы позднейшие потомки могли с гордостью сказать о каждом из вас : « И  он был на великом побоище под стенами Москвы.». С последними словами  воззвания громкие крики : « Да здравствует  император», -  сотрясали  воздух.  Император  Наполеон Бонапарт  хорошо  чувствовал душу  простого солдата своей Великой армии.  Лаконичными, но меткими  словами он сумел достучаться дро его сердца и затронуть самое чувствительное – желание поскорее закончить  затянувшийся трудный  поход и получить долгожданный отдых и награды, а  также чувство гордости и превосходства  победителя не привыкшего уступать первенства своим соперникам. Император хорошо понимал, что его Великая армия – это  армия нападения и только победы  придают ей силу и стойкость. И главное оружие такой армии в бою -  стремительная  и яростная атака. А начинается она с того  огня  храбрости  и неустрашимости, который загорается в сердце  каждого простого  солдата и заставляет его забывать о страхе и сомнениях. Все  приготовления к бою,  которые   являются отличительным признаком его наполеоновской  армии  : и красивая парадная форма и развернутые знамена  и четкая дробь барабанов,  и грозная  поступь ощетинившихся штыками колонн – все это  служит только одной цели -  сделать каждого простого солдата  участником   величественного и  грандиозного  представления , в котором  он ,забывая о себе самом, о страхе и смерти, ощущает свою  непосредственную  причастность к  великим событиям . Переместившийся  из своей походной палатки  на  небольшое  возвышение у окраины  отбитого накануне  русского редута у деревни Шевардино, под защитой своей старой и молодой гвардии,  в окружении своего штаба, император медленно и неторопливо прохаживался по полю в своей знаменитой  серой полковничьей  шинели и не менее знаменитой дореволюционной  треугольной шляпе. Его шаг был тяжел. Каждым  прикосновением своего  сапога  он  вдавливал в землю все, оказавшееся  волею случая под его  пятой. Это была поступь исполина. Именно такой она воспринималась  всем  его  окружением,  с обожанием  лицезревшим  свое  живое  божество. Русское солнце протягивающее  к нему, сквозь  предрассветный  туман,  свои,  еще  теплые лучи , обещало  успех и славу второго Аустерлица. Великая драма началась. .Ровно в шесть часов  утра  огромные  батареи   открыли огонь по русским укреплениям. Грохот сотен орудий потряс воздух и черный пороховой дым,  сплошной полосой протянувшийся между небом и землей, образовал  третью, созданную рукой  человека твердь, ежеминутно озаряемую  яркими  вспышками орудийных залпов. Это было пугающее и одновременно завораживающее  зрелище, воочию воскрешающее мифическую битву богов и титанов…  Прикрываясь предрассветным  туманом, части  дивизии  Дельзона   незаметно переправились  через  речку  Войну неожиданно  , напали на  передовой отряд гвардейских  русских егерей, занимавшей  деревню  Бородино  на  правом берегу Колочи. Другой французкий отряд в это же время  так же стремительно  атаковал  Бородино  со стороны большой дороги.  В короткой и яростной  штыковой  атаке  в течение  одной  четверти  часа  русские  егеря  потеряли убитыми и ранеными  половину  своих товарищей.   Несмотря на отчаянное сопротивление  они  не смогли удержать своих позиций и по мосту   стали отступать на левый берег речки Колочи  - к своим главным  силам. Опьяненный успехом сто шестой  французский полк  увлекся преследованием   и,  превышая поставленную ему  боевую задачу,   миновав  мост через Колочу  смело появился вблизи основной русской позиции  перед Горецким курганом. Но командующий первой русской армией  генерал  Михайло Богланович Барклай де Толли, находившейся в это время со своей свитой на Горецкой  батарее, быстро направил против зарвавшегося неприятеля  первый  егерский  полк  полковника  Карпенка    одиннадцатой дивизии   и егерскую бригаду  полковника  Вуича   Эти свежие русские  части  грамотно  атаковали  французов с обоих флангов , а оправившиеся благодаря их атаке  остатки  гвардейского лейб – егерского полка, горящие мщением  в это же время  яростно напали на них с фронта. Понеся большие потери, в том числе и в лице  командовавшего ими бригадного генерала  Плазона, сто шестой французкий полк в полном расстройстве отступил обратно по мосту через  Колочу,  под прикрытие подтянутого для его поддержки  девяносто второго линейного полка. Прогнавшие обратно за речку Колочу  сто шестой французский полк  русские егеря , остановились на  мосту через Колочу , а охотники  гвардейского экипажа  под начальством  мичмана Лермонтова    разобрали  сам  мост, и тем  самым  обезопасили  русскую  армию  от  неприятельских  атак  с этой  стороны их фронта.  Но этим же самым  они  также  прикрыли  речкой  Колочей  и  левый фланг  французской  армии.  Пользуясь  этим  обстоятельством  вице – король  итальянский  Евгений  Богарне , оставив для  прикрытия  в районе  Бородина  дивизию Дельзона и  дивизию легкой кавалерии Орнано, по трем  ночью  наведенным   мостам,  начал переправлять  свои  войска  через  Колочу. Первой  переправилась дивизия генерала  Морана . Под ее прикрытием начали переправу дивизии  генералов Жерара и  Брусье . За ними к переправам  подтягивались  кавалерийский корпус  генерала  Груши и итальянская  гвардия.    Первый этап  сражения прошел сравнительно легко и быстро.  Это  давало надежду  императору  на то , что и последующий  ход  великой битвы  будет столь же успешным. ..     Тем временем   под прикрытием  огромной  батареи  Сорбье,  выдвинутой  вперед  на расстоянии одной тысячи шестисот  шагов  от  русских  укреплений , корпус  маршала  Даву  начал главную  атаку  русской боевой линии. Впереди  двигалась дивизия  генерала  Компана, за ней – дивизия генерала  Дезе, а позади нее  - дивизия генерала Фриана. Вынырнув из леса  французская пехота в восьми ста шагах  от русских начала  выстраиваться  в колонны, для атаки   русских  передовых  позиций  на их левом  фланге. впоследствии ставших  навеки знаменитыми  под названием Багратионовых флешей.  Занимающие их отборные  батальоны  сводно – гренадерской дивизии  графа Воронцова  терпеливо  ждали  приближение врага. Ружья их были заряжены ,  фитили дымились  в руках у канониров, но  огня никто  не открывал. Сам  граф Воронцов -  молодой,  блестящий,  европейски образованный , обьезжая  ряды  своих солдат, с невозмутимым  видом  ободрял  их  спокойными словами, -
-  Не торопись ребята. Пальбу открывать только по команде. Дай французу  подойти  поближе.
Русские  гренадеры  сжимая  зубы  послушно выполняли приказание своего командира. Не  одного  выстрела в ответ не  раздалось  в  грозно и неумолимо приближающуюся  ощетинившуюся  сталью  штыков  вражескую колонну.  Русские  батареи    таинственно  и, устрашающе  грозно, молчали.  Страшно идти на неприятеля, который  затаился  и подозрительно молчит и не стреляет в тебя, не реагируя  ни на разрывы гранат, ни на свист  пуль и ядер, ни на мерную  поступь  дружно  шагающих  тысяч пар ног, обутых в крепкие сапоги. Страшно идти на такого неприятеля. Но французы шли. Затаенный страх холодил  сердца  опытных ветеранов  Великой армии Наполеона, идущих в первых  рядах  наступающих  колонн. Но они  шли вперед, не замедляя и не ускоряя своего  мерного шага. Многие из них, в предчувствии наихудшего  мысленно  перекрестили себя крестным знамением , Но гордость старых опытных солдат, привыкших  пренебрегать смертельной  опасностью и в дыму, огне  и крови  вырывать  своей храбростью и воинским умением победу у  неприятеля заставляли их твердо и неустрашимо  идти вперед. Страшно наступать на неприятеля, который  не стреляет, а затаившись  готовится в упор расстрелять тебя. Но не менее страшно  терпеливо ожидать  грозно и неумолимо надвигающегося на тебя  врага, нести  безответные  потери  от его огня и не отвечать  ему раной на рану, смертью  на смерть. Подобно  древним спартанцам   при  Платеях, которые  поражаемые  стрелами персидских лучников , стоя в плотном строю фаланги,  терпеливо  ожидали подходящего  момента для перехода  в  атаку, гренадеры  графа  Воронцова  мужественно  стояли на своих позициях и  не стреляли. Ядра и гранаты французских батарей  то и дело  вырывали  то одного, то другого товарища  из их рядов, но они  кусая   губы  терпели и ждали команды. Это был  поединок  нервов! И русские солдаты с честью выдержали его. В самый последний момент, когда первые  шеренги наступающих   неприятельских колонн уже  были готовы  броситься,  в последнем рывке,  на русские укрепления,  граф Воронцов громогласно и грозно  выкрикнул  заветное слово, -
- Пали.
Дружный  кинжальный  залп  заряженных картечью  для ближней дистанции  орудий и тысяч ружей  произвел  ужасающее  действие.  Все первые ряды  атакующих  французов  дивизии  генерала  Компана  были сметены  ударившим  им в лицо  смертоносным свинцовым ливнем. Сам  генерал Компан  был  тяжело ранен. Атака  его  дивизии  сразу захлебнулась Уцелевшие  французские  солдаты  потрясенные  огромными потерями    отступили  назад. Весть о ранении  генерала  Компана   немедленно  была  отправлена  самому императору . Наполеон Бонапарт незамедлительно  отправил на смену раненому генералу Компану своего  генерал – адьютанта  Жанна Раппа .  Но прежде чем новый командир дивизии  смог прибыть  к своему соединению, маршал Даву, наблюдавший с батареи Сорбье,  за первой атакой  Багратионовых флешей  приказал командиру дивизии – генералу Дезе  возглавить  дивизию  генерала Компана  и разом со своей дивизией и дивизией Фриана  повторно  атаковать  русские  укрепления  и сам  лично возглавил  атаку.   Обозленные  своей первой неудачей и потерей  большого  числа.  своих  товарищей , французы  яростно пошли в новую атаку.  Ни залпы русских орудий ,  поливавших  их свинцовым  градом, ни частая  ружейная  пальба не смогли в этот раз остановить их.  Переступая через   убитых и раненых  французские  солдаты без единого выстрела  стремительно приблизились к русским  укреплениям на расстояние  сотни шагов, после чего дали дружный убийственный залп из своих ружей и, не останавливаясь, бросились в штыковую атаку. Несмотря на отчаянное  сопротивление,  гренадеры графа Воронцова  на этот раз не смотри удержать  своей позиции и были оттеснены  к  деревне Семеновской.  Командующий второй русской  армией – « генерал  по образу и подобию Суворова» как отозвался о нем граф  Растопчин, – князь Багратион , не давая возможности  неприятелю закрепиться  в захваченных русских укреплениях и подтянуть туда свою артиллерию,  стал немедленно готовить контратаку. По его приказу  русские             
батареи    начали  интенсивный  обстрел неприятеля, завладевшего флешами, а  приведенные в порядок  отступившие  батальоны  гренадер Воронцова , подкрепленные  двадцать седьмой дивизией генерала Неверовского  стали  готовиться к штыковой атаке . Передовые русские укрепления  - получившие название Багратиновых флешей,  специально были  построены  предусмотрительным  генералом /Толем  в виде  шевронов,  направленных  своими  острыми  углами в сторону неприятеля и  совершенно  открытые сзади у входа. .  Поэтому  пули и картечь, со второй позиции  русской армии по краю  Восточной ветви Семеновского оврага, беспрепятственно  проникая с тыла  в захваченные  французами  передовые русские  укрепления,   в буквальном смысле  выметали  оттуда все живое. Удержаться в  таких укреплениях было еще труднее, чем  захватить их.  Французские солдаты стараясь как -то укрыться  от смертоносного   огня,  вынуждены  были   прятаться  от него   перед  флешами  и во рвах, с трех сторон  окружающих  русские батареи. Храбрый генерал Дезе, стараясь ободрить свои войска в это время  , демонстративно, не обращая  внимание на губительный  вражеский огонь, вместе со своей небольшой свитой,  совершенно открыто выехал на  лошади на самый верх одной из захваченных  русских батарей. Русские пули и картечь  угрожающе свистели рядом с его головой.   Но генерал не обращал на летающую рядом  с ним смерть ни малейшего внимания. Не выдержав этого напряжения, капитан Бурже  из свиты генерала, столкнул свою лошадь   в ров,  окружающей русское укрепление. В этот самый момент  русская пуля попала в кобуру седла генерала Дезе  и вдребезги разбила  бутылку с водкой , которой  он  предусмотрительно запасся, предпочитая этот русский  непритязательный  крепкий напиток более изысканному  алкоголю своей  Родины. Генерал  не шелохнулся и только наклонив  голову к  гарцевавшему рядом с ним  под пулями на своей великолепной, ослепительно белой масти лошади,  генералу  Жану Жиро  де  л`Эну с досадой и огорчением  заметил, -
- Этим я обязан Вашей проклятой белой лошади.
Услышав его слова капитан  Бурже пристыженный  невозмутимостью и храбростью двух генералов , решился выехать из  своего укрытия и присоединился к их  отчаянной компании. Но в тот же миг  очередная русская пуля поразила  его прямо в голову и  убила наповал.  Сам маршал Даву в это время, ободренный взятием русских передовых укреплений поскакал к генералу Сорбье, чтобы поторопить его поскорее подтянуть свою огромную батарею  к захваченным  русским  укреплениям. Однако этим планам маршала не суждено было осуществиться.  Генерал Багратион   уже повел свои войска в решительную  контратаку. Под громогласное « Ура»  русские  батальоны  гренадер графа Воронцова и  двадцать седьмой  дивизии генерала  Неверовского  стремительно и яростно ударили на врага. Русские солдаты  в упор  дали  дружный залп по неприятелю и  не останавливаясь и не перезаряжая  ружей  сразу бросились в штыковую атаку. Не смотря на храброе сопротивление, французская пехота была выбита из захваченных  русских передовых укреплений и в беспорядке отступила. Заметив расстройство отступающей в беспорядке французской пехоты  князь Багратион , чтобы довершить ее поражение  бросил  ей в до гон части четвертого  кавалерийского корпуса  генерал – майора Сиверса – ахтырский гусарский полк  полковника Васильчикова и  Новороссийский  драгунский полк майора  Теренина. Русская легкая кавалерия, используя  удобный момент,  врубилась в расстроенные ряды вражеской пехоты и захватила двенадцать орудий. Однако русские  воины не успели  увести с собой захваченные  французские орудия, будучи в свою очередь  атакованы  французскими легкими кавалерийскими бригадами  Мурье и Бермана.  Выполнив свою задачу  русская легкая кавалерия  успешно отошла  на свои   позиции под прикрытие  отвоеванных у неприятеля батарей .Таким образом  в результате успешной контратаки первоначальная  передовая русская боевая линия на их левом фланге  была  восстановлена.   Во время этой  русской  контратаки  меткая русская пуля раздробила правое предплечье генералу Дезе и он был вынужден покинуть поле боя. Также был тяжело ранении бригадный генерал Тест. Сам  маршал Даву упав с пораженной ядром  своей лошади получил  сильную контузию и  на какое –то время  потерял сознание, так что  находившийся в это время рядом с ним генерал Сорбье  посчитав его убитым  немедленно поскакал доложить об этом императору. Когда  Наполеону Бонапарту доложили о гибели маршала Даву , он, пораженный  этим известием, некоторое  время находился  в  полном  оцепенении, после чего приказал Неаполитанскому королю Иоахиму Мюрату  возглавить  корпус Даву. Однако  контуженный маршал Даву вскоре снова встал на ноги и тут – же, не обращая внимания на свою контузию,  твердо взял в  руки руководство своими войсками. Рассчитывая на скорое истощение Багратионовых  резервов, император  значительно усилил войска, атакующие русский левый фланг.  В помощь трем дивизиям маршала Даву  он приказал третьему корпусу маршала  Нея, двигаясь левее  первого корпуса  Даву,  поддержать штурм Багратионовых флешей.  Неаполитанский король  со своими  кавалерийскими дивизиями,  двигаясь за пехотой  Даву и Нея  должен был  содействовать  успеху французской пехоты. Посланные  к  Понятовскому  адьютанты  настойчиво потребовали  от  командующего польским корпусом, чтобы тот ускорив движение своих частей по  Старой Смоленской дороге   атаковав и отбросив находящиеся на его пути русские войска ,  нанес  мощный  фланговый удар  по войскам Багратиона . Вице – королю итальянскому Евгению Богарне также было послано приказание  перейти в  решительное  наступление . Не ограничиваясь этим,  император  Наполеон  Бонапарт  приказал также  корпусу  Жюно ,  состоящему из вестфальцев   передвинуться  вперед, в район  Шевардинского  редута,  и быть готовым в любой момент  поддержать наступление корпусов Даву и Нея.  Вскоре  после этих распоряжений , войска  корпуса  маршала Нея через селение Шевардино двинулись на помощь первому пехотному корпусу маршала Даву.   В голове третьего корпуса  маршала Нея  шла дивизия генерала Ледрю, за нею дивизии Маршана и  Разу, а за ними дивизия  Фриана. Вслед за выдвигающимися пехотными дивизиями Даву и Нея  двигались кавалерийские   корпуса  Неаполитанского  короля . Корпус  тяжелой кавалерии  Нансути  следовал за первым  пехотным корпусом  маршала  Даву. А корпус тяжелой  кавалерии  Латур – Мобура  - за корпусом Нея. Кавалерийский  корпус  Монбрана шел позади первых двух  кавалерийских корпусов. Ожидая сильного сопротивления русских  французы  шли в глубоких построениях – в четыре линии.  Три первые линии состояли из полков, построенных в батальонные колонны,  в четвертой двигался  выстроенный в отдельную колонну, состоящую из развернутых и поставленных  один за другим  батальонов, целый полк.
   Заметив в подзорную трубу  значительные силы неприятеля,  князь Багратион тут же принял меры для отражения новой  вражеской атаки. Двадцать  седьмая дивизия генерала Неверовского была выдвинута вперед и вместе с гренадерами графа Воронцова заняла  флеши,  Также в первую линию  для поддержания Воронцова и Неверовского были выдвинуты  все резервные артиллерийские батареи  Второй русской армии. Во вторую линию русской  боевой  позиции были поставлены    вторая гренадерская дивизия  принца Карла  Мекленбургского  и  вторая кирасирская дивизия  Дуки  из четвертого кавалерийского корпуса Сиверса. Также, на свой страх и риск,  князь Багратион  приказал всем батальонам  второй линии  корпуса  генерала  Раевского, стоявших за  центральной курганной батареей,  принять  вправо  и поддержать  оборону своего левого фланга. Одновременно с этими распоряжениями,  князь Багратион  направил  своих адьютантов к  фельдмаршалу  Кутузову и командующему Первой армией  Барклаю де Толли   с просьбой о подкреплениях.  По распоряжению  Кутузова на помощь Багратиону были отправлены  из резерва  гвардейские Литовский, Измайловский и Финляндские полки, три полка  первой кирасирской дивизии , восемь сводных  гренадерских батальонов, а также гвардейские  батарейные роты  его высочества графа Аракчеева. Кроме того, фельдмаршал  Кутузов  послал  приказание  командующему Первой армией Барклаю де Толли  немедленно отправить  второй пехотный корпус генерала  Багговута с правого фланга   русской  армии  на левый.  Однако  прежде чем это распоряжение русского главнокомандующего  дошло  до  Первой  русской армии генерал  Барклай де Толли , получив просьбу о помощи князя Багратиона, не дожидаясь подтверждения  Кутузова,  сам  отдал распоряжение  своему второму пехотному корпусу немедленно ускоренным маршем  идти на помощь левому флангу русской армии.  Кроме этого фельдмаршал  Кутузов  распорядился , чтобы легкий кавалерийский  корпус  генерала Уварова и   казачьи полки атамана Платова  провели  демонстративную отвлекающую атаку на ослабленный левый фланг французской армии. Таким образом,  на помощь второй русской армии были  направлены  значительные подкрепления.  Но для того, чтобы  они  успели подойти на помощь  войскам князя  Багратиона  должно было пройти  не менее полутора – двух часов. А грозные  колонны  французской армии,  поддерживаемые  четырехстами  орудиями , уже готовились провести решительную атаку  на русский левый фланг. Хорошо понимая , что собранных  им для  отражения неприятельской  атаки  войск  недостаточно, князь  Багратион   направил своего адьютанта  к командующему третьим  пехотным корпусом генералу Тучкову - первому  с просьбой  срочно направить к нему,  из второй линии его корпуса,  дивизию генерала Коновницына. Генерал Тучков - первый не был подчинен  командующему второй армией генералу Багратиону и имел самостоятельную задачу - не допустить  прорыва неприятеля по Старой Смоленской дороге. Более того,  в тот момент когда  адъютант князя  Багратиона  передавал  генералу Тучкову  просьбу  командующего  второй  армией , польский корпус  Понятовского  уже повел наступление  на  третий пехотный корпус.  Но наступление поляков продвигалось медленно, позиция первой линии  его корпуса,  опирающаяся на Утицкий курган, на котором было поставлено  четыре батарейных орудия, была достаточно  сильной и давала надежду  продержаться  против  вдвое  превосходящих  сил неприятеля. Поэтому генерал Тучков - первый , прекрасно понимая, что судьба  всего сражения  сейчас решается  на участке князя Багратиона,  добровольно решился  ослабить свой боевой участок и приказал  генералу Коновницыну немедленно идти на помощь  Второй русской армии.  Между тем  совместная атака маршалов Даву и Нея на левый фланг русской армии  началась.. Несмотря на жестокий  орудийный и ружейный огонь  и ужасающие потери  пятьдесят  седьмой линейный полк дивизии Компана маршала Даву и  двадцать четвертый полк дивизии  Ледрю маршала Нея  овладели крайней левой флешью,  а другие полки дивизии  Ледрю в это же время  ворвались в правую флешь После этого французская пехота в отчаянном  штыковом бою  захватила и последнюю третью флешь расположенную позади первых двух. В ходе этого жестокого боя  гренадеры  дивизии графа Воронцова, храбро защищавшие свои позиции,  были почти полностью истреблены, а сам граф Воронцов получил тяжелую рану штыком. Дивизия генерала  Неверовского  также понесла  большие потери и вынуждена была отойти  к деревне Семеновской . Но князь Багратион  немедленно отдал приказание войскам второй линии  своей  Второй армии  контратаковать неприятеля и вернуть  захваченные флеши. Выполняя приказ князя , четвертый кавалерийский  корпус  Сиверса,  вторая  кирасирская дивизия  Дуки, поддержанные  второй  гренадерской  дивизией  Карла Мекленбургского и остатками  двадцать седьмой  дивизии   генерала Неверовского  пошли в яростную контратаку и своими дружными усилиями  снова выбили французов из флешей. Но поддержав свои войска дивизиями вторых эшелонов маршалы Даву и Ней    повели своих солдат в новую атаку и снова  овладели русскими передовыми укреплениями на их левом фланге. В  ходе этой  жестокой рукопашной схватки с русской  стороны были  ранены   генерал  Неверовский и князь Горчаков  У  командующего второй русской армией  князя Багратиона к этому времени  не осталось своих резервов. Его войска , особенно пехота, понесли  огромные потери и только  храбрые и самоотверженные  наскоки  четвертого кавалерийского корпуса  и второй  кирасирской дивизии  еще позволяли хоть как - то сдерживать  рвущегося вперед  неприятеля. Однако сил, чтобы новой контратакой  опрокинуть его  и  восстановить первоначальное  положение у князя Багратиона уже не было .  Но в это время уже подходила  к нему  со стороны Утицы дивизия   генерала Коновницина, а со стороны правого фланга посланный командующим  первой русской армией третий кавалерийский корпус  генерал – майора  Дорохова. С подходом этих подкреплений   князь Багратион, сразу повел вновь прибывшие части в решительную контратаку. Русские  солдаты дивизии  Коновницына, ободряемые своим на вид простоватым генералом, у которого из- под  его  генеральской  шляпы, натиравшей ему голову, нелепо и комично выглядывал не свежий ночной колпак, но который  неустрашимо, не обращая  внимание на  вражеские пули и картечь, невозмутимо шел в первых рядах  своих контратакующих колонн, поддержанные  своими  товарищами из  третьего  кавалерийского корпуса  с громким « Ура», издали  напоминавшим рев разьяренного медведя,  отчаянно ударили в штыки и вновь выбили  французов из флешей.  Понеся огромные потери , маршалы Даву и Ней  не решились снова  атаковать   имеющимися у них силами  проклятые  русские  укрепления, уже заваленные  трупами   павших  солдат и лошадей и потребовали у императора  Наполеона Бонапарта  новых подкреплений. Понимая, что решительная  битва на русском левом фланге приобрела характер  натянутой струны, которая вот - вот должна была лопнуть, император немедля  послал в подкрепление  маршалам  Даву и Нею  вестфальский корпус  Жюно, который начал  свое наступление  правее  вновь  перестроенных и снова  приготовившихся  атаковать флеши  корпусов  Даву и Нея.  Вытеснив из кустарника  егерей  князя  Шаховского,  одна  часть  корпуса  Жюно  совместно с поляками  Понятовского  атаковала на Утицком  участке  части русского корпуса  генерала  Тучкова - первого и Московского  ополчения и  после жестокого боя  несмотря на   отчаянное сопротивление  русских,  сбили  их  с  занимаемой крепкой  позиции  у кургана. Другая  часть  корпуса  Жюно в это время  слева  атаковала Багратионовы флеши . Эта атака была поддержана с фронта  стремительной атакой  еще  не  вводимой в бой , находившейся в резерве  у маршала Нея дивизией Фриана.  В этой дивизии особенно  выделялся  своими белоснежными  мундирами,  прибывший с далеких полей Андалузии , испанский полк. Стремясь заслужить похвалу императора  испанцы , жестоко поражаемые картечью , не обращая внимание на потери, без единого выстрела так  мужественно атаковали  дышавшие смертью им прямо в лицо  русские батарея, что  сам князь Багратион  наблюдавший эту беспримерную атаку, восхищенный мужеством  испанцев, не смог удержаться  и восторженно  воскликнул в  адрес своего храброго  врага :  « Браво»  .  Яростной  атакой  своих свежих частей  французам  в очередной раз  удалось,  преодолев  самоотверженное  сопротивление русских  частей, овладеть  флешами . В этот критический  момент боя  командующий второй  армией, князь Багратион был тяжело ранен картечной пулей, раздробившей ему бедро и унесен с поля сражения. В то же время  был также тяжело ранен  и начальник  штаба  русской  второй армией  Сен – При. В числе  раненых  оказался и командующий второй гренадерской дивизией  принц  Карл Мекленбургский, а  в числе  убитых командир Ревельского полка   генерал – майор  Тучков - четвертый , командир  Московского гренадерского  полка  полковник Шатилов и командир Астраханского полка  полковник Буксгевден.  Оставшиеся без руководства войска  русского левого крыла заколебались и в полном расстройстве  отступили  за Восточную ветвь Семеновского оврага.  Оставшийся  самым  старшим  офицером во всей второй армии  генерал Коновницын  делал все возможное, чтобы привести в порядок расстроенные и отступившие русские части. Но почувствовавший успех  опытный неприятель постарался сразу  завершить поражение русской армии  и, не давая отступившим  русским войскам передышки , начал атаку второй линии позиции русской армии на ее левом фланге , проходящей  по  склону  Восточной ветви Семеновского оврага  вдоль и по бокам деревни Семеновской. Положение  русских частей  было критическое. Расстроенные русские части отчаянно  нуждались в подкреплениях и  передышке . А окрыленный своим  успехом  неприятель этой передышки  им не давал, стремясь довершить их поражение и разгром. Отчаявшийся Коновницын  метался  среди  своих  солдат и  буквально умолял их продержаться еще немного.  Солдаты обещали ему  это  и мужественно пытались удержаться на своих новых позициях. Но находясь в расстроенных боевых порядках  они не могли оказать достойного отпора врагу и вынуждены были  под его  организованным  грамотным натиском все более и более  подаваться назад .  В этот  критический момент сражения на левый фланг  русской  армии  наконец – то подошли   отправленные фельдмаршалом  Кутузовым спасительные  резервы :  три  гвардейских  пехотных полка – Измайловский, Финлядский и Литовский, а  также несколько рот  конной  артиллерии. Одновременно с этим прибывший по приказанию  русского   главнокомандующего  на место раненного  князя Багратиона  генерал Дохтуров , опираясь  на гвардейские полки  твердо взял в свои руки руководство  войсками  русской второй армии , сумел  укрепить расстроенные и отступившие  русские войска и  устроить их на новой позиции  за Восточной ветвью Семеновского оврага у деревни  Семеновской. Однако отбить первую линию  русской  первоначальной позиции на левом фланге – Багратионовы флеши ему не удалось.  Французы уже успели закрепиться на этой позиции , подтянув сюда свою артиллерию, и выбить их от туда,  не подавив  поставленных там  вражеских батарей, было не возможно. Более того, установив здесь свои  сильные батареи,  неприятель с расстояния всего около  шестисот шагов  стал их мощным огнем   громить русские войска  , расположенные  вдоль  деревни Семеновской.  Так как  неприятельские позиции  выгодно располагались на высотах , господствующих  над  новой русской позицией, русские  полки стали нести жестокие потери  от огня  французских орудий, стреляющих сверху вниз , а русские батареи, находясь в невыгодном положении не могли  подавить огонь вражеских орудий и  опытный генерал Дохтуров, не видя другого выхода,  чтобы избежать   бесполезного истребления своих  солдат,  отдал приказание  русским  частям отойти назад на один пушечный выстрел  до высот примыкавших к Горецкому оврагу. Получив это приказание русские части начали  отход на новую позицию. Однако это был опасный маневр. Отходящая пехота очень уязвима  для кавалерийских атак.  Пользуясь этим обстоятельством и желая завершить разгром русского левого фланга  маршалы Даву и Ней предложили  Иоахиму Мюрату немедленно бросить в атаку на расстроенные  артиллерийским огнем  и отходящие русские части всю массу его тяжелой кавалерии. Оценив своим зорким взглядом новое положение русских войск , король Неополитанский  согласился с мнением  маршалов и бросил в атаку на русский левый фланг свои конные корпуса- Нансути  справа и Латур  - Мобура – слева от деревни Семеновской.  Переправившись через Восточную ветвь  Семеновского оврага кавалерия   « железных людей» , как величал своих кирасир   император Наполеон  Бонапарт,  стремительно атаковала  русские  войска. Уже значительно поредевшие и ослабленные в  бою русские  кавалерийские части  второй кирасирской дивизии, четвертого  кавалерийского корпуса Сиверса и третьего кавалерийского  корпуса  Дорохова  храбро пытались остановить стальную  лавину французской кавалерии, но были опрокинуты и стали отходить. Вслед за этим французская кавалерия  атаковала  арьергардные части русской пехоты  и выбила их из деревни Семеновской.  Однако дальнейшее продвижение французской  тяжелой кавалерии было остановлено прикрывающими отход  основной части русской второй армии перестроившимися в  каре тремя  русскими гвардейскими  полками – Финляндским , Измайловским и Литовским.  Раз за разом на  батальонные каре русских гвардейских полков накатывались  стальные волны  французских кирасир. И раз за разом , неся большие   потери от  меткого ружейного огня русских гвардейцев  они откатывались обратно. Подобно гранитным утесам каре  русских гвардейцев  подпускали к себе французских кирасир и с правильной , точно выверенной дистанции, давали по ним убийственные ружейные залпы.  В перерывах между  этими атаками    батареи французской артиллерии  засыпали  свинцовым ливнем картечи русские  гвардейские  полки. Но  неся ужасающие потери , русские гвардейцы , переступая через тела   павших товарищей и вновь смыкая свои  ряды,  медленно и организованно отступая,  продолжали мужественно сдерживать  натиск  грозной и непобедимой тяжелой французской кавалерии,  своей кровью  предоставляя   остаткам второй русской армии драгоценное время, необходимое  для   отхода и занятия новой позиции.  Каждая новая  атака  французских кирасир  воспринималась  русскими гвардейцами  как облегчение , на  время избавлявшая их от губительного огня  вражеской артиллерии.  Русская гвардия ,на  глазах  изумленных ее мужеством французов, умирала, но не сдавалась.  Но силы ее таяли. В рядах  каре трех русских гвардейских полков  уже оставалось  менее  половины первоначальной  численности их солдат. Остальные были убиты или тяжело ранены.  Желая окончательно переломить ход сражения в свою пользу  маршалы  Даву, Ней и  король Неаполитанский  послали своих адьютантов к императору с настоятельной просьбой бросить в наступление на отступающий  русский левый фланг свою гвардию, чтобы довершить окончательный  разгром русской армии. Прибытие адьютантов от маршалов к императору  совпало с  получением  императором Наполеоном Бонапартом донесения от  вице  - короля Итальянского Евгения Богарне, который сообщал, что    дивизия генерала  Морана  уже захватила  курганную русскую батарею в Центре русской позиции.  Получив  эти  радостные новости  император тем не менее  внешне остался совершенно спокойным, хотя в душе у него после огромного напряжения все ликовало.
    - Который час?,  - небрежно обратился  император к своей свите.
   - Двенадцать часов  дня , Сир, -  услужливо подсказало ему  сразу несколько голосов.
   - Бертье, - торжественно  обратился император  к своему начальнику штаба, -  отметьте, что  сегодня ровно в двенадцать часов дня мы выиграли  великое сражении е под Москвой. Нет, отметьте, что сегодня  ровно в двенадцать часов дня мы выиграли  войну с русскими.               
     -  Левый фланг русской армии расстроен, -  про себя подумал император, - их центр прорван и значит они не смогут  вовремя подтянуть резервы к своему погибающему левому флангу. Осталось только  довершить поражение русской армии. Теперь  гвардию  вперед  - добить  расстроенный русский левый фланг и ,сворачивая весь их фронт, загнать их армию   в  Москву реку  и утопить. Аустерлиц повторяется. -  Торжественно, как он уже привык это делать  в исторические моменты сражений,  император отдал приказание, -
   - Молодую гвардию  - в огонь  - на русский левый фланг! –
Адьютанты  помчались передавать его  приказание.
   - Вот и все, - успокоительно прозвучало в голове у  императора, -  ничем нельзя заменить  искусство  офицеров , опыт и смекалку солдат.  Никаким мужеством и никакой отвагой. Русские, без сомнения  умеют умирать, но  умирают они бестолково.  Сегодня у России  не останется  армии. Она вся погибнет на этом  поле.  А значит они уже не смогут продолжать организованное сопротивление.
 - А как же Испания? -  возразил императору его  внутренний голос. Но он тут же  нашел  убедительный ответ на этот неприятный вопрос и мысленно продолжил  разговор с самим собой., -  это все английчане.  Опорой испанской  войны  является английская армия Веллингтона, с которым мои маршалы, к сожалению никак не могут справиться. Но ничего. Покончим с Россией, доберемся и до Веллингтона. В России испанская война не повторится.
  - Стакан  вина  и кусок хлеба, -  обратившись к дворцовому  префекту Боссе коротко распорядился император.
Тот поспешно бросился исполнять полученное приказание, обрадованный тем обстоятельством, что у  императора наконец –то появился аппетит.  Откусив кусок белого хлеба и запив его глотком  красного  сухого неразбавленного вина, император  еще раз повторил про себя , -
  -   Как когда –то говорил знаменитый Юлий Цезарь : «  Полководец побеждает  столько же умом, сколько и мечом». Это касается не только полководца, но и каждого  офицера и каждого  солдата.  Ничем нельзя заменить  искусство офицеров  и опыт и понятливость солдат.  Никакой храбростью и никаким мужеством.  В сражении и на войне, так же как и в жизни, всегда побеждает тот кто умнее.

               


                Г Л А В А  6

                « Изведал  враг  в  тот  день не мало,
                Что значит  русский  бой  удалый.
                Наш  рукопашный  бой.»
                ( М. Ю. Лермонтов)


 Вторая  легкая  рота  гвардейской  конной  артиллерии  в начале Бородинского сражения находилась в резерве  - в центре русского  боевого порядка в третьей  линии, рядом с гвардейским  Преображенским  полком. Вражеские ядра  с  визгом   долетали  и сюда и время от времени  отыскивали свои жертвы.  Чтобы  уменьшить возможные  потери  рота   разомкнула свои ряды   и разместила свои орудия  на  увеличенных интервалах.   Командовавший одиннадцатым и двенадцатым орудиями  батареи,  подпоручик  Норов , впервые попавший в дело , сначала  приседал  при свисте  каждого пролетевшего  рядом ядра, а потом, пристыженный  насмешливыми взглядами  своих более опытных товарищей ,  осмелел и сделался до того горд, что  не только перестал  кланяться  пролетающим ядрам , но даже заметив  одно медленно катившееся  в его сторону ядро, собрался даже лихо носком своего сапога. Однако в последний момент подбежавший  капитан  Преображенского  полка   граф  Полиньяк  с  силой дернув его за рукав  мундира, успел предотвратить  его  ребяческое  намерение  и с укором заметил, -
  - Как же Вы  артиллеристы  забываете о том, что даже такие ядра, по закону  вращения вокруг своей оси,  не теряют своей силы . Оно  запросто могло  оторвать Вам ногу.               
Поблагодарив  своего более опытного товарища за  урок,  подпоручик Норов  продолжал  вместе  с  подошедшими к нему гвардейскими  офицерами Преображенского полка  наблюдать за ходом сражения.  С вершины  холма, на котором они расположились,  было хорошо заметно  почти  все расположение  русских войск и  атаковавшего  их неприятеля.  Отчетливо видны были и  огромные клубы черного дыма,  окутывающего  стреляющие батареи  и двигающиеся к русскому  левому флангу  многочисленные  колонны вражеской пехоты и кавалерии. Головы  колонн,  приближаясь к Семеновскому оврагу и спускаясь в него, исчезали  как в бездне, но их  сменяли все новые и новые вражеские  отряды.  Силы французов казались неисчислимыми. Однако русский левый фланг держался.  Порывы ветра   доносили с поля брани  грохот   орудий , ржание   лошадей  и яростные крики людей.
  - Вот где сейчас настоящий ад! -  указывая рукой в направлении Багратионовых флешей  заметил   капитан  Полиньяк, - там сейчас решается судьба всего сражения. А у нас здесь просто отдых.               
  -  Не беспокойтесь , граф, -  спокойно ответил ему  капитан Столыпин из второй  легкой роты гвардейской конной артиллерии, -  без нас сегодня тоже не обойдется. Так что  не мучайтесь укорами совести  и спокойно отдыхайте. до поры до времени.  Однако несмотря на относительную  безопасность , долетавшие  до расположения  роты  вражеские ядра, время от времени  поражали кого –нибудь .  Во взводе  подпоручика  Норова  первой жертвой  была  ящичная лошадь.  Вражеское  ядро  начисто  оторвало  несчастному животному половину морды.  Чтобы  избавить  его от  мук  двое  солдат из  батарейной прислуги взвода подпоручика Норова  тут же прикололи его. Другое  ядро  хлюпнуло  в стоящий  рядом  с двенадцатым орудием , на котором прилег отдохнуть  подпоручик  Норов , зарядный ящик.  Тот затрещал , лошади прицепленные к нему шарахнулись в сторону.  Солдаты    моментально  раздвинулись  от опасного места. Сам подпоручик в ужасе застыл на своем месте.
 - Берегись , братцы, граната, -  резко  ударил по нервам   чей –то истошный крик. Но какой –то спокойный голос  тут – же одернул паникера, разумным замечанием -
 -  Эх братцы, если бы это была граната .
После этого  один из бомбардиров взвода смело подошел к зарядному ящику, быстро перекрестился и со словами, -
- Господи благослови, -  вскрыл крышку зарядного ящика. Холодное  неприятельское ядро   спокойно покоилось в нем, повредив сверху его гнезда. Вскоре не только люди привыкли к постоянно пролетающей мимо них свистящей смерти, но даже лошади перестали  шарахаться  от свиста  пролетающих ядер  и уже не храпели , а стояли смирно, покорно  понурив свои  головы  с большими страдающими глазами и свисающими на них челками.  Вскоре дошло дело и до третьей резервной линии. Первой двинулась на левый фланг  русской армии  батарейная рота  графа Аракчеева под командованием барона Таубе. Когда она проходила мимо  подпоручик Норов  подбежал к ехавшему шагом  на коне  капитану Таубе  и ободряюще пожелал ему удачи.  В ответ барон Таубе на прощание  протянул ему   руку   с висящей на ней  подаренной  подпоручиком булатной саблей.. Следом   за батарейной  ротой  графа Аракчеева  мимо второй легкой роты  в походных колоннах проследовал  гвардейский Финляндский полк, также направляющийся на левый фланг русской армии. Ровные четкие ряды рослых  гвардейцев с суровыми лицами производили грозное впечатление.  Глядя ни них подпоручик  Норов сначала  ощутил  прилив гордости , а потом  чувство грусти и сожаления. Скольким из этих отборных  рослых красавцев гвардейцев  вынуждены будут  сегодня расстаться с жизнью  или превратиться в искалеченных инвалидов.
  Внезапно из проходившей мимо него походной  колонны  к нему  бросился с обьятиями  молодой стройный офицер
  - Кузен, - радостно  и удивленно  приветствовал своего двоюродного  брата поручика  гвардейского  Финляндского полка  князя Ухтомского подпоручик Норов ,  после чего задал ему дурацкий вопрос , - куда  вы идете?
 - На левый фланг, в подкрепление  второй  армии, - радостно улыбаясь отвечал ему князь Ухтомский, - эти французы совсем обнаглели. Прут и прут на князя Багратиона. Надобно их остановить.
-  Пусть хранит тебя святая  богородица,  кузен, - с чувством произнес подпоручик  Норов, после  чего еще раз крепко обнял его. Тот  попрощавшись поспешил  догонять  уходящую  роту. Глядя ему  вслед, подпоручик  Норов  тяжело вздохнул.  В это время рядом  с  ним  с омерзительным  свистом   пронеслось вражеское  ядро.  И, как ножом, срезало все лицо  молодого  гвардейца  из проходившей  мимо него шеренги Финляндского  полка. С ужасом  подпоручик  Норов наблюдал, как несчастный солдат  в конвульсиях хватается  руками  за выступивший  из поврежденной  черепной  коробки  свой  мозг.
 - Прикажете  приколоть, ваше благородие? - услужливо  предложил  подпоручику  солдат его взвода
 -  Отнесите его в кусты  ребята, -  преодолевая подступившую  к  горлу тошноту   распорядился подпоручик .
Через некоторое  время  ему  довелось стать свидетелем еще одной  грустной сцены. Мимо второй  легкой  роты гвардейской конной артиллерии на перевязочный  пункт  проследовала  небольшая  группа  офицеров , которая  сопровождала раненного в ногу, полунесомого генерала. Офицеры  бережно поддерживали его под руки, а сам генерал  помогал  им,  отталкиваясь от земли своей здоровой ногой.
 - Князь  Багратион! - с ужасом  вырвалось у стоявшего рядом с подпоручиком  Норовым  капитана Столыпина, - какое несчастье.  Кто же теперь возглавит наш левый фланг?
  Подпоруччик  Норов  в растерянности  посмотрел вокруг себя и заметил шатающегося, с окровавленной головой,  но все же самостоятельно  бредущего  на перевязочный пункт  подпоручика  Сумарокова  из  батарейной роты  графа  Аракчеева.
 - Как  там дела у нас на левом фланге? - не удержавшись  поинтересовался у раненного  подпоручик  Норов
 - Пока держимся , - слабым  голосом , не останавливаясь,  отвечал  ему раненый подпоручик , направляясь вслед за  только что исчезнувшей с поля зрения  подпоручика  Норова  печальной  свитой  князя  Багратиона.             
   Несмотря  на печальные  события, свидетелями  которых  им  довелось быть,  настроение  у офицеров и солдат  второй легкой роты оставалось бодрым. Никакой  суматохи и никакого беспорядка в ней не наблюдалось. Все они  с нетерпением ожидали приказания  отправиться в самый огонь сражения на помощь своим  товарищам. Вынужденное  бездействие  мучило их  больше , чем возможные раны  и даже смерть на поле брани. Каждый  из них предпочел бы  находиться  на самом острие  атаки неприятеля  и отвечать раной на рану, смертью  на смерть, чем, пребывая в резерве,  нести безответные потери от огня вражеских батарей.
  Наконец  дошла очередь и до второй легкой  роты  гвардейской конной артиллерии. Подскакавший  к  командиру роты  капитану /Гогелю  офицер генерального  штаба  передал ему приказ  вместе со своей ротой двигаться за ним на левый фланг русской армии. Офицеры и солдаты роты сразу заметно повеселели.  Спустя примерно час, по прибытии  на левый фланг русской армии , вторая легкая рота  была поставлена на позицию  вдоль Горецкого  оврага  рядом  -  с левой стороны с  его величества кирасирским полком,  с правой -  остатками  первой легкой  роты гвардейской  конной артиллерии   капитана Вельяминова. К этому времени  первая легкая рота  уже понесла огромные потери. Сам ротный командир , капитан Вельяминов, был тяжело ранен  и его заменил штабс  капитан  Ладытин. Он один только остался целым из семи офицеров роты.  У прапорщика  Ковалевского ядром оторвало обе ноги, а у прапорщика Рюля – одну ногу. Подпоруччик Павлов был убит. Бедняга накануне сражения  верно предугадал свою печальную судьбу. Ему действительно суждено было навеки упокоиться на Бородинском поле.  Подпоруччик  Глухов  был ранен и своим  ходом отправился на перевязочный пункт.  Половина орудий и лошадей первой легкой роты выбыло из строя. Несмотря на это, солдаты роты,  как ни в чем не бывало  продолжали делать свою работу : заряжали орудия, наводили  их на врага и посылали на вражеские  батареи , поставленные  на  развалинах, захваченной уже к этому времени неприятелем , деревни  Семеновской свои смертоносные разрывные гранаты.  Однако вскоре , исчерпав все  заряды,  первая легкая рота вынуждена была сняться со своей позиции  и отправиться в тыл для пополнения боеприпасов и замены подбитых орудий. Сразу после того, как  вторая легкая рота встала на свою позицию, неприятель, заметив прибытие свежей русской батареи , открыл по ней сосредоточенный  огонь из  орудий. Тут же начались потери.  Особенно доставалось  соседу подпоручика Норова командиру взвода  подпоручику Рославлеву, командовавшему девятым и десятым  орудиями. Вражеские ядра  постоянно  вырывали  из его взвода то человека, то лошадь.  Страдая  от  неприятельского  огня  подпоручик  Рославлев был вынужден  подвинуть свои два орудия  немного вперед , прикрыв их невысоким бугром. Взвод подпоручика Норова тоже нес потери. Но солдаты взвода несмотря на это были гораздо веселее, чем тогда, когда они находились в резервной третьей лини.  Сам  подпоручик Норов постоянно  лично наводил   на врага свое двенадцатое  орудие.  Огонь русских единорогов второй  легкой роты , посылавшей  на  вражеские батареи   разрывные  гранаты,  был  более  губителен  для  неприятеля, чем  его ответный огонь. Подпоруччик Норов с удовлетворением лично мог наблюдать , как  меткими  выстрелами   орудий  второй легкой батареи было взорвано несколько зарядных ящиков  французских батарей. Каждое такое меткое попадание сопровождалось дружным  и радостным « Ура»  у наших артиллеристов . Вообще несмотря на  постоянно грозившую им опасность  солдаты второй  легкой роты  весело шутили  под неприятельским огнем , выполняя свою работу.  Одно из вражеских ядер , прилетев со стороны деревни  Семеновской ,  сильно ударило по хоботу одного из орудий второй легкой роты и отлетело в сторону.
 - Видно не по калибру пришлось, -   весело заметил  находившийся рядом  с подпоручиком  Норовым,  бомбардир Курочкин. Вскоре  другое  ядро, ударив в самую кисть его руки, начисто оторвало его. Но даже это трагическое событие не лишило храброго  бомбардира  его веселого настроения. Вытирая  рукавом  мундира  кровь со ствола орудия он  невозмутимо заметил, -
 - Жаль мою рученьку. Но бедному Усову более моего досталось.
То же самое ядро , которое оторвало ему кисть руки, отлетев рикошетом от ствола орудия, наповал убило его товарища  Усова. Вскоре разорвавшаяся рядом с командиром второй легкой роты капитаном  Гогелем неприятельская граната,  тяжело контузила его,  убив под ним лошадь. Командование  ротой принял  штабс – капитан Столыпин . Стоявший  слева  от второй  легкой роты  его величества кирасирский полк  тоже  подвергался  губительному обстрелу вражеских  орудий. Прямо на глазах  подпоручика Норова прилетевшее неприятельское ядро  ударило  в грудь  рослого красавца малоросса, убив его наповал и опрокинув наземь.  Он так  и лежал  сраженный, на спине широко откинув в сторону  правую руку с намертво зажатым в ней палашом. Невозмутимо переступив через его тело  ротмистр  кирасирского  полка  направил своего коня прямо к подпоручику Норову и, поравнявшись с ним,  поинтересовался, -
  -  Так же сильно бьет и у Вас?
   - Порядочно, - ответил ему подпоручик, -  да только мы делаем свое дело, а на вас  просто жалко смотреть. Зачем вы  не отступите несколько немного назад  по этому склону?  Вы всегда  успеете нам помочь, если наскочит на нас кавалерия неприятеля.
  - Правда Ваша, - согласился ротмистр  и тут же поспешил  передать  эти соображения  командиру полка.  Очевидно тот внял разумным доводам, потому что вскоре после этого кирасирский полк  чуть отступил назад  и укрылся от неприятельских выстрелов за склоном невысокого холма. Тем временем кавалерийские корпуса  Нансути и Латур – Мобура, до того  несколько раз  безуспешно атаковавшие  каре  русских гвардейских полков  - Финляндского, Измайловского и Литовского , пошли в свою очередную атаку. Уже пришедшая в себя русская кавалерия, оберегая  сильно поредевшую пехоту двинулась вперед,  в ответную контратаку. Двинулся вперед и стоящий  рядом  со второй легкой ротой  его величества кирасирский полк. Капитан Столыпин, чтобы поддержать атаку кирасирского полка,  приказал зарядить все орудия второй легкой роты картечью , взять орудия на передки , и двинутся вместе с кирасирами, чтобы огнем своих орудий способствовать их атаке. На полном галопе, обогнав кирасир, быстро выдвинувшаяся вперед,  вторя легкая  рота  лихо  развернулась   прямо  напротив  надвигающейся на нее лавины французской тяжелой кавалерии и  смело стала  ожидать  ее приближения, готовясь встретить  смертоносным картечным залпом в упор.  Вражеские кирасиры быстро приближались, идя ускоренной  рысью . Однако на расстоянии  примерно ста пятидесяти саженей  от приготовившейся второй легкой роты, неприятельская  тяжелая кавалерия  раздалась в обе стороны и обнаружила шестиорудийную  конную батарею . Залпы двух  противостоящих конных батарей, русской и французской  прозвучали  почти  одновременно. Французской  батарее  сильно досталось от русской картечи. Вторая легкая рота тоже понесла потери.  Несколько солдат и лошадей было убито. Вдвое больше ранено.  Быстро перезарядив свои орудия разрывными  гранатами,  вторая легкая рота успела дать еще один залп по французской батарее, от которого на ней взорвался зарядный ящик  и ее всю заволокло черным дымом, от чего она прекратила  всякую стрельбу, проиграв таким образом артиллерийскую дуэль. Однако последним выстрелом из неприятельского орудия  подпоручик  Норов  был поражен картечью в левую ногу. Почувствовав электрическое  потрясение, он упал возле хобота своего двенадцатого  орудия.   Посмотрев на свою раненую левую ногу, он ужаснулся. Она вся была раздроблена  и измочалена картечью. Он еще смог, своим затуманенным взором,  увидеть, как после  удачных залпов его второй  легкой роты, русские кирасиры пошли  в атаку  и опрокинув  противостоящую им вражескую тяжелую конницу отбили у нее два орудия конной артиллерии…

   Пока на левом фланге русской армии в районе деревни  Семеновской  происходили эти драматические события, не менее драматичная борьба  развернулась и в самом центре русской боевой линии у курганной батареи, названной по имени известного русского  генерала, войска которого первоначально защищали  ее – батареей Раевского. По приказу вице – короля итальянского Евгения Богарне  первой  перешедшая через речку Колочу  дивизия генерала Морана  двинулась в решительную атаку на этот важный  опорный пункт русской боевой линии. Для уменьшения потерь  от русского артиллерийского и ружейного огня,  генерал Моран  рассредоточил центр своей дивизии  в  линию развернутых батальонов  усиленных по флангам  батальонными  колоннами.  На самом острие атаки  был поставлен  тридцатый полк  во главе  с храбрым бригадным генералом Бонами. Обьезжая перед атакой  передовую линию своей дивизии  и ободряя своих солдат,  генерал  Моран   заметил  сидящего на коне в первых рядах тридцатого полка  и морщившегося  от боли в раненой ноге капитана  Франсуа. Генерал подъехал к капитану и ласково обратился к нему, -
 - Капитан,  Вы ранены и не сможете идти в атаку, отойдите к страже  знамени,      
  - Я слишком  долго ждал этого момента, генерал, - хриплым  голосом  отвечал ему  капитан, - позвольте мне  участвовать в атаке вместе с моим полком.
  - Но как же Вы , капитан, с вашей раненой ногой  сможете взойти на русскую батарею? -  удивленно посмотрел на него генерал.
  - Богиня победы сама понесет меня  на своих крыльях, - воодушевленно  произнес в ответ капитан Франсуа, так, как будто  бы сам  верил в свои слова.
Генерал улыбнулся капитану и крепко пожав ему руку одобрительно произнес, -
  -  Отлично сказано, капитан. Хорошо. Поступайте как знаете. Вы настоящий солдат.
Тридцатый полк  под начальством  бригадного генерала Бонами  двинулся вперед , прямо на русскую курганную  батарею. Огонь ее был метким и ужасающим.  Целые ряды  французской пехоты падали сраженные свинцовым градом картечи. Но вслед за своим храбрым генералом  солдаты тридцатого полка  смыкали ряды  и неустрашимо продолжали двигаться вперед. У самой подошвы кургана , на котором располагалась русская батарея, бригадный генерал Бонами остановил своих солдат   и снова выстроил их для последней  решительной атаки. В этот решающий момент  огонь русской батареи  внезапно ослабел и почти прекратился . Капитан Франсуа слез со своей лошади и сжав зубы , превозмогая  боль в своей раненой ноге , обнажив  саблю встал  в первом ряду  приготовившегося  к атаке  полка.
  - Всем зарядить ружья ! -  отдал последнее  приказание генерал Бонами, - И огня не открывать пока мы не подойдем к русским на тридцать шагов.                С тридцати шагов даем дружный залп из всех ружей, и сразу бросаемся  в  штыки. Вперед , мои герои. Да здравствует император!
 -  Да здравствует император! -  дружно и восторженно отвечали генералу его солдаты  и в едином порыве устремились вперед и вверх на русскую батарею.  Сжав зубы, превозмогая боль в  раненой ноге, прихрамывая, капитан Франсуа  старался не отставать от своих солдат. Огонь русских стал каким –то  неорганизованным и беспорядочным и не мог  остановить дружного натиска воодушевленных  солдат тридцатого полка.  Приблизившись к русским  амбразурам на тридцать шагов,  французы дали дружный  убийственный залп  из своих ружей  и, окутанные пороховым дымом , бросились в штыки.  Капитан Франсуа через амбразуру  спрыгнул  в русский редут  на самом гребне кургана. Дюжий русский артиллерист  как дубиной размахивая  огромным банником , бросился на него.  Капитан ловко уклонился от мощного удара, который , если бы достиг цели, расплющил бы его как муху и ответным выпадом проткнул  своего противника  острием  сабли. Вслед за этим  молодой русский офицер  навел на капитана дуло  пистолета . Яростно закричав и пригнувшись, капитан , позабыв о раненой ноге ,  бросился на нового врага. От неожиданности и волнения  выстрел русского офицера был не точен -  пуля только  сбила кивер с головы капитана Франсуа и он снова достал своего неприятеля острой саблей. Рядом с ним солдаты его полка, яростно работая штыками ,  вытесняли из укрепления  отчаянно сопротивляющихся русских. Хорошо заметный в своем генеральском мундире, бригадный генерал  Бонами , размахивая своей саблей в самом центе русского укрепления, громко кричал, -
 - Вперед. Не отступать. Только вперед. Еще немного. Вперед.
 Но призывы его были лишними. Почувствовав  близость победы,  французы  самоотверженно дрались с не менее самоотверженно защищающими свое укрепление русскими солдатами. Однако силы были не равны. Французов,  проникших в русское укрепление, было значительно больше, чем его защитников. Тем не менее русские продолжали свое отчаянное и безнадежное сопротивление.  Пленных не было. Русские артиллеристы предпочитали умирать возле своих орудий ,чем сдаться в плен. 
  - Да здравствует император! -  эти  громкие торжествующие  крики, раздающиеся во всех углах русского редута, наконец то убедили капитана Франсуа в том, что русское стратегически важное укрепление , расположенное в центре их боевой линии, окончательно захвачено.   Ни с чем не сравнимое , долгожданное чувство восторга  победителя овладело  всем его  существом.  Позабыв про свою раненную ногу , про боль и усталость ,  без  кивера, в   мундире, с  оторванными в рукопашной схватке полами , капитан Франсуа, восторженно размахивая над головой своей окровавленной саблей громко, изо всех сил закричал, -
 - Да здравствует император.
В этот момент  он горячо  и искренне любил своего императора, генерала Морана и бригадного генерал Бонами, а также всех офицеров и солдат своего  храброго  тридцатого полка.
- Победа, - крутилась у него в голове только одна,  согревающая  его, сладостная  мысль, -  Мы победили.


                Г Л А В А  7.

                «   Одежда  исполина не в пору пигмею  ».
                ( Наполеон Бонапарт )

 С самого  начала  Бородинского  сражения  главнокомандующий русской армий фельдмаршал  Кутузов  со своим штабом   находился  в центре русской боевой позиции  у деревни Горки.  Он  казался  совершенно  невозмутимым. Спокойно принимал донесения и отдавал  распоряжения, так как  буд –то бы он находился на маневрах на Царицыном лугу, а не на поле брани, которая  должна  была  решить  участь Москвы и всей России. Даже получив тревожное  донесение   от командующего второй русской армией – князя Багратиона  о готовящейся массированной атаке неприятеля на  занятый его войсками  левый фланг русской армии,  фельдмаршал  не забеспокоился, а наоборот даже обрадовался тому обстоятельству, что  Бонапартий  все –таки принял его план сражения и ,отказавшись от обходов и охватов,  решился прямо в лоб атаковать  сильно  укрепленные русские батареи  на  левом фланге  русской боевой линии.  Он тут  же отдал приказание  выдвинуть примерно две трети  общего резерва русской армии  на ее левый фланг и передвинуть туда же весь второй пехотный корпус  генерала Багговута. Четвертому пехотному корпусу генерала  Остермана  было поручено  переместиться  ближе к центру русской боевой линии. Кроме того,  чтобы  дать  время  для передвижения всех этих частей и на этот  момент  отвлечь  Бонапартия от его  планов  и  помешать решительной атаке  русского левого фланга  главнокомандующий  русской армией, светлейший  князь Кутузов приказал генерал – адьютанту  Уварову  с его  первым  кавалерийским  корпусом   и Донскому атаману Платову с девятью казачьими полками   провести  внушительную демонстрацию  на левом фланге французской армии . Все эти распоряжения  были  отданы скоро, насколько это было только  возможно  и, зная  князя Багратиона, фельдмаршал  надеялся  что  под  его  умелым  руководством  войска второй армии сумеют продержать  полтора два часа до подхода к нему  крупных резервов и потому продолжал сохранять  внешнее спокойствие. Однако доставленное  ему донесение  о расстройстве войск второй русской армии и тяжелом ранении князя Багратиона, вынужденного  оставить свои  войска , сильно  встревожило русского главнокомандующего и вывело его из спокойного состояния. Забеспокоившись, он сначала предложил  находившемуся в его свите герцогу Александру Вюртенбергскому  немедленно отправиться на русский левый фланг и возглавить войска второй армии. Однако не успел герцог отправиться  выполнять это ответственное поручение, как  фельдмаршал тут же передумал .  В этот критический  момент сражения  расстроенная  русская вторая  армия нуждалась в другом  военачальнике – опытном, а  также  спокойном и уравновешенном, который бы уже одним своим видом мог внушать  солдатам  спокойствие и уверенность. Фельдмаршал  мысленно перебрал  всех  своих  генералов и остановился  на генерале Дохтурове. В поношенном  генеральском мундире  со звездами на груди, небольшого  роста,  но плотного  сложения , с чисто русским лицом,  генерал  Дохтуров в общении со своими  офицерами и солдатами  напоминал  доброго помещика  в крепком  и хорошо устроенном  имении. Он не проявлял  пылкой  порывистой  отваги , как, например, князь Багратион или  генерал  Раевский.  Его храбрость была иного рода. Она заключалась в стоической невозмутимости  и непоколебимом  спокойствии. На поле  брани   он вел себя так, как  буд – то бы находился  на месте мирных полевых  работ в своем поместье. А к своим солдатам он относился подобно тому, как примерный отец большого семейства относится к своим многочисленным чадам,  предпочитая более воздействовать на них ласковым обращением и собственным примером, чем  угрозой наказания. Именно такой  военачальник нужен был сейчас второй русской армии. Приняв решение фельдмаршал  Кутузов   подозвал  к себе своего адьютанта и  поручил ему срочно передать генералу Дохтурову  его  распоряжение  немедленно отправиться на левый фланг – во вторую  русскую  армию  и возглавить ее. Однако, почувствовав, что одних устных распоряжений  в этот судьбоносный момент не достаточно, русский фельдмаршал собственноручно  написал  генералу  Дохтурову  записку, в которой  просто и ясно  изложил  его задачу, -
  -  Держаться  до последней  крайности!
После  этого князь  Кутузов  также передал  распоряжение  полковнику Толю , лучшему фортификатору русской армии, также немедленно  отправиться на левый фланг, чтобы помочь  генералу Дохтурову, если понадобиться лучшим  образом  благоустроить  возможную новую  позицию  второй  армии. Кроме этого   Кутузов,  подозвав к себе,  находившегося в  его  свите начальника штаба  первой армии,  генерала Ермолова  и, ласково обращаясь к нему,  не приказал, а скорее  попросил, -
 - Голубчик ! отправляйся  на  левый фланг и посмотри,  не нужно ли там что – нибудь сделать, чтобы ободрить войска.
  Генерал  Ермолов  добросовестно  взялся выполнять  данное ему поручение. Не желая быть  простым  наблюдателем, он взял из резерва  три конноартиллерийские роты  во главе с полковником  Никитиным  и вместе с ними направился на левый фланг русской армии. По дороге им встретился начальник артиллерии  всей  русской  армии  граф Кутайсов, который  узнав  о цели  их  передвижения, изъявил желание присоединиться к ним. Напрасно генерал Ермолов пытался отговорить графа  Кутайсова  от его опрометчивого намерения,  припомнив  как  недавно при нем его светлость   фельдмаршал  князь Кутузов  ругал  графа  Кутайсова  за то. что никогда не может вовремя видеть его при  себя и что  он , граф  Кутайсов, как начальник  артиллерии  всей  русской  армии  будет  гораздо  полезнее  при  Главном штабе  русской армии. Ему не удалось убедить  графа Кутайсова.
 - Сейчас  судьба всего сражения решается на нашем левом фланге, - твердо заявил ему  в ответ граф, - значит мое место должно быть там!
Генералу Ермолову не оставалось ничего иного, как  согласиться. Отдавать приказы начальнику артиллерии   армии он не мог. Не успели  два генерала,  вместе с тремя  конноартиллерийскими  ротами,  далеко отъехать  от  центра  расположения  русской  армии, как  зоркий генерал Ермолов заметил курганная батарея Раевского вся окутана дымом и на ней уже не слышно выстрелов наших орудий. Из этого  генерал  Ермолов  сделал правильный  вывод -  важнейшее  русское  центральное  укрепление  захвачено неприятелем.
 - Полковник  Никитин, -  тут же приказал генерал Ермолов, -  немедленно разверните Ваши орудия  и начните обстрел нашей курганной батареи.
 - Что Вы намерены предпринять? - тут же поинтересовался  у него граф Кутайсов.
 - Я намерен немедленно  атаковать  неприятеля, захватившего нашу центральную  курганную батарею, - решительно отвечал ему генерал Ермолов.
 - Но ведь этим Вы нарушаете  приказ,  данный  Вам  главнокомандующим, -    
 граф  Кутайсов с любопытством  смотрел на своего товарища  в генеральском мундире. – это же воинское преступление.
 - Преступлением было бы , - возразил ему начальник  штаба  первой  русской армии  генерал  Ермолов, - оставить в руках неприятеля  этот, как выразился  при  мне  начальник  штаба   армии генерал  Беннигсен, ключ нашей позиции и дать ему возможность закрепиться  на нем. Надобно немедленной  контратакой выбить противника  с нашей курганной  батареи.  Это сейчас  гораздо важнее, чем  наше путешествие на левый фланг  армии. Думаю светлейший князь Кутузов оправдает это мое решение и простит мне мое неповиновение  во имя спасения  Отечества. Он сам накануне сражения на генеральском  совете заявил, что поскольку он сам, вопреки своему желанию ,  будет не в состоянии  находиться  везде в нужный момент ,  надеется на опытность и ответственность  главнокомандующих и генералов и  дозволяет им самим, не дожидаясь  его одобрения, принимать самостоятельные , и быстрые  решения. А потому не перечьте мне, а помогите организовать контратаку.
 В ответ на  эти  слова  граф  Кутайсов  крепко  пожал  руку генералу Ермолову и с чувством произнес, -
  -  Рад буду быть Вам полезным , генерал.
 Однако, кроме  трех рот конной артиллерии полковника Никитина никаких других частей  у генералов не было. Чем же атаковать неприятеля. Генералы отправили во все стороны своих ординарцев, чтобы срочно отыскать какие – нибудь рядом  стоящие части.  К счастью их ординарцами совсем близко  был обнаружен  полностью готовый к бою  и построенный в колонну для атаки  третий батальон  Уфимского полка майора  Демидова. Майор Демидов не будучи атакован неприятелем, не решаясь на самостоятельные действия, ждал приказаний. Не теряя драгоценного времени, генерал Ермолов  сразу повел    батальон  на батарею Раевского. Чтобы задержать отступающие с батареи  расстроенные  русские части , генерал Ермолов перестроил  третий  батальон  Уфимского полка  из колонны в развернутый фронт. По дороге к ним присоединился  батальон Томского полка, посланный  командующим  Первой  русской  армией  генералом Барклаем Де Толли  для разведки  обстановки в  районе  центральной   курганной  батареи Раевского. Подойдя к подножию кургана, на котором  располагались захваченные  французами  восемнадцать  русских  тяжелых батарейных орудий генералы  на свое счастье обнаружили в лощине  рядом с ним  стоящие в резерве и нетронутые  три  егерских  полка  -  одиннадцатый, девятнадцатый  и  сороковый.  Генералы тут же возглавили эти части и повели все  собранные ими войска  в наступление.   Заметив  направляющегося на перевязочный пункт  раненого в руку подпоручика Глухова из батарейной  роты графа Аракчеева, генерал Ермолов остановил его  и попросил, -
  - Я понимаю подпоручик, что Вы ранены , но я прошу Вас  собрать Ваши силы  и принять участие в атаке.. У нас не хватает офицеров. А отбить батарею нужно немедля и во что бы то ни стало.
  - Хорошо, - согласился подпоручик  Глухов и тут же присоединился к сводному отряду.
  Перед самой атакой  генерал Ермолов  обратился  к своим солдатам с короткой речью.
 -  Неприятель захватил нашу центральную батарею, - громко и воодушевленно начал свою речь генерал ,по  суворовски  стараясь обьяснить каждому солдату  « его маневр» ,  -  Его нужно оттуда во что бы то ни 
стало немедля выбить. Поэтому никакой  пальбы ребята. Атакуем  штыками. Выбьем француза с батареи  всем  георгиевские кресты будут.
Громогласное « Ура» было ответом  генералу. И русские сводные части яростно бросились в контратаку. Ружейный огонь  французского тридцатого полка, захватившего батарею не мог остановить их. К счастью французы не успели подтянуть на батарею свои  орудия, а у захваченных ими  русских восемнадцати  орудий отсутствовали заряды .Взлетев, как на крыльях, на гребень высоты , русские солдаты  яростно набросились на своих врагов. Закипевшая внутри редута рукопашная схватка была безжалостной и отчаянной. В плен никого не брали. Несмотря на храброе сопротивление , жалкие остатки  тридцатого  полка  были  выбиты  с  батареи  и  отступили в полном расстройстве. Храбрый бригадный генерал Бонами ,несмотря на его мужественное сопротивление, был взят в плен и доставлен к главнокомандующему  светлейшему князю Кутузову. который обошелся с ним ласково и направил к нему своего врача.  Под    мундиром  генерала оказались три надетые друг на друга фуфайки, а под ними  тринадцать легких колотых ран. Генерал  Моран,  который  уже двигался  на помощь  захватившему центральную русскую батарею тридцатому полку с подкреплениями и артиллерией,  в тот момент, когда храбрые генералы Ермолов и Кутайсов  отбили у французов  батарею Раевского , не смог оказать помощи  остаткам    тридцатого полка, потому что сам был атакован с двух сторон подошедшими  по приказанию командующего Первой русской армией генерала Барклая Де Толли подкреплениями : с одного фланга   войсками двадцать пятой дивизии генерала Паскевича, а с другого войсками двенадцатой дивизии  генерала Васильчикова. И был вынужден со своей дивизией отступить. Русские солдаты, увлеченные свои успехом преследовали  его по пятам. Не имея другой  возможности остановить  увлекшихся наступлением русских солдат, и ,опасаясь за только что отбитый им ключевой пункт русской позиции, генерал Ермолов приказал генералу Крейцу,   подошедшему  и вставшему слева от батареи  с тремя  драгунскими  полками :  Сибирским, Оренбургским и Иркутским, заскочив вперед нашей  пехоты завернуть ее  обратно . Но,  выполняя  приказание генерала  Ермолова,  генерал  Крейц  со своей  кавалерией , заметив  резервные части  дивизии  генерала  Морана  поддержанные карабинерами и готовящиеся вступить в бой для поддержки  своих отступающих частей, с ходу атаковал их своими драгунами. В завязавшейся  схватке и к русским, и к французам подходили подкрепления, но успех все же остался за  русскими войсками . Французы отступили.  В этом  бою храбрый генерал  Крейц  получил две раны пулями, но остался в строю, пока , будучи  раненный еще и картечью , не свалился с лошади. У французов же  их  храбрый генерал Маран был ранен  пулею в подбородок. В это время на отбитую  стараниями генералов Ермолова и  Кутайсова  батарею  Раевского , обеспокоенный  неожиданной атакой французов , лично  прибыл  сам командующий Первой русской армией  генерал  Барклай Де Толли, который занялся энергичным укреплением этого участка русской боевой линии. Совершенно ослабленные части седьмого корпуса генерала  Раевского , оборонявшие  центральную курганную  батарею,  были отведены в резерв и заменены  семью батальонами  двадцать  четвертой  дивизии  генерал – майора  Лихачева. Кроме этого осознавая всю важность удержания этой центральной позиции русского фронта , генерал Барклай Де Толли всячески торопя прибытие сюда с правого фланга  русской армии четвертого пехотного корпуса генерала Остермана -_ Толстого, на свой страх и риск решился  временно задержать здесь, до прибытия четвертого пехотного корпуса,   проходившую мимо и двигающуюся на русский левый фланг четвертую пехотную дивизию принца Евгения Вюртенбергского из второго пехотного корпуса генерала Багговута. Эти   своевременные  распоряжения значительно укрепили ослабленный русский центр. Успешно выполнив свою миссию по освобождению  центральной  русской  батареи,  генерал  Ермолов , отпустив обратно в резерв  три конноартиллерийские  роты  полковника Никитина, для пополнения  истраченных  в коротком , но ожесточенном  бою  почти всех своих зарядов, сам наконец –то  отправился на русский левый фланг , где и был ранен навылет пулей в шею, А  раненый подпоручик Глухов, получивший во время отбития у французов батареи Раевского  новое ранение, снова отбыл на перевязочный пункт и благополучно прибыл туда. Таким образом  стараниями  храбрых и инициативных генералов  Ермолова и  Кутайсова  кратковременный  успех французов  на  центральном участке  фронта  был  быстро ликвидирован. Однако он был  омрачен  гибелью храброго и талантливого генерала Кутайсова, который лично участвовал  в контратаке на батарею Раевского и которого даже тело потом не было найдено на поле брани. О его гибели узнали только по его лошади, которая вернулась  к русским позициям с окровавленным седлом. Разгневанный   неудачей  генерала Морана  вице – король итальянский  Евгений  Богарне  готовился возобновить  свое  нападение на ключевой  пункт  центральной  русской  позиции и подтягивал к своим  передовым дивизиям  переправившуюся уже  через речку Колочу итальянскую гвардию и кавалерийский корпус  генерала Груши.  Однако он был вынужден  отказаться от своего намерения. Причиной этого  было внезапное  появление  русской  легкой  кавалерии на слабо защищенном французском левом фланге.  Оно сорвало не только атаку вице – короля  в центре русской позиции , но и  остановило начавшееся  уже  наступление Молодой гвардии Наполеона  на левый фланг русской армии.  Получив приказание  фельдмаршала Кутузова,  русская  легкая кавалерия Уварова и Платова  примерно в двенадцатом часу дня,  перейдя в брод через речку Колочу близ селения Малого и  направилась к речке Войне.  По достижению ее , когда  батарея Раевского  уже была отбита  у неприятеля, конница Уварова и Платова  стремительно атаковала и отбросила  вставшую на ее пути  французскую кавалерийскую бригаду Орнано  за плотину через речку Войну . Поддерживавший  кавалерию Орнано  восемьдесят четвертый французский полк вынужден был выстроиться перед плотиной в батальонные каре , в середину одного из которых  был вынужден укрыться  и прибывший сюда,  для выяснения  обстановки,  сам вице – король  итальянский  Евгений Богарне. Бывший при генерал – адьютанте Уварове  будущий  известный военный теоретик Клаузевиц, автор известного изречения : « Война – это продолжение  прежней политики, только иными  средствами» ,  предложил  генералу  Уварову  прежде чем атаковать каре  французской пехоты, сначала расстроить его огнем, имеющихся в корпусе  двенадцати  орудий  батареи конной артиллерии.  Однако  генерал  Уваров,  опасаясь  потери  времени, приказал своей коннице с ходу атаковать  врага.  Три  раза   русские гусары ходили в  стремительную  атаку на ощетинившиеся штыками  каре французской пехоты. И трижды были  отражены метким ружейным огнем неприятеля.  Только после этого генерал – адъютант Уваров наконец внял совету Клаузевица и приказал своей двенадцати орудийной  батарее картечным огнем расстроить каре неприятеля.  Лишь тогда  французская пехота отступила по плотине через речку Войну , где продолжа отражать атаки русской конницы. Во время этих событий под  Вице – королем итальянским Евгением Богарне была убита лошадь, а один из его адьютантов был ранен.  Между тем  опытный и хитрый   атаман  Платов сумел переправиться со своими  казаками через речку Войну  выше плотины  и вышел в тыл  восемьдесят  четвертому полку. Опасаясь окружения,  восемьдесят  четвертый полк  отступил от плотины, что позволило  генералу Уварову с его корпусом переправиться по плотине через речку Войну,  и, совместно с казаками, навести панику в обозах  Великой армии. Затем, сорвав новую  французскую атаку  на батарею Раевского  и  на левый фланг русской армии , оттянув на себя значительные неприятельские силы , в виде итальянской гвардии, а также шестого, восьмого  и двадцать пятого   полков дивизии  Шастеля  третьего корпуса  Груши,  русская  легкая  конница Уварова  и  Платова,  по  приказанию  командующего русской   Первой армией возвратились обратно на свое первоначальное  местоположение. Встревоженный появлением крупных сил русской кавалерии император Наполеон Бонапарт  отменил свое распоряжение  молодой гвардии атаковать русский левый фланг и сам лично направился в сторону своего левого фланга, чтобы оценить на месте масштабы  русской угрозы с этой стороны.  Несмотря на то, что  демонстрация  русской легкой конницы на левом фланге  французской армии не нанесла серьезного поражения  французским частям, она  все  же сыграла важную роль в сражении, предоставив  войскам левого  фланга русской армии драгоценную  двухчасовую передышку   За это время  войска  второго  пехотного корпуса генерала  Багговута  успели прибыть на русский левый фланг и значительно усилили его . Это позволило генералу Дохтурову  снова выстроить свои войска на новой позиции в прочную оборонительную  позицию в  четыре стены : впереди две линии пехоты, а за ними две линии кавалерии. Четвертая пехотная дивизия  принца Евгения Вюртенбергского, из второго  пехотного  корпуса  Багговута ,  заняла  позицию между батареей  Раевского и  правым флангом  Второй русской армии.  Семнадцатая же пехотная дивизия  этого же корпуса  вышла на Старую Смоленскую дорогу  для оказания помощи  войскам генерала Тучкова первого. Получив такое мощное подкрепление, генерал Тучков сразу повел  свои полки в контратаку и снова овладел  своей первоначальной  позицией  в районе Утицкого кургана , выбив оттуда   поляков  Понятовского и  части корпуса  Жюно. На  самой  верхушке  кургана  на сокращенных интервалах было  поставлено  шесть  батарейных орудий  и  русские войска снова здесь встали крепко. К  сожалению сам командир корпуса - генерал Тучков - первый во время этой  контратаки  был убит. Таким образом  к двум часам пополудни  русские войска  сумели,  подтянув подкрепления из центра и со своего правого фланга , устоять против главной атаки французской армии  и ,уступив врагу свои первоначальные позиции  в районе деревни  Семеновской  , отойдя от нее на один пушечный выстрел , выстроили  прочную оборону  на своей новой позиции, готовые   отразить новые атаки врага.  Вновь . выстроенные  в четыре линии  русские  войска  на левом фланге  стояли  так же прочно и непоколебимо как и в начале  сражения, подобно  четырем неодолимым  гранитным стенам. Надеждам императора Наполеона Бонапарта  разбить русский левый фланг до подхода к нему подкреплений не суждено было осуществиться! Первый этап великого сражения для русской армии был успешно завершен.
    
                Г Л А В А  8

                «  Чтобы победить,  необходимо  быть сильнее
                противника  в данном  пункте и в данный момент. »
                ( Наполеон  Бонапарт )

 После того, как русские войска на Старой Смоленской дороге  потеснили корпуса Понятовского и Жюно, император Наполеон Бонапарт  понял, что  вопреки  его ожиданиям , русский  фельдмаршал  каким –то чудом, все же успел перебросить  значительные резервы  на свой  атакованный левый фланг  и, таким образом, его первоначальный  план сражения  потерпел полное фиаско. Продолжать далее  массированную атаку русского фланга  было чревато огромными потерями и не сулило верного успеха.  Но опытный полководец , Наполеон Бонапарт,  постарался взять себя в руки  и про себя подумал о  том, что иногда на дуэли такое случается, что неопытный новичок случайной пулей первым поражает опытного бретера. Но это случается только один раз и никогда  более не повторяется.  Ну что же, сражение еще не закончено. Один раз этим русским , непонятно как, вероятно благодаря  чрезвычайно благоприятному стечению обстоятельств  удалось, вопреки их неуклюжести и медлительности,  вовремя перебросить свои резервы из центра и правого фланга на левый фланг. Второй раз этого не произойдет.  Случай потому и называется случаем, что второй раз  не повторяется. У императора тут же созрел новый план сражения. Суть его состояла в том, чтобы  превратить первоначальный вспомогательный удар в главный . Еще не участвовавшие в сражении сильные резервы  вице - короля итальянского  Евгения  Богарне  должны были быть введены в дело и нанести сокрушительный  фронтальный удар в центре русской боевой линии – в районе  их курганной  батареи. А кавалерийским корпусам короля Неополитанского  Иоахима Мюрата , в свою очередь,  своим стремительном маневром, доступным только одной кавалерии,  быстро переместившись с левого фланга к центру русской боевой линии, надлежало поддержать  фронтальную атаку вице –короля Итальянского и, с одной стороны, атаковать  русское центральное укрепление с тыла и облегчить его захват, а, с другой,   решительно  атаковать находившиеся  рядом с курганной русской батареей русские части и прорвать  русскую борону на этом участке их боевой линии на всю ее глубину. После этого он бросит в прорыв свою непобедимую гвардию и завершит разгром русской армии. Успеху  этого плана немало способствовало то обстоятельство, что перешедшие уже через Семеновский овраг кавалерийские корпуса  короля Неополитанского  не имели перед собой, для осуществления своего флангового маневра, оврагов ручьев и иного рода  природных естественных преград, которые могли бы замедлить их движение и помешать осуществлению задуманного смелого предприятия. Кроме того, с захватом деревни Семеновской, на ее развалинах были поставлены сильные батареи, которые своим фланговым огнем доставали  до русской курганной батареи, и,  таким образом,  находящиеся на ней и рядом с ней русские части подвергались особенно губительному перекрестному огню французских батарей, расположенный  перед  их фронтом и с фланга. Приняв это решение , император , не теряя  драгоценного времени, туту же  подозвал   адьютанта   и  отдал ему устное  важное поручение, -
 - Немедленно скачите к Вице – королю  итальянскому Евгению Богарне и передайте ему, что он  должен немедленно всеми своими силами , включая и свою гвардию, снова   атаковать центральную русскую курганную  батарею и захватив редут и подтянув свои  батареи, двигаться дальше, чтобы разрезать  русскую армию в центре ее боевой линии пополам. Как только он проделает брешь в центре русской боевой позиции на всю ее глубину, я поддержу его всей своей гвардией.  Этой его атаке будет способствовать фланговый удар  двух кавалерийских корпусов Неополитанского короля. Теперь только от его действий и  действий  кавалерии Мюрата зависит успех всего сражения.
 Получив эти  подробные инструкции  и для верности повторив их вслух, в присутствии самого императора,  адъютант вскочил на коня и стрелой помчался выполнять   поручение.  В это время император подозвал к себе второго адьютанта  и распорядился, -
 -  Передайте   Неаполитанскому королю Иоахиму Мюрату, что его  усилия теперь перемещаются с левого фланга русской армии на ее центр.  Пусть он немедленно  направит два своих корпуса  Нансути и Латур – Мобура  от деревни  Семеновской  для  фланговой  атаки  Центрального  русского укрепления – курганной батареи и поддержит  фронтальный штурм этого укрепления  вице – королем итальянским . А затем, пусть атакует  стоящие за этим укреплением русские резервы и  совместно с вице –королем итальянским  пробьет  брешь  в русской обороне . Тогда я брошу в эту брешь свою гвардию и  мы завершим разгром  этих упорных  русских. Передайте королю Неополитанскому, что сейчас  главное – это быстрота и решительность. Быстрота и натиск его « железных людей» должны решить судьбу  сражения.
Не успел второй адьютат скрыться с глаз императора, не мешкая отправившись выполнять его  приказ,  как  печальный гонец , подскакав к свите императора со стороны русского левого фланга , привез  скорбную весть о том, что  командир кирасирской дивизии  Неаполитанского короля граф  Монброн  пал  на поле брани. Император на мгновение задумался  , после чего окинув взором свою свиту и подозвав к себе  генерала Огюста Коленкура  доверительно  обратился к нему, -
 -  Генерал, примите командование  над дивизией  графа  Монброна!    Печальная судьба оставила ее солдат без  славного начальника. Ваша задача – смелой атакой  с тыла  овладеть вон тем центральным русским укреплением, - жестом  руки император указала  на  курганную батарею Раевского , находившуюся в  Центре русской боевой линии. Ваша дивизия   совместно с другими дивизиями корпусов  Нансути и Латур – Мобура  должны пробить  брешь  на всю глубину русской обороны на этом участке и не дать русским возможности ее заткнуть до прибытия моей гвардии.  Победа в этом сражении , генерал ,  сейчас  находится на острие Вашей шпаги.
Император был на редкость  многословен, обращаясь к генералу Коленкуру. Он говорил страстно и вдохновенно, старясь заразить   своей страстью  и вдохновением   молодого блестящего генерала, который , несмотря  на  молодой возраст,  слыл опытным воином. Число  сражений, в которых он успел принять участие,  превысило число его лет.
 - Я обещаю Вам, сир, - восторженно  отвечал императору Огюст Коленкур, -  что я обязательно поднимусь на русское укрепление. Живой или мертвый.
     Дав императору это торжественное обещание , генерал тут же подозвал к себе своего адьютанта, взял  лошадей  и по очереди попрощался со своими  товарищами  в  императорской свите,  среди которых  был и его  родной  брат. Дворцовый  префект   Боссе поинтересовался, -
 -  Куда Вас посылают, граф?
 -  Туда, - весело улыбнулся  Огюст Коленкур  и показал рукой  в сторону Центральной  русской курганной батареи.
Дворцовый префект  Боссе  поднял к своему  правому глазу подзорную трубу  и внимательно посмотрел в указанном графом направлении. В увеличении линз  Центральное русское  укрепление, которое предстояло  штурмовать графу Коленкуру, окутанное  дымом  орудийных  выстрелов, напоминало проснувшийся  полыхающий огнем и пеплом вулкан.
 - Поберегите себя, граф, - грустно попросил  генерала  Коленкура  дворцовый префект Боссе, -  мне бы очень не хотелось,  чтобы Вас постигла печальная участь  моего земляка – графа  Монброна.
 - Не беспокойтесь за меня, - весело отвечал ему молодой  генерал, - храбрость – лучшая защита  в бою. Я это не один раз уже испытал на себе.  Когда  ты  отважно бросаешься вперед, направленный на тебя ствол ружья или пистолета  начинает дрожать  и пуля летит мимо. Поверьте, смерть не входит в мои планы.  Я ведь только за несколько часов  перед моим отьездом в армию обвенчался с  красавицей женой и даже не успел погулять с ней по Парижу.
  - Понимаю Вас, граф, -  тяжело вздохнул дворцовый префект, - мы все так мало гуляли по Парижу.  Походы и сражения. Сражения и походы. И все – таки  поберегите  себя ,граф.
Генерал Коленкур в ответ только весело улыбнулся  и гордый  оказанным ему императором доверием, в сопровождении своего адьютанта  резво поскакал на поле брани.
Вскоре после этого  кавалерийские корпуса Нансути и Латур – Мобура, заворачивая  влево  от  захваченной деревни Семеновской, устремились в атаку на Центральную  русскую курганную батарею. В это же время  Вице – король итальянский  Евгений Богарне  с дивизиями  Морана , Ватье и Жерара  итальянской гвардией  и кавалерийским корпусом Груши  атаковал   русское укрепление с фронта. Заметив  перемещение  мощных  неприятельских сил  к батарее Раевского , командующий первой русской армией  генерал Барклай Де Толли  приказал  командующему четвертым пехотным корпусом  генералу  Остерману  принять все  меры для отражения  вражеской атаки  и послал к фельдмаршалу Кутузову  своего адьютанта с просьбой о подкреплениях. Одновременно, не теряя времени, Михаил Богданович  послал приказание  второму кавалерийскому корпусу немедленно идти  на помощь четвертому  пехотному корпусу  Остермана – Толстого и также послал к генералу Дохтурову  с просьбой , ввиду перемещения главной кавалерийской атаки врага  с левого фланга на центр русской армии, выслать ему в подкрепление  третий кавалерийский корпус и батареи конной артиллерии. Получив тревожное сообщение военного министра, фельдмаршал  Кутузов правильно оценивая угрозу русскому центру, приказал направить в центр русской боевой линии, для усиления четвертого  пехотного корпуса  генерала  Остермана – Толстого, свои последние общеармейские резервы -  два  гвардейских полка инфантерии  -  Преображенский и Семеновский , а также  конные  - кавалергардский и  конногвардейские полки. Получив  распоряжение  командующего Первой русской  армией , генерал Милорадович, в подчинении которого находились  все войска правого фланга русской армии,  немедленно приказал  командующему  вторым кавалерийским корпусом – барону Корфу  спешить на помощь  четвертому пехотному  корпусу генерала Остермана - Толстого , а генерал Дохтуров, несмотря  на недавние атаки  его частей массами  вражеской тяжелой кавалерии , ради успеха общего  дела,  тем не менее решился ослабить свою вторую линию и  приказал  третьему кавалерийскому корпусу  незамедлительно  переместиться с левого фланга к центру  русской боевой линии. Но для подхода всех этих подкреплений к центру русской позиции тоже необходимо было время.
Решительная атака  Центральной  русской курганной батареи тем временем  началась.  Как две стальные реки корпуса тяжелой французской  кавалерии Нансути и Латур – Мобура, обтекая с двух сторон  батарею Раевского,  стремительно атаковали  войска четвертого пехотного корпуса А сам граф Коленкур , лично возглавив атаку пятого  кирасирского полка, быстро и неожиданно, с тыльной стороны, атаковал русское укрепление, которое в это время с фронта уже штурмовали дивизии вице – короля Итальянского.  Занимавшие батарею части  двадцать четвертой дивизии генерала Лихачева,  оказались меж двух огней.  Если наступление с фронта  они могли отражать метким смертоносным огнем, заряженных картечью , восемнадцати батарейных орудий, то стремительный удар с тыла тяжелой французской кавалерии оказался для них  неожиданным.  С этой стороны русского укрепления не было орудий, а земляной бруствер батареи, который должен был бы не позволить коннице заскочить на батарею, оказался разрушенным  губительным  фланговым  огнем  неприятельских   батарей, поставленных  на развалинах деревни Семеновской. Воспользовавшись этим благоприятным обстоятельством     железные люди»  Наполеона , во главе с храбрым графом Коленкуром, смогли с ходу , не слезая со своих лошадей  заскочить на самый верх батареи и  с тыла проникнуть во внутрь русского укрепления. Там разгорелся ожесточенный рукопашный бой. Русские артиллеристы и  солдаты прикрытия сражались на смерть , не сдаваясь в плен и не отходя от своих орудий.  Но силы были не равны. В русское укрепление  в это время с фронта уже тоже ворвалась  гвардия вице – короля итальянского.  Русский редут все больше и больше заполнялся французскими солдатами. Они явно одерживали верх над своим храбрым , но значительно уступающему им в числе  противником. Граф Коленкур торжествующе поднял над головой свой окровавленный палаш и в это время каким –то животным чутьем вдруг  почувствовал смертельную угрозу. Обернувшись влево, он увидел  направленное ему прямо в лицо,  дуло ружья со штыком  и припавшее  к прикладу ,  суровое лицо усатого русского  солдата. Пришпорив своего коня, граф  Коленкур , как он это  уже привык делать , смело бросился на угрожающего ему выстрелом врага. Но вопреки  его ожиданиям , дуло вражеского ружья не дрогнуло , а усатое лицо русского солдата не проявило никаких признаков волнения или испуга. Последним, что увидел молодой граф в своей жизни , была яркая вспышка выстрела и молния расколовшая  ему голову. Русская пуля поразила его прямо в лоб и убила наповал…

Во время начала  Бородинского сражения  итальянская гвардия  находилась в частном резерве вице – короля итальянского  Евгения Богарне, так что три товарища – Цезарь Ложье, капитан  Дальштейн и лейтенант Гвидотти, отпросившись на время  у полковника Морани,  поднялись на склон  кургана, на котором стояла батарея их артиллерии, откуда  могли  наблюдать   всю грандиозную картину развернувшегося гигантского сражения. Вспышки залпов тысяч орудий , черный пороховой дым поднимающийся в небеса, сверкающая сталь  кирас, шлемов,  штыков и  сабель – все это со стороны казалось  каким –то не реальным и фантастичным. Однако вскоре  друзьям пришлось прервать свои наблюдения и из пассивных зрителей превратиться в активных участников  совершающейся великой драмы.  Итальянская  гвардия  получила приказ  перейти речку Колочу  и следуя во втором эшелоне  за дивизиями  Морана , Брусье и Жерара , должна была вовремя  поддержать их усилия , направленные на  овладение  Центральной русской курганной батареей. Итальянская гвардия уже была готова ринуться в кипящий котел сражения,  когда получила   неожиданный приказ  - отступить назад, переправиться обратно через речку Колочу  и скорым маршем идти на выручку  своему левому флангу, неожиданно атакованному  массой русской кавалерии. Ропот недовольства пронесся по ярдам солдат итальянской гвардии, недовольных тем, что им не дали провести славную атаку на русский редут  и заставили повернуть  обратно. Однако тревожная весть о том, что сам  вице – король  итальянский, пасынок самого императора , Евгений Богарне,  в опасности  заставила умолкнуть всех  не довольных  и ускорить движение на атакованные русскими  казаками  французские части  в районе  плотины  через речку Войну.
 - Громче кричите, молодцы, не стесняйтесь, - скомандовал полковник Моран, - пусть наши товарищи, которые сейчас отбиваются от варварских орд  этих небритых диких казаков,  слышат, что мы спешим к ним на помощь. Это придаст им сил,
 -  Да здравствует  император, - откликнувшись на призыв  полковника тут же заорал во все горло лейтенант Гвидотти. Этот его  призыв тут же был подхвачен всеми  солдатами и офицерами  итальянской  гвардии  и эхо его разлетелось далеко по полю сражения и наверняка долетела и до  солдат восемьдесят четвертого полка,  к которым они спешили на помощь. Прибытие итальянской гвардии  тут же заставило  русских казаков  поспешно ретироваться за речку Войну, а потом  и еще дальше. Затем итальянская гвардия получила новый приказ  - вернуться обратно. Эти маневры, туда и обратно,  еще больше  разозлили  пылких итальянцев , которые с нетерпением ожидали приказания ринуться в атаку и продемонстрировать врагу свое превосходство. Наконец долгожданный приказ был получен. Итальянская  гвардия  двинулась  в  атаку   на русский  редут, который ,подобно   мифическому дракону, яростно изрыгал со своей вершины  огонь и дым  и сеял впереди себя смерть свинцовым ливнем картечи. Наступающая  на русскую  батарею итальянская гвардия  сразу понесла большие потери  и заколебалась. Заметив  это,  вице – король итальянский Евгений Богарне,  выскочив вперед на своем коне и гарцуя перед строем  солдат , размахивая саблей, ободряюще прокричал, -
-  Вперед мои храбрецы,  только вперед. Еще не много и огонь русских орудий будет для нас  безвреден.
Его слова оказались не пустым обещанием. Бежавший с саблей в руке  впереди своих солдат,  Цезарь Ложье  прямо перед собой вдруг увидел вспышку вражеского орудия и ужасный свист пронесшегося мимо него снаряда оглушил его и неприятно ударил  по нервам. Однако тут же  приятная  мысль  согрела  его  душу.  Он с радостью осознал, что они уже настолько близко подошли  к неприятельским  орудиям , что жестянки в которые  была упакована для выстрелов картечь  уже не успевали раскрыться и образовать смертоносный веер  из картечных пуль.. Еще один , последний рывок  и Цезарь Ложье , размахивая саблей,  прямо через амбразуру  прыгнул внутрь  русского укрепления. Там уже кипела яростная схватка. Заскочившие прямо на батарею  с тыла французские кирасиры рубили своими тяжелыми палашами  яростно сопротивлявшихся русских артиллеристов и солдат прикрытия. Несмотря на свое безнадежное положение,  в плен никто из русских не  сдавался. Цезарь Ложье  с удивлением заметил, как сидевший  на походном стуле  в углу редута  русский генерал  вдруг встал  со своего места , после чего не известно для чего, возможно ему было трудно дышать, широко  распахнув свой мундир  на груди, смело пошел со  своей обнаженной шпагой  прямо на штыки итальянских гвардейцев. Те уже занесли над ним свои ружья. Однако  подоспевший во время  командир итальянского батальона Дель  Фанте , одним ловким движением своей сабли выбил шпагу из руки русского  генерала и прикрыв его своим телом  от толпы  разьяренных итальянских солдат, вопреки желанию русского генерала, спас ему жизнь. Русский генерал – это был генерал  Лихачев, ослабев от ран, едва держался на ногах. Заметив пленение русского генерала  вице – король итальянский Евгений  Богарне  подъехал к  нему на своей лошади  и похвалив за мужество, отдал распоряжение  доставить пленного русского генерала к императору. Обратившись  к  Дель Фанте вице -король  одобрительно заявил, -
 - Ваше поведение, мой бравый ,Дель Фанте, было сегодня геройским . Я назначаю Вас своим адьютантом.
 - Благодарю Вас , Ваше высочество , - растроганно произнес в ответ Дель Фанте, -  Вы жалуете меня свыше моих скромных заслуг.
 - Да здравствует  император, - радостно кричали солдаты и офицеры итальянской  гвардии, довольные  своим успехом.
 -  Мы победили,  мы победили,  - восторженно,  повторял лейтенант Гвидотти,  размахивая своей саблей, - Это победа!
-  Это еще не победа, лейтенант, -  охладил его пыл  полковник Морани, - нам надобно продолжать свое наступление. Мы пока что овладели , хотя и очень важным, но только передовым русским укреплением. А нам надлежит прорвать их оборону на этом участке на всю ее глубину и ввести в этот прорыв наши резервы.  Вот тогда это  будет  действительно победа…
Словно подтверждая его слова, используя свой успех и продолжая свою атаку,  стараясь прорубить  ряды русской пехоты четвертого пехотного корпуса генерала  Остермана – Толстого, стоявшие в батальонных каре,  лавина  французской тяжелой кавалерии, одетой в стальные кирасы,  и такие же стальные каски, с тяжелыми палашами в руках,  яростно  атаковали эту  последнюю преграду защищающую в этом месте русский фронт. Их атака была поддержана  перекрестным огнем французских батарей, подтянутых  к  захваченному русскому центральному укреплению и со стороны деревни Семеновской. Казалось еще одно усилие , еще одна атака  и  русская боевая линия в центре , ослабленная и истонченная, не выдержит и  порвется. И тогда в этот прорыв , как  вода перед плотиной, сразу хлынет вся сила французской победоносной армии и окончательно разорвет на части и уничтожит всю русскую армию. Находясь, в этот критический момент сражения,  на самом опасном участке, и своими собственными глазами  обозревая место боя, командующий  Первой  русской  армией  Михаил Богданович  Барклай  Де Толли  внутренне заколебался.  Устоят ли  солдаты генерала  Остермана- Толстого  перед  окрыленных успехом   тяжелой французской кавалерией, под перекрестным  убийственным огнем неприятельских батарей?  Выдержат ли ?  Но внутренние  колебания  военного министра длились всего одно мгновение. Взяв себя в руки , Михаил Богданович  Барклай Де Толли решился делать единственное, что было возможным до подхода подкреплений – ободрять своих солдат.  Внешне невозмутимый и спокойный ,он  появлялся в самых опасных местах, и  уже одним своим видом являл  пример мужества  для  солдат, без лишних  слов призывая их только к одному – Держаться. И солдаты четвертого пехотного корпуса держались.  Они несли огромные потери от перекрестного огня вражеских батарей  и непрестанных накатывающихся раз за разом на них  таранных атак   « железных людей « Наполеона.  Но все равно держались. Сам  граф  Остерман – Толстой, подслеповатый, плохо видевший из – под своих очков, в перерывах между атаками французской кавалерии под градом убийственной картечи,  совершенно невозмутимый переезжал от одного каре своей пехоты  к другому и ободряя своих солдат говорил, -
 -  Держитесь, ребята. Это сражение, в котором трусу нет места. Нам не остается ничего другого, как только стоять и умирать на своем месте.
      Не  уступающий ему мужеством,  но в отличие от него, щегольски одетый генерал Милорадович, в парадном  мундире, с  крестами  на шее и орденскими  звездами  на груди, опоясанный  подаренной ему шпагой, в эфес которой был вделан крупный алмаз, а  на самой шпаге выгравирована  благодарная надпись « Спасителю Бухареста»,  на своем коне , рядом с графом Остерманом- Толстым,  невозмутимо куря свою трубку, и, дружески  общаясь  с солдатами, в свою очередь  ободрял их словами, -
 - Стой, ребята, не шевелись. Держись, где стоишь. Нигде нет спасения. Везде  бьет. Надобно выстоять.
И  русские  солдаты, грустно улыбаясь в ответ своим бесстрашным генералам, стояли на смерть. Они стояли непоколебимо как скалы, раз за разом отражая яростные атаки французских кирасир.    Но опрокинуть их они не могли. Для этого необходима была своя тяжелая кавалерия, не уступающая по силе неприятельской. Она уже двигалась на подмогу своей истекающей кровью пехоте и с правого и с левого  фланга русской  армии.  Но до ее прибытия  солдатам четвертого пехотного корпуса графа Остермана- Толстого оставалось только одно – « Стоять и умирать».  Первой на  помощь  русскому  четвертому пехотному корпусу  подошли посланные фельдмаршалом Кутузовым  кавалергардский и конногвардейский полки,  которые  сходу , не взирая  на огромное численное превосходство неприятеля, устремились в атаку и  дали драгоценную передышку  истекающей кровью русской пехоте. Следом за ними подошли  отборные гвардейские полки – Преображенский и Семеновский, которые встав позади четвертого пехотного корпуса   образовали вторую оборонительную стену  этого  участка русской боевой линии, значительно усилив ее. Наконец подошли с правого фланга  - второй русский  кавалерийский корпус, а  с левого третий кавалерийский корпус. Сам командующий  Первой  русской  армии  генерал  Барклай Де Толли повел их в решительную атаку на французскую тяжелую кавалерию В центре  русской боевой линии  завязался жестокий  кавалерийский бой.  Тысячи  всадников  волна за волной накатывали  друг на друга  и сшибались в отчаянной рубке.  Целые табуны  потерявшие  своих седоков  лошадей  носились по полю. Потери  с обеих сторон  были ужасающими. С французской  стороны  убиты  дивизионный генерал  Шастель и бригадные генералы  Гюар и Жерар, ранен  командир  третьего  кавалерийского корпуса - генерал  Груши и бригадный генерал  Домманже. С русской  стороны    убит  командир  кавалергардского  полка   полковник Левенвольде  и  ранен   командир  четвертого пехотного корпуса  генерал Остерман- Толстой. Сам  военный министр был вынужден обнажить свою саблю и вместе со своей  свитой  вступил в рукопашный бой с неприятелем. Один из его адьютантов , граф Ламсдорф ,защищавштй своего начальника, был в упор застрелен из пистолета. В этой отчаянной кавалерийской схватке , русские латники, у которых, в отличие от французских  кирасир, стальной броней из черной вороненой стали, была защищена только грудь, одержали верх. Французская тяжелая кавалерия , так и не сумев  пробить брешь  в центре русской позиции, вынуждена была отойти  к захваченной русской курганной батарее Раевского. Русские, несмотря на понесенные ими  огромные потери, опять устояли.


               
                Г Л А В А  9.

                « Из всех моих сражений  самое ужасное то,
                которое я дал под Москвой. Французы  в нем
                показали  себя  достойными  одержать победу,
                а русские стяжали право быть непобедимыми.»
                ( Наполеон  Бонапарт). 

Настроение  императора Наполеона Бонапарта резко  испортилось.  Несмотря  на хорошо задуманный и блестяще осуществленный план,  атака  центра русской  армии, так же как до этого атака их левого фланга провалилась. Русские части  были вытеснены с их передовой позиции , однако  проломить  их фронт  и проделать брешь  в их боевых порядках на всю глубину  их обороны  не  удалось. А начиналась она великолепно. Быстрый маневр корпусов  Нансути  и Латур – Мобура  оказался неожиданным для русских. Ключ русской позиции в центре  их  боевой линии  -   батарея на кургане была стремительно  захвачена комбинированной атакой  с фронта итальянской гвардией, а с тыла  кирасирами  неустрашимого  графа Коленкура. После этого  лавина его « железных людей»  обрушилась  на находившуюся  за укреплением  единственную линию  русской пехоты.  У нее не было для поддержки  кавалерии.  Под перекрестным  огнем  мощных французских  батарей , атакованные  неудержимым стальным тараном его тяжелой  кавалерии ,  русская пехота  должна была быть быстро рассеяна. Ни одни войска в мире не устояли бы против такой атаки.  Но русские   устояли. И не постижимо быстро успели перебросить на  атакованный  участок  фронта, большие массы своей кавалерии. Они вообще сегодня постоянно удивляли и поражали его. И он никак не мог понять, что же такое произошло  с  его противником. Ведь это были те же самые солдаты и офицеры, которых он жестоко бил и побеждал при  Аустерлице.  Но сейчас он не узнавал их. В этой битве под Москвой  русские сражались не только мужественно и отважно, этого он ожидал от них, но и умело , проявляя  не свойственную им смекалку  и инициативу, ни в чем не уступая в этом его ветеранам, и поэтому везде  успевали вовремя противопоставить его атакам свою надежную защиту. « У ним мало понятливости и сообразительности у солдат и  искусства и инициативы  у офицеров», - вспомнились  императору его же собственные слова , сказанные им накануне сражения.  Похоже он не до оценил  русскую армию и  ее старого генерала, который, по прежнему, ни разу не сдвинувшись со своего места, уверенно держал в руках все невидимые нити управления своими войсками и, главное , вовремя и умело их дергал.  Опытному  бретеру пришлось сразиться не  с не неумехой  ,  а с не менее опытным бойцом. Как это могло произойти ? Как могло произойти, что в открытом поединке его  опытная и непобедимая армия не смогла разбить своего противника? Откуда у этого противника взялось  это вдохновение  величайшего  мастера военного искусства , которое дается только опытом и  самоуверенностью, присущей только победителю ? И как  этот старый, ленивый русский генерал , выходец старой военной школы , с ее устаревшими тактическими приемами, мог это предвидеть? Непостижимо! Как  вообще могла эта армия рабов  сражаться на равных  с цивилизованной армией свободных людей , не уступая ей ни в чем,  даже в смышленности и  находчивости – этих  исключительных качествах свободного человека, недоступных рабу. Да  очевидно он не до оценил своего врага – эту загадочную и  непонятную Россию и в этом генеральном сражении и во всей этой компании.  Но  сражение еще не закончено. У него еще есть последний , мощный резерв. Двадцать тысяч  ветеранов его закаленной и непобедимой  гвардии. Они еще могут переломить  ход этой  битвы титанов в его пользу.  Но им придется  идти  не в заранее проделанную  для них брешь , как это было прежде , а самостоятельно прорывать две линии  неприятельского фронта, Эти линии  уменьшились и истощали. Но это по прежнему четыре  грозные русские живые стены – две пехоты и две кавалерии. Его гвардия, прорывая  их, неизбежно понесет большие потери. Может ли он здесь , под Москвой , так далеко углубившись в необьятные просторы этой варварской России, рисковать своим последним резервом ?   
Заметив  испортившееся  настроение императора,  приближенные его свиты попытались улучшить его  и привели  к  своему властелину  нескольких знатных пленных. Первым из них был князь Потемким , получивший удар саблей по голове. Милостиво побеседовав с ним, император тут же повелел своему личному хирургу сделать русскому князю первую перевязку. Вторым императору представили   генерала Лихачева.
 - Этот генерал, сир, - отрекомендовал пленного один из адьютантов вице – короля Итальянского Евгения Богарне, - мужественно сражался  на захваченном нами центральном русском укреплении и был взят в плен вопреки его воле
. Пленный русский генерал , обессилев от ран,  едва держался на ногах.
- Принесите мне его шпагу, -  приказал император .
Адъютант  вице – короля  беспомощно огляделся  вокруг себя , но так и не решился сообщить императору, что его приказ не выполним . Однако находчивый  итальянец быстро нашел выход.  Исчезнув с глаз Наполеона, он вскоре появился с первой подвернувшейся ему под руку русской шпагой , которую  и предоставил  императору.
- Генерал, Вы храбро сражались , - торжественно произнес император Наполеон Бонапарт, обращаясь к  пленному генералу Лихачеву,  - Я возвращаю Вам вашу шпагу.
Однако в ответ  на оказанную ему честь, русский генерал удивленно посмотрел  на французского императора и отказался принять у него из рук  чужую шпагу. Ничего не поняв, император был искренне удивлен  бестактным поведением  русского невежи, тут же отвернулся от него и  громко, так что бы это было ему слышно , распорядился  , -
- Уведите от меня этого глупца.   
После этого инцидента настроение императора еще более  испортилось. Он снова мучительно задумался  над главным вопросом. Посылать ему  в бой свою гвардию или нет? В это время внимание всей императорской свиты привлек  громкий возмущенный  голос  командующей императорской гвардией маршала Лефевра, который заметив  несущих на  перевязанный пункт своего раненого товарища  четверых солдат, яростно набросился на них со словами, -
- Виданное ли дело, чтобы  четверо трусов несли на перевязку одного Мальбрука? А ну марш на свою позицию, бездельники.
Устрашенные , солдаты все вчетвером, разом оставили раненого и поспешили обратно . А их раненый товарищ , брошенный посреди дороги, тут же нашел в себе силы подняться и самостоятельно отправился  на перевязочный пункт. Это забавное происшествие вызвало взрывы смеха у всей, наблюдавшей ее, императорской свиты. Один император остался серьезен.
-  Двенадцать часов  непрерывного  тяжелейшего сражения, - про  себя подумал он, - и физические и моральные силы моих солдат на исходе. Они не беспредельны. Все на сегодня хватит!
 Приняв это решение, император  Наполеон  Бонапарт громко приказал, -
 - Сражение  окончено.  Мы прекращаем наши атаки!
- Сир, - в ответ на приказание императора обратился к нему только что прибывший  с  поля боя  король  Неополитанский  Иоахим  Мюрат, -  Русские обескровлены.  Они лишились выгод своей первоначальной позиции, с которой мы их выбили.  Я убежден, у них больше не осталось резервов. Дайте мне Вашу гвардию, сир, и я принесу Вам победу.
- Нет, - коротко ответил император.
- Я умоляю Вас, сир,  пошлите в бой Вашу гвардию, - снова  горячо попросил  Иоахим  Мюрат, -  Вы же сами утверждали, что  в решающий момент сражения нужно бросить в бой все резервы, что даже один последний батальон может решить судьбу огромного сражения. Ведь после сражения сохраненные резервы могут и вовсе не понадобиться.
 - Русские хоть и отступили, -  возразил своему храброму маршалу император, - но по прежнему  стоят в глубоких боевых порядках.  Чтобы одолеть их, моей гвардии  придется  прорывать их фронт  и нести при этом большие потери. А если атака моей гвардии захлебнется, вся остальная армия сразу упадет духом. Это будет настоящей  катастрофой.  Я не могу себе этого позволить.  За одну тысячу лье от Парижа я не могу рисковать своим последним резервом…
 Капитан Франсуа  лежал на соломе  в офицерской палате  госпиталя, размещенного  в занятом  Колоцком монастыре . Все его помещения  были  заполнены ранеными. Их было  не мене десяти тысяч человек. Офицерская палата тоже была переполнена . В ней разместилось  двадцать семь человек, из них пять ампутированных. Пол этой палаты, по крайней мере, был застлан соломой. Раненные солдаты не имели даже этого и лежали просто на полу. Капитану Франсуа повезло. Несмотря на два ранения, жизнь его, как уверял  вытащивший из него осколок  доктор, была  вне опасности. Капитана уже успел навестить,  тоже раненный в подбородок,  генерал  Моран, который сердечно поблагодарил  его  за мужество и вручил  четыреста франков. Эти деньги были совсем не лишними, поскольку одно яйцо в госпитале стоило четыре франка,  один фунт говядины шесть франков, а трехфунтовый хлеб – пятнадцать франков.
- К черту Вас доктор, - неожиданно  услышал капитан  возмущенный голос генерала  Десе  раздававшийся из коридора , - я ни за что не соглашусь  на ампутацию  правой руки. Лечите меня как угодно, но сохраните мне мою руку.
-  Я понимаю Вас, генерал, - раздался в ответ  спокойный голос  главного хирурга  Леррея. – конечно можно , с некоторым шансом на успех,  попытаться сохранить Вашу руку. Но для  этого  долгое время  Вам необходим тщательный уход и известные условия , на которые в походе и в этой стране за тысячу лье от Родины Вы  не можете рассчитывать. У Вас впереди еще долгие лишения и труды и , наконец, Вы не застрахованы от  несчастных случаев и  несчастий.  А между тем Ваша рана, при ампутации прекрасно зарубцуется через каких – нибудь две недели.
- К черту Вас доктор с Вашей ампутацией, - снова возмущенно загремел в ответ голос генерала Десе, - Вам  бы все  только ампутировать . Может быть это  для Вас ампутировать мою руку будет и спокойнее, но мне моя рука совсем не лишняя,. поэтому перстаньте мне говорить об ампутации. Лучьше  займитесь лечением моей раны.
Голоса  генерала и главного  хирурга  зазвучали тише, а после и вовсе  затихли.
- Как много раненых, - подумал про себя капитан Франсуа, -  даже генералы Моран и Десе ранены.Какое кровопролитное сражение.
 Его грустные мысли  были прерваны  радостным возгласом, -
-  Капитан Франсуа,  как мы рады Вас видеть живым. Ведь из четырех тысяч человек Вашего славного тридцатого полка в живых осталось едва ли триста человек.
Капитан  обернулся  и увидел своих знакомых из итальянской гвардии -  Цезяря Ложье,  капитана Дальштейна и лейтенанта Гвидотти. Они радостно обнялись.
-  Судьба оказалась милостивой ко мне сегодня, - улыбаясь произнес капитан Франсуа, -  несмотря на две полученные  раны, я остался живым и даже не лишился ни одного из своих  членов.
- Мы понесли большие потери, - возбужденно затараторил неунывающий лейтенант Гвидотти, - но все – таки выиграли  сражение и одержали славную победу. Мы захватили русские позиции  на их левом фланге и в центре. Эти варвары получили хороший урок , от которого не скоро оправятся. Очень скоро мы войдем в Москву и  наконец –то завершим эту затянувшуюся компанию.
- Я не разделяю Вашего оптимизма , -  отозвался на слова лейтенанта капитан Дальштейн, -  главная цель сегодняшнего генерального сражения  не достигнута. Да, мы оттеснили   русских с  первоначальной позиции. Но мы не смогли  разбить и уничтожить их армию. А  значит нам завтра или после завтра снова придется с ними сражаться. Поэтому нашу победу нельзя назвать полной. И это очень обидно, если учесть какое мужество мы проявили  в сегодняшней битве и какие жертвы принесли на алтарь победы. Сегодняшнее сражение без преувеличения можно назвать битвой титанов. И в этой битве русские  не уступили нам нам не только  в доблести и мужестве, но и  в военном искусстве. Никто не ожидал этого от них. Похоже, что мы их не до оценили. И это может иметь для нас самые печальные последствия.
- Бросьте , -  беспечно отмахнулся  от невеселых дум капитана лейтенант
 Гвидотти, -  Мы все – таки победили. И это главное
 -  Для большинства моих полковых товарищей, - невесело отозвался на слова лейтенанта капитан Франсуа, - эта победа оказалась Пирровой…
 
Для раненого  картечью подпоручика Норова не нашлось ополченцев  и его прямо на шинели  четверо солдат понесли на перевязочный пункт. К счастью, по дороге  солдатам  встретилось подбитое орудие, которое направлялось в тыл. На его передок положили раненого подпоручика и бомбардир Козлов вызвался сопровождать его до перевязочного пункта. Несмотря  на то, что в дороге  вражеские ядра несколько раз пролетали рядом, в опасной близости, однако ни одно из них не задело их орудия и раненный подпоручик Норов был благополучно  доставлен на перевязочный  пункт.  Он  располагался в простом бревенчатом сарае. В самом сарае и вокруг него сидели и лежали раненые, терпеливо ожидающие своей очереди на перевязку  или операцию. Доктора, с засученными рукавами  и перепачканными кровью руками , перебегали то к одному, то к другому из раненых. Кучи безобразных отрезанных членов человеческих тел, которые никто не убирал, лежали рядом с ранеными. При виде этого малоприятного  зрелища, подпоручик Норов, несмотря на то, что находился в полузабытьи, почувствовал приступ тошноты.
- Дозвольте мне покинуть Вас, Ваше благородие, - обратился  к нему  бомбардир Козлов, -  я уже попросил докторов побеспокоиться о Вас, а мне надобно  поспешить обратно на батарею.
-  Побудь еще со мной, голубчик, -  слабым голосом попросил его подпоручик, -  пока из обоза не прибудут  мои люди. Если я останусь жив, то обещаю тебе, что похлопочу, чтобы тебе за мое спасение дали георгиевский крест.
- Я бы рад остаться с Вами, Ваше благородие, - виновато  ответил  ему бомбардир, -  но Вы же сами  видели, как много  людей на нашей батарее побило. Мое место там.
В это время бывший  рядом  прапорщик Дивов услышал их разговор  и ласково обратился к  бомбардиру.-
- Ступай на свою батарею, братец. Ты сейчас там нужнее. Я сам  похлопочу за твоего раненого командира.
 После этого  прапорщик Дивов  спросил у подпоручика , чем он может ему помочь.  У раненого оказались две просьбы: первая  - привести из обоза его людей, вторая -  достать  кусок льда и положить ему в рот.  Подпоручика совсем измучили  сухость и  жар во рту. Если первая просьба  казалась подпоручику вполне  осуществимой, то  вторая   не выполнимой.  К удивлению подпоручика ,  прапорщик Дивов  сумел исполнить обе его просьбы. Кусочек льда, положенный в рот раненого  подпоручика  показался ему  райским  наслаждением.
- Спасибо, голубчик,  -  искренне  поблагодарил  своего благодетеля подпоручик  Норов, - скажи пожалуйста – мы устояли перед неприятелем ?
- Устояли , - убежденно  ответил тот, - немного отступили назад, понесли большие потери, но устояли.
- Слава богу, - удовлетворенно  произнес подпоручик и снова погрузился в глубокое забытье…

Когда  ближе к шести часам  вечера сражение понемногу  стало затухать,  начальник   штаба русской армии, генерал Беннигсен,  подъехал к главнокомандующему  фельдмаршалу  Кутузову и, не смотря на свой возраст и прирожденную немецкую холодность,  неожиданно пылко заговорил, -
-  Ваша светлость , я не могу сдержать своего восхищения Вами. Честно говоря, я в душе переживал, что Ваш рискованный план сражения окажется губительным  для нашей армии. Но Вы убедительно доказали свою  правоту. Вы смогли  довериться своим солдатам и офицерам  и предоставили им самую широкую инициативу в сражении. Я бы, Ваша светлость, никогда бы не сумел  этого сделать.          
 -  Не я генерал, - мягко возразил ему фельдмаршал, - сама  Россия, в этом сражении, доверила свою судьбу своим офицерам и солдатам. И они, осознав всю  ответственность спасения Отечества, сумели с честью оправдать  это доверие. Сегодня каждый офицер и каждый солдат нашей армии  сердцем чувствовал, что  он  за  всю Россию отвечать должен и ему не на кого переложить эту ответственность, что именно от него самого и, таких же как и он  простых офицеров и солдат , от их мужества  и воинского умения  зависит спасение Отечества. Поэтому  они сегодня не  уступили неприятелю ни в чем,  ни в храбрости и самоотверженности, ни в опытности и находчивости. И доказали свое право быть непобедимыми.  Верю, скоро, очень скоро,  мы погоним  нашего дерзкого врага с земли  Русской..

Пройдет  всего пятьдесят два дня и каждый солдат и офицер  отступающей  бывшей  Великой  Армии  Наполеона,  проходя обратно мимо поля Бородинской  битвы , на котором  продолжали лежать не убранными  шестьдесят тысяч трупов русских и французов и  тридцать тысяч останков лошадей, с горечью  и разочарованием будет вспоминать  о   доблести и мужестве оказавшимися напрасными  и   надеждах, которым не суждено было осуществиться…

Двадцать первого  декабря  одна тысяча восемьсот  двенадцатого  года, в  городе Вильно, освобожденном  уже  от  остатков деморализованных  французских войск,  генерал – фельдмаршал князь  Кутузов, обращался    к каждому офицеру и солдату своей  армии  с  искренними , сердечными  словами, -
  -  Храбрые и победоносные  войска. Наконец  вы на границах империи. Каждый из  вас   есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас  сим именем.