Пушкинская чернильница

               
   
                В кабинете собственного дома по Рублёвскому шоссе, за огромным письменным  столом, сидел известный сценарист и драматург, пожилой  уже  господин, Всеволод Петрович Мансуров. Вот уж минут тридцать  смотрел он, не отрываясь, на старинную серебряную чернильницу. Вернее сказать, чернильный  прибор на изогнутых львиных лапках, с  углублениями для перьев, тяжёлым  пресс-папье  и  небольшой   чернильницей в  центре.  Она  напрямую была связана с именем Александра Сергеевича Пушкина. С чернильницы всё и началось.
                Всеволод  Петрович нашёл её много лет назад, будучи подростком, на лестнице чёрного хода старинного дома с лепными потолками.  Его семья занимала комнату в коммунальной квартире  этого  дома в  Барыковском  переулке,  недалеко от Кремля.  Строилось  здание, по рассказам взрослых, ещё во времена Пушкина. И поэт, будучи в гостях у друзей, часто заходил в этот дом.  Лет  через  двадцать Мансуров  узнал, что здания в переулке, в основном,  строились  в конце   девятнадцатого века, и лишь  старинные палаты  были  выстроены в семнадцатом веке. Но легенда остаётся легендой, и когда  маленький Сева  нашёл выброшенную  кем-то  чернильницу - знаменитая тётя Люся сказала: "Это граждане точно прибор  Александра  Сергеевича! Посмотрите какие  на нём  львиные лапки, и какое пресс– папье.  Только во времена Пушкина делали  такие чернильные приборы. Я знаю жизнь, и прошла лагеря и войну, девочкой я работала у графини Савицкой в служанках,  но такой старины никогда не встречала. И не просто так  Севка нашёл её. Быть тебе, Всеволод Петровичем, писателем! Вот зуб даю."
                "Ох, тётя Люся, тётя  Люся, твой зуб до сих пор у меня  в сердце торчит,-  с горечью подумал Мансуров,- ведь тогда  я  и вправду поверил, что эта чернильница досталась мне  от Александра Сергеевича, и  моё предназначение  стать писателем.  Вот что  интересно: для некоторых, особенно  восприимчивых детей, слова взрослых становятся  программой для жизни.  А если, к тому же,  взрослый обладал  даром убеждения, пиши - пропало. Ребёнок полностью ему доверится".
                А тётя Люся была  дама с харизмой  и  обладала  ох-каким даром убеждения! Она действительно  сидела в местах не столь отдалённых,  хотя и называла это "лагерями", и действительно была на войне.  Однако  взрослые говорили, что сидела она  после войны  за воровство, и в боевых действиях участия не принимала, а при штабе была  машинисткой. Насчёт графини Савицкой соседей тоже терзали смутные сомнения, ведь  во время революции 1917 года,  Люси  ещё и не замышлялось. Но ей  почему то верили.  Эта дама полусвета, с вечной папироской во рту, очень умела себя подать в кругу коммунальщиков вороньей слободки.   
                Однажды Севка стащил у неё  папиросу из пачки, лежащей на  столе в кухне, и спрятавшись за дверью  чёрного хода, потихоньку закурил. Минуты через две на лестничную клетку выплыла тётя Люся. Она  закатила глаза,  глубоко затянулась, и не выпуская дыма, сказала:
                - Сева, зайка, бросай курить!
Потом,  задрав голову вверх,  выпустила дым.  Зайка Сева, открыв рот от изумления и выронив папиросу, прошептал:
                - Но… т ё т я  Люся, помилуйте! Вы же сама курите.
                - Есть такие вещи, мальчик, о которых вспоминать не надо, чтобы нутро не сжечь. Так вот такая вещь: моя жизнь, и чтобы её не вспоминать, я постоянно курю. А когда  курю,  всё  уходит в дым, и я  её забываю. Тебе вспоминать нечего, твоя жизнь  будет прекрасна, не начинай её с папиросной  дури. И ещё: никогда не воруй. Сядешь. Лучше попроси. 
                Слова эти запомнил Мансуров  навсегда.  За всю свою жизнь, он  спички чужой не взял. Но папиросы курил до сих пор, чтобы нутро своё не сжечь от воспоминаний. Сейчас эти воспоминания снова пришли к нему. Они никогда не спрашивали позволения. Накатывали  тяжестью, и давили, как пресс-папье. Тогда  он брал в рот папиросу  и  ходил по кабинету  взад и вперёд, разговаривая сам с собой, изредка  поворачиваясь к проёму между окон, где стояло старинное кресло родителей.
                Ему казалось, что в этом  кресле сидит его Совесть, измученная, печальная, уставшая от ошибок и лжи. Сидит  и выслушивает его рваные оправдания. Сегодня он хотел оправданий. Вроде и войны не было, и в лагерях он не сидел, а жизнь получилась какая-то ошибочная, будто её и не было. Пробежала как-то бочком, а ошибок успела наделать  много. Жизнь  была крошечная, а ошибки  большие. Огромные. Ошибки были  больше чем жизнь. Да что там ошибки? И предательства. Были ведь? Были. И потихоньку терялся смысл существования. Зачем жить, если вокруг одни ошибки?
                Распалась гармония момента, и нигде нельзя было найти ответов на вопросы, которые душили по ночам своей безответностью...Тогда Всеволод Петрович начал прятаться в скорлупу своего кабинета. И всё меньше и меньше общался с людьми, и всё  больше  и больше стал думать о вечности. Он пытался  заниматься самоанализом, самопознанием, перечитывая  всю свою обширную библиотеку. Библиотека была знатная, но самым ценным в ней был маленький томик Александра Сергеевича Пушкина, изданный в 1899году.
                Года два назад  томик стихов купила ему Дашенька, внучка его любимая, чистое светлое существо – единственная его радость. Пусть она заплатила огромные  деньги из его же кармана, но ведь не на  машину же потратила, а на самое ценное для Мансурова: стихи Пушкина. Когда он брал в руки томик поэта, всегда плакал. Он вспоминал  как  однажды, роясь в архивах Ленинки, нашёл  материалы о похоронах Пушкина, и более всего поразила его  то  обстоятельство, что во время прощания с  народным  поэтом, а Мойка была  наводнена  людьми, прислуга начала убирать и прятать серебряную посуду, а черновики и наброски  Пушкина  кучей валялись  на письменном столе. И никому не было до них дела. На столе лежал бесценный клад, а прислуга заботилась о глиняных горшках и столовом серебре.
               "Бред какой!- думал Мансуров,- о чём они  думают эти люди? Стихи поэта всея Земли валялись на столе, а лакеи  испуганно прятали  черепки, вилки и ложки! Непостижимая усмешка Зла…
             Мансуров прижал томик Поэта к груди. "Звёздный венец Ренессанса, ступень к прекрасному, и такая трагическая судьба, такие муки, такая ранняя смерть!" Казалось судьба привязалась к несчастному, и с удавкой  ходила за ним всю его короткую жизнь. Перед глазами Мансурова высветилась картина Юрия Непринцева "Последняя минута." Он помнил её до мельчайших подробностей. И каждый раз содрогался от боли, вспоминая это  полотно.
               Правая рука Поэта с пистолетом  опущена, левая сжата в кулак. Огромные глаза  печальны, и  открыты, казалось, уже миру иному. Взгляд  за секунду до смерти. Не перенести этого взгляда.  Совершенно очевидно, что Пушкин всё знал, и был готов к уходу, ибо  в  уголках огромных очей его  светился  лучик покоя, как будто он  думал: " Ну вот. Скоро конец. И Слава Богу, и Слава Богу." Так  Мансурову казалось, но от этого взгляда пробегал  мороз по коже. Великий Поэт думал о мире ином… Каком мире? Неужели есть ещё какой-то? Но с полотна художника на зрителя смотрела  Душа Поэта.
               "Душа, - думал Мансуров, - а где она? А что она? И почему перед смертью  Пушкин простил убийцу? Он сказал священнику, что хочет умереть по-христиански, и отпустил вину своему убийце.  Как же  простить собственного убийцу?  Не понимаю, не понимаю христианства. И вообще ничего не понимаю. Даже перекреститься не умею, а мне уж скоро семьдесят… и куда идти, и что делать не знаю.
                Мансуров схватил папиросу, и закурил:
              - Люся, Люся, права ты была.  Жжёт всё внутри  от воспоминаний.
И вдруг он остановился  у стола, и ещё раз посмотрел на чернильницу. Какой-то лучик радости пробежал по комнате. Мансуров ударил себя по лбу:
              - Мне же  Пушкин  приснился!  А я думаю,  что  это  сегодня будто какая- то струнка зазвенела в душе, и вроде жечь стало  меньше.  А мне Пушкин приснился! Пушкин Александр Сергеевич. Собственною персоною. В цилиндре!  Маленький такой, в красном  пиджачке.
                Мансуров  широко улыбнулся.
              - Так, так, так, надо вспомнить этот удивительный сон, ведь он сказал мне что-то, надо успокоиться  и вспомнить.
                Он затушил папиросу, сел в кресло, и посмотрел на чернильный прибор:
              - Ну надо же! приснился Пушкин, сам великий Пушкин!
                Закрыв  глаза ладонями, Всеволод Петрович  стал вспоминать сон. Место, где он встретился  с поэтом  было  из детства, где то у телебашни, там прежде  находился  стеклянный  ларёк "Союзпечать", и они  с  ребятами часто  стояли  на том пяточке  после школы.  Тогда ещё  росли высокие тополя, и  в начале лета  островок вокруг  ларька был усыпан  тополиным пухом, словно  снегом. Детство! В этом  мире  нет ничего  прекраснее детства. И  вот именно к этому ларёчку, со стороны школы,  и направлялся  Александр Сергеевич, в красном пиджачке, в цилиндре и с тросточкой. Подходит он к Севе, будто,  и говорит:
              - Что ты теперь пишешь Сева?
                А  Мансуров  так  разволновался, что рта не может открыть.   Пушкин же с удивлением всматривается в Севу. Потом повторяет:
                - Так что ты теперь пишешь?
Всеволод Петрович отвечает:
                - Да так… сценарии всякие, пьески.
                - А! Пустословием занимаешься. А знаешь ли, что  молчание – лучшее  из всех  повествований?
Всеволод Петрович с удивлением спрашивает:
                - Александр Сергеевич, а что же теперь не писать?
                - Не писать. Думать и молиться.
                - И всё?  А как же Вы, Ваша известность? Слава? Если бы Вы молчали   сколько бы потерял Мир!
                Александр Сергеевич  улыбнулся:
                - Да ничего бы он не потерял. Нашёлся бы другой  дурачок, сочиняющий про лукоморье. Жаль, что на земле этого не знаешь, или не хочешь знать. А здесь не нужна земная слава.  А она вообще не нужна. Выше всякой славы только БОГ! И на земле и в Небесах. В этом мире всё по  другому.  Я счастлив здесь, как никогда не был счастлив на земле.   А ты, Сева, не пиши больше ничего. Тебе в храм  пора идти, ты уже старик!
                Потом повернулся,  и легонько опираясь на  трость, зашагал прочь.
                - Вот так сон,– прошептал Мансуров, - молчание говорит  лучшее из повествований! И такой молоденький.  У меня уже сын старше Пушкина. А я, оказывается, старик... И прожил почти две жизни Пушкина. И больше чем две жизни Лермонтова. С ума сойти можно. И что я написал? Кто вспомнит меня через двадцать лет? Так… Стоп. Он ведь мне сказал: "Не пиши Сева, и в Храм иди!" Как же это всё понять?
                В дверь тихонько вошла жена.
                - Всеволод,  ужинать пора. Тебя ждём.
                - Лида, слушай, я тут… должен тебе рассказать сон…
                Жена  улыбнулась:
                - Сон про не сон, про не сон сон? Что  ты, Сева, в сны веришь?  И не до снов сейчас!  Там, знаешь, ситуация возникла неловкая. Иван Ильич пришёл.
                - Какой такой Иван Ильич?
                - Самохин, твой бывший друг.
                - Ты шутишь?- покраснев спросил Мансуров, и схватился за сердце,- не долее, чем десять минут назад  я вспоминал о нём. И что - он жив?
                - Коли пришёл, стало быть жив. Удивлён? Лет двадцать не видели мы его? Да…Вот как  у нас бывает:  актёр перестаёт  мелькать  на экране,  и  его хоронят.  А он счастлив, радостен и светел.
                - Как это светел?- изумлённо спроси Мансуров.
                - Как то лучится весь. Совсем другой стал, хоть и постарел. Правда глаза те же, как два озера,Дашка его узнала, когда в церкви увидела. Вот. Привезла с собой. Он ведь в твоём первом фильме снимался. Пойдём, я даже не знаю о чём  с ним говорить. Столько лет прошло, ну и потом…тот случай, когда ты не поддержал его. Пойдём!
                После ужина Всеволод Петрович пригласил Самохина в кабинет.
                - Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах! Оно  у меня нарочно  ассигновано  для гостей,  в нём вам будет покойно, – с улыбкой  попросил  Мансуров, предлагая  Ивану Ильичу  родительское кресло.
                Иван Ильич, поддерживая игру, сел в кресло:
                - Позвольте Вам это позволить!  Всё те же привязанности Всеволод Петрович?
                - Да-с. Ученик Пушкина - Николай Васильевич Гоголь. Что бы я без него делал... Перечитываю, пересматриваю. Силища слова какая! А Вы очень изменились, Иван Ильич.
                - Время. Куда от него увернёшься?
Мансуров наклонил голову набок, и пристально посмотрел  на гостя.
                - Да  нет...Вы  не  внешне  изменились, стареем  все. Но  Ваш внутренний мир стал иным. Я наблюдал за вами,  когда мы ужинали. Вы всё время молчали и улыбались. И жена  заметила  правду: вы изнутри как будто  лучик  протягиваете. И такой покой на лице…  А мы ведь вас потеряли из вида, вот уж  сколько лет нет на экранах вашего  лица, и все вас…
                - Похоронили?
                - Ну… почти. Где же Вы теперь? - Спросил  Мансуров
                - Далеко от Москвы, и счастлив тем. 
                Мансуров удивлённо бросил взгляд на гостя:
                - Счастлив? Без Москвовии? Странно...Помните, помнишь - как не мыслили без этого города жизни, удивляясь уезжающим в Штаты?
                - Да. Сева. Помню. Всё помню.
Мансуров насторожился.
                - Всё, всё? И я помню. Даже во сне снится та комната, в которой...я стал подонком, предав тебя...Прости меня, Ваня.
                - Я простил, Сева. Забудь. -  Твёрдо сказал Самохин.
                - А мне, видишь ли, до сих пор стыдно.
                - Раскаяние и стыд - это очень хорошо. Если человек видит свои ошибки, это радость.
                - Ты думаешь? Ах, славно  утешил. Мне очень надо поговорить с тобой, Ваня. Будем, как прежде, на "ты"?
                - Конечно, - Иван Ильич широко улыбнулся, и будто солнце пробежало по тёмным обоям,- конечно, Сева! Поговорим... Тебя как будто   мучает что-то?
                - А заметно?
                - Мы вместе со школьной скамьи, я знаю тебя почти как себя.  Сейчас твои глаза стали другими… будто  внутрь смотрят. А в уголках печаль.
                Мансуров с удивлением посмотрел на  гостя, потом оглянулся по сторонам, как затравленный волчонок:
                - Я, Ваня...страдаю. Очень страдаю. Я одинок, и мне слово молвить некому. Вокруг меня народ, а я один. А мысли удавкой у горла. И всё путано как то. Понимаешь -  жизнь моя проиграна ради фантиков. я ничего не видел...Мне казалось, что я знаю Мир, а я ничего не знаю. Почему не видел  всего раньше? Почему не чувствовал фальши, почему сам врал? Почему  плохое нравилось. А хорошее раздражало?  Глаза как у лошади шорами были закрыты. И вот уж скоро  семьдесят. Что дальше? Не знаю… А вот сегодня мне такой сон приснился! И опять потекла череда мыслей незнакомых, фантастических. Приснился мне Пушкин.
                - Александр Сергеевич?
                - Александр Сергеевич. В красном пиджачке и с тросточкой. Ну и в цилиндре конечно.   
                Иван Ильич улыбнулся:
                - Надо же! А что сказал?
                Мансуров  вскочил со стула:
                - Ох, да такое! Сказал, чтоб я больше не писал. Сказал, что ему  там хорошо, и он счастлив, а земная слава – это пыль, вот что сказал. А в конце разговора вот что: "Ты, Сева в Храм иди, тебе пора!" Как мне всё это воспринять? А сон был так реален, что проснувшись,  не мог понять где я. И там, во сне было реальнее, чем здесь. Что скажешь Ваня?
                - Скажу, что согласен с Пушкиным. Земная слава конечно пыль, на земле мы начинаем учиться быть чище и добрее, если конечно есть желание. А чище и добрее мы можем  быть только с Богом. Быть может поэтому Пушкин и сказал о Храме. Пора думать о вечном.
                Всеволод Петрович взял  стул, придвинул  к креслу, на котором сидел Иван Ильич, сел рядом и,заглянув гостю в глаза, спросил:
                - А ты верно знаешь, что есть вечность?
                - Несомненно.
                - Но почему ты так  уверен? Нам всю жизнь говорили: Бога нет, верьте в комсомол, коммунистическую партию. И мы верили. И вот последние двадцать лет вдруг сказали: Бог есть. Но почему я должен в это верить? И почему ты так сразу в это поверил, Ваня?
                - Мне кажется, Сева, что я родился, зная, что есть Бог. Не знал, но чувствовал. А потом разве  ты забыл, что я никогда не верил  коммунистам, никогда не хотел вступать в партию,  и был за это гоним. Забыл?
                Мансуров чуть отвернулся, будто ему было стыдно, и тихо произнёс:
                - Нет. Не забыл.
                Иван Ильич продолжал:
                - Вот. Слава Богу, помнишь. Знаешь ли, я с детства чувствовал что-то иное, о чём не мог признаться никому. Какая то иная реальность виделась мне. И сердце моё всегда занимало более духовное, чем материальное. И как то в один момент и театр, и кино показались такой ложью! И я убежал.... У меня теперь домик  далеко от Москвы, прямо  напротив церкви, и я счастлив. Мы с  Манечкой счастливы. Не хочу вспоминать прошлую жизнь. Она  стёрта. Когда я пришёл в Храм, всё изменилось. Я забыл всё. И нашёл то, к чему  изначально летела душа моя. Это долгий разговор, друг мой. За чашкой чая не расскажешь.

                Мансуров подошёл к столу, схватил  папиросу, и зашагал по комнате.
                - Я знал, что вот-вот что- то прояснится в моей тусклой жизни.
Я чувствовал, чувствовал... у меня есть всё, а душа моя неспокойна. И я вспоминал тебя, как ты был спокоен, когда тебя уволили, как ты был благороден после тех гнусных унижений. И не прогибался перед сильными. А потом  ты исчез... Страдая, я всегда обращался к тебе.  И однажды вечером, лет пять назад, я впервые задумался о том, что если бы не твоя стойкость - я бы и не задумался о том, что такое Душа. Я много стал читать о душе. Но ничего не понимал, кроме одного: почему мне так страшно умирать? И почему другим не страшно?
                Иван Ильич удивлённо спросил:
                -  А кому  не  страшно?
                -  Великим поэтам, писателям. Не страшно, а как бы это  высказаться… они знают, что Там,- и Всеволод Петрович поднял палец вверх,- что-то определённо есть, какое-то продолжение, а я ничего не понимаю и будто сижу в  забитой бочке, и плыву по течению. И хоть бейся головой о стену, а я не пойму одного: почему великие Поэты так откровенно писали о смерти? Почему не боялись её?
                Иван Ильич усадил  друга за стол:
                - Сева, успокойся! Смерти не боится только безумный.
Но духовный человек, человек  верующий в вечность не боится только от того, что знает о Боге! О Его Милосердии и Любви к нам, людям!
                - Значит я примитивный, мёртвый, если ничего не понимаю о душе?

                - Нет, ты не примитивный. Ты просто ещё не проснулся. Твоя душа спит. Но если ты задумался, остановился, чтобы понять зачем живёшь, значит ты просыпаешься. Тебе надо помочь. И я тебе помогу. Хочешь  я расскажу тебе о своей жизни?   
                - Очень! Очень хочу, Ваня!
                - Мы с Маней продали квартиру в Москве, и купили маленький дом  недалеко от Храма, в тульской губернии. Там такая красота! У нас небольшая пенсия, но нам хватает. Господь никогда не оставит. Люди помогают. Огородик есть. Не могу объяснить, но с Богом как-то всё само собой устраивается. Недавно вот "Союз кинематографистов" выделил мне  деньги как ветерану кино. Разыскали! За ними я и приезжал.
                - А  Манечка? Она тебя сразу поняла? Она поехала с тобой безропотно? Ведь какая актриса была, просто талант.
                - Мы вместе пришли к этому решению. И сейчас уж и не знаем как можно жить вне Веры, вне Бога. Жизнь для нас  службы,  посты, молитвы, дела милосердия. Можешь поверить, а уж ты мне поверь, как будто и пищи никакой не надо. Молитва - вот она пища, как объяснить не знаю, но так  есть. И только этого  хочешь, и только этому  радуешься. И заметь,  идёт всё  из глубины твоего  сердца, и будто Сам Господь держит  за руку и ведёт, и помогает.
Когда к заутренней звонят колокола,  душа так радуется и поёт, так ликует, что и не надо ей уж ничего кроме этих колоколов, кроме этого благовеста чистого звона. По утрам в избушке тихо, сверчок поёт, и тепло такое от икон, такая от них благодать, что и не нарадуешься. И боишься  минутку эту спугнуть, только бы запечатлеть её в памяти, и Любовь просыпается ко всему на свете, даже к маленькой букашке, ползущей по стеклу, и такое дивное состояние духа! Ходишь и улыбаешься,  и счастлив, а отчего не известно. И будто ангел с тобой рядом и ты его понимаешь.
                Всеволод Петрович не отрываясь смотрел на Ивана Ильича, и слёзы  тонкой блестящей пеленой закрыли морщины на его  старом лице.
                -  И что же, Ванечка? И я могу так жить? И меня Господь порадует? И меня простит?
                -  И тебя. Всех простит, Сева. Только покайся! Нет греха не прощённого кроме греха нераскаянного. Он разбойника простил, Сева, не хуже ли ты разбойника?
                Мансуров  постучал по груди:
                -  А может и хуже разбойника...Я раскаиваюсь, но вот здесь всё одно жжёт. Ах, как жжёт, Ваня. Как я страдаю, как мне хочется убежать от этой сытой жизни... Ваня...Ваня.... А возьми меня с собой....
                Мансуров вдруг заплакал:
                - Не бросай меня Ванечка, друг мой единственный. Моя жизнь превратилась в кошмар. Мне стыдно и я хочу  вымолить свои грехи! Научи меня молиться. Поедем в твой дом, где поёт сверчок. Научи меня молиться, Ванечка,  душа моя изболелась. Ты простил меня Ваня? Только скажи, что простил!
И Мансуров сел на пол, обвив руками  стул. По щекам  катились горячие слёзы.
Иван Ильич грустно улыбнулся и погладил  друга по голове:
                - Поплачь, поплачь, друг мой единственный... я простил тебя. Господь с тобой Сева, как же могу я не простить? Да, мы поедем теперь вместе в мой маленький домик. Мы уедем далеко от Москвы. И будем жить тихо и праведно. Будем молиться, каждый день ходить в Храм, и вся наша  жизнь станет одним длинным  днём служения Господу. А потом настанет последний час, и мы  встретимся с Ним, и Он простит нас. И примет навеки. И у нас вырастут крылья. От страданий вырастают крылья! И мы навсегда забудем всю земную боль и ложь и станем чистыми и безгрешными, как ангелы...Ты поплачь, поплачь, Сева...

Лето 2016 года.