Где-то есть небо

Настроение кондукторши, Аллы Сергеевны, было не просто чудесным, а романтическим! Потому что вчера, на рынке, глаза сами выхватили из тёмных торговых рядов две восхитительных парки. Выбирать не стала: обе, алая и васильковая, столь на ней хороши, что жить захотелось, как в юности. Мечтать захотелось! Должно же маячить что-то, кроме вечной петли маршрута. Ведь и ей когда-то было обещано... И сегодня она, немолодая женщина с копной крашеных каштановых волос, напоминала довольную медведицу в красной курточке.

Пассажиры, утрамбованные кладью, только покрякивали, когда кондукторша вклинивалась в массу линялых пуховиков. Маршрутка её особенная, всегда забита людьми и тележками — вместительными сумками на колёсиках. Так что приходится лазать, как по оврагам и буреломам. Но сегодня лазать ей радостно — вот что значит энергетика цвета!

На остановке вошёл один пассажир, зато стильный, на других непохожий. Алла Сергеевна заулыбалась и, выставив лакированное плечо, устремилась знакомиться, то бишь, обслуживать.

По всему видать, знавал чины человек: осанка степенная. Бобровая боярка-пирожок среди трикотажных шапочек и башлыков выделяется. Полушубок из тонкой овчинки, потёртый, но химчистке не чуждый. Только бы не натянуло в салон отвратительных запахов, остальное переживём, приближаясь, забеспокоилась за пассажира Алла Сергеевна, которого тут же окрестила бобром. И перчатки у него австрийские, мягкие, на меху, ручная, поди, работа. Горький шоколад — самый мужской оттенок. Борсетка тёмно-красного дерева, перчаткам солидным в тон. Видно, что держит в руках, как аксессуар. Так и положено, что-то держать. Но нет, именно оттуда, не из кармана, достал пассажир социальную карту, и Алла Сергеевна плавно (умеем руками приворожить) чиркнула по ней сканером. Всегда кажется, что с приятным тебе человеком где-то встречались, были когда-то знакомы — бобр Алле Сергеевне крепко понравился. Брутальный мужчина…

— Далеко ли путь держите, уважаемый?

— До конца.

— Тогда пробирайтесь в серёдку, да покрепче за поручень, — проурчала кондукторша. — Ехать часа полтора. Суббота, никуда не спешим.

Автобус неожиданно дёрнулся. Алла Сергеевна ткнулась обширной грудью в импозантного пассажира, нечаянно ткнулась, отчего-то смутилась даже.

— Аллой Сергеевной меня зовут, может, когда ещё свидимся? В салоне моём. Маршрут номер шесть. Меня, яркую, с остановки видать! — бойко прошептала она.

Но пассажир был задумчив не в меру, на мягкий её укол неопределённо глянул, кивнул и спокойно протиснулся в середину, прямиком к двум облезлым тетёркам-тараторкам.

Глаза у бобра светлые. Карие. Янтарный мускат. А её синевы, нисколько не помутневшей, он удержать даже не попытался. Эх, надо было васильковую парку надеть!


Оказывается, сегодня суббота, подумал Михаил Митрофанович, пристраиваясь у поручня возле женщин в синтетических балахонах, усыпанных пестринами.

Такой день, когда ждёшь чего-то особенного, а тут попал на субботу — автобусы не пустые. Но с утра стены уже качались. И лучше ехать, иначе... Он знал, что последует: огромная квартира превратится в гулкую залу с перегородками и тупиками. В лабиринте исчезнут окна, станет темно, вдобавок натянет откуда-то мерзкой жжёной кости. И тогда Михаил Митрофанович, не имея сил сбежать от наваждения, прятался, на много часов забываясь в глубине подвернувшего кресла, сливаясь с ним под накидкой, не понимая, жив или уже преставился. В полубреду казалось, что кто-то причитает, шаркая, бродит по лабиринту, то приближаясь, то плутая длинными коридорами. Когда-то он видел такое в кино.

В транспорте он спасался. Само движение и люди вокруг надёжно создавали, пускай нерадостную, но узнаваемую реальность. В ней растворялись страх и невразумительная  тоска.

Михаил Митрофанович не ожидал разгула воображения на старости лет. Не маразм же это, надеялся он. Тем не менее, не стоит кому-то рассказывать. И ездить всё лучше, чем в больницу ходить. Опять же, перед выходом надо навести внешний лоск, выбрать одежду, на прогулке посетить парикмахерскую, химчистку. На обратном пути зайти в супермаркет. Вернувшись, заняться ужином. Тогда день пройдёт незаметно, и ночь пролетит  без дурных сновидений.

Обычно Михаил Митрофанович поджидал свободный автобус, катил до конечной, затем пересаживался. Но сегодня шагнул в первую же маршрутку, тесную, с запахами продуктов, что объезжала оптовые базы. Досадно, ведь именно эту ветку старательно избегал — популярная слишком, даже в будни посадочные места не пустуют. Но мелькнуло в окошке яркое что-то, и он, неясно чему повинуясь, устремился навстречу. Водитель терпеливо дождался восхождения пассажира. Двери захлопнулись.

Во время путешествий Михаил Митрофанович устраивался у окна. Улица не привлекала, наблюдал он исключительно небо, хотя кроме городских ворон да, изредка, самолётов, среди смазанных туч никто не водился. Город дымный, река, рассекающая его пополам, зимою парит. Не небо, а морок. Блёклое, жидкое, неживое.

Но где-то, где-то есть небо... Необъятное, свежее, голубое! Небо как океан, что втекает в глаза, растворяет, заполняя собою, и ты становишься радостно-невесом. И тогда забываешь всё: и автобус, и себя в автобусе этом, свои невесёлые мысли, всё забываешь.


— Кормов накупила, везу аж десять кило! Витамин набрала полезных. Скоро за новыми петушками поеду. Для внуков целую ферму устроила. Перепелиные яйца, скажу, лучшая пища мозгам! 

— Из этого дома, с седьмого этажа, представляете, мужчина, три года назад, летом, выбросился! Прям на асфальт — мозги врассыпную... Ужас... В прошлый рейс об этом узнала. Тогда рыбу везла и масла пять литров. Пищу желудок не принимал. Страшно подумать... Покушать, это же радость какая.

— Яичек-то перепелиных, да как не отведать лакомства! Супчик перепелиный! Пирог! «Большой кулинарный словарь» Дюма как роман, читаю, — тут же перехватила инициативу товарка.

Перепёлочки... Михаил Митрофанович, наконец, облегчённо отвлёкся — налетело воспоминание. Приятное. Это такие маленькие курочки-несушки. Курочки... Цыплятки... Желтоватые комочки на резвых ножках. И как проворно отовсюду они сбегаются! Из-под лопухов, от поленницы, из малинника, где куры собирают жуков и личинок, увлечённо роют червей. Как радуются запаренному зерну, которое он рассыпает для них из чашки! Звонкое, единственное лето в деревне, у деда Афанасия. Сколько зим... Боже мой, шестьдесят... Точнее, пятьдесят девять лет с половиной. Потому что сегодня ему исполнилось шестьдесят семь.

Река, и он с удочкой из ивовой ветки. Нос облупился от солнца, рукой бьёт комаров. Чешет ногой о ногу, но тут же забывает про зуд, потому что на жирных кольчатых червяков резво клюют серебристые хариуски, сами чуть больше наживки. Он мог бы наловить их полное ведро! Только деда позвал кататься на рыжей кобылке. Ух ты! Верхом! Он всё тянулся кедами до стремян, но не доставал. Поначалу вцепился до белых пальцев в луку потёртого седла, потом успокоился и мерно качался в лошадиный шаг, слегка придерживаясь для порядка. Но всё равно прогулка получилась по-настоящему. Лошадь послушная, только хвостом от слепней отбивалась. Дед вёл конягу вдоль речки, далеко-далеко, до глиняного обрыва с норками ласточек, и всё думал о чём-то. Вернулись они уже по росе. Чай с мёдом пили. Много всего случилось в то лето.

Неожиданно засобирались пёстрые тётки — обе, оказывается, добрались. Долго вставали, удерживая корма, витамины, что-то ещё. Встали. Грузно пошлёпали к выходу. Пассажиры подтянули животы, пропуская. Михаил Митрофанович наконец устроился у окна. Но уже растворились в городском пейзаже река, деревня и небо с прострелами ласточек — город неизменно стирает нестойкие тени былого.

На улице холодно, земля цветом неотличима от неба, шитого-перешитого проводами. Всюду люди спешат. Наверное, знают, куда и зачем торопятся.

Он не заметил, кто плюхнулся на соседнее сиденье и теперь пыхтит, отдувается. Да какая разница, кто там сидит. Он и глядеть не будет, и не поднимется до самой конечной.


Служебная лестница, стальная, сверкающая, на Олимп — так казалось. Всегда холодная кожа глубоких кресел и лёд чёрного полированного стола на двадцать четыре персоны. Холодная водка, немецкое пиво в аккуратных бутылочках. А борщ? Когда он ел борщ, щи, пирожки с домашней начинкой? Пельмени с фаршем, только что крученым? Блинчики... Эти девки умели только готовое в микроволновке греть, да места в ресторанах заказывать, мол, мне праздник желают устроить. Конечно, были чай, кофе, но с сухим молоком, с сахарином каким-то. Варенье... Забыл, когда пробовал.

Лет семь, может, назад, не к ночи будь помянута, повстречалась на улице бывшая коллега. Скривился про себя: одно время была его начальницей, даром что на пять лет моложе, да разве такое забудешь. Шла она грустная, хотя в новенькой норковой шубке — только что с ярмарки отхватила, на память о прошлом величии, пока деньги не кончились. Последняя шубка... Три дня, как вышла на пенсию, до последнего цеплялась. Но разве удержишься? Сын её обосновался в гемютной Германии. Внуков видела лишь единожды, по-русски они ни бельмеса, и не понимала она, что лопочут иностранные крошки, лишь улыбалась им виновато, и всё вокруг было чужим, незнакомым. Там она не нужна. Но только теперь окатило водой её ледяное завтра.

Нет, нет, ни за что туда не поедет и не просите! На что ей там жить? На какие такие средства? Приживалкой?! Дети... У детей свои хлопоты, они выстраивают преуспеяние, вот если б богатая мутер... Но вы же знаете, Михаил Митрофанович, нам не полагались куски ГОЭРЛО... Нет, нет, не утешайте меня, впереди — слабоумие... Мне страшно встретиться с собой лет через десять...


Сколько он остановок проехал? Две? Десять? Вот, так всегда, клочьями налетят документальные кадры, и не знаешь, где ты, зачем и сколько времени кануло. Потому и катается до упора, что там ...не оставят. Аж в жар кинуло! Михаил Митрофанович вздрогнул и повёл плечами, пытаясь прогнать уныние, может, на что повеселее в пути наткнётся, как на речку из детства, глядишь, и не зря покатался.

Но вспомнилось, как подженился он, и прямиком в аппарат. Все так женились, с выгодой на карьеру, молодые, амбициозные. Ловили удачу. Жена родила двойню. Вскоре он, не без помощи свёкра, сменил хозяина. Тот внезапно в гору не пошёл, а буром полез, остальные следом, знай успевай. Жена глупая оказалась, надоела и набирала вес. Потом пришла мода на юных жён, непременно моделей — эскорт и самоцветная витрина хозяина. К тому времени Михаил Митрофанович основательно укоренился, мог не только жён выбирать.

Квартиру взял себе новую, просторную — не любил тесноту. Детям, конечно, помог, захотели уехать учиться — пособил, содержание выделил, после подъёмными поспособствовал.

На подлёте к одной остановке неожиданно взвизгнули тормоза, автобус едва не подпрыгнул. Взбитые пассажиры припали к окнам: собака из-под колёс вынырнула. Псу повезло — проскочил, а люди друг друга помяли. Кто-то стонал, потирая ушибы.

— Граждане, держимся крепче за поручни! Всякое может случиться, — увещевала кондукторша. — Всем надо добраться живыми-здоровыми. Держитесь покрепче!

Михаил Митрофанович проводил псину взглядом, оглянулся на салон и ...обомлел.

Среди пассажиров, освещённая невесть откуда взявшимся светом, или сама этот свет излучая, стояла она. 

Серое... Нет, серебряное приталенное пальтишко, перевитое искристо-синим. Густо окрашенный в цвет медного купороса пушистый песец мягко обернул шею и плечики. Роскошный меховой венок, нет, нимб на её голове, добавлял сапфировым глазам синевы невозможной. Того самого неба в июльский день, когда встретил он в поселковой столовой свою Вареньку. Обо всём заставил забыть вдруг зазвучавший небесный орган, и показалось Михаилу Митрофановичу, что очутился он в храме, и не прихожанином, а певчим поёт на клиросе, поёт аллилуйя. Хотя верующим никогда не был, тем паче псалмов не знавал.

Чудо не исчезало. Мгновение, и уверует. Девушка одной рукавичкой, беленькой, пуховой, быть может, заячьей, держалась за верхнюю петельку, а другая ладошка, потонув в богатом песцовом манжете, поручень боковой ухватила. На миг среди пассажиров открылся гибкий её силуэт с тоненькой талией, точёный, как у снегурочки, что под ёлками ставят. Только не холодом дышала фигурка её, а летним пронзительно-знойным днём.

Михаил Митрофанович ахнул — тридцать лет как один день! Тогда, в таком-то селе, что бессчётно проезжают по необходимости предвыборной кампании, всем колхозом обедали. Он раньше других управился с сытным деревенским первым-вторым, с компотиком, чайком, пирожками, вышел полюбоваться на речку, что текла в десяти метрах, блистая рассыпчатой рябью. На рыбаков поглядеть.

А она, Варенька, стояла у косяка на крыльце, в белом столовском халатике, не скрывавшем стройные коленочки, в опрятной косынке и... Боже мой! Как сияли её голубые, голубее неба, густой тенью ресниц обрамлённые звёздочки! Его увидела и, как родному, улыбнулась доверчивой детской улыбкой. Так и осталась в памяти — нежная, чистая, светлая. Ещё брошечка была у неё на груди, небольшая совсем. Значок. Из белого металла цветок с разноцветными лепестками.

Тут вышли гурьбой товарищи из столовой, быстро направились к двум «Нивам», а они друг на друга глядеть продолжали.

«Миша, тебя долго ждать? Или приехал?» Мужики смеялись, шутили. Он обнять не решился, только сказал ей: «Ты дождись! Я приеду к тебе, обязательно. Дела вот улажу».

Дела… Тогда со второй женой развод намечался. Или ничего не сказал — вспомнить так и не смог. Потому что сигналом мозги выносило. Помнит, пожал девушке руку, тёплую, без кольца, пальцы податливо в горсти его уместились, и побежал, оглушённый. Прыгнул на сиденье, и тут же рванули прочь по поселковой дороге.

А в глазах — её, синее неба, глаза, светлые косы под белой косынкой, река за спиной, дальний берег едва виднеется. Полноводная, вольная. Лодка на мощном моторе над водой пронеслась, волна рыбаков пеной лизнула. Как хотелось ему порыбачить, просто так, глядя блаженно на поплавок, как тогда, в детстве. Всё бросить, вернуться, подойти, обнять и никуда больше не ехать. Баста! Отыскал, узнал, опомнился... Здесь моё место. Потому что, на самом деле, горло перехватило, так захотелось косить, и скакать на коне, и на тракторе он бы запросто, и вполне ему счастья. (Отец бы убил, взбесился бы, проклял...) Опять же, охота. Он помнит, дед Афанасий медвежатником был, лайку держал, и его, как подрастёт, обещал взять на берлогу.

Имя! Имя, дурак, не спросил… Как же звать-то её? Вернётся — узнает, а пока звать будет Варенькой.

Но планово маял маршрут утомительный по пыльным весям, сна по три-четыре часа, и растаяла Варенька вместе с летним, полыхнувшим в глаза деньком, под зарядившими напропалую дождями, навсегда упорхнула.


Михаил Митрофанович, наконец, оглянулся на соседнее кресло. Рядом жуёт карамельку, прижав к животу рюкзак, тётка с клюкой. Вот бы Варенька рядом сидела, уж он бы нашёл, о чём с ней говорить! Так хочется голос её услышать, ведь тогда ни словечка она не сказала, только глядела, собою всё вокруг освещая.

Так и сейчас. Сияет Варенька среди людей, и никто не гасит её, ни толкучка, ни гомон, и она как мечта.

Деда, деда, пошли на речку! Ах, вы, одуванчики мои золотые! И как же я вас люблю! Как люблю!

Кого? Где? Откуда видения и голоса? Своей ли жизнью он жил? Чем занимался? Власть держал? Так почему же не удержал-то? На работе, как на войне, особенно с конца восьмидесятых. Не знаешь, чего и откуда ждать, куда теперь рулим, чьи ученья внедряем. А после работы? А оно было, после работы? Да никогда его и в помине не было, не припомню такого. Вверх карьера уже не пыжилась, так, на плаву болталась. Связи, контакты. Командировки, интриги.

Варенька! Вдруг пронзило, волной взметнулось по позвоночнику забытое счастье: рядом с нею жить, именно жить ведь тогда захотелось! Долго! Долго и счастливо!
Но обстоятельства крутили узлами. Это какая-то колея заговорённая, злая — и в ней не живёшь, и без неё пропадаешь. Но всё же, всё же... Несправедливо как-то оно. Казалось бы, долгожданное изнутри, страстно желанное, то, что под сердцем таится. Без гонки и спешки, в простых и доступных радостях. С разговорчиками задушевными, да уютная кровать с мягким одеялом лоскутным, ярким, как летняя полянка в солнечный день. И запах сена, и ты в сено это ныряешь, а оно не колется, приминается лишь да пружинит. Потому что собрано с заливных лугов, скошены длинные тонкие травы. Не сено — перина. Нырнёшь — как покаешься.

К деду отец больше не отправлял. Насмерть они с ним рассорились. Выпили, в кровь подрались и больше уже не встречались. Карьера и, коль есть ты мужик, ничего и не надо! Сыну дорогу хребтом расчистил, дело его — дальше и выше стремиться.

Отец, отец... Еду вот по дороге, завет исполняю. В ту же зиму деда Афанасия шатун задрал — без собаки петли на зайца пошёл проверять. Выпивший был.

Получается, лишь тебя, Варенька, я всю жизнь и любил. Какого бы сына ты мне родила! Да не одного. И доченьку, на тебя, золотинку, похожую! И внуки с разбегу ныряли бы в сердце моё: «Деда, деда!»


Женщины... После второго развода Михаил Митрофанович стал умнее. За границей сделал модную мужскую операцию, и когда третья жена, не ведая ни о чём, радостно забеременела, выгнал её и никому больше не верил. Но самолюбие крепко взыграло. Всерьёз решил тогда, что счастливы те, кто умирают на празднике жизни, среди музыки, танцовщиц, угощений и вин. Пока радость не притупилась. Любимцы богов умирают молодыми. Чуть не пропал в ту пору — третий инфаркт образумил. Таёжное, крепкое досталось от предков здоровье.

По выписке из больницы тоска накатила щемящая — Варенька молодая приснилась, пронзительно в душу глядела, с любовью, будто звала. Михаил Митрофанович сорвался как бешеный, рванул в то село наудачу: вдруг жизнь и у неё не заладилась, так вместе они и подправят. Да только приехал к дворам покосившимся, остовам свинарников. От столовой совсем ничего не осталось. Лишь река текла прежняя, полноводная. Носились по ней гидроциклы из ближайшего посёлка коттеджного.

И как он гостиницу чёртову проворонил... Три года она барыши приносила. Думал, опора, доход навсегда. Неожиданно суд арбитражный, и он с четвёртым инфарктом. Объект увёл им же нанятый молодой, хваткий, за рубежом образованный управляющий. Нахвалиться не мог на работничка, будь он неладен! У сослуживцев-то детям добытое отошло. Только и они далеко не всё уберечь сумели. После краха и появились странные  галлюцинации.
 
О Вареньке больше не вспоминал. Канула милая, растворилась небесная его красота, вознеслася…


Бог есть, бог услышал: встала тётка, на клюку припадая, направилась к выходу. Михаил Митрофанович тут же занял её место, и взглядом Вареньку привлечь попытался, чтобы присела рядышком. Узнать — кто такая? Откуда взялась? 

Варенька быстро внимание его уловила, но не тут-то было. Сзади на сиденье буром шла крепкая, судя по норову, бабища, наглая, с сумками: конечно, стоять ей не хочется. Девушка улыбнулась, головой покачала, видя нелепую их борьбу, его — задом, бабёнки напирающей — передом, и сесть отказалась. Недовольную гражданку прорвало:

— Да пустите же, наконец!

Михаил Митрофанович оглянулся на голос.

— Лидия Архиповна?

Будь ей неладно! Свиделись-таки... Поневоле пришлось отступить — отодвинулся.

— Здравствуйте, Михаил Митрофанович! Это вы сесть не даёте?! Постарели, голубчик мой, постарели! — ехидно отозвалась женщина, устраиваясь на добытом кресле, но номенклатурная выучка махом сгладила неловкость встречи. — Хорошо ли поживаете? Всё один? Меня, однако, поздравьте: сын вернулся, снова вместе живём! Заново дома женился! Вот, русским внукам сумки везу! Вы, как всегда, при параде, — ласково заговорила Лидия Архиповна. По всему видать, слабоумие её не коснулось. — Всё в том же дворце, дражайший? Вся пенсия — на квартплату? С остатков-то не раздобреешь. Но что гостиница ваша? Почему на автобусе едете?

И тут она на него по-особому глянула, краем рта улыбнулась, глазом прищурилась, прикинув расклад так и этак.

— Однако, встретились мы, любезный мой Михаил Митрофанович!

Его аж передёрнуло! Не узнал, и век бы не узнавал! Не в шубке, в хламиде какой-то ржавой, быть может, на вес отхваченной, перья внутри, небось, повылезали. И в голову прийти не могло, что встретит её, приму, гордячку, в таком-то обличье. А может, и он? Ноги-руки похолодели...

— А то сговоримся, зайду как-нибудь, ватрушечками побалую! С вареньем малиновым! Мы, новой семьей, прикупили домик в деревне. Речка, рыбалка, грибы. Дом подновили, мансарду устроили, теперь у нас и библиотека, и шкура медвежья, и даже камин — всё как полагается! Вот она, жизнь! Сын вернулся, так я и стряпать выучилась, и, представьте, вязать. Пока работала, некогда было, потом некому, да бог милостив — сына вернул!

Михаил Митрофанович почти не слушал — Вареньку потерять боялся. Пронзило: больше не может терять, это последний шанс, и надо вставать, знакомиться, рассказать, что любил когда-то, да нет же, любит, конечно! Ту самую Вареньку, что так на неё похожа! Быть может, она её мама? Бабушка? Тётя, в конце концов!

Рядом терзала уши Лидия Архиповна — он не слушал. Варенька не подходила к двери, у окошка стояла: плескалось среди тёмной одежды пятно лазурного меха. Сейчас автобус остановится, медлить нельзя, время вставать и идти. Конечная тоже близится. Сотней перепелов билось сердце в запертой клетке.


Наконец двери распахнулись. Успели выйти несколько пассажиров, и вдруг в салон взобрался, хрипло дыша, взъерошенный филин. Телогрейка столетнего образца: сероватый рубец-рубчик, пуговицы, жёлтая вата лишайником оползает. И пронзительно заорал:

— Смерть!

Из-под облезлого треуха пучились бесноватые глазки. Под ними свисал клюв сломанного носа.

Автобус обмер. Люди отхлынули вглубь салона. Вместе с воплем в тесноту ворвался тяжёлый запах. Алла Сергеевна, смелая женщина, кинулась к вошедшему, крикнув водителю:

— Коля, открывай двери! Гражданин! На выход! Мы дальше никуда не едем!

— Смерть! Изарову — смерть! Пашину — смерть! Телицкому — смерть!

Пассажиры поспешно выходили в свободную дверь, подоспевший водитель помогал не упасть, принимал сумки. Михаил Митрофанович с изумлением опознал в городском сумасшедшем бывшего сослуживца. Только был он лет на десять его моложе. Как же, прекрасно помнит фанатика: бывший боксер, не повезло, хозяин в столицу свалил, его бросил, и никто больше не подобрал, выкинули из аппарата, не дали до пенсии доработать. И вот до чего, бедолага, дожил.

Одна за другой раздавались знакомые фамилии. Видно, несчастный хлебнул лихоманки, тронулся умом и теперь обидчиков перечислял, всех, кого память держала, а держала она прилежно. Перечислял стройно, по чину-иерархии, сверху вниз, и скоро, очень скоро и Потапова назовёт.

Но где же Варенька? Люди не расходились, стояли на остановке, с интересом наблюдая происходящее. Михаил Митрофанович, единственный из пассажиров, оставался в салоне. Когда ускользнула Лидия Архиповна, он не заметил. Глядел на зевак: здесь ли Варенька? Встать не получалось — не чувствовал ног. Вроде, вот она, лапушка, вот... Там, где небо, синее, синее небо...

— Потапову — смерть!

— Да заткнёшься ты, наконец? Когда успокоишься?

— Смерть!

Ошалелым взглядом филин осматривал опустевший салон. Неожиданно внимание его привлекли полы, комковатые, грязные. И тут же он принялся пяткой кирзовой с остервенением давить бугры, выкрикивая:

— Как скот, возите, твари! Скот!

— Спокойнее, гражданин! Не полагаются нам ковры!

Алла Сергеевна едва сдерживалась от истерики, задыхаясь от обиды, смрада и страха. Ну почему, почему этого... Занесло именно к ней! Именно теперь... Когда она на конечной решила ещё раз подойти к интересному мужчине. Что-то в нём её беспокоит, не может она просто так его отпустить.

Наконец филин заметил привалившегося к стеклу пассажира.

— Людей, сволочи, не убираете! — ухнул он, пиная с маху взвизгнувшую дверь и падая на руки подоспевшим полицейским. — Смерть!

— Совсем одурел! Вали отсюда! Как зомби вонючий, бродишь! Людям жить не даёшь!

Аллу Сергеевну трясло. Никак она, как ни старалась, не могла привыкнуть к этому городскому сумасшедшему. Не иначе, вот оно, нонешнее юродство. Полнолуние, и хоть ты летай над землёй. Изредка, но встречи случались, видать, поблизости обитал. Иногда пропадал на несколько лет, с каждым разом возвращаясь всё более оборванным, дерзким. Жутко глядеть и слушать. Но приходилось.

Бесноватого увели, двери закрылись, водитель ушёл к полицейским оформлять акт. Сейчас и она к ним выйдет, а пока на сиденье упала, красная, отдышаться пыталась, смотрела рассеянно на бобра. Почему он остался? Как-то странно уткнулся в стекло. Неужели так и не разглядел?

Придерживаясь руками, Алла Сергеевна подошла, тронула за плечо. Не отзывается. Ватными руками откинула мягкое тело на спинку кресла и ...оцепенела.

Медовые глаза бобра застыли янтарем, а на лице навсегда осталось выражение лучезарного счастья: открытая, ласковая улыбка, словно шёл он с протянутыми руками навстречу любимой, желанной женщине.

Сердце Аллы Сергеевны зачем-то остановилось, потом рвануло отчаянно и неожиданно выпорхнуло из петли, устремившись на волю, в небо. Трелью распелось  воспоминание: июльский день, крыльцо поселковой столовой...

Серебристая рябь полуденной реки запестрела в глазах, ослепила...

«Миша! Мишенька! Приехал!» — загорелая, босоногая девушка в коротком, белом платьице, с длинными косами, со всех ног бежала к нему по золотой глазури в радужном облачке семикрасочных лепестков.

2016

* Автор иллюстрации Ольга Немежикова.
Новелла (ранняя редакция) опубликована в журнале "День и ночь" 2016/4