Из Ивана Динкова. Поэма

                ***

Говорить  загадками – свойство  женщин,  пусть  и  моей  матери, 
     что  гадала  на  полевой  ромашке  осенними  вечерами.

У  мужчин,  работающих  на  заводах в  Пловдиве  или  Пазарджике,
иное  видение,  чем  у  сельских  жителей где-нибудь  в  Блатнице,
с  её  ароматом  свежих  груш  и  пряного  винограда,
или  в  святых  холмах близ  села  Смилец, где  воздух  напоён  запахом  молока.

Владение  вдохновенным  слогом  создаёт  иллюзию моей  необходимости  кому-то.

Муза – дева – подмигивает  мне,  воскрешает, заставляет  рыдать  и  смеяться,
                заманивая  в  свои  словесные  владения.

Проносясь  мимо  её  пьедестала, я  жонглирую  словами,  слогами,
                что  снуют, как  мухи на  пастбище  слона.

Сидя  на  камне  у  корчмы,   я  открываю  первую  бутылку  вина
               и  вручаю  бессмертную  душу ярости  вдохновения.

О,  как  мозжат  кости  в  ноябре,  когда  за  холмами  и  озябшими  лесами
                сгущаются  и  летят  низкие  тучи.

О, эти  горести  Болгарии! Вы – листья  поникшего  вяза
              и  обильная  падалица  потемневших  грецких  орехов.

Скажите,  братья,  вы  ли  безмолвные  стада  баранов  и  овец?

Вы  жалуетесь, бессмысленно  блеете,  но  я молюсь  за  вас,
                ибо  не  всё  жалкое  обречено  смерти.

Конечно,  я  просто  шучу, подсмеиваясь  над  собственными  бедами.
На  меня  нагнали  тоску  стихи  цикла   «грудь  нации»…

В  поисках  сути, следуя  за  Теккереем,  я  шепчу  почерневшими  губами:
«Тодор – ваша  невеста – моя  мать…»
Теперь  она  в  темнице, пожелтевшая от  горя, подобная  жнивью.

Но  мы  с  ней  неразделимы, как  дома  с  улицей,
           как  Рашховцы  и  Марховцы, как  Кутовцы  и   Плачковци.

Я  вижу, как  по  замшелым  покровам  этих  улиц  стучат  её  башмаки, 
                отсвечивая  лакированной  кожей.

Маковыми  зёрнами  рассыпана  память  о  ней 
                в  печатных    шрифтах,  таких  хрупких  и  беспомощных.   

На  кончиках  моих  пальцев  роговеющих  панцирем  времени,
                зреет  замысел  поэмы.

Сухой  снег  воображения  скапливается  в  капюшоне,
                теряется  в  складках  пальто,
превращая  отблеск  его  крупиц  в  сталь  прокатных  станов,
                ссыпая  его фирновые  зёрна  под  жернова  фантазии.

И  пусть  неверующие   относятся  к  моим  откровениям  скептически,
              но  даже  и  к  ним – ослеплённым - порой  слетают  аисты,
                держа  в  клювах  подснежники,- знаки  истины.

Не  найдя  маловерам  приличного  имени, яростно  ставлю  многоточие…

А  вот  и  наше  гнездо – гнездо  своих.
Здесь  та  же  жизнь,  но  без  жизней  отступников,
                чья  точка  обратилась  в  ноль.

На  дубовой  табличке  их  памяти  нет  воспоминаний о  милости  и  благодати,
                но  много  записей о долгах  перед  правдой.

В  лицах  нет  высоты  полёта,  но есть приметы  разложения и падения.

Теперь  о  личной  поэзии…

Я  поэт  прошлого  вязкого  времени, которое  описано  плохо  и  лживо.

Я  хорошо  знаю  стоимость   многочисленных  видов  молчания.

Я – Болгарский  гражданин –  представитель  Болгарского  национального  возрождения.

Я  по  сей  день  мог  быть  жалким, послушным  и  беспомощным,-
                то  простофилей,  то  ночным, кухонным  пересмешником.

Яркое  восстание  озарило  наш  двор.

О,  сколько  секретов  сохранила  осенняя  листва!

Пусть  не  одолеет  меня  усталость  в  стремлении  нести  свет  правды.

До  рассвета  горит  звезда  Тодора, который  сказал:
                «Возжалуйтесь   и  услышаны  будете!
Ваши  предки  шли  тёмными  кругами, ведущими  никуда…
Откройте  ваши  глаза, распрямите  спины,  напрягите  тела 
          и  вздохните  полной  грудью, ибо  взошла  радуга  надежды».

Гефест  сбивает  оковы  и  куёт  оружие  борьбы.

Пусть   рассыпятся  в  этой  балладе 
           прекрасные  и  трагические  искры  народного  возмущения,
                рассеяв  уродливые  тени прошлого   моей  Родины.

Да  станет  каждая  строка  поэмы огненной  метафорой.

Медленно,  слой  за  слоем  я  препарирую  наше  прошлое,
                чтобы  рассмотреть, пропустить  через  себя
                его  плоть,  его  кости,  его  поры…
Чтобы  понять  и  простить,  чтобы  проследить  приметы  его  осени  и  увядания,
чтобы  взбодриться  горячим  биением  животворящей  весны.

Моя  Болгария!  Ты  бессмертна  и  я  люблю  тебя.

Хочу  пролететь  над  тобой  ветром  преобразований,
не  поддаваясь  кощунственному  страху,  который  тщательно  укореняли  во  мне.

Причудливые  воспоминания  несут  меня  в  долгий  вечер  заката,
чьи  разбитые  очки искажают  восприятие
    и  заставляют  стыдиться  написанного  в  юности и  не читаемого  теперь.

И  всё  же я  горжусь  своей  биографией.

Мне  не  нужно  прибегать  к  иносказаниям, двусмысленностям,
                плоским  шуткам, прикрывающим  недостаток  мужества.

Стараясь  смотреть  правде  в  глаза, я  говорю  открыто и  громко.

Я  не  рыдаю  в  жилетку, но  и  не  пою  дифирамбы,
                не  сочиняю  кантаты  властителям.

Я  горжусь  участием  в  борьбе 
      против  дряблости  и  словоблудия  политиканов.

Нашим тучным землям и мирным  стадам  нужны  мощные  буйволы.
         Освобождённая  сила  моторов  идёт  на  смену  сброшенному  ярму.

Да  занесёт  снег  забвения  тех, кто  тупо  влечёт  нас  в  яму  прошлого.

Будь славен  Гефест с  его  орудиями  труда  и  гнева.

Я  не  пою  акафисты  павшим,
       не  вплетаю  свой  голос  в  хор  конформистов  типа  Марквичка,
что  всё  бродит  по  кладбищу  прошлого, отыскивая  место  для  своего  штатива.

Теперь  цветёт  герань   надежды
      и,  под  ракию,  звучат  здравицы  во  имя  драгоценной  свободы.

Я  напрочь  отражаю  ядовитые  стрелы  сарказмов:
           «Ну  что,  писатель,    всё  так  ли  терпелива  твоя  бумага?» 

Мои  долги  перед  искренностью исчезли  вместе  с  мерзкой   необходимостью 
                проявления  в  творчестве  угодливой  гибкости  кота.

Независимость  суждений  обеспечивает  неподвластный  сыску  интернет.

Мне  уже  не  нужна  мантия  величия,
                сдерживающая  в  прошлом  честные  устремления.

Я  стал  таки  вольным  ветром, 
    обретя  возможность  жить  и  умирать  без  клоунад  и  чинопочитания.

Сквозистый  льдистый  рассвет  выносит  прочь  цыплячий  душок  театральных  сцен,  красиво  выписанных  Яворовым.

Смываются  тени  и  исчезает  чернильное  право – создание  Дьявола.

Истина  светла, как  ледники  Болгарских  гор.

Над  холмами  и  долинами  легко  кружат  снежинки.
Они  мягче   улыбки  ребёнка,  играющего   блестящими  зёрнами  кукурузы.

               С  болгарского...