Два часа наедине с убийцей

Казалось бы привычный ко всему город Иркутск гудел, обсуждая это убийство. Было о чем говорить. Случилось так, что люди не осуждали убийство и жалели не жертву, а убийцу...

Фазаил оглянулся на тихий скрип открываемой двери и усмехнулся, увидев знакомое лицо. "Посмотрим, чья возьмет!" - говорила усмешка. Он не понял, что это выстрел, просто вдруг тесную приемную прокурора наполнили грохот и дым, резкая боль разорвала спину. Он стал медленно сползать со стула, где сидел, и успел еще увидеть бурно хлеставшую на пол густую темно-алую кровь.
Сначала сознание, а потом и жизнь оставили его.
Прибывшим через несколько минут врачам осталось лишь констатировать смерть.

Тамара. Симпатичная 37-летняя женщина. Крепко сбитая, с высокими сибирскими скулами. Второй час говорим мы с нею, и она уже не ждет моих вопросов - выговаривается.
Странным образом сблизил нас... валидол. Сердце мое от слов собеседницы защемило. Не выдержав, достала я стеклянную трубочку с таблетками и Тамаре предложила тоже. Дрожащая рука приняла лекарство. Мы молчали, держа под языком пахнущие свежей мятой таблетки.
Мне кажется, что в этот момент пришло к ней доверие, а ко мне - понимание.
Тамара часто плачет. Светлые капельки слез бегут по широковатым скулам, и она осторожно собирает их пальцами. Веки Тамариных черных глаз припухли и застарело красны - от бессонных ночей, слез и потрясений.
- Я родом из деревни, из Усть-Удиновского района, - рассказывает Тамара сибирским быстрым говорком, - семья была у нас строгая, жизнь суровая. За себя постоять я  с детства приучена, еще отцом. Но как-то не приходилось. Везде, где работала, отношения с людьми были хорошие. Меня никто не обижал, и я ни с кем никогда не ссорилась. Работала среди людей и со всеми ладила.
Замуж вышла, дети пошли. Две дочки у меня, погодки. Старшей шестнадцать и пятнадцатый год младшенькой. Все сердце в них вложила. Когда пошли в детский сад, я работу по специальности бросила, стала в детском садике работать, чтобы с дочками рядом быть.
Девочки росли славные, послушные, особых хлопот не доставляли. Но дети как дети - все им вновь, все интересно, все нужно посмотреть и составить личное мнение.
- Да уж, - вставляю я, - мне это знакомо. Тоже двух дочек поднимала.
Она чуть оживляется, глядит на меня с новым интересом.
- Значит, вам и рассказывать нечего, как с ними, с дочками...И радостно, и страшно.
Я молча киваю. Известно. Как точно сказала Тамара, и радостно, и страшно.
Радостно - видеть, как растут, расцветают наши девчушки. Страшно - представить, что твою девочку может обидеть кто-то. Страшно, даже если обидит просто грубым словом. И совсем уж невозможно представить ее растерзанной, поруганной. Страшно. Тамара права.
Моя собеседница продолжает свой рассказ, еще не ставший печальным. С любовью, подробно говорит о дочках. Я знаю, ей хочется говорить только об этом, и сознание ее отталкивает последние страшные события.
- Старшая моя, Ирочка, училась неплохо, только математика ей не очень давалась. Десятый класс, самый трудный, решила освоить на следующий год, а пока освоила школу торгового ученичества.  Ну какой из нее продавец в шестнадцать лет? Я устроила ее на свою фабрику, и она хорошо там работала. И под присмотром, и не в торговых рядах. Свободного времени у нее было мало, и отец у нас строгий: задерживаться нигде не разрешал. Да и не было таких случаев, чтобы поздно она гуляла. Да ведь молоденькая девчонка, жизнь ей интересна, бегала с подружками по городу, как же без этого?
Тамара замолкает, отвернувшись, справляется со слезами. Я терпеливо пережидаю и вопросов не задаю, хотя в моей записной книжке накоплена куча вопросов за время, прошедшее с тех пор, когда я услышала о трагедии и сумела разыскать Тамару. Вопросов много, а ответов пока нет, кроме, разве, одной детали, говорящей о многом. Она бросила любимую работу, чтобы быть рядом с детьми даже в детском садике. Не хотела доверять их чужим.  Боялась, чтобы не обидели. Не каждая мать способна на такое. Значит, любовь и страх живут в ней давно. Может, ей был дан дар предвидения?

У него темные восточные глаза и взгляд дерзкий, нераскаявшийся. Он говорит с сильным акцентом и требует для допроса переводчика. Однако понимает русскую речь прекрасно, без всякого переводчика кричит Тамаре и Ире, нисколько не смущаясь присутствием следователей: "Мамой клянусь, мне будет плохо, но и тебе не жить!"
Сколько злобы, сколько уверенности в этом крике. Тамаре страшно. Кому не жить?
Фазаил тогда сам вбил первый гвоздь в крышку своего гроба.

- Дальше, Тамара. Что было дальше? - прерываю я затянувшуюся паузу.
- 28 мая. Это было 28 мая. Вечером дочь не вернулась. Вначале мы ждали и злились. Потом пришел страх. Бросились на поиски. Искали всю ночь, у подруг побывали, у родных. Поняли, что беда к нам пришла. К утру отчаялись увидеть дочку живой.  Одна страшней другой картины проходили перед глазами. Утро ничего нового не принесло. Потом одна девочка сказала, что видела возле Иры кавказца с рынка, их у нас много, торгуют на базаре бананами.
Бросились мы на рынок, там один наш знакомый имеет киоск. К нему мы и прибежали. От него и узнали...

Фазаил окликнул симпатичную девушку, схватил за руку и остановил проходящую машину. За хорошие деньги водитель без лишних вопросов отвез куда сказано - в общежитие, где жил Фазаил и его соотечественники-торговцы. Жили без прописки, только по праву, данному звонкой монетой.
Там и началось.
Девочка еще не знала любви и мужчины не знала, о сексе лишь слышала да читала тайком по извечному подростковому любопытству. Он бил ее. Умело, предплечьем, сдавливал горло, заставлял пить водку и, вконец, сломленную, долго и извращенно насиловал.
Она рыдала, просила, пыталась угрожать. Напрасно. И утром он не отпустил ее домой. Все тщательно просчитав, он объявил себя хозяином и был уверен, что она не посмеет сопротивляться. Тамарина любовь и забота обернулись другой стороной - девочка не умела защищать себя сама.
Фазаил бойко и весело торговал, а она сидела рядом и не смела не только кричать, глаза поднять боялась. Почему так сильно боялась, объяснить потом не смогла. Твердила только, что было стыдно и страшно, не хотелось видеть людей. Но все же сбежала от мучителя при первой же возможности и бросилась к тому самому знакомому их семьи, что работал на рынке. Тот все понял, увидев измученную девчонку. Спросил только: "Где он?" Ира, трясясь, показала обидчика, и тот, не успев кликнуть земляков, мигом оказался в комнате милиции.
Началась новая полоса жизни для поруганной девочки и ее семьи. Шестеренки жизни Фазаила бешено закрутились, отсчитывая его последние дни.

Тамара продолжает свой печальный рассказ. Она говорит, понимая, что эта беседа вызвана не праздным любопытством, а желанием понять, разобраться в чувствах ее и поступках, которые она сама до конца ни понять, ни осмыслить не может.
- Я боялась поверить. Боялась, что меня обманывают. Мне нужно было немедленно, сию же минуту увидеть свою дочь, потрогать, убедиться, что она жива.
Не помню, как домчалась до милиции, одним толчком распахнула дверь. "Где она?" - закричала. И увидела Иру. Она сидела за дверью, испуганная и жалкая, открытая бедам. Бросилась к ней, обняла, прижала.
Тамара протягивает мне руки. "Гляньте, - говорит, - я тогда все руки отбила о стол, колотила по доскам, когда слушала дочку. Допрашивали ее при мне, она ведь несовершеннолетняя. Слушала, что творил с ней тот подлец, и сердце заходилось, била руками о стол, чтобы болью физической душевные муки хоть чуть заглушить. Так плохо мне было, что вывели меня из кабинета, ждала в коридоре. И тут подходит какой-то парень и говорит мне: "Он жениться обещает или деньги большие даст".
Опять я взвилась. "Пусть, говорю, свою дочь продает. Мой ребенок не продается!" И она доказала, по-своему, ужасно, но доказала: нет, не продается ее ребенок. Тот, кто думал иначе, человек со специальностью "купи-продай", заплатил страшную, неожидаемую цену. 
Хочу удержаться, но не могу и соглашаюсь с Тамарой. Собственно, а зачем мне скрывать свое мнение? Я веду частную беседу с согласия Тамары, и не связана  должностными инструкциями. Могу подтвердить, что не должны продаваться наши дети. И если нас не могут защитить те, кого мы содержим своим трудом специально для этой цели, то мы будем защищаться сами.
Но потом мы вправе спросить: почему не защитили нас? И кто-то обязан ответить. Вот только кто?
Высказываю мысли вслух и вижу в глазах Тамары признательность. А что, собственно, для нее эти слова? Чем помогут? Кто вообще может помочь ей?

Базар есть базар. Быстро разнеслась весть об аресте Фазаила, и на выручку ему бросились земляки. Их заметил у дома муж Тамары, позвонил в милицию. Новые вахты получил ОМОН, потом к охране семьи подключились казаки.
Можно представить, что пережила семья. Тамара взяла на работе отпуск без содержания - это в наше-то время! Сопровождала дочь повсюду и была свидетелем действий, которые специалисты считают обычными и простыми: освидетельствование, судебно-медицинская экспертиза, допрос. Для девочки и ее матери эти простые следственные действия были голгофой.  Унизительные осмотры, любопытные взгляды, многократное повторение ужасных подробностей, о которых хотелось забыть.
 
- Я совсем не спала, - тихо говорит мне Тамара. - День и ночь смешались. Не помогали капли, таблетки. Девочки тоже почти не спали. Сидели, обнявшись, плакали. Ира то плакала, то сидела, как каменная. Уставится глазами в одну точку и сидит неподвижно. Видеть никого не хотела. Вышли мы с ней от врача, я ей предлагаю ехать домой на трамвае, она в ответ: "Пойдем пешком, я видеть людей не хочу". Обнялись мы с ней под тополем и заплакали обе. Все эти дни возле нас кавказцы вились. В милиции - они, на улице - они, возле дома - они.
Я перебиваю Тамару, уточняя:
- Это были одни и те же люди? Вы их узнали?
- Нет, она озадаченно качает головой, - не могу сказать. Но мне казалось, что они идут за нами, преследуют, угрожают. И хлопочут, чтобы выручить земляка. Да еще разговоры кругом: мол, денег у них куча, возьмут под залог парня, увезут на родину, и останется он безнаказанным, не достанешь его. Так уже бывало. Кулаки сжимались при одной только мысли, что выкупят его, скроют и не будет он наказан за то, что сотворил, за то, что не только невинности, но  и веры в  людей лишил. Как теперь ее жизнь сложится? Забудет ли кошмар? "Должна же быть справедливость, - твердила я постоянно, -должна быть справедливость".  Но все кругом в жизни так запуталось и без нашего горя, что я начала сомневаться, есть ли она? Ну вот, как по вашему, есть?
Вот оно что! Она сомневалась, есть ли справедливость. Собственно, а что такое справедливость? Мне всегда казалось, что я знаю. Но сейчас, слушая женщину-убийцу, я вдруг отчетливо поняла: я не знаю, что такое справедливость. Не моя, маленькая и домашняя, а справедливость по большому счету, для всех.
Тамара смотрела вопросительно, но я смолчала. Зачем мои сомнения и без того уже смятенной душе? Тем более что близится к страшной развязке рассказ, и моя собеседница волнуется все больше.
- Вот вызывают нас с Ирой к прокурору, - голос Тамары дрожит, и я боюсь, что вновь неудержимо хлынут ее слезы, - обрадовалась я, что прокурор - женщина. Ну, думаю, она поймет, защитит.
Прокурор пожелала с Ирой беседовать наедине. Не знаю, о чем они говорили, но выскочила дочка из кабинета в слезах, и меня опять затрясло. Тут меня приглашают. Вошла. Она не кричала, нет. Только глянула холодно: "Что это ваша дочь болталась по рынку?" Вот это вопрос! Все тревоги ко мне вернулись. Как мне было объяснить прокурору, что девчонки наши стайками бегут на рынок. Вся жизнь городская теперь там, на базаре. Там, как раньше в музее, знакомятся они с разными чудесами. Там заморские яркие тряпки, жвачка и шоколадки. Там все продают. Нет такого человека в нашем городе Иркутске, который бы не бывал на базаре. А что с девчонок взять? Купить они ничего не могут - дорого, просто ходят, смотрят, а потом обсуждают. Жизнь такая настала, куда от нее спрятаться?  Ни одна мать посещений таких не одобряла, но что с того? Да ведь и в своем городе мы, в своем государстве. Почему же нас в родном городе мордуют?
Хотела я все объяснить прокурору, да увидела в глазах ее лед и осеклась, как язык отнялся...

"Лед!"
Именно лед я видела в глазах той женщины-прокурора, когда хотела поговорить с ней. Просто по-человечески, не интересуясь тайнами следствия, которые нельзя разглашать, я знаю. По этой причине и не называю фамилий действующих лиц трагедии. Идет следствие. Да и все равно как фамилия Тамары - Иванова, Петрова, Сидорова. Безразлична фамилия Фазаила. Меня интересует событие, такое необычное, что ни разу за многолетнюю юридическую практику мне не встречалось. Понять, объяснить - для этого нужна была беседа. Но я увидела лед и поняла: бесполезно, здесь помощников нет. И ушла искать сама виновницу события. Мне понятны ее слова про лед. Мне понятна и симпатична вся она. Редчайший случай, когда сочувствуешь убийце. Впрочем, я не хочу ее так называть. Не вяжется с ней это слово, а через лед в прокурорских глазах я прошла. Не в такой степени унижения, но прошла... И у меня был выбор. Тамара выбора не имела.
- Только и смогла я спросить, - вывел меня из задумчивости голос Тамары, - "Что ж, может, вы его и отпустите?" Помню, прокурор объясняла мне о залоге. Вот тут сердце словно ошпарили. Значит, верно говорили люди, что может он откупится? Нет, этого мне не вынести. Ушла я от прокурора в сознании, что защиты нам не дождаться. И справедливости тоже нет. Словами не скажешь, что я чувствовала тогда.

1 июня - День защиты детей. Хорошенькая защита. Металась по дому, беспокойство меня охватило, стало все нереальным, словно я сон про себя вижу. "Что-то делать надо, что-то делать", - твердила. Поверьте, не было у меня мысли убить. Нет, - поправилась Тамара, - точнее, мысль такая была, но я думала об этом для успокоения, не знала сама, что смогу исполнить. Мне стало легче, когда я подумала, что сама заставлю изверга ответить. Ничего вроде бы не изменилось,  а стало легче от одной только мысли.

Родственник хранил у нас свое ружье, от сыновей прятал, мальчишек. Ночью, крадучись, взяла я это ружье и стала ствол у него отпиливать так, чтобы оно в сумку вошло. Спать не могла, трудилась над ружьем, и казалось мне, что я для дочери делаю что-то хорошее. Зарядила, в сумку уложила, стала утра дожидаться. Младшую дочку еще на экзамен проводила и такая спокойная была, как будто исправила что-то. День защиты детей - 1 июня. В этот день я вычислила: насильника поведут к прокурору - женщине с ледяными глазами. Вышла из дома, приехала к прокуратуре. На улице Урицкого, знаете?
Тамара смотрит на меня вопросительно и я киваю: да. Знаю там каждую ступеньку гулкой металлической лестницы, знаю кабинет прокурора, приемную и кабинет напротив. Знаю крышу под окном кабинета. Я работала здесь следователем и прекрасно все помню. Тамарины слезы легко для меня превращались в живые картины, и я четко все себе представляла.

С девяти утра она стояла у двери прокуратуры, ожидая развязки. Входили, выходили какие-то люди, скользили взглядом по женщине, занимались своими делами. Она смотрела вокруг каким-то особенным взглядом, и ей казалось, что все имеет отношение к ее беде. Вон кавказцы группой стоят и смеются - не над ней ли? Вон сумку передали - не подкуп ли? Время идет, а его все нет: может, выпустили уже?
Время шло, но она не чувствовала никаких, даже самых простых желаний. Не ела, не пила. Стояла и не отрывала взгляда от двери. Она и сама не знала, что будет.

Его привел конвоир в пятом часу, уже в конце рабочего дня. К этому времени она отупела от ожидания, жары и жажды, от неизвестности. Насильник под малым конвоем не выглядел удрученным. Это опять больно кольнуло ее. Подождала немного и шагнула в прохладу полутемного коридора, осторожно поднялась по звенящим ступеням старинной лестницы, необычной, как все, происходящее вокруг.
В коридоре пусто. 
"У прокурора", - догадалась. Открыла дверь в приемную, и как ударило током. Он сидел в приемной один, совсем свободный, и усмехнулся, увидев ее в дверном проеме.

Сумка с ружьем, весь день оттягивавшая ей руки, вдруг стала легкой, невесомой, и, совсем не думая об убийстве, Тамара нащупала в сумке спусковой крючок, нажала, не целясь. Сумка плюнула в спину насильника смертельным свинцом. Сама не зная зачем, она, уже ставшая убийцей, забежала в кабинет напротив, бросила сумку с оружием и ринулась в окно, на асфальт. Упала на крышу под окном, ей помогли сойти незнакомые люди, и она стояла в тесном дворике возле пустой милицейской машины, не веря в то, что происходит. Стояла и ждала судьбу.

Подошли незнакомые люди, посадили в машину. Ее увезли в милицию, и она еще долго не знала, что стала убийцей. Когда узнала, то ужаснулась. Но что сделано, то сделано.
- Если бы за неделю до этого мне сказали, что я могу убить, я ни за что бы не поверила, - сказала мне Тамара на исходе второго часа разговора. А мне казалось, она и сегодня еще путает сон с явью.

Печально, что все было на самом деле. Тамаре предстоит пережить еще следствие, суд и приговор. Наверное, она еще увидит, как забьется в плаче мать убитого Фазаила, и дрогнет Тамарино сердце от этого плача.
Убийство всегда страшно. Его нельзя оправдать. Но, может быть, есть оправдание и у женщины по имени Тамара, матери двоих дочерей. Дети не продаются, и матери их защищают даже ценой своей судьбы и жизни. Пусть бросит в эту женщину камень тот, кто думает иначе. А пока Тамарин дом добровольно охраняют казаки.

Прощаясь, Тамара печально говорит: "Мне безразлично, что со мной будет". Я отвечаю на ее вымученную, извиняющуюся улыбку и ухожу.
И мне небезразлично, что будет с нею.