Москва - город затейный

Небыль. А, может, и быль. Автор вот верит, что всё именно так и случилось…

Свеча плакала под долговязым огоньком, плавилась, оседала тёмными каплями на толстом огарке. Князь Сумский долго смотрел на пламя, потом резко убил его, отдёрнул руку от боли. Воротник сильно сдавливал шею, пальцы рванули застёжку, оставили на белом кружеве чёрные следы. В усадьбе было тихо, как будто стояла ночь, а ведь и заката ещё не случилось. В такие часы слуги побаивались показываться барину на глаза. Князь только что проехал двадцать с лишком вёрст до матушкиного имения Полозово, и уже по тому, как сошёл он с коляски, по крапчатым винным пятнам на белом шёлковом жилете, по тяжёлой поступи и сутулым плечам было видно: хозяин в Москве проигрался вчистую.
- Павел Дмитриевич, отужинать изволите? - пискнул дворецкий Ферапонт, держась на всякий случай поодаль от князя.
Князь не ответил, кликнул конюха Степана, велел запрячь Белого.
И как был, в парадном платье, легко впрыгнул в седло, помчался по округе, пугая воробьёв, точно брызги вылетавших из-под конских копыт…

У реки князь спешился, подождал, пока малиновый, словно от чахоточной лихорадки, шар солнца сядет на треуголки высоких елей, и закричал во всю глотку. Так выгонял он горький дух обиды на самого себя и на лукавую судьбу. Белый присел на задние ноги, заржал, вырвался и помчался прочь по сизо-зелёному лугу, срезая волочащимся поводом маковки раннего клевера.
В усадьбу князь возвращался пешим, злым на весь свет. Это поле, деревню вдали, речку, имение - доброе матушкино наследство – всё-всё он проиграл по злому раскладу барону фон Гогену в какие-то полчаса. Тридцать минут, вдуматься - тридцать минут! И ты уже почти что нищ! Хватило ума остановиться и не заложить ещё суконную мануфактуру под Петербургом да отцовские владения в Литве! Но какой же он идиот, что не остановился вовремя, не встал из-за ломберного стола, ведь было, было нехорошее предчувствие, уж больно споро с дебюта карта шла.
И такая вдруг тоска взяла князя, что шёл он, рыча, точно зверь, и вытирал рукавом катившиеся слёзы, не замечая собственных крестьян, снимавших перед барином шапки и, как механические куклы, бивших поклоны.

За поворотом выросли пузатые колонны усадебного дома. По боковой аллеи шёл кто-то, держа под уздцы всхрапывающего Белого. Князю показалось - крестьянский паренёк, в армяке не с плеча и шапке по брови. Подошёл ближе, остановил человека, тронув за плечо: не кланяйся, мол, принял у него коня, поблагодарил.
- Звать как?
- Пелагея Сомова, ваша милость.
- Девка, что ли? - поднял её за подбородок князь.
Лицо юное, веснушчатое, глазёнки испуганные, цвета талой воды. Шапка мужицкая съехала набок, под шапкой - тощая коса ковыльного цвета. И точно, девка!
- Как же ты Белого-то умудрилась изловить?
- Он нёсся. А я в поле была.
- Одна?
- Одна. Думала.
- Что ты думала?
- В поле, батюшка-барин, хожу. Думаю там. В избе народу много, в избе никак. В поле думаю.
Князь глядел на её худенькую шею, на виднеющиеся у ворота армяка ключицы и, вроде, отпустила его тоска немного. Девка-то, девка какова! Думает она! В поле!
- Да о чём ты думаешь, Пелагеюшка?
Молчит. Смутилась совсем. Потом кинула взор на князя, аж уколола.
- О многом, батюшка-барин.
Князь захохотал. Постоял ещё немного, но о чём ещё с крестьянкой толковать?
- Приходи в усадьбу, рубль за коня получишь.
- Благодарствую, - она залилась робким рваным румянцем, поклонилась.
Князь вскочил на Белого, поскакал к дому, да по пути всё оглядывался, будто проверял: а уж не виденье ли Пелагея, не исчезнет в клубах пыли? Но тонкая фигурка не исчезала, всё стояла на краю дороги, пока не превратилась в точку.

Напившись водки, как простой извозчик, долго ещё баюкал князь свою тоску, гонял по дому всех, кто осмелился предстать перед ним, грозился изрубить саблей в крошево. А на исходе третьих суток отпустила его слегка чёрная кручина, и вспомнил князь, что девка-то крестьянская так за рублём и не явилась. Али не нужен он ей? Да и ведь как не нужен-то? Поди, всё приданое её того барского рубля не стоит!
Однако за Белого отблагодарить надобно. Да и стояла девка в голове, почитай что в полный рост - другими думами не выгонишь.
- Слушаю, Павел Дмитриевич! - мигом прибежал на крик Сумского дворецкий.
- Скажи-ка, Ферапонт, что там у меня за девица Сомова в селении? Пелагеей зовут.
Старый Ферапонт, бывший комнатный слуга князевой бабки, верный матушкин компаньон в путешествиях по губерниям и правая рука самого князя в любых поручениях, ведал чуть ли не о всех дворовых людях, знал, кто какого рода, да почём куплен был.
- Плаша? Покойного кожемяки Сомова дочь. Сирота. Живёт у дяди, Фёдора Калачёва, кузнеца. Хорошая девка. Ваша матушка покойная её привечала, в дом пускала, грамоте учила.
- Грамоте?
- Видно, ваша милость, зерно какое в ней замечала.
- Хм, - граф задумался. Матушка, конечно, любила оригинальничать, но чтобы крестьянских детей в дом… да грамоте! Что за народные настроения? К чему?
- Так что про неё ещё скажешь?
- Сосватали её месяц назад тому, на Масленицу. За Фильку Рябого, каретника.
- За Рябого? - князь вспомнил огромного детину, чинившего утром колесо на конюшенном дворе. - Пошто ей такая участь?
- Так ведь девка-то малость блаженная. Нелюдимая, точно зверёк норковый. В старой кузнице, говорят, запирается одна да всё рисуночки углём по деревяшке выводит. А рисуночки те странные, бесовские. Никто и брать не хотел, Калачёв насилу Рябого сговорил.
- И откуда ты знаешь всё? - удивился князь.
- Так ведь матушка ваша, царствие ей небесное, наказывала присмотреть за ней. Наше дело нехитрое: присмотрим, коль пожелала.

Что за рисуночки? Но матушка-то, матушка какова! И ведь ни словом ему в письмах не обмолвилась! Князь выпил залпом полкувшина холодного кваса, накинул камзол, запихал в карманы сладостей да монет и пошёл на кузнечный двор.
Было уже изрядно темно. Калачёва жена, выйдя к воротам в исподней рубахе, посветила лучиной, признала барина, бросилась в ноги, едва не подпалив ему край сюртука.
- Будет, будет, - убрал ногу из-под её цепких лапищ князь.
«В свете поговаривают, будто государь удумал вольную им дать. На манер крестьянских реформ Эстляндской губернии. Только куда их на волю-то? Погибнут они на воле, точно домашние куры».
Сумский отсыпал ей конфет и медяков, спросил про Пелагею. Калачёва запричитала, помянула Богородицу и указала на кривенький сарай, сквозь щели в досках которого просачивался яичным желтком тусклый свет.

Дверь скрипнула, Плаша вздрогнула, загородила руками грубый лист бумаги, лежащий на толстой чурке. Коптящая просмолённая лучина, воткнутая прямо в стену промеж брёвен, осветила её детское испуганное личико.
- Не бойся, Плаша, - Сумский подошёл ближе. - Не обижу тебя. Покажи мне рисунок.
Она застыла, не решаясь оторвать ладоней от листа. Потом опомнилась, поклонилась барину в пояс.
Павел Дмитриевич вытащил из бревна лучину, поднёс к чурке, взял в руку лист.
Это оказалась карта губернии, на обратной стороне которой углём была нарисована то ли схема, то ли чертёж.
- Ты, никак, подкоп под мою усадьбу измысливаешь? - засмеялся князь.
- Что вы, ваша милость, батюшка-барин, не подкоп! - задрожал, точно лучинное пламя, её голос. - Это так. Фантазия.
- Фантазия? Слово-то какое знаешь, - взглянул на неё Павел Дмитриевич и тут вспомнил, что ему рассказывал Ферапонт. - Поговаривают, ты грамоте разумеешь?
- Брешут, батюшка-барин, - она замялась. - Разве что малость.
Князь снова взглянул на мятый лист. И тут ясно увидел два перепончатых крыла и буквы какие-то с цифрами по краю.
- Это что за бесовские каракульки?
- Никак не бесовские, ваша милость, батюшка-барин, - Плаша выпучила глаза, мелко затрясла головой. - С божьем дуновением... Это крылья.

Князь снова взглянул на рисунок. Да то ж не рисунок, то чертёж!
- Ах, плутовка, улететь от меня захотела?
Плаша побледнела, качнулась, князь едва успел подхватить её за талию. Рука нащупала тощие рёбра, и жалость к девчонке чуть окислила ему горло.
- Я просто рисую. Намедни смастерить хочу. От тятеньки покойного сундук кожи достался, думаю скрепить вот тут…
Глаза её загорелись, она сбивчиво принялась рассказывать. Князь слушал вполуха - да и что слушать-то бабий бред - больше всё дивился на девчонку.
- Не обижает тебя дядюшка? Кормит? - вдруг прервал её речь князь.
- Нет. Не обижает. Ласков. Кормит.
- Вижу, как кормит, вон рёбра одни, - потянул к ней руку князь, но Плаша увернулась как бы невзначай. - Скоро, слышал, свадьба у тебя. Проси, чего пожелаешь. Одарю.
- Не пойду за Фильку, - её взгляд проткнул князя насквозь. - Не бывать этому!
- Не ерепенься. Такова твоя бабья доля. А бить будет, мне скажи.
- Другая моя доля!
Она вновь взглянула на князя, да так, что стало ему под взглядом этим не по себе.
- Да какая ж твоя доля, скажи на милость? Крылья сделаешь? Улетишь от своего барина? А знаешь, что с беглыми бывает? Ты и первого десятка плетей не выдержишь, богу душу отдашь!
Плаша вдруг улыбнулась, выпрямила спину.
- Батюшка-барин, да не бывает крыльев, чтоб улететь! Я в сказки не верю. Это так - чуть в воздух подняться и до кромки поля протянуть. Только для сладости души!
Князь загоготал. И то верно! Уж не дал ли он понять, что чуть не поверил сказочке про крылья? И правда, блаженная, верно люди говорят. Ей о сарафанах да о муже думать надо, а она о крыльях!
Он достал из кармана рубль, положил на чурку.
- Это тебе за Белого. Держу слово.
Плаша поблагодарила, сунула рубль куда-то в складки юбок.
На пороге князь обернулся.
- А слыхивала ли ты про Икара?
- Не знаю, - задумавшись, молвила она. - В нашем селении такого нет. Разве что из лыковских, которые за рекой?
Павел Дмитриевич улыбнулся, подмигнул ей:
- Может, и из лыковских.

Вернувшись в усадьбу, князь повелел собрать всё, что осталось от ужина, да не забыть про пироги и сахарную голову, и отправил Ферапонта к Калачёвым. Когда дворецкий уже спускался по лестнице, Павел Дмитриевич догнал его, сунул в узелок книгу «Мифы Древней Греции», альбом для рисования и два угольных карандаша. Да наказал вручить лично девице Сомовой.

До поздней ночи, разбирая бумаги и пытаясь думать о предстоящих делах, князь всё слышал Плашин голос: «Для сладости души!», и уже в кровати, почти засыпая, у тонкой кромки зыбкого сна, вдруг понял, что так зацепило его в девчонке: маленькая бесовка смотрела прямо в глаза, взор не отводила.
Всю ночь его морочил дурной сон, и хоть на утро он не вспомнил о чём, остался кисло-горький осадок, как оскомина от незрелой ягоды. А уж не дурная ли девка тому виной?

На следующее утро, едва проснувшись, князь подошёл к окну спальни и увидел Плашу, сидящую на каменном выступе у парадной лестницы. Наскоро накинув стёганый халат, чуть не позабыв снять чепец, Павел Дмитриевич спустился вниз и позвал Плашу в дом.
- Принесла вот, батюшка-барин, - она поклонилась и протянула ему книгу. - Премного благодарствую.
- Да никак прочитала? Ночью? - князь взял книгу, почувствовал едва уловимый запах сена, тележной смазки и жжёного дерева, представил, как Плаша всю ночь сидела, склонившись у лучины.
- Отчего же ночью? Утро уж давнёхонько занялось.
Вид у неё был немного рассерженный.
- А хмурая чего? - князь хотел взять её по привычке за подбородок, но Плаша смотрела на него таким диким волчонком, что как поднял он руку, так и опустил.
- Обманул ты меня, батюшка-барин. Не нашего рода Икар. Грек он.
Князь захохотал. И так вдруг легко в голове стало, будто и горечь карточного долга куда-то ушла, дверь за собой притворила.
- Да будет тебе меня батюшкой-барином звать! Чай не старик ещё!
Павел Дмитриевич уловил своё отражение в оконном стекле, бравым жестом провёл рукой по бакенбардам, выпрямил спину.
Плаша на него не глядела. Взгляд её целиком забрала копия римского пейзажа Карраччи - грубоватая работа московского копииста.
- Что смотришь? Нравится?
Она кивнула и робко, без вопросительной интонации не то спросила, не то утвердительно молвила:
- Это Греция.
- Нет, голубушка, это Рим. Но он тоже, знаешь ли… Город-мечта. Вот у тебя есть мечта?
Плаша кивнула.
- Ну да, - снова рассмеялся князь. - Знаю-знаю. Полетать над полем. А шире?
Она пожала плечами, потупилась.
- Ну куда бы ты слетала после поля-то моего?
Плаша зарумянилась, кивнула на картину.
- А далеко ли Рим буде?
- Далече, ясная моя. Подальше Москвы. Да я карточку тебе подарю.
Павел Дмитриевич порылся в секретере, достал ореховую шкатулку, щёлкнул медным замочком. Там, под грудой его собственных писем к матушке, перевязанных голубой атласной ленточкой, лежала стопка картонных открыток. Он перебрал их, вынул одну - оттиск с рисунка неизвестного художника «Рим. Арка Константина» - погладил пальцем шероховатое тиснение и протянул Плаше.
Она принялась благодарить, кланяться, что, как нашёл князь, совершала деланно, словно кукушка в напольных часах. Он легонько тронул её за плечо.
- Может ещё чего подарить тебе? Не стесняйся, говори.
- Не надобно ничего.
Князь покачал головой. Дура девка, вот как есть дура! От барских подарков отказывается! Верно, верно, говорят люди - блаженная.

Вернувшись в дом, Павел Дмитриевич позвал Ферапонта и наказал тайком проследить, как Пелагея Сомова распорядится дарёным рублём. Задача была не из лёгких, тем более что крестьяне имели обыкновение попридерживать монеты до красного ярмарочного дня. Но с Плашей вышло просто: в воскресенье побежала она в рыночные ряды, а дорога неблизкая, там на полтину купила пеньки, пять мотков верёвки, тонкую табачную бумагу и полведра жмыхового клея.
- А со второй полтиной что сделала? - спросил князь.
- Вторую полтину, ваша милость, - чуть улыбаясь, молвил Ферапонт, - она, как порядочная домочадка, отдала Калачёву.

К вечеру съехались гости, не знавшие ещё об участи Полозова. Сумский закатил пир, острил, осыпал комплиментами дам, на спор стрелял с мужчинами из пистолетов по насаженным на плетень горшкам, устроил скачки по полю в темноте, да чуть шею себе не свернул. Кутил, как в последний раз. Дамы жеманно хихикали, прикрывшись веерами. Прикатившие с семейством две девицы на выданье – Турчинская и Осмолова – всё строили князю глазки, да, небось, не без научения маменек. «А вот признаюсь им, что Полозово уже как не моё, будут ли кокетничать?» - думал князь, но признаться так и не решился.
От разговоров разболелась голова. Девицы трещали без умолку, да всё какую-то чушь перемалывали: то обе до смерти боялись садиться в новые поезда на железной дороге, потому что при быстрой езде непременно кишки сплющатся. То охали, что государь намерен построить в Москве зоосад, накупить африканских хищных тварей и в пост отпускать их гулять по улицам. Князь всё дивился: образованные московские барышни, а такой вздор городят. А вот жениться коли надумает князь, то как такую вот глупую индюшку в дом ввести да детей от неё родить? Изойдёт здравое семя на нет, потухнет род. Тут князь вспомнил про долг, и вновь заиндевело в душе. Насилу дождался, пока гости разъедутся, велел вывести Белого и скакал до рассвета. А в голове мысль была: «А ну как смастерит Плаша крылья, так ведь не догонит Белого в полёте. Или догонит?»
И сам же себя мигом одёрнул: а не уподобился ли глупеньким барышням-гостьям? Не прошло и часу, как он втайне смеялся над ними, а сам-то, сам-то хорош! Тридцать пять годков, а про крылья всерьёз думает, как дитя наивное. Дурень, пустая башка!

На другой день приехали представители фон Гогена - нотариус и два бородатых чиновничьих рыла, как обозвал их про себя Сумский. Приехали дела делать, обговаривать передачу имения. Князь знал о визите заранее, с утра послал за семейным поверенным, предоставил все дела решать ему. Нотариус долго смотрел бумаги, выспрашивал какие-то данные, Павел Дмитриевич оставил поверенного договариваться, сам же, едва скрывая злость, вышел в сад. Оглядел занимающиеся белой дымкой груши, розовеющие яблони, погоревал, вспомнил матушку: ах, как любила она Полозово, да он, подлец, не сберёг его. Теперь что уж, плачь - не плачь, карточный долг платить надобно.
Так, в мыслях своих тяжёлых, добрёл он до скотного двора, а за ним показалась и кузница.
«Не навестить ли летунью Плашу?» - прищурился Павел Дмитриевич и не успел эту мысль додумать, как руки сами толкнули нетёсаную створку ворот. Разбежались, покачиваясь, в разные стороны важные гуси, забрехала собака. Из-под низенькой крыши кузницы вышел, хромая, древний дед, сощурился, вглядываясь в лицо непрошеного гостя, а как признал барина, так трясучая с ним случилась: насилу князь прервал его поклоны да выведал, что мужики все на реке - мост чинят, а бабы в поле, и Пелагея с ними. Больше ничего вразумительного от него добиться было невозможно. Из избы высыпали босые ребятишки, облепили деда, как мальки в пруду брошенный мякиш. Князь пожалел, что не прихватил с собой сладостей, пощупал карманы, нашёл медяк - кинул им, сам же прошёл к сараю - тому, где накануне беседовал с Плашей.
На чурке лежал подаренный им альбом. Князь осторожно открыл его и обмер: почти весь он был изрисован. Чертежи, хоть и сделаны неумелой рукой, но он мог бы поклясться - настоящие чертежи! И рисунки - мазня, но всё же это были рисунки птичьего крыла. Когда она успела-то? Неужто за два дня и две ночи?
Рядом с лучиной воткнута была в щель между брёвнами римская открытка. Он взял её, повертел на свет. На оборотной стороне красовалась кособокая карандашная надпись «Римъ» - буква «м» хроменькая на одну ногу, накренённая, будто упадёт сейчас. И сразу представилось, как Плаша склоняется к листу и выводит свои каракули, проговаривая буквы шёпотом и кусая в усердии губы. Вспомнился модный в свете поэт Батюшков, князь улыбнулся, замурлыкал себе под нос «Крылатые мечты. Не сыплют нам цветы…». Потом взял лежащий на чурке угольный карандаш - тот, что сам дарил ей - поставил после «Рима» тире и приписал:
«Городъ крылатой мечты».
На пороге возник дед с ковшом кваса. Князь испил из вежливости, утёрся по-крестьянски - рукавом, крякнул, как мужик, кивнул деду на альбом:
- Вижу, вместе с гусями дивную птицу растите? Вон, крылья себе ладит.
Старик закачал седыми космами. Слов барина не понял, перепугался. Князь махнул рукой, мол, забудь, повернулся к двери и тут в квадрате яркого солнечного пятна увидел Плашу. Она пригнула голову, вошла в сарай, поставила на земляной пол корзину с ивовыми прутьями.
- А я пришёл узнать, какой подарок к свадьбе хочешь?
- К свадьбе? - она медленно подняла на него глаза. - Доколе, батюшка-барин одаривать будешь?
- Говори, дурёха, пока милостив. Не стесняйся.
Она и не стеснялась.
- Ну, разве что к свадьбе… Подари, батюшка-барин, мне пробок винных пять мешков, да шёлка десять локтей. Самого лёгкого.
- Пробки винные? Х-м. Ладно, затейница. А шёлка пошто тебе столько? На платье подвенечное?
- Али жалче?
- Не жалко мне для тебя. Какого шёлка хочешь?
- Белого, тонкого, чтобы небо просвечивало.

Вернувшись в усадьбу и подписав нужные бумаги, князь распорядился привезти от купцов самого лучшего шёлка и, коли пробок у тех же торгашей не сыщется, обойти все кабаки у Рогожской заставы. Сам же попытался отвлечься от разных дум, да только за что ни брался, всё ему мерещились крылья: то в лёгком колыхании кружевной оконной занавеси, то в шелесте юбок домашней прислуги, то в бегущих от канделябра вертлявых тенях.

На исходе недели прибыл граф Усманов, да не один, с кузеном Микой, молодым поручиком с щегольскими парижскими усиками. Поужинали, потом пили чай с кренделями, отослав слуг подальше, дабы беседы не слышали. Феликс Усманов, старинный друг, товарищ по кавказской службе, сосед по полозовским владениям, долго качал головой после рассказа Павла Дмитриевича о роковой игре, да клял на чём свет Москву.
- Что делать намерен? - Усманов поднял смоляную бровь и достал резную табакерку.
- Не знаю, - вздохнул князь. - К Троице отдать Полозово должен, таков уговор. Жениться надобно. Покойная матушка страсть как желала породниться с семейством Турчининых. Дочка у них больно дурна собой и глупа, как гусыня, да карты всё за меня решили.
- Мари Турчинина - сущий василиск в юбке, - фыркнул Феликс. - Брось! Ты, Поль, застрелишься на брачном ложе!
Выпили, раскурили трубки. Посмеялись, представив женитьбу князя, да только Павел Дмитриевич всё грустнел с каждой шуткой.
- Да кто ж обыграл тебя вчистую? - гремел Феликс. - Фон Гоген? Я вот и не слыхивал. Штатский ли?
- В Крымскую кампанию служил, щёлкал голенищами при штабе.
- Да что-то не на слуху.
Молчавший до сей минуты Мика пустил колечко дыма изо рта, постучал трубкой по столу и вяло молвил:
- Фон Гоген давеча объявил затейный сбор.
Князь с графом переглянулись.
- Ну забава такая, - помахал в воздухе трубкой Мика. – Крепостных мужиков выставляют, кто на что горазд. Да ставки делают. Выигравший забирает весь банк. Фон Гоген Полозово ваше поставил. Я думал, вы знаете.
Павел Дмитриевич пододвинул стул, оседлал его верхом, схватил Мику за рукав.
- Говори же, говори!
Мика взглянул на Феликса, пожал плечами, отложил трубку.
- Затейный сбор точно на Троицу объявлен. В Москве, на Девичьем поле . К той поре заявить надобно, от кого какой мужик да с чем забавить будет. Неужели не слыхали? Третий год затее. Предыдущие разы сам фон Гоген выигрывал. Такое его мужики вытворяли - захочешь рассказать красиво, не сподобишься!
Мика снова закурил, запрокинул голову, пустил колечки к лепным амурам на потолке.
- В этот раз условие одно. С каланчи прыгнуть и не разбиться.
- Как прыгнуть?
- Да, ведомо, уж не нагим. С конструкцией какой на спине. Как птицы.
- Да неужто мужик птице уподобится? - хмыкнул Феликс.
- Того не знаю. Только кто пролетит дальше - а хотя бы до середины поля - тому награда и будет. Говорят, Шувалов затею поддержал и судить вознамерился. И Ланской там. Чтобы всё по-честному. И без пузырей монгольфьеровых .
Сумский нахмурился, посерел лицом. Полозово поставлено призом на публичное шутовство! Да возможно ли? Не лукавит ли Мика?

Долго ещё сидели граф с кузеном, князь всё отмалчивался, едва дождавшись, пока сядут они в экипаж. А как скрылись за поворотом, кликнул дворецкого Ферапонта.
- Пошли-ка человека в селение. Пусть сходит на кузнецкий двор, приведёт ко мне Пелагею Сомову. Да поскорей!

Плаша стояла в гостиной, теребя край платка и украдкой разглядывая римский пейзаж на стене.
- А что, голуба, твоё крыло долго ли мастерить?
- Не долго, батюшка-барин. Додумать надобно немного. У птиц подглядеть. Как додумаю, так вскорости и полетит.
- Ну-ну. Додумывай…
- Тятенька покойный говорил: сможется, коли правильно рассчитать и отмерить.
«Нет, глупа затея, - устыдил себя князь. - Убьётся девка. Жалко».
- А скажи-ка мне, может ли твоя конструкция взрослого мужика в воздухе продержать?
- Навряд. Под себя делаю, а я легчее буду.
- Ладно, ступай себе.

Она поклонилась, ушла. До утра князь не находил покоя, а как рассвело, побежал на кузнечный двор. Плаша стояла у телеги, держась за оглоблю. Её дядья впрягали тощего солового мерина и попрекали племянницу крепким мужицким словцом за то, что нерадивая и руки кривые.
Сумский у ворот поманил её пальцем, чтоб подошла. Зашептались бабы во дворе, да показалось князю, что злословить начали, ещё не разогнувшись из поклона.
Плаша выбежала за ворота. Личико её было немного осунувшееся, глаза покрасневшие, заплаканные.
- Руки кривые! – передразнила она его. – А как выпряму, так и полечу.
Князь погладил её по голове, словно ребёнка, и на одном дыхании пересказал давешнюю новость о затейном сборе.
Глаза Плаши загорелись, червячком забилась голубая жилка на худенькой шее. Сумский ещё и рассказ не окончил, а она уже закивала.
- Что киваешь?
- Спрыгну, батюшка-барин, пролечу дальчее всех!
- Да погоди, cпрыгнет она! Решить ещё надобно. Я же не с просьбой, я за советом к тебе пришёл. Есть ли мужик из ваших, костлявый, что ли? Чтобы я его заместо тебя выставить на затею мог. Девицу-то не могу. Девиц не выставляют. Да и засмеют. Мужик, хотя б и хилый, надобен.
Она посмотрела на него удивлённым взглядом, как будто впервые увидела, отступила на шаг, качая головой, и вдруг стремглав побежала во двор, к сараю. Вернулась мгновенно, подошла к барину, держа в руке серп. И вид такой был решительный, такой огонь в зрачках, что князю показалось сперва: зарежет она его.
Плаша сняла рывком платок, бросила его на траву, сама же схватила косу и резанула серпом у затылка под корень. Сумский только и успел, что сделать один вздох со свистом.
- Есть мужик, батюшка-барин. А другого и не ищи!
Взгляд его ухватил побелевшие костяшки пальцев, с силой сжимавших отрезанную косу, точно верёвку, гордо вскинутую бровь, крепко стиснутые обветренные губы, и в который раз подивился он русским крестьянкам. Вот оно, русское золото, не взвешенное, не подсчитанное в истинной цене, не литое, не клеймованное! Русские бабы.
И сам же себе поразился князь, ибо никогда не водилось прежде за ним подобных патетических мыслей.
- А убьёшься коль? Грех-то на мою душу ляжет!
- Отмолю твой грех, батюшка-барин, нонче в церкви. Не пужайся! Да и не убьюся я. Жить уж больно охота.
Князь ещё раз взглянул ей в глаза, и там, за дерганной пляской сполохов, будто увидел чёрта. И перекрестил её, да и себя заодно.

К вечеру секретарь фон Гогена записал в толстый гроссбух, что князь Сумский выставляет на затеи отрока Ивана, сына Сомова, и ставит за ним половину доходов за год с суконной мануфактуры.

* * *
Близилась Троица. Князь ходил с тайной искрой в глазах, будто перенял её у Пелагеи. Семейство кузнеца Калачёва он одарил стельной коровой, парой крепких вятских битюгов и в довесок кошельком монет - на мало ли какой исход затеи. Самой Плаше князь посулил вольную подписать. А чтобы не погасла чертовщинка в ней - а ведь только она одна, чертовщинка эта, поди, в воздух и подымет - обещал озолотить. И наперёд кое-чем побаловать решил, да уж схитрил: выдал Плаше «лукавый червонец» - билет столичного Ассигнационного банка, подлежащий обмену только в Петербурге.
Она долго вертела в руках розовую бумажку с вензелями, намотанными на буквы, точно перекрученная пуповина новорожденного калачёвского телёнка, потом вернула князю со словами:
- Таких картиночек мне не надобно. Не разумею я их. Хочешь одарить, батюшка-барин, дай настоящие, с нарисованной императрицей.
Князь не сдержался, обругал её, дуру, что сам он-де сотенную катеньку ещё при покойной матушке в руках держал, да что нынче живые деньги не в ходу. Но Плаша зыркнула на него, сжалась зверьком, будто ударит её князь, - а ведь и ударил бы, нахалку, - что Павел Дмитриевич с досады скомкал и зашвырнул ассигнацию в чертополох. Мгновение спустя выросшая чуть ли не из-под земли белая в колтунах коза тут же сжевала бумажку, как капустный лист.
Но Усманов, единственный посвящённый в затею князя свидетель разговора, едва подавив утробный хохот, поцокал языком, вынул из кошелька сто рублей и, помахав перед носом князя, вручил Пелагее. Из этого его поступка Сумский сделал вывод, что Усманов, хитрый лис, в свою очередь поспорил с кем-то на успех затеи с крылатой полозовской девкой, а может, чёрт кудрявый, и ставки у кого принял. Быть должным ещё и ему за сторублёвую бумажку князю ох как не хотелось.
Плаша отбила Усманову поклон в ноги, коснувшись отросшей чёлкой пыльной земли, скрутила дарёную деньгу в тонюсенькую трубочку и засунула в загиб налобного ремешка. Молча затянула кожаные концы на затылке, провела по лбу рукой и, снова отвесив поклон - уже обоим господам - ушла в поле. «Думать ушла», - с раздражением подумал князь.

Уже раза три прыгала Плаша с дальнего полозовского оврага. Каждый раз пролетала она до середины луга, приземлялась счастливая, любовно гладила чудной конструкции белые крылья, кожаные лямки, что успели стереть её плечики в кровь, и, смеясь, глядела на князя: мол, летаю, а ты, барин, не верил. Сумский довольно кивал, но всё же маялся сомнениями -  а ну как не полетит бесовая игрушка на Девичьем поле? Но опробовать диво-птицу в других местах, кроме своих земель, с холма или каланчи, не решался: хранил всё втайне, подальше от недобрых глаз. Дворовым людям же своим наказал держать язык за зубами под страхом барской немилости, которая в самом лёгком исходе и то обернулась бы не менее, чем жестокой поркой.

В означенный день экипаж князя прибыл на Девичье поле. Следом въехала телега с необычной поклажей, и зеваки наблюдали, как худенький отрок, сидя на боковой оглобле, поглаживал что-то треугольное, плоское, завёрнутое в рогожу. Было довольно рано, солнце едва поцеловало колокольню Зачатьевского монастыря, а народу уже собралось немерено. Бойкие торговцы продавали медовуху и сбитень, ярморочные зазывалы свистели и кидали в толпу цветные бумажные шары, пахло жжёным сахаром, пирожками и первой скошенной травой. Народ прибывал со всех сторон нарядный: и дворянского сословия, и разночинный люд, коего всегда полно на гуляньях, и крестьяне. Дамы с белыми кружевными зонтиками сбивались, как птицы, в стаи, бабы в ярких платках, наоборот, были рассыпаны по полю вразнобой, точно убежавший с нитки бисер. В палатке, под полосатым балдахином, принимали ставки.
От стоящей у края поля старой деревянной пожарной каланчи тянули верево - оградить пустое пространство. Под самой каланчой были набросаны мешки с соломой, точно горка оладий на тарелке: сам фон Гоген позаботился на случай, если кто из испытуемых удумает разбиться.

Мужиков на затею поставили дюжину. Отрок Ваня казался щупленьким воробьём, едва доходившим макушкой до плеча соседа. Присланный батюшка в долгополой рясе спешно благословлял испытуемых, подносил к их лбам тяжёлый серебряный крест. Завидев отрока, он покачал головой, что-то пробормотал над его теменем. Тот поцеловал ему жилистую руку и запрокинул голову к небу. Батюшка тоже задрал бороду, увидел в синеве белое облачко и, вздохнув, снова перекрестил мальчику бледный лоб, перевязанный кожаным ремешком.
Князь Сумский протиснулся сквозь толпу, подошёл к отроку, сжал пальцами худенький его локоть и зашептал в самое ухо, прикрыв ладонью губы:
- Слышь, Пелагеюшка, не подведи! Долети до красного флажка. А я уж одарю тебя! Замуж выдам. Да не за Фильку твоего рябого, а за кого получше. Хочешь, за приказчика какого или отставного солдата, крымского героя?
Она подняла на него глаза.
- Ты вольную обещал, батюшка-барин.
- Да на что тебе вольная-то? Пропадёшь, дура. А коли выиграем затею, так я тебя в столицу повезу, на Пулковские холмы, там тебя за особую ставку выставлю. А потом в Рим. «Город крылатой мечты», а? Хочешь в Рим? Он ведь есть на самом деле, а не только на той карточке. Ты уж долети до флажка, голуба моя, и будет тебе хоть Рим, хоть ещё что.
Плаша казалась удивительно спокойной. Ничего не дрогнуло в её лице при словах князя, только улыбка едва тронула губы.
- Я и так знаю, что Рим есть… Да и вольной мне не надо от тебя, батюшка-барин. Я и без слова твоего вольная.
И так посмотрела на князя, что морозец свёл ему зубы.

Затрубили затейные глашатаи, толпа выдала какой-то общий вздох и затихла.
Фон Гоген восседал под расписным балдахином, посматривал на людей в монокль. Рядом с ним сидела его матушка, старая баронесса фон Гоген, с пепельным лицом и седыми буклями, разодетая в пурпурное платье с нелепой мантией. А рядом держал золочёный бинокль чёрный, как уголь, арапчонок. Свита, стоявшая и сидевшая позади, неотрывно смотрела на каланчу.
Перед Плашей было двое рослых мужиков, оба с квадратными рамами, обтянутыми бычьими пузырями и привязанными лямками к спинам. Один из них рухнул на мешки сразу, под свист толпы и хохот скоморохов, но не убился, отделался тяжёлым ушибом, завыл, отполз в сторону. Второй пролетел на раме немного и приземлился на шатёр с калачами. Народ визжал от восторга.
Третий крестьянин - молодой, красивый, с соломенной бородой и широким лицом, поднялся на каланчу, постоял немного на узенькой площадке, глядя вниз, помахал кому-то сверху и вдруг вытащил из-за спины крылья - да какие! Чисто ангельские, с белым пером. Продел руки в петли, оттолкнулся и полетел легко-легко, точно пёрышко, и по такой же, как перо, траектории: вправо-влево, вправо-влево, как на качелях. Толпа загудела от восхищения. И правда, казалось, будто ангел летит, и вот ещё немного и достанет он золотую трубу да протрубит свой ангельский гимн. Необыкновенное то было зрелище, не видывала такого Москва. Кто сказал, что человек летать не сдюжит?
Продержавшись в воздухе пару мгновений, он вдруг затрепыхался, захлопал крыльями, словно пичуга, попавшая в силки, перекувырнулся несколько раз в воздухе и упал точно на древко заветного красного флажка. Завизжали женщины, побежал ропот по толпе. Князь, сидевший на специальном постаменте вместе с Усмановым, приподнялся, увидел, как острый стержень флажка проткнул насквозь рухнувшего ангела и схватился за сердце, будто не мужика - его самого пронзила лукавая татарская стрела. По рубахе летуна тут же расползлось бурое пятно, он дёрнулся на штыре и затих. К упавшему со всех сторон сбегались люди.
Сумский поискал глазами Плашу. Она стояла бледная и в оцепенении смотрела, как под гомон толпы спешно уносили мужика с поля куда-то за телеги.
Князя вдруг словно подменили. Он вскочил, засуетился, заголосил:
- Остановите! Остановите затею! Знак! Знак подан нехороший! Ангел упал!
Люди, услышав его, начали суетно креститься. Кто-то, не стесняясь, крутил пальцем у виска.
- Что, Павел Дмитриевич, народ баламутишь? - встал со скамьи барон фон Гоген. - Не ты распоряжаешься здесь. Или боишься, что мальчишка твой не сдюжит? Так забирай его, будем считать, что проиграл ты мне.
Князь словно опомнился, опустился на скамью, неуклюже поджал ноги, сгорбился по-старушечьи.
- Нет, нет, он полетит. Полетит. Не проиграли мы ещё пока.
Барон ухмыльнулся и подал знак продолжать. Распорядители подсуетились быстро, поставили новый флажок, махнули шапками, что можно прыгать.

Как волна отступает от берега, отхлынули люди от центра поля, встали, как прежде, по краям его, посмотрели на каланчу. Солнце уже поднялось высоко, и, скрывши бок за тучкой, тоже глядело одним глазом на каланчу, да будто только на неё одну.

Плаша поднялась по ступеням, шагнула на узкий шаткий уступ. Народ сверху казался маленьким, пёстрым, точно раскрашенные солдатики барских детей. Она взглянула, не щурясь, на солнце, перекрестилась три раза, поцеловала нательный крестик, спрятала его бережно за рубаху, застегнула наглухо косой ворот.
Люди видели, как расправил отрок треугольные крылья, на диво скроенные, и только князь тихонько присвистнул: крыльев-то было не два, как давеча, а три. И третье крыло чудное такое, поверх двух других укреплено.
Плаша постояла ещё секунду, вцепившись пальцами в кожаные лямки на плечах, и камнем кинулась вниз. Народ ахнул на вздохе, перекатил вскрик волной по своим головам…
Не долетев до земли сажень, Плаша вдруг взмыла вверх, зависла на миг и поплыла над замершей толпой. Ветер надувал крылья, точно паруса, и сквозь них просвечивало небо, чуть забелённое молочным шёлком. Кто-то снизу загоготал, и полетело раскатом молодецкое ура.
Князь, бледнее савана, едва дожил до мига, когда пересекла она злополучную линию флажка, сорвался с места, побежал по полю, голося, точно юродивый:
- Всё, всё! Мы выиграли! Спускайся!
Но белая птица всё набирала высоту. Люди снова бросились на середину поля, замахали руками.
Плаша покружилась над Хамовническими казармами, сделала круг над Девичьим полем, словно прощаясь, дотянула до деревянной Зачатьевской колокольни, перелетела через Москву-реку и исчезла за Казёнными огородами, махнув крылом. Как будто и не было её вовсе.

Спустя часа три на Огородах тех князь с кучкой сопровождавших нашёл верёвочки с чернильными отметинами, пару коротких струганых реек да знакомый порванный налобный ремешок, змейкой свернувшийся у межи. Он поднял ремешок, осторожно отогнул загиб. Сторублёвой не было. Князь посмотрел вокруг, кружась на одном месте и вдавливая сырую землю каблуками, - обломков крыльев не было тоже.

* * *
С того дня минул год. В народе молва пошла о большой птице. Кто о знамении говорил, кто и вовсе твердил, что не человек это был, а специально обученный степной аист. Каланча же у Девичьего поля сгорела в то засушливое лето, да ведь тоже будто бы неспроста. Князь же, поговаривали, умом тронулся. Всё искал за какой-то нуждой не исчезнувшего за Москвой-рекой отрока Ивана, а беглую девку Пелагею из имения Полозово. Немалые деньжища, болтают, положил на то, чтобы вернули девку. Шептались в свете, что грех у него с ней был, да больно сильный грех-то, вот и бесновался.
Московские газеты даже писали пару раз, что в Калужской губернии и под Черниговом люди видели в канун Медового Спаса огромную белую птицу, крестились на неё. Особо посвящённые, говорят, даже перо подобрали размером с жердь.

А ещё поговаривали, что старая пепельнолицая баронесса фон Гоген, проиграв какое-то пари Феликсу Усманову, поклялась прилюдно, что ноги её в Москве больше не будет, а будет нога её в Европе, подальше от сумасшествия, продала пару своих деревень и укатила подальше от России. Да не одна укатила, а с найденной долгими трудами по чудаковатой прихоти компаньонкой без роду и племени, а где сыскала такую, никому не открылась.

А на исходе второго года, по осени, Павлу Дмитриевичу пришло письмо из Рима. Когда разрезал он конверт, то увидел фотографическую карточку с теснённым позолоченным клише фото-кабинета некоего Довициелли и витиеватой датой «1861». На карточке князь сразу узнал знакомый силуэт арки Константина. Оборотная сторона была пустой, только внизу угольным карандашом коряво выведено:

«Римъ - городъ крылатой мечты».

И буковка «м» - хроменькая на одну ногу, накренённая, будто упадёт сейчас.