II. Terra incognita

Этот эпизод почти не сохранился в памяти, хотя занял он около двух лет и связан с детским садом.

Я начал ходить только в семь, до этого момента ползал. Если бы рядом оказались практичные японцы, испробовали бы на мне необычную бахромную пижаму. Надеваешь – ребенок, передвигаясь, подметает пол. Слава Богу, изобретение еще не дошло до Белоруссии. Но даже когда я сделал первый шаг, управляющие, посмотрев на меня, не разрешали остаться в группе. Я никому не был нужен. Почему-то сошлись на том мнении, что общение со мной «резко отразится на других детях». Подробностей, ответов не давали. Иногда вежливо пытались прекратить контакт, качали головами.

Я тоскливо охватывал взглядом все, что попадалось: решетки, автомобильные шины, заменявшие клумбу, мамины руки. Избегал лишь встретиться глазами с той заведующей, будто виня себя за несостоятельность.

Опять неудача. Это четвертый раз. А в пятый определили вместе с отстающими. Теми, кого принято называть дураками, дебилами и т.п.

«У них  не хватает винтиков, – шутила мама. – Но не переживай – зато среди них ты будешь самым умным». Успокоился. Впрочем, тревогу застилало сатиновым покрывалом, затушевывало, штриховало предвкушение коллектива.

Моя замкнутость не была врожденной, полагать так глупо. Я попал в такие условия, где любой на моем месте замкнулся бы в себе. Я не вижу ничего плохого в том, что человек абстрагируется, удаляется, если видит разительные отличия с тем, кто его окружает. Такой факт встречается сплошь и рядом. И дело вовсе не в том, какой действует темперамент. Играют важную роль наши предпочтения.

Совершенно нормально удалиться от компании молодчиков, развлекающейся битыми стеклами, нюхательным табаком; стреляющей ненормативной лексикой в прохожих. Ведь мне чужд такой образ жизни, зачем я должен подстраиваться под сленги «за компанию», «для самоутверждения».

В те дни 1992-го у меня не было выбора. Зато раскрылась природная склонность к наблюдательности. Теперь уже вполне сознательная. И еще фотографическая память на детали. Без нее вряд ли можно рассчитывать на возможность окунуться в призрачные оазисы прошлого.

Было утро. Подавали завтрак. Уже не первый в этой группе. В других, однако, он тот же. Напротив устроился мальчуган со странными манерами. Ложку он держал подобно бронзовой пике, обхватом. Каша не поддавалась его неуклюжим попыткам укрощения: карапуз ковырял по дну тарелки, недоумевая, куда девается его еда. При этом локти отчаянно описывали пируэты, толкая тех, кто не успевал увернуться. В этой связи малыш работал куда лучше, чем челюстями: вскоре около него образовались пустоты. Огромные очки в крокодиловой оправе все объясняли: ребенок был почти совсем слепой. Под мутными тяжелыми стеклами, какими пользуются безнадежные больные, глаз было не разобрать, только игра теней или случайный отблеск, смеясь, обрисовывали мир контурами, сизыми и неустойчивыми, готовыми оборваться или принять совершенно фантасмагорические очертания, то драконовой пасти, то излучины неизвестной реки, – обводами, на которых более воображение, нежели реальность нарисуют, что угодно неопытной душе; угадыванием жил он, этот бедняга, однажды по чужой вине погрузившийся во тьму.

Издевательски хлюпая, каша все так же убегала от ловца, только теперь остался всего лишь кончик, хвостик, осевший на носу, остальное раскидано, разбросано по всему столу. И даже у кого-то в волосах заплелась рождественской ленточкой. Доходяга обляпался весь: чистая добротная клетчатая рубашонка напоминала мишень для пейнтбола;. Вместе с тем сквозило через фигурку этого доморощенного нечто та-кое, что заставляло простить его нелепые выходки. Он улыбался. Его лицо светилось невыразимо, для чего и стоит жить. Вероятно, зрение – не одинокая проблема этого мальчика. Фортуна коряво усмехнулась вослед, забирая самое дорогое. Что же получилось и где та боль, разъедающая сердце, высасывающая все соки? Он не осознавал ее. Мокрый рот был безмолвен. Иногда порывался открыться (утопающий вновь и вновь пропускаемый водной толщей), но что-то ломалось и – все сначала.

Принесли кипящее молоко, особое, сладковатое. Обычно я не употреблял его – очарование от белой глубины проходило от безобидной, но привычной причины, пеночки – но сегодня сделал исключение. Может быть, потому, что все-таки дорожил горячим дыханием напитка, его детским коровьим вкусом.

Далее позвали меня к воспитателю. Правда, она больше походила на врача: белый халат, отдельный приемный кабинет. Но добрая такая, ласковая, с интересом приходил к ней на беседы. Вопросы типа: «Кем ты хочешь стать?» «Маму любишь?» не вызывали замешательства, а второй даже обижал. Как это так, не любить маму. Мне это казалось вполне естественным. Кого же и обожать, как не ее. Ведь она поддержит, ободрит, посоветует.

Женщина предлагала логическую задачу: составить мозаику из фрагментиков. Детальки разной формы должны образовать правильный прямоугольник. Не получалось, и я злился: бросал занятие, ныл. С логикой у меня туго. Я нашел другие ориентиры для самовыражения. В общем же впечатления наши друг о друге не испортились.

Воспитатель не раз обращала внимание на то, что «я должен посещать с оптимальными нагрузками школу для психически полноценных детей». «Так как, – добавляла она, – для этого есть все основания: мальчик развивается прекрасно, он может выявить в себе скрытые возможности. Если же оставить его здесь, у нас, Вы просто убьете в нем искреннее желание учиться».

Я вышел из комнаты с достоинством: меня считают абсолютно нормальным, полным светлых надежд, детсадовцем. Это здорово!

Встретил девочку у полки с игрушками. Она знала только одно слово:

– Боля, бойа-йа («Больно»)

повторяя его каждый раз, когда ее о чем-нибудь спрашивали или просили назвать свое имя. При этом она не дожидалась ответа, глядела огромными карими глазами в пространство и плавно начинала танцевать, кружиться, и ее бордовое, с рюшечками, платье, бледное и обтертое, раскрывалось зонтичным пологом, и сложно становилось проверить качество узора, и грустно от шелестящих кудряшек, от запаха свежей слюны на воротнике. Я хотел смахнуть, она заверещала, забилась, заплакала. Я отступил, пораженный. Через минуту танцовщица забыла об обиде.

Говорят, на зэпээровцев нетрудно повлиять, они переменчивы и капризны, как морской бриз. И это не ложь. Настроение – это та клавиша внутренних побуждений, какую ни один камертон не в состоянии настроить, если пианино – дети с психическими разобщениями. При условии, что они не разозлены. Впрочем, добираться до смысла состояния – не в их правилах.

В конфликтных ситуациях я пользовался проверенным методом: показывал пальцем на голую стену, принимаясь хохотать. В народе это называется «изображать дурачка». Импровизировал я настолько успешно, что членов группы долго не могли успокоить: они показывали друг на друга и смеялись.

Все чаще я испытывал удовольствие, занимаясь чем-нибудь один. Лепкой, например. В ряд размещены рабочие места: деревянная доска и вагон творчества – все, что нужно. Пускай занятия устраивали воспитатели, но я мог кроить из пластилина, что вздумается, никто морально не давил. Помню, раз слепил человечка, шапочка, как у мультяшки. Так и назвал: «Мурзилка». Или аппликация. Но с клеем возиться – лучше уж пластилин. А там и тихий час.

Раздражало, что среди бела дня укладывали спать. Для этого есть определенное время суток. Правило соблюдалось неукоснительно: если кто-то вскакивал, шумел, демонстративно ворочался, на него цыкали и пристыжали: мешаешь ближним.

Приходилось лежать тихо. Можно закрыть глаза. Занавес.

2005