III. Спаня

Ольга Константиновна пришла на работу очень подавленной. Она едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Сквозь непреодолимую тоску угадывалась неподдельная горечь. Чувство это настолько притупляет восприятие окружающего, что кажется, будто мир – это дорогостоящая программа, в которой произошел технический сбой и мы почти не ощущаем себя в ней. Еще секунда – и все декорации исчезнут. Отсюда, наверно, острое желание разобраться в вопросах метафизического характера одним махом, искренность и ни капли притворства. Скорбь – на самом деле короткое дискретное состояние, возникающее как ответ на психологический раздражитель: все равно как если бы взяли яблоко и уверились, какую свежесть оно в себе несет. Пускай оно кажется кислым, но ведь вы уже съели его, оно принесет определенную пользу, ибо не зря дано вам. Нельзя долго находиться в унынии, особенно в коллективе, так как те, кто рядом с вами, почувствуют себя неловко: соболезнование всегда очень тяжело: как душевное жертвование, оно требует огромных затрат, порой невосполнимых.
Но подобно кислому яблоку, ваше горе способно дозревать под солнцем личных исканий, любимого дела, смены занятий, работы, учебы, позитивного взгляда на вещи – медленно, но неуклонно испытание превратится в бесценную жемчужину вашего опыта.
Как ни кощунственно это звучит, но я был уверен, что сегодня предстоит узнать от Ольги Константиновны нечто новое как о ней самой, так и о скрытом, сокровенном ego, какое обнажилось именно в тот мимолетный спонтанный момент неподдельного переживания.
Ее голос изменился. Ранее шутливо-назидательный,
(Горчичникова! Я все вижу, нечего изощряться в поворотах шеи, у Комарова почерк врачебный. Его тайнопись разберу только я. В свою тетрадку…)
он приобрел глухую тональность, как будто не было кислорода ему разлететься, разразиться, рассмеяться, как прежде. Совсем больной и измученный, он приносил извинения не словами, но паузами, нерешительностью, несвойственным ему дрожанием.
(Собака у меня умерла, дети… Выгуливала я своего Спаню (спаниеля – В.Е.), как обычно по утрам. Отпустила без ошейника – пусть порезвится… А он, приученный, за чужим мячом погнался. Далеко забежал, мячик докатился до самого шоссе. Я Спаню зову, он радостно берет игрушку. «Москвич» серый пронесся рядом, испугал его. Спаня попятился… И попал под заднее колесо грузовика. Вот (всхлипывает). Бывает. Сама виновата… Зачем с поводка сняла? Водитель КамАЗа хорошим человеком оказался, предложил довезти Спаню до ветбольницы… Да и не мог он видеть, как пес отскочил назад от того «Москвича». Вижу, у Спани уже глазки закрываются. Уже поздно… Еще теплый, но уже неживой. Лопата у шофера в кабине оказалась, помог закопать. Сам, видно, очень сожалел. На том и расстались. А мячик храню как напоминание… Так и не отдала.)
Удивительное состояние мной овладело. Я отложил пропись; в сторону и помимо воли уставился на свои по-пионерски сложенные руки.
Ольга Константиновна выдавливала фразы, как драгоценные капли дефицитного лекарства, которое одно только может принести облегчение больному. Мне то и дело мерещилось, что еще чуть-чуть, и даже оно потеряет свою силу: уже пальцы изошлись в тщетных усилиях добраться до этого бесцветного, безвкусного вещества,
(Ольга Константиновна без конца листала журнал)
уже глаза покраснели и увлажнились, но ее речь обволакивала нас, не покидала.
Мое смущение достигло апогея. Я буквально не представлял, куда испариться, убежать, спрятаться, до того мне было неловко. Я исступленно озирался, жадно фиксировал, как реагировали остальные. Вот Мальвина в белых туфельках тщетно пытается сдержать неуместный смех. Петров «на камчатке» что-то углубленно вырисовывал, периодически смахивая пухлым локтем назойливый пот со лба. Горчичникова сделалась вся красная, чего никогда с ней ранее не приключалось, будто ее уличили в мелком проступке. Вихрастый Комаров умудрялся реветь навзрыд и при этом только тогда, когда на него смотрели,
(чего он придуряется? Заткнулся бы уже. Можно подумать, он любит животных: весь класс знает, как он в целях «медицинского эксперимента» выдирал целые клочья шерсти у дворовых котов. На «экспертизу»…)
а Самойлова, тихоня и мечтательница, как заново родилась: появилась серьезность, заинтересованность. Старалась ничего не пропустить из того, о чем говорила Ольга Константиновна. Редко у кого из нас, третьеклассников, выступало такое выражение лица: сосредоточенное, сопереживающее. Оно, ясное дело, жило в нас, это участие, но не было кучера, который должен оттягивать или прижимать поводья. Мы просто не знали, куда определить эти внезапно возникшие чувства,
(Комаров, кажется, успокоился, надо отдать ему честь: плакал он беззвучно. Но все равно я не верю, что без задней мысли)
и играли с ними, как со спичками, лишь отдаленно представляя, что творится в душе у Ольги Константиновны. Что-то настойчиво шевелилось тогда в каждом из нас, и каждый неосознанно пытался отгородиться разными способами, оправдаться. Совсем по-детски, как ребенок, который вдруг понял, что подслушал из родительского разговора отрывки, которые ему не следовало бы склеивать воедино.
(– Ты же знаешь, дорогая, что положение…
– Поэтому я забираю ребенка. Никаких…
– …я настаиваю на том, дорогая…
– Перестань фамильярничать, «дорогой»…)
Я постарался найти невидимую точку впереди, чтобы всецело посвятить себя ее созерцанию. Сидел образцово правильно, чтобы, не дай Бог, чего не вышло.
– Но вы уж меня, ребята, извините, – закончила Ольга Константиновна. – Надо работать, а я…
(приводит себя в порядок)
На следующий день все было, как всегда.
(Петров! Ты дождешься, что я пересажу тебя поближе…)
(Читаем сказку по ролям: кто автор?..)
Только новая морщина выступила на лице.

2004