Такая разная эта любовь...

Можно было написать роман. Не напишу. Не сумею.
Пересказываю рассказ, услышанный случайно.
О судьбе двух женщин из села Поперечной, которые жили на Параллельной улице рассказ этот.
 Уже какие линии, геометрия какая, а это ведь просто название и села и улицы.
Голос одной.
- Сидела с Сафиат под тутовым деревом.
Оно наконец успокоилось, откипело, плодами своими брызгало, брызгало, всех птиц, всю детвору насытило и затихло.
Вязали носки и говорила она о своей любви. Вглянула на нее – веснушки разбросанны по всему лицу, нос удлиненный – некрасивость, вызывающее мое сочувствие, исчезли – она была прекрасна.
Лучилась и облучала. Недоумение. Зависть. Не дано, непонятно, неизведанно, а ведь уже 25.
- Тебе уже 25 лет – терзалась мать и терзала меня.
- В твои годы вас у меня трое было, чего ты отварачиваешься, чего ты о себе придумала. Ведь хорошие парни зовут тебя в свою жизнь, думая, что ты хорошая.
Час такой бывает у девушки, он короткий очень, его упустить – только сожаления долгие, а ты мимо ведь этого часа проходишь.
Вот Асхат, чем тебе он не подходит, третий раз уже сватов присылает, что ты молчишь?
Слушала Сафиат, ее лепет румяный, слышала мамин голос, представила Асхата, неуклюжего, с походкой опаздывающего куда то, где то заблудившего и решила вдруг – пусть он будет.
- Согласна я , сказала вечером маме и она не спросила, что случилось и что бы я ответила ей?
Сила, на глазах преображающая в красавицу дурнушку сильно смутила, томила она непонятностью, а как ей это скажешь?
Свадьба, первые дни, последущие мерзла. У печки, под солнцем – холодно было. Еще стыд. Прикосновение, слова, молчание его вызывали только стыд.
Когда поняла, что беремена – отвращение к себе, к нему и тошнота. Не отпускающая, выворачивающая, опустошающая тошнота.
Как то пошла к маме помочь – кухню побелить, киизы просушить перед зимой надо было.
Спотыкнулась и упала. Не сильно, на бок, а ребеночек как будто ждал этого, знал, что не ожидаем он, не нужен – выкинулся из меня. Стыдно как, но у меня только радость.
Пустота внутри тяжестью не была. Прывыкла я к ней.
Асхат ушел на сенокос. Одна в доме и такое пространство в комнатах тесных появлялось, такая потребность все переставить сшить новые занавески, перекрасить пол.
Так непонятно – только когда он уходил я чувствовала себя, с удивлением разглыдывала лицо, примеряла не одетое ни разу сливовое платье бархатное.
Выхожу утром во двор, а на ступеньке он сидит. Первое чувство – горечь, обида – ведь не время еще, он в горах еще пять дней должен быть. Без улыбки подошла, не умея скрыть огорчение.
Он поднял лицо и в глазах синих только усталость. Опаленное, сильно загорелое лицо и синие, синие глаза. Нет, глаза измененные солнцем гор увидела после. Густой запах сена, дыма, пота и от нежности вдруг перехватило дыхание. Я прильнула к нему, никогда не целовала сама, отварачивалась от его губ, а тут неумело припала к ним и щетина только ласкала.
- Что с тобой, увидеть ведь могут, перестань – резко, холодно, а я не слышала, не слушалась его рук отталкивающих, припала и впервые почувствовав его тело, ему уже неподвластное, мне подчиненное, боялась раствориться, исчезнуть в этой волне неизвестной, подкинувшей, накрывшей меня.
С этого часа все перевернулось в моей жизни. О счастье своем говорить не могла и скрыть не могла его.
- Поделись, что ты собой делаешь, светишья вся, ну не скрывай – просила соседка.
- Сыворткой умываюсь в один день, а в другой айраном, а что бы румянец был надо корки кукурузного хлеба есть. Но только корки должны быть сильно подгоревшими. Серьезно, попробуй.
- Если камень раскаленный в ледяную воду опустить он треснет, но если наоборот - тоже ведь не выдержит, а мы как то справились - с улыбкой как то сказал Асхат и только я могла понять о скольком он сказал.
- Виновата я, виновата. Так мучила тебя, но все позади ведь.
Знала – растоплю ледник, выгоню всех мух, посажу дерево персиковое и оно единственное в селе будет жить и будут у него плоды бархатные.
Таять ледник начал, на дерево мое персиковое все село приходило смотреть, радость сильной рукой отодвигла все, что могло ее смутить и танцевала я под луной. Все было хорошо, но не беременела я. Наказал меня первенец выбросившийся.
- Не мучай себя, детей у тебя не будет, мне не помочь - сказала старая Баблин, которая кому только не помогла.
- Что рыдать, что умолять, конечно попробую все, но смысла ведь нет, это я сразу вижу.
Не хотела ее слушать, не верила, поехала в другое село, в город, столько слез счастья от задержки, слез отчаяния от обмана пролито было.
Жить со мной бездетной он не должен, не будет – это знала, мне без него не жить и надо было что то придумать.
Как то выгоняла корову и перехватила взгляд пастуха на Айшу, озорную, юную и ее ответный вгляд – более призывный, бесстыдный.
Вечером Асхату сказала:
- Детей у меня не будет. Я должна бы оставить тебя, домой вернуться. Таких сил у меня нет.
Я перейду жить во времянку, а ты женись на Айше.
Ждала конечно, что он станет отказываться, возмущаться. Хотя бы для вида. Не стал. Спросил только- согласиться ли она, выдержу ли я, что мои скажут.
Не стала говорить, что я уже все решила, все продумала.
То что за пастуха-сироту, живущего в маленьком соломенном домике и не мечтающего о другом, Айшу не отдадут, сказала ее мать.
На удивление спокойное самой Айши слов не жалела.
- Буду тебе второй матерью. Что имею твоим будет. Все украшение, серябряный нагрудник с поясом, платья кремдешеновые, панбархатные, шали вышитые, все, все – твое.
Он такой ласковый, такой сильный, а песни какие знает- только он их знает и только у него голос такой.
Согласилась сразу, пустая, жестокая, красивая. Меня для нее не существовало и это было правильно.
Отбелила комнату, повесила новые занавески, зажгла керосиновую лампу, нагрела воду для купания и вернулась к вязанию.
В век счастья своего забросила я его.
Через год родила Айша девочку и не возражала, что только на кормление я ее давала.
Саму же отправляла пригнать корову вечером, утром выгнать, сходить к речке – во все места, где могла она увидеть пастуха, он ее.
Знала – однажды она побежит за его руками, губами.
Незнакома была она с чертой, за которую не шагнуть. Ветер и плоть.
Только голос тела, а после родов громкий,единственный тянул, вел ее за собой и это она скрыть не умела, да и не пыталась.
Дождалась – в сумерках, через окно, почему через окно, она сбежала – оставив свою дочь и забрав все мои подарки не скупые.
Асхат был огорчен сильно. Подготовится к такому стыду, небывалости слепота его смешная не помогала. Страдал и я его понимала. Не торопила. Не сразу перешла в дом. Ни раскаяния, ни стыда, что я это задумала не было.
Ночи его, дочь его мои отныне и это смягчало его молчание.
Началась война проклятая. Айша сына родила- эти новости услышала в один день. Асхата от повестки спасло плохое зрение. Не понимала, почему он щурится сильно, нравилось, как он растерянно приглядывался ко всему, все подносил к глазам. Оказалось – один глаз не видит вообще и второй плохо.
Пастух бедный ушел на войну. Вскоре пришла похоронка, погиб он смертью храбрых и заплакала я. Оплакивала его и себя.
Когда Асхат сказал – очень холодно в домике у Айши. Мальчик слабый. Трудно им и никто не помогает. Может они поживут у нас? – промолчала. Что я могла сказать?
Асхат привел ее в дом. В день зимний, солнечный, на виду у всех держал Айшу за руку, в другой нес мальчика.
Я забрала ребенка бледного, прекрасного и перешла во времянку.
Отогрела, заласкала, румянцем украсила его.
Ночи бессоные были выносимы из за его плача и смеха. И дочь прижималась крепко, шептала – эта дурочка в доме нашем говорить, что она моя мама, она меня родила, курица она, ты меня родила, ты моя, я похожа на тебя, все говорять, как я похожа на тебя, пусть она уйдет от сюда.
Не поняла, что случилось, никто ничего не понимал, когда село заполнили грузовики и солдаты.
- Переселяют нас, не стой, как камень, надо вещи собрать, кричала я, сама окаменевшая, оглохшая.
Двое детей, Асхат, такой беспомощный, беременная Айша – их жизнь была в моих руках и руки эти опускать было нельзя.
Страшно было, голодно, холодно, первый год казалось не спастись нам. Спаслись и даже родившийся мальчик Айши, без признаков жизни ожил и выжил.
Вот его я не забирала – сама протянула.
Утром исчезла. Казашка не добрая, с барака соседнего радостно сказала - такая она сучка, швабра такая, а охмурила ведь бригадира неженатого еще.
Не я это устроила – не до повторения истории было, спину не разгибала, не видела ничего, но радость свою скрывать не стала.
Как это принял Асхат, о чем думал не знаю. Такое мы все пережили, переживали, что этот стыд можно было и не заметить, да и удар знакомый все же менее болезненен, наверное. Не спрашивала.
Ко всему человек привыкает – к воде мутной, без ветрию, плоскостопной земле, азиатскому солнцу. Когда услышала, что можно нам домой возращаться, поняла, что нет, не прывыкает. После нашего родника невозможно прывыкнуть к мутной воде. Знала, что она не навсегда и терпела ее.
Радость была такая, что доехав до дома и начав строить дом, который был разрушен, усталости не чувствовал никто.
Все потом удивлялись. Ни усталости, ни голода не чувствовали.
Дети были похожи на меня – это было удивительно и это было счастьем.
Асхат опять не мог заснуть, не прижавшись ко мне.
- Сывороткой умываюсь в один день, во второй айраном – объясняла свой румянец уже неприличный.
Однажды у калитки остановилась старуха. Неопрятная, в нелепом платье, с нелепым узелком.
- Нищенка. И в войну их не было, откуда она сейчас то взялась, удивлялась я, собирая ей продукты.
- Ты лучше деньги дай - Асхат выглянул в окно и комнату наполнил изумленный, радостный крик:
- Айша, это же Айша.
И побежал, не спотыкнулся, распахнул калитку, обнял, взял за руки.
Не поверила. Ошибся. Я видела ее вблизи. Незнакомая, жалкая старушка.
Он, уже почти слепой, из дали, из окна, нет, нет.
Это была она.
В этот раз во времянку жить пошли они. Остальное повторилось.
Сильнее была боль, невыносимее лицо Асхата, преображенное счастьем, и смех Айши, готовой опять через окно убежать был невыносим.
Если скажу, что убежала, нет, ушла через дверь к сторожу школы - кто поверит, но ушла.
Асхат после этого жил не долго. Она живет. И сегодня смотрить вокруг, высматривает. Решила поговоритьс ней, разговорить, понять как, чем она привязывает, придавливает, уводит за какую веревочку. Глупое такое появилось желание у старухи.
Не нашла. Сторожа заболевшего дочь забрала, а где Айша никто не знал.