227 Роковое письмо Часть 2 21 10 1973

Александр Сергеевич Суворов («Александр Суворый»)

Книга-фотохроника: «Легендарный БПК-СКР «Свирепый» ДКБ ВМФ 1970-1974 гг.».

Глава 227. Балтийское море. ВМБ «Балтийск». БПК «Свирепый». Роковое письмо. Часть 2. 21.10.1973 г.


Фотоиллюстрация из открытой сети Интернет: Аллергия на пыльцу деревьев и тополиный пух.


В предыдущем:

Проходит время, «плохая память стирается», и новые приключения и события заполняют память и душу. Жизненные невзгоды, испытания и преодоления закаляют тело и душу моряков, делают их суровыми, готовыми к встрече с любыми неприятностями и трудностями.

Вот тогда «старые письма» вдруг становятся другими, более понятными, более близкими и дорогими, даже если в них что-то содержится неприятное, горькое и злое…

Не все могут так реагировать на письма… Не все…


В одно очень раннее утро в середине июня 1973 года я и мои товарищи, сонно брели по брусчатой мостовой пирса, у стенки которого мирно дремал на тихой воде БПК «Свирепый». Мы, БЧ-1 вместе с БЧ-4, с утра несли вахту дежурных подразделений по хозяйственным работам на территории ВМБ «Балтийск».

Дежурный по кораблю (офицер) и дежурный по низам (мичман) «расписали» нас по работам и мы строем во главе с одним из недовольных мичманов пошли-побрели по пирсу к выходу из базы, на КПП. На плечах у нас были грабли и лопаты, которыми мы должны были убирать чей-то мусор…

Наш путь пролегал мимо здания почты, у которого с недавнего времени был выставлен пост с часовым. Дело в том, что кто-то повадился разбивать окно на первом этаже почты, вскрывать фанерные ящики посылок и воровать из них всё, буквально всё, «подчистую»…

В это утро у почты тоже был часовой. Только он не стоял, а как-то неловко сидел или лежал, прислонившись спиной к белой стене почты. Странным было то, что этот часовой был, как снегом, припорошён тополиным пухом…

Мне показалось, что часовой спал…

Странно было ещё одно, - его голова как будто была утоплена в стену, то есть не касалась стены затылком, а была в стене на полголовы…

- Эй, моряк! Не спать! Всех воров проспишь! – весело крикнул кто-то из нашей команды. Мы невольно взбодрились, оглянулись и увидели спавшего часового.

Мы продолжали движение мимо почты и как-то не сразу отреагировали на то, что матрос в шинели не шевелится и никак не реагирует на наш окрик.

Спросонья мне показалось, что вокруг его головы по белой стене что-то разбрызгано, как будто это чернильная клякса, но не чёрного или синего цвета, а розового.

Вот тут-то меня словно что-то ударило изнутри… Что-то сильное, гадкое, тошнотворное…

Ещё ничего не понимая, но, уже ощущая что-то страшное и тяжёлое, я медленно, вместе со всеми ребятами нашей команды и мичманом, которой вёл нас, остановился, а потом стал медленно приближаться к этому лежащему мёртвому матросу…

То, что матрос был мёртв, уже не было сомнений.

Между расставленных ног матроса валялся автомат АКМ и его ремень-лямка была намотана вокруг кисти правой руки убитого.

Затылка у него не было. Вместо затылка была небольшая ущербная ямка в кирпичной стене здания почты. Вокруг этой ямки веером распространились пятна крови и ошмётки мозга этого человека.

Левая рука убитого была засунута за отворот чёрной шинели, как будто матрос перед смертью прижал её к сердцу.

Мы, вся наша команда, молча сгрудились в двух шагах от мертвеца. Кто-то сказал, что «нужно проверить пульс и дыхание у него», но никто не решался к нему подойти.

К сожалению, я уже видел нечто подобное в детстве, в отрочестве и в школьной юности. Моя мама была военфельдшером в Финскую войну и старшей медсестрой в поезде-госпитале во время Великой Отечественной войны, поэтому вида крови и ран я не боялся, почти не боялся.

В детстве я видел утопленника, в отрочестве – сгоревшего на столбе электрика, а в юности – заживо погребённого в земляной траншее мужчину, которого мы с моим отцом сумели вовремя откопать, это был наш сосед дядя Ваня Кирюшкин.

В последнем случае я не успел испугаться, потому что папа, увидев, как пласт земли накрыл дядю Ваню, приказал мне убирать глыбы земли с его головы и плеч, а сам лопатой стал откапывать нашего соседа из-под земли.

Вот и теперь, я молча, как робот, ещё ничего особо не ощущая, кроме предчувствия большой беды, осторожно, стараясь не наступать ни на что необычное, приблизился к трупу и прижал два пальца к его шее.

Шея убитого матроса уже была твёрдой и холодной, а лицо было без единой кровинки, жёлто-серое…

- Мёртвый! – хрипло крикнул я своим и выпрямился.

- Ничего не трогай! – крикнул в ответ мичман и чуть-чуть замешкался. Никто из нас не знал, что нам нужно делать…

- Что у него в руке? – крикнул-спросил меня мичман.

Я потянул за рукав шинели руку убитого матроса, и она с трудом немного высунулась из-за отворота шинели. Тогда я чуть-чуть распахнул ворот его шинели и увидел, что его рука прижимает лист бумаги к робе (матросская рубаха). На листе бумаги виднелись буквы и слова…

Подчиняясь скорее любопытству, чем разуму, я потянул за рукав, освободил лист бумаги и вытащил его на свет. Это было письмо…

Я взял грех на душу. Я прочитал это письмо, которое было коротким и написано только на одной стороне листа…

- Это письмо! – крикнул я ребятам, которых мичман уже расставлял на расстоянии пяти шагов от трупа по дуге.

- Что в письме? – крикнул мичман. – Неси сюда!

Я с огромным облегчением отошёл от трупа тем же путём, которым пришёл и отдал письмо мичману, оно «жгло» мне руки...

Я точно не помню, что было написано в том письме, но смысл и содержание его сводилось к следующему:

«Здравствуй Коля. Я знаю, тебе будет тяжело читать это письмо, но такова жизнь. Ты моряк, а значит, сумеешь пережить то, что я тебе сейчас скажу. Я полюбила другого парня, он предложил мне выйти за него замуж. Он тоже служил, только в армии, поэтому хорошо понимает, что значит «отнять у парня девушку». Поэтому он заранее просит тебя извинить его. Ничего не поделаешь, Коля. Сердцу не прикажешь. Я его люблю. Я тебя тоже люблю, но не так как его. Нет, что-то не получается, но я думаю, ты меня поймёшь, потому что ты всегда меня понимал лучше, чем я понимаю саму себя. Прощай и не сердись. Я знаю, что такой человек как ты, Коля, обязательно встретит ещё свою любовь».

Письмо было подписано именем девушки, которое я называть не хочу…

Мичман прочитал письмо, покачал головой и на минуту задумался.

- Вот что, ребята, - сказал нам мичман. – О письме никому ни слова. Молчок. Ник чему не прикасаться и никого к трупу не пускать. Это приказ. Никого! Письмо надо вернуть на место. Придёт следователь, пусть сами во всём разбираются…

Мне очень не хотелось вновь возвращаться к трупу матроса…

Утро набирало силу, туман рассеялся и предутреннее солнце уже осветило верхушки деревьев, коньки крыш. Со стороны КПП от ворот Военной гавани послышались звуки и показались фигуры людей.

Я, не пеша, осторожно ступая по асфальту след в след своего прежнего пути, подошёл к телу несчастного и осторожно вложил под ворот его шинели, на его грудь и под его руку роковое письмо, принёсшее ему смертельную весть…

- Оставайся там! – крикнул мне мичман. – Следи, чтобы никто не прикасался к автомату» Жди, сейчас к тебе придут и сменят!

Мне совсем не хотелось быть рядом с трупом, но теперь, в ясном свете весеннего утра я уже не боялся его, мне было только очень неловко и неприятно, что рядом со мной застыл в нелепой и смешной позе человек, выстреливший в себя из-за письма девушки, любимой девушки…

Я пригляделся к автомату. Переводчик огня был в положении «одиночный огонь».

«Значит, ему хватило одного патрона и одной пули, чтобы снести себе пол башки», - подумал я голосом моего старшего брата Юры.

«Может быть, может быть», - сказал во мне голос моего папы. - «Скорее всего, пуля выбила из стены штукатурку и она, как осколки от взрыва гранаты, разнесли ему черепушку».

Меня всего передёрнуло от такого «профессионального» разговора в моём воображении моего прагматичного папы и брата.

Остальные мои друзья, «живущие» своими голосами в моём сознании, поддержали меня в желании пока помолчать и ни о чём не думать…

Матрос, посланный мичманом на КПП к начальнику караула, вернулся к нам бегом, а вслед за ним уже спешили несколько офицеров и матросы караула с КПП. Эти две матросов были вооружены автоматами АКМ и без лишних слов быстро сменили нашу команду и меня на охране места происшествия.

Дежурный по ВМБ «Балтийск», капитан 2 ранга, тоже немного заспанный и растерянный, строго спросил нас всех, «не подходил ли кто к трупу матроса», «не трогал ли его автомат» и «не искал ли что-либо в карманах трупа»…

Мы дружно и искренне ответили, что «никто этого «самострела» не «шмонал», что «мы не дураки, чтобы трогать оружие «самострела» и что «только один из нас трогал его пальцем, чтобы проверить пульс и дыхание». При этом все ребята и мичман повернулись ко мне и даже показали на меня пальцем…

Дежурный по базе, капитан 3 ранга приказал мне остаться, а остальным приказал идти по месту работы, выполнять назначенный наряд и никому ни о чём не рассказывать. Мне было приказано дожидаться приезда милиции, скорой и следователей из прокуратуры…

Ожидая приезда милицейского «газика» и «уазика», я сел на холодные ступени крыльца здания почты. Греясь в лучах утреннего яркого солнца, я стал думать о превратностях судьбы, о мужском и женском характерах, о любви и страсти, о верности и измене, о жизни и смерти…

Мысли путались, перемешивались, звучали разными голосами, которые спорили во мне и даже ругались друг с другом, а тут ещё въедливый и вкрадчивый следователь добавил мне всяких наводящих вопросов, намёков и даже наветов…

Ему очень хотелось поскорее «расследовать» это дело и он пытался разговорить меня на предмет кого-то другого, кто мог помочь этому несчастному уйти из жизни…

Я так устал от своих дум и вопросов следователя, что замкнулся, практически замолчал и только повторял всё время на разные лады одну и ту же историю: шли, увидели, испугались, подошёл, потрогал, испугался ещё больше, окружили, чтобы никто к трупу не подходил, и вызвали начальника караула с КПП. Всё…

Через два часа, взяв с меня устное объяснение, а потом заставив меня написать это объяснение на бумаге, следователь отпустил меня на корабль.

Я медленно и отрешённо шёл по пирсу в направлении к БПК «Свирепый» и смотрел как ветерок весело играет клубами пушистого тополиного пуха, как они свиваются в комки и сугробы перед бордюрами и между рельсами и шпалами железной дороги пирса.

В одном месте ветерок завертелся вихрем. Мне показалось, что тополиный пух свернулся в кольцо, в некий венец, в веночек, который поднялся в воздух и рассыпался, растаял в воздухе…

Сами собой в голове сложилась нехитрая печальная музыка, а потом зазвучали слова полузнакомой песни…

Тополя, тополя все в пуху,
Потерял я любовь, не найду,
Потерял я любовь и подружку мою,
Вы пушите, а я поищу.

Я дружил с той подружкой давно,
Но она мне не пишет письмо,
Ну, а я не грущу, почтальона всё жду,
Но один лишь ответ: «Писем нет».

Тополя, тополя все в пуху,
Потерял я любовь, не найду,
Вдруг случилась беда, разлюбила меня,
Помогите же мне, тополя!

Тополя, тополя все в пуху,
Потерял я любовь, но забыть не могу,
Потерял я любовь, видно это конец...
Кружит в небе пуховый венец.